Убить войну

               
                Большой привет всему народу Украины.



     Реальность.

   Этот населённый пункт никак было не обойти, да к тому же, у меня закончилась вода, и я должен был пополнить её запас. Поэтому надо было осторожно пройти, хотя бы, по пригороду.
   Редкие прохожие на меня не обращали никакого внимания. Что было как раз кстати - мне необходимо было найти уличную колонку или забраться в нежилую квартиру на первом этаже любого дома в надежде, что в кранах осталось какое-нибудь давление воды.
   Повезло мне практически сразу, и, набрав воды в действующем колодце, я уже собирался по-быстрому исчезнуть, когда услышал детский плач. В наше время на плач, даже плач ребенка уже никто не обращал внимания – своих слез хватало в избытке. Но на эти звуки не обратить внимания было нельзя. Мне нельзя! Потому что я знал, что они означают.
   Знал по себе!
   Это были не слёзы горя.
   Это были слёзы ненависти.
   Я шагнул за угол. Возле одного из подъездов наполовину разрушенного дома прямо посредине тротуара лежал труп молодой женщины. То, что это труп, понятно было сразу: слишком неестественно было положение тела. Рядом сидела совсем ещё маленькая девочка. Но как сидела?! По мужски! На бордюрном камне, расставив для устойчивости ноги и положив на колени локти. Голова была слегка опущена и глаза, полные той самой ненависти, которую я услышал, смотрели на сжатые в кулачки пальцы. В один из них был зажат маленький детский перочинный ножик.
   И эта девочка плакала.
   - Малышка, это твоя мама?... У тебя есть к кому пойти? – я чувствовал глупость и неуместность своих вопросов, но только потому, что совершенно не знал, как себя вести.
   Казалось девочка никак не отреагировала ни мое появление, ни на мой вопрос. Потом её губы внятно произнесли:
   - Я убью её!
   - Бог мой! Кого?
   - Войну.

     За миллион лет до описываемых событий.
     Боже! Как давно это было!

   - Папа, а если нарушитель не послушает тебя и побежит, что ты будешь делать?
   - Тогда я выстрелю в воздух, чтобы он испугался и остановился.
   - А вдруг ты попадешь в Луну … она тогда погаснет, да?
   - … Наверно.
   - Ты растерялся, да? А ещё пограничник! Надо быстро стрелять в неё зажигательным патроном, и она опять засветится.
   - Ну, ты даешь! Ну, догада! Я обязательно так и сделаю, если Луна погаснет, обещаю тебе. А сейчас давай спать, а то мама услышит, что мы болтаем с тобой и будет ругаться. Завтра я до обеда свободен, мы с тобой пойдём на пруд ловить карасей. Спи… . Снайпер мой.
 
     Лучше бы этот миллион лет не проходил!
     Мысли.

   Говорят, что детская память короткая, что вырастая, человек практически не помнит своего детства, особенно раннего. Со мной не так. Я отлично помню всё. Тем более, если это связано с отцом. Когда началась война, он был на границе, и, конечно, встретил её первым. Первым встретил, первым и погиб. А мы, вся остальная семья, в это время гостили у бабушки, далеко от границы, там, после наступления войны, нам и пришлось остаться.
   Сами боевые действия до нас ещё долго не докатывались, но даже мы, мальчишки и девчонки, чувствовали какую-то тяжесть в воздухе. Все люди вокруг были очень хмурыми. Они жили такими. Хмурыми ходили на работу, хмурыми слушали новости и такими же хмурыми ловили рыбу в местной речушке и копались в огороде.
   Время шло, война не кончалась и все воспоминания о родном приграничном городке отставали всё дальше и дальше. Все, кроме воспоминаний о папе.
   Я уже упомянул, что отец служил пограничником, и, даже учитывая, что жили мы в городке при заставе, видел я его не часто. Не так часто, как хотелось бы мне. Это сейчас стало ясно, что войной пахло уже тогда, но нам, приграничной ребятне было не до этого.
   Папа поздно приходил, рано уходил, и если мы встречались, то эти встречи были настоящим праздником для нас обоих. Отец мне был самым настоящим другом. Вообще, я считаю, что родители такими и должны быть для своих детей. Пока они ставят тебя на ноги – они в первую очередь  мать и отец, а потом, когда ты начинаешь им в рот смотреть и всё за ними повторять, они должны стать своему ребёнку другом, ну, или, подругой.
   Он разговаривал со мной, нормальным взрослым языком, нормальными взрослыми словами, которые, уверен до сих пор, я тогда понимал. Мы с ним говорили, повторю – ГОВОРИЛИ, про армию, про красивую и суровую природу, про нашу страну, которой, как он говорил, не хочется спокойно жить. Я учил, как называются снасти на парусниках, составные элементы винтовки, ремонтировал вместе с ним мамину швейную машину и на бумаге изобретал  суперсовременные двигатели для космических ракет.
   Потом пришла война.
   В первое мгновение войны он погиб. Узнали это мы с мамой гораздо позже, случайно от знакомых, беженцев с границы.
   Я потерял его слишком рано для себя, мне не хватило целой жизни подростка, чтобы познакомиться и подружиться с ним ещё больше. Но я его помню и люблю.
   Почему так тяжело в груди?
   Если б не тот противный случай…

   В тот день, последний день перед летними каникулами, в школе, ребята из параллельного класса поставили мне под глазом «фингал». Ситуация возникла из ничего, и не привыкший драться, что называется «так просто»  я так растерялся, что от непонимания случившегося на моих глазах выступили слёзы. Хулиганов это только подзадорило, и они ещё долго, бегая где-то среди толпы учеников, смеялись надо мной.
   Синяк под глазом остался без ответа.
   Наутро мы с мамой должны были уехать к бабушке, и совершенно не хотелось ехать к новым приключениям, новым друзьям в таком потрёпанном виде. С этим «шикарным» настроением я и пришел домой. Папа сидел на скамейке перед крыльцом и курил. Увидев меня, он наверняка ожидал услышать историю о том, как его сын дал отпор врагу, и очень громко рассмеялся. Но когда моё угрюмое лицо своим видом ответило на все его вопросы, было уже поздно – его смех до меня уже долетел.
   То, что произошло потом, в памяти осталось, как черно-белый калейдоскоп моих мыслей и слов. Слов упрека и недовольства по отношению к отцу. Я обвинял его в том, что он меня не научил драться. Не защищать себя или кого-то, а, именно, драться – бить не за что в лицо, пинать по больным местам ногами. Потому, что именно это я хотел сделать с теми парнями.
   В общем, всё недовольство своей растерянностью в той ситуации я вывалил на самого близкого мне человека.
   Потом растерялся отец. Сейчас я понимаю, что его растерянность была более сильной, чем моя. Таким он меня никогда не видел и не знал. Он не мог произнести ни слова несколько минут. Он, просто, не знал, что сказать. А я ушел к себе в комнату и там злился на всех кроме себя.
   Остатки вечера прошли в сборах. Отец ко мне не подходил, видимо, ждал, что я сам всё осознаю. Но мне было не до этого, мне надо было жалеть себя.
   А ночью его вызвали в часть.
   Утром за нами пришла машина, водитель передал извинения отца, что тот постарается приехать к поезду, и отвёз нас с мамой на вокзал.
   К поезду папа не приехал.
   Больше мы его не видели.

   Дети играют в то, чего в их жизни либо нет, либо мало. Поэтому в войну мы с ребятами не играли никогда. Нашим любимым местом времяпровождения был карьер, расположенный сразу за поселком. Тут мы превращались в скалолазов, исследователей пещер, собирали камни с окаменелыми ракушками или просто сидели у костра и травили друг другу разные истории про другой мир, другое время.
   Все истории были связаны с отцом. Мне нравилось рассказывать или даже просто упоминать о нём. Я рассказывал друзьям про космические путешествия, про парусные походы к новым, неисследованным местам. Я был полон дат, фамилий, названий. Боясь где-то в этих рассказах ошибиться, я чувствовал, как папа тоже меня слушает и похвально кивает головой. Иногда я немного привирал от себя и тут же видел хмурое лицо отца. Впрочем, он сразу же начинал смеяться. Я же приукрашивал самую малость.
   Я вообще любил хвастаться своим отцом и отчётливо замечал, что большинство ребят мне завидует.

   Потом мы выросли.
   Война, как женщина лёгкого поведения, отдавалась то одному противнику, то другому. Поэтому фронт двигался то на юг, ближе к нам, то на север ближе к истоку этой кровавой реки. А потом он и вовсе исчез, потому что война оказалась везде и сразу одновременно.
   Пока я был мальчишкой, то мало что понимал в стратегии и тактике ведения боевых действий, а когда вырос, оказалось, что моё поколение к постоянной войне уже привыкло. Мы поняли, что война у нас гражданская, хоть и пришла из-за границы. Гражданская, это значит, что противниками могут стать соседи по этажу, а фронт будет проходить прямо по лестничному маршу. В итоге весь наш мир как бы раскололся на четыре лагеря. Первые два участвовали непосредственно в боевых действиях друг против друга, третий наживался на этой ситуации, а четвёртый, простые люди, просто пытался выжить. Причём хуже всех было именно последним. Вояки, смешивая мораль с экономикой, всячески заманивали на свои стороны неопределившихся, а «бизнесмены от войны» заставляли потуже затянуть ремни на наших штанах и, в какой-то степени, заставляли народ делать выбор: умереть дома от голода или быть убитым в бою бывшим одноклассником.

     Лучше бы этот миллион лет не проходил!
     Реальность. 

   Вот ведь чертовщина какая! Пока шла война, не выросло ни одного нового дерева… потому, как не видно их, новых деревьев-то. Зато бурелому прибавилось, приходи смотреть.

   Уже несколько дней я пробирался по старому лесу.
   Я пробирался в свой родной городок. Туда, где мы жили всей семьёй, где ещё был жив отец. Туда, где я его обидел.
   По лесу идти было не обязательно. Можно было идти по дороге или попытаться поймать какую-нибудь попутку, что было бы абсолютным чудом, можно было осторожно пробраться в поезд и, с пересадками, за пару месяцев добраться до нужного тебе места. Как ни странно, поезда ходили, пусть и не так часто, как я помнил. Среди них были даже пассажирские, но, что удивительно, во все стороны они шли битком набитыми людьми. Куда все эти люди ехали и что перевозили, я даже не представлял. Где и как продавались билеты на такие поезда, тем более, сколько они стоили, я, тоже, не знал.
   В общем, перемещаться  можно было где угодно и как угодно.
   Вопрос в том, стоит ли рисковать в той или иной ситуации? Ну, во-первых: война. Если тебя попросту не «призовут» на службу, неважно какой стороне, тебя могут убить. Причём, не «регулярные войска» при попытке перейти какую-нибудь маленькую линию фронта между двумя деревнями, а просто «мирный житель» потому, что ему не хочется встречаться с незнакомцем. Мало ли что этот незнакомец принесёт с собой.
   Во-вторых, это люди. Или нелюди. Те самые «мирные жители». Они…, не ОНИ – МЫ! Мы уже давно перестали быть людьми. Мы перестали улыбаться, радоваться, здороваться, пожимать руку, хлопать по плечу. Перестали ворчать друг на друга в семье, закатывать «ревнивые» скандалы, пытаться вынуть из штанов ремень, когда сын приносит очередную двойку. Мы разучились разговаривать и говорить. Дети не слышали такие слова, как ПРОСТИ, ЛЮБЛЮ, ПОЖАЛУЙСТА.
   Мы перестали жить, и тут же перестали быть людьми. Но пока ещё были существами потому, что пока ещё оставались существовать. Кто-то это делал чуть лучше, кто-то чуть хуже, но кроме одежды и более или менее чистых рук, мы не отличались ни чем. Одинаково серые лица с, ненавидящими весь мир, глазами.
   Поэтому я шел лесом.
   И один.
   Я шел остановить либо войну, либо, если не удастся сделать этого, остановить планету.
   И сойти с неё.
   Вспоминая свою жизнь, те, иногда совсем уж странные истории, которые постоянно со мной происходили, я постепенно приходил к мысли, что именно я виноват в том, что началась война. Из-за меня она началась, потому, что тогда, давно, очень сильно сделал больно отцу. Я сделал больно человеку, который любил меня больше всех, а, значит, и боль на него обрушилась вдвойне, втройне тяжёлая. Именно на его сильных широких плечах держался мир, и аура этого мира питалась его добрыми и чистыми мыслями. Поэтому он и погиб первым – тяжело ему было от того, что я на него взвалил.
   Вот и выходит, что это я войну начал. Вот и выходит, что останавливать её тоже мне придётся. Пусть своим телом, но я заткну эту кровоточащую рану на нашей земле.
   А по ночам мне снился один и тот же сон. У сна этого не было ни начала ни конца. Он как метеор в небе проносился по моему сознанию, оставляя след чувства медленно тающего страха.
   В своём сне я хотел убить луну. От того, что она уже слишком много видела, или от того, что ещё больше могла увидеть – этого я не знал.
   « …Я так понял, что этот мой выстрел опять не попал в цель. Луна осталась на том же месте, где была, только, как будто, светиться стала ярче. Но это точно не от попадания в неё, это от самоуверенности, от наглости, от натурального неуважения ко мне, как к царю природы…»

   Наш дом было единственное строение, которое ни капли не пострадало в боях. Даже стёкла были все на месте. В доме ничего не изменилось, если не считать толстого слоя пыли. Благодаря закрытым окнам и дверям крупного мусора не было. Только то, что осталось после нашего отъезда. Квартира до сих пор хранила следы сбора в дальнюю поездку. Отец даже убрать не смог. Какое там убраться, мне казалось, что и домой он больше не приходил.
   Я вышел на улицу и посмотрел вокруг. Смертью и войной уже не пахло – было просто пусто. Повернувшись к дверям, я взялся за ручку, чтоб открыть дверь.
   ОТЕЦ! Он всё-таки приходил домой, его рука трогала эту ручку последней. Яэто чувствовал.
   Он стоял на пороге, смотрел в пустую квартиру и вспоминал нас с мамой. И молился, чтобы мы спокойно добрались до бабушки. Он специально не стал наводить в доме порядок, потому что тогда бы исчезли последние частички нас с мамой, а он этого не хотел. Потом он прошёл внутрь.
   Я закрыл за собой входную дверь и пошёл за ним. Я знал, куда он идёт. В моей комнате тоже ничего не изменилось. Разбросанные игрушки, которые не влезли в мою сумку, книжки, которые планировал прочитать за лето и скомканный серый от пыли носок.
   Что-то не так. Носка не должно было тут быть. Уж что-что, а вещи меня родители успели приучить держать в порядке. Да и мама при сборах не могла положить один носок, а второй оставить на полу… 
   Почему отец стоит и смотрит на этот носок, почему на его глазах выросли маленькие слезинки?...Потом он резко развернулся и пошёл прочь из дома. Его ждала во дворе машина.
   А за углом война.
   Я наклонился и поднял с пола кусок мятой серой ткани. И снова, как много раз раньше, волна чёрного отчаяния накатила на меня. Это был детский носовой платок. Когда он был ещё сырой от моих слёз, то начал впитывать первую пыль, поэтому сразу стал серым. Таким навсегда и остался.
   Звук работающего двигателя где-то на улице заставил меня вернуться к реальности. Что за наваждение: только что в своих видениях я отчетливо видел, как отец садиться в военный джип и тут такое… на самом деле что ли?...
   Я кинулся к окну. Не надо было этого делать. Вдоль дома шли вооружённые люди. Один из солдат как раз проходил у нашего окна и, если бы я не выглянул, мог пройти мимо. Но движения в комнате нельзя было не заметить, и мы с ним столкнулись лицом к лицу по разные стороны стекла. Стволом автомата меня поманили на улицу. Всё ещё могло обойтись. Надо меньше сопротивляться, поэтому без возражений и резких движений я вышел наружу.
   Но, в итоге, мне не повезло. Город всё еще считался приграничным, поэтому отношение к пришельцам вроде меня было особое. Позже, это самое «особое отношение» к себе я испытал в полной мере.
   Меня спрашивали, кто я, откуда, с какой цель явился в город? Для того, чтобы мои ответы были более правдивыми или полными, меня били. Когда я падал – били ногами.
   Помогали сесть, спрашивали, били, пинали, опять помогали… .  Вопросы иногда менялись, но всё остальное повторялось. Они бы хоть предложили мне устраивавшие их ответы, попросили бы в чём-нибудь признаться,  в некоторые моменты я признался бы в любом преступлении, но меня просто спрашивали, а я отвечал, если мог.
   Всё напрасно, мне никто не верил. Или не хотел верить. В какой-то момент я даже себе в штаны помочился, чтобы солдаты убедились в моей абсолютной трусости, и из чувства брезгливости выбросили меня на улицу. Ну что с такого урода как я можно взять?
   Но оказалось, что никто ничего с меня и не собирался брать. После того, как военные убедились, что ни какой опасности и ни какого интереса  для них я не представляю, про меня забыли. И оставили солдатам для развлечения.
   Побить, попинать. Что может быть приятней? И зарядка и удовольствие.
   Но пресытились они мной довольно быстро, скорей всего им попалась новая игрушка. Потому что как-то вечером, после очередных побоев, отвели к оврагу за городком, приставили пистолет ко лбу и пристрелили.
   К тому времени для меня это было самым желанным. Единственно о чём я жалел, так это, что не смог исполнить задуманное. Не смог всё исправить.
   По дороге к «тому свету» меня никто не торопил, провожавший меня сержант шёл впереди, практически не обращая на меня внимания. Лишь изредка, обернувшись, убеждался, что я не сбежал и продолжаю идти вперёд. Наконец, когда я добрался до места, то увидел, что тот спокойно сидит на камне и ждёт моего появления. Наверно у него была добрая душа, он просто хотел продлить мне жизнь.
   Всю дорогу, пока  плёлся к оврагу, я пытался представить отца. От постоянных побоев голова работала плохо, в ней шумело, и, даже вроде, что-то брякало. Но в какой-то миг мне это удалось. Я увидел доброе улыбающееся лицо отца.
   Он на меня совсем не сердился!
   ПАПА ПРОСТИ МЕНЯ, Я НЕ ХОТЕЛ ТЕБЯ ОБИТЕТЬ! Я ОЧЕНЬ ХОЧУ ВСЁ ИСПРАВИТЬ…

   Я так никогда и не узнал, что через неделю на месте, куда военные бросили мой труп, между пальцами руки, всё ещё сжимавшими грязный носовой платок, из земли начал пробиваться маленький зеленый росток. А через несколько дней, на иногда выглядывающее из-за туч Солнце, смотрела его маленькая копия – лучистая ромашка.
   Первая ромашка за последний миллион лет.