М.М.КИРИЛЛОВ
ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
(ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ)
КНИГА ВТОРАЯ
(1993 – 1995 ГГ.)
ИЗДАНИЕ 2-ОЕ (1-Е ИЗДАНИЕ – 2001 Г.)
САРАТОВ – 2014 ГОД
ПЕРИОД ОСЛОЖНЕНИЙ
1993 г.
1993 г., январь. Новый год запомнился мало. Но иллюзий не было. Все эти последние недели много сил отнимает кли¬ника, кафедра, люди. Тороплю диссертантов, так как пред¬вижу, что в дальнейшем работать станет не на чем, а мо¬жет быть, и некому.
Только что на «Радио России» звучала мелодия «Фрон¬товики, наденьте ордена». Это в заключение передачи о бло¬каде Ленинграда. Горький парадокс — город-герой изменил свое имя... Факты из истории блокады потрясают и будут потрясать сердца людей, хотя звучать в эфире будут все реже. Недаром г-н Собчак рекомендовал ленинградцам по¬реже смотреть в прошлое. Врач-блокадница ответила веду¬щей: «Тогда было ясно, где враг, и мы должны были, помо¬гая друг другу, его одолеть». Вопрос к редакции передачи: «А что вы посоветовали бы сейчас людям? Разрушена стра¬на, люди теряют работу, дети голодают (пятиклассники в школьном буфете из «отходов» хватают куски хлеба). Может быть, редакция даст честный ответ? Или вы тоже боитесь потерять работу?»
26 января. Мне — 60 лет. Многовато, однако. Отметили очень тепло.
Февраль. Москва. Госпиталь им. Бурденко. По длинному коридору отделения тихо, как тень, ходит истощенный, кожа да кости, больной в длинном сером халате. Ноги худые, как ножки стула. Это один из матросов, доставленных с острова Русского. Один из выживших после голода. А ведь были и умершие. История эта прокатилась по России, ударив по материнским сердцам. До чего дожил Военно-морской флот! Это раньше бывало — в период блокады Ленинграда, в Афга¬нистане, но то была война... Решил, что надо читать лекцию слушателям и интернам на тему: «Алиментарная дистро¬фия». Это очень современно, а главное — правда.
* * *
Февраль. Занесенные снегом пустующие заводы. Пустые проходные. Жалкие попытки инвестиций из-за рубежа. Ра¬бочие сами пытаются продать заводскую продукцию, ходят по подъездам, по больницам (холодильники, морозильники, хрусталь, врачебные халаты, книги...). Выручка — в счет зарплаты. Берут мало — ни у кого нет денег. Из «нашего», ставшего ничейным, все разворовывается. Родились новые рынки. Продавцов в 5—10 раз больше, чем реальных поку¬пателей. Зато выбор какой! Богатенькие (их почему-то в на¬роде называют «крутые», «гоблины») на иномарках разъез¬жают, бритые, сытые, обрюзгшие, наглые. Разборки — то там, то здесь, в том числе с применением оружия. Такие мелькают и во власти. Тут одного буквально изрешетили, так в клинике его немедленно навестил высокий городской чиновник.
* * *
В середине февраля по решению Конституционного суда
была восстановлена легальная деятельность КПРФ.
* * *
Март. Дом у нас четырехподъездный, 240 почтовых ящи¬ков, а подписчиков от силы 10—15. Люди перестали читать прессу. Даже письма — редкость. Почтовые отделения за¬крывают — нет работы. Только за пенсиями очередь. Проис¬ходит реальное разобщение людей. Тем более, что железно-дорожные билеты резко подорожали, а об авиационных и говорить не приходится.
* * *
Апрель. Очередная поездка по научным делам в Москву, то дает возможность окунуться в здешний мир. И в Москве плохо. И здесь сокращается производство. Город все больше живет за счет оптовой торговли, концентрируя ripeимущества столицы. Приватизация охватывает жилой фонд, но никто не уверен в правильности такого выбора.
Экраны телевидения заполняют одни и те же лица. Идет откровенное глумление над историей советского периода. Презентации, околоправительственные кормушки заполняет масса исписавшихся, отыгравшихся, бывших поэтов, писа¬телей, артистов, вместе с творчеством утративших достоинст¬во. Их много. Оголодали. И здесь тот же мотив: «надоело нищенствовать». Себя спасают, театры спасают. Но есть и сытые враги. Злобы и у тех и у других много. А ведь все, что было сделано ими, было сделано при Советской власти, а за эти последние годы — ничего. Но и в этом мире, так же, как и везде, честных людей много больше, их просто не показывают. И начинает казаться, что их нет вовсе.
Мавзолей Ленина. Все, как прежде. Цепочка людей от Александровского сада вливается на Красную площадь и исчезает в черном гранитном проеме. Внимательное наблю¬дение милиционеров. Шепот матерей, объясняющих детям значимость момента. Знакомые черты вождя и человека. Первый раз я был здесь еще до войны, первоклассником. И позже — много раз. И вновь — чувство благодарности, тре¬вога, боль, как за родного человека, которому не знаешь, как помочь. У Кремлевской стены и в самой стене покоится прах революционеров... В последнее время на площади все чаще буйство шоу, иностранцев, а за высокой стеной — буй¬ство президента, избранного «всенародно».
У вокзалов, у входа в станции метро, среди скопища ларьков массовая продажа сексуальной печатной продук¬ции. Это становится нормой жизни.
Проводится референдум. Вытеснение власти народа с помощью самого же народа. Игры вместо демократии.
Близится Первомай.
* * *
1—8 мая 1993 г. 1 мая в Москве режим показал свои волчьи зубы. Как и все, я был потрясен зрелищем блокады и разгона демонстрации.
Людей заперли. Как зверей, загнали в тупик, в клетку 300 на 300 метров, с трех сторон окруженную охранниками. У людей не оставалось никакой возможности осуществить свое право на свободное шествие, кроме как силой проло¬жить себе дорогу, ибо и этот, оставшийся, путь перегороди¬ли жандармы. Вспоминаются слова из известной революционной песни: «К царству свободы дорогу грудью проложим себе». Альтернатива — жизнь в капиталистическом стойле — людей не удовлетворяет. То, что все видели по СМИ, в точ¬ности повторяет разгон демонстрации рабочих в Нижнем Новгороде в 1902 г. (М. Горький, «Мать).
«Зачем брали с собой детей?!» «Они шли на празднич¬ную демонстрацию». «Но ведь вокруг все было так страш¬но?!» «Они встречали Первомай, как их деды и отцы...» «Да, но дети!» «Они не знали, что для Лужкова и жандармов их дети — дети бандитов».
Власть создала объективные условия неотвратимости по¬боища. Именно она, предложившая людям встать на колени, — первый и главный преступник. Советские люди в оче¬редях настоялись, но не на коленях же. Расчет был точным. Он был нужен тем, кому снится самодержавие. Теперь бу¬дут строить тюрьмы, чтобы упрятать подальше протест «уголовников» и позволить наконец свободно грабить страну.
Лавочники, казаки, жандармы и... интеллигенция, ударив¬шаяся в бизнес, — опора режима. После нынешнего Первомая он будет существовать в глазах честных людей только как режим. Режимной становится и армия, откармливае¬мая за счет народа. Армия, в которую и за деньги никого загнать нельзя, разве что безработных.
Процесс вырождения бывших якобы коммунистов, позже якобы демократов в палачей исторически неизбежен. Это обычная эволюция представителей мелкобуржуазной среды. Но и протест неизбежен. Глумление над людьми труда вос¬становит в них память о средствах борьбы пролетариата за свое освобождение.
Случившееся осложнит работу Верховного Совета и съез¬да, расслоит депутатов. Невозможно будет пробиться через «электронный ОМОН». Правду исказят до неузнаваемости. Односторонность оценки неизбежна и непробиваема. Собы¬тие на пл. Гагарина осложнит деятельность поднимающего¬ся коммунистического движения. Вместе с тем оно, несомнен¬но. подтолкнет к единству пока еще разрозненные, органи¬зационно и политически слабые партии.
Только подавлением людей (на большее он не способен) Режиму не решить их насущных проблем. Сознание собственности будет во все большей степени будить в нем инстинкт самосохранения и укреплять жандармскую оболочку. И блокада демонстрации — проявление слабости «всенародно» избранной власти. Среди искалеченных были рабочие, ветераны, инженеры, студенты. Но среди них не было лавочников, предпринимателей, казаков. Социальный диагноз безупречен.
Решающей будет не столько активность политических организаций, сколько эффективность экономического разви¬тия страны в ближайшие полгода. Ухудшение жизни людей усилит протест, и он потребует политического оформления.
Как-то пройдет празднование Дня Победы? Власти по¬няли: повторение побоища невозможно. Ими решено: от Бе¬лорусского вокзала до Манежной площади препятствий де¬монстрации чинить не будут. Но независимо от этого люди вновь возьмут на свой праздник детей, люди останутся людь¬ми, но с ними не будет Ельцина. Дороги разошлись.
Я, конечно, против жертв и травм. И будущих — тоже, потому что в любом случае страдает народ. Но, к великому сожалению, ничего не поделаешь: с волками жить — по-вол¬чьи выть.
9 мая. В Саратове прошел многотысячный митинг. Нор¬мально получилось и в Москве: прошли москвичи через Красную площадь, и ОМОН оказался ненужным. Насилие идет от власти. Ненависть ко всему советскому идет от власти.
А как было раньше? Я помню празднование Дня Победы в 1945 г. в Москве. Утром я был на Красной площади в вес¬тибюле здания Бронетанкового управления, выходившего дверями к храму Василия Блаженного. Там работал в то время мой отец. По ступенькам лестницы в вестибюль, а за¬тем на тротуар сбежал молодой капитан, весь в ремнях. Оглянулся, схватил в охапку случайно проходившую мимо девушку в крепдешиновом платьице, целует ее и кричит: «Победа! Победа!» Видимо, только узнал об этом.
А вечером мы с отцом поехали на салют, но пробиться смогли только до середины моста, спускавшегося к Кремлю. Народ стоял плотно. Я сидел у отца на закорках и хорошо видел, как лучи прожекторов скользят по людскому морю, по кремлевским башням, как ухают пушки и в небе рассы¬паются разноцветные огни. Люди пели, смеялись, плакали, искали друг друга. Это было сумасшествие радости. Победа! Нe было, наверное, ни одного человека, который бы не был счастлив. Могла ли тогда кому-нибудь прийти в голову мысль, что эта площадь и Москва станут местом для шоу, для иностранцев, для жандармов и преступников, местом рас¬членения народа!
10 мая с этими воспоминаниями и комментариями к ним выступил на утренней конференции в клинике перед тремя десятками врачей и 70 слушателями. Пусть помнят.
* * *
15 мая. Возвращались с огородов (сажали картошку). Офицеры, жены, дети — полный автобус. Спрашиваю одно¬го из факультетских молодых докторов наук, в прошлом члена парткома: «На чью бы сторону вы вста¬ли? На сторону демонстрантов-москвичей, несших на ручках детей и защищавшихся от жандармов, или на сторону жан¬дармов?» Этот интеллигент, пишущий об этике, быстренько ответил, по-видимому, как им давно решенное: «На сторону охраны порядка». Откуда только они берутся, эти вчерашние члены парткомов.
Июнь. Конец учебного года. Экзамены. Позади год тяже¬лого труда: ежедневно по 250 больных, напряженная науч¬ная и педагогическая работа. 12 преподавателей кафедры трудятся самоотверженно. Это сохраняет давно сложивший¬ся стереотип отношений даже при неодинаковых взглядах. Будни в клинике — обычные советские будни. И главное — здесь, как и прежде, интересы больного человека. Особенно важно — сохранение коллективизма. Все это — тоже фронт.
* * *
Июль. 50 лет тому назад я со своими маленькими дру¬зьями с чердака нашего барака на Красноказарменной улице в Лефортове восхищенно наблюдал салют — в честь осво¬бождения Орла и Белгорода. То был первый салют в годы войны. Необычный: вечернее небо (а Москва тогда была низкой и из Лефортова хорошо были видны башни Курского вокзала) рассекали разноцветные дорожки трасси¬рующих пуль.
* * *
Конец июня. В Саратове проходит Ассамблея молодых. В рамках программы «Здоровье населения России» по ини¬циативе и под руководством академика А. Г. Чучалина в ней участвуют и попы, и спортсмены, и военные, и иностранцы. Поговорили с журналистом газеты «Саратов». Слово за слово — получилось интервью. В гостиной оперного театра сос¬тоялась презентация Ассамблеи (спонсор — немецкая фирма). Ассамблея удалась, но в разговоре с журналистом я отвел душу, посетовав на то, как плохо живет народ. На следующий день в этой газете появилась полоса с названием «Пир во время чумы», набранная жирным шрифтом. В ней о точностью воспроизводились мои слова о безликих старухах, стоящих в очередях, о голодных обмороках у студентов и школьников, о том, что проведение научного форума в этих условиях, хоть и акт профессионального и гражданского мужества академика Чучалина, все же напоминает строитель¬ство «сингапурчика» посреди огромного нищего «Шанхая», которым представляется сейчас Саратов.
Я узнал о публикации и прочел ее не первым, оттого не мог понять появившегося у некоторых интереса ко мне. А про¬ректор сказала: «Где это вы видели, чтобы студенты падали в обморок с голоду?» И это звучало как замечание. «Доста¬точно быть полезным соседям по подъезду», — изложила она свою программу помощи бедным. Она не исключение. Мно¬гие все еще в упор не видят голодных, а главное — причин этого. Или, скорее, не хотят видеть: трудно было бы жить, считая себя честным человекам.
* * *
Июль. Высокая витрина ларька у дороги. Перед ним в пыли нищенка. Почему я не художник?! Это же гимн ново¬му времени!
* * *
Август. Встретил у дома бывшую коллегу по больнице — отличного врача-рентгенолога. С год назад она уехала в Из¬раиль с уже взрослыми детьми, а сейчас вернулась с каким- то делом. Приятно было повидаться. Разные они. Не все едут со злым сердцем на Россию, хотя есть и такие. Многим уез¬жать очень больно — гонят старость, одиночество, неуверен¬ность в завтрашнем дне, беззащитность. О них, как прави¬ло, потом уже ничего не знаешь, словно бы они умерли. Но много ли мы знаем о тех, кто не уехал и не умер?
* * *
21 сентября. Указ Ельцина о роспуске Верховного Сове¬та. Верховный Совет в ответ квалифицирует этот указ как акт государственного переворота и назначает Руцкого и. о. президента. Конституционный суд подтверждает кон¬ституционность решений Верховного Совета. Решено созвать Съезд народных депутатов — высший орган законодатель¬ной власти в стране. Регионы в большинстве своем заявля¬ют о поддержке Верховного Совета и о необходимости за¬щитить Конституцию. Идут обращения к армии, сообщается о поддержке армией законной власти. Политическая жизнь в стране резко накаляется.
23 сентября 1993 г. я в Москве, проездом в Ленинград. В моем распоряжении 8 часов. Спустился по ул. Горького к Музею Ленина. Картина необычная: газет нет, люди не собираются как обычно. Зная о событиях, связанных с Бе¬лым домом и ожидаемым Съездом Советов в связи с его роспуском по указу Ельцина, поехал туда па метро — до «Баррикадной». Съезд должен был начать свою работу толь¬ко сегодня, так как депутаты с трудом добирались в Моск¬ву, многим в аэропортах и на железнодорожных станциях ставились рогатки, информация о событиях в Белом доме глушилась. Тем не менее, последние дни во дворе Дома съез¬дов постоянно шли митинги. Ситуация нагнеталась и оста¬валась неясной.
От метро «Баррикадная» люди рекой тянутся вниз к Бе¬лому дому. Словно магнит тянет: именно здесь решается судьба Родины. На заборах — прокламации, лозунги, реше¬ния общественных комитетов, гневные стихи, карикатуры на президента, Гайдара и прочих. Прохожим раздают листов¬ки.
Вот одна из них: «Руководители ряда предприятий заняли выжидательную позицию, что затруд¬няет выполнение решений Верховного Совета РФ и испол¬няющего обязанности Президента А. Руцкого. Подобное по¬ведение в условиях произведенного Ельциным государственного переворота и поддержки позиций ВС РФ и и. о. Пре¬зидента регионами России заставляет напомнить руководи¬телям... о личной ответственности каждого перед Роди-ной и Законом... Общественный комитет защиты Конституции и конституционного строя России. 23 сентября 1993 г.».
На пути — баррикада: ящики, бочки, камни, арматура. Что-то вроде шлагбаума. Над ним реет красный флаг. Стро¬гий седой рабочий с красной повязкой на руке. За 100 м до шлагбаума «газики» с тесно сидящими внутри милицио¬нерами: греются.
Во дворе у Белого дома — до 3—4 тысяч человек. Ос¬новная группа — до 1,5 тысячи — в центре — у микрофо¬нов, слушают ораторов. Кто-то (его плохо видно) убежден¬но говорит в защиту Советской власти. «Кто такой?" Моему вопросу удивляются и подозрительно осматривают меня. «Виктор Иванович!» — отвечают уважительно и укоризнен¬но. Я вновь спрашиваю: «Кто это?» «Анпилов!» — отвечают мне, как малому дитяти. Народ вокруг стоит плотно, боль¬ше — пожилой, бедно одетый. Но лица светлые. Продви¬нулся поближе: действительно, Анпилов. Лицо простое, ли¬цо рабочего от станка, говорит просто, ясно, как бы беседуя.
Кое-что запомнилось: «Третий день и третью ночь вы¬ступаю, извините, охрип. Поспать бы — да не до того. Сами видите, работу парламента тормозят, заблокировали печать, радио, телевидение. Люди в стране не знают правду. Поэто¬му из квартиры в квартиру, от семьи к семье несите правду о нашем сопротивлении ненавистной президентской власти, о том, что мы требуем свободу информации, что мы не хотим пролития крови, но если нас вынудят, мы готовы пролить ее за народ. Нам прислали приветствия коммунистические партии Европы и Америки (зачитывает). О прокламациях. Я тут ночью написал две (зачитывает). Заканчиваются они словами «наше дело правое, мы победим!» «Как, пойдет?» — спрашивает. Толпа отвечает: «Да!» Ну, раз так, отдаю печа¬тать. Привезли 100 тысяч листовок. Вот женщина (помогает ей подняться на возвышение). Она вчера у метро раздавала их. Ее отвезли в участок». Женщина говорит: «Не бойтесь, товарищи, раздавайте их людям, но лучше ходите по двое и. желательно, с мужчинами». Анпилов: «О нас не знают, передавайте о необходимости реальных действий по защите Советской власти знакомым — по телефонам, на заводах. Мы боремся!» Женщина попросила заводских получить пач¬ки листовок, но строго по спискам, по организациям, так как много провокаторов.
Тут принесли какой-то большой ящик. Анпилов поднял¬ся на него и наконец-то стал хорошо виден. Пошутил: «Ну вот, плаху принесли. Умереть на плахе за народ считаю святым делом. Но прежде мы их уничтожим!» (Аплодисмен¬ты.) Прост он, одержим, много экспромта, добродушен, прям, что-то цельное и очень близкое и понятное. Напомнил своей непосредственностью и убежденностью С. М. Кирова.
Продолжил: «Я смотрю, здесь много пожилых. Спасибо вам, отцы и матери, что пришли. О большем вас просить я не могу, так как знаю, что у вас, у многих, сердчишко сла¬бое. А кто помоложе и чувствует свою силу, кто может стоять в строю, — записывайтесь в народное ополчение»,— и указал в сторону парня в белой спортивной шапочке. На¬род потянулся к тому.
Я обошел площадь. В перерыве по мощному микрофону транслировали советские песни («Три танкиста, «Катюша», «Москва майская»...). И неслись звуки этих песен над Моск¬вой-рекой, утыкаясь в стены американского посольства. Не¬далеко человек 20, собравшись в кружок, молились. Моло¬дой еще священник читал им что-то из Библии. За что мо¬лятся? За благополучие бедных и за мир...
Подполковник в десантной куртке с автоматом за плеча¬ми. Строгий. Неафишируемое руководство охраной Белого дома. Фотокорреспондентов иностранных, обвешанных аппа¬ратурой, попросил разойтись, и те тотчас выполнили его рас¬поряжение.
Во дворе показались депутаты Саенко, Бабурин. Проше¬ствовал во фраке вальяжный здоровенный Уражцев. Страст¬но выступал от РКРП худощавый седой поэт (позже я узнал, что это Борис Гунько). Четко выраженная классовая пози¬ция, воля и страсть. «Компрадорская прозападная буржуа¬зия открыто продает страну, местная — помельче — еще ненасытившаяся и недовольная правительством, — наш так называемый союзник (ни одного на площади!)».
Впереди меня, юркая среди турникетов, семенит малень¬кая сухонькая старушка и быстро-быстро повторяет: «Кво¬рум есть, кворум есть, кворум есть...». Очень похоже на «цып, цып, цып...». Это она сообщает, что вот-вот откроется съезд народных депутатов.
У выхода со двора тумба с плакатами общества «Па¬мять». Рядом 2—3 парня расположились на бугре с закусью и водкой. Других пьяных я не видел.
Наискосок четверо мужиков тащат сколоченную из до¬сок установку для оборудования транслятора. С удивлением узнаю в одном из них... Анпилова. Какая незащищенность и неорганизованность! Больше никого не нашлось! Это о мно¬гом говорит.
Когда уходил, в душе шевельнулось чувство: «Пришел на похороны еще живой Советской власти, проститься с това¬рищами». Пока медленно поднимался к метро, вдогонку не¬слись звуки любимых советских песен. А народ шел мне навстречу, к Белому дому, все плотнее и плотнее.
1 октября. Рязань. Пикеты у КПП парашютно-десантного полка, в котором когда-то я служил, с требованием не допустить отправки десантников в Москву для разгона Съезда народных депутатов. К пикетчикам вышел командир полка, молодой полковник, и заверил, что войска не будут использованы для подавления собственного народа (избежать этого не удалось).
* * *
2 октября 1993 г. Следим за развитием событий по теле¬видению. Информируют скупо и тенденциозно, исключитель¬но в интересах власти. Накал противостояния нарастает. Конституционный суд (Зорькин) поддерживает законные действия съезда. Президентом объявлен Руцкой. Церковь, боясь поскользнуться на крови, ведет тяжкие переговоры с обеими сторонами и, похоже, тянет время, ожидая, что пар выйдет сам собой. Алексий даже заболел, видимо, от пред¬стоящей скорби. Как они далеки от святых, как суетны и за¬висимы от власти.
«Мечутся властные кони...». Власть шатается. Генералы колеблются. Но и те, кто в Белом доме возглавляет оппози¬цию, не имеют абсолютного авторитета. Руководство КПРФ, как когда-то в августе 1991 г. ЦК КПСС, — в стороне, вне борьбы. И это не проявление мудрости, а генетически детерминированный паралич революционного действия. А это таит опасность авантюризма и спровоцированного непод¬готовленного выступления. Интеллигенция визжит от стра¬ха: «Да задавите вы эту гадину!» (Имеются в виду совет¬ские люди.)
Вместе с тем к Белому дому тянутся сотни людей, гото¬вые его защищать. Москвичи и из Подмосковья. Везут про¬довольствие на случай осады.
Дожди. Холодно. Парламентарии и защитники Белого дома мерзнут. Отключены связь, свет, тепло, канализация. Парламент оцеплен. Но через кордоны, дворами люди про¬сачиваются. Пробираются в Белый дом с продуктами и оба моих брата из Рязани — Володя и Саша.
Противостояние, похоже, доходит до кульминации. На 3 октября назначено Московское Вече. Тысячи листовок ходят по Москве. Вот одна из них: «3 октября. Московское Вече. Да — СССР! Нет — войне. Долой Беловежский сговор! К суду президентов, поправших волю народа! За решетку пре¬дателей и спекулянтов! Нет реформам ЦРУ! Власть — тру¬дящимся! Сбор участников Московского Вече 3 октября в 14.00 на Октябрьской площади. «Трудовая Россия».
* * *
3 октября. Судя по телевизионным картинкам, наши про¬рвались и пошли по Садовому кольцу, разогнали милицию. Оцепление вокруг Белого дома неожиданно сняли. Что это, уловка? Массы людей прорвались к парламенту. Практиче¬ски без сопротивления взяли мэрию. Всеобщее ликование. Опьянение свободой и, вместе с тем, отсутствие серьезной поддержки войск в округах и в Москве. Более того, слухи о вводе элитных частей в Москву. На местах — в основном проявления поддержки Советской власти. Поток телеграмм. Слова, слова... Телевидение показывает возбужденные лица Хасбулатова, Руцкого, Макашова, Анпилова. Макашов гово¬рит на родном матерно-армейском языке: «Долой всех мэров, пэров, сэров и прочих херов!» Возражений это не вызывает.
А в Саратове тепло и тихо. Областной Совет за консти¬туционное решение, но против каких-либо действий. И это, по-видимому, типично для всей страны. В военных учили¬щах введены дополнительные дежурства и патрули. Но ос¬новная масса людей безлика и безразлична: квасят капусту и солят огурцы. Это очень характерно для саратовцев в пе¬риод революций...
* * *
3—4 октября. Поход на Останкино с целью вырвать у власти возможность гласности для восставших. В ответ — расстрел безоружных на дорожках останкинского парка. И почти одновременно — новое оцепление Белого дома и его осада. На телеэкране кадры расстрела тех, кто стремился уйти. Расстрел сотен людей на соседнем стадионе. Расстрел из танковых орудий парламента. Превращение Белого дома в черный. Гнусные картины массового любопытства москов¬ских обывателей, с интересом наблюдавших работу карателей. Лучше меня знают об этом оба моих брата, участво¬вавших в осаде Останкино, бывших в Белом доме 3 и 4 октября, спавших там на холодном полу и чудом ранним ут¬ром 4-го, до расстрела из танков, ушедших оттуда...
По словам братьев, когда из окон Телецентра стали стре¬лять, сотни безоружных людей бросились к выходу, к забо¬рам. Огонь заставил их ползти по дорожкам парка, прикры¬ваясь невысокими бордюрами, стволами деревьев, тумбами. В темноте пули выбивали искры из асфальта. Ползли и мои братья. Ожидавшаяся помощь из Белого дома оказалась за¬поздалой и неэффективной. Многие не выдерживали, вска¬кивали и бежали к выходу. Раненые оказывались без помо¬щи: оказывать ее было и нечем и некому. Поздним вечером порознь Володя и Саша вернулись в Белый дам.
«След кровавый стелется по сырой траве...». Убийц со временем будут судить.
5 октября. Один из братьев по прибытии из Москвы слег с пневмонией (простудился в холодном Белом доме), дру¬гой — схватил выговор за прогул.
Ликование на крови. Преследование членов Конститу¬ционного суда. Расправа над депутатами под улюлюканье обывателей. Арестованных сажают в «Лефортово». Поиски Анпилова, Константинова, Уражцева и других. Большие ра¬дости кровавого самодержца. Алексий поправился и убийц анафеме не предал. И те, кто на мосту стоял, глазея на кро¬вавое побоище, как в цирке, и те, кто не стоял, зажили но¬вой жизнью, но уже без Советской власти.
Вся страна разделилась на тех, кто во внутреннем, и тех, кто на внешнем дворе Лефортовской тюрьмы. Даже один мой знакомый, ельциноид, посрамленный жестокостью своих кумиров, воскликнул: «Где же найти честных людей, чтобы осуществились рыночные реформы?!»
Прошедшие годы показывают, что каждый виток «побе¬ды» «демократии» сопровождается кладбищенскими делами: все время что-то или кого-то хоронят (то ГКЧП, то компар¬тию, то «Правду», то Советы, а теперь парламент и сотни москвичей). Вот-вот вытащат Ленина и смешают с землей прах красногвардейцев у Кремлевской стены. Хоронят и хо¬ронят. Зато последовательно возрождаются из пепла дво¬рянство, казачество, жандармерия, купечество...
Рабочий класс лишается своей истории, своей литерату¬ры, своих достижений, результатов своего труда, своей до¬ли власти, постепенно превращаясь в быдло.
По телевидению прозвучало краткое интервью рабочего-москвича в связи с расстрелом в Останкино и поражением восстания. «Если нужно будет, я повторю все, что было вче¬ра». «Да, но кровь...» — спросил репортер. «Что поделаешь! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»
Свидетели и пострадавшие в ходе кровавого побоища ны¬не разошлись по стране и несут людям страшную правду о злодеянии режима. Они будут свидетельствовать об этом всю свою жизнь, повторяя вслух и про себя: «И вы не смое¬те всей вашей черной кровью народа праведную кровь».
Но восстание не получило нужного размаха и массовой поддержки, оказалось всего лишь экспромтом сопротивления. Это — осечка в борьбе.
* * *
В Саратове поражение Советской власти в Москве полу¬чило отзвук. Оценка — едина: из танков по народу даже Пиночет не стрелял. Ползут опасения о репрессиях.
* * *
Середина октября. Люди меняются. Один из моих па¬циентов, руководитель автохозяйства, был делегатом XXVIII съезда КПСС в 1990 г. О делегатах тогда много говорили, печатали в газетах их фотографии — лучшие из лучших... Позже он перенес инфаркт миокарда. Восстановился. На¬шел «лимоны» для операции на сердце. Окреп и спокойно влился в рынок. А почему бы нет — на бензине сидит. Тут встретил его. В шикарном костюме в новенькой машине ехал в ателье и меня подбросил. Подъехали, он открыл багажник, отобрал большой кусок окорока из множества других и по¬нес закройщику. Уж как тот ползал в ногах, подгоняя шири¬ну брючин... Живет. События в Москве его не волнуют. Де¬легата последнего партсъезда волнуют ныне исключительно собственное здоровье и выгода.
Вот уже и последний из начальников политотдела, воз¬главив «Союз офицеров запаса», занялся полезным делом — переучиванием и трудоустройством бывших военных, но от коммунистов обособился. Полезный человек и себя не забы¬вает, в оппозиционности власти его не обвинишь.
В кабинетах многих начальников и чиновников на месте портретов Ленина появляются царские (ельцинские) гербы. Обычно они нависают над головами владельцев офисов, подчеркивая внешние и внутренние признаки их вырождения. Издалека герб поразительно напоминает раздавленную вошь.
Октябрь—ноябрь. Что-то большее, чем расстояние и вре¬мя, сдерживает желание писать. Какое-то обледенение души, скованность, отсутствие чистого воздуха. Особенно сейчас — после подавления народного восстания. Его преждевремен¬ность была четко рассчитана, навязана унизительными ус¬ловиями жизни. Пар был выпущен до того, как котел заки¬пел. Но и не действовать было нельзя. Время лечит, копит силы. Нужна работа с людьми, терпение и вера.
То, что произошло в течение последнего месяца, при всей трагичности происшедшего, — только верхняя часть айсбер¬га, поверхностный слой процессов. Глубже, у дна социаль¬ной жизни, — колоссальные резервы протеста. Тот слой ме¬нее подвижен, поднять его сложно, но именно глубинные те¬чения, ухудшение жизни миллионов, продолжив «дискуссию семейных кошельков», сформируют не навязанную, а дейст¬вительную революционную ситуацию, и нужда и голод сме¬тут самодержавие с парламентом господ. Только достижение критической массы сможет сделать протест победоносным и, как это ни парадоксально, менее кровавым.
Когда говорят о живой крови, крови, пролитой в схватке рабочих с жандармами, забывают о вымирании населения страны, прежде всего трудящихся, — процессе более злове¬щем, чем естественный экстремизм отчаяния и протеста. Об этой, медленной, смерти народа за счет неродившихся и преждевременно умерших — власти молчат, Растропо¬вич не плачет, церковь не ведет панихиду. Вымирание «быд¬ла» планируют, это естественная цена «сингапурского сча¬стья», дорога к которому будет выложена трупами со¬граждан.
Кем-то верно сказано, что опыт баррикадной борьбы по¬стигли в эти дни сотни тысяч человек и, хотя уличные бар¬рикады разобраны, они переместились в сердца и память людей.
Залпы по людям в Белом доме отбросили заблуждения: происходящее — зримый приход к власти крупной компра¬дорской буржуазии со всеми ее структурами — силовыми, экономическими и информационными. «Профессиональные, компетентные, интеллигентные» будут верно служить ма¬фиозной элите, защищенные от народа ОМОНом.
Объявлено о выборах в новый парламент в декабре. «Голосуй, народ! Выбирай господ!» Выборы не предпола¬гают появления в парламенте рабочих и крестьянских де¬путатов, то есть не предполагают выбора. Участие в них — в условиях диктатуры буржуазии, — лишено смысла, без¬нравственно. Чтобы снять очевидность этого, власти могут «допустить» участие в кампании кое-каких левых сил и да¬же выпуск кое-каких газет (до первого окрика), Отношение к участию в выборах и в референдуме, по новой Конститу¬ции, должно быть выверено (нужно же сказать «нет» хотя бы предполагаемой буржуазной конституции). Но это все равно не меняет сути дела: происходящее — поверхностный слой событий, возня игроков (от Собчака до Травкина, от Явлинского до Гайдара, от Горбачева до Бурбулиса) — очередной отвлекающий телесериал. Различий между игро¬ками нет — все на ниточках.
Все проще: станет жизнь легче — вздохнет народ, не по¬надобится протест. Будет тяжелее — усилится непризнание режима, неповиновение, сопротивление. Будет совсем пло¬хо — народ выделит из себя десятки Анпиловых и сметет не только «Останкино». Так будет, потому что жадный пла¬тит дважды. Друг мой, выключи радио, приложи ухо к зем¬ле. Слышишь, как гудит!
Нужно жить интересами людей труда, нужно сохранить свою душу от растления, нужно сберечь память свою и от¬цов, нужно объединиться, вырастить и сберечь лучших, спо¬собных к активной борьбе.
В конце октября схвачен Анпилов и посажен в «Лефор¬тово».
26 ноября. Письмо сотрудницы Музея В. И. Ленина В.И.Буровой.
«16 ноября мы были открыты последний день. Здание му¬зея перешло к городской Думе, а служебные помещения — Государственному историческому музею. Что же касается коллектива, то он в подвешенном состоянии — кто-то будет работать в Историческом музее, кто-то еще как-то трудо¬устроен, пенсионеры пойдут на пенсию. В письме Вы поже¬лали нам устойчивости и... пластичности. Наверное, два го¬да мы и жили по этому принципу. Кое-кто нас даже упре¬кает за то, что мы были слишком «пластичны», и поэтому с нами перестали считаться. Но я думаю, что это не так. Всё и сложнее, и проще одновременно. Конечно, нынешние вла¬сти, сделавшие «Выбор», не спросив нас, просто решили: «Хватит в центре Москвы терпеть «очаг коммунистической заразы» (так и сказал один из мэрских чиновников). И при¬крыли. Грустно. Грустно, что не смогли отстоять — не смог¬ли оправдать надежды наших друзей, которые слали нам теплые, ободряющие письма, выкраивали из своих скромных бюджетов деньги, возможно, отказывая себе, своим детям и внукам.
Грустно, что фактически не было серьезной, решительной поддержки рабочего класса. Да и сейчас, после этих траги¬ческих октябрьских событий, тоже, в общем-то, промолча¬ли... Конечно, будем надеяться, что прозрение придет, но когда?
Сегодня получила стихотворение от одного молодого поэта из Томска. Он его назвал «Выбор».
От радио дыбом кожа: в Москве пулеметчик строчит...
И свино-совиная рожа нам что-то с экрана мычит.
Цинично, без тени сомнений — позором покрыв себя —
Стреляли, как на ученьях, из пушек в отцов сыновья.
Мне стыдно за Родину нашу, обидно за славу отцов
И гадко в душе, и страшно от умных речей подлецов!
Сегодня они в ударе и снова на выборы прут.
Очухавшись, эти баре всю власть под себя подомнут.
Твердят о каком-то выборе, давно его сделав за нас,
Забыв, как однажды их выдворил прозревший рабочий класс.
Режимы будут меняться, похоже, еще много раз,
И будут над нами смеяться вожди элитарных «масс»...
Все точно рассчитано ими. Но вот что тревожит меня:
Прольют свою кровь за режимы не раз и не их сыновья!
Устали мы все от насилий, от цен, нищеты, разных бед.
А жребий уж выпал России — красный, кровавый цвет.
По-видимому, автор имеет в виду кровь, которая еще прольется».
* * *
Декабрь. Рассказы братьев, как очевидцев и участников событий в Белом доме, потрясают. Те, кого не убили, спло¬тились.
* * *
Референдум по Конституции, которую старательно сколо¬тили под Ельцина Шахрай и Жириновский, был сфабрикован, а результаты его оказались неубедительными и подта¬сованными. Мотив у ее авторов простой: лучше какой-то по¬рядок, чем никакой. А Советскую Конституцию Слободкина отбросили. Выборы в парламент дали коммунистам легаль¬ную возможность использовать трибуну в своих интересах, но и... позволили власти отвлечь народ от уличной борьбы. Родился парламентаризм как альтернатива Советской вла¬сти и началось приручение (озюганивание) партии и масс и их дрейф к мирному сосуществованию с буржуазной властью (к социал-демократизму).
* * *
Предновогодние записи: «Правду, как течение ртути, не остановишь». «Притяжение к правде, поиск правды, чувст¬во правды разные у разных людей». «Расслоение людей пос¬ле подавления восстания усилилось». «Истерический пси¬хоз — исторический психоз». «Они отмывают деньги, мы в приемных отделениях больниц бомжей и стариков — от вшей и гря¬зи». «Отдаление детей — исчезновение корня».
«Главное — что-то делать для людей, обычная жизнь — соучастие». «Прошлое лезет в настоящее и норовит в буду¬щее (это о монархизме)». «Они как из шкафа берут наши песни, наши образы, наши праздники — своих-то нет и не будет».
Наступает Новый, 1994, год.
ВОССТАНОВЛЕНИЕ СИЛ
1994 г.
Январь. В «Матросской тишине» и в «Лефортово» про¬должается заточение узников — защитников Советской вла¬сти. Ворочается вооруженная Чечня. Заседает вновь избран¬ный парламент, в котором есть большая фракция коммуни¬стов. Но по новой Конституции, этот орган практически беспра¬вен. Страна — в анабиозе, что означает существование, вы¬живание, невозможность встать с колен. Над Москвой еще витает едкий дым стрельбища. Но народ уже почувствовал и взвесил возможности к сопротивлению.
Выписал из газеты хорошее стихотворение. Прочел его в клинике на пятиминутке.
Зима! Крестьянин без солярки. Рабочий вовсе выгнан вон.
Ворюга ездит в иномарке. Убийце орден поднесен.
Горят рекламы. Нищий стынет. Эфир, как прежде, врет и врет,
А в «оппозиции» отныне Гайдар шагает взад-вперед...
В застенках те, кто неподсудны. У власти те, кто бил огнем.
Театр цинизма и абсурда. Но даже в нем, но даже в нем
Бывает все-таки развязка...
(Евг. Нефедов. «Завтра». Янв, 1994 г.)
Кое-кто из ельциноидов не выдерживает. Крыть нечем: власть хоть и их, но постыдная же. Встают и выходят из аудитории — видимо, очень переживают за крестьянина без солярки... «Птичку жалко...».
Позже возник комментарий-продолжение:
«И мы, как дети, верим в то, что эта быль, как в детстве сказка, нам справедливость принесет на блюдечке. Или ге¬рои (во всяком случае, не мы) нас отстоят и нам построят дорогу в рай из царства тьмы». Это верно: без борьбы «до¬рогу не построить».
* * *
Январь. Записи-размышления.
Оскал власти. Зомбирование бесполезности сопротивле¬ния людей. Чем хуже живут и вымирают люди, тем лучше: стимулируется биологический закон — формирование нового человека-волка.
Мы — еще живые клетки трупа.
Свет и тень, добро и зло, жизнь и смерть борются всегда. Смерть — ежесекундна. Как эпителий, незаметно умирают клетки души. Как сдержать это?
Я прежде некоторых недолюбливал, некоторых избегал, очень редко ненавидел. Чувство это было утомительным. Те¬перь, когда романтизма поубавилось, я полон неприязни ко многим: к молодым бездельникам и студентам, разъезжаю¬щим на собственных автомашинах, к торговцам, к «комкам», к бездарям, к хамам, к неожиданным реваншистам, к пере¬вертышам, «к мещанам во дворянстве», а особенно — к тем, кто в упор не видит страданий простого человека. Неприяз¬ненность настолько широка, что лишает ежедневной радо¬сти, обкрадывает, убивает. Все меньше круг единомышлен¬ников, все больше превращаешься в одиночку.
Ленин: «Нравственно то, что служит интересам рабочего класса». Великие «гуманисты» конца XX века Ельцин, Бурбулис, Гайдар: «Нравственно то, что не служит интересам трудящихся».
* * *
Январь. Прошедший год был годом погребения живого, насильственным погребением миллионов таких, как я, — со¬ветских людей. Парламент расстрелять можно (теперь это знает весь мир, и друг Коль, и друг Буш...), но нельзя рас¬стрелять народ (как воскликнула Зоя: «Всех не переве¬шаешь!»). «Процедура» не предполагала не только сопро¬тивления насилию, но даже оплакивания... Хоронили не партократов. Партократы хоронили народ, всю историю борьбы и достижений рабочего класса. Но сделать это им не удалось: сил не хватило, лопаты треснули у могильщиков.
Нынешний год будет еще тяжелее. Расслоение общества будет расти, и миллионы нищих, бывших трудящихся, вы¬нуждены будут прибегнуть к средствам революционной борь¬бы, как бы ни преследовали их стремление к объединению. На смену тем, кто в «Лефортово», придут десятки других...
Частные зримые доказательства развала страны и бес¬силия властей — вокруг. Они сливаются в тотальную кар¬тину. Закрываются крупнейшие заводы, разбиваются само¬леты, горят цистерны, рушатся дома, тысячи людей пытают¬ся выжить, торгуя. Цены только за первую неделю января поднялись в 1,5—2 раза. Все это — только поверхностный слой происходящего — видимые результаты.
«Эти» — нынешние — уже не могут, «те» — будущие — еще не могут (слишком тяжела память о партократическом государстве). Но протест оказался столь большим, что сде¬лал возможным «прорыв Жириновского» в образовавшуюся политическую щель до того, как власти осознали свое убожество, а может быть поэтому.
«Лопаты у могильщиков треснули»... Каков же прогноз? Делать вид, как ни в чем не бывало (что они и делают), что погребение продолжается, наглухо закрыв любую информа¬цию о сопротивлении не умерших? Снизить темпы погребе¬ния, уменьшить число могильщиков, хоронить не всех под¬ряд? Сменить руководство кладбищем? Заставить Думу уза¬конить практику погребения живых? Идти на уступки, хо¬роня? Тянуть время?
Так будет, так как никто из них не захочет спуститься в «могилу». Сейчас они жить хотят, сейчас они будут стоять до последнего Гайдара, даже если «мертвые» восстанут, да¬же если начнут хоронить могильщиков.
Каков же прогноз? Его определят интересы людей, став критической массой. «Точка возврата» еще не пройдена.
Формы перемен могут стать разными. Односторонность власти нетерпима. Президент от 0,3 народа, правительство от 0,25 населения, Конституция — от 30% людей. Это не может стать основой спокойного будущего. Эти цифры — свидетельства политического кризиса, еще глубже кризис экономический. По-видимому, он и будет источником крити¬ческой массы.
Можно ли ослабить ее накопление? В ближайшие полго¬да-год, конечно, нет. Ни властям, ни их противникам. Вста¬ли мощные «машины», кто-то сбил «ремни», закрыл доступ к ним, не дает исправить. Машины стоят, народ, не получая работы и зарплаты, ждет. Пока ждет. Превращаясь в био¬массу. Но ведь никто и не собирается пускать машины. Завт¬ра и это уже не поможет. Ощущение крутого падения (мас¬совая безработица, недоступные цены, голод, болезни, оста¬новка транспорта, связи, прекращение систематической ин¬формации, грабеж и насилие) еще не пришло. Но количест¬во, нарастая, рождает это новое качество. Оно грядет. И тогда уже будет не до ощущений. Каждый будет спасать¬ся, как может.
Темпы приближения к этому рубежу будут зависеть не от корректировок реформы, а от величины еще не съеден¬ных запасов в погребах, еще не проданного добра, от способ¬ности большинства остановить погром.
Пройдет немного времени, и власть, которая уже и сей¬час — не власть, оторвется от реальных процессов, выродит¬ся, вырвется за рубеж с награбленным. Все это может не потребовать насилия: «могильщики побросают лопаты». Но может потребоваться и насилие. Тогда дело будет плохо.
А пока... Беды моего младшего брата естественны: еще четверых из семи, рожденных при социализме, нужно вы¬растить психологу детского дома... Но и средний брат — за 1,5 года до пенсии, главный оптик НИИ, оставлен без зара¬ботка и живет, как придется. В котельную устраивается. Мы — пенсионеры — пока работаем. Но могут и попросить. А покуда, мой знакомый школьный библиотекарь подбирает падающих в обморок голодных детей и отпаивает их в библиотеке слад¬ким чаем. Этим детям и в голову не приходит, какая сила их окружает в еще не списанных, но уже не рекомендуемых к чтению книгах «Как закалялась сталь», «Молодая гвар¬дия», «Чапаев», «Солдатами не рождаются». «Точка возвра¬та» еще не пройдена. Нужна общенациональная воля, чтобы удержать страну от падения и укрепить ее.
* * *
Январь. 18-го умерла сестра Ольга — блокадница, не до¬жив немного до дня снятия блокады Ленинграда. 26 января прочел на утренней конференции стихотворение Виктора Матвеева. Я — ленинградец. Это мое право, и я им вос¬пользуюсь, несмотря на душевную боль ельциноидов.
Взят предательством без боя город доблестной судьбы.
Деды бились как герои, внуки сдались как рабы.
Партмутанты гонят палкой в новый ад толпу «совков»,
А блокадники — на свалку едут снова без гробов.
Все ж не голод здесь виною, старикам не привыкать,
— За державу сердце ноет, боль не может удержать.,.
Кто бы мог подумать? Кто бы?
Город, Родину спасти, и в конце — на крышку гроба в кошелькене наскрести.
Мрут спасители Отчизны, чтоб на подлость не смотреть:
Стала смерть дороже жизни, но зато честнее смерть.
Скромным гробом «красных гадов» власть согласна поощрять:
Без участников блокады легче подвит отменять.
А покамест, как в насмешку, как кощунство на костях,
У блокадных рвов повешен трех цветов торговый флаг!
А покуда, как в издевку, всем деяньям вопреки,
Дважды в год на Пискаревку ездит власть покласть венки.
Мчат иуды в лимузинах поле скорби потоптать,
Навестить с пристойной миной гнусно проданную Мать.
И мечтается наймитам, как поедут на доклад:
Все забыты! Все забыто! Канул в Лету Ленинград!
Не узнать тебя сегодня, гордый строгий город мой!
Смрад и похоть преисподней, алчность, хамство и разбой...
Вспомнил я еще и стихи Ольги Берггольц из блокадного Ленинграда о ленинградцах, помянул сестру Ольгу — бло¬кадницу, умершую неделю назад.
* * *
5.01.94 г. Статья Виктора Розова в «Правде». Совершен¬но согласен с ним.
«Прочел в газете о том, что в Москве-реке и в Яузе по¬явились рыбы-мутанты — одни с глазами на животе, другие покрыты чуть ли не черепашьими панцирями, у третьих — крокодильи зубы, у четвертых — рога. Говорят, этих уро¬дов показывали по телевидению — я не видел. Появились они в результате загрязнения, отравления воды. Употреблять в пищу этих рыб нельзя, можно сильно отравиться, а то и сразу умереть.
На мой взгляд, то же происходит у нас и со многими людьми. Причина одна и та же — изменение среды обита¬ния. Но кто же сливает ядовитые нечистоты в поток нашего общественного развития? Безусловно, носители новой идео¬логии. Ну, назовем это сменой ориентиров человеческих цен¬ностей. Я не жалуюсь. Я не ругаюсь. Я стараюсь понять, почему, вследствие каких причин люди становятся мутанта¬ми. Вчера он был весьма тонким, отважным и доброжела¬тельным журналистом, а сегодня я вижу через телевизор, как у него от злобы вылезают глаза из орбит и вот-вот они окажутся у пего действительно на шее или лысине. Читаю статью какой-нибудь политизированной женщины — и испы¬тываю чувство ужаса от летящей в меня слюны, пропитан¬ной ядом ненависти. Слушаю оратора — и сознание мое раздваивается: этот оратор одарен Богом, всем своим твор¬чеством он пробуждал в людях самые лучшие чувства, но вот теперь на трибуне, будто в него вселился сам сатана — призывает к жестокости, к насилию, к избиению, вижу его хищные кованые клыки.
Мутанты взрослые, мутанты и дети, которым в сознание внедряется: «А я выиграл миллион». И дети идут воровать или заниматься проституцией. Да, да, вся эта мутация — от смены понятий о человеческом достоинстве, даже о самой человеческой сущности.
Сейчас усиленно пробуждается животное начало в чело¬веке. Это декларируется с самого верха, утверждается все¬ми видами и средствами воздействия на человека — воздей¬ствия умственного и психического. В очень старой русской комедии есть такие строки:
Бери, тут нет большой науки,
Бери все то, что можно взять!
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать, брать, брать!
Собственно, это стало лозунгом нашего времени. Подме¬на высших ценностей жизни низменными — главная беда. Она-то и порождает мутантов.
Я уж не говорю о наиболее ярких их представителях: бывших вождях разного разбора — коммунистических, став¬ших вдруг «демократами». Это самая ядовитая порода мутантов, это люди, просто потерявшие человеческое обличье, они могут проводить вивисекцию не только над одним челове¬ком — над миллионами сразу. Мутант объявит «шоковую те¬рапию» — и люди гибнут или, так же как рыбы, вынужде¬ны будут приспосабливаться, и у них отрастают клыки и звериные когти.
Мне могут сказать: а раньше разве не было таких же тварей? Были! Но в неизмеримо меньших масштабах. В прежние времена щука и была щукой, крокодил — кроко¬дилом, удав — удавом. А сейчас? Думаешь, что пескарь, а взял в руки — оказывается, гадюка. Начал разговор с са¬мим осетром — ай-ай, беги! Это, оказывается, акула!
Мутанты прививают мне бездуховность, внедряют в меня вещизм, ненасытность, безжалостность, беспощадность к ближнему, если это выгодно. Разбогатеть! Вот главный лозунг времени. И, как у зверей, — выживает сильнейший.
Нет, не это мне внушали с детства! «Витька, вон идет нищий, сбегай, подай хлеб», — говорила мама, которая так¬же говаривала: «Я люблю готовить, но голову сломала — из чего»...
Не это я вычитал из великих и добрых книг гениев чело¬вечества!
Не этому меня учили учителя!
Не на этом была основана наша крепкая дружба в юности.
Не такие люди меня окружали и все зрелые годы!
Бедность — плохо, бедность — беда, но бездуховность — страшнее. Она — родная сестра страшной идеи «все дозво¬лено».
Мысли, которые я сейчас высказываю, давным-давно и глубоко разработаны лучшими умами человечества. Я не говорю ничего нового, я их только повторяю, но их именно и надо повторять неустанно. Забвение истины — путь в деб¬ри, в джунгли. Особенно страшно, когда интеллигенция му¬тирует, когда она, которая веками стояла на стороне уни¬женных и оскорбленных, была поборницей добра и милосер¬дия, вдруг, оскалившись, начинает вопить о мщении, о без¬жалостности, об уничтожении «врага». Кровь, пролитая при расстреле Дома Советов, навеки запятнала их пиджаки, фраки и мундиры. Слезы матерей, отцов, жен, детей по уби¬тым и покалеченным выступают белой солью на их упитан¬ных лицах.
Они не испугались, даже не вздрогнули, когда настоя¬щий фашизм показал свое лицо 3—4 октября на Красно¬пресненской набережной. Почитайте потрясающую по силе авторской боли книгу Станислава Говорухина «Великая кри¬минальная революция». Лично я после «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына более трагической книги не читывал. Там наш отечественный фашизм тоже ярко показан — тоже проявил свое лицо.
На мой взгляд, роль интеллигенции (особенно в нашей стране) должна сводиться к критике ошибочных поступков правительства всех уровней. Власти предержащие должны знать, что они находятся денно и нощно под мощными про¬жекторами общественности, особенно творческой интелли¬генции как «чувствилища своего времени».
Закончу тем, с чего начал: изменилась среда обитания, породившая нынче не только уголовников разных уровней и мастей, но и людей-мутантов. Как выжить в этой новой сре¬де и не потерять человеческий облик — дело каждого в от¬дельности. Просвещенных указаний на этот счет нет. Но быть человеком все же лучше, чем скотом».
* * *
Февраль. Как мельчают люди президентского окруже¬ния. Когда-то — Хасбулатов, Руцкой, Афанасьев, Болдырев, Казанник, теперь — политологи средней руки, совершенно бесчестные игроки (фамилий даже не запомнишь).
* * *
26.02 встал СЭПО — завод, крупнейший в Саратове. Не выдав зарплаты за январь и февраль, «отпустили» всех до апреля (пока). А ведь это предприятие, связанное с ино¬странными фирмами. Десятки тысяч трудящихся — за воро¬та. А потом — банкротство?
Вор в законе, депутат Госдумы, и министр, «герой» Рос¬сии, докладывают о положении дел по борьбе с коррупцией и преступностью. Вероятно, встреча депутатов с ними про¬шла в обстановке полного взаимопонимания...
* * *
Февраль. Выбор для людей? Возможен ли он? В его основе — реальное улучшение уровня жизни людей. Это об¬стоятельство не просматривается ни у партии власти, ни у КПРФ. Нынешний опыт (острый необольшевистский по фор¬ме и капиталистический по содержанию) не лучше эволюци¬онного по форме и социалистического по замыслу (КПРФ). Верно, что нынешний опыт продолжает неудовлетворитель¬ный старый и во многом зависит от него. Однако можно поразиться тому, как быстро хроническое (советское) стра¬дание превратилось в агонию. Нужны были особенные умель¬цы, чтобы так решительно и безжалостно «лечить» больно¬го. Можно согласиться с доводами, что наш народ, поизно¬сившийся и оголодавший, сменил «шило на мыло». Теперь какой уж тут выбор?! Старые — партократы — зачем же? «Умельцы» — ни в коем случае! Новое, неизвестное племя молодых (коммунисты негорбачевского типа, демократы не¬ельцинского типа, если такие есть)? Возможно, в этом но¬вом раскроется и энергия взвешенного выбора между ста¬рыми ценностями и удачными находками новых начинаний. Если, конечно, им хватит настойчивости, чувства будущего, приоритетного отношения к интересам большинства. Может быть, это и есть выбор. Но где же это племя молодых, кто они, когда они? Скорее бы, иначе «умельцы» забьют народ до смерти.
Март. «Пирамида» Мавроди, лопнув, выявила тысячи об¬манутых вкладчиков — тысячи голубковых. Как их много, оказывается, было при Советской власти — тщащихся раз¬богатеть обывателей, слетающихся, как мотыли на обманный огонек. А огоньков этих теперь не счесть. Явление это не экономическое, а нравственное. Мавроди — это нравственная вершина новой, «демократической», России. Выше ее, как в песне поется, только горы, государственные вершины. Для их обитателей Мавроди всего лишь «мальчик для битья».
* * *
Март. У одних моих знакомых в Ленинграде, которых знал всю жизнь, последовательно менялись портреты в гос¬тиной: в 60-е годы висел портрет Ленина, в 70-е — Че-Гевары, в 80-е — Хемингуэя. А теперь, смотрю, Николашка, «убиенный большевиками». Батюшки-светы... Прямо по рассказу А. П. Чехова «Душечка». Какая траектория убеждений в портретном варианте.
* * *
Март. Удивительно, но в 1993 году мне удалось опубли¬ковать более 15 научных работ, в том числе в центральной печати, участвовать в крупных симпозиумах, подготовить к защите 4 диссертационные работы (две уже защищены), из¬дать книжку... Странно, что удается запустить еще 4 совсем новых исследования, почти на нулевых материальных воз¬можностях. Странно, что при всех трудностях удается сбе¬речь на кафедре климат сотрудничества, доброжелательно¬сти, работоспособности трех десятков людей, получающих зарплату месяцами позже и на уровне, равном прожиточному минимуму... Это и есть моя партийная (коллективистская, человеческая) работа, она всегда, в сущности, сводилась к этому.
* * *
...В Саратове тепло, но снег держится, в лесу и на Волге его много. Туманы. Так как на душе тяжко, стараюсь больше ходить, дышать, глазеть на иней на деревьях, на ребятишек, на красивых женщин... Для того, чтобы быть человеком, со¬всем не требуется президентское правление...
Март. Унизительной ценой прекращения расследования зверств режима при подавлении Советской власти в октяб¬ре прошлого года депутаты Госдумы добились амнистии всех узников «Матросской тишины» и «Лефортова», защитников этой власти. Боятся палачи разоблачения.
* * *
Апрель. Это нужно знать всем. Аллен Даллес. Конец 2-й мировой войны. Его рекомендации.
«Окончится война, все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание русских людей. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальши¬вые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия ги¬бели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания, из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процес¬сов, которые происходят в глубинах народных масс. Литера¬тура, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое со¬знание культ секса, насилия, садизма, предательства сло¬вом, всякой безнравственности.
В управлении государством мы создадим хаос и неразбе¬риху. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хам¬ство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, жи¬вотный страх друг перед другом и беззастенчивость, преда¬тельство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу, — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махро¬вым цветом.
И лишь немногие, очень немногие, будут догадываться, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощ¬ное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением. Мы будем браться за людей с детских, юно¬шеских лет, главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, растлевать ее. Мы сделаем из молодых — цини¬ков, пошляков, космополитов. Вот так мы это и сделаем».
Бейкер, госсекретарь США, в отчете перед конгрессом после поездки в Россию в 1993 г. заявил: «Мы истратили триллионы долларов в последние 40 лет, чтобы одержать победу в «холодной войне» против СССР. В итоге с великим народом сделано то, о чем мечтали его враги. Главное — нашлись предатели». Эти материалы приведены в газете «Завтра» от апреля 1994 г. в № 13. Комментарии нужны?
* * *
Апрель. И все же жизнь продолжается. Живет Россия, несмотря на старания российской сборной из клуба Бейкера.
Выбрались на Волгу. Последние дни стоят голубые, с дымкой. В тени, где еще скрываются сугробы, прохладно и в плаще, а на солнышке не холодно и в рубашке. Улицы, дома, заборы еще не вылезли из засохшей весенней грязи, не отмытой дождем, но на солнце они и такие не так уж унылы.
Волга — в своих берегах — разлива не чувствуется, но широка. Неторопливо и не теснясь, плывут льды: высокие — белые и низкие — темные, уже подтаявшие. Плывут поля¬ми, иногда целыми откосами метров по 300, сохраняющими очертания оставленного берега. Голые деревья не скрывают удивительную панораму, с нашей дачи она просматривает¬ся на десяток километров.
Зимой дачу «почистили» местные, затонские мужики. И еще с десяток дач. Говорят, их поймали на Сенном рынке. Безработица. Промышляют, кто как может. И в сарайчик за¬глянули, но среди хлама надувную лодку не нашли...
Земля еще сырая, тяжелая, копать рано. Соседи подари¬ли три куста крыжовника с метр высотой, посадили. Сгреб¬ли прелую листву, освободив зеленые всходы клубники.
На воздухе мы преображаемся, за все беремся, полны планов. Весна. Поработаем, остановимся, головы поднимем, а перед нами бездонное небо да Волга, синяя с белыми льдинами. И очень тихо. Вдалеке одинокая лодка пробива¬ется к берегу... Молчим. Хорошо смотреть и думу думать. «Что-то гипнотическое в этом движении льдин, взор вле¬чет», — говорит жена. И ее не удивляет, что я отношусь к Волге как к чему-то живому.
Почти час прождали автобус, но на берегу это не беда. Народу набралось полно: все больше старики, пенсионеры, вроде нас и постарше, дети — их внуки и внучки, а средняя прослойка редка: нужно кому-то и торговать — иначе те¬перь не проживешь. Разговоры, разговоры: о поздней весне, о трудной жизни и надвигающемся жарком лете...
Обдав пылью, подошел автобус. Взяли штурмом и даже сидели. Калымный — за плату.
В дачные дела можно влюбиться, и тогда прощай научное творчество: мысли и слог становятся твердыми и заскоруз¬лыми, как руки. Но зато воздух лечит, Волга — лечит, ма¬ленькие, но решаемые заботы лечат.
Почки набухают, уже пахнут, каждая на свой лад. Запах растертой смородиновой почки до дому довозишь. Листья подрастут — опять будем пить чай со смородиновым духом. Так хочется жить по-человечески...
Апрель. Встретились тревожные стихи:
Мне стыдно, что «быть» и «не быть» — в компетенции
сытого быдла.
Мне стыдно.
Мне страшно, что каждый второй мог бы тупо забыть о вчерашнем.
Мне страшно.
Мне горько, что только одни разговоры, а толку — нисколько.
Мне горько.
Мне стыдно, мне страшно, мне горько, а им — наплевать.
Мне душно, когда они смотрят в экран, улыбаясь радушно.
Мне душно.
Мне больно, когда они лезут в карман, ухмыляясь довольно.
Мне больно.
Мне гадко, когда призывают к порядку.
Мне гадко.
Мне душно, мне больно, мне гадко, а им — наплевать.
Ты нищий. Их жены не в банках, а в банках держали деньжищи.
Ты нищий.
Ты скромный — их дети за толстой стеной возводили хоромы.
Ты скромный.
Ты смирный — их внуки горланили - «хайль», веря в силу фамилий.
Ты смирный.
Ты нищий, ты скромный, ты смирный. А им — наплевать.
Наплевать с колокольни Ивана Великого!
Трудно интеллигенции, плачет интеллигенция, видит ин¬теллигенция, но дела не видно...
* * *
Апрель. Краткие заметки. Вокруг все больше жителей 53-го, российского, штата США. Саратов: весенне-торговый разлив. Крысы с корабля бегут по разным причинам: от невыгодности, от опасности, от себе подобных, чтобы не сожрали.
Чиновник: «Получая такую зарплату, я не могу быть в оппозиции к антинародному режиму».
Жизнь при «Берингем-Ингельхайме» (фармацевтическая фирма — основной спонсор бывшей советской пульмоноло¬гии) продолжается. Только на берегах Волги об этом за¬бываешь.
Прототипом скульптуры Партократа должен быть Е. Б. Н. Когда-нибудь такая скульптура появится.
Раньше были витрины «На злобу дня», теперь вся жизнь на злобу дня.
Впечатления одного дня...
В районе городского парка загорелся дом. Огонь пере¬кинулся на соседний, позже запылали еще три — дома бы¬ли деревянные. Приехавшая пожарная машина включилась в систему, в которой не оказалось воды. Попытка откачивать воду из озера оказалась неудачной: шланги забило грязью. Трещали балки, гудела кровля, орала женщина, взывая о помощи, с которой никто не спешил. Горе бедняков. Ссылки на Водоканал. Безразличие администрации: «лучшее из лучшего для немногих (погорели десятки семей) — ком¬ната в коммуналке»...
Четверо неизвестных напали на дежурную службу воин¬ской части. Мотив не ясен. Оружие? Деньги в сейфе? Взять их не удалось. Даже нападение на воинскую часть стано¬вится обычным делом в наше время. Раньше целым шкафом с сотней пистолетов никто не интересовался. Дверь в штабе на палку закрывали...
В больнице этой весной прекращено получение хлеба: го¬сударство прекратило оплату. Не сдается белье в прачеч¬ную: долг — более 3 млн. руб. Хлеб и белье предложено при¬носить из дома. Грозятся ввести платное обследование и ле¬чение (кроме неотложного), сократить количество коек, а значит, и штат. И это в условиях безработицы. Прямое, зри¬мое свидетельство развала страны. Не много ли для одного дня?!
Цены застыли, покупатели отхлынули — нет денег. Что дальше? Теперь они говорят, что гипоинфляция еще страш¬нее, чем гиперинфляция. Самое страшное — это они сами.
Бумажкой о согласии хотят заслониться от проблем, свя¬зать возможность протеста. Народ разделить хотят: по ту и другую стороны бумажки и вновь найти врагов. Появится повод для преследования.
Обвалилась секция пятиэтажного дома, много лет нахо¬дившегося в аварийном состоянии. Слава богу, без жертв. Это стало нормой. Строительство в городе практически пре¬кращено. Встал мусороперерабатывающий завод. Вокруг го¬рода будут расти свалки, расплодятся крысы, пойдут болезни. Нет денег? А есть ли власть?
* * *
Дело идет к маю: сначала рванули смородина и крыжов¬ник, вслед за ними — сирень. Нежно-зеленый ореол появил¬ся над березой в нашем саду. Вишня беременна почками, не отстает малина. Абрикос еще слит.
Волга — под обрез обрыва, пляж скрылся под водой. И это не предел. Если вода поднимется к нашей даче, Завол¬жье станет морем с портом Алма-Ата на противоположной стороне...
* * *
1 мая. Площадь Революции. Солнце. Голубое небо. Высокий Ленин. Многоты¬сячная демонстрация с песнями, знаменами, кумачами. Три¬буна — машина с длинным прицепом. Динамик. Гимн Со¬ветского Союза. Многие гимн поют. И в толпе, и на трибу¬не — серьезные, новые, молодые, честные люди. «Трудовой Саратов», ветераны, Союз советских женщин, КПРФ, РКРП, Русская партия, профсоюзы. Митинг продолжался два часа. Организованно и энергично. Основные лозунги: «Вся власть Советам!», «Всероссийская политическая стачка», «Никакого согласия с грабителями народа»... Закончился митинг пением гимна Советского Союза. Долго никто не расходился. На 2 часа забыли, что живем в грязи. А на площади, по периметру, до 50 полицей¬ских во главе с подполковником. Охраняют коммунистов от разъяренного народа...
А при Советской власти в дни праздников трибуны за¬полняла проходившая по специальным пропускам городская бюрократия, представители партийной верхушки, директора, профессора... Из года в год одни и те же. А мимо трибун под красными знаменами текла рабочая городская масса, жившая своей, отдельной, жизнью и солидарностью. Где те¬перь эти «жители трибун»? Ныне они от красного флага и от рабочего человека как от бешеной собаки прячутся. Время, как кислота, разъела их показную преданность Совет¬ской власти.
* * *
Май. Во сне мое сердце становится гостиницей для род¬ных и близких, иногда и не близких и даже чужих, но зна¬чимых в моей жизни. Это происходит все чаще, возможно, потому, что прошлое занимает в ней и в памяти все большее место. Во сне память оживает, и мертвые, ушедшие, участ¬вуют в ней, как живые... Сердце — гостиница памяти, дом и зов памяти. Без удобств, но для всех. Удивительно, но прошлое не только затягивает, но и советует:
* * *
Май. Время меняет людей. Некоторых сразу, многих по¬степенно. В период крупных социальных перемен это законо¬мерно. Кто-то не был таким, но стал, кто-то «прозрел» вдруг. Когда это касается частных лиц, это не имеет большого зна¬чения (ну, скажем, подлецов оказывается больше, чем ты предполагал...). Но когда большие коммунисты (по долж¬ности) становятся антикоммунистами, это требует анализа.
Иван Рыбкин — до путча 2-й секретарь Волгоградского обкома КПСС. Закончил дипломатическую академию. В 1992 г. вошел в аграрную партию, но уже с 1993 г. сблизил¬ся с реформаторами. До этого фамилия Рыбкин употребля¬лась средствами информации брезгливо-снисходительно, а ныне он уже — Иван Петрович. Помните, как менялось от¬ношение к укушенному пальцу в зависимости от того, чьей собакой он укушен («Хамелеон» А. П. Чехова)? Он и впредь будет менять формы, но главное в нем сохранится: он пре¬даннее власти, чем России.
Такой дрейф не единичен. Много их толкутся там: Травкин, Бунич, Бурбулис, Ковалев, Кравчук... Люди разные, а дрейф однородный. В его основе — предательство комму¬нистического движения. Вспомнив, какой была КПСС в пос¬ледние годы, неудивительно увидеть в этом одну из загото¬вок партноменклатуры, причем типичную и очень живучую. Эти люди хорошо жить хотят при любом строе.
Механизмов перерождения несколько: жажда спокойной сытости, высыхание пролетарских корней, если они вообще были, стремление всегда быть на плаву, холуйство перед любым новым хозяином, скрывавшийся ранее реваншизм, карьеризм, генетически детерминированная подлость, харак¬терная для прислужников любой окраски.
Интересно, что у переживших политическое перерожде¬ние (предательство) ни одного седого волоса или инфаркта миокарда.
Объективные роли перерожденцев: министр-соглашатель при Хозяине, сниматель напряжения, клапан, прикрытие, экспериментатор, Лука-утешитель. Но обязательно долж¬ность, а желательно и известность.
Предлагая нам образы коммунистов 30-х годов — Разметнова и Нагульнова, гениальный Шолохов предвидел в пер¬вом возможность перерождения партии Разметновых. Хотя Ивану Рыбкину до Разметнова как небу до земли. Тот просто уже не был революционером, а этот? Он то нужен вла¬сти, то не нужен, но они неразделимы.
Судьбы партноменклатуры: веры им не будет ни от ком¬мунистов, ни от демократов, ни от денежных мешков. Холуй он и есть холуй — это судьба. Но цена предательства вели¬ка: дискредитация партии коммунистов, идеалов рабочего класса, выдача интересов партии. Стоимость предательства разная, но обязательно — близость к кормушке. Характер¬ная особенность: верность себе, дорогому, а не тем, на чьем горбу вылез в люди, получил образование и путевку в жизнь, безответственность, бесстыдство, беспощадность. Но, конечно, все это с толстым макияжем благопристойности и сиюминутной государственной целесообразности.
Скорее всего, у большинства им подобных корни преда¬тельства были и раньше, но их рост сдерживал советский строй и контроль рядовых коммунистов.
* * *
Июль. Дрейфуют и ученые. В последние годы наука за¬метно коммерционализировалась. Это следствие ее бескор¬мицы. Теперь без западных спонсоров конгресс не проведешь, журнала не издашь, за рубеж не съездишь. Тактика выжи¬вания современной российской науки требует этого и многое прощает. Кто-то ведь должен это делать... Но годы идут, и из средства эта тактика (и практика) становится целью.
Конгресс пульмонологов проходил в Москве, в быв¬шей Академии общественных наук. В течение четырех дней вокруг высокого, прекрасно исполненного бюста В. И. Ле¬нина, облепленного десятками палаток и офисов различных зарубежных фармацевтических фирм, шла бойкая торговля. Менеджеры-профессора в качестве дилеров или жучков со¬здавали своеобразный колорит. На фоне громадного лба Ленина возникала овеществленная иллюзия нэпа. Это было бы ладно, Ленин это переживет. Но и тематика конгресса во всех его главных симпозиумах стала тематикой этих фирм: «Берингем-Ингельхайм», «Глаксо», «Файсонс», «Руссель», «Сервье» и т. д. Их взгляды, их протекции назойливо навязывались отечественным пульмонологам как истина в последней инстанции. Неужели конгресс стоит так дорого? Выдержать все это было трудно, несмотря на великолепие буклетов, сборников, отдельные замечательные доклады и лекции и возможность пообщаться со старыми знакомыми...
Из патриотов отечественной науки, так стремительно пре¬вратиться в господ-советников научной коммерции! Это уже больше, чем тактика. Все это имеет тотальный характер.
Когда я рассказал об этом на заседании общества в Са¬ратове, ельциноиды зашипели, что я развращаю научную молодежь... Господи, ну почему они так похожи друг на друга!
* * *
Верность самому себе для многих становится проблемой. Память выбрасывает из далекого прошлого островки воспо¬минаний.
Как-то, лет 40 назад, это было вскоре после войны, со¬брался я на кладбище к маме, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, темный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпан¬ной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой, я договорился с ним, что позже он подойдет и ко мне. Про¬шло часа 2, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причем выпил, скорее всего, только что — со старушечьего возна¬граждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда она подсохнет.
День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошаты¬ваясь, встал и попытался продолжить дело — черным по се¬ребру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвердой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет за¬кончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него, кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он все это время сидел на скамееч¬ке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного про¬трезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей крас¬ки пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что все же завтра он все сделает, как надо. Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на про¬дажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище... Сложив в порт¬фель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги — не мои — я не работал». И пошел по дорожке в сторону церкви...
Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напо¬миная о профессиональной, да и обычной, человеческой, чест¬ности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил.
Выплывает другое воспоминание...
В войну, в 1942 году, мы — мама, я и еще двое брати¬ков — жили в Петропавловске в Казахстане. Эвакуирован¬ные туда, мы поселились в избе с земляным полом. Пол был холодным даже летом. Помню, к нам заходили соседи по московскому дому, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя тяжко.
У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а млад¬ший — Вовка, которому только исполнился год, часто болел. И вот я по поручению мамы, а было мне 9 лет, ходил через две улицы к тете Лии, веселой и толстой женщине, которую я помнил еще по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было ровно столько, сколько и нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым граненым стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у нее было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всем меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеять¬ся, и молоко у нее, наверное, было веселое. Мне даже за¬видно было, что все это — Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нес это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было веселое, а он почему-то засыпал.
Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучи¬тельно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернемся домой.
Жилось в те годы трудно всем, но каждый оставался тем, кем он был: пьяница-художник честным человеком, товарищ Сталин — Сталиным, а матушка — кормилицей.
Но были и исключения. Как-то, году в 1943, мама препо¬дала мне урок наказания предательства, попросив опустить в почтовый ящик соседке рассказ А. П. Чехова «Хамелеон». А предыстория была такова: в 1941 г. отец помог этой семье эвакуироваться из Москвы в Петропавловск и устроил ее в теплом доме, тогда как нас устроить в тепле у него уже не хватило времени. Живя обеспеченно, эта наша соседка не пришла к нам на помощь, когда мама заболела туберкуле¬зом, а младший братик умирал от дизентерии. Это было пре¬дательством. И даже когда мы и они вернулись в Москву, помощь не последовала: выгоды не стало.
* * *
Август. Подмосковье. Уже знакомые липовые аллеи. Мир несбывающихся надежд. Вылазки в Москву, в это чрево зависимости.
Встретились с В. И. Буровой. Вспомнилось последнее по¬сещение музея. Народу было немного. Фотовыставка. Сним¬ки больного Ленина — после 4-то или 5-гЬ паралича, столь же ужасны, как снимки Н. Островского в последний год его жизни...
В городе на прилавках повсюду книжка в двух томах «Неизвестный Ленин». Автор — уже упоминавшийся нами Волкогонов — бывший начальник Главпура Советской Ар¬мии, а теперь — один из «кротов». Еще один из вариантов перерождения. Писал-писал полжизни статьи о вождях, об Октябрьской революции, доклады для самых первых, вернее ленинца не было, а оказался прокурором.
Жестокие странички диктатуры пролетариата ему не по¬нравились. Захотелось «общечеловеческого» сладенького же¬ле. И набросился Волкогонов, откормленный рабочим клас¬сом, засушивший политическую работу в армии, сначала на Троцкого, потом на Сталина, теперь на Ленина. Обслужил один режим, теперь обслуживает другой. Человек «чего из¬волите». Смаковал даже снимки больного Ленина, сделан¬ные его сестрой Марией Ильиничной для истории и хранив¬шиеся по решению партии совершенно секретно: перенес их на суперобложку книги, изданной миллионным тиражом. Очень исхудавшее лицо, безумные глаза. Гуманно ли тира¬жировать лицо парализованного перед его смертью и разда¬вать снимки родственникам и знакомым в доказательство того, что паралитик был злодеем, судя по его виду. И это о гении! Нормальному человеку это кощунство в голову бы не пришло. На него оказался способным только выкормыш ЦК не рабочей партии.
А ведь интеллигенция, падкая на сенсации, мелкобур¬жуазная в своей сути, охотно клюет на эту пакость, вспыхи¬вая, как хворост, в своем негодовании за «бесцельно прожи¬тые годы» при Советской власти среди совков с их идейным вождем. Великих людей всегда окружала свора кликуш, кро¬тов, гробокопателей и шавок. Волкогонов думал, что он Ленина свалил, а на самом деле надорвался. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!
* * *
Сентябрь. В Саратове проходит II съезд фтизиатров Рос¬сии и СНГ. Более 500 человек. Среди делегатов — академи¬ки А. Г. Хоменко, Н. В. Путов, проф. Приймак и другие. С туберкулезом в стране плохи дела и именно начиная с 1991 г. Анализ, данный на съезде и в его резолюции, обли¬чает антинародный курс правительства «реформ» в большей мере, чем десяток пикетов.
Лейтмотивом съезда оказался эпидемиологический и со¬циальный анализ того положения с туберкулезом, которое в последние 2—3 года сложилось в России и приняло размеры эпидемии. В материалах съезда указывалось: «В России смертность от туберкулеза снизилась с 1970 по 1990 г. в 2 раза, а начиная с 1991 г., наблюдается абсолютный и отно¬сительный рост этого показателя...». «Основными причинами такого положения являются: снижение жизненного уровня населения, в частности, ухудшение питания с резким огра¬ничением количества потребляемых белковых продуктов; рост стрессовых ситуаций в связи с неустойчивой политической обстановкой, возникновением конфликтов на национальной основе в ряде регионов страны; резко увеличившаяся мигра¬ция населения, практически выпадающего из поля зрения лечебно-профилактических учреждений и не охваченных про¬филактическими и оздоровительными мероприятиями; сни¬жение эффективности мер по раннему выявлению и профи¬лактике туберкулеза среди взрослого населения и, в частно¬сти, групп высокого риска заболевания туберкулезом и со¬циально-дезадаптированных групп, число которых среди на¬селения резко возросло». Съезд решил обратиться к прави¬тельству...
Безнадежные попытки! Туберкулез — неправительственная категория, правительству она столь же нe выгодна, как и ма¬фии: и тем, и другим здесь не на чем погреть руки. 100 лет тому назад В. Г. Короленко писал: «Туберкулез — это слезы бедняков, пролитые внутрь». И сейчас он угрожает миллио¬нам бедняков. В этой угрожающей ситуации фтизиатры — как организованная часть медиков — поневоле становятся их профессиональной партией. Представленный анализ не оставил у многих никаких сомнений в том, что пришло вре¬мя называть виновников по именам.
К сожалению, коммунисты проходят мимо подобных со¬циальных форумов. Видимо, не хватает кругозора. А ведь прошедший съезд и проведенный им анализ — посерьезнее десятка демонстраций!
Академик Н. В. Путов, бывший на съезде, в прошлом фронтовик, хирург, разделяя всю серьезность политической оценки положения с туберкулезом в стране, выразил все же робкую надежду на результативность реформ. Поразительна способность даже очень подготовленных людей оставаться не более чем свидетелями происходящего разгрома страны и бедствия народа.
Шли мы с ним часов в 10 вечера по проспекту Кирова. Это в Саратове самая красивая улица. Было тепло. Темная зе¬лень. Его охватила радость при виде нарядной улицы, ус¬тавленной столиками, с сидящей за ними молодежью. Эда¬кое всенародное счастье. Я ему говорю: «Это же сытое ворье бабки тратит. И не девушки это, а девки. И не радость это, а изнанка обездоленности большинства современной моло¬дежи». Видимо, тем, кому за 70, трудно все время видеть только правду. Впрочем, это трудно всем, кто видит.
* * *
Октябрь. Москва. Узнал, что 4-го в 16.00 назначено шест¬вие левых сил от Смоленской площади в сторону мэрии и Белого дома. Договорились о встрече в сквере напротив Ми¬нистерства иностранных дел. Мотив — годовщина кровавого побоища у Останкино. Пришел во-время, встретился с бра¬том, прибывшим с группой товарищей из «Трудовой Ряза¬ни». Народ быстро скапливался. Неожиданные встречи: мас¬сивный Шашиашвили, рядом, окруженная людьми, стройная, с красивой копной волос, в миниатюрных туфельках Сажи Умалатова. Неподалеку Алкснис, спокойный, плотный. Вок¬руг него люди. Вопросы. Отвечая на них, он подчеркнул, что войска МВД оснащаются танками, БТРами даже в большей мере, чем армейские части. Что бы это значило? Собствен¬ный народ становится во все большей мере объектом напа¬дения. Макашов оказался небольшого роста, совсем не аван¬тюрен, как его показывает телевидение. Еще три года на¬зад — командующий ПриВО, генерал-полковник. Негромким голосом он говорил о необходимости сплочения и подготов¬ки к новым боям.
Вокруг, прямо на траве, лежали газеты левого направле¬ния, брошюры, плакаты. Поэты читали стихи, в том числе Б. Гунько. Люди, в ожидании начала марша, ходили со свер¬нутыми флагами, транспарантами. Встречаются ребята с визитками на груди и с красными повязками на руках (служ¬ба безопасности «Трудовой России»). С крыши высотного дома ведется видеонаблюдение с применением спецаппаратуры.
Наконец, колонна выстроилась и тронулась. У Бородин¬ского моста остановилась, чтобы упорядочить шествие. Здесь и КПРФ, и РКРП, и их районные отделения, «Трудовая Москва», «Рязань», «Курган», «Калуга» и т. д. Шел и отряд РКСМ.
Оглянулся: колонна растянулась, стоя плотными рядами по 15 человек в шеренге, до Смоленской площади. В ее задних рядах — грузовик с погребальным колоколом. Вновь пошли, времена¬ми быстро. Пели песни. Между колонн шныряли фото- и кинокорреспонденты. Народ резковатый, турнули одного с ка¬мерой на тротуар: «Че снимаешь, все равно на телевидении не покажете рабочий класс. Пошел вон!» Но в целом поря¬док был отменный. Периодически многоголосый рев толпы разносил по Москве-реке проклятия режиму. Милиционеры в плащах стояли на тротуарах — по одному у каждого стол¬ба и вдоль набережной. С балконов, на которые высыпали жители, неслись и возгласы поддержки, приветствия цвета¬ми и флажками, и — ругательства. А чаще — тупо смотре¬ли, из любопытства (как год назад на мосту недалеко от¬сюда, когда обстреливали Белый дом). Многие в колонне встречались впервые с прошлогодних событий, обнимались. Все это напоминало фронтовое братство.
Когда колонна подтянулась к Краснопресненскому мос¬ту, ее конец был еще у Бородинских ворот. Затем она завер¬нула вправо и подошла к зданию мэрии. Последовала коман¬да: «Стой. Рядам развернуться к зданию». Люди заняли все пространство — от недавно возведенной решетки Белого дома до подножия мэрии. Я прикинул: было от 300 до 400 ты¬сяч человек. На возвышение перед зданием вышли десятка два людей, установили радиоустановку. Можно было разли¬чить лица Анпилова, Умалатовой, Макашова, Ачалова, Тере¬хова, Гусева (первый секретарь МК РКРП), был кто-то от КПРФ. Стояла монашка в черном. Шел шестой час вечера. Голубело вечереющее небо, реяли красные знамена, люди держали портреты Ленина, а некоторые и Сталина.
Митинг открыл и затем вел В. И. Анпилов. О памяти по¬гибших, о продажном и антинародном курсе режима, о не¬возможности согласия с угнетателями, о голоде, о нищей доле детей рабочих, о необходимости сплоченности, о важ¬ной роли Движения «Трудовая Россия», Российской комму¬нистической рабочей партии. Менялись ораторы. Многие го¬ворили не лозунгово, а по делу, разъясняли. Вероятно, все же было что-то (о политической стачке), что уже повторя¬лось на подобных митингах, и «не работало». Это вызывало споры. Рядом женщина возмутилась, что неодобрительно отозвались о соцпартии (Р. Медведева). Ее тут же послали подальше. Нетерпимость очень выражена: люди накалены. Рефрен массового скандирования: «Советский Co-юз! Совет¬ский Co-юз! Убийцы! Убийцы!».
Страстно выступила осетинка об утрате интернациона¬лизма. «Люди гибнут, а эта п... р... ездит по Европе, не про¬сыхая!» Монашка оказалась из Сербии. Она слала привет славянам, «братам», просила о сплочении, показывая, что, если кисть сжать в кулак, нас не одолеешь. Когда стала го¬ворить о жидах, Анпилов отнял у нее микрофон и сказал: «Спасибо, но мы интернационалисты и не можем отбрасы¬вать никого».
Долго еще выступали люди. Спели «Интернационал». Закрыли митинг принятием резолюции морем рук. Но и пос¬ле этого люди рвались к микрофону...
Темнело. Включили высокие мощные лампы. Мы с братом пошли потихоньку в сторону метро. Подошли к мостику, где год назад было особенно много погибших. Народ не обра¬щал никакого внимания на стоявший здесь частокол мили¬ционеров, но и те не нарывались.
Долго мы еще стояли в движущейся толпе. Над нами темнело синее небо, показались звезды. На мостике к нам подошла старуха с большой кастрюлей, укутанной в полотен¬це. «Отведайте, ребята!» — предложила она. Приоткрыла крышку, вырвался парок и показалась вареная картошка в подсолнечном масле с укропом, а рядом — пирожки с ка¬пустой — горячие. Мы не отказались. Охотников оказалось много.
Вошли в вестибюль метро «Баррикадная». Здесь брата уже ждали, и он уехал с друзьями, с которыми год назад защищал Белый дом... И я подался к родным.
Год прошел после побоища, а силы сопротивления растут.
* * *
Ноябрь. Пишет мой ученик — врач из поселка Лазо в Приморье.
«В эту осень на Дальний Восток обрушились все земные и небесные кары. То тайфуны с проливными дождями и на¬воднением, какого не было за 30—40 последних лет, то зем¬летрясение на Курилах, то извержение вулкана на Камчат¬ке. И без того нелегкую жизнь здесь это, и особенно навод¬нение, еще более осложнило. С перерывами подают не только воду, но теперь и электричество, так как нет топлива. Под¬возить — нет денег. Каждый работает только на себя. Этот полуостров российской земли (Приморье), похоже, предо¬ставлен самому себе в борьбе за выживание предстоящей зимой. В общем, обстановка удручающая».
* * *
Ноябрь. Поезд «Москва—Саратов», идущий через Ря¬зань. В купе я вошел первым. Вскоре с огромными тюками в него втиснулись еще трое. Тюки, баулы, сумки заполнили всё, даже часть прохода, даже полки, где им предстояло спать... Первый — крупный парень с налетом образованно¬сти, вальяжно расселся напротив меня за столиком, второй — небольшого росточка, молчаливый, прилизанный какой-то, сразу же вытащил калькулятор, бумажник и стал считать, припоминая цены и количество партий приобретенного три¬котажа. Третий — худой, с бегающими глазками, подобо¬страстно и голодно посматривающий на главного, готовый услужить (снять, подвинуть, расстегнуть, подтащить).
Первый, подумал я, видимо, босс, второй — кассир, тре¬тий — на подхвате, прихлебатель. Я оказался как бы в пер¬вом ряду партера — прямо перед сценой, где началась какая-то пьеса Островского...
Босс распечатал большую бутыль «Пепси» и поставил на стол еще 5 бутылок пива. Прихлебатель сбегал за стака¬нами. Босс налил два стакана — себе и кассиру и жадно выпил. Налил еще. Прихлебатель тоскливо ждал, когда же нальют и ему. Кассир пил мелкими глотками, продолжая считать. Периодически переспрашивал: «Кофточек было 10 или 11 блоков?» «Колготки тот толстый отдал за 100 или за 110?» И выяснив, замолкал. Наконец дали попить и прихле¬бателю. Открыли пару бутылок пива, развернули в замас¬ленной бумаге курицу и, разорвав ее на куски, стали же¬вать их, заедая хлебом и запивая пивом. Чавкали, утирая рукой жирные губы и щеки. Осмелел и прихлебатель, взбод¬ренный пивом, пристроился к курице, совсем уж подвинув меня на полке. Кассир успокоился, ел курицу медленно, вы¬кидывая косточки на стол. Босс смеялся, громко вспоминая каше-то удачные моменты их предприятия.
Кассир, насытившись, вытянул ноги в грязных потных носках, уперся в мою полку и склонился на баул. Прихле¬батель уже без помех доедал куски, обгладывал кости, до¬пивал оставшееся, икал, хихикал. Он осмелел, стал говорить громко, подравниваясь к блаженствующему боссу. Но тот вскоре цыкнул на него, приказав вынести мусор и прибрать стол. Босс полез на верхнюю полку и улёгся среди тюков. Кассир разместился внизу, посреди баулов. Залез наверх и прихлебатель. К 10 вечера все они дрыхли.
А утром шустренько встали и вновь, переругиваясь, взя¬лись на свежую голову пересчитывать товар и свою долю прибыли, договариваясь, как доложить обо всем неведомому Главному боссу. Вытащив в Саратове свое барахло, они за¬полонили половину перрона.
Все — точно по А. Н. Островскому. Те же типы, то же неравенство и зависимость. Это — наш «средний класс». Класс выживающих, копящих помаленьку деньгу, — опора и надежда Гайдара, Шумейки, наших, саратовских идеоло¬гов рыночного счастья.
В номере «Советской России» от 8.10.1994 г., пришедшем по почте в мое отсутствие, в статье Ю. Власова, который уже опубликовал несколько талантливых разоблачительных ста¬тей в «Правде», я нашел такие строки: «Свобода домашнего животного всегда ограничивается миской, которую выставляет хозяин. Есть свобода, очень много свободы, но экономическое бес¬правие превращает ее в ничто...»
* * *
14 декабря. Письмо из Хабаровска от старого друга и однокашника по Академии Александра Михайловича Шугаева. «Прежде жили и имели какую-то перспективу. Если не для себя, тo для своих близких, для друзей. Была уверенность в завтрашнем дне, была надежда. Теперь это разрушено. Бо¬язно даже за будущее Родины, хотя это понятие сегодня звучит как-то расплывчато и в обиходе, в средствах массо¬вой информации практически не применяется. А для воен¬ного человека? Что и кого защищать? Похоже, что сегодня в армии могут служить только наемники за хорошую плату, без идеи, без морально-нравственной базы.
Социально-политическая ситуация в нашем регионе при¬мерно такая же, как и у вас, в Саратове, а может быть, и острее. Дальний Восток в промышленно-экономическом и социальном планах развивался односторонне — в интересах обороны. Сфера всестороннего обеспечения — продовольст¬вие, промтовары — в основном была завозной. Не разви¬вался и топливно-энергетический комплекс. А теперь заво¬зить все это с запада страны дороже, чем закупать за гра¬ницей. Но чтобы закупать, надо что-то продавать, ибо бюд¬жетные обязательства Центр не выполняет, но требует в свою казну львиную долю налоговых сборов. Краю нечем платить за привозимый уголь, нефть и бензин. ТЭЦ постоян¬но лихорадит из-за нехватки топлива. Существует угроза остановки и замерзания города!
Крупные предприятия, не говоря уже об оборонных, или вовсе остановлены (из-за так называемых взаимных непла¬тежей), или работают на 1/3 своей мощности, а то и вовсе только отдельные цеха. На Амурстали рабочие не получали зарплату уже 6 месяцев, начали голодовку. В общежитиях — случаи голодных обмороков... А цены здесь выше ваших в 2 раза. От наводнения пострадали южные районы: поля смыты, сено тоже, разрушены дороги и жилье. Полноценной помощи нет (каждый умирает в одиночку). Учителям, вра¬чам зарплату не выдают длительно: деньги мобилизованы на оплату топлива, чтобы город не замерз...
Блаженствуют торгаши и жулики, воры в различном обличье и разного уровня. Да еще банкиры, которые крутят деньги из воздуха, ибо инвестирование в производство ми¬нимальное, в основном — в торговлю. Нет производства — нет налоговых поступлений, нет денег для социальной сфе¬ры. Сокращается коечная емкость больниц и т. п. Будущее надежды не сулит, вероятнее — ухудшение во всем. Комму¬нальное хозяйство города дышит на ладан, работает только на аварии, плановой работы нет (нет средств, нет мате¬риалов).
Подавляющая часть населения занята огородами, но и тут узкое место — транспортное сообщение (сокращается ав¬тобусный парк, стремительно растут цены на билеты в авто¬бусах и теплоходах — для переезда на левый берег Амура). У многих огороды за рекой.
Конечно, Хабаровск — не Москва, таких массовых вы¬ступлений у нас пока не было. Провинция всегда отставала от центра в политической жизни, но страсти и у нас кипят и, вероятно, будут нарастать».
Конец декабря. Письмо из Рязани. «Вчера вернулись с 4-го съезда РКРП. Съезд прошел четко, организованно. На¬метился рост численности партии, укрепилось руководство. Одно из решений — организация партийных ячеек на про¬изводстве с целью создания советов рабочих. Сейчас это трудное дело».
* * *
Конец декабря. Страна вползает в «псевдорынок», усили¬вается экономическая поляризация общества. Богатые лезут во власть, покупая ее. Но накапливает силы и пробует их и оппозиция — необъединенный коммунистический блок.
* * *
Самый конец года. 85-летие Саратовского государствен¬ного медицинского университета, последнего в прошлом им¬ператорского университета. Он имел славную историю круп¬нейших медицинских школ советского периода. Его ученые возглавили деятельность ближайшей к Сталинграду госпи¬тальной базы, принимавшей тысячи раненых и больных с фронта.
Празднование включало торжественную часть, проходив¬шую в большом зале на пл. Революции, и неофициальную — в ресторане «Волга». Первая — была обычной, включала це¬ремониал поощрений... Вторую — составили неплохое меню, оркестр, тосты. Но и это было обычно. В ходе ее вдруг, ви¬димо, по чьей-то просьбе, а может быть, так было заведено, руководитель оркестра объявил: «Исполняется «Гимн рус¬ского народа!» Я подумал, что это из Глинки... Но потекла тягучая, совершенно не ресторанная музыка «Боже, царя храни!» И, о стыд и позор: все, кто сидел за начальственным столом, тут же без команды встали с мест. Увидев это, облокачиваясь о стол, медленно, грузно и как-то не¬хотя, стал подниматься и сидевший с ними крупный областной начальник... Моя соседка — профессор, увидев, что все почему-то встали и не садятся, тоже стала подни¬маться. Я удержал ее за руку и встать не позволил, тихо проговорив: «Не унижайте себя!» Они видели, что толь¬ко мы сидим при исполнении гимна, они видели, как я смотрю на них. Как только исполнение экспромта закон¬чилось, они недружно сели. Вскоре я ушел, ни с кем не про¬стившись. Позже мне сказали: «А вы — смелый человек!» Теперь, оказывается, принято исполнять этот царский гимн в ресторанах на юбилеях. Но вот встают ли при этом всегда, как встали вчера профессора, бывшие якобы коммунисты, не знаю. Большего унижения я не испытывал за всю свою жизнь.
ПРОБУЖДЕНИЕ
1995 г.
Январь. Чеченское побоище. Грачевский выкидыш, стоив¬ший тысяч жизней. На лбу этого «великого полководца» на¬писана такая ограниченность, что не было в армии ни од¬ного человека, который бы еще до Чечни сомневался в его возможностях. Только главнокомандующий словно ослеп. Но Чечня — это не Белый дом, который за 3 часа можно сжечь вместе с людьми, Чечня — это и не Россия, а если Россия, то какая? Имперская, царская? Советская, социалистиче¬ская? Или ельцинская, мафиозная? Не зря в газетах про¬мелькнуло: «Бей Чечню, чтобы Россия боялась!» Народное сопротивление — вот что такое работа моджахедов. Конеч¬но, жаль наших ребят. Как ни странно, но объективно анти¬ельцинская оценка событий, которую дает Сергей Ковалев из блиндажей Грозного, интуитивно мною разделяется.
Все испытывают колебания в оценках, в выборе ценно¬стей и решений в этом вопросе. Не все ясно и мне. Но глав¬ное ясно: необходимость поражения Е. Б. Н. и его бездар¬ного правительства, уцепившихся за «нефтяную трубу» и за собствен¬ные барыши и отвоевывающих их кровью собственного на¬рода. Важно и понимание смысла чеченского сопротивления, становящегося с каждым днём все более массовым, как за¬щиты от кремлевской мерзости. Объективно это так. Воисти¬ну, чем хуже, тем лучше. Мне не по душе квасной патрио¬тизм «государственников» и КПРФ — в частности. Степень стремления к самоопределению и выходу из состава России ее народов прямо зависит от степени мафиозности режима в этой стране. Каждый день по телевидению сцены из Чеч¬ни. Каждая из них — удар по этому режиму, по его неком¬петентности, спеси, беспощадности.
В широком смысле и для чеченцев, и для нечеченцев это ущемление национального чувства. И на Чечне это не закон¬чится.
Национализм в скрытом состоянии тлел и вспыхивал и в советское время. Видел я и русских черносотенцев, и рус¬ские заборы, за которые «инородцев» не пускали и в которых змеилась неприязнь ко всему нерусскому (к «черномазым», к «лицам кавказской национальности», к «узкоглазым», к «жи¬дам и жидоподобным»).
Антисемитизм распространен и сейчас, но в подавляющем большинстве случаев в бытовой форме или в связи с неосо¬знанной традицией. Как правило, это характерно для неда¬леких людей, которым необходимо, чтобы кто-то был ущерб¬нее их, особенно, когда они сами ущербны и инстинктивно это понимают. Но антисемитизм как осознанная ненависть для русских не характерен.
Помню, в 1942 г. в Петропавловске-Казахстанском кто-то из группы подростков, сидевших на траве возле дома, глядя на женщину-еврейку и ее ребен¬ка (эвакуированных), шедших мимо, походя, даже беззлоб¬но, выкрикнул: «Вот идет жидовка с жидёночком!» Женщи¬на остановилась, как будто ее ударили кнутом, но сдержа¬лась и негромко ответила: «Уже — 25 лет Советской власти. Что вам нужно?! Разве вы не видите, что у нас — ничего нет, даже дома нет, а отец наш на фронте?» Ребята понурили го¬ловы и смолкли. Что это? Антисемитизм? А вот сионизм — это совсем другое. Это не средство защиты, а средство на¬падения, причем, всегда осознанное.
Вспоминаются и другие варианты.
В 1975 г. я был во Львове в служебной командировке. Побывал в мединституте, посетил известное кладбище со старинными склепами, поднялся на высокий холм над горо¬дом, был в театре и даже в костеле. Один из древнейших городов Европы, каменный уже тысячу лет, очень красив.
Как-то заглянул я в магазин «Дружба» (книги стран народной демократии). Рассмотрев витрины, поинтересовался у молодой продавщицы, разговаривавшей со своим молодым человеком, как пройти в Художественную галерею. Ответи¬ла она не сразу, неохотно и очень быстро — по-украински. Я, конечно, ничего не понял и попросил повторить — по-рус¬ски. Она с вызовом, с ненавистью глядя на меня, ответила, что не обязана говорить по-русски. Я объяснил ей, что я все¬го два дня в городе и, конечно, еще не успел научиться по¬нимать быструю украинскую речь. Но она только отверну¬лась. Я сказал с огорчением, что она, по-видимому, не ук¬раинка вовсе, поскольку не может же настоящий украинец и житель этого прекрасного города позволить себе быть столь негостеприимным. Молодой человек, стоявший с ней, чтобы снять неловкость, обстоятельно, по-русски объяснил мне, как пройти в галерею. Я поблагодарил его и вышел на улицу. Может быть, ее разозлила моя военная форма, но ведь меня даже в костел пустили в шинели. От пережитого меня какое-то время трясло.
В галерее, действительно богатом собрании картин, в котором были и Репин, и Венецианов, и Куинджи, и, кажет¬ся, какой-то маленький эскиз Саврасова, экскурсовод расска¬зывала только об австрийской живописи и о Семирадском (одном из последних передвижников), работ которого здесь было необыкновенно много. А ведь группа экскурсантов бы¬ла из России. Хорошо еще, что говорила она на русском языке... Чем это не скрытые формы национализма. Бестакт¬ность и ущербность — это все, что может родить национа¬лизм недалеких людей. К национальному это не имеет ника¬кого отношения.
А вот еще. 1975 г., лето. Тельшай (старый литовский эт¬нос). Мы приехали туда из Клайпеды поработать в местном военном госпитале. В городе ни единой надписи на русском языке, нет русских газет, в столовой меню и разговор толь¬ко на литовском, хоть пропадай. Невольно вспомнишь «Че¬ловека без языка» Короленко... Если бы с нами не было ли¬товца-дерматолога, можно было бы умереть с голоду.
Клайпеда. День Янки Купалы. По главной улице мед¬ленно движется кавалькада украшенных зеленью автома¬шин, Зеленые ветви — выражение национального цвета Лит¬вы (зеленой республики). На машинах сцены: Пиночет от¬рубает голову восставшим, рыбаки с сетями, цирк и др. Смотрю: среди машин тихо движется маленькая «Шкода», украшенная зеленью, так, что и окон не видно: зеленая мо¬гилка с небольшим крестом наверху... «Провезли»-таки идею «Похороны Литвы в СССР». Националисты умно ра¬ботали. Это проявлялось и в напыщенности, высокомерии здешних обывателей. «Мы — Европа!» — говорили они. Ка¬кая там Европа?!
Был случай, когда особист, член комиссии из Москвы, стоя перед стендом «Участники Великой Отечественной вой¬ны», висевшем у нас в Управлении, тыкал пальцем в фотографии офицеров и громко спрашивал меня (я дежурил по факультету в тот день): «Этот — немец — фашист? Этот — еврей?» Я возра¬зил. Первый был прекрасный русский человек, второй — бе¬лорус... Очень хотелось дать в морду. Да разве дашь, если ты при исполнении обязанностей, с пистолетом в кобуре. Что ему нужно было? Проверял меня на бдительность?
Примеры национализма были и в Армении (по отноше¬нию к азербайджанцам, и далеко не скрытого характера), и у нас — к кавказцам. Национализм тлеет, взрываясь то в Фергане, то в Сумгаите, то в Баку, то в Нагорном Карабахе, то в Приднестровье, то в Осетии, то в Прибалтике, а теперь и в Чечне. Кровавый национализм. Как только исчезла ин¬тернационалистская основа государства, конфликты стали расти как грибы.
* * *
Февраль. Приближается день Красной (Советской) Ар¬мии. Они оказались не в силах отменить его. Его отмечает каждая семья. А день 7 мая — новоиспеченный праздник ельцинской армии — умер, не родившись, так же, как и другие праздники, пришедшие с антинародной властью.
Периодически на телевидении мелькают лики Жиринов¬ского: то как диктатора, то как бабника, то разоблачителя, дебошира и хулигана, а то и как прорицателя и геополитика. Эдакая псевдонародность. За каждым из ликов — безответ¬ственность и абсолютная безнаказанность. Но многих увле¬кает, отвлекая от серьезного протеста. Если бы его не было, его выдумали бы. «Вольфрамович» зовут его в Думе. Еще 3 года назад сложился у меня памфлет «Портрет шута». Время подтверждает его правильность, хотя, может быть, не все грани в нем отражены.
«Жириновский, какими бы самостоятельными не были его цели, — инструмент Ельцина (послушная работа в Консти¬туционном совещании, неучастие в защите Верховного Со¬вета, голосование за буржуазную конституцию, за последо¬вавшее «согласие», нынешний альянс с НДР и т. п.). Во всем главном — полное единство с Хозяином. А в промежут¬ках — шум, гам, тарарам, кривлянье, венчанье, отвлекающие псевдолевацкие маневры, выверты, танец на барабане: шут гороховый.
Е. Б. Н. нужен шут, чтобы его патологической не¬предсказуемостью и многоликостью прикрыть собственную «мудрость», оригинальничаньем и скоморошеством — по контрасту — оттенить степенность Хозяина, холерическим танцем — монументальность последнего, карикатурным скри¬пом ремней и фашиствующими приемчиками заслонить под¬линное лицо фашизма. Шут. Эдакий глас народа, который может и пошалить, и пересолить, и «перегнуть палку», и барина пнуть ненароком. И прощен будет. Дурашка! Свой ведь. Объективно свой. Находка! Министр шутовства шутов¬ского государства.
Талантлив, однако. Неистощим. Виртуоз. Импровизиру¬ет — волной, взахлеб, как Хлестаков в лучшие минуты. Как Хлестаков, оттеняет собой неподвижность и тупость окружения, родного ему по социальной сути.
Время такое. Слабой власти противостоит еще только крепнущая оппозиция, и вакуум патовой ситуации заполняет третья сила, отвлекая народ от борьбы. Грохоча на всю стра¬ну, летит с горы пустая шутовская жириновская бочка. Мо¬жет и убить».
Зюганов сумел оказать короче: «Жириновский — млад¬ший брат Ельцина».
* * *
Февраль. Из письма товарищу. «Приезд Зюганова в Са¬ратов был, несомненно, событием. Конечно, различия с РКРП есть, они естественны и оправданны. Иммунитет от горбачевщины, от социал-демократизма, стояния над людьми, от партии коммунистов-руководителей — необходим. Зюганов — коммунист преимущественно от ума, Анпилов — от сердца. У первого — геополитическое видение борьбы, у второго — сердце разрывается от сегодняшней боли людей труда, ли¬шенных его. Это делает его «уличным трибуном». Но объ¬ективно они дополняют друг друга. У большевиков (до 17-го года) эти крылья были вместе. Над достижением единства нужно работать.
* * *
Февраль. Провели заседание общества пульмонологов. Пришло до 70 врачей. Люди тянутся к сохранившимся оча¬гам организованной работы. Это видно и по более осознан¬ному отклику молодежи на предложения клинической и науч¬ной деятельности, несмотря на прогрессирующую бедность и поиски хлеба насущного. Думаю, что это проявление само¬защиты, сохранения себя в нематериальной сфере, своеоб¬разная компенсаторная реакция. Конечно, ее нужно видеть и поддерживать. Это задача конгрессов, в том числе нацио¬нальных, но это и задача внефорумной работы, работы «в низинке», там, где бьют родники и бегут ручьи, — завтраш¬няя пульмонологическая Волга. А иначе заилится и встанет».
* * *
Саратов суетится, приторговывает, опустошает погреба, рыхлит снег под будущий урожай, разбавляется чайком в ординаторских в перерывах, недоумевает, ждет чего-то, на¬деется, держится за рабочее место, ложась в больницу аж за три дня до смерти. Живет, однако.
А Волга у нас — белая, бескрайняя, течет себе подо льдом, как и тысячу лет назад. Что ей может помешать? Нужно держаться.
* * *
Март. Чечня кровоточит. Матери прячут, ищут, хоронят своих детей. Этому нет конца. Большой кровью взят Гроз¬ный, но командующий Лев Рохлин отказался от звания Ге¬роя России. Молодец!
* * *
Уже не раз посещал митинги, проводимые в Саратове РКРП, КПРФ и ВКП(б). Они проводятся на пл. Революции, у памятника Ленину. Обычно задолго собирается народ, в основном пожилые и старые люди, часто с палочками. У многих — на пиджаках орденские планки. Приходят неред¬ко с женами-старушками. Такие приходят до объявленного часа. Постепенно число митингующих растет, подтягива¬ются люди среднего возраста и даже молодежь. Люди об¬щаются, спорят, делятся новостями и настроением. Прибы¬вает и число милиционеров по периметру собравшихся, по-видимому, всерьез озабоченных, что все эти люди пойдут громить городскую администрацию, а может быть, для за¬щиты лидеров-коммунистов от разъяренных стариков... Иног¬да милиционеров чуть меньше, чем митингующих... А нужен- то один, как на вокзале: вдруг кому-то плохо станет. Жал¬кое зрелище представляют эти кордоны и власть, пославшая их сюда на посмешище (и к тому же не платящая им во¬время денежное содержание).
Подъезжает грузовик с длинным прицепом. На нем и на парапете памятника Ленину устанавливают красные знаме¬на. Передают советские песни. Организаторы продают рабочую и коммунистическую прессу, идет сбор доб¬ровольных пожертвований в фонд «Трудовой России». При¬ходят мастеровые, женщины с предприятий, часто с детьми. На прицепе появляются руководители митинга. Объявляется приветствие. Дают слово ораторам. В выступлениях — обыч¬но коротких и страстных — крик оскорбленных, оставшихся без работы и места в жизни, без средств к существованию, крик преданных «коммунистами от власти». Воспринимают эти выступления горячо, тут же громко спорят, мешая слу¬шать, а иногда и переругиваясь. Соседка, пожилая учитель¬ница, видя мое нетерпение в связи с тем, что оратор не мо¬жет толком высказать свою мысль, говорит с укоризной: «Что, косноязычно?! Так ведь это — рабочий класс, у рабо¬чего на сердце всегда ясно, а выразить не умеет». Но есть и замечательные ораторы, в том числе и рабочие. Выступают и поэты: стихами клеймят власть. Оглянешься, а уж 3—5 тысяч народу, флаги, транспаранты. Возникает чувство еди¬нения, чувство Родины, торжества справедливости.
В конце митинга принимают коллективное решение, со¬держащее требования антиправительственного характера. Принимается оно горячо и единогласно. Звучит Гимн Со¬ветского Союза и создается иллюзия, что мы по-прежнему граждане именно этого государства. Потом еще выступают желающие, народ не расходится долго: здесь все почувство¬вали себе цену, а что их ждет дома?
3—5 тысяч человек на миллионный Саратов — немного. Но, расходясь по районам и домам, они несут людям прав¬ду, пример сопротивления. И хоть пример этот гаснет в обывательской трясине, но пламя борьбы все равно посте¬пенно разгорается.
Таким был и последний митинг по случаю Дня Советской Армии. Проклинали Ельцина и чеченскую бойню, приняли решение — не посылать детей на войну против собствен¬ного народа.
* * *
Строки из стихотворения простого солдата — санинструк¬тора расстрелянной 131-й Майкопской бригады, написанные в те памятные дни:
Теперь не нужен нам весь белый свет, а званий и наград
тем более не надо.
Вам шлет из преисподней свой привет и ничего не ждет от вас в ответ 131-я Майкопская бригада.
Мы видим свет, но ход все уже, уже, нагая смерть выходит на покос.
Из рваных тел исходят тяжко души. Вперед! Аллах Акбар! Спаси Христос!
За Родину, не ставшую родной, прости, прощай, браток, мы все тебе приснимся.
Налей и помяни за упокой... А к матерям на день сороковой последний раз в окошко постучимся.
Это из публикации «Январские дни 1995 года в Гроз¬ном» о погибших офицерах медицинской службы.
* * *
Апрель. Голод в Алгайском районе Саратовской области. Детей отрубями кормят. Фермы грабят, уводят скот, разо¬ряют. А позвать на помощь от сельских рэкетиров некого, все кругом куплено. Очень много можно услышать от людей в трамваях, на остановках, на рынке, в очередях. Говорят без обиняков и никого не боятся, особенно сельские. «Не страна, а обираловка». «Захребетникам, что у главной пло¬щади, все равно, что народ вымирает». Крестьяне все еще кормят страну, не все же только торгуют.
* * *
День рождения Ленина. Был небольшой митинг. Выско¬чил и провокатор: сталкивал компартии между собой, пы¬таясь убедить всех в их бесполезности и нежелании лидеров объединяться («портфели делят»). Стало ясно: митинги нуж¬но готовить, иначе их результаты могут быть перехвачены демагогами.
Единство коммунистов необходимо, иначе даже самые правильные из них будут составлять секты, а не массовые организации. Но верно и то, что объединяться беспринципно тоже нельзя. Вам знакома такая картинка: едет золоченая карета с президентом. На приступочках и облучках налепи¬лась челядь из «демократов». За каретой, в пыли тяжело бегут Зюганов, Лукьянов, Купцов и другие. Задыхаются, проклинают седока, но бегут и кричат: «Как пыльно, как пыльно!» Они обречены глотать пыль от колес власти. А надо .бы карету остановить... Ну, как, скажите, с ними объ¬единяться? Разве что вместе глотать пыль.
1 и 9 мая были отмечены демонстрациями и мощными митингами на пл. Революции. Когда КПРФ и РКРП делают это сообща, все получается солидно. Демонстрации ручьями текут от Вишневой (от завода «Знамя труда») и из Завод¬ского района. С лоджии видно, как их мало, но какие они смелые, достойные и уверенные в себе. Знамен чуть меньше, чем людей. Оркестр. Советские мелодии и марши. Из окон смотрят, из трамвайных окон смотрят, с тротуаров смотрят. С каждым кварталом число демонстрантов растет и растет. Вот уже большая колонна — это уже как река. Поют пес¬ни, идут дружно. А когда вливаются на площадь, их радост¬но встречают те, кто уже ждал их там.
И вновь резко звучат антивоенные, антиправительствен¬ные мотивы. Трудовой народ по-своему отмечает 50-летие Победы советского народа в Великой Отечественной войне!
Руководят митингом первые секретари партий — Н. С. Солдатов, В. Ф. Рашкин и другие. Кто они? Солдатов (РКРП) постарше, крепкий, говорит коротко, отрывисто, чуть хрипловатым голосом, но просто и убедительно. Чувст¬вуется, что ораторствовать не любит. Рашкин (КПРФ) — молодой, собранный, говорит грамотно, продуманно, страст¬но, — но как бы... для митинга. Оба они депутаты област¬ной Думы (шли по блоку «Народовластие»). Нужно бы по¬знакомиться с Солдатовьгм.
А в Москве — по Красной площади прошли — под вла¬совским флагом — специально отобранные ветераны войны, приветствуя Ельцина, стоявшего на трибуне мавзолея со стыдливо закрытой надписью «Ленин». Какое раболепие! Позор! Пережить войну и не пережить испытания ложным вниманием антисоветчика.
Письмо от брата: «9 мая я, Мишка (сын) и Саша были в Москве. Начали шествие с Белорусского вокзала и до пл. Дзержинского. На Красную площадь не пустили. А ведь каждый ветеран хоть на пузе, но должен был проползти по ней... В демонстрации участвовало от 300 до 500 тысяч чело¬век.
С 17 часов Красная площадь была заполнена 15 зару¬бежными военными оркестрами и нашими «сникерсами». А далее — шоу новых русских. Как ни пытались ветераны, пройти на площадь не удалось. Но весь остальной центр Москвы был красным. На Поклонку в тот день никто не по¬шел. На митинге выступали генерал Титов, генерал Калинин, генерал Варенников, Зюганов, Анпилов, Крючков (Россий¬ская партия коммунистов), С. Умалатова, космонавт Сева¬стьянов и др. Рядом, на прилегающей площади, а потом и у памятника Карлу Марксу, паясничал полупьяный Жиринов¬ский. Провокаций не было».
* * *
Июнь. Письмо из Рязани. «Много партийной работы. Вторник — ячейка городская, четверг — «Трудовая Рязань», суббота — распространение газет на пикете.
Воюем вместе с КПРФ за восстановление памятника Ле¬нину (6 октября 1993 года его ночью демонтировали — была стычка). Мэрия пытается убрать постамент и поставить там временную стеллу по случаю 900-летия города. Послед¬ний раз разгоняли ОМОНом (были собаки, правда, в ход их не пустили, дубинки, слезоточивый газ «Черемуха»), Мно¬гим попало. Были даже с автоматами, троих по указке ми¬лиции забрали. Держали до утра — и прямо в суд — за организацию несанкционированного митинга и неподчинение властям. Все это было надуманно: митинга не было, было лишь круглосуточное дежурство и система оповещения, по¬зволявшая в течение часа собраться более 100 коммунистам. ОМОН на суде выглядел очень жалко. Мы подали в суд за использование спецсредств.
23 мая суд начался (истец — КПРФ, ответчик — город¬ская и областная администрации). Пока все идет в нашу пользу. Проблемы с газетами: летом в городе людей стано¬вится меньше, газеты «застревают»...»
* * *
Июнь. Письмо от друга из Москвы. «А жизнь, между прочим, идет и идет. В ней тоже ничего хорошего нет. Ста¬раемся быть в стороне от происходящего, за исключением тех событий, когда гибнут наши люди. Удивляет безразличие к этому руководства. Какие-то несущественные вопросы вертят ежедневно, а стремления сосредоточиться на непрерыв¬ных жертвах не ощущается.
Прогноз на нормальную жизнь теперь и не выдается. На «первом» этапе планируют восстановить уровень хозяйства по 1984 г. ...Для этого требуется 6—8 лет. И все это очень серьезно — по радио, в печати, в дополнительной информа¬ции по Москве.
Цены с июля станут выше примерно в 2 раза. А вчера спокойно объявили, что на электричках проезд одной зоны вместо 60 руб. стоит уже 400... Как же людям трудиться на своих участках? Да и вообще — эти эмоции непрерывны. Из-за них даже иной раз не хочется просыпаться и слышать надоевшие обещания, обобщения и творческие поиски в на¬шем обществе».
* * *
Июнь. Меня познакомили со статьей, подготовленной в журнал, о современной российской армии. Бог с ней, со статьей, но в ней звучит тезис о новой функции Вооружен¬ных Сил — функции подавления силой собственного наро¬да, будь это Чечня, или коммунисты, или рабочие, пере¬крывающие дороги, когда голодают их дети. Видимо, такие указания идут сверху.
Дрейф офицерства в последние годы отчетлив. Наряду с добросовестными, знающими свое дело, ставящими его вы¬ше своих интересов специалистами, и таких еще очень мно¬го, — пьянство, юбилеи, «отмечания», сауны, пирамиды по¬лезных людей по принципу «ты — мне, я — тебе», прагма¬тизм, редукция духовности. Что-то вроде уже описанной мной сцены по Островскому — в купе, только на военный лад. Смесь былого коллективизма, произвола, липы, в том числе в науке, и пошлости. Не стало сдерживающих рамок партий¬ной ответственности. Воля личности все чаще превышает во¬лю коллектива. А это уже не армия. У меня все эти пере¬мены вызывают тревогу, боль и отчуждение: я служил в Советской Армии.
Тут как-то с дачи возвращались, ждали троллейбус у церкви. Рядом оказался наш бывший замполит, уволивший¬ся уже лет 12 тому назад. С чувством самоуважения он рас¬сказал, что работает теперь помощником у главы админист¬рации. Поражается, что мы не знаем имени и отчества его шефа. Немного оправдываясь, добавляет: «Оперировался по поводу катаракты, дал зарок, пройдет все благополучно — Схожу в церковь, Бога поблагодарить». Это замполит-то. И, откланявшись, пошел в церковь. Раньше в партком ходил, Ленина благодарил, теперь — в церковь — Бога благода¬рить. С Богом-то ладно (по Зюганову), но ведь и Ленина у него никто не отнимал. Дело, конечно, не в этом конкретном человеке, а в том, что дрейф людей становится закономерностью.
* * *
Июль. Из Рязани приезжал брат Саша. Присутствовал на на¬шем митинге, выступал и предостерегал, чтобы берегли наш памятник Ленину.
Познакомился с Солдатовым. Прост, доброжелателен, от¬крытая, приветливая улыбка, деловит, хорошо слушает со¬беседника. Это признак интеллигентности. До контрреволю¬ции — директор автопредприятия. Теперь — депутат област¬ной Думы. Люди к нему тянутся. После митинга долго и терпеливо отвечал на житейские и политические вопросы окруживших его людей. Поодаль стоявшая старушка спро¬сила меня: «Кто это?» «Рабочий-коммунист, первый секре¬тарь», — ответил я.
* * *
Июль. Письмо из Ленинграда. «...Общая обстановка, по¬литическая ситуация, все сложности жизни лишают какого бы то ни было оптимизма и очень угнетают. На этом фоне все остальные дела делаются с гораздо большим трудом, чем это должно было бы быть. Беспокоюсь за сына — возможен призыв в армию».
* * *
Август. Набирает темп избирательная кампания по выбо¬рам в Госдуму. Более 40 объединений и партий. Под 36-м номером идет объединение «Коммунисты, Трудовая Россия. За Советский Союз»! Обстановка способствует успеху левых сил. Война в Чечне, крупные провалы правительства по ее ведению, захват Буддёновска, неурожай, невыплата зарплаты, бескормица науки, культуры, здравоохранения. Однако единства действий всех отрядов коммунистического движения, которого ждут все низовые организации и кото¬рого боятся буржуазные партии, достигнуть не удается. Зю¬ганов пренебрежителен, высокомерен, смотрит только в се¬годняшний день. Условия РКРП (Советская власть, экспроприация награбленного и т. д.) в ЦК КПРФ жуются, жуют¬ся и выплевываются. Временами это действительно вызы¬вает сомнение в том, что этот лидер — коммунист. В ре¬зультате в бой мы идем с растопыренными пальцами.
Август. Едем в Приозерск на Ладогу. В купе с нами ис¬панец, когда-то мальчишкой привезенный из фашистской Испании советскими моряками. Всю жизнь он прожил в СССР, член КПСС. А сейчас уезжает. Не удовлетворен раз¬витием событий в России, утратой интернационализма. Ощу¬щает и осуждает отступничество и перерождение Сантьяго Каррильо. С симпатией вспоминает о Долорес Ибаррури...
Август. Друг из Ленинграда пишет, что много разуверив¬шихся. Отыскал где-то строчки: «Дорога к истине заказана не понимающим того, что что-то в жизни глубже разума, а иногда и вне его...» Это верно, но — обезоруживает, а жизнь требует борьбы.
Сентябрь. В Саратов прилетают чуть ли не одним само¬летом Гайдар и Зюганов. Проводятся митинги: у памятни¬ка Чернышевскому на помосте выступает Зюганов, в здании филармонии — Гайдар.
Погода прекрасная, голубое небо, тепло. На помосте плотный, крупный, лобастый, в расстегнутом пиджаке, ши¬роко расставив ноги как на палубе, стоит, похожий чем-то на Тельмана, Геннадий Андреевич. Знамя колышется на вет¬ру, галстук его взлетает... Говорит густо, спокойно, уверенно, критикуя правительство, президента, которого держит толь¬ко место, говорит о задачах предвыборной борьбы. Но не понравилось мне, что на конкретные вопросы людей он смотрит только как на повод для изложения своих тезисов, как бы не снижаясь к спрашивающему. Есть явные штампы.
Встречали его тепло, народу было много. Правда, с верх¬них окон консерватории почему-то как раз в это время стали звучать громкие уроки музыки... Вручили ему цветы, прово¬дили толпой до машины, так как он тотчас же убывал в Балаково.
* * *
Во время выступления Зюганова возле меня останови¬лась женщина, несколько бледная и в смятении. «Когда Гай¬дар выходил из филармонии и женщины кричали ему, чтобы отдавал сбережения, многие из них плевали в его сторону... Плюнула и я и доплюнула», — оправдывалась она. Так прошел митинг у Гайдара.
И еще одно: на митинге у Зюганова была мощная радио¬установка, выделенная мэрией. Устроитель митинга, мой знакомый (КПРФ), сказал, что мэр Маликов был очень лю¬безен и даже пошутил, что свой партбилет он носит в кар¬мане (правда, неизвестно в каком). Маликов до 1991 г. был первым секретарем Энгельсского райкома КПСС. А ныне он, конечно, «демократ». Вот и получается: ворон ворону глаз не выклюет.
Где-то через пару дней приехавший Анпилов здесь, в Са¬ратове, никому, кроме своих товарищей, не был нужен, хотя и выступал у памятника Ленину с простеньким «матюгальником». Этот коммунист у мэра не котируется.
Анпилов выдвинул себя кандидатом в Госдуму по Балаковскому округу, причем была договоренность с КПРФ, что от них у него конкурента не будет. И все-таки выдвинули своего. — Максакова, рискуя своим успехом и, конечно, пе¬рекрывая возможности для Анпилова — человека для широ¬кого круга людей совсем не бесспорного. О нем говорят раз¬ное. Как-то старая коммунистка предупреждала меня от по¬хвал в его адрес, упомянув, что он не был безупречен по от¬ношению к своим товарищам, когда работал в Никарагуа. Что она имела в виду, осталось неясным. КГБ? Но тогда все были подотчетны.
* * *
Октябрь. Холода. Темная осень. Настроение частенько падает.
Ничто не бывает таким временным, как постоянное. Ухо¬дят люди, казалось бы, столпы постоянства натуры и дела, и от них ничего не остается, кроме короткой памяти копо¬шащихся родственников. Что-то очень важное, вспыхнув, превращается в ничто. Можно сгореть для людей, лишь ис¬пачкав их своим пеплом, и не более того.
Правда, мне так немного нужно для себя: побродить по лесу, обрадоваться другу, испугаться звезд, подержать на руках ребенка. Всего этого так мало последнее время.
Все зыбко вокруг. Крысиные морды, жаждущие обогаще¬ния, заплеванные ларьки, жрущие «хозява» жизни поблизо¬сти от отхожих мест. Города-туалеты.
А в лесу тихо, багряное золото вперемешку с зелёными купами, тенями под кустами под нежно-голубым высоким-высоким остывающим осенним небом.
Череда дел, ничего нельзя выпустить из рук, механиче¬ский истуканчик — обязательная принадлежность кафедры. Иногда хочется снять халат, одеться, тихо уйти и не возвра¬щаться. Все равно — разве что чуть большая горстка пепла...
Самое страшное — поддаться одиночеству, потерять чув¬ство локтя. А нужно держаться. В эти минуты бесценна поддержка учителей.
Ленинград. 1941 г. Начало. войны. Стремительное наступ¬ление немцев. Формирование блокады города уже к сен¬тябрю.
Знакомая моим родителям семья учителей — Алексеевых- Фельснер (мать — Елизавета Михайловна, лет 60, в 20—30-е годы соратница Н. К. Крупской в системе детских коммун, ее дочь — Мария Сергеевна, 38 лет, и Мариичка — внучка, 3 класс). Они жили в доме на Кировском проспекте.
В городе введено военное положение, начались бомбеж¬ки и обстрелы. Эвакуация затруднена: железная дорога на Москву уже перерезана. Приходит сообщение о гибели их родственника в боях за о. Ханко в Финском заливе. Сгорели бабаевские склады с продовольствием, город стоит перед го¬лодной осенью.
Но еще формируются и уходят составы через Волхов на Вологду и дальше, на Урал. Вывозятся дети целыми школа¬ми. И в их школе объявлен сбор. Мария Сергеевна с группой учителей организует погрузку в эшелон 200 детей — от 7 лет и старше, большинство из них — без родителей, ушедших на фронт. Выезд с Финляндского вокзала в теплушках. Бомбежки в пути. В вагонах буржуйки, кипятится вода для приготовления еды, для мытья детей и стирки. Едут мед¬ленно. На станциях по распоряжению органов Советской власти им выдаются продукты, главным образом картофель и хлеб. В вагонах, на нарах, — неунывающие дети. Они еще не всё понимают, только все время есть хотят.
Станция назначения — г. Молотов (Пермь). Размещение в школах. Организация учебного процесса. Учителя поселе¬ны в учительских, в подсобках. С одеждой плохо — успели взять только самое необходимое. Жизнь на карточки. Связи с Ленинградом нет, все переживают, как там. Новых эше¬лонов уже нет: блокадное кольцо сомкнулось. Но люди спло¬тились (ленинградцы!), многое делается сообща, как в еди¬ной семье, никому не дают ослабеть, берегут детей, они — самое главное. Вся страна тогда, зимой с 1941 на 1942 г., жила, сжав зубы, физически ощущая бомбежки и голод Ле¬нинграда. Вывезенные дети — различных национальностей, но никто не делал никаких различий, это было бы дикостью. Джамбул писал: «Ленинградцы — дети мои!»
Учебников не хватало. Писали в тетрадках, сшитых из газет. Писали чернилами из непроливаек. Урок географии в 3 классе, в конце октября, ранним утром, в школьном дворе: «Повернитесь, дети, лицом к солнышку!» Повернулись. «Ут¬ром солнце на востоке. Это — восток, там Сибирь. А за спи¬ной у вас — повернитесь кругом — запад, там Ленинград, там фашисты! Днем солнышко переместится и будет указы¬вать уже на юг, там — Москва, там Сталин, там Волга...».
Борьба с вшивостью. Классные контролеры с красными крестами на рукаве. Это — санитары. Они осматривают во¬лосы и воротнички.
Зима. Один из беженцев залез на крышу городской ко¬тельной — поспать в тепле, провалился в котел и сварился... Долгие лютые зимы.
Весной 1945 г. возвратились в Ленинград, вновь в теп¬лушках, но уже на Московский вокзал. На солнце сверкает мокрый после дождя Невский. Сколько радости! Город уже оживает, торопятся люди, грохочут трамваи... Через мосты, на грузовиках, их везут на Петроградскую сторону, домой. По дороге видно, что город сильно разрушен.
Размещение — в спортзале школы. Организация питания. В течение нескольких дней раздавали детей — родителям и родственникам, оставшимся в живых. Искали по адресам. Возвращены целыми и невредимыми все 200 детей (ни од¬ного не потеряли за эти годы)! Часть детей, у кого родных не нашли (война еще продолжалась), были определены в детский дом.
Только после этого вспомнили о себе. Оказалось, что при¬ехали в легкой обуви, а было еще холодно. Одежда поизно¬силась, а самое печальное — выяснилось, что их квартиру разбомбило еще в 1942 году. Остались жить в школе, стали учительствовать. Через полгода дали им в коммуналке на ул. Кропоткина, на 5-м этаже комнату в 16 кв. м. Мариичка пошла в 7 класс. Жили очень скромно. Удалось найти через людей часть своих вещей и мебели из старой квартиры. Жи¬ли как все — на карточки, испытывая постоянное чувство голода. Не роптали, терпели, были рады, что выжили.
А с 1950 года — новая беда: у Марии Сергеевны обнару¬жена опухоль спинного мозга. Далее — операция, жизнь в корсете. Еще через год совсем слегла дома, и теперь уже на все последующие 20 лет. Давала уроки, этим жили. Старуш¬ка-мать состарилась и требовала ухода. Все заботы легли на Мариичку. Весь мир для Марии Сергеевны сузился до телефона и телевизора «КВН». Но учителя, друзья не поки¬дали. Я бывал у них в те годы, так как учился рядом, в Военно-медицинской академии.
Меня всегда поражало, что при небольшом заработке и пенсии, в их холодильнике всегда хранились консервы и продукты — впрок. Я не сразу понял, что это чисто ленин¬градское, блокадное, явление. Кто пережил голод, тот всю жизнь подсознательно страшится его повторения.
20 лет, лежа на щите, прожила Мария Сергеевна. Посе¬дела. Подсядешь к ней поближе, чтобы поговорить по ду¬шам, и видишь, что волосы у нее — тоненькие-тоненькие се¬ребряные нити, а светло-голубые глаза — бесхитростно-доб¬рые. Разговор с ней был всегда тихий, ей можно было ска¬зать все, как другу, и почерпнуть из ее мудрости и доброты.
Страдая сама, она постоянно заботилась о многих людях. К ней приходили, ей звонили, приводили детей. Она была ис¬точником жизнелюбия и доброжелательности. Когда-то она вместе с моей мамой окончила Герценовский педагогический институт и бы¬ла очень образованным человеком, это и делало ее полезной другим. Только частенько, неудачно подвинувшись, она не¬ожиданно вскрикивала от боли и замирала, пережидая её и вытирая невольные слезы. При этом она старалась, чтобы этого не заметили сидевшие рядом, чтобы не огорчить их и не вызвать жалость к себе. Для нее ленинградская блокада не закончилась. Глядя на нее и чувствуя, как сжимается сердце, я спрашивал себя: если есть Бог, почему он обре¬кает на мучения самых лучших в жизни — почти святых?!
В 1964 г. мой отец, знавший их учительскую одиссею в годы войны и после нее, написал письмо в газету «Смена». Оно было напечатано. Откликнулись десятки родителей и их детей, ставших взрослыми. Приходили с внуками, с цветами в руках, с подарками. Отец не успокоился и выхлопотал им через горисполком 3-комнатную квартиру на Кубинской ули¬це. К этому времени Мариичка вышла замуж, родила дочку Танечку.
Ленточки жизни развевались недолго: сначала умерла ба¬бушка Лиза, в 1971 г. — Мария Сергеевна, а в 1988 г. — и Мариичка. Потомство их живет, храня память о высокой культуре, интеллигентности, бескорыстии и самоотверженно¬сти, которые не смогли изменить никакие беды и время.
Когда мне бывает трудно, я мысленно возвращаюсь к ней, моей тете Машеньке, и, окрепнув, вновь впрягаюсь в свою врачебную лямку. Когда возникают иллюзии и соблаз¬ны, я вновь возвращаюсь к ней, и становится ясно, что это — ложные горы и ложное счастье, а мы с ней хорошо знали, какими бывают настоящие человеческие ценности.
Приспособленцы и паразиты были всегда, особенно много их сейчас, когда большинству людей плохо. Эти не станут спасать голодных детей, им бы только себя спасти. И, как правило, преуспевают в этом. Поганки растут быстрее бла¬городных грибов. Чем примитивнее организация, чем боль¬ше она ориентирована на потребление, тем экспансивнее ее рост. В этом преимущество паразитов, они свободны от со¬зидания. Это показал фашизм, это в наши дни демонстри¬руют «новые русские» — новая разновидность паразитов и их власть.
Что такое коммунист? Это человек, которому мало жить только для себя. Для этого необязательно быть членом пар¬тии. Беспартийная учительница Алексеева-Фельснер — ком¬мунист в чистом виде, куда более чистом, чем члены Полит¬бюро «ленинской» КПСС.
* * *
Ноябрь. Поездка в Ленинград. Среди дел — посещение ЦК РКРП. Площадь Пролетарской диктатуры. Высо¬кое здание. При входе — обогрев. Двери закрываются по фотоэлементу. Портье. Зал. Прекрасные витрины с хру¬сталем... Недоумеваю: туда ли я попал? Оказывается, ЦК наверху. И меня любезно туда провожают. Когда-то здесь все это здание было Домом политического просвещения, а теперь внизу шикарный офис богатой компании.
Наверху несколько комнат, больших, с высокими потолка¬ми — это ЦК. Штаб партии. Везде люди. Постоянное обще¬ние, конкретная работа. Постоянные сотрудники. Редакция газеты «Вечерний Ленинград». В одежде те, кто пришел с временным делом. Прохожу в кабинет к Виктору Аркадье¬вичу Тюлькину (сначала доложили). Он — за широким сто¬лом. Здороваемся за руку. За столом — знамя партии. Шка¬фы с книгами. Вдоль кабинета — длинный стол. За ним — три товарища: лидеры партии, один из них — первый сек¬ретарь Ленинградского обкома РКРП Терентьев. Здороваем¬ся. Вежливо просят подождать. Тюлькин ведет меня в ком¬нату редакции рядом и предлагает посидеть. Это полезно, так как я смогу увидеть, как работает редактор, как он об¬суждает статьи с авторами (в частности, об отношении к работе Сталина «Головокружение от успехов»), как рабо¬тает комплектовщик газетной продукции. Радуют тишина, порядок, такт.
Затем меня зовут в кабинет к В. А. Беседуем около 40 ми¬нут, никто не мешает. Он очень внимательно слушает. Ло¬бастый, голова тяжелая, глаза вдумчивые, живые. Не отвле¬кается, не делает вид, что внимателен. Молод еще, в сущ¬ности. Говорю о Саратове и наших делах, о митинговщине как почти единственной форме работы партии. О том, что у нее нет внутреннего объема, что она «плоскость» и вся — на виду и очень уязвима. Нет серьезного аналитического от¬дела, значит, нет предвидения. Партия сиюминутной, только оперативной работы. Это — слабость. Очень невыгодна сла¬бая известность большинства лидеров (кроме Анпилова). Все они как бы в тени. Ведь в народе даже о жизни КПРФ знают далеко не все, а о РКРП вообще ничего не знают, ограничиваясь отрицательной информацией о ней, как о ско¬пище совков, вчерашних, сумасшедших и даже недочелове¬ков. Преобладает робость оценок и действий самой партии. Неполнота программы действий, неразработанность ряда положений (об армии, о прессе). Какая-то бесконечная до¬минанта темы борьбы с КПРФ. Такое впечатление, что если убрать этот тезис, то станет не очень ясно, зачем партия. Откровенно говорили. Он больше молчал. Сказал, обобщая: «Да, НУЖНО заниматься партийным строительством, по Ле¬нину. Но нас — очень мало для глубокого эшелонирования работы». Согласился, что формы работы должны быть более многообразны: от сугубо партийных до работы в массах, в коллективах, просто до сохранения того, что еще работает в стране, всего здорового в обществе. Даже обычная честная работа для людей — тоже партийная работа. Он понимает, что в интересах дела «засвечиваться» не нужно. Сказал, что Зюганов задолжал революции.
Поговорив с ним, решил и ряд других конкретных вопро¬сов. Расстались дружески. Я посоветовал ему как врач, по¬скольку вид у него был усталым, побольше отдыхать... Он молча улыбнулся. Встреча осталась в памяти.
Домой возвращался через Рязань. Как обычно: 15 минут стоянки. У вагона — братья. Мы уже знаем, что много мож¬но успеть за 15 минут. Передал им свежие газеты. С братья¬ми — незнакомый товарищ. Оказалось — первый секретарь Рязанского обкома РКРП В. В. Крючков. Прямо в тамбуре он вручил мне партийный билет члена РКРП.
Ноябрь. В поезде теперь без дискуссий не обойдешься. Я их не возбуждаю. Но и не уклоняюсь. Это, как правило, не¬трудно. Во-первых, уже почти все едины в осуждении режи¬ма, и даже само слово «режим» никого не коробит (чечен¬ская война и материальные трудности разбудили всех), во- вторых, «телеобразование» дискуссионеров настолько поверх¬ностно, настолько наполнено штампами глумления над Со¬ветской властью и не содержит настоящей конструктивной аргументации, что спор обычно оказывается недолгим. Но сам разговор для коммунистической пропаганды предостав¬ляет очень большое поле, особенно если он не навязывается.
Говорим о Солженицыне, о Лихачеве (не как об ученом, тут от него много пользы, а как о гражданине). Это не ли¬деры, и не носители общенациональной идеи.
Говорим о Ленине. По-моему, он постольку общечеловечен и гуманен, поскольку гуманен по отношению к трудя¬щимся. «Нравственно то, что служит интересам рабочего класса», — писал он. Изображать его добреньким вообще (а это было в нашей литературе), тем более требовать сей¬час, чтобы он тогда, когда он жил и боролся за укрепление государства рабочих и крестьян, был добреньким ко всем и теперь уничтожать его за то, что он таким не был, — это же эклектика, отрыв от конкретной правды того времени и от его, Ленина, реальной роли в то время. На большее он не претендовал. Вот почему те, кто сопротивлялся власти рабочих, кто препятствовал установлению Советской России, уничтожались. Это борьба. И он был человеком борьбы. Что тут поделаешь? Ленин был вождем рабочего класса и толь¬ко в конечном историческом смысле — лидером человечест¬ва. Любить его необязательно, но требовать от него того, чего он не обещал, некорректно.
Слушают (ведь это так не похоже на «АиФ», на поясне¬ния Натальи Бехтиной из «Радио России»), соглашаются, хотя некоторым так не хочется расставаться со «стопроцент¬ным» аргументом про жестокого Ленина.
* * *
Декабрь. Избирательная кампания в Саратове, как и в стране в целом, в полном разгаре. Во-первых, за партийный блок № 36 и КПРФ и, во-вторых, по одномандатным окру¬гам — за Гордеева (от КПРФ) против Громова. Средств, в частности, людских и материальных — в особенности, у РКРП и «Трудового Саратова» немного. Как-то один любо¬пытствующий спросил меня: «А деньги у партии есть?» И, узнав, что негусто, убежденно сказал: «Тогда дело не пой¬дет!» И тем не менее, энергии у людей хватает. Навалива¬ется обеспечение участковых и окружных комиссий. Агитация на митингах, по квартирам, по учреждениям (где удается). Разброс газет, листовок, расклейка на дверях и стенах мате¬риалов о кандидатах и о блоке № 36.
Вот содержание одной из таких листовок размером 10 на 10 см: «Дорогие саратовцы! У нас остался последний шанс остановить катастрофу и мирным путем исправить положе¬ние. 36-й блок: «Коммунисты. Трудовая Россия. За Совет¬ский Союз». Проголосуйте за наш блок. Он активно защи¬щает интересы трудового народа... Обком РКРП».
В этой работе участвуют миллионы людей. И мы не ос¬таемся без дела. Но тягаться с богатенькими, с НДР, ЛДПР, «Яблоком» трудно. КПРФ делать это несколько легче. Эфир занят теми, кто платит, а значит, и слышат только их. Од¬нако работа эта очень полезна для организации, требует убежденности, организованности, сводит с массами и их ин¬тересами.
Попробуйте наклеить до десятка плакатов на морозе. Один мажет клеем, другой клеит на стену, разглаживая осо¬бенно края, чтобы завтра же не сорвали. Выживаемость на¬клеенного на стенах в подъездах — в течение суток не более 25%, двух суток — 1 из 10. Борьба.
Идут власти и на хитрость. Соседке (и не только ей) при¬шло письмо с окошечком, именное, на отличной бумаге. Подписано Черномырдиным. Вежливое, изящное. Ее, отро¬дясь, никто никогда не приглашал. Раскусила она эту осве¬домленность и трату на конверт (700 р.). Каким надо быть идиотом, чтобы, найдя в адресном столе человека, у кото¬рого вся семья больная и живет только на одну пенсию, предлагать ему за бумажку отдать голос за того, кто ее же и обобрал. Подумать только, сам премьер отыскал божьего человечка! Обычно такая дешевка с советскими людьми не проходит. А то и деньги платят. Или в избирательный уча¬сток заманивают внезапной дешевизною. Или вдруг пенсию выдадут прямо в день выборов. Уж как старухи-то благо¬дарны...
Сторонники Явлинского — это обычно антикоммунисты, считающие себя интеллектуалами. Ельцин им претит, но и народ — тоже. Но все это игра: «Яблоко» — лишь один из вариантов буржуазного выбора. Все они сольются в защиту партии власти.
* * *
Декабрь. В Чечне — бои. Нет им конца и ясности. «Наповал - генерал» Грачев еще командует. «След кровавый сте¬лется по сырой траве...».
* * *
Декабрь. Выборы состоялись. Не дали РКРП войти в парламент, не хватило менее полпроцента. Но ведь 3,5 млн. человек проголосовала за блок «Коммунисты. Трудовая Рос¬сия. За Советский Союз»! Уроки и положительные, и от¬рицательные — есть. Есть над чем подумать. Но и Зюгано¬ву — тоже, не оттолкнул бы предложение Тюлькина, еще десяток депутатов-коммунистов были бы в парламенте, при¬чем каких!
Попробовал сформулировать анализ предстоящей де¬ятельности партии в свете результатов прошедшей выбор¬ной кампании.
1. Партия в результате участия в выборной кампании стала известной миллионам. К неожиданности недругов и даже Зюганова, за нее проголосовало более 3 млн. человек, и это при ее малочисленности. В связи с этим опыт и резуль¬таты выборов следует рассматривать как положительные.
* По одномандатному округу прошел Григорьев Владимир Федоро¬вич — депутат от РКРП, председатель Движения «Коммунисты. Трудо¬вая Россия. За Советский Союз». Возглавляет Информационно-методиче¬ский центр по рабочему движению.
Конечно, жаль, что партии не хватило 200 тыс. голосов и не возникла возможность более широкой легальной работы. Но это не страшно. Партия измерила свою популярность, свою ба¬зу и... свои слабости.
2. Каковы слабости партии и предложения на этот счет?
1. РКРП — партия митинговой работы (от события к событию, от пикета к пикету), партия редкой цепочки само¬отверженных людей, партия одного слоя, без необходимого двойного и тройного эшелонирования, почти исключительно подчиненная задаче протеста. А кроме этого? Аналитическая работа (экономика, интересы различных социальных слоев и т. п.)? Аппарат прогнозирования? Система партийной уче¬бы? Организация «тихого» сопротивления режиму непартий¬ной массы? Знание и поддержка ячеек жизни, оставшихся советскими, коллективистскими (своеобразных партизанских, баз в тылу врага)? Воспитание кадров специалистов различ¬ного профиля для Родины, несмотря на разруху в стране? Участие в социальных, научных форумах непартийного уров¬ня, в профессиональных обществах и ассоциациях?
РКРП — партия-«плоскость», а нужно, чтобы она стала
партией-«объемом». Что такое будет РКРП после достиже¬ния победы над контрреволюцией? И сегодняшний и завт¬рашний дни требуют серьезной постановки задачи партий¬ного строительства.
2. Партия — вся на виду. Это и хорошо и плохо. Время сложное, возникший успех не должен демобилизовывать. Необходимо сочетание легальной (на виду), полулегальной (без засветки) и нелегальной работы. Без этого партия ос¬тается уязвимой даже физически.
3. Необходимо более взвешенное, более прагматичное отношение к тактическим компромиссам, особенно с КПРФ и особенно на местном уровне, в совместных формах работы (советские праздники, вопросы истории коммунистического движения, профсоюзная работа и др.). При ясности в стра¬тегических отличиях тактическое единство выгодно, прежде всего, РКРП как партии меньшей. Больше открытой и осо¬знанной доброжелательности (товарищи же!), меньше ам¬бициозности — она вредит единству «низовых» коммунистов и вызывает недоумение.
4. В условиях территориальной, коммуникационной разоб¬щенности и вынужденного «телефонного» руководства пар¬тийными организациями требование централизма и дисцип¬лины необходимо дополнить большей гибкостью и самостоя¬тельностью низовых звеньев, инициативой. Ошибки от ини¬циативы менее опасны, чем бездействие от послушания.
5. Необходима постоянная селекция лидеров партии в соответствии с объективной оценкой успешности их работы, уровня поддержки избирателей, партийного кругозора и об¬разованности, связи с рабочей средой. Необходимо ознаком¬ление партийных организаций и населения с широким кру¬гом лидеров, а не с двумя-тремя лицами. Население долж¬но знать лидеров РКРП не по изображениям в кривом зер¬кале, а от имени самой РКРП.
6. Партийная печать должна отражать жизнь трудящих¬ся, а не только внутрипартийную жизнь. От этого адрес¬ность печатных изданий станет шире. Меньше лозунговости, больше широты подходов, больше аргументированного ана¬лиза. Больше оптимизма, если мы правы, то почему бы нет?
7. Опыт предвыборной борьбы, укрепивший партию, обо¬гативший ее разнообразием форм пропаганды и агитации, должен быть проанализирован (в том числе с точки зрения просчетов, а также наиболее удачных образцов из опыта других блоков) и усовершенствован для будущей работы.
8. Нужна постоянная кропотливая работа с людьми сред¬него возраста и молодежью — «поштучная» работа. Прави¬ло луковицы: освобождение от коросты буржуазной пропа¬ганды, восстановление памяти о советском, о заслугах от¬цов, «посев» необходимости протеста, организационное оформление протеста, формирование группы поддержки. И это — ежедневно, постоянно, очень индивидуально, в обста¬новке доверия и без нажима.
9. Полезность непосредственных «горизонтальных» свя¬зей партийных организаций смежных областей, обмен опы¬том. Этот резерв слабо используется.
10. Необходимость, при сохранении «своего лица», под¬держки кандидата от КПРФ па пост президента ввиду не¬реальности, неподготовленности своего кандидата, а также ввиду ущербности другого выбора. И здесь не должно быть места иллюзиям и торговле. Здесь недопустимо распыление сил коммунистов. Определяющее условие конструктивного сотрудничества с КПРФ — последовательная позиция пос¬ледней в восстановлении советского строя, а не коррекция существующего режима и политики реформ.
И последнее. Определяющее условие роста влияния РКРП в будущем, помимо совершенствования ее работы и после¬довательности в отстаивании прав трудящихся, — дальней¬шее ухудшение жизни большинства населения. Чем дальше, тем больше РКРП будет становиться партией бедных.
Предвыборная борьба (как и парламентская деятель¬ность) — лишь малая часть деятельности партии, ее путь куда более долог. Многие люди, поддерживая идею комму¬низма, боятся коррупции среди новых коммунистов, как только те придут к власти. Без надежной уверенности в по¬литической нравственности руководства партии, без надеж¬ной системы профилактики коррупции трудно двигаться в путь.
Были коммунисты «против людей». Для них идея или то, что они принимали за идею, была выше самих людей. Были коммунисты «над людьми» (получалось далеко не всегда, разве только в период Великой Отечественной войны). Но всегда были, есть и будут коммунисты для людей. Имен¬но среди них возможен резерв неподкупности, именно с ни¬ми успех в предстоящей деятельности партии рабочих-ком¬мунистов.
* * *
Декабрь. И все-таки здорово — в Госдуме 2 года спустя после расстрела Советской власти больше половины депута¬тов — коммунисты.
М. М. Кириллов Перерождение Книга 2
© Copyright: Михаил Кириллов, 2014
Свидетельство о публикации №214090901459
Свидетельство о публикации №214090901459
Рецензии