Каникулы Макарчика

Время урока белорусского языка в третьем классе перевалило уже за половину, а Макарчик, лупоглазый, с большими губами толстяк, из всего сочинения имел в черновике только одно предложение: «Каникулы я провёл хорошо».
Больше Макарчик, как ни дёргался (а он дёргался), не мог ничего придумать. Грызя ручку, завистливо посматривал он на своих занятых писанием одноклассников, уныло глядел на доску, где мелом была выведена тема сочинения: «Как я провёл (провела) летние каникулы», косился в сторону учительницы, похаживавшей, сложив на груди руки, между партами, затем уставлялся в окно, будто надеялся там, у дождливого сентябрьского дня, одолжить что-нибудь для своей задачи,- но ничто не помогало ему сдвинуться с первой фразы.
Задержка эта совсем не означала, что Макарчик есть какой-то ограниченный, недоразвитый субъект, не имеющий каникулярных впечатлений и не умеющий связать на бумаге в логическую связь несколько слов. Мальчик он был сообразительный, дружеский, непоседливый и пережил в ушедшее лето немало приключений. Беда только, что приключения, а с ними и впечатления, носили характер отрицательный, и вспоминать о них в сочинении ему никак не выпадало. Придумывать же небывальщину, то есть расписывать о всяких красивых, благородных делах да поступках, осуществлённых на каникулах им – в одиночку и, конечно, с товарищами, - Макарчик не умел, поэтому теперь и мучился, не находя что писать.
Нельзя же было рассказывать, как лазил он за яблоками в сад к бабке Агафье. На дело он шёл без страха. Сколько той бабки, скупендяры этой ( из разговоров взрослых Макарчик много слышал об Агафьиной скупости). Кривобокая, хромая. Куда ей подкараулить его.
Вылазку, однако, испортил бабкин пёс Рагдай. Когда Макарчик, набрав за пазуху яблок, собрался лезть назад через забор, откуда-то с лаем подскочил Рагдай. Макарчик испуганно прилип спиной к доскам забора. На звуки подоспела бабка Агафья и, увидев обременённого её яблоками злодея, шумно вознегодовала. Вырвав из межи несколько крапивин, она схватила Макарчика за шиворот, ущемила под плечом и, благо Макарчик был в шортах, задала жару его толстым икрам.         
- От так! От так! – приговаривала она. – Забрался на чужой огород! А? Негодник! Лезут, ползут! Попросить нельзя? Так от!..
(Не будем обвинять Агафью в какой-то чрезмерной жёсткости. Стоит глянуть в перспективу. Очень могло быть, что бабкино махание – пусть и не сразу, но позже – оказало на Макарчика доброе воздействие. Крапива всё-таки, не надо забывать, лекарственное растение.)
Макарчик испытание перенёс на удивление сдержанно, без всяких позорных звуков и излишних движений, а когда Агафья, выступив в качестве повитухи, помогла ему разродиться от яблок и затем отпустила,- талантливо преодолел забор, вдохнул воздух свободы и с искренностью, которая редко встречается, высказал бабе яге кривой ноге всё, что о ней думают он, его мать, отец, соседи, а также некоторые другие жители деревни.
Нельзя было Макарчику вспоминать и о своём индейском житье-бытье. Индейцы, как известно, теперь не те. Стрелы из их нелепых луков летят не далее пяти метров. Вместо трубки мира выкуривают смехотворную, скрученную из сухих листьев и газеты козиную ногу. Чтобы снять скальп так вообще ни бум-бум. Только и умеют, что плясать возле бурного огня и кликами своими пугать лесное население. Увлечённые плясками, индейцы ничего вокруг не замечали, даже того, что языки огня достают до веток близстоящих ёлок и там, вверху, уже начинает трещать.
Тёмная какая-то фигура вылетела вдруг из-за деревьев.
- Ах, сморкатые! Я ж вас!.. – кричала она.
Краснокожие (в прямом смысле, потому что разогрелись), они же сморкатые, бросились наутёк. Фигура – это был лесник – пустилась за ними. Среди участников забега сразу выявились лидеры и аутсайдеры. Макарчик вёл нелёгкую борьбу во второй группе. Уже вынеслись на опушку леса; до деревни сотня метров оставалась; бегуны прибавили темпа, надеясь достойно финишировать где-нибудь в сарае или на чердаке,- как лесник сзади проорал:
- Стой, стрелять буду!
Чего только не бывает с человеком от испуга. Каким только выдумкам он не поверит.
- Дяденька, я больше не буду! – проголосил на ходу Макарчик.
И это была его большая, большая ошибка. Лесник, пробежав ещё немного, повернул назад в лес. Недавние же индейцы направились к лощине (лощина, тянувшаяся через всю деревню и разделявшая её пополам, была их излюбленным убежищем), и долго с хохотом, со взаимными подколками, вспоминали приключение. Особенно доставалось Макарчику. Стоило только кому-нибудь сказать «Дяденька, я больше не буду!», как все падали со смеха; затем сыпались шпильки. Макарчик тоже делал вид, что веселится, но было ему досадно и даже стыдно.
Не мог Макарчик писать и о диверсии, предпринятой его компанией против нормальной, пристойной, ничего плохого им не сделавшей семьи Далецких. В распоряжении детей вдруг оказалась дымовая шашка (один из друзей выпросил её у своего брата, демобилизованного из армии), и им захотелось проверить её в деле. Поскольку Далецкие днём были на работе и за усадьбой никто не приглядывал, а до того же и собаки они не держали, то и решили диверсанты, пользуясь лёгкостью проникновения в объект, подбросить шашку в сарай Далецких. Чтобы как-то реабилитировать себя за позор с лесником, сделал это Макарчик, затем высокою пшеницей Далецких пробрался он в лощину, где его сообщники, сидя в лозняке, зорко отслеживали ход событий.   
Редкие сивые дымки вытекали из щелей сарая. Потом оттуда повалили клубы. Сарай полностью затянуло облаком. Забегали на улице и на дворе люди. Усиливался там шум.
Тяжко отсиживаться в отдалении, когда такую классную заваруху можно видеть вблизи. Диверсанты выбрались из лощины, подались улочкой к двору Далецких, вмешались в уже большую толпу, собравшуюся там, и продолжили наблюдение с места. Трусцой носили мужчины от уличного колодца вёдра с водой. Кто-то багор тянул. Огнетушитель припёрли. Залетел на двор Далецкий, ринулся к сараю, заскочил внутрь и через минуту, с одуревшим поросёнком на руках, вывалился назад (растерянно дети переглянулись; о том, что в сарае есть живность, которая может захлебнуться дымом, они не задумывались).
- Не горит нигде…- проговорил, откашливаясь, Далецкий. – Тлеет, наверно. Держи!
Он сунул кому-то поросёнка и с полным ведром начал бегать в ворота. И, то ли вода попала и подействовала на шашку, то ли она просто уже выгорела, но дым стал опадать. В сарай вскорости спокойно можно было входить. Нашли остатки дымовой шашки. Подъехали в эти минуты пожарники. Далецкий показывал шашку народу, пожарникам, прерывисто дышал и через сжатые губы повторял:
- Ну, если бы знал, кто это… ну, дал бы!.. Всю жизнь помнил бы!..
Что дал бы,- в этом диверсанты, глядя на возбуждённого Далецкого, не сомневались и очень были рады, что свидетелей их подкидывания не нашлось.
Невозможно было вытаскивать на свет и историю с тыквой. Как-то подельники раздобыли большую тыкву, сняли ножом верхушку и выпотрошили мякоть. Сбоку прорезали отверстия, должные обозначать рот, нос и уши. Внутри закрепили свечу. Дождавшись темноты, подались к дому бабки Агафьи. Здесь возникла задача – как сделать, чтобы не шумел Рагдай. Один из малых приходился Агафьи племянником; часто у неё бывая, собаку хорошо знал; он прошёл к будке и приязненным отношением убедил животное, что поднимать кавардак нет никакой надобности. Остальные же тем временем подкрались к освещённому окну, глянули внутрь. Бабка, одна, сидела склонившись на диване и что-то там шила иголкой.
Черкнули спичкой; тыква от свечного пламени зажелтела и, с яркими отверстиями, стала похожа на страшилище, привидение. Его поднесли к окну и сильно постучали в шибу.
Бабка, однако, увидев пугало, и не подумала заголосить или шлёпнуться на пол. Живенько поднявшись, она схватила стоявший возле печи ухват и устремилась к двери. Малые бросили своё изделие и кучей, с треском ломанулись в калитку. Сунуться в ту кашу бабка не захотела.
- Ах вы, паразиты, паразиты!.. – кричала она с крыльца. – Что это такое? Стучат здесь! Это чужой двор! Нечего сюда переться! Розог на вас нет! Нашли где забавляться! Вот попадись мне какой, так будет ему!..
Умеют некоторые бабульки постоять за себя.
Сообщения о похождениях сына приходили иногда к родителям. Реагирование их обыкновенно было однообразным. «А божечко ты мой!.. Снова… снова этот…» - говорила беспомощно мать. Дальше у неё наступала фаза оцепенения. Отец набычивался, вытягивал из брюк ремень, подзывал сына. Покорно тот подходил – и одновременно со взмахом отцовой руки поднимал крики. Это были крики чрезвычайные, крики погибели и исчезновения. (То у людей, у бабки какой-нибудь, нужно подержаться. А дома можно и расслабиться.) Карательный отцовский пыл быстро начинал улетучиваться. Хлестнув несколько раз, отец сына отпускал и бормотал: «Что за такой… Ничем не достать… Как с ним дальше… Неизвестно…»      
Урок между тем приблизился к концу. Некоторые ученики уже поставили в своём опусе заключительную точку и, чтобы все знали об этом важном событии, набирали полную грудь воздуха и громко, с облегчением выдыхали. Макарчик выдыхал тоже, но тихо, с обречённостью.
И, видимо, ничего не прибавил бы он к единственному своему предложению, если бы не Пилип.
Отличница учёбы Пилип, худенькая чистюля с белым шёлковым бантом на голове, сидела впереди Макарчика, боком к нему. Низко склонившись над партой, шевеля губами, она тщательно переписывала из черновика в тетрадь готовое сочинение.
Едва только Макарчик своим совершенным зрением усмотрел первую фразу её сочинения – «Лето стояло солнечное и жаркое», - как тут же его охватило вдохновение. Торопливо, заменяя только женские окончания на мужские, начал он списывать себе всё, что видел у Пилип, и когда учительница дома, в вечерней тишине, проверяла сочинения, то с интересом узнала, что каникулы Макарчик провёл хорошо, что лето стояло солнечное и жаркое, что с папой и мамой ходил Макарчик в грибы и ягоды, что в лесу он видел белок и зайца, что дома он исполнял всякую работу, подметал пол, грядки поливал, яблоки собирал и мама, оказывается, этим Макарчиком, этим шалопаем и плагиатором, очень была довольна!
   
                Авторский перевод с белорусского