Институт Репродукции Честь первая

                *
 Я шла по  нашей приемной – бесконечному светлому коридору восемнадцатого этажа,   со стенами,  увитыми нарисованным виноградом,  с кадками искусственных пальм по всем по углам  - этакой  хлорвиниловый мирок с кондиционированным воздухом и оптимально-комфортной температурой, и чувствовала, что в  мире уже не осталось  ничего невозможного.
О чем ,  весьма убедительно свидетельствовали красочные плакаты на стенках: «Деторождение  сегодня не имеет  границ!» « Каждый имеет право на счастливое материнство и отцовство!»  Внизу, как водится, картинка - слева  папа,  справа -  мама,  у каждого на ручках по ребятишке и оба лыбятся от уха до уха. Папа  - мужественный красавец, стройный и мускулистый мачо, герой мексиканского сериала. Мама – вылитая Барби из набора игрушек «Салон красоты для  любимой куклы» Оба с плоскими как доска животами - явно никогда не рожали.  Над всеми безоблачное небо, (по которому золотыми буквами идет соответствующая надпись) и сверкающее желтое, как цыпленок, солнце. Ну и на заднем фоне, как без этого,  золотая колосящаяся нива и синеющая речка, и  вдобавок тающая в прозрачной дымке белоснежная вариация на греческую тему – не то  храм, не то санаторий – видимо они там живут. 
Коридорчик у нас не маленький, но  эти, с позволенья сказать, произведенья массового искусства,  занимают не меньше  трети всей стены справа и что-то около половины пространства слева – правда,  здесь им изрядно мешают   двери бесчисленных кабинетов.
Цокая каблуками и ни о чем еще не подозревая, я привычно шла на работу и вдруг увидала Его.   Главную любовь всей своей жизни.
Я поняла это сразу, и  у меня сладко заныло под ложечкой.
Он стоял у двери в кабинет доктора Левина, и первой мыслью, возникшей у меня в тот миг было: Таких не бывает!
 Высокий,  смуглый,  с умным породистым лицом и мелкими темными кудряшками,  облачком вьющимися вокруг головы. В руках у него   была книга, настоящая, печатная, из бумаги, и он читал  ее, пристроив на сгибе локтя и слегка склонив голову к плечу.  Зрачки его  бегали по строчкам  быстро-быстро, как в мультике. Солнечный луч из ближайшего окна широкой полосой лежал точно орденская лента наискось на его груди. Он был величественен, естественен  и как-то абсолютно нездешен.
Был второй четверг месяца  -   традиционный мужской день в отделении ЭКО, и  значит Он, как и все мужики,  томящиеся  сейчас в очереди у этого кабинета ,  по всей  вероятности,  пришел на  процедуру  искусственного оплодотворения.
Я  работаю  в Институте Репродукции Человека  уже  черти сколько – попала сюда по распределению сразу после училища -  так что основная часть  очереди  давно и хорошо мне знакома. Необъятных размеров толстяк в дорогом костюме – это Федя, по  прозвищу Три Медведя. Оперный  контра-тенор, утверждающий,  что с каждой беременностью голос его все лучшеет и лучшеет. Детей своих – у  Феди два мальчика,   толстенькие и мордастенькие, похожие на отца как две капли воды ( наверняка клоны)  – он обожает, привозит им из гастролей кучу игрушек, но конечно, по большей части они сидят дома с нянькой.  Хотя Федя любит притаскивать их с собой на прием  и хвастать, какие они у него здоровенькие и славные.   
  Чета Каменевых – серьезные  и симпатичные , оба известные врачи  - один кардиохирург,  другой даже гинеколог,  по слухам вместе еще со студенческой скамьи, а сейчас им под сорок. У них  трое детей -  все три девочки,  умницы и красавицы – в родителей. Для старшей, Наташи, они нанимали   суррогатную мать -   тогда еще вынашивание детей мужчинами не вошло в общепринятую практику. Двух младших выносили по очереди. И ведь, между прочим, по ним не  ни за что скажешь – оба высокие, подтянутые, мужики хоть куда.  Фитнесом, небось, занимаются.
Впрочем,  гомики они все такие.
 Кричевские – муж развалился  в кресле и смотрит в одну, ему только видимую, точку, жена стоит рядом, нервно теребя ремешок от сумочки. Бедная тетка,  двадцать восемь лет, только замуж вышла – и вдруг на тебе -  рак яичников!  На коленях, говорят, перед мужем стояла, покуда уговорила.
 С другой стороны, я бы на его месте вообще бы не согласилась – во-первых - на фига  фигуру уродовать,  во вторых – одна  угроза, что попадешь после родов в несчастные 10 процентов необратимых импотентов чего стоит!
Хотя тут еще вопрос бизнеса – он у них семейный, но  официальная владелица фирмы  она, а он всего лишь зав отделом маркетинга.    
Березин – ну это просто местный сумасшедший.  Серый свитер мешком, джинсы в пятнах, редкая взлохмаченная бороденка торчком,  сальные седые волосы собраны в щуплый хвост.   Глаза красные, опухшие. Никого он, конечно,  не родил и не родит – у него и башлей-то таких нет.  Однако каждый месяц  Березин   с остервенением копит деньги на первичный визит – между прочим, сумма  тоже вовсе не маленькая, терпеливо дожидается своей  очереди – и  все для того, чтобы войти в кабинет, и снова, в сотый уже, наверное, раз рассказать врачу свою горькую историю.
 Как ехал  вечером с семьей  по шоссе, он  сам за рулем,  а жена и ихние двое детей с ним в машине, и как  в темноте вывернул на них грузовик, и как.… В общем, один он на всем свете остался. Так доктор, имейте же сострадание! Женится он в другой раз не хочет – нет больше таких, как его покойная Настя. Но – ребеночка! Чтоб хоть один на всей земле  был родной человечек! Теперь, говорят, мужики рожают – так он готов, он хоть через жопу, он с радостью... Ну,  подсадите ж ему кого-нибудь, хоть чужого, он не против, ну что вам, жалко, вон же ведь у вас сколько пробирок…
 Довольно часто визит Березина заканчивается дикой истерикой, и вызовами секьюрити.  Бывает, что он скрепляется и выходит сам, с залитым слезами лицом – так нельзя без денег? Никак? Ну  что ж, что ж, я понимаю, дети – то, они верно, дороги, кому ж как не мне знать, пойду, значит, деньги копить….
Может, ему давно уже и не нужен никакой ребенок, может,  он и приходит-то сюда именно за этим –  выкричаться и выплакаться –  ну, как иные ходят к психоаналитику.      
 Последним  в очереди был Он – и я ума не могла приложить, какого черта он сюда затесался.
Молодые парни здесь   при мне не появлялись – во всяком случае, на моей памяти – и прежде всего потому, что  дело  это и в самом деле невообразимо, ну просто  до   охрененья   дорого, впору потянуть только  о-очень крепко стоящему на ногах мужику. Молодому  где такие деньги взять? Сам-то он еще не успел столько  заработать,   родители навряд ли дадут.да и вообще - зачем нормальному человеку… Ну разве если он любовник кого-то супербогатого
А  Он, он  выглядел таким абсолютно несомненно нормальным  - ни  тени  безумья в прекрасных глазах . На гомика тоже вроде  не был похож - одет по-человечески, и вообще.   
Я  миновала коридор медленно-медленно,  с  трудом  удерживаясь, чтобы не оглядываться на каждом шагу. Вошла в свою стекляшку,  привычно  уселась перед  окошком.  Включила  перво-наперво комп – пока он еще загрузится.  На столик перед дисплеем   выложила из сумочки  мобильный, пачку  бумажных салфеток и книжку – настоящую, из бумаги, раскрытую на заложенной с вечера странице.  Пока еще доктор Лева всех осмотрит, опросит, проверит анализы и все в  компьютер внесет  - сто лет  пройдет. Процедуры  раньше часу всяко не начнутся, так что  наверняка успею  урвать страницу-другую.
Вообще, второй четверг каждого месяца котируется  в нашем  графике как,   можно сказать, полувыходной.  Нас, акушерок, запускают сюда  в порядке общей очереди – каждому ведь охота отдохнуть иногда от серых, привычных будней, тем более за двойной оклад.  А как же, солдат спит – служба идет.  Сиденье в стекляшке, и даже помощь врачу в  процедурной, и даже последующее  - тщательнейшим образом, девочки, тщательнейшим образом! -  мытье инструментов перед сдачей в стерилизацию просто невозможно   сравнить с обычной каждодневной работой в отделении, причем все равно в каком.
 Я взглянула на часы. Вздохнула. Открыла окошку.
И начала вызывать по списку.
                *
Его звали Костя Быковский. Простая такая фамилия. Подойдя к окошечку и дожидаясь пока я найду его в списке, он смешно скосил глаза, пытаясь заглянуть в мою книжку – как можно что-то прочесть на таком расстоянии, да еще вверх ногами?
 - Это Хемингуэй –  вежливо пояснила я.
- Девушка, - протянул  он надменно.- Я что, похож на человека, который  Хемингуэя не читал ?
Я не нашлась что ответить.  Если честно, то в моей практике парни, читавшие столь допотопного писателя, как  Хемингуэй,  да к тому же еще   и вверх ногами вообще  пока что не попадались.  Леший их знает,  на что они должны быть  похожи. Мой последний бой-френд вообще ничего не читал, а предпоследний  читал только современные фантастические боевики, типа Ланге,  Мак-Робертса , ну, или на худой конец  братьев Ляшенко. Сегодняшний среднестатистический парень – он  либо  играет на компе,  либо занимался любовью –  причем с женщиной или виртуально   -  им  вроде как  без разницы, и когда я это осознала, то ушла.
- Заполните, пожалуйста, вот этот вопросник, - сказала я вежливо , и протянула ему  увесистую пачку скрепленных листков  А-четвертого формата.
Он взял и углубился в чтение, время от времени хмыкая или фыркая, изредка хмурясь. Пару раз даже рассмеялся. Что он там нашел  смешного? Более иссушающего текста в жизни не видела. «С какого возраста живете половой жизнью?  С кем впервые вступили в половой контакт? Когда  в последний раз успешно совершали половой акт?  Случалось ли вам испытывать трудности с осуществлением полового акта? С кем вы чаще всего совершаете половой акт: а) с мужчиной;   б) с женщиной; в) с самим  собой; г) разное . Нужное подчеркнуть....»
И так далее, и тому подобное. Этот вопросник у них стандартный, один и тот же, и для мужчин, и для женщин и для трансвеститов. Ну правильно, не трудится же, составляя три разных – мало ль кто еще сюда забредет. 
Я его не то что заполнить – дочитать до конца не смогла ни разу. Ну ладно, может еще первую пару страниц  можно почитать для прикола,  находясь в определенном настроении можно даже и посмеяться – хорошо,  допустим. Но – двадцать пять страниц?! И, уж поверьте мне, там чем дальше, тем скучнее и противнее. И все время про одно и то же.
Коcтя  же заполнял вопросник на удивление добросовестно – выражение лица его говорило, что перед тем как поставить галочку или крестик – он каждый раз переспрашивает сам себя, что-то уточняет, выпытывает с дотошностью следователя. Видимо,  ему было очень важно отвечать на всю эту галиматью со всевозможною серьезностью и искренностью.
Он так старался, что мне сделалось его жалко. Захотелось высунуться из окошка и закричать:
- Прекрати! Ты что же думаешь – это все всерьез? Да этого же все равно никто читать не будет – что ж им тут, делать нечего?!  Данные просто обрабатывает компьютер, а  их здесь интересуют только психофизиологические характеристики  - в смысле псих ты или нет, и здоров ли  - чтобы в случае возможных осложнений не подал на них потом в суд. Но  по большому счету даже это им по фигу. Единственное, что для них важно по-настоящему – это сможешь ли ты вовремя сдать деньги в кассу.
Но я не закричала. Я молча сидела в своей стекляшке и пялила на него глаза. В конце концов, пусть он  подольше попишет  – а я тогда подольше на него посмотрю
                2

Мы  с доктором Левой  долго в тот день провозились –  подсаживали Феде очередной эмбрион,  на этот раз девочку, для разнообразия.
Потом  три часа разбирались с  Кричевскими – муж  очередной раз в последний момент передумал, и они с женой устроили разборку прямо у дверей операционной.  Конечно, в очередной  раз победили деньги,  и  драгоценный эмбрион  злосчастному мужику был все-таки подсажен. И то сказать, зря он, что ли уже с месяц как в холодильнике обретался? У нас тут, между прочим, аренда холодильников тоже очень не дешевая.
 Ох, не завидую я этому ребятеночку!
Честное слово,  будь я на месте этой сучки-жены,  давно бы уж наняла суррогатку. Не понимаю, как она может потом спать с человеком,  которого прилюдно так унижает? Это что, тоже  любовь называется  – такие вот отношения?
И, между прочим, мужик-то  не зря опасается – с его уровнем тестостерона импотенция  еще  как грозит!
И как можно на такое идти – и из-за чего? Из-за денег!
Или, может, он ее все-таки любит несмотря ни на что?
Черт их разберет,  этих пациентов,  с ихними любовями!
Я хмуро отмывала инструменты перед отправкой в стерилизацию,  когда дверь в процедурку неожиданно отворилась, пропуская доктора Леву. Он вальяжно прошествовал к только что оттертому мной от крови  железному столу, с легкостью, необычной для его грузного тела, запрыгнул   и  устроился там  в позе лотоса,  вопросительно уставившись на  меня огромными  своими глазами, в коих застыла навек вся печаль страждущего человечества.
- Ну, -спросил он меня, - и что ты, Настя, думаешь про этого вьюноша?
И, поскольку я молчала, доктор Лева поскреб где-то там в зарослях волос намечающуюся лысину и сам себе ответил:
- Психиатра надо было вызывать, а не деньги брать-контракт подписывать.
Спрыгнул со стола, легко, грациозно, по-кошачьи почти бесшумно.
Доктор Лева – это явление, требующее отдельного описания. Впрочем, может достаточно будет просто   сказать,  что весу в нем  девяносто пять килограмм  при росте сто восемьдесят пять сантиметров?  Что ходит он по отделению  в распахнутом белоснежном халате, небрежно наброшенном  на  неизменную в любую погоду,  ярко размалеванную гавайскую рубаху?  Что волосы свои -  неукротимую гриву пегих черно-седых кудрей – он  стягивает в хвост бархатной черной резинкой.
 Что резинки  эти часто соскальзывают и теряются, и тогда доктор Лева  идет  к себе в кабинет и достает  новую,  из верхнего ящика стола, где полным-полно  всего вперемешку:  резинок, заколок, рецептурных бланков, ручек, карандашей, шоколадок и презервативов.
Наверное, стоит еще добавить, что именно доктор Лева был моим первым мужчиной.
 Между прочим, не каждая девушка может похвастаться, что ее дефлорировал   настоящий профессионал – доктор адролого-гениколог, врач высшей категории, и прочее, и прочее, и прочее.
 Ясное дело, не каждая, а только работающая в нашем Институте, причем пришедшая сюда прямо из училища,  молодой, незамужней и, разумеется, девственной.
 Нет,  то есть доктор Лева-то  **** все, что движется, просто  недевственницу   нельзя еще раз   дефлорировать, правда?
               Доктор Лева Левин – еврей, но  родом он из Самарканда. Так что, будучи человеком восточным, нас – своих многочисленных кратковременных пассий – считает чем-то  вроде своего  гарема. Это имеет свои хорошие стороны – он снисходителен (до определенной, конечно, степени) на работе, всегда, если что, выручит, подскажет-посоветует,  деньгами  даже поможет, если надо.
И это имеет свою плохую сторону – доктор Лева вечно норовит всюду сунуть  не только свой член, но и свой нос. Нет, он не ревнует, он  просто не может относиться к судьбе своей девушки  (а мы все для него свои, даже если  это  всего лишь раз только  и было)  равнодушно. Он вечно наблюдает, во все встревает, дает советы.
Для доктора Левы не существует морали. Точнее  она у него какая-то своя собственная.
 Однажды, я заболела  - кашель, насморк, глаза  красные как у кролика.  Температура поднялась прямо на  работе, и меня заколотило так, что Дашка  Золотова – мы с ней тогда вдвоем на смене были – позвонила  в панике дежурному врачу, не зная что со мной делать, а главное – как ей одной управляться  теперь в родзале, нельзя же было, согласитесь, меня туда запускать в таком виде.
Доктор Лева вызвал ей на помощь Милку Чернову из предродовой – там  в ту ночь и была-то всего одна баба, и та без никакого раскрытия, так что двум акушеркам всяко делать было нечего, а меня сгреб в охапку, завернул в одеяло и повез – куда вы думаете? К себе домой. Мол, не тащиться же мне в таком состоянии полтора часа в свою Яхромку, да и ему, как дежурному врачу нельзя из больницы исчезать посреди смены так надолго.
И добрейшая Анна Даниловна,  бывший фельдшер скорой помощи и законная Левина супруга, между прочим,  вовсе еще не старая и, несмотря на троих детей, очень красивая, всю ночь выхаживала меня старинными прадедовскими способами – растирала уксусом, ставила горчичники, отпаивала малиной и липовым цветом, укутывала теплым шерстяным пледом…
Ах, остаться б у них навсегда! Мама родная в жизни со мной так не возилась! Да и ни с кем другим из нас насколько я помню.
                *
- Значит  так, -  произнесла мама, глядя, по обыкновению куда-то мне за плечо, вероятно, в светлое будущее. – Сейчас заберешь Гришку из садика. Посмотри, чтоб  как следует оделся и не забыл варежки в сушке.  Отвезешь его на мат кружок в Свиблово. Пока он там, зайди к Элине за анкетами для кабардинских беженцев, они мне сегодня будут нужны. Попроси Элину завернуть их в пакет и положи себе под кофточку. Как  в прошлый раз – следи, чтобы не торчало!  Поедете обратно, по дороге, на Ботаническом, захватите Марфу с хореографии – Лена обещала ее туда после школы закинуть. Приедете – поедите, там, на полке пакет макарон, в холодильнике сосиски – приедешь – сразу покидаешь в воду, пока разденетесь, оно уже и сварится. Поедите – проверь у Марфы уроки, а твои я проверю, когда приду. Спать не позже десяти. И обязательно поиграй!  И Марфа чтоб поиграла. Ты же знаешь – музыка это как зубы чистить, обязательно каждый день.   Ты все поняла?
Я киваю, восторженно глядя на нее, пытаясь, как всегда безуспешно поймать ее взгляд. Конечно, я все поняла. Конечно, я все сделаю. Конечно, я со всем справлюсь. А как же иначе? Я старшая. Я большая. Мама может на меня во всем положиться.
Мне восемь лет, и из-за ушей у меня торчат похожие на рожки белобрысые тугие косички. Я каждое утро заплетаю их сама. Сперва себе, а потом Марфе. Мама не может, ей некогда пустяками заниматься. А мы ведь должны выглядеть аккуратно. И не выделятся из общей массы. Иначе у нас у всех будут неприятности.
 - Умница. И самое главное – ни с кем по дороге не разговаривай. Ни с какими чужими взрослыми, ни злыми, ни добрыми, ни в особенности, с теми, кто рвется помочь. Поняла? Это очень важно!   Старайтесь, насколько это возможно не привлекать к себе лишнего внимания,  и тогда все  будет хорошо. Ясно, Настя?
Мама засовывает мне руку под воротник куртки – проверяет на месте ли ключ, не порвалась ли веревочка, легонько привлекает к себе одной рукой – то ли обнимает, то ли благословляет на подвиги, и сразу чуть-чуть отталкивает, задает направление, подталкивает к двери, посылает в свободный полет. И я, маленький самолетик, послушно лечу – за братиком в сад, за сестрой на хореографию, за листовками для несанкционированного митинга к маминым друзьям.  Пешком, на метро, на монорельсе, на автобусе, в дождь, в  снег и ветер…
Сейчас мне иногда кажется, что в те времена почти каждый день шел дождь, и еще иногда со снегом.
                *
     Доктор Лева легко соскочив со стола, приблизился ко мне вплотную,  крепко обнял и прижал к своему необъятному животу, так что я ясно ощутила твердую выпуклость  снизу.  Я привычно ткнулась носом ему в грудь, а он нежно поцеловал меня в макушку.
- Милка моя, -  жарко зашептал мне  на ухо, - а пойдем  сейчас ко мне чай с коньяком пить?  Такой день был тяжелый!  Ну, мы ж заслужили? А потом я тебя до монорельсовой подвезу. А?      
   Я осторожно вывертываюсь из его медвежьих объятий и кручу головой.
-  Нее, я домой.   И потом, спасибо, конечно, но я  сегодня на своих личных крылышках. Так что подвозить меня никуда не нужно,  коньяк мне нельзя, а на монорельсовой я ничего не забывала.
Доктор Лева нисколечко не обиделся, так только, посмеялся: «На крылышках,  говоришь? Ну, лети, лети, птичка Б-жия!» Пошел в коридор, и уже оттуда, издалека, сквозь пылесосный рев  донеслось до меня, как он зычно клеится к нашей санитарке, молоденькой студентке из медучилища,
- Эй, Лерка, давай глуши свою колымагу, полы до дыр протрешь, айда ко мне в кабинет перекур устраивать.
Бедняжка Лерочка,  наверняка полностью очарованная громадным красавцем доктором, а может просто боявшаяся, что  отказ заведующему отделением  повлечет за собой немедленное    увольнение (эх, надо было ее предупредить, что ли!)  послушно выключила технику, и затопала в указанном направлении.  Шаги ее глухо прозвучали в отдалении и стихли.
Интересно,  ей хоть сколько лет? Может, надо было все-таки вмешаться?
Впрочем, все равно уже поздно. А может это и не в первый раз уже у них – откуда мне знать, я ж здесь не каждый день бываю.
И потом, ну вмешайся я – и что?  Лерка бы смертельно обиделась. Она ж не поймет что я это из лучших побуждений, наверняка решит,  дура, что  это  с моей стороны  ревность.
И вообще,  меня в свое время тоже никто не предупреждал, подозреваю, никому и в голову не пришло даже, и  ничего,   живая  осталася. 
Хотя это, конечно, не аргумент.
Я ведь живучая.
Мы, Химки-Ховринские, все такие.
 
                *
Домой  я летела до краев переполненная всяческими мыслями и чувствами.
Разумеется, это   не мешало мне нормально ориентироваться  в воздухе  и  держать под контролем   свою  «Астрочку». Впрочем, она у меня вообще умница,  хорошая, надежная и послушная машинка, а в управлении – проще не придумаешь. Легкая, изящная, маленькая –  игрушечка, а не самолетик.
«Астрочку»  мне подарил отец, когда узнал, как поздно я иногда возвращаюсь, и он же оплатил курсы вождения.  Поэтому она, конечно,  моя – ну то есть совсем моя, собственная, она  даже записана на мое имя.
Хотя пользует «Астрочку»  чаще всего моя мама. Ей нужнее,  - конечно,  у нее вечно всякие срочности, вопросы жизни и смерти. А я и на монорельсе могу прокатиться, не барыня.
К тому же, в отличие от отца, мама за меня никогда не волнуется. Ей бы это и в голову не пришло.
А я вот за нее да, волнуюсь .  Мама ведь  частенько возвращается домой  гораздо позже меня. То с митингов, то с домашних родов, а бывает и со свиданий – а чего, она ведь у нас до сих пор красавица.
  Случается,  и вообще  не приходит.
Такая уж у нас мама.  Мы привыкли.
Пролетая над Москвой и глядя на  топорщившиеся антеннами крыши, я думала, конечно, про Костю.  Хотя вся эта утренняя история успела уже подернутся легкой дымкой, свойственной воспоминанию,  пусть и совсем недавнему, и оттого изображение во всплывающих в памяти картинках было расплывчатым и нечетким. Благодаря этому  Костино  лицо  вспоминалось  куда  более  прекрасным и неземным, чем могло быть  в действительности..

Интересно, как бы мы  с ним  смотрелись  вместе?
 Этакая несбыточная мечта – взглянуть на себя со стороны. Скосить изо всех сил глаза и узреть  смутную тень  собственного носа.
Навязчивые мысли о запершихся сейчас в кабинете Лерке и Льве Давыдовиче я тоже изо всех сил гнала прочь, но они все время возвращались, поэтому приходилось  быть на чеку. Управлять собственным сознанием иной раз гораздо труднее чем самолетом. «Забудь, забудь, ты все равно уже ничего не можешь поделать, все уже сто раз произошло, и ничего уже не исправишь. Раз уж такая совестливая, надо было жертвовать собой и соглашаться. А может, ты в самом деле ревнуешь? И тебе обидно, что так легко отыскалась замена?» Но это уж была  полная чушь. В конце концов, у нас с доктором Левой уже два с лишним года как все закончилось, и если порой и пробегала какая-то искра, то что ж тут поделаешь.… пробегала.
В общем,  домой я добралась в этаком кисло-сладком настроении. Посадила машину в саду, на любимой плешечке  между грушей и яблоней. Обняла бросившуюся мне навстречу родную псину – именно обняла – у Демыча, нашего сенбернара замечательная привычка с разбегу закидывать тебе лапы на плечи – без тренировки не устоишь.
 По ступенькам поднялась на крыльцо, толкнула дверь на террасу, вошла...
И на меня навалился наш вечный Хаос.


                *

Семья у нас действительно необычная.  Вспоминаю об этом всякий раз, переступая порог, откуда бы ни пришла.               
Сразу за террасой, безо всякого намека на прихожую  у нас начинается кухня. 
У плиты, ясное дело,   Марфуша – волосы забраны вверх, чтобы не мешались, на ногах мои любимые серебряные сандалии ( жутко дорогие, отцовский подарок),   и даже безразмерная футболка нашего брата Гриши уже не в силах скрыть выступающий животик. Вскинула на меня ясные васильковые глазки шестнадцатилетнего подростка и приветственно махнула рукой, не отрываясь от своего ответственного занятия – между прочим, если б Марфушка в этом году не бросила школу, кто бы кормил всю нашу ораву? Не мама же! От нее кроме сосисок и макарон вряд ли чего дождешься, разве что гречки еще. 
Под ногами у Марфуши, как водится, вертятся близняшки – Василий и Варвара. Обе  мелкие, тощие, рыжие, зеленые дальнозоркие глазища прячутся за толстыми стеклами очков. Похожи на маленьких красных стрекоз, что тучами зависают летом над Яхромскими прудами.
- А-а-а! – завизжали они хором, наперегонки  бросаясь ко мне. Стукнулись  по дороге лбами, взвыли и с разбегу на мне повисли. -   Настя пришла!
- Ась, есть будешь? –  спросила, не оборачиваясь,  Марфуша,-  У меня суп с грибами и картофельная запеканка с мясом.
- Спрашиваешь!  Я голодная как волк, и усталая, как собака, - отвечаю я, на ходу  отлепляя от  себя малышню и плюхаясь в свое любимое раздолбанное кресло.  Мелкие не унимаясь, и с визгом, отталкивая друг друга, норовили взобраться ко мне на колени, плечи и прочие незащищенные выпуклости.
- Варька! Васька! – рявкнула на них Марфуша. – А ну, отлипли на раз !. Вы же слышите – она устала. И не визжите так – Таня проснется.
Но было поздно – из дальней комнаты уже доносился басистый рев. Мгновение спустя  в кухню на роликах въехал Гриня – наш единственный и неповторимый  Большой Брат, везя на руках отчаянно трепыхающийся и  визжащий  комочек плоти.
- Что, кроме меня  уже к  ребенку подойти некому?  Полный дом бабья!– возмущенно произнес он, сделал крутой разворот, пошатнулся  и перебросил нашу младшенькую  в мои привычно  протянутые руки. Реакция у меня, надо сказать, изумительная, сама собой восхищаюсь.  Впрочем,  чему тут особенно удивляться, Гриня  этот маневр  далеко не впервые  проделывает.
- А где мама? – спросила  я, безуспешно пытаясь заставить Танюху  если уж не совсем перестать орать, то хоть   сделать паузу.
-На  родах, - откликнулись  все нестройным  хором.
Не то чтоб я чересчур удивилась. 
Из дальней комнаты пошатываясь вышел Казбек, сунул мне колени тяжелую голову. Старенький он у нас, не сразу теперь реагирует, когда приходят . Раньше-то всегда первый выскакивал.
               
                6

Моя мама – натуропат, хиропрактик и домашняя акушерка. Руководитель движения  «Естественность  во всем», активист групп «За жизнь без лекарств» и «Натуральное материнство». Бессменный лидер  общества «Вперед к истокам»  - да, да, я не оговорилась, именно так эта херня и называется! Мама утверждает, что  в  парадоксальности названия таится    неизмеримая  философская глубина. Не знаю, не измеряла.
Ну, и, так сказать, до кучи   она -  многодетная мать-одиночка.
Всю  жизнь, сколько я себя помню, моя мама   была занята какими-то страшно важными и неотложными делами.  Вечно в самой гуще чего-то боевого и кипучего,  всегда кому-то срочно нужна, к нам в дом постоянно кто-то звонит, пишет, приезжает и  прилетает.
Мама –  всегда в центре – жизни, движения,  Мироздания.
А мы – я, Гриша, потом еще и Марфуша, и близнецы, и  теперь вот Татьяна,  крутимся где-нибудь  на орбите, на периферии маминой Галактики – этакий неизбежный и  необходимый, но все же докучливый и изрядно обременяющий довесок.
Мы ей все время мешаем,   ей, бедной, все время  приходится как-то сорганизовывать свою жизнь с нашим присутствием в ней.   
Одно из моих главных младенческих впечатлений –  неизбывное чувство вины. 
Как  я ни старалась, никогда не могла ей угодить – не сидела достаточно тихо, не засыпала достаточно быстро, (а просыпалась всегда слишком рано), не была достаточно аккуратной…
 Каждое  слово,  обращенное ко мне, звучало всегда   резко отрицательно.
Чаще всего это были  даже вовсе не слова, а  восклицания и междометья, и все они начинались с «не»: «Не кричи,  не мешай, не суйся, не лезь, не трогай…» - и прочее в том же духе.
 На самом же деле, как я теперь понимаю, большую часть времени она просто меня не замечала, в особенности, если  все было  хорошо.  Хорошо - это же нормально, не хвалить же меня за это?
Поэтому с раннего детства  мамин голос запомнился в основном сердитыми,   укоризненными интонациями, возгласами и вскриками. Я обожала ее и боялась. Я была уверена, что мама всегда права, и если ругается,  значит за дело.
 А я  хотела быть хорошей девочкой,  мучилась раскаянием и часто засыпала в слезах.
Но иногда, по ночам,  без всякой связи с нашим предыдущим  общением,  мама вдруг будила меня поцелуями и бурными ласками, душила в объятиях, шептала: «Милушка мой, любушка,  Настенька, доченька, солнышко, Асеныш мой  родной…» ну и всякие прочие милые глупости, какие другие мамы без счету говорят своим маленьким дочкам и ночью, и днем,  и тоже, наверняка, безо всякой причины.
Я в ответ обнимала ее в полусне изо всех сил и чувствовала  себя необыкновенно счастливой.
 Вот только у меня никогда не получалось в такие моменты  до конца проснутся и по-настоящему полноценно воспользоваться этим ее порывом.
 А мне столько всего нужно было рассказать ей, вот этой, нежной и любящей маме, столько всего надо было успеть за эти краткие мгновения, когда она  - о чудо! – наконец-то на меня не сердится!
Но… Глаза слипались, и я  безнадежно проваливалась обратно в сон – сладкий, счастливый, после которого особенно неприятно было  потом, просыпаться, обнаруживая себя  в  привычной неприязненной  яви.
  Ведь утром   мама неизменно возвращалась в свое обычное, раздраженно-сердитое состояние.
Наша мама  ненавидит утра. На классическое утреннее приветствие неизменно отвечает:  «Утро добрым не бывает».
 Постепенно, по мере  моего подрастания,  наши с мамой отношения   как-то  сами собой устаканились.  Годам к восьми - десяти  она вообще перестала видеть во мне ребенка, ну  и обращаться начала соответственно. Нас к тому времени было уже трое,  потом, с рождением близнецов,  сделалось  сразу пятеро.  Не успела я оглянуться, как все детские места в доме оказались давно и прочно заняты кем-то другим.
Место попреков заняли поручения и распоряжения, отдаваемые мне, а потом уже и Грише с Марфушей, всегда на бегу, раздраженным голосом:
- Еда в холодильнике! Погреть! Покормить! Переодеть! Отвезти! Привести! Сложить! Разложить! Уложить!  Поднять!   Позвонить! Перезвонить! Уточнить!  Принести! Перенести!  Заказать! Не перепутать!   
В ту пору мама общалась с нами посредством отрывисто выкрикиваемых глаголов в повелительном наклонении, изредка останавливаясь, чтобы  изобразить, в качестве пояснения, требуемое от нас действие  с помощью пантомимы.
 Впрочем, поручения ее были, хоть и многочисленны,  но  однообразны элементарны. Мама не требовала от нас невозможного, и  была непритязательна  к точности и качеству исполнения.
По сути, она просто хотела, чтобы  во время ее частых отлучек мы продолжали как-то самостоятельно существовать и оставались – сами по себе -  живыми, здоровыми, сытыми, вовремя уходили в школу и в детский сад, посещали всякие изобретенные ею кружки и секции, благополучно возвращались оттуда и при этом, по возможности, не привлекали к себе излишнего постороннего внимания.
Как это ни странно, нам это удавалось.
  Дети, ведь  вообще существа понятливые и сообразительные. Если они, конечно, не дебилы.
 Сейчас, когда мы,   трое старших,  сделались уже окончательно и бесповоротно взрослыми,  характер маминого с нами общения опять претерпел  изменения.  То есть, я бы сказала, что  наши  отношения перешли в качественно иную форму  – мама стала видеть в нас людей!
 То есть просто людей – каких на улице много, с какими она постоянно вынуждена так или иначе сталкиваться.
А наша мама убеждена, что все люди на свете, в том числе  и собственные дети,  ниспосланы ей не иначе, как самим  Б-гом, причем единственно  с целью   наставления их на путь истинный и внушения им основ истиной веры.
Ну , и  наконец, с некоторых пор  в моих с мамой личных отношениях   появился новый оттенок. Ну как же!  Мы ведь теперь   коллеги!
Три –ха-ха-ха!
Может показаться, что я стала акушеркой,  желая сделаться  как можно более похожей  на  маму.  На самом же  деле   я поступила в училище как раз из духа протеста. Ведь для мамы истинная акушерка, это кто угодно, но только  не выпускница официального учебного заведения. Там, по ее мнению нас не столько учат, сколько  калечат.  Искажают нам мировоззрение, прививают противоестественные взгляды и вредные навыки.
Так что когда я пошла в училище, мама три недели со мной не разговаривала. Вообще не замечала, вела себя как со стенкой, даже распоряжений не отдавала.
Потом  привыкла, а одно время даже прям как экзамены мне устраивала: а это ты знаешь, а об этом слыхала? Страшно радовалась, если я не могла ответить – видишь, видишь, ничему вас там  толковому не научат, хотела детей принимать, так и шла бы к нам в клуб  «Мягкое Рождение», переняла бы все с рук, как приличные  люди делают. Ей казалось, что я перешла в стан врага – может быть, по незнанию, недомыслию? И она прикладывала немало сил, чтобы вернуть меня к истинной вере.
Постепенно  мама успокоилась, попривыкла, да и вообще – что у нее других дел нет, кроме как о моей глупости думать? Повзрослею – сама все пойму. Нет, ну я ж умный человек, значит, пойму – куда  мне деваться,  истина –  на то и истина, чтоб торжествовать.
 Кроме того, в разгар нашего конфликта  мама  забеременела Танькой, и   ей, по большому счету, стало вообще все до лампочки.               
                7

                С Танькой на руках я отправляюсь в свою комнату, плюхаюсь там на кровать и с наслаждением вытягиваюсь во всю  свою роскошную длину.
Надо вам сказать, что я ,будучи   довольно высокой девицей,  к сожалению,  вовсе не везде как следует помещаюсь. Скажем, в автобусе  или  в монорельсе мне частенько приходится поджимать   под себя ноги. А то наступают.
И немало есть помещений, в том числе на работе, куда я вынуждена входить пригнувшись.
Иногда у меня такое чувство, что большую часть жизни я провожу как-то сжато и скрюченно.
К счастью  дома, в нашей родной Яхромской развалюхе, у нас достаточно высокие потолки – и не беда, что местами они протекают.
Танюху я пристроила к себе на живот, и она, успокоившись и расслабившись, в свою очередь вытянулась на мне, и засосала большой палец правой руки, одновременно наматывая прядь волос на указательный палец левой.
 Волосы у Таньки мягкие, светлые, легкие как пух одуванчика  - между прочим, очень похожи на мои.
        Я лежу, наслаждаясь ее привычной и милой тяжестью и воображаю, как всегда в такие моменты, что вовсе она мне не  сестра, а  что она моя маленькая дочка. А что, по-возрасту, между прочим,   вполне подходит.
 А отцом ее мог бы быть… ну, например, доктор Лева. Или Игорь, наш прошлогодний интерн и моя первая дурацкая  девчоночья любовь. Или мой последний экс-бой-френд – компьютерщик Илюха. Или… может быть… Костя? В конце концов,  мечтать-то  я  могу о чем угодно, кто мне запретит? И кому это мешает?
Иногда я жалею, что вот я такая умная и серьезная  девушка, вечно  просчитывающая наперед каждый шаг, по сто раз отмеряющая прежде чем отрезать, органически не способная на безумные  поступки и внезапные резкие повороты.
Наверняка  это во мне от отца. Он тоже такой… чересчур серьезный.
А  мне бы хотелось походить в этом смысле  больше  на маму.
Она, впрочем, утверждает, что хоть нас у нее и много, и  все мы были зачаты, как говорится,  естественным путем, тем не менее,  рожденье каждого из нас было для нее не слепой случайностью, а сознательным  и продуманным поступком.
Что, впрочем,  при ее способе мыслить и поступать видится весьма вероятным.
Но вот, например,  Марфуша, моя горячо любимая  и  ближайшая по возрасту сестра  (между нами четыре года разницы и нагло вклинившийся Гришка). 
Так вот - кто мне объяснит, как мы с ней,    прожив  всю жизнь бок о бок, в одном и том же  доме,  с одною и той же мамой, получив одно и то же воспитание (если это можно назвать воспитанием!) и образование (аналогично), вскормленные одним и тем же молоком из одной и той же груди (я не шучу, наша мама и в самом  деле кормила нас  грудью),   вышли  в результате  настолько разными?
Причем я не о внешности сейчас говорю – хотя Марфа смуглая невысокая  толстушка,  с черными смоляными кудряшками  и неожиданно голубыми  глазами, а я длинная  белобрысая бестия, тощая и бледная, как та спирохета.  Я про другое.  Как, почему, мы сделали из одних и тех же предпосылок прямо противоположные выводы?
                Мне никогда не забыть, как однажды войдя в нашу никогда не запирающуюся ванную, я  застала там Марфу, всю залитую кровью, зубами выдирающую из предплечья свежевставленный имплапнт.
-Что ты делаешь?! – завопила я. – Это же специально, чтобы уберечь тебя, дурочка, от всяких случайностей, ну чтобы если ты чего, или там с тобой кто-нибудь, так вот чтобы ты тогда не… Ну ты что, совсем ничего не понимаешь?!  Марфуш, ты что, совсем ненормальная?!
-Он мне не нужен – процедила сестра сквозь плотно стиснутые зубы, глядя мне прямо в глаза холодными голубыми льдышками.  Конечно, все она понимала.
- Да как же…да  ведь ты теперь ….– у меня просто не укладывалось в голове.
 Всегда всем  девочкам  вживляют имплант с наступлением первых  месячных.  Делает это школьная медсестра, наряду с прививками и ежегодными измерениями роста и веса. Все знают, зачем это делается, хотя вовсе не все норовят немедленно воспользоваться  предоставленной возможностью. Зачем? Все понимают, что это …ну так просто, на всякий случай.  Первый имплант вживляется сроком на десять лет, ну, а потом (а иногда раньше) его обычно меняют. Или убирают, если девушка должна  в скором времени замуж и хочет завести ребенка. – тогда она временно переходит на таблетки .
Нормальные замужние женщины перестают предохраняться   за пару месяцев  до планируемого зачатия (и тогда их  мужчины вынужденно натягивают презервативы). После подсадки эмбриона в матку   врачи рекомендуют   обождать  с сексом пару недель,  до завершения плацентации,  чтобы убедится, что  все в порядке и никакие отклонения от плана будущим родителям не угрожают. Потом им  можно  с легкой душой и  на долгие месяцы  забыть о предохранении.
    Конечно наша мама и ее сподвижники, а также некоторые особо экзотические религиозные секты не придерживаются в этом вопросе общепринятых норм. Они, точно в каменном веке,  размножаются, так сказать, естественным путем.  Однако то люди взрослые, сознательно сделавшие свой выбор,  и, кстати,  в большинстве своем женатые ( наша мама и  тут являет собой редкое исключение).
Но Марфа?! Я просто не понимала – как она могла? Да и больно же это  наверняка  зверски ! Я тогда, помнится, украдкой  потрогала свой имплантант –  прочно и глубоко засевший под кожей. Если не знать точно где, в жизни его не нащупаешь.  И чем он ей помешал?
-Зачем? – простонала я. – Марфа, ну ты хоть  можешь мне объяснить, зачем?
Покончив  со  своим немыслимым занятием, сестра  наконец повернула ко мне с перекошенное от боли лицо  с закушенною губой  и  бешено сверкающими , полными непролитых слез  глазами. Зажимая пальцами  сочающуюся кровью ранку и наступая,  как на поверженного врага,    на   валяющиеся на полу окровавленные  ошметки ненавистного устройства,  Марфа  отрывисто процедила сквозь зубы :
- Понимаешь,  не хочу, чтобы за меня решали. Ничего. Никогда. А особенно – это.
Ей было всего четырнадцать лет. Подумать только!
А мне сейчас девятнадцать.
Разумеется, я ни слова тогда не сказала маме – у нас в семье западло  стучать друг друга.
Хотя сама  страшно переволновалась. Мне думалось,  что если человек устраивает такое, то наверняка же с какой-то целью.
Однако время  шло, а ничего такого стремного с Марфушей   не происходило.  Сестра  оставалась сама собой  – ходила в школу, в бассейн, в клуб и на дискотеку, просто убегала  гулять на долгие часы (это теперь она заделалась  домоседкой). Ясное дело, не одна, а с друзьями. Их у нее всегда был легион   – девчонки, и парни тоже, и всегда Марфа в центре, во всем она заводила. Это у нее от мамы, так сказать, прирожденный лидер, общественная честь и совесть, общее красно солнышко.
Она даже из летнего лагеря вернулась такая  же, как и  уезжала, разве что окончательно черная от загара, с матовым румянцем во всю щеку.
И я уже начала было думать, что может оно и ничего, ведь жили же когда-то девушки  безо всяких имплантов, и вовсе не все они беременели еще в средней школе. Наверняка у большинства  была голова на плечах.  В книжках вон пишут - некоторые вообще сохраняли девственность до свадьбы. И не дура  же полная моя сестрица, вон математику  взялась на повышенном уровне изучать, и геофизику даже.
 Просто у нее натура такая – независимая. Бывает.
И вот, когда я совсем уже успокоилась и расслабилась,  в Марфушиной жизни появился Александр Семенович, наш дорогой дядя Саша.   
И, как оно всегда случается,  все теории мои  пошли под откос .

                8
Осторожно, стараясь не потревожить малую, вытягиваю из-под  кровати лэп-топ.  Я его принципиально не беру с собой никуда – отвлекает, да и поломаться может. Один у меня так в метро сплющили – три часа его потом раскрыть не могла, а когда я эти судорожно сжатые челюсти наконец разжала, из него дождем посыпались буквы и  экрану был полный  пипец. Не, в дороге и на работе   хватает и планшетаа, книги я вообще предпочитаю бумажные – благо у нас дома этого добра завались, еще от прадедушек и бабушек. 
Влезла внутрь, поискала Его в сети. Оказалось, в Москве этих Костей Быковских как бы не четыре с лишним сотни. Сузила поиск по приблизительному возрасту, тоже неслабое количество получилось, но на мое счастье Он обнаружился уже во втором десятке. Быковский Константин Евгеньевич, 202.. года рождения, выпускник  1218-го физико-математического лицея, проживает в Центральном районе, где-то на Пречистенке .Состоит в отношениях с выпускницей того же лицея Инной Яковлевной  Козырник. Рядом фотка. Симпаатичная такая девица, с тонким горбатым носиком. На породистую кобылу похожа. Между прочим, где-то я ее уже точно видела, не могу только вспомнить где . Фиг с ней.
  Костя на фотографии был еще даже красивей чем в жизни. Я скинула ее мобильник  и сделала из нее фон. . Снято было так, что под каким   углом не поворачивай, все время будет казаться, что он смотрит прямо тебе в глаза. И взгляд еще такой упорный, вопрошающий, прям  душу тебе пронзающий, типа:  « В чем твой личный вклад в борьбу за мир во всем мире?» или« Ты записался добровольцем?». С другой стороны никто не мешает  воображать, что взгляд этот предназначается лично мне, а немой вопрос в его глазах  озвучивается как:  «Ты меня любишь?»
                8

     Дверь скрипит, и в образовавшуюся щель нагло влазит полоса света . Я так устаю за день от  люминисцента, что возвращаясь, почти никогда не зажигаю у себя  лампы. По крайней мере, пока совсем не стемнеет.  Даю глазам отдохнуть.
-- Настя,- горячо  шепчет Марфа, всовываясь  ко мне своей вечновсклокоченной головой, так  и кажется – свет идет прямо от ее волос, навроде нимба. – Ты где пропала на самом-то деле , ну иди же уже есть,   в конце-то концов!  Нет, ну где совесть, все давно на столе, все давно  уже сидят, одну тебя ждут! Сама ж говорила, что голодная и сама же разлеглась тут.
- Я ребенка укачивала, - не слишком убедительно возражаю я, тоже, разумеется, шепотом, внутренне послушно напрягаясь, готовясь встать. Все – это, конечно же, ее ненаглядный  дядя Саша, но не расстраивать же ее, дуру  беременную. 
- Да ладно, иди уже, оправдываться в полиции будешь.
Осторожно  снимаю с себя спящую Таню, устраиваю ее без себя поуютнее, в гнездо из одеял и подушек,   укрываю пледом, и, стараясь не скрипеть дверью, выбираюсь на свет.
Действительно, все, то есть дядь Саша, уже  за столом, как впрочем и близнята, и даже Гриня.
Я люблю наш стол – огромный, овальный, длинный. Он как будто перекочевал в наш дом из какого-то зала заседаний.
На самом-то деле, его,  как и почти всю нашу мебель, маме когда-то отдали уезжавшие навсегда за границу знакомые – у них была дача в нашем поселке, огромная, богатая, как старинная усадьба, с камином и хрустальными люстрами.
 Одна из них пылится теперь в нашей кладовке – точнее то, что от нее осталось. В детстве мы не знали лучших игрушек, чем ее бесчисленные переливающиеся висюльки – и какое нам было дело, что это настоящий горный  хрусталь?
 Дядя Саша, отец Марфиного ребенка, сидит в самом дальнем от меня конце стола. Серьезный человек, рослый, плечистый, с окладистой русой бородой и пшеничными усами. Русые с проседью волосы забраны в  хвост. Ему уж за сорок, мамин ровесник. Кочующий ремонтник, из тех, что каждый год возникают в нашей Яхромке и окрестностях с первыми весенними паводками – вырастают из под земли, как грибы.
Кочующие ремонтники – это особое племя людей, живущих сегодняшним днем и  полагающих, что день завтрашний вполне в состоянии сам о себе позаботится.  А чего? Раз руки есть, то и работа для них завсегда найдется. В основном они откуда-то с Юга – Украины, Молдавии, Ставрополья. В их речи слышатся необычно мягкие согласные, вместо г они говорят ха. Кажется, нет ничего такого, чего б они не умели делать.  Движения их во время работы неторопливы, плавны и точны .  Издалека они кажутся уютными и надежными, как большие медведи.
  На дяде Саше красная клетчатая ковбойка с закатанными до локтей рукавами. Кисти рук обветренные, мозолистые  - сразу видно, что их обладатель много и тяжело работает, причем не только в помещении, но и на открытом воздухе. Делает настоящую мужскую работу.
Дядя Саша мажет хлеб маслом – медленно, основательно, тщательно промазывая всю поверхность ломтя. Увидел меня, улыбнулся и, не прерывая своего занятия,  приветливо кивнул головой.  Потом обернулся к Марфуше, по-прежнему не отлипающей от плиты. На что-то она там дует, что-то старательно помешивает. Убиться можно, ведь в жизни мы не знали никаких разносолов, жрали себе макароны с картошкой и вроде казалось вкусно, а тут – откуда что взялось?!
Интересно, а я, если выйду замуж, тоже такая стану? И как такое происходит – внезапно, что ли? Заснула одна – проснулась другая? Как пыльным мешком трахнутая.
 - Ну, Марфа,  все в сборе, разливай уже суп.
Она тут же вскинулась, еще больше  засуетилась, зазвякала крышкой, тарелками, ложками...
  Нет, ну чего он тут  раскомандовался? Можно подумать, это его дом, а не наш.
 Но я. как всегда,  твердо  себя  сказала   – вот именно, дом  наш. Всехний. Хочется ему разыгрывать из себя хозяина – пусть. Чем бы дитя не тешилось…
 Главное,   самой бы не забыть, что это мой дом. 
Гришке  - тому, кажется, все по-фигу – вон сидит себе, уставившись в наладонник,  хлебает не глядя суп. Мелкие  сидят чинные, серьезные, едят аккуратно, стараясь не расплескать, являя очередной пример того, что детям на пользу когда их строят. О Марфе я уж не говорю  - Марфа  счастлива. Не летает , конечно,   по кухне как птичка – животик не позволяет, но неуклюже шлепает по полу, переваливаясь, как щенок крупной собаки, спешащий выполнить  команду обожаемого хозяина и, по дороге, так и норовя ткнутся головой в хозяйские колени и, замирая от блаженства, ждать, когда погладят по ушам . 
- Мась, ну ты, я вижу, совершенствуешься – невнятно, с полным ртом, - проговорил дядя Саша. – На сей раз  даже как будто есть можно. 
И он покровительственно треплет Марфушу по спине, отчего она  вся прямо вспыхивает.
- Правда,  лаврушечки я  б  положил побольше, да и перчику бы еще подсыпал, чесночку подстругал  – а то малость  пресновато.  Ну ничего, учтешь  свои ошибки – и, глядишь в другой раз что-нибудь более съедобное нам сварганишь.
Сестренка тут же сникла – плечики опустились, глазки погасли.
- А по-моему очень вкусно. – с нажимом произношу я. – Гриш, тебе как?
- М- -м-м? – отозвался брат с вопросительной интонацией.
Я изо всех сил пнула его под столом ногой, благо он сидел напротив меня. Брат дернулся, но глаз от экрана не оторвал.
- Я тебя спрашиваю, суп вкусный?
Ч-чего? А, ну да суп, ничего так суп. Ну типа очень вкусно.
- С тобой как с космосом разговаривать! Малышня, а вам нравится? – обернулась я к близнецам
Обе дружно кивают в ответ,  старательно выражая свое мнение чавканьем и хлюпаньем.
- А если нравится, то что нужно сказать? – продолжала наседать я, пока до них наконец не дошло.
-Спасибо Марфе за очень вкусный суп! – пищит Варька.
- Марфа, вари нам такой каждый день! – вторит Васька.
- Я тебя за него вот так люблю! – Варька спрыгивает со стула и бросается  обнимать -целовать Марфу жирными от супа губами и руками. –И я, и я – присоединяется Васька. Марфа вскакивает, визжит, опрокидывает стул, в притворном ужасе уворачивается...
На секунду мне кажется, что вернулись прежние деньки, когда радостные вопли и куча мала сопутствовали у нас едва ли не каждой трапезе, делая неважным, что именно мы едим, главное  - мы все вместе и у нас есть Еда.  Наел ись  - и давай резвиться, как здоровые зверьки.
Не тут-то было.
-Ребята, ребята,  вы чего это? Это не дело, так за едой расходится. Так ведь ненароком и на стол вырвать может.  Давайте-ка по приличному . Вот поедите –  скажете спасибо, встанете из-за стола  и пойдете играть. А то ишь, устроили, понимаешь.
Пристыженные двойняшки,   послушно оставив  Марфу в покое  молча, один за другим, выскальзывают из кухни.
Я тоже встаю.
- Настя , ну ты что, ну куда вы все , а запеканка еще, - кричит мне вслед сестра, но я  не оборачиваюсь.  Возвращаюсь к себе, закрываю дверь поплотнее. Сквозь стенку все равно слышу, как дядя Саша  бубнит чего-то, но слов хоть не разобрать.
Г-споди, как же я его ненавижу! 
                5
Когда я была маленькой, я ужасно боялась что мама вдруг возьмет когда-нибудь, да и выйдет замуж. Не только я – мы все боялись, и я, и Гришка, и Марфа. И строили планы – как мы убежим из дома и будем жить сами по себе, и никогда не позволим чужому мужику нами командовать.
Почему-то в качестве этого гипотетического мужа нам всегда представлялся кто-то чрезвычайно стандартный и правильный, этакий типус с квадратной башкой – один в один  Марфин дядя Саша!.
Нам почему-то  никогда не приходило в голову, что  отчимом мог бы стать периодически появляющийся в доме рассеянный гитарист и математик Володя – отец Гриши, или  рок-музыкант Ванька – отец близнецов, заваливающийся  нам, как к себе домой, после каждых гастролей и зависающий по две-три недели. Может, потому что ни того, ни другого просто  невозможно представить себе в роли чьего-нибудь мужа?
Про Алешу, отца нашей Тани, – наивного студента филфака, старше меня всего на три года, с русыми кудрями и румянцем во всю щеку – я  уж вообще не говорю. Нет, то есть он-то, конечно женится, и даже может быть скоро, но только уж точно не нашей маме. Хотя мог бы и на ней – если бы она согласилась. Такой лопух! Впрочем, мы все его очень любим.
Как и остальных, наверное. Все они, каждый по-своему, люди неплохие. 
Правда Марфиного отца никто из нас толком не помнит - он был кадровый военный и исчез без следа в одной из бесчисленных  мелких военных разборок, без которых не обходится  каждодневная жизнь. Мы читаем о них в газетах, смотрим и слушаем отчеты о них в новостях, но по-настоящему  все это касается нас лишь тогда, когда и в самом деле коснется.
Я имею в виду физически. Например, если в одной из таких заварушек вдруг  окажется твой брат - хотя бы и  двоюродный,  сосед или одноклассник?
Впрочем, вот ведь и мой отец поначалу тоже числился без вести.
Такая уж у меня семья.

                *
Со своим отцом я познакомилась уже в довольно зрелом возрасте – лет в девять, кажется.
Мой отец – дипломат, сотрудник российского посольства. Какой страны? Ну, видимо, той, в которой он в данный момент обретается.
 Когда я была маленькой, папу, как молодого и не приобретшего еще достаточно опыта человека, часто и  надолго посылали в малоразвитые и неприятные с точки зрения климата страны Азии и Африки. Оттуда он по нескольку лет не приезжал даже в отпуск.
Предпочитал проводить его где-нибудь, наоборот, в Америке и в Европе – не только по контрасту, но и по делу:  мосты мостил в тамошних посольствах, знакомствами нужными обзаводился.
Сегодня местом его работы является небольшая солидная и  благополучная европейская держава – не скажу какая, - далекая от кризисов и конфликтов. Мечта любого разумного  дипломата. Там он проживает большую часть года, с женой и младшим сыном. Старший, Антошка, учится в  Англии, в закрытой престижной школе.
У меня к отцу никаких претензий – он до нашей первой встречи вообще не знал о моем существовании,  а с тех пор как узнал и получил результаты генетической экспертизы (каковую немедленно затребовал и оплатил) всегда был на высоте.
И я бы, наверное, если бы захотела, тоже могла бы учиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже, на худой конец в мед. колледже  имени Флоренс Найтингейл, а вовсе не в Химкинском медучилище.
Только  я не хочу. А  после того как пообщалась с Антошей, моим сводным братом, когда он на каникулы приезжал  не хочу  тем более. Он мне такого порассказал! Нет, мое счастье, что я у отца незаконный ребенок, и он просто не может в полной мере настоять на моем правильном воспитании и образовании. Поскольку, боюсь, наши с ним взгляды на эти предметы, расходятся кардинально.   
И тем не менее,  здорово, доложу я вам,  быть единственной, пускай и незаконной, дочкой преуспевающего дипломата и его давней, юношеской любови. Совершенно очевидно, что при каждом взгляде на меня отец всякий раз невольно вспоминает молодость, и воспоминания эти ему приятны.
 И потом, мы так редко видимся – как тут не побаловать меня чем-нибудь замечательным!
И, ясное дело, я люблю, когда меня балуют – а кто ж не любит!
Папин приезд – это всегда праздник, сказка, мгновения, когда невозможное делается возможным, а я из обыкновенной нищей медички и превращаюсь в прекрасную принцессу, разодетую в модные заграничные туалеты и попивающую изысканные вина на застекленной террасе дорогого ресторана,  посещающую далекие острова  и проживающую там в роскошных пятизвездочных отелях.
Так что, когда это происходит, я просто ныряю в эту сказку с головой и наслаждаюсь.
 Но даже на самой неправдоподобно радужной глубине   мне никогда не удается полностью отделаться от ощущения некоторой глобальной неправильности происходящего. От чувства,   что все это –  не более, чем   сон, мираж, утренний туман, и ко мне лично не имеет   никакого  отношения.
 А настоящая моя жизнь – тут,  в Яхромке. С  братьями ,  сестрами, мамой.
 Стукнула калитка. Из окна мне видно, как мама торопится в дом, бежит, оскальзываясь на размокшей глине  тропинки.
Бледная, растрепанная, родная. Зеленая юбка в пятнах засохшей крови. Довольная до смерти, глаза сверкают, на лице торжество победы, и вообще вся она еще там, где была.
- Настюха! – кричит она мне в окно, запрокинув голову.- Какой у меня пацан родился, ты б только видела! Такой рыжий-рыжий! Как солнышко! И без единого разрыва.
  Уже у самого крыльца она оступается и чуть не падает в лужу.



                *
 
Хвала богам, что несмотря на обступившие нас со всех сторон высотки, крохотный, можно сказать  супермикро-райончик –остатки  подлинной, доисторической Яхромки, остается пока неизменным, и мы по-прежнему живем в нашем старом родовом гнезде –ветхом, покосившемся  доме, выстроенным в  во второй половине прошлого века нашим дедом, маминым отцом, дабы служить его семье летней дачей.
Впоследствии дом, ясное дело, тыщу раз достраивался и перестраивался, пока из временного летне-романтического обиталища не превратился в место постоянного проживания мамы, главной и единственной наследницы деда, и нас, ее многочисленных чад, а также всех тех, кто  к нам за эти годы  прибивался, на временной ли, постоянной основе.
Спускаюсь с крыльца, и на меня радостно напрыгивают собаки. Их кроме Казбека, еще три – огромный кавказец Барс, скромная в сравнении с ним овчарочка Долли и микроскопическая дворняжка Снукки – помесь цвергшнауцера и черт знает еще кого. Мрр! С лестницы на чердак свешивается кошка Мася – и меня, и меня почесать за ушком!.                *
Я  прижимаюсь к маме, и мы вместе смотрим на горизонт. Он находится где-то на краю поля, начинающегося прямо через дорогу от нашего дома. Солнце висит уже довольно низко, и его апельсиново-красный шар ничуть не слепит глаза и не мешает разглядывать жемчужно серый абрис луны на другом конце неба. Оглушительно стрекочут кузнечики. Воздух пахучий и теплый, как густой травяной настой.   
Над горизонтом носятся, в воздухе  спортивные самолетики ребят из  аэроклуба. В  этом беспорядочном мельтешении с трудом можно различить осколки системы: каждый выделывается , как может: бочки, иммельманы, мертвые петли. Но иногда они сговариваются между собой по мобиле и  вместе  изображают  в небе что-нибудь красивое: звезду там или крест, или примутся вдруг выписывать ровные  круги над поселком.
В девятом классе я дружила с Валеркой,  мальчиком из аэроклуба – он был на два года старше, учился в техническом колледже, получал там стипендию и покупал мне на нее шоколадки. Так вот он утверждал, что каждый вечер выписывает в небе мое имя. Врал, небось, но звучало красиво.
 А сам он был нескладный, прыщавый с длинными узловатыми руками и короткими кривыми ногами. В разговоре он немного заикался, да и вообще был немногословен – скажет что-нибудь, а потом час молчит и только смотрит пылающими от желанья глазами. Но мне, малолетке, льстило его полувзрослое внимание. И потом, он первым учил меня управлять самолетом – летать то есть, учил. И научил ведь! После  Валеркиных  уроков оставалось  только придти и сдать экзамен, чисто формальная процедура.
Потом Валерку забрали в армию, и он через год  погиб в какой-то очередной союзовосстановительной разборке.  Им ведь, суперкрылатым, прямая дорога в десант какой-нибудь, вот и попадают первыми под раздачу.
Далеко-далеко, за горизонтом, за лесом видна Москва – высятся ярко-освещенные  закатным солнцем высотные здания из стекла и бетона. Над Москвой вечно клубится розовато-серая  шапка смога. А из нее, ровно как по линейке, через все небо  над нашими головами тянется черная длинная  линия монорельса.
- Такая была странная плацента, вроде как две дополнительные дольки, никогда раньше такой не видела, вот посмотри...  Они, конечно,  как водится,  бросились  сразу жарить и есть, но я все ж таки успела сфотографировать! – Мама торжествующе сует мне под нос мобильник.
- Да, интересно, - говорю я немного рассеянно, не глядя на экран – Мам, а скажи, вот тебе дядя Саша марфин нравится? Меня вот лично он жутко раздражает!
- Ну, он  же человек, а не серебряный полтинник, не может же он всем нравится, - резонно говорит мама. – И потом, при чем тут мы с тобой, главное, чтобы он нравился Марфе. Ей с ним жить.
- Да, но пока что с ним приходится жить нам всем! И посмотри, во что он превращает наш дом! Казарма суворовская, мелкие скоро маршировать начнут! 
-  Настя, но ведь ему больше негде жить. Ты просто еще не знаешь, да и не дай тебе Б-г когда-нибудь узнать, что значит не иметь своего  дома, своего угла! И  подумай, ведь если я его выставлю – и поверь мне, очень иногда хочется, я ведь не слепая – что тогда будет с Марфой? Она ведь уйдет за ним, и окажется вместе с ним на улице, причем  не только она, но и малыш – ты этого хочешь? Я – нет.
- Мама, но я ведь и не говорю – выгнать. Я ж не дура, я ж понимаю.
- А что тогда?
- Просто скажи ему! Ну, что это наш дом, твой дом, в конце концов, и ты не позволишь, чтобы.. Ой, ну я не знаю! Какого черта он чувствует себя здесь, как дома?!
- А потому, что он  здесь теперь тоже дома Настя. Нет, тут ничего не поделаешь . Сказавши А, приходится говорить Б.  Хотим мы или нет, придется как-нибудь приспосабливаться. Да ладно тебе, Аська, можно подумать, что это в  первый раз! Ну, вспомни! Ведь кого только здесь не перебывало! Не волнуйся, наш Дом  и не таких обламывал. Дай срок,  и этот обтешется, все опять вернется на круги своя.
Действительно, кто только у нас не жил! Подростки, конфликтующие с родителями и случайно забредшие к маме на митинг или даже просто встреченные ею на улице. Бывшие полит( и не только полит) заключенные, вышедшие из тюрьмы и не знающие куда податься. Беженцы из самых  заковыристых краев. Люди радуги всевозможных цветов и оттенков, национальностей и возрастов, кочующие всю жизнь из конца в конец мира. Мужья, поссорившиеся с женами,  жены, ушедшие от мужей, дети, ставшие из-за взрослых разборок временно  никому не нужными.   Семейные пары, в ожидании родов, во что бы то ни стало  желающие  родить дома, и  ничуть не смущаемые столь мелким и несущественным обстоятельством, как отсутствие такового. И чудаки - чудаки   всех мастей!
Для всех  дом наш становился  родным, всех принимал и обогревал.  И всегда люди, жившие в доме, влияли на обстановку  в нем – а как же без этого?  Но и Дом сам влиял на всех, атмосфера, ему присущая, воздух, которым  в нем дышали – все это делало свою тихую и незаметную работу, подтачивая, обтесывая их, как жук древоточец.

               

                *
 Солнце светило так ярко,   что глаз не  поднять. Поэтому он шел ссутулившись,  всматриваясь в трещинки на асфальте. Асфальт в их переулке старый , неровный, тротуары узкие, а кое-где их и вовсе нет.
- Она не могла так поступить, - упрямо повторял чей-то голос, бесконечно и тупо, через равномерные промежутки времени, как заезженная пластинка. – Не могла так поступить.  Не могла...»
Потом он понял, что это он сам, не замечая того говорит вслух.
А  почему, собственно не могла? А как еще она должна была поступить? Вообще, был ли у нее другой какой-нибудь выход?
- Это недоразумение, Кость. – Сказала Инна, слегка пожимая плечами. - Случайность, нелепая, и к тому же уже исправленная. Не бери  к сердцу. Takе  it easy!  - тут она улыбнулась, немного неуверенно, но, как всегда  премило.
Улыбка эта доканывает его совсем . Стоя на пороге ее квартиры, он все время морщился  непроизвольно, вздрагивал, отзываясь на передвижения лифта,  который  лифт без конца все вызывали и вызывали, и кабина, дергаясь и лязгая, постоянно перемещалась  вверх –вниз прямо за спиной, мешая сосредоточиться на услышанном, вникнуть, понять, сколько-нибудь адекватно отреагировать...
Впрочем, главное-то он понял сразу: она избавилась от  ребенка. От их общего ребенка, о котором он – так уж получилось - до сего мгновенья ничего не знал, да мог бы и дальше ничего не знать. Вообще никогда ничего не узнать...
А разве такое еще бывает? Значит, бывает. Врач, прописывая антибиотики, забыл, предупредить,  что одним из побочных эффектов может стать ослабление  действие противозачаточного  имплантанта.
 Ну что скажешь, козел. От козлов никто не застрахован!
 Но ничего страшного. Она уже сделала аборт. Собственно, даже мини-аборт. Собственно,  ничего такого здесь нет , да можно сказать, и не было. Пустяки, как говориться, дело житейское. Ну, случилось, что уж теперь-то. И вообще это не его дело!
Он должен был, он просто обязан был как-то среагировать. Нет, даже и не как-то, а обязательно правильно. А-дек-ват-но.
Обнять , поцеловать. Погладить по волосам – как всегда, когда она говорила или делала какую-то глупость.
Он стоял и тупо молчал, как идиот, с руками, свисающими по бокам, как снулые рыбы.
Стоя на пороге своей – такой знакомой и уютной! - квартиры, Инна тоже,  наконец,  замолчала. Она  наматывала на указательный палец темную, вьющуюся прядь волос,  отпускала ее на мгновение  – прядь тут же взлетала вверх, к уху,  закручиваясь тугой пружинкой , но Инка снова ее ловила, тянула вниз, выпрямляла, резко, почти что дергая,  наверняка, делая себе больно...
 О, Г- споди, Инка,  тебе же  наверняка было больно, и это же было опасно, все-таки операция, говорят после этого могут быть какие-то последствия, осложнения, ты же наверное боялась, ты ж ведь вообще-то  всегда боялась всякой там крови, боли...
Проблема в том, что на самом деле,  не было в нем ни капли сочувствия.
Нет, ну совсем то есть никаких чувств не было. Ни к ней, ни вообще. Один только мертвый металлический голос, равнодушно долбящий в голове всю одну и ту же  тему. Как навязшую в зубах популярную песенку,  которая уж как привяжется, как привяжется ...
- Костя, да  я ведь  вообще могла тебе ничего ни говорить.  И ты бы не знал даже ничего. Нет, правда, если б я знала, что ты  так станешь, я бы ни за что б тебе не сказала. Кость, ну что ты молчишь, как неживой, ну скажи уже наконец что-нибудь! Кость, ну чего ты в самом деле, ну, можно подумать мне  это легко  далось,  мне тоже может быть жалко !
Жалко... Из всех когда-либо изобретенных человечеством слов, это было бы последним из пришедших к нему на ум. Жалко.. Жалко у пчелки ..
 Однако как прикажете называть ту гулкую, звенящую, давящую пустоту , образовавшуюся ни с того ни с сего внутри ?
- Да, - произнес он в конце концов. – Да, наверное ты права. Наверное, лучше бы я вообще ничего не знал.
- Понимаешь,  - как всегда, когда Инна волновалась, кончик носа у нее  побелел и на нем  отчетливо проступили крохотные, обычно незаметные веснушки, - понимаешь, мне кажется, я бы просто не смогла бы.. ну, держать это все время в себе. И потом, мне казалось, что так будет  ну, честнее, правильнее – ну, чтобы  и ты тоже знал, ну, что он у нас был, ну, в смысле мог быть, этот ребенок...
 - А зачем мне об этом знать? – тупо спросил он, и тут уж Инна замолчала совсем, и дальше  просто стояла  молча, туго, до боли, до слез, натянув намотанную на палец прядку волос.


                *


Этот нерожденный, черт его знает какого пола ребенок снился ему по ночам,  и будил его своим криком.
Это был абсолютный,  непоправимый, необратимый, невооруженным глазом диагностируемый крышесъезд. И если бы родители, или хотя  бы бабушка,  были рядом,  а не в Америке, они б наверняка давно загнали его в психушку.
По  счастью, рядом никого не было, и никто не мешал ему всласть тосковать.   
   Учиться в таком состоянии он, разумеется, не мог, и, под изумленные восклицания завуча и директрисы забрал документы из их супер-пупер престижной школы и отнес их в находившийся возле метро  экстернат. Туда надо было являться примерно в месяц раз и,  вежливо изрекая какие-нибудь междометья и даже вовсе нечленораздельные звуки в ответ на дебильные вопросы тамошних  преподов получать какие-то ихние  непонятного значенья зачеты.
  Мать всхлипывала в телефон, баба Лаура что-то вякала в обычной для нее изысканно- французской манере. Он не вникал. Какая там может быть загубленная будущность, он ведь пока что еще живой?  Другое дело его ребенок. ..
Он дошел до того, что накупил всяких книжек по развитию мелких детей от зачатие до трех лет, и часами читал, и смотрел картинки, все прикидывая:  то каким бы он мог быть сейчас, то возвращаясь к тому, каким он был когда его убили.
Он даже добыл у соседа-студента медика документальный фильм «Немой крик», и гоняя его на видаке взад-вперед часами не отрываясь смотрел как «их» убивают, слушая бесстрастные комментарии диктора-переводчика(Фильм был штатский,  снятый  при помощи аппарата –УЗИ в целях пропаганды против абортов. “Так как плод в этом возрасте уже не может целиком пройти в шейку матки, ему сперва по очереди удаляют конечности, а затем при помощи щипцов размозжают голову и извлекают ее частями. На экране мы видим, как плод мечется внутри плодного пузыря, пытаясь ускользнуть от кюретки. Рот его раскрывается в беззвучном крике...”
Он не отказывался от своей вины, нет, он точно  знал, что он виноват – не думал, не предполагал, не догадывался, но ведь  должен был бы...
Он был обеими руками против абортов, да что толку!
- Преступление, совершенное посредством бездействия...
Из ступора его вывел визит бывшего одноклассника.

                *


- Блиин, да как ты не поймешь-то, да вообще ж  у человечества это в крови  - детей своих убивать, изничтожать, уродовать, блин, да вся история ведь об этом, хоть Библию почитай, хоть Мифы Древней Греции, хоть чего! “Хронос, пожирающий детей своих”, Аталия,  переворачивающая Иудею в поисках последнего внучка – как бы его половчей пришибить…
- - Ага, а ты для полноты картины еще и Брема приплети– про крокодилицу например льющую слюну над своими яичками, дескать вот, вот, сейчас деточки-то повылупятся – и то-то я славно подзакушу! А уж что гуппи у меня в аквариуме вытворяют – ну я вообще молчу! Но мне-то до этого что, меня-то с какого бока касается? Я- это я.
- Да с такого, что – “я человек, и ничто звериное мне не чуждо.”
- А может, мне например как раз и чуждо, тогда что?
- Ой ли? Че-то мне кажется, что ежели кому все звериное чуждо, от того, я полагаю и абортов не бывает, поскольку он видимо не иначе как бесплотный ангел.. Так что не выпендривайся, такой же ты мужик как и все - наше дело не рожать, сунул,  вынул и бежать

Костя резко сел на своей раскладушке,- пружины взвизгнули, как обиженный щенок,  потянулся всем телом, так что захрустели суставы. Согнул ноги в коленях, уперся в них подбородком..
-Эх, тоска-то какая! Хоть волком вой!
  -А все потому что музон надо менять! Да я сам тут чуть не поседел, за те полчаса, что у тебя сижу! Это ж и вправду умом рехнуться можно – гонять взад-вперед по сто часов допотопный «Гр.обешник» с Янкой !!!
На всю мансарду и десять окрестных крыш проникновенно звенело Янкино «Печаль моя светла»:
- Я- аа повторяю вновь и вновь и снова-а, ни ктот не знает как же мне ***во-о-о! И телевизор с потолка свисает, и как ***во мне никто не зна-ает!
Равнодушно, не отрывая глаз от постера на стене (засиженная мухами голая китаянка , цветастым веером  прикрывающая область бикини. На веере ярко-красные маки с угольно-черными сердцевинами, в частую полосочку плиссе, на солнечно-желтом фоне):
- Ну выключи, что ли.
Во внезапно наступившей тишине стал отчетливо различим звон мух , роящихся под потолком вокруг голой стоваттной лампочки.
 
 --Ну попробуй ты хоть на минутку отвлечься от собственных эмоций и амбиций.  А что ей  еще-то оставалось делать? Ведь не рожать же в  неполных семнадцать лет, с недооконченной средней школой?  Да еще девице из такой семьи, с таким не хило вырисовывающимся будущим. Не, ну согласись, она что должна была из-за этого твоего  ребенка себе жизнь ломать?
- По моему  да,  должна была.
- Из-за какого-то никому из вас в сущности ненужного ребенка?!  Не, ну тынормальный человек иди где?. ..
- Серега- солнце, потрудись выглянуть в окно – как, сидят там старушки на лавочке?
- Ну сидят. – Сергей  недоуменно перегнулся через подоконник. Зажмурился – солнце, хоть и закатное уже,  шибануло прямо в глаза.
- А как ты думаешь, нужны они  кому-нибудь?
- В смысле?
- В прямом. Большинство этих околоподъездных бабушек давно уже никому  ни зачем  не нужны – ни детям,  ни внукам, ни  даже самим себе.  Наоборот, все  ждут- не дождутся, когда ж от них наконец освободится   жилплощадь . Однако тебе, Сереж,  вряд ли показалось бы моральным и нравственным предложение начать регулярный отстрел таких вот абсолютно лишних старушек. И ведь даже технически это несложно – сажаешь где-нибудь неподалеку на крышу снайпера, и он тебе шлеп-шлеп по старушке в день. Тихо, грамотно, гуманно и аккуратно 
- Ну ты загнул!
- А что? Скажешь, плохая аналогия?  И ведь согласись, старушки-то эти прямо скажем, свое отжили, а у того моего ребенка, никогда ничего не было и теперь уже никогда не будет. Меня, - тут Костя резко развернулся на кровати к другу лицом, и вперив в него безумный какой-то, горящий фанатическим огнем взгляд , с надрывом  проговорил, а верней даже проорал: – меня вот это, если хочешь знать, больше всего и бесит – ну, что уже никогда.. что я даже не знал и теперь уже никогда не узнаю, каким был мой ребенок, на кого был похож, какого цвета у него глаза были там, волосы, не узнаю даже мальчик он там  был, или девочка, что он был... мог быть... за человек . Да вообще  никогда ничего о нем не узнаю!  Что я с ним не поговорю никогда, и ... ну в общем, никогда уже ничего, Словно вот началось что-то такое  – и сразу вдруг обрыв, тьма, могила, и ничего уже не поделать, хоть башкою об стенку бейся ...Да еще и я сам вроде как получаюсь во всем виноват. Ну как, ясно тебе хоть что-нибудь?! – и, уже сникая, на полтона  ниже  -  Ты прости,  как-то оно все у меня еще не до конца вербализовалось . – и, снова отворачиваясь к стене, накрываясь с головой клетчатым одеялом, совсем уже еле слышно – Знаешь, ты можешь меня, конечно, счесть психом, но у меня , с тех пор как она это все сказала, на самом деле  такое чувство, ну точно у меня кто-то близкий умер. И ведь с одной стороны посмотреть –  в самом же деле это так и есть,  ну а с другой, конечно, – смешно должно быть, ну что, я ведь и  в самом деле не знал его никогда, а теперь уж и не узнаю.   И то что, ты прав, и такое чуть ли не каждый день и чуть не со всеми на свете бывает, никак почему-то не утешает.

  - Хм. Честно тебе сказать,  я  на такую силу и чистоту чувств попросту не способен. Что и говорить глубокий подход! Снимаю шляпу, старик, сто раз снимаю шляпу! Но согласись, что с таким подходом к таким делам, надо бы тебе, ну, чтобы уж быть перед самим собой до конца  честным, либо вообще, грубо говоря,  никогда и ни с кем не трахаться, либо,  раз уж ты такой любитель детишек, тогда уже самому  носить, рожать, и вскармливать плоды своих, гммм... чресел. ?А то, знаешь, как-то не совсем справедливо получается. Потомства жаждешь ты, а ломать свою жизнь, носить девять месяцев, гробить фигуру, рожать потом в муках должна, почему-то она. Причем не испытывая  ко всем этим ужасам никакой даже самомалейшей тяги. Этакое типа изнасилование, в самой что ни на есть извращенной форме.  А ты  все это время рядышком похаживаешь,  со стороны смотришь, сочувствуешь да поддерживаешь – ну ясно, что тебе еще остается, ведь не рожать же самому, верно? Ты ж все-таки не совсем псих?! Хотя науке, отметим   такое нынче вполне по силам. Ну че молчишь-то?  Прав я или нет?    
  Клетчатое окончательно одеяло сползло с головы. Костя перевернулся на раскладушке, приподнялся и с чувством выдал:
- А знаешь, Серый, может быть  и прав! Я, может быть, и совсем псих.

                *
 .
Оставшись один он подошел к пыльному, заросшему зеленью, давно нечищеному аквариуму. Десяток гупяшек носились взад-вперед помахивая разноцветными хвостами. Костя постучал по стеклу, привлекая рыбье вниманье. Немедленно всей кучею сгрудились под кормушкой. Чтоб  не разочаровывать, пришлось сыпануть им сухого корма. Одна из самок плавала тяжело, переваливаясь толстым  бочкообразным брюхом – вот-вот разродится. Будет тогда по всей поверхности   мелюзга носится, а старшие их, так сказать, прореживать, пока не останется штук пять-шесть самых шустрых и крепких из сотни. Естественный отбор. Да остальные-то  и не нужны – где бы он стал держать сто лишних гуппи, это ж им какой аквариум пришлось бы покупать, да и не один еще пожалуй. А так все само собой регулируется... Н-да, чистить пора аквариум, вот что.
Умом-то он понимал, что Серега все правильно говорил – выпускной класс, какие там к черту детишки?! И ведь не женится же ему прямо сейчас,  с места в карьер, не закончив даже средней школы, да и не на Инке ж в конце-то концов женится, особенно теперь, после всего ,  об этом даже подумать страшно, да что он, дурак что ли, в самом-то деле...
  Выходило, однако, что все-таки да, дурак. И жениться был готов хоть сейчас, пожалуйста, сколько угодно, если б  это могло хоть что-нибудь изменить !
Но… «Как в народе говорят – фарш невозможно провернуть назад!»
Кстати о старушках -  так плохо на душе у него не было с тех пор, как умерла баба Иза.
Но впереди все-таки что-то забрезжило. Неясный какой-то свет наметился в конце туннеля.
Нет, правда, что может быть лучше и проще, чем родить самому  своего ребенка? Чтобы ребенок был только твой, и больше ничей. Чтоб самому все решать и за все отвечать. И чтоб никто никогда не посмел вмешаться.
А что? Ему уже полгода как больше восемнадцати. Имеет право избирать и быть избранным.
Вот только деньги… Где нормальному пацану взять столько денег? Разве что клад найти…
Костя подошел к распахнутому окну и облокотился на раму . За окном была  темнел острый скат крыши . Если вылезти и залезть на конек (как  в далеком детстве), то можно съехать  по скату  и въехать прямо  сюда, обратно в  собственное окошко. Он так  делал миллион раз , еще когда баба Иза была жива и это была ее комната.
Там за окном, за ближним скатом все тоже крыши, крыши, метров на сто, наверное, сплошных крыш. Между ними случаются, конечно,  провалы и промежутки, но отсюда, издалека их не видно.
Покурил. Пригладил пятерней торчащие волосья – ну, типа, причесался. Надо бы душ принять, что ли. Неохота только спускаться вниз, в «настоящую» то есть квартиру, жильцов этих беспокоить.
Предки перед выездом за бугор настоящую-то  квартиру сдали – собственно, чтобы ему, единственному сыночку, было на что жить. Косте оставили  бывший бабушкин мезонин.
 В мезонин поднимались по обычной, подъездной  лестнице – мимо последнего этажа, как на чердак.. Никаких «удобств», окромя микроскопического сортира с ржавой мойкой,  в мезонине  не было, «удобства» были в квартире., от которой, у Кости, само собой был свой ключ.   Правда пользоваться им было стремно  – жильцы их были молодоженами, и у них было в обычае  где попало и когда попало заниматься любовью.
  Костина семья жила в этом доме уже почти двести лет.   Собственно, его  и построили когда-то Костин прапрадед со своим с младшим братом – «Доходный дом братьев Быковских,  сдача в наем квартир и складских помещений.»   Вся Костина жизнь прошла здесь. Сюда его  привезли из роддома, в одном из бывших складских помещений  располагался  его  детский сад,  в бывшей конюшне  -  школа-девятилетка , после которой он с блеском поступил  в знаменитый на всю Москву  физико-математический лицей . Здесь  пережил первую любовь, здесь же, прямо в родном мезонине   потерял, как говорится,   невинность (родители на весь день тогда умотали на дачу, впрочем их и вообще не часто бывало дома, так что возможностей всегда было хоть отбавляй).
И здесь  теперь переживал смерть своего первого ребенка.

Впрочем, можно ли это назвать ребенком? И что есть смерть, если ей не предшествовало какой  ни наесть жизни?
По Инкиным словам выходило, что  все это чушь, ничего не стоящие воспоминания пустяки. И она наверное, была права.
               Она вообще всегда была права.
В любом споре  на любую животрепещущую тему – типа как ему одеться или как им вдвоем  лучше провести время – Инка  всегда  брала верх, и ни разу Костя не  раскаивался потом,  что послушался. Вообще ведь умная девка, даром что ни в математике, ни в физике ни в зуб ногой – как батя ее в лицей  пропихнул, так все пять лет  она у Кости сдувала на всех контрольных.
 Он, собственно, и не возражал никогда, ему даже лестно где-то было, все-таки почти самая красивая девчонка  класса, и так на него запала.
Даже инициатором  их первого раза была Инка.  Дескать, мы с тобой уже не маленькие, сколько можно за ручки держаться, да и не могу я тебя больше мучить, я ж вижу, что тебе хочется, просто ты из порядочности  молчишь...Мы ж с тобой  не святоши  какие-нибудь, и  вместе мы уже так давно, что столько не живут.
 Выходило  вполне логично.
 И конечно, ни слова о любви. К чему все эти пошлые банальности?
Он так и не узнал, был ли он у нее первым.  Она говорила – да, и почему он должен был ей не верить? Да и не все ли равно?
 А  может, все дело именно в том, что он всегда был излишне покладистым? Но Косте и в самом деле  казалось глупым спорить по пустякам – какая, в конце концов, разница, кто во что одет, и как именно  развлекаться? И насчет секса – разве не правда, что он хотел?  И, конечно, сам бы он еще сто лет бы с духом бы собирался (он, честно говоря,  вовсе не считал что они «давным-давно должны были это сделать»,  он думал, что сделали они это как раз вовремя)
Но ведь им и в самом деле  было  хорошо вместе! Никакой ложной скромности или стыдливости ни он, ни она не испытывали с самого начала – да и откуда? Столько лет рядом, столько совместных поездок на пляж, в летние лагеря, друг к другу на дачу. Он знал ее  наизусть, с закрытыми глазами мог сказать, где какая родинка, ямка, еле заметный шрамик от острого сучка, средний палец на ноге чуть длиннее большого...
Конечно, первые месяцы близости  принесли немало открытий, но, пожалуй, открытия эти касались не столько Инки, сколько его самого. Он, Костя, столько нового открыл в  себе, что, если честно,  едва замечал ее рядом с собой. Этакий, немного извращенный, вариант онанизма.
Тогда, после первого, немного неловкого раза под Инкиным  чутким руководством, в Косте неожиданно  обнаружился прямо-таки талант к постельным делам, и  он сам порой диву давался, где ж столько лет дремала в нем эта сила, да так крепко, что он и сам не подозревал о ее существовании. А какая в нем открылась  страсть ко всяческому постельному экспериментаторству!  И как Инка  всегда его понимала,  какой всегда  была удивительно Его девушкой!   
 Он никогда не спрашивал, но внутри себя был совершенно уверен, что она все чувствует  так же как он, что ей  нравится тоже, что и ему.
Собственно, у него никогда не было повода в этом усомниться.
Нет, даже сейчас он не мог  себя заставит жалеть о том, что у них было! Это было так потрясающе.
  Ему так всего этого не хватало.
Нет, все-таки по-дурацки устроен человек.  Мало ему неприятностей?
Что ж, за все хорошее надо платить.
И все-таки, вне математики и постели,  он  слишком часто с ней во всем соглашался.
А она из этого сделала вывод, что просто он несамостоятельн ый пацан, с которым можно ни в чем не считаться.
       Если бы только знать – кто у них был, девочка или мальчик? Инка, похоже, и сама не знает. Казалось бы, должно быть без разницы, но тайна эта, самой невозможностью своей быть разгаданной,  манила его, звала за собой, точно дудочка крысолова, уговаривая заглянуть за край пропасти.               
               

               
                *          

Главный вопрос был для него  решен. Оставались детали - где    взять  столько денег?
 Вот если бы найти клад! Где-то ведь он должен быть. Лежит, сволочь,  дожидается, посверкивая в темноте золотом и брильянтами, ухмыляется, небось, про себя.
Прапрадед Кости –  Константин Михеич  Быковский – был мужик неглупый, и еще в конце Первой Мировой, в первый ж е год унесший жизнь его брата, сообразив, что почем, наскоро распродал все, кроме этого, принадлежавшие им с братом  дома, а выручку немедленно обратил  в драгкамни и драгметаллы.  Сложил все это в  мешок и спрятал где-то здесь, в собственной  квартире,  в надежном месте.
Прапрадед погиб в тридцать седьмом, никому, конечно, не успев рассказать где.
Три поколения Быковских на протяжении долгих лет искали клад.  Перекопали подвал, простучали стены, несколько раз сменили паркет. Это сделалось главной семейной легендой, сказкой, бережно рассказываемой и пересказываемой на ночь внукам и правнукам.
Костя  тоже когда-то бегал, стучал по стенам молоточком.
- Зря стараешься, Костенька, – Посмеивалась над ним баба Иза. –  Не суетись. Время придет -  сам найдется.
- И  когда, по-твоему, это будет?
-  Откуда я знаю? Одному Б-гу известно. Увидишь. А не ты сам, так  внуки твои. Пойдем лучше ко мне наверх, чай пить. С вареньем. 
Бабушка Иза даже в старости превыше всего ценила свободу и независимость.  Поэтому жила отдельно от всех, в этом вот мезонине.  Раньше, до революции, тут была комната для прислуги, а по современным документам этой комнаты вообще как бы не было. Совсем.
                *

     Он спал. Ему снился сон.  Они  с  ребенком, (во  сне это был сын, с такими же, как у Инки темными и большими, всепонимающими глазами) сидели на берегу моря. Начинался прилив, и волны захлестывали берег, высокие, серо-зеленые, со спутанными  гривами грязно-белой пены. Он объяснял сыну –ему было лет пять-шесть – теорию вероятности: «Вот видишь ли, сын, если эта волна серо-зеленая, и другая серо-зеленая, и третья серо-зеленая, и пятая, и десятая, то , стало быть, и все волны  в море...»
Его разбудил телефон. Сергея шумно и возбужденно дышал в трубку, подвывал от еле сдерживаемого смеха:
_ Слышь, Костян, ко мне тут  Оленьева заходила, Маринка. У меня вишь предки в уик-енд на дачу свинтили, ну я ее и припахал, типа до утра поджениться...
- Ну, - он еще не до конца проснулся и плоховато соображал. Оленьева? Ну да, толстуха такая, с задней парты, с тяжелой такой косой и румянцем во всю щеку – вроде русской матрешки.. 
- Ну, и в самый интересный момент она вдруг, представь себе, Костя, рыдать начала. Я говорит ,Сереженька, такая плохая, кошмарная, отвратительная, не трогай меня, я сделала такое, ты просто не знаешь, я такая ужасная, я,я,я..» Ну я вижу, что конца этому не будет, и, главное, прикинь, слышится мне во всем этом реве что-то такое смутно знакомое.  Короче, беру я значит с тумбочки недопитую банку пива, выплескиваю ей в морду, и, пока она там отфыркивалась, доканчиваю за нее : «Аборт, что ль, -говорю - сделала?» Она: Как ты догадался, как ты догадался?»  Так удивилась, что даже рыдать перестала, лежит, икает, пиво по морде  напополам с тушью течет –  в общем, картина маслом - Сергей залился   смехом, который Костя зачем-то долго, вежливо пережидал.  - Так что видишь, все леди делают это . А то развели тут, понимаешь, пургу.  «Аборт – легализованное детоубийство. Не упусти свой шанс!»
- Серый, ты там что, пьян, что ли?
В  трубке явственно прозвучал тяжкий вздох:
- Да не, я не пьяный. Я это, так, слегка только.  Я слышь чего звоню? Я вот думаю, как бы это мне тебя встряхнуть, дурака!  Пивом что ли  облить, тоже? Или  покрепче чем, чтоб глаза наконец протер, и видеть что-нибудь кроме самого себя вокруг начал! Ну  чего ты убиваешься ?   Не учишься, не работаешь, грязью зарос!  Бери вон пример с  Оленьевой, она хоть в школу иногда ходит и косу по утрам заплетает..  Ну да, имплантанты иногда не срабатывают, такова жизнь. Как любое средство – надежность 98%. И чего теперь – всем, кому не повезло, рожать? Нищих, сирот,  уродов несчастных, дебилов? Проще надо быть, понимаешь, проще.  И жестче. Жизнь –она, знаешь, мягкотелых не любит..Она их на фарш перекручивает. Хотел бы я, чтоб ты...ну.. взглянул на это дело с другой стороны, что ли..
- Да ?  И чего ж я там, по-твоему, не видал, на другой стороне?
- Да ничего ты там не видал! Почему ты понять ничего не хочешь! Ни ты, ни Оленьева  твоя!
-     С чего это она вдруг моя?
  - Да просто вы оба квадратоголовые какие-то,   видите все  в одном черно-белом свете! Ты вообще-то слыхал, как  бывает, когда аборты эти запрещают  делать, ну то есть совсем!
- Ну ?
- Веревки гну ! Они, ну бабы то есть начинают курочить друг друга чуть ли не  вязальными спицами и гибнут от этого почем зря, поскольку это ж все-таки операция, и  значит, только врач  может так, ну, чтобы совсем безопасно.
- И чего ?
- Чего–чего! Я тебе говорю – куча бабья перемерла ни за грош, из-за того, что аборты  запрещали .
- А тебе  не кажется, что это только справедливо? Хотели убить – вот  сами и  гробанулись .  Поднявший меч от меча и погибнет.
В трубке  ошеломленное помолчали.
- Чего?! Какой еще меч? Нет,  Кость, не обижайся, но тебе определенно лечиться надо. Хотя, знаешь, по-моему ты все-таки это не всерьез. Всяко ты ж мне не хочешь сейчас сказать, что желал бы Инкиной смерти?
На сей раз помолчать пришлось ему . Мысленно Костя прокручивал это не приходившее ему до сей минуты в голову, однако, надо признать, действительно явное следствие, логически вытекающее из его предыдущего рассуждения.
- Нет, - смягчился он  наконец. – Нет, пускай уж лучше живет.
- И на том спасибо, - Сергей  рассмеялся. –И ты не думай,  дуру эту, Оленьеву мне тоже, конечно, жалко. Но ты знаешь, я так старательно ее утешал, что, кажется, заделал ей нового.
- Ну, ты все-таки редкостная скотина!
- А что? Все может быть.  Вероятность – 98%.
Из трубки неслось жизнерадостное ржанье.

А Серега-то прав, подумал он вдруг.  Чувство было, точно форточку в нем открыли. Жуткая, мертвящая тяжесть разом вдруг рассосалась. На душе сделалось легко и пусто. 
« А ведь я,  похоже,  все это переживу, - сказал он сам себе. – Переживу, и буду  жить дальше,  спокойно себе, как все.»
Тут он спохватился. Вздрогнул, встряхнулся  по собачьи, всем телом и мысленно дал себе очередной зарок: - «Ну  уж нет! Никогда, ни за что  не буду как все.»
 Решительно встал, достал из сортира пластиковое ведро, наполнил брызжущей во все стороны  водой из-под крана, сыпанул стирального порошка. Из-за  шкафа извлек покрывшуюся уже паутиной швабру. Как следует, как  матрос палубу, отдраил полы. Вытер везде пыль, разогнал из-под потолка пауков. Влезши на стул, протер лампочку  и она, освободившись от пыли, неожиданно, засверкала  - как звездочка,  как маленькое солнце.
Костя огляделся. Что-то  будто  мешало ему   насладится сполна наведенным  порядком. Что-то здесь было лишнее. Что-то маленькое, цепляющееся, как заноза.
Ах да, постер! Засиженная мухами китаянка. Что вообще эта баба здесь делает?  Старый,  лохматого какого-то года календарь – ну да, 1978, повешенный на стену еще бабой Изой. Она любила на него смотреть, особенно перед смертью, когда уже не могла даже говорить, но если ее усаживали в подушки, как ребятенка, немедленно находила глазами календарь, и принималась ему  подмигивать, гримасничать, точно делая японке какие-то знаки.
- Совсем, бедная, из ума выжила, - вздыхала, глядя на это мама, и Костя не выдерживал, уходил, не в силах смотреть на то, что осталось от мудрого, прекрасного, самого главного в его жизни человека.
Пора, пора избавляться от этих воспоминаний.

Костя решительно дернул за край намертво сросшейся со стеной картинки. Она отошла вместе со штукатуркой. Обнажилась  кладка, причем несколько кирпичей   тут же вывалилось на пол. Открылась полость  - ну да, конечно, здесь раньше проходил дымоход, от заложенного за ненадобностью камина. Между прочим, камин бы стоило попытаться восстановить – несмотря на центральное  зимой здесь бывает изрядно холодно, что вовсе не подходит для ребенка. Надо бы посоветоваться с Серегой, он в таких вещах сечет, и руки у него откуда надо растут.
Костя машинально сунул руку в образовавшийся проем, пошарил, пытаясь сообразить, что там, как, куда и откуда идет, и в выемке между кирпичами нащупал жесткую, заскорузлую, рогожу мешка.



                *

Наш Институт всем хорош, вот только находится он у черта на рогах – до ближайшего метро или там станции монорельса еще двадцать пять мин автобуса.
Поэтому вставать в дни дежурства приходится ни свет, ни заря в полной, то есть кромешной тьме. Будильника у меня нет – он мне собственно, и не нужен, я принадлежу к везучим людям, всегда точно знающим который час (+ - 10 минут). 
Хотя  никакое это не везенье,  скорее наказанье или   проклятье. 
Вот представьте, гуляешь себе вечером с мальчиком, вроде все путем и все на свете позабывала, и вдруг в голове сам собой возникает мамин голос: «Настя! Чтоб в десять часов как штык!». И обреченно осознаешь, что да, уже без четверти десять.
Или  вот в дни дежурств, из глубин сладчайшего сна, в котором мы Костей, взявшись за руки, в  ясный солнечный  день шагаем по бескрайнему лугу  в сторону горизонта,  вдруг, как холодной водой в лицо:  «Настя! Без четверти шесть, пора  на работу!»
 Кофе, уныло плещется о стенки желудка, норовя на крутых виражах, подъемах и спусках выплеснутся обратно. Через всю Москву  и часть Подмосковья я трясусь то над землею, то под - до самой конечной. «Граждане пассажиры, станция Третье кольцо, поезд  дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!» Втискиваюсь в переполненный автобус. Выдираюсь из него на нужной мне остановке.  Перебегаю, с риском для жизни,  шоссе , вечно перед самым носом у длинной вереницы голубоватых фургонов с надписью «Хлеб»,  в которых возят – и все это знают! – на работу таджиков, узбеков и прочих лиц кавказской национальности из расположенного неподалеку лагеря для перемещенных лиц. Что ж поделать, если мы с ними совпадаем во времени.
Наш Институт –  двадцатиэтажная громада из стекла и бетона, высящаяся в чистом поле. До ближайших жилых домов отсюда в любую сторону километра  три. Институт  окружен  чугунной оградой и небольшим парком, состоящим в основном из недовырубленных в период стройки деревьев, густых зарослей кустов вкруг ограды,  и широкой подъездной аллеи, засаженной тополями и липами. Чуть в стороне от подъездной аллеи, ближе к ограде  темнеет пруд,  неслабый такой, и  с утками. Насколько я знаю, его не выкапывали специально, пруд был тут всегда, но при строительстве  Института его  изрядно облагородили и запустили уток.
Первые два этажа облицованы серым ноздреватым камнем. По фасаду, над рядом вертящихся стеклянных дверей, змеится золотыми буквами гордая надпись: Институт Репродукции Человека.
 Войдя под нее, и миновав сидящих при входе  секьюрити, вы оказываетесь в огромном зеркальном вестибюле.  Своими  уходящими на два этажа ввысь потолками, свисающими с высот подстаринными люстрами , и тянущимися вдоль стен гардеробами  с добрыми, улыбающимися гардеробщицами, он  напоминает  фойе консерватории или оперного театра . Большинство людей, сдав улыбающимся гардеробщицам пальто, проходят к лифтам , откуда, смеясь и переговариваясь,  уносятся  ввысь – в клиники,  род.блок, отделенья, лаборатории.
Я же, не раздеваясь, топаю  дальше, мимо гардероба, мимо лифтов,  к едва заметной, почти сливающейся по цвету с окружающими стенами, двери   с лаконичной надписью: «Обсервация.»
Обсервация есть в каждом роддоме. А наш Институт, как ни крути, все-таки тоже роддом, пусть хоть и навороченный .
Обсервация - это такое место, куда направляются пациентки со всевозможными отклонениями от нормы.
Например, те,  кто не успел перед  родами сдать последние анализы на наличие-отсутствие инфекционных заболеваний или вообще, отправляясь рожать, забыл в суматохе дома обменную карту, куда все эти анализы были в свое время вписаны.
Ну и, разумеется, тем, у кого результаты вовремя сделанных и вписанных в соответствующие графы анализов  оказались далеки от идеала, прямая дорога в обсервационном отделении.
Роженицы, с температурой, явлениями простуды и гриппа, родившие дома или по дороге в роддом  ( на пороге роддома включительно),  слишком сильно в родах порвавшиеся,  родившие мертвого ребенка, или отказавшиеся от живого, а также желающие, чтобы ребенок в силу различных жизненных обстоятельств родился  преждевременно и неживым, и еще многие-многие другие, всех и не перечислишь – все, все попадают к нам, в  наш маленький роддом в роддоме.
 За дверью находится маленький предбанник, куда во время смены все то и дело выбегают покурить. Тут же в углу  автоматы с кофе, газировкой и формой. Я запихиваю магнитную карточку со своим именем в прорезь  последнего, и он выплевывает мне в руки запечатанный пакетик с лазоревым  балахончиком моего размера , и такими же брюками. 
В предбаннике тесновато.  Несколько  рядов   шкафчиков для  личных вещей, образуют проходы и закоулки. В закоулках в случайном порядке расставлены стулья, на некоторые можно присесть в случае чего, другие  слишком шатучие, и на них можно только бросить вещи.
Сегодня, как, собственно, и чаще всего, я первая. Хотя иногда я опаздываю, и когда я вхожу, здесь уже дым коромыслом:  шум , разговоры, смех, и над всем этим густой сизый туман от множества наскоро выкуриваемых сигарет.
 А сейчас полная тишина, и лишь в дальнем углу, в полумраке одиноко мерцает  красный огонек сигареты.
-  Здравствуй, Настя!
- Привет, Игорь!
                *

Он сидит в дальнем углу за шкафчиками, и я почти не вижу его лица, но как же  хорошо себе представляю !  Серо-голубые глаза с набрякшими от вечного недосыпа веками, с   красными прожилками на белках.  Светло-русые волосы  до плеч, чуть вьющиеся на концах. Аккуратно подстриженная бородка. Сегодняшний Игорь похож на сельского доктора из позапрошлого века – спокойный, неторопливый, успокаивающий тон его голоса сразу  усыпляет любую боль и всевозможное недоверие. Кажется,  за плечами у него вечность опыта. А, между тем, Игорь всего лишь ординатор и до настоящего врача ему еще пахать и пахать. Вот почему мы с ним все еще на ты и по имени. Впрочем, не только поэтому.
Г-поди, полтора года, как все закончилось, так какого рожна при встрече с ним у меня по-прежнему екает сердце?
Помню, как он впервые появился на моем дежурстве –  высокий, широкоплечий, с забранным в хвост хаером. Тогда он был  на порядок худее. Ночные дежурства, чтоб вы знали, очень даже вредят фигуре.  Игорь, впрочем, раздобрел  в основном после женитьбы. Тоже не сильно полезная вещь – молодые жены вечно стараются раскормить мужей поскорее -  во-первых, всем известно, через что пролегает путь к сердцу мужчины, во-вторых,   гарантия, что не уведут.   
Игорь появился, когда я уже  проработала здесь полгода, и чувствовала себя страшно бывалой и опытной.
  Его послали в мой бокс обследовать роженицу
. Игорь вошел уверенным, пружинистым  шагом, в  мятом  зеленом халате,    желтой, как цыпленок хирургической бандане,   и  красным рюкзаком с книжками за плечами,  доброжелательно лыбясь  от уха до уха.  Такая улыбка надежно прилипает к лицу минимум на  полгода после экзаменационных симуляций. Там приходится т улыбаться всему  и всем – от безголового и безрукого резинового  торса с разверстой ****ой (простите, влагалищем), до усталых пожилых  актрис,  с потеками грима на морщинистых лицах, неправдоподобно громкими стонами изображающих родовые муки.  В его левой брови сверкала горным хрусталиком маленькая серебряная сережка (сейчас-то  от нее поди и дырочка уже заросла).
 В боксе сразу повеяло свежим ветром, шумными перекрестками дорог и песнями у костра.
- Здравствуйте! – жизнерадостно потирая руки, обратился Игорь к моей подопечной. – На что жалуемся? Схваточки?  Давно?  Как часто? Воды не отходили? На низ не тянет? – и, не  оборачиваясь,  через плечо – Солнышко, перчаточки, пожалуйста.
Я сунула ему в протянутую руку длинный  рулон одноразовых и стала наблюдать, как он отрывает одну, дует на горловину, вставляет и расправляет  в ней пальцы,  тщательно смазывает их антисептическим кремом, кладет одну руку женщине на живот, пальцы другой сует сами знаете куда и замирает. Замирает надолго. С тем бестолково-сосредоточенным выражением на лице, по которому   сразу видно, что   человек ни  фига  не может  там разобрать, уж не говоря прощупать и отдиагностировать. 
Женщина выдерживает недолго, и , как водится, начинает  кричать, стонать и  всячески  изгибаться, пытаясь   обеими руками  вытолкнуть из себя его руку. Игорь , мужской железной хваткой свободной руки удерживая ее обе,  бормоча : «Потерпите пожалуйста , еще чуть-чуть, ну должен же я разобраться ..» Со стороны (моей) сцена явно начинает напоминать изнасилование. Я отчетливо сознаю, что нужно что-то немедленно предпринять, не то конца  этому истязанью не будет. Но что? Если б моя рука вместе с его была сейчас там, я бы в два счета помогла бы ему найти шейку.  Сейчас, в начале первого периода, она должна быть кзади, ему просто надо чуть завести пальцы назад, черт,как же ему подсказать, и бабу ж эту несчастную жалко, черт, черт, черт… И тут меня осеняет! Г-споди, только б он не оказался клиническим идиотом! Со стороны вроде непохоже..
- Антеверзио!  - громко и отчетливо шепчу я.
- Чего? - - он взглядывает на меня ошеломленно, и слегка морщится, силясь понять.
- Утерус, - отчаянно шепчу я .- Утерус антеверзио и антефлексио. – Ну что-то же он делал на уроках анатомии и латыни, за что-то же ему ставили проходной балл!
- А-а, - выдыхает Игорь. До него дошло – понял, представил себе, и  , судя по выражению глаз,  нашел.   По лицу его разливается  бесконечное облегчение. Он, впрочем, немедленно  берет себя в руки  и уверенно произносит  -  Солнышко, занеси  в компьютер:  два  сантиметра раскрытия, шейка полностью сглажена.
Меня дико злит, что я по-прежнему солнышко, но в то же время я так рада и горда, что у него наконец, получилось и женщина моя спасена. Рада, почти как  за себя, почти что до слез.
- Всего два! – громко возмущается пациентка. – За столько времени -  и всего только два! Доктор, сделайте же что-нибудь! Когда уже эпидураль ставить можно будет?
- Что ж я, солнышко, могу сделать? –  ласково откликается Игорь, извлекая, наконец, руку. Сбрасывает в урну перчатку, и неловко гладит роженицу по щеке. – Сам вместо тебя родить, что ли?
Я тихо фыркаю, и вижу, что женщина моя тоже улыбается – видно, схватка прошла, и вообще им от шуток всегда легчает – проверено сотни раз.  А  что ,  может он и неплохой парень,  глядишь, поднатаскается и цены ему не будет, и вообще… похоже, все мы у него  солнышки.
А уж красивый!

Я только-только научилась твердо, но в то же время почтительно  и дружелюбно говорить «нет» дяде Леве, и чувствовала себя свободной во всех отношениях женщиной. Захочу - скажу да, захочу пошлю куда подальше – что может быть лучше? И я только-только подсела на адреналин, полной мерой льющийся в кровь всех вольных и невольных соучастников  всякой кровавой, прекрасной и неповторимой мистерии  человеческих родов.
 У каждой девчонки когда-нибудь начинается взрослая, женская жизнь. Она встречается с парнем, выходит за него замуж, беременеет, рожает ребенка .
 А моя началась вот так – пришла в роддом, потеряла девственность с гинекологом, обследовала сотню-другую беременных, приняла  с полсотни родов, и встретилась с парнем. 
                *
Он выходил из зеркальных дверей,  одновременно выходя и отражаясь ,  так что какое-то мгновенье можно было наблюдать трех Игорей сразу,  как бы в разных ракурсах и  по частям.. Причем оба отраженных Игоря казались ярче и красочней  настоящего, они прямо-таки сверкали – уборщица только что начисто отскребла стекла.
Игори – особенно отраженные – были свежи и румяны, прям как не после дежурства, только кожа под их невинными голубыми глазами слегка набрякла, да на  белках самих глаз чуть виднелись – если приглядываться – красноватые прожилки.
Стоя чуть в стороне, за липой, я , как часто уже в эти дни, украдкой разглядывала его, посасывая незажженную еще сигарету. На душе было тошно и гадко – родов на то дежурство не пришлось, а зато была  заливка. Вынося из бокса завернутую с головой в пеленку мертвую девочку, я поймала себя на том, что  тихонько покачиваю ее на руках, в то время как Нормальные люди несут Это небрежно, едва удерживая пальцами одной руки, брезгливо,  как какой-нибудь сверток.
Неожиданно Игорь остановился, поднял голову и поймал мой взгляд. Я не успела отвернуться, и несколько секунд мы с ним поиграли в гляделки. Потом я отвела взгляд,, бросила так и неиспользованную сигарету, повернулась и пошла к воротам.
 И тут он меня окликнул.

-  Настя, постой! Ты что, чем-то расстроена? 
- Почему вы  подумали?   Вымоталась просто.
- Да? А на тебя не похоже – обычно  ты, как бы не устала - не ходишь - летаешь, прям  каблучками из асфальта искорки высекаешь. Я знаешь, всегда  на тебя  и любуюсь.  И все ведь проносишься мимо, как ветер, я уж и не чаял догнать.
 - Ну видите как хорошо… догнали,  выходит.
- Выходит. А ты чего все на вы да на вы? Вроде   уже не на работе, и  вряд ли я намного старше тебя.  Так чего у тебя стряслось-то?

  Он спросил  так запросто, а я, действительно, была так  расстроена, что и сама не заметила как все ему выложила. Причем начала вроде как спокойно,  отстраненно, выдержанно – типа, как большая в общем. Но постепенно сбилась, зазапиналась, завсхлипывала , а под конец и вообще разревелась самым позорным образом  у него на плече.
Слава Б-гу, к этому времени мы уже не торчали перед входом в Институт,  на виду у всего многосотенного коллектива, а сидели себе в уголке в Стеклянном бистро, расположенном на последнем этаже высотки в Битцевском  парке, куда Игорь затащил меня попить кофейку. Сюда многие ходят – здесь красиво и недорого. Интерьера почти никакого – столы, стулья, посередине барная стойка и окна со всех сторон.
- Понимаешь, у меня такое чувство, что существуют как бы две морали – нормальная, человеческая, когда все понятно, что хорошо, что плохо, и как поступать, чтоб самому себе в глаза смотреть не стыдно потом. И вторая, профессиональная, ну вот как у воров в законе – что типа, можно, конечно красть, но только чтоб по понятиям.  Или вот у врачей – вообще-то, конечно, не убий, не навреди, но если  по-другому не выходит, то что ж тогда, тогда вроде можно.  Аборты, например,  эти – скажи, ты ж ведь делал аборты?
Он кивнул, не перебивая.
- Ну, и вот как ты себе это объясняешь?
- Что помогаю людям справится с нелегкой жизненной ситуацией.
 Мы пили кофе с коньяком, ели взбитые сливки и разглядывали в окна копошащихся где-то далеко внизу маленьких людишек.
 - Слушай, Настя, - произнес он.  – Я одного не могу понять – тебе-то зачем  все это надо?
 Я недобро прищурилась.
 - В смысле?
- В смысле –  зачем ты подалась в акушерки? Тебе что,  делать, что ли  в жизни  нечего? Острых ощущений захотелось? Оказаться в средоточии жизни?
Опять - двадцать пять! И кто б знал, как я ненавижу такие разговоры.
Ладно, попробуем сыграть дурочку.
-  Игорь, я что,   в самом деле такая плохая? Что, не так инструменты тебе подаю? Свет не так ставлю?
- Да  инструменты ты  замечательно подаешь!  Про свет уж и не говорю –   с тобой вообще никакого света не надо, ты сама как изнутри светишься. Просто…, – он растеряно  повертел в руках сигарету, глядя на нее с таким видом, точно и не знал, зачем вынул ее  из пачки. – да пойми ты – ну не княжеское это дело – жопы от говна оттирать!  ( я поперхнулась недопитым кофеем, и Игорь слегка запнулся) – Ну, всякому ж видно, что ты  образованная, интиллегентная девица, из хорошей семьи (о! если б он только знал!)  явно получившая хорошее воспитание ( аналогично).  Почему ты не пошла в институт? Баллов по ЕГЭ не хватало? Извини, не верю.
 Да, дурочка из меня средненько получается. Прямо скажем, на троечку. Станиславский бы сказал: «Не верю!»
  А если я не хочу быть врачом, тогда что?
Если я вообще не люблю врачей?
Нет, этого я ему, пожалуй, говорить не буду.
- Я кажусь тебе неудачницей?
- Типа того. Ну, или, во всяком случае, не на своем месте.
- Я как-то всегда думала, что не место красит человека…
- Думала она… индюк вот тоже думал! – он вдруг отчего-то завелся, то ли свое что-то вспомнил, то ли коньяк мы этот зря заказали – все-таки после бессонной ночи и практически натощак .
 - Нет, ну включи мозги – во что его там можно окрасить, твое второе акушерское? В красный цвет? В розовый? С какой стороны не смотри – это мерзкое место, даже в таком  крутом Институте как наш. И акушеркой там должна работать вовсе  не рафинированная интеллегенточка в розовых очечках, а нормальная разбитная деваха, вроде  вашей Лизки, или там Марь Федоровны, которым все всегда по барабану.
- Игорь, кончай мучить сигарету, дай ее лучше мне.
- Ты куришь?!
- Почему вдруг такое изумление?
- Да как-то у меня это с тобой не вязалось.
 - По-моему, у тебя сложился какой-то не вполне соответствующий действительности образ меня. Игорь, ну правда, ну дай сигарету, а то я прямо здесь начну засыпать, а мне ведь еще домой ехать.
- А ты где живешь?
- В Яхромке.
-- Где-где?!  Это где такое?
- Поселок такой дачный, за Химками.
 - Да это ж  край света! И как  ты оттуда сюда таскаешься?!
- Да  ничего особенного, монорельс-метро-автобус. По московским меркам…
- Да,  я все никак не привыкну, что это теперь тоже как бы Москва теперь  . Я еще помню, как мама где-то в тех местах  дачу снимала,  еще перед первым классом  было, я там все лето прожил. Головастиков  с пацанами в прудах ловили…
- You are welcome. Пруды на месте, головастики тоже. По крайней мере, по словам моих братиков и сестричек…
 - А что, у тебя их много?
- Да хватает.. Ну то есть не столько конечно, сколько в пруду головастиков.
- Ну а все-таки?  Сколько братьев  и сколько сестер?
И  как это  у меня вырвалось? Не иначе как с недосыпу.
- Ой, ну какая тебе разница? Ну, скажем, по паре и тех и этих. Хватит с тебя?
- Что, правда? Пятеро детей! Настя, ты врешь! В наши дни такого не бывает.
- Как врач, ты должен  знать, что в наши дни бывает и не такое.
- ну да конечно, только это либо у мамаши алкоголички, которая предохранитель по пьяни менять забывает , либо у каких-нибудь богатеньких буратин, которые таким странным образом развлекаются.  А у нормальных людей, вроде нас с тобой…
Вот это-то  меня  к нему и влекло. Он был поразительно, восхитительно, непоколебимо нормален.

                *
Ни в какую Яхромку я, конечно, в тот день не поехала.
Он жил один – к окончанию мединститута родаки купили ему квартиру. Это он так говорил – родаки.  Квартира была в Ясенево, на верхнем этаже, в высотке нового типа, с посадочной площадкой для ЛЛС (личных лет.средств) на крыше
 – Я, -  говорил Игорь, -  типа,  как Карлсон – живу в маленьком домике на крыше.
И  действительно, именно так оно все и было – маленький домик  с собственной остроконечной крышей.  Крылечко, на котором можно сидеть и курить, посверкивая во тьме красными огоньками. Выцветший зеленый  ковер с длинным ворсом  под траву, изображающий палисадник ( по краям его стояли кадки с давно засохшими цветами – Игорь вечно забывал их поливать).  Мы часто валялись на этом ковре длинными летними ночами, глядя на звезды и занимаясь любовью. От любопытных глаз нас защищал белый пластиковый штакетник. Было тепло, в воздухе чувствовался запах гари – на окраинах горели торфяники. Жильцы в квартирах на нижних этажах , у которых не хватало денег на кондиционер, задыхались от жары, причем некоторые в буквальном смысле. В Битцевском парке вовсю заливались соловьи. Я была влюблена, и мне казалось, что конца этому не будет. Бывает же любовь с первого взгляда. Бывает же любовь на всю жизнь.

                *
 
- Игорь, а у тебя дети есть?
- Хм, насколько я знаю, нет. А к чему вдруг такой вопрос? А у тебя есть?
- А я даже и не знаю.
- В смысле?!
- Ну, в смысле, когда мы только еще пришли из училища, дядь Лева нас всех так агитировал сдавать яйцеклетки, а я тогда так к нему относилась, что, ну понимаешь…
-  Понимаю – просто ни в чем не могла ему отказать!
Заморачиваться на эту тему я начала с тех пор, как однажды, заскочив в дядь Левин кабинет и никого там не застав, невзначай наступила на раскиданную вкруг  стола американскую газету Reproduction News. На центральном  развороте запечатлен был поросший зеленою травкой   двор, уютный такой,  с бассейном.  Вокруг бассейна на травке в живописных позах располагалась группа   молодых людей лет 25 +  ,  активно занятых трепом и барбекью , которое тут же, в уголке, жарил для них  невысокий пузатый дядечка в джинсах. Все дружно лыбились в объектив традиционной американской улыбкой.
  В тексте под картинкой повествовалось о некоем  докторе Q, каковой в молодости, будучи студентом медицинской школы, сдавал неоднократно сперму, с целью пополнения  скудного студенческого бюджета. Сегодня многие из его детей выросли и, воспользовавшись принятом в их штате правом на получение информации о своих биологических родителях, отыскали своего отца.   Фотография была сделана на ихней семейной встрече,  где собралось 27 человек детей, всего же доктор Q. стал, по имеющимся у него данным  отцом 69 отпрысков обоего пола.
«Г-ди!» - ужаснулась я. – «Да это ж прям  анекдот какой-то!  69 детей! И вдруг все они – ну пусть не все, пусть как в этом случае чуть менее половины – начинают звонить, представляться, рассказывать о себе, просить помощи, поддержки, денег, любви, заботы…»
В тот злополучный день, 5-го октября 202..года из меня, по словам лаборантки Леночки, было извлечено  шесть  полноценных, пригодных для оплодотворения яйцеклеток – так что ж, на мне теперь в какой-то степени лежит ответственность за  жизнь и благополучие шестерых детей?!
Но я как-то совсем не чувствовала себя матерью. Вот ни в малейшей степени!  Может, я монстр какой-нибудь?
Тем не менее, недели три после прочтенья статьи я чувствовала себя как-то неуютно. 
Не то чтоб меня пугало,  что когда-нибудь, лет через 25 , кто-нибудь позвонит, представиться сыном-дочкой и попросит помощи, материальной  или еще там какой.   Нет, меня страшила мысль, о том, что может быть кому-то из них плохо уже сейчас, сегодня, и ему действительно нужна помощь – сию секунду,   немедленно -  но он ведь не может мне позвонить. Потому, что не умеет еще звонить. Не умеет пока говорить. Не знает номера  моего телефона. Не знает, да скорее всего и  не узнает никогда, что именно я – его мама.
Ту ведь не Калифорния . У нас-то ведь  другие законы.
 Постепенно, как это всегда бывает с печатными материалами, острота ощущения от прочитанного сошла на нет, и я перестала слишком уж заморачиваться по этому поводу. Но нет-нет,  вот как сейчас, например, оно вдруг всплывало.
- Ну, ты у меня просто сверхчувствительная барышня! Яйцеклетки она, видишь ли, сдавала! Дети у нее где-то там есть, мамку зовут, титьку просят! Ночами она из-за них не спит!   Слушай, с такими тонкими чувствами не то что в роддоме  акушеркой , на свете жить противопоказано!  Он же все-тки,  у нас, как ни крути, не белый,  а так себе, разно-серенький, с отдельно-радужными вкраплениями. Слышь, ты кончай уже париться! Какие еще дети – простой биоматериал! Их, может, еще лет десять не разморозит никто! Не, это в тебе гормон бушует. Замуж тебе надо, за крепкого мужика,  и детей чтобы нарожать. Залетишь, вот дурь-то и успокоится.
- Игорь, это что такое сейчас было?  Предложение?
- Да ни б-же мой! Я ж сказал – за крепкого мужика! Не, меня тут не стояло. Мне  еще интернатуру добивать, в аспирантуру проталкиваться, диссер защищать…
- А я тебе что,  помешаю?
- А ты мне спать не будешь давать! И дети твои – реальные и гипотетические.

                *
  Когда женская жизнь начинается  сумбурно, как, например, моя, становится трудно определить, кто именно был твоим Первым Мужчиной. То есть фигура этого мифического Первого как бы  разкадривается на отдельные эпизоды:  в кого впервые влюбилась, с кем  произошла дефлорация,  с кем впервые испытала блаженство быть настоящей женщиной ( и  вовсе я не  про оргазм, хотя и про него, тоже, конечно. То, что я имею в виду гораздо неосязаемей и огромней) ,   и дальше, дальше, в перспективе –  кто стал партнером по совместной жизни, отцом первого ребенка…
 Лица вдруг начинают мельтешить и расплываться перед глазами, сливаясь в одно, идеальное и недостижимо прекрасное, в коем есть что-то от всех, и что-то еще свое, загадочно-незнакомое. Черты людей, случайно встреченных, в метро или где-нибудь на вокзале, своевольно дополняют образ, делая его пугающе-совершенным. Невозможно встретить в жизни кого-то, в ком есть абсолютно все, чего б ты хотела – невозможно, но очень хочется. И начинаешь вглядываться в прохожих, спрашивая себя: Он? Не Он?
В конце же  концов,  глаза устают,  начинают слезиться, взгляд разфокусируется, и Он с готовностью начинает видеться в первом встречном.
               
                *
Только тот, кто по-настоящему когда-нибудь уставал, знает какой это кайф, сказав:
-Принеси мне стакан воды!  -   быть уверенным, что тебе принесут, и не придется передвигать гудящие от усталости ноги, перемещаясь к раковине и обратно.
И тапочки к дверям. И кофе в постель на рассвете перед  дежурством – хоть все равно не поможет,  ночью ведь ни фига не спали!
 И пиджак на плечи в холодный  день.  И встретить вечером у метро, потому, что не идти же тебе одной в темноте, поздно ведь, и мало ли что.
Только когда интимные отношения уже сложились, и сложились весьма удачно, рискуешь услышать в темноте, одновременно со звуком чужих шагов с той стороны забора по крыше, выдохнутое в ухо нежное : «Ты только не кричи!».  Нет ведь, и не может быть никаких сомнений, в том, что через мгновенье у тебя возникнет  непреодолимое желанье стонать и кричать. Вместо этого приходится вцеплятся ему зубами в плечо. Изо всей силы! Пусть знает! 
Только, когда все уже налажено и отлажено, до запятой и курсива ясно в расписанье друг друга, можно начинать смело спрашивать: А ты сейчас куда? А потом ты что будешь делать?
И – высший пилотаж!- А какие у НАС планы на выходные?
Конечно, отмечаешь иной раз с недоумением ответы вроде: «Есть кой-какие дела..» , но все немедленно сглаживается умиротворяющим: «Но к пол-седьмого я уже точно освобожусь, так что ты подгребай, замутим чего-нибудь вместе!»
Конечно, западло, что так и не объяснился в любви, но кто, с другой стороны, кому сейчас объясняется? В кино если только.
Конечно, странно, что не знакомит с родителями, но с другой стороны, мне и самой не особо улыбается   везти его в Яхромку и знакомить с мамой, детьми, и всеми случайно оказавшимися на тот момент в доме папами.  В конце концов, какое мне дело до его родителей?  Живут себе где-то там, и пускай живут. Придет время – все поперезнакомятся. Сказал же, что не женится, пока дисер не защитит (ну, или что-то в этом роде сказал, не будем придираться к словам), так чего  париться раньше времени!
И время пришло. И показало.

                *

Примерно раз в квартал мама устраивает в доме страшный переполох. Она влетает как метеор, и с порога кричит, чтобы все срочно умывались- одевались - причесывались – словом, приводили себя в порядок и  готовились к большому официальному выходу в свет.
Объявляется пятнадцатиминутная готовность. Кто не успел, того мам выволочет как есть!
У дверей ванной сразу образуется давка, у раковины в кухне смертоубийство. Кто-то рвется помыться, кто-то, наоборот, отбивается и его приходится тащить силой. Срываются с вешалок парадные наряды – они у нас вечные, в отличии от повседневных, и, раз появившись, передаются потом  из рук в руки годами. Платье, золотое с воланами,  которое мне купил  десять лет назад в Аргентине папа, носила я, потом Марфа, теперь его носит Варька, и дай Б-г в свое время поносит Танька. Костюм с блестками, купленный Гришке его отцом когда-то в Италии, на международном математическом симпозиуме год назад стал наконец впору Ваське. К счастью, детская мода меняется медленнее, чем взрослая. 
Умытые, причесанные, одетые, сами на себя не похожие, мы выходим на улицу. Старшие держат младших, мама дирижирует всеми - только она одна знает, куда мы идем.
Это может быть Большой Театр, может быть Цирк на Вернадского, может быть рок-концерт, или, наоборот, концерт классической музыки в Консерватории, или выставка в Пушкинском Музее, или премьерный показ нашумевшего фильма. Но всегда это что-то страшно крутое, куда все рвутся, и трудно попасть, и приличные, хорошо одетые люди будут попадаться на каждом шагу,  и глазеть на нас, как на клоунов (так, по крайней мере, мне всегда кажется). Но  когда начнется то, ради чего мы пришли - мы увидим картины,  зазвучит музыка, возникнет действо на сцене – мы немедленно забудем о существовании людей вокруг, вообще обо всем забудем, и не вспомним.  Разве что во время антракта, или после, в фойе, когда будем уже совсем уходить, с задумчиво-погруженными в себя, все еще впечатленными лицами.
Где мама раздобывает контрамарки-билеты-пропуски для меня загадка. Но, в конце концов,  человек  она   в своем роде общественный, так сказать, широко известный в узком кругу.
Я повязывала  Варьке шарфик. Только что закончился премьерный показ новой,  авангардной постановки Лебединого Озера, и мы, как всегда шумной гурьбой готовились вывалиться из стеклянного вестибюля Дворца Съездов, и мама еще обещала потаскать малышей по Красной Площади, и навестить с ними Царь-Колокол, и Царь-Пушку. У нее неожиданно выдался абсолютно свободный день.   
-  Настя, а правда эта девушка  как будто лебедь? – спросила Варька, непосредственно тыча пальцем в объект вопроса.
Я хлопнула ее по руке, но все же обернулась.
У соседней колонны очень прямо стояла очень стройная, чрезвычайно изящная  девушка в маленьком черном платье с красивым тонким лицом и собранными в узел темными волосами. Она и впрямь напоминала  балерину. Девушка нетерпеливо переминалась с ноги ногу и всматривалась куда-то вглубь кишащего в вестибюле человеческого мессива – казалось,  вся двадцатимиллионная Москва со всеми гостями явилась  сегодня смотреть балет.
Неожиданно из толпы вынырнул Игорь – в длинном кожаном пальто, с норковой шубкой в руках. Он подскочил к девушке, и ловким движеньем набросил шубку на привычно подставленные плечи. У них так ловко это вышло, что  сразу  стало ясно – эти двое вместе так давно, что успели изучить малейшие движенья друг друга. Это и впрямь было похоже на танец. Я бросила Варькин шарф и уставилась на них, как завороженная.
Словно почувствовав на себе мой взгляд, Игорь обернулся, и вечная самодовольная усмешка на секунду сбежала с его лица.
Но тут же вернулась.
- А, привет! – как ни в чем ни бывало, воскликнул он. – И ты тут!  Знакомьтесь! Это Оля, моя невеста, – представил он. – А это Настя, мы с ней работаем.
- Очень приятно, - чуть низковатым голосом произнесла девушка,  и протянула мне руку с длинными, тонкими пальцами с черными острыми ногтями.
Тут Варька очень кстати дернула меня за рукав: « Настя, шарф упал!» и я только беспомощно улыбнулась: «Очень приятно, но, дескать,  сами видите», и нагнулась за шарфом, а когда выпрямилась, они уже исчезли в толпе.
- Настя, - щебетала Варька, - а правда ведь он ну совсем как принц, а она ну вот прямо как настоящий лебедь, ну  правда ведь, да?
- Правда, Варь, – ответила я, сквозь стиснутые зубы - Только ты, пожалуйста, не вертись, а то я шарф твой так и не завяжу, и он упадет, и на фиг совсем потеряется.

 
                *
  Весь оставшийся день и часть ночи я силой удерживала себя, чтобы не позвонить, и не начать сходу выяснять отношения. Ведь ясно же, что нет никаких отношений, во всяком случае в том виде, как я их себе представляла. Нечего, значит,  и выяснять.
Но это легко сказать. Головой-то я все понимала. Но это ж голова у меня умная, а сама-то я   дура, не лучше Варьки. Самой мне хотелось звонков, встреч, разговоров и объяснений. И продолжения – хоть какого ни на есть продолжения!
 Приходилось, как Варьку, одергивать себя и шлепать по рукам.
Заснула я в ту ночь только под утро, а с утра мне было на смену. И это, в том числе, означало неизбежную встречу.
Игорь подошел ко мне в коридоре после общей пятиминутки, где главврач зачитывал сроки предстоящего закрытия на мойку (Я еще подумала : как хорошо! Еще две недели потерпеть,  потом целый месяц его не увижу, успею как следует отвыкнуть).
- Настя! – поскольку я продолжала идти веред, и не останавливалась, он взял меня за плечо и силой развернул лицом к себе. -   Послушай, я  понимаю – ты ждешь от меня объяснений, но надо ли?
-Не надо, - легко согласилась я,  без малейшего желания вырваться,  наоборот, чувствуя, как наспех удовлетворяемая наконец неистовая тоска  по  его прикосновениям заставляет губы разъехаться в блаженной улыбке. Хотелось уткнуться носом в  его плечо, и немедленно обо всем позабыть.
- Ну вот, я так и знал, что ты у меня умница. Понимаешь, это не имеет к нам с тобой никакого отношения  - на ком я там женюсь через полгода или год, как там у меня  все потом сложится. У нас с тобой есть наше здесь и сейчас, и пока мы вместе, только это имеет значение. Верно, солнышко?
Проблемы у меня с головой! Вот здесь бы и послать ее на ***, и со всем согласится, и жить счастливо, а там кто его действительно знает, еще кто кого, ведь сейчас же он здесь, со мной, а ночная кукушка дневную всегда… Так нет же, не получается!
- А ей ты тоже  все объяснил?
- Ей? Нет, ну зачем же я буду зря огорчать хорошего человека. Я и тебе не стал бы ничего говорить, но раз уж так получилось…
Люди в коридоре оглядывались на нас. Гул голосов отталкивался от стен, заполняя уши, не даваясь вслушиваться в слова. Что-то он еще потом говорил. Я высвободилась, показала на часы, висящие на стене. Работа не ждет, пора бежать, принимать смену. Потом, мол, поговорим.
Но мы не поговорили – на смене все время что-то происходило, что-то требующее немедленных действий, медицинского и прочего вмешательства. Я носилась по отделению, как белка в колесе, стараясь не попадаться ему на глаза, на любое дело  бросаясь, как  грудью на амбразуру. Практически не присела за сутки, так, упала на каталку в коридоре где-то между двумя и тремя, потом опять были чьи-то роды…
Ехать к нему, как всегда после смены, я наотрез отказалась.
Тут он  как бы слегка обиделся:
- Послушай, но я тебе ничего ведь не обещал!
- Ну так и я тебе тоже!
Это было легкое расставание – мы так ничего и не выясняли. Сперва мне удавалось этого  избегать, потом Игорю и самому, видимо, уже расхотелось. 
Вначале было очень тяжело, все время тянуло к нему, особенно дома и по ночам, потом на работе ж все время сталкивались. Дядя Лева называл Игоря говнюком, зазывал к себе, предлагал коньячку, совал в карман шоколадки ( они и вправду очень даже помогали, когда становилось и вовсе невмоготу, но я старалась не злоупотреблять). Девчонки наперебой давали советы – пока у нас с Игорем было все хорошо, они завидовали и злились, теперь же меня все жалели,  утешали и с готовностью  делились всем, что удалось разузнать про таинственную невесту. Она и в самом деле, оказывается, училась в балетном училище, ее и Игоря родители были из одной компании, у них у обоих отцы – какие-то медицинские шишки.   Надо же, а я и не знала никогда, кто у него отец!  Выходило, что с этой Олей Игорь вместе еще со школы, так что мне изначально ничего не светило.
Откуда девчонки  все это знали, я не вникала, и вообще, будь это в моей воле,  с радостью отказалась бы  от всей этой информации.
Обоим нам выпало дежурить в новогоднюю ночь – волшебное время, когда сословные перегородки в родовспомогательных  учреждениях  стираются. Ближе к полуночи в  ординаторской, куда в   обычное время акушерки и санитарки заглядывают разве что мусор вынести или полы протереть,   сдвигаются воедино столы, заставляются выпивкой и закуской и возникает   благостная атмосфера  всеобщего братанья.  Если, конечно, нам подфартит и кому-нибудь не приспичит рожать именно в последние мгновенья уходящего года.
Но нам повезло. Ночь была тихая, и родов было немного. Ближе к двум кто-то отыскал в нете подходящую музыку, начались танцы. Когда Игорь пригласил меня, я не нашла в себе сил отказаться. Хотя знала уже, что свадьба его назначена в конце января – мы всем отделением скидывались им на подарок.
Мы и еще две пары кружились на крошечном пятачке. От вина и усталости у меня немного кружилась голова, и  было так уютно расслабиться в его привычных объятиях и,  подчиняясь его движеньям, чувствовать, что он куда-то меня ведет, а от меня самой ничего не зависит… 
- Ты дурочка, - прошептал он с упреком. – Мы потеряли целый год!  Сама-то хоть иногда жалеешь?      
    - Иногда жалею, - послушно откликнулась я. – Но только иногда. И потом – уже все, проехали. Чего теперь вспоминать? Желаю тебе счастья. И Оле.
   -  Спасибо, – он чуть поморщился. - Настя я бы хотел, чтоб ты знала – для меня, все,  что у нас с тобой  было, ну .. для меня все это тоже  не просто так…. ну, то есть,  я бы не хотел, чтобы ты  думала...
- А чтобы ты хотел, чтоб я думала?               
    Он запнулся, подбирая слова, но тут, весьма кстати, затрезвонили из приемника, чтобы второе акушерское( представленное ,в данном случае, в моем лице ) шло скорей забирать свою роженицу. Новый год наступил, праздник кончился, всем было пора по своим местам.               
 

- Ну как отдежурил?
- Роскошно! Два тазовых, потом мужика одного прокесарили –  монитор у него какой-то стремный был, решили не рисковать , еще под утро кровотечение какое-то мерзопакостное у одной бабы  – в общем, не скучно было! А ты не рановато  сегодня? Случилось что?
- С  поездом подфартило.
Складывая одежду в  свой, самый дальний от входа, я слышу, как то и дело хлопает дверь, пропуская спешащий  на работу народ, вздрагивают в воздухе клубы дыма,  все в спешке раздеваются, пересмеиваются, перебрасываются словами.
- А мой-то, знаешь… (шепот, смешок) Насилу вырвалась!
- Да ты че? Грех-то какой! Перед самой сменой!
- Ну вот, если теперь что не так, сразу будем знать кто виноват.
- Да ты что болтаешь, Дашка! Типун тебе на язык, прикуси три раза!
С утра в отделении вечно толчется масса народу: акушерки, процедурная сестра, детская, старшая, интерны, практиканты и ординаторы. С утра дядя Лева делает обход, а мы гуськом следуем за ним из палаты в палату, из бокса в бокс, каждый со своей ручкой и  блокнотиком, кто покруче с планшетом, но я так не люблю – планшет, на мой взгляд, плохо предсказуем информация из него может в любое мгновенье исчезнуть, а в нашем случае это может привести к необратимым последствиям.
С утра проводятся плановые процедуры и операции. С утра готовятся выписки, принимаются на госпитализацию пациентки. С утра читаются лекции, проводятся длинные собрания и короткие пятиминутки. Собираются консилиумы, ставятся зубодробительные и неудобопроизносимые диагнозы, выносятся заключенья по поводу. Бесконечно распивается чай в сестринской – все время кто-то забегает, щелкает кнопкой , плещет кипяток в чашку с заваркой, и тут же зачастую отставляет стакан со свежезаваренным чаем в сторону – надо бежать, потом, потом, что-то еще до делать…  Поэтому на столе всегда стынут  три-четыре стакана – готовая декорация  сцены  безумного чаепития.
Часам к двум отделение постепенно стихает. Лишние удаляются, остается лишь необходимое для должного функционирования количество народа:  две акушерки, детская сестра и дежурный врач. Иногда акушерка одна – вторая больна, и некем сегодня ее заменить. Иногда дежурный врач есть только в родблоке: «Ты позвони, если что, он спустится». Круглосуточный педиатр – вообще редкий, вымирающий  вид. Он обитает в отделении детской интенсивной терапии, но иногда его и там не удается найти.
Иногда я одна на весь огромный этаж, и только где-то в самом конце слабо светится окошко детской палаты. Иногда мне кажется, что я осталась одна во всем мире.
Не считая, конечно, пациенток – беременных, рожениц и родильниц. Впрочем, по ночам они, как правило, спят. Если, конечно, не рожают.  Да и потом – это же не они со мной. Это ж, наоборот, я с ними. Ну, в смысле, я за них отвечаю.

                *

               
Кровь. Все время кровь. Потоки крови захлестывают колени, медленно с трудом , я иду по  кровавой реке, против  течения, и все время яркий свет в глаза,  руки в подсыхающей крови,  сухая корка брызг на лице, на носу, вокруг глаз, точно веснушки… Шум крови в ушах, металлический привкус во рту. Запах крови везде, на всем, к чему прикасаешься, на всем, что только есть на вокруг.
Столько крови не смыть, от нее уже не отчиститься никогда, она на одежде, на обуви, везде-везде. – темные, бурые пятна.
Нет смысла уже ни смывать, ни отстирывать, ведь все равно же завтра опять, и послезавтра, и вообще теперь всегда…
 Алый отсвет на стенах туннеля, а впереди – розовый свет зари.
И – знакомый уже, дикий, звериный крик
-- А-а-а! Помогите! Кто-нибудь, помогите!
- Поможем-поможем – автоматически отзываюсь я, еще не вынырнув до конца из кроваво-красной пучины сна.
И что за напасть! С тех пор как пришла сюда, все время снится кровь. Даже дома.
 - Дыши. Медленно дыши – вдох-выдох, ну, вдох-выдох, вот молодец! А теперь потужься – так, так, еще разок…Ну вот и все!
 - Все? – С надеждой обращенные ко мне глаза вновь затуманиваются паникой. – Ой, а почему оно… шевелится?
Да, кажется все пошло не совсем как задумано…
- Это? Это ничего. Не обращай внимания. Это так,  рефлекторно.

                *



- Боже, как все это скучно! – Хорошенькие кудряшки Маргариты Алексеевны выбились из-под шапочки, пунцовый ротик, как всегда, тщательно накрашенный,  (точно сейчас не три часа ночи, а белый день на дворе), приоткрылся в маленьком  зевочке.  – Будто вы сами не знаете что делать,  будто не видите, что он все равно помрет,  не  через полчаса , так  через час. Что мне с ним делать – то, ведь не в реанимацию же отсюда тащить, в самом  деле. Смешно!
- Что-что! –  Марью Антоновну, врача-гениколога , мощную, почти квадратную сорокалетнюю тетку, не так-то легко было сбить с толку. – Да что хотите, то и делайте! На то вы и педиатр. Нас-то это уж по любому никак не касается. – и она демонстративно сложила на груди руки. 
- Да  что вы как в первый раз ! Ну  заверните его в тряпочку какую-нибудь, и пристройте где-нибудь в уголочке! Ну  что, прям детский сад какой-то!  Это  ж заливка! Вы что, Марь Антонна, котят никогда не топили?  Ну для чего его таскать взад-вперед,  ну подумайте сами? Ну раз уж вы тут все такие гуманисты, так и дайте  человеку умереть спокойно, без суеты.
- Вот именно спокойно – в тепле и под кислородом. Я ж вам не интубировать его предлагаю, в конце-то концов!
- Господи, да что тут  интубировать!
«Хоть бы она  Б-га поменьше бы поминала, что ли!» -   взмолилась я про себя. У меня на ладонях  -- вот уж буквально – на одну положу, а другой прихлопну!  –  лежал и еле дышал крохотный, чуть больше  упомянутого котенка мальчик.. Сердечко билось прямо  между большим и указательным пальцем.
. Ему  всего-то было пятнадцать минут отроду, а его уже успели измерить , взвесить ( 33 см, 1600 грамм) и признать негодным для жизни.   
Больше всего на свете мне хотелось сунуть эту кроху к себе за пазуху и греть, греть его там своим собственным телом, как греет наседка цыпленка, дабы хоть таким способом возместить ему  материнскую утробу, из которой он был так резко и необратимо извергнут.
 -Тем более мальчик.! Мальчишки, они  ж вообще не живучие! – педиатр так сильно поджала губы,  что рот ее на миг превратился в какую-то щель на лице – Да ведь и не нужен он никому! Ну что вы, Марья Антонна,  в самом-то деле! Взрослый человек, а ведете себя хуже  Насти! – и она кинула на меня исполненный презрения  взгляд.
 Несмотря на трагичность момента, я тут же мысленно показала ей язык. Дура! Думаешь, если ты врач, а я всего-навсего акушерка, так уже можно в меня и пальцем тыкать! А вот я зато умею читать по-английски, немецки, французски, а если поднапрягусь то еще и по итальянски, а у тебя небось в дипломе средний балл «три с половиной»,  гы-ы-ы.
 -  Знаете что, Маргарита Алексеевна, -  повысила голос в конец разъяренная гинекологиня,  - уж вы как хотите, а  нет такого закону,  чтобы плоды в род блоке по углам валялись.
 – Ну хорошо, раз уж вам всем так хочется... Неси его,  Настя, в вашу детскую, и кинь там на какой-нибудь пеленальник к дверям поближе . Самой ведь через  какой-нибудь час  выносить придется , так чтоб  уж тебе  далеко не ходить, ноги свои поберечь.... - И, уже выйдя за дверь, удаляясь по коридору -  Делать вам больше нечего, устроили среди ночи беготню  взад-вперед!
   Проводив победоносным взглядом поверженного врага, и выждав, пока окончательно не смолк в гулкой тьме коридора отзвук цокакающих каблучков, Маргарита Антоновна набросилась наконец на меня:
 - Настя, что это еще за фокусы?! Это что, первое в твоей жизни прерывание в позднем сроке?! Ты вчера родилась? Я тебе объяснять должна, что от тебя требовалось? Ведь она ж, по сути, права, эта стерва крашенная!  Имей в виду, это первый и последний раз я из-за тебя в таком положении оказалась, больше я  такого не потерплю!  И ведь это еще только начало!  А  если он и впрямь доживет – ну хоть до утра,  ведь придется еще, не дай Б-г с родителями этой идиотки объясняться,  И что мы им скажем?!  И ты хоть представляешь, кто там родители?! Должна ж соображать, не просто же так она к нам попала. Да как вообще такое могло произойти не понимаю?!  Ты что, не в курсе была, зачем она к нам поступила?
  - В курсе.
- Тогда как  это вышло?
 - Но ведь по обменной там 25  недель, а по жизни как бы не все 30!,
- И чего? В первый раз у тебя такое? Или ты первый день работаешь? Который год всем отделеньем натаскиваем, и ты до сих пор не знаешь, как действовать в таких случаях?
- Вообще-то нет, - честно говорю я. Нет, ну правда, за все четыре года училища нам ни разу как-то не объясняли, как именно надо действовать во время родов, чтобы не дать плоду выжить. К слову что ли как-то не приходилось. Все как то больше наоборот…
 - О Г-споди!  - вздыхает Марья Антонна. – И послал же Ты на мою голову! Чему вас там только  там учат, что вы все потом стерильные какие-то получаетесь. Ладно, неси уж это куда сказали.
И не вздумай роженице, как очнется, рассказывать, что у нас тут за накладка вышла...

                *

Я несла его на руках по темному коридору, и чувствовала, как  все тише и тише бьется под пальцами крохотное сердечко, все реже и реже поднимается крохотная грудка, чтобы сделать вдох. Или это  мне так хотелось?  «Сейчас... сейчас.. он просто заснет на моих руках, и может так даже лучше, конечно лучше, ведь все-таки я же люблю его, и наверняка он же это чувствует, наверняка ведь они все-все чувствуют, такие маленькие...»
Внезапно ребенок широко распахнул  глаза, показавшиеся непомерно огромными на таком крохотном личике  и серьезно, как будто  совершенно осмысленно  посмотрел на меня. Сквозь сизую младенческую дымку мне почудились какой-то совершенно недетский взгляд – темный, глубокий, все понимающий.   Такой прям совершенно осмысленный взрослый взгляд – такой, какого у него никогда не будет, не успеет попросту быть .
Я   тряхнула головой, отгоняя абсолютно лишние, непрошеные мысли .  Нет, ну вот же уставился! Нормальные, жизнеспособные, доношенные младенцы так никогда не  глядят! Мало  что ли  я их   навидалась! . А этот – ну правда, ведь будто все понимает.
У нормальных младенцев глазки сизые, бессмысленные, чаще  сонные, иногда перепуганные. И они никогда так не смотрят прямо на тебя – они вообще не умеют  еще  фокусировать взгляд . Они ведь и мир-то  вокруг себя видят сперва малюсеньким  и вниз головой перевернутым..
И какой же он все-таки  длинный, этот наш коридорище,  длинный и темный, и какой низкий здесь потолок,  прям над головой нависает, точно вот-вот раздавит.. А ведь со стороны, глядя на наш Институт, этакое чудо из стекла и бетона, одно слово – мечта Корбюзье,  никогда ведь не догадаешься, что этакие катакомбы скрываются в его недрах.
                *
ВЫ себе просто не представляете, с каким облегчением я нырнула наконец в детскую! Даже темнота здесь другая какая-то – теплая, уютная, переполненная детским дыханьем.    Ох, и как же здесь наверное, ночью спиться! И чего я, дура, спрашивается, не пошла в свое время в детские сестры ?
- Люда, ау! Я тут тебе...мгм.. подарочек принесла.
Вспыхнул ночник. Люда,  - длинная, ширококостная , добродушная  - сонно потянулась и  уселась на своем  топчане. С трудом разлепляя  белесые ресницы   вопросительно уставилась на меня:
- Ну что там у вас?  Неужель родил кто-нибудь ?
- Да как тебе сказать.. Скорей уж скинул.
Вдвоем мы несколько минут молчаливо созерцаем крохотное, нелепое нечто, лежащее у меня на руках. Малыш, в свою очередь серьезно смотрит на нас, мудрым  своим, тяжелым, сверхчеловеческим каким-то  взглядом.  Живой.  Стучит у меня под  пальцем сердцем. И дышит. Дышит сам. И катитесь вы все подальше со своей интубацией!
- Н-да... Уж, подарочек так подарочек! Кто ж это так расщедрился?
- Да ну, малолетка какая-то , школьница еще, семнадцать лет.
- Вот ведь шалава! А у родителей, небось, денег куры не клюют, раз сюда пристроили избавляться.. Ой, а смотрит-то, смотрит-то как! Прям, можно подумать, понимает!  И сколько тут?
- Тебе чего – грамм или недель?
- Ну.. скажи уж и то, и то.
- По документам двадцать три –двадцать пять, а на вид… ну, сама ведь видишь,   все тридцать будет.. А весу в нем кило шестьсот  грамм с копейками.. Короче,  Маргарита  твоя велела  кинуть где-нибудь у вас тут на пеленальник и забыть
- Добрая женщина. Пеленальника не пожалела. ...
 Уложенный на  пеленальный стол, он слабо шевельнул ручками и едва слышно пискнул. Несколько минут я тупо стояла над ним. . Щелкнула выключателем инфракрасной лампы  и наблюдала, как в тепле ее лучей младенец постепенно  стал согреваться и слегка порозовел. Пристроила ему на лицо маску, повернула кислородный кран.
Я  чувствовала себя не в силах вот так вот просто  развернуться и уйти по своим делам, хоть и знала заранее,  что все это бесполезно.
 Было такое чувство, что бросить его здесь одного, вот так, просто, вроде как предательство.
 Однако и сделать вроде бы больше ничего нельзя , я свое  уже сделала – приняла, принесла, положила, обогрела...
Возникла дикая мысль – а что если все-таки  его за пазуху и бегом с ним домой, к мамке, уж мамка бы моя наверняка что-нибудь бы сделала, уж она б придумала что-нибудь, она у меня такая...всем мамкам мамка!
Люда, сочувственно засопев, тронула меня за плечо.
- Ладно Настя,  чего ты ! Да ежели тут все  так  к сердцу брать, умом рехнуться можно...да ты чего, подруга, плакать собралась, что ли?!
 Я самым что ни на есть позорным образом хлюпнула носом.
- А ну, сейчас же возьми себя в руки! У тебя  почти вся ночь впереди, как ты работать будешь?! И вообще – мало ли еще что!  Насть! Да  может,  он еще и выживет! Чем черт не шутит! Я тут, за столько-то лет,   знаешь сколько чудес навидалась! Правда-правда! Рассказать кому – не поверишь!  Раз случай был – труп в холодильнике оклемался и заорал! И вообще, Насть,   мы с тобой давай   сейчас - знаешь что? - мы его с тобой давай его сейчас окрестим.
- Чего?!
- -А вот того! Надо ж, в конце концов чтоб все было по-людски! Чего ему, в самом-то деле нехристем то умирать
 Из крана над раковиной в углу детского бокса Люда набрала полную пригоршню воды и  побрызгала ею на малыша  и немного неуверенно, запинаясь,   с  чувством проговорила:
- Крещается во имя Отца и Сына и Духа Святого раб Б-жий Алексей!  - , и тот час же, полуобернувшись ко мне выдохнула : - Ну как , полегче на душе стало? То-то!
- Люда...  а почему вдруг Алексей?
 -  На Алексия, человека Б-жия, вчера день его был.
Люда у нас девушка серьезная, по выходным в церковь ходит.
Мы немного помолчали, действительно ощущая некое подобие  умиротворения. Ребенок спал, Не умирал, а нормально спал. Спокойно, просто вот как все новорожденные. Конечно, откуда ему было знать, что его не хотели, что его убивали…
   -Уходить тебе отсюда надо, Настя. – с чувством произнесла Люда. – Ну посуди сама, если ты над каждым плодом так убиваться будешь.! Уходить. Ну может, не из Института, но с нашего этажа точно. Ты что думаешь, последняя это у тебя заливка? И что, ты всех спасать собираешься ? Может еще приют для бесхозных плодов где-нибудь в закуточке организуешь?  Нет уж, уходи, пока не поздно,  от греха подальше – в послеродовое там, иль  в патологию беременности. А то вообще – чем  черт не шутит – переходи на седьмой этаж, к мужикам! А что – ты молодая, красивая , образованная, на всяких там языках иностранных чешешь как на родном , так там как раз такие нужны!
 - Да ты что, Люда?! – я возмущенно оттерла снова набежавшие на глаза слезы. – Я же акушерка! Я же … роды хочу принимать!
   - Эка загнула..Роды. Роды я понимаю. Но  это ж в род.блоке. Туда разве пробьешься? А у нас-то – сама видишь. Обсервация. Если одни человеческие роды за сутки- уже, считай,  праздник. Вот у меня тут  пятеро сейчас спит, так и то из них один даун, а другой отказной.  А так-то  больше заливки ****ские.  Скажешь, нет?
Я промолчала.
В свете сегодняшних-то событий, мне начало вдруг казаться, что мама-то, похоже, была права.
Черт, как же я ей расскажу-то  теперь обо всем об этом?!

               
                *
Стремительно надвигалось утро. До пересменки предстояло провернуть столько дел, что ни на какие  посторонние мысли  и переживания  времени просто не оставалось. Сделать уколы тем, кому назначено. Раздать всем градусники, потом отобрать и отметить температуру. Померить беременным давление .  Взять,  у кого надо, кровь,  отнести  в лабораторию. Сдать инструменты на стерилизацию, предварительно  обеззаразив в дезрастворе и упаковав соответственно инструкции. Вымыть процедурку. Убраться на посту. В сестринской поставить чайник, чтоб был горячий к приходу смены. Умыться, причесаться и вообще привести себя в приличный вид, дабы выглядеть не хужее тех, кто пришел только что из дому.
В остававшиеся полминуты следовало наскоро обдумать,  как я буду отчитываться за прошедшие сутки.. Впереди маячили три утренние конференции, или, в просторечии «пятиминутки». На первой, своей, я рассказываю старшей акушерке и своей сегодняшней сменщице более-менее все как есть,  и  вместе мы договариваемся, что и как я буду говорить врачам отделения.  На второй, общеотделенческой,  врачи нашего отделения  выслушивают  мой отчет и все сообща решают, что и  как говорить на третьей - общеинститутской .
В первое время я часто путалась и ошибалась, к общему ужасу выпаливая на общеинститутской «пятиминутке» как раз то, о чем следовало умолчать. Но это было давно. В конце концов, это  не так уж и сложно – понять кому, что и как говорить.
 

Но вот в предбаннике глухо хлопает дверь, и раздаются деловитые шаги. Стало быть, появилась  моя сегодняшняя сменщица  Лизка. Она  толстенькая,  добродушная. Похожа на медвежонка – круглые щеки, маленькие, чуть припухшие глазки, пухлый рот бантиком. Вся такая уютная и домашняя. Мужики наши – что врачи, что ординаторы, вечно норовят зажать ее где-нибудь в уголке и потискать. Она при этом всегда так забавно попискивает – не поймешь, не то хихикает, не то вырывается.
 Иногда я ей завидую – со мной  вот в голову никогда никому не придет так  обойтись. Да и вообще я мужчин, похоже, ни в каком смысле не привлекаю. На улице они никогда не оборачиваются мне вслед,  на работе представители противоположного пола обращаются ко мне подчеркнуто безлично: типа прими-подай. Тот же Игорь…   
 Зимой, на улице, когда коса у меня под шапкой, люди на  улице часто окликают меня: «Эй, мальчик!»
На работе, конечно, другое дело. Моя нахальная льняная копнища, толком не укрощаемая никаким лаком для волос, жутко раздражает нашу старшую. Только и слышишь: «Настя, причешись! Настя, пригладь волосы! Настя, акушерка должна быть аккуратной!». Время от времени  она  прозрачно намекает, что, дескать,  с такими волосами единственный выход- побриться под ноль. Ага! Чтобы все увидели мои острые оттопыренные уши!
- Насть, привет, как сутки прошли?
- Если честно, Лизка, отвратно.
- А что так?

- Да кошмарный сон! Заливка эта ваша позавчерашняя типа, можно сказать, выкинула. Только вот там никакие не двадцать четыре, а все тридцать  оказалось. Натуральный, можно сказать, живехонький младенец.
- Да ну!
- Вот тебе и ну. До сих пор живой, кстати, хотя его даже  в кювез не переложили,  Ну и по мелочи,  так сказать. Домашние роды, один обычный выкидыш после ЭКО. Тетку ужасно жалко, плачет –разливается. Вроде это у нее не первая уже попытка  В платном отсеке вчера с утра роды были, но это не я принимала, свою кого-то позвали. Оплата там идет по высшей категории, предупреждаю – забегаешься на звонок скакать.
- По высшей категории? А чего вдруг к нам.?
- А  куда ее еще? Там и сифилис, и триппер. 
- Шутишь! Все сразу?!
Я не успела ответить. Кто-то резко схватил меня за плечо и развернул к себе.
- Настя! А ну быстро рассказывай, ты что  натворила!
-
Так . Кажется для меня на сей раз пятиминутка начнется прямо здесь и сейчас.
Вообще-то она хорошая, наша старшая.  И ко мне с самого начала относилась нормально, хотя и ругалась чуть что почем зря, и не особо цензурно, но всегда приговаривала, что это, мол,  для моей же пользы, и что я,   вообще-то  неплохая,  она, мол, чувствует что из меня еще выйдет толк. Поднатаскать бы только маленько, дак ведь  времени ж нет никакого  натаскивать,  ладно уж, по ходу дела как-нибудь.
 Сама она  откуда-то из деревни, много лет проработала там на ФАПе. Одна без врача, по сути дела та же домашняя акушерка, только не по убеждениям, а стихийная, так сказать, возникшая естественным образом. Потом замуж вышла, в Москву вот перебралась.
 Когда  она принимает роды, я могу хоть  час простоять у нее за плечом, не дыша.   Именно наблюдая за ней, я окончательно убедилась, что мама абсолютно неправа – акушерки они всегда акушерки, будь они хоть домашние, хоть дикие. Другое дело, что бывают хорошие, а бывают плохие. Но это уж как везде.
     - Ну как же так, Настя, ну как же так?! Я считала, ты взрослая девочка, доверила тебе отделение (можно подумать –у нее был выбор, особенно когда повальный грипп и половина народу на бюллетне !)  а ты, оказывается, совсем младенец,  с простой заливкой справиться не смогла!
 - В смысле как не смогла? По-моему все благополучно, все живы, все здоровы, какие ко мне могут быть претензии…
Я говорю это мысленно, ведь не такая уж я,  в самом деле,  идиотка, чтобы не понимать –то-то и оно, что все живы! На меня понадеялись, мне поручили серьезное дело – убить ребенка, а я вот так вот всех подставила.. 
- Нет, ну ты поставь себя на мое место, вот сейчас придут родители этой девицы – и что мы им будем говорить? Поздравляем, у вас родился внучек, прелестный мальчик, очень похож на дедушку, на вас то есть!  Или что – мне самой  сейчас пойти в детскую и как-нибудь по-тихому его придушить? Да уж правильнее было б тебя послать( на секунду я  замираю от ужаса),  твоя ведь  недоработка.
Видимо ужас таки нарисовался у меня на лице, так что старшая только рукой махнула -  мол,  что с  тебя взять, иди уже... сама знаешь куда.
- Больше происшествий не было?
Я отчаянно мотаю головой.
- Ну хоть на том спасибо. Ладно, иди домой, как-нибудь попробуем тебя выгородить. Лучше тебе сейчас врачам на глаза не показываться. – И, уже в сторону, с нескрываемым сожалением,- И ведь хорошая в сущности девка, толковая, учили-учили.  Вечно так – учишь их, учишь – потом все коту под хвост.
 Я похолодела. Похоже было, что моя работа здесь подошла к концу. На моей памяти такое уже бывало.  Той давней осенью, три года тому назад,  нас в отделение пришло четверо, но две мои товарки отсеялись как-то быстро, сами собой – одна просто сломалась, не выдержала работы сутками, другую ужасал сам процесс родов и она через пару  недель по-тихому перебралась в ЭКО,  а еще одну просто «ушли».  На моих глазах, и я ничем не смогла помочь. Да, честно говоря, не очень-то и  пыталась – боялась оказаться следующей. Но  обошлось.
   Лизка – она на год старше меня - рассказывала, что и с ними также было. Берут трех-четырех из  выпуска, а остается в лучшем случае одна – кто сам уходит, кого просят по-хорошему. 
Как видно, в нашем случае не останется ни одной.
Жалко – столько уже отпахала, привыкла. И чего теперь делать – проситься к мамке в клуб? Вообще-то она уж сколько раз намекала…
  Впрочем, до конца месяца можно особо не париться – все смены расписаны, все роли распределены, кого она вдруг, с бухты- барахты, отыщет мне на замену?
Как меня достал этот коридор! Какой же он длинный, и какой же зеленый! И кто только придумал, что зеленый свет успокаивает?!               
                По дороге свернула в детскую.  Виновник моих проблем   мирно спал, теперь уже как  белый человек, в инкубаторе. Люда  с утра покормила его через зонд и  сменила ему подгузник. Она приобняла меня, похлопала по плечу – мол, не горюй,Настя. Ну что, ну даже если чего,  да черт с ней, с этой работой, не по тебе она все равно! А так-то ты молодец, и Алеха твой еще, глядишь, выкарабкается, вырастет, и скажет тебе спасибо. А что, ты ж ему, можно сказать, вторая мамка, крестная!
                *

    - Не, ну я чего-то не догоняю! 
Сергей сидел на подоконнике и болтал над Москвой ногами. Москва мигала ему разноцветными огоньками, и гудела гудками разной громкости и высоты, дышала смогом, сигаретным дымом и выхлопами, и при этом выглядела вполне дружелюбной.
- В чем-ты его носить-то станешь? У тебя ж матки нет? Или они донорскую на такой случай вшивают? От мертвой бабы, или там от добровольно отказавшейся?
- Серый, не пори чушь! Сам же когда-то предложил, и сам же теперь битый  час сидишь на моем окне, в моей комнате и говоришь мне гадости. Как-то не комильфо, не находишь?
- Но кто ж знал, что ты в самом деле попрешься себе ребенка заделывать? Вот уж действительно, заставь дурака Б-гу молиться… Не, ну все равно, я не понимаю…
- Не понимаешь – открой ихний сайт и прочти. Там все очень даже доходчиво объяснено. Как раз для таких…умных и развитых людей, как ты.
- Да смотрел я там! Длинно,  занудно, и такими словами, что никакого терпенья не хватит вникать. Ты мне лучше на пальцах объясни. Как не шибко продвинутому пользователю.
- Ну, что, что тут может быть непонятного! Ты ж биологию в школе учил? Вот, смотри, открываю, видишь, большими буквами, по-русски  написано: « Основная идея базируется, на том, что отдельные клетки эндометрия , то есть внутреннего функционального слоя матки,  при помощи специального сканирования визуализируются  в любой части тела млекопитающего, независимо от пола. Выделенная культура данных клеток  культивируется на питательной среде и впоследствии используется для выстилки   внутренней поверхности  искусственно формируемого посредством  эндоскопии так называемого перитониально-брызжеечного кармана. В эту искусственно созданную и выстланную эндометриальным слоем полость вводится эмбрион. Одновременно в организм как парентерально, так и пер ос,  постоянно поступают и поддерживаются на должном уровне в кровотоке соответствующие гормоны, обеспечивающие пролиферацию клеток  децидуальной оболочки.  При  наличии благоприятных условий далее естественным образом последовательно происходят нижеследующие процессы:  плацентация,  формирование плодных оболочек, созревание и развитие плода, практически ничем не отличимые от таковых в женском организме.  Кровообеспечение плода осуществляется сосудами плаценты. Венозный отток происходит…»
 - Все хватит, сейчас у меня башка лопнет! И  это, по-твоему, русский?  А мы с тобой что,   по-иностранному, что ли чешем?    Я лично ниче не понял: карман  тебе  к животу пришьют?   И будешь ты у нас, типа, не Костя, а кенгуру?
- Типа. Только не снаружи пришьют, а изнутри . Такую как бы матку искусственную соорудят.
- То есть в каждом, получается, мужике, если как следует покопаться, сидит своя собственная баба?  И все мы, можно сказать, гермафродиты?
- Можно сказать. Только зачем?
- И верно. Такое если вслух кому сказать, можно ведь и огрести  не хило. Да, теперь понятно, почему  таким языком написано. Для конспирации. Чтоб  дебилы всякие не читали.

                *
 
Дебилы, к сожалению, все равно читали. Ну, или им кто-то переводил.
Подходя в очередной  третий четверг  к чугунным воротам Института, Костя был встречен небольшой – человек 20-30 группкой людей с плакатами типа: «Не позволим педерастам завладеть чистыми и невинными  детскими душами!»  «Не дадим гомосекам изгадить генофонд нации!» и даже: «Выбей ублюдка из поганого живота мужеложца!».  В основном это были неопрятные, плохо одетые и не  совсем трезвые на вид люди, мужчины и женщины средних лет и чуть старше. 
Чуть поодаль стояли  крепкие бритоголовые парни в кожаных куртках и с металлическими цепями в несколько рядов на шеях и на запястьях. При них было несколько стильных, вызывающе накрашенных девиц в мини юбках. Когда Костя проходил мимо, одна из них вызывающе свистнула, а  когда он, чисто рефлекторно, обернулся на свист,  показала ему средний палец.
 Руководил действом прилично одетый мужчина лет сорока. Он стоял на каменном основании ограды и с этого возвышения зычным, хорошо поставленным голосом толкал всякие зажигательные речи, типа:
- Россияне! Православные! Сколько можно терпеть это издевательство! При  попустительстве  государства, правительства, на наших с вами глазах,  в  этом псевдонаучном заведении под видом лечения ежедневно ставятся опыты на сотнях ничего не подозревающих людей!  Растлеваются и педерастируются еще до рожденья невинные детские души!  Пока мы с вами молчим, здесь, за запертыми дверьми секретных  лабораторий, производят противоестественные кровосмесительные  эксперименты,  генное модифицирование человеческой ДНК, надругательство над душой и плотью русской нации! Конечной же целью  этих экспериментов, о которой нам, конечно, не говорят, является не что иное, как искусственное выведение в пробирке Антихриста!   Друзья! Задумайтесь! Не дайте отвести себе глаза наукообразной чушью, коей потчуют нас продажные СМИ и безответственные блоггеры! Нет, заручившись поддержкой мировой общественности , мы с вами, плечом к плечу…
Не вполне понимая, как  вменяемые с виду люди могут слушать, а тем более произносить вслух такой явный бред, Костя, тем не менее, не стал рисковать, и сразу от остановки  двинулся не к воротам, а к маленькой, отстоящей далеко от центрального входа боковой калиточке.
Он старался идти уверенными и не чересчур торопливыми шагами, но,  тем не менее что-то в нем привлекло внимание скинхедов.
- Эй, пидор, ты куда это намылился?! – выкрикнул неожиданно высокий мальчишечий дискант. Костя инстинктивно втянул голову в плечи , и не оглядываясь продолжил движение. Что-то  пронеслось по воздуху в его сторону и ульнуло в ближайший сугроб. Костя скосил глаза, и с облегченьем увидел, что это был всего лишь снежок .
- Оставь его, Санек, не видишь что ли, нормальный парень. Мать может проведать пришел или там сеструху. Или девушку свою даже.- пробасили за спиной добродушно.
- А чего тогда с этого входа? – не унимался дискант.
- Да ладно, может ему так ближе. И вообще, что тебе за дело, главное, не пидор он, точно те говорю.
- А ты как знаешь?
- А ты поживи с мое, сам их будешь за километр чуять. Я те вот что скажу…
Голоса за спиной отдалились,  сделались неразличимы. Костя шел к дверям, думая о том, что ладно, сейчас ведь еще ничего, но что ж он будет  делать потом, через несколько месяцев, когда все станет заметно…  Как будет ходить по улицам, заходить в магазины, ездить на автобусах и в метро? Как ходят другие?
Может, если подобрать какую-то свободную,  скрывающую одежду. И вообще, может ему повезет, и живот окажется не слишком большим?
Отдавая секьюрити рюкзачок на досмотр,  Костя спросил, как бы невзначай:
  - А что, они тут часто бывают?
- Да кто они-то?
-Ну эти, с плакатами.
- А, эти. Не-е, нечасто. Хотя в последнее время вроде как  активизировались . Ну это понятно – выборы ж на носу. 
-   А вы чего  смотрите?
-Мы? А при чем тут мы? Они ж  там, за воротами, а мы здесь, внутри. Да и вообще они  безобидные,  болтают только.
- Ага, безобидные.  Особенно эти, с цепями которые. Прям на мордах у них безобидность эта прописана. Большими буквами.
-С цепями? –  искренне удивился охранник. – С цепями вроде раньше не было. С плакатами только.


                *
Она выписывалась. Боль и напряжения родов настолько искажают черты лица, что, случается,  утром не сразу узнаешь тех, с кем накануне провозилась целую ночь. Через пару-тройку дней тем более. Другие люди. Невозможно поверить, что эта вот надменная ухоженная дама металась по кровати, кричала,  ругалась, грозилась перебить всех мужиков, плакала  от счастья, целовала мне руки …
Слаксы, тоненький трикотажный свитер нежного лазоревого оттенка. Тщательно уложенные феном волосы, чуть-чуть косметики на лице. Я помогала ей застегнуть  молнию на большой кожаной, слишком туго набитой сумке.
- Спасибо, - сказала она, когда общие наши усилия наконец-то увенчались успехом. – Выпрямилась и улыбнулась. – Ой, я ж тебя знаю! Ты дочка Никиты Андреевича! Мы с тобой встречались в Эйлате, два года назад, отель Плаза, помнишь? А что ты здесь делаешь, неужели работаешь? Ты учишься на врача?
- Я..да, я здесь работаю.  Отель Плаза..  да, что-то такое припоминаю. Давно было, столько воды утекло… Поправляйся, всего тебе хорошего, вот твоя выписка…
- Нет, ну надо же, как забавно! Кого только не встречаешь, и в самых иногда неожиданных местах. Ты отцу только не рассказывай, что видела меня здесь, хорошо? А то мои  с ним знакомы, а они и так ужасно переживают, ну, сама понимаешь, а если все это еще и выплывет...
- Ну что ты, конечно, это же врачебная тайна, не беспокойся.
  Она улыбается, закладывает за ухо выпавший из прически тугой завиток. Еще немного бледная, но под косметикой этого не видно. Перед выходом из палаты, бросает последний взгляд  в зеркало над раковиной. Подмигивает своему отражению, складывает губы в улыбку.
За порогом отделения ее встречают родители, обнимают, целуют, всматриваются в лицо. Они все знают. А она нет. Ей так и не сказали.
- Ну, до свидания!
- Счастливо  тебе!
Я поворачиваюсь к ним спиной и, только  закрыв за собой дверь, наконец, вспоминаю, где я могла ее  видеть. Причем совсем недавно. Нет, отель Плаза здесь не при чем, это все было давно и не правда.
Точно, это она! Девочка с фотографии на  странице у Кости.

                *
Я возвращалась домой. Когда работаешь сутками, иногда перестаешь понимать, утро сейчас или вечер, восходит или заходит солнце на горизонте, и где вообще Запад, а где Восток. Сутки переворачиваются с ног на голову.  Ложишься, когда пора вставать, просыпаешься с тяжелой головой, в сумерках. 
Но сейчас вроде утро. Гришка собирается в универ , судя по времени, где-нибудь к третьей паре. Мама кормит Танюшку – вкладывает ей ложку в кулачок, а сама отворачивается к монитору. Танюшка зачерпывает кашу и бьет полной ложкой по краю стола. Брызги летят во все стороны, в том числе и на монитор. Мама, чертыхаясь, вытирает экран салфеткой. Танюшка запихивает ложку с остатками каши в рот и улыбается. Идиллия.
В детской несколько рыжих пушистых голов сгрудились вокруг компа. Все дружно смотрят мультики. Вроде, вчера, когда я уходила,  голов было только две. Или это  в глазах у меня пятирится?
- Мам, мне кажется, или у нас за сутки детей прибавилось? Марфа  тройню родила?
- Тебе не кажется. Вчера Ваня заезжал,  законных своих к нам забросил. Они с Благоверной в театр собрались, очередной медовый месяц  у них.
Вот так у нас. Халявный детсад в действии. Братья и сестры моих детей – мои дети. Еще б она сама их пасла, а то ведь опять нам с Марфой придется.
Уже засыпая, слышу сквозь сон Васькин шепот: «Вы сюда не лезьте, тут Настя, она спит, она устала» И Варькино, более решительное: «Кому сказано не лезь, а то каак дам!» И рев за дверью – кому-то дали, но мне уже по фигу.
 Спать. Только спать. И не видеть снов.
Меня будит саксофон. Это так красиво, что еще во сне  на глаза мои наворачиваются слезы. Не знаю, как называется, но прям вот все, что  внутри меня происходит, выпевается сейчас саксофоном! Полное соответствие – тембра, настроения, интонации,  просто истина в каждой  ноте!  Словами б я так не передала! 
Просыпаюсь в слезах. На веранду выхожу, вытирая глаза тыльной стороною руки.
Ваня стоит спиной ко мне, выпрямившись, чуть запрокинувши  голову. Смотрит на заходящее солнце. От последних лучей на рыжих кудрях золотятся блики. На висках серебряные паутинки. Звуки уплывают в закат.
Стою, не дыша, боясь перебить музыку. С последней нотой он оборачивается, опускает руку с инструментом, улыбается  устало. Лицо испещрено  морщинами, крапинками, веснушками. Карие глаза  глубоко посажены, посверкивают  из глубины век. Взгляд, обращен  в себя,  но вот понемногу оживает, теплеет. Возвращенье с небес на землю.
-Вань, что это было, сейчас?
- Так, играл для себя. Понравилось?
- Слов нет! Ты давно приехал?
- Не то чтоб очень. А где все, где твоя мама?
- Х.з.. Сама вот только проснулась. Гулять, наверное, пошли. Хочешь, я вот сейчас оденусь, и пойдем их искать?
- Давай.
Мы выходим к прудам.
Солнце уже зашло, небо розовое, воздух прозрачный. Запах весны.  В мокром снегу проталины, быстро заполняющиеся водой. Птицы тенькают в уши.
Дети копошатся на берегу. Лед на пруду ноздреватый и грязно-серый. Когда кто-то из мелких  подходит к самой кромке воды, склоняется вниз, мне хочется кричать от страха, бросаться, оттаскивать за шиворот. Но ничего такого не происходит.
   Мамы, конечно,  нет.  Марфа ногой покачивает коляску. Танюшка не спит, следит глазами за облаками. Дети, наконец, замечают нас и с воплем «Папа!» облепляют Ванины колени. Он раскидывает руки, пытаясь обхватить всех пятерых зараз. Мы с Марфой смеемся.
- Вань, че-то  у тебя слишком много детей, аж рук на всех не хватает!
-Ага. Некоторые прямо-таки просачиваются сквозь пальцы!
Мы возвращаемся домой. По дороге Марфа оправдывается,  что она вовсе не собиралась идти гулять, тем более  далеко, тем более зная, что Ваня вот-вот появится, но только эти ведь оглоеды  чуть дом весь не разнесли, вот и пришлось на улицу выволакивать. А то совсем невозможно стало.
 У всей мелюзги, как водится, мокрые ноги, все шмыгают носами, довольные донельзя.  Всем требуются сухие носки , теплое молоко и шлепок по заднице.
Наконец Ваня, не без труда запихнув законных в свою навороченную леталку, целует на прощанье Варьку и Ваську. Кивает нам:
- Пока, девчонки! Спасибо, что выручили! Я ваш должник, если что!
- Не за что, Вань! Появляйся .
В ночном небе медленно затихает рокот мотора.
 – Насть, а Маша, Кирилл и Федя еще к нам приедут? А скоро они приедут?
-Откуда я знаю? Спать, всем спать!
Марфуша в кухне наскоро сооружает индивидуальный ужин для своего ненаглядного. Гремит кастрюлями, звякает чем-то об пол.
В своей комнате я, наконец, вытягиваюсь опять на кровати, пристроив под боком сопящую Таню. Достаю леп-топ, просматриваю новостную ленту. Несанкционированный митинг на  Пушкинкой площади.   Ага, вот и мама. Ну кто б сомневался!
  «Известная правозащитница Аглая Муравлина в очередной раз выступила против возмутительных условий проживания  людей в так называемом  «секторе Д». Аглая указала на то, что жители сектора Д зачастую лишены элементарных удобств, медицинской помощи и средств гигиены, что у них отнята свобода передвижения, причем не то чтобы в границах Шенгена или хотя бы России, но  в границах одного, отдельно взятого, нашего с вами  города… Абсолютно ни в чем не виноватые люди, при нашем общем попустительстве  оказались в положении заключенных, хуже того – бесправных рабов… Аглая призывает каждого из нас задуматься…
Митинг был прерван  появлением представителей правоохранительных органов….»
Извечное противостояние правозащитников и правоохранников .
Поскольку из ленты было не до конца ясно, кого взяли, а кого отпустили, у меня  теперь  был более чем уважительный предлог для бессонницы.
Впрочем, я прекрасно выспалась днем,  так что  все равно б не уснула. Я смотрела очередной ужастик, время от времени прерываясь на то, чтоб заглянуть в ленту, но мамино имя больше не упоминалось.  А в шесть утра за окошком затарахтел мотор, на крыльце послышались шаги, гавканье собак, негромкие голоса:  мамин, и еще чей-то, мужской, показавшийся мне голосом моего  отца.
 И я уже хотела встать, выйти, посмотреть,  поздороваться...
 Но тут, как это часто бывает, когда тебя неожиданно отпускает длительное напряжение,   я  как-то сразу, резко, без перехода,  окончательно и бесповоротно, провалилась в сон.

 
                *

Мамины тетки из клуба сцеживали для него молоко.  Я таскала с собой на работу полные сумки пластиковых бутылочек, содержимое которых детские сестры заливали ему через зонд.
 Всякую свободную минутку я просиживала у его инкубатора , просунув руку в окошко,  поглаживая Алешку по спинке и нашептывая ему ласковые слова.
А потом , однажды, я  пришла, а инкубатор пустой.
 Я дико перепугалась. Причем, надо полагать, изменилась в лице, потому что весь наличествующий в тот момент персонал интенсивки, в лице двух сестер и нянечки дружно рванул ко мне, и затараторил наперебой: « Ты че, ты че,  и не думай даже! Все, наоборот, хорошо очень: на   улучшение твой Алешка пошел, в больницу его перевели, в отделение недоношенных.   А они ж там, в больнице –   сама  знаешь,   только крепких недоношенных принимают.  Только тех, кто ей, больнице,  хорошую статистику не испортит и, значит,  точно не  помрет в ближайшее время. Так что  все теперь у твоего Алешки  будет зашибись – выходят его там, и глядишь, передадут потом в приличную семью  на усыновление.»
Вот как, значит. Мне полагалось радоваться. Все хорошо.   Я, Настя, могу в данном конкретном случае праздновать полную и безоговорочную победу над системой. При моем более чем активном содействии обреченный изначально на смерть человеческий плод выжил, признан  ребенком, и передан  дальше,   для последующего  выживания.
Но как же пусто и тоскливо было у меня на душе – словами не передать!
Впрочем, что делать? Ведь не могу ж я, действительно, подбирать  их всех, как брошенных котят?  Подхватывать – мокрых, скользких, в крови, еле шевелящихся, еле дышащих, совать за пазуху, под халат, отогревать на груди,  бежать скорее домой,  и там, дома, пытаться  выходить, выкормить, чтобы потом пристроить в хорошие руки….
Хотя в данный момент меня заботило лишь одно: будет ли там, в больнице  кто-нибудь гладить Лешку  по спинке?
 
                *

- Ну вот, - произнес старый, горбатый, сморщенный карлик – заведующий отделением ЭКО, указывая на широченный, во всю стену кабинета  экран , куда были спроецированы многократно увеличенные, лежащие сейчас в соседней комнате-лаборатории на предметном стеклышке микроскопа  две  ягодки малины. – Любуйтесь, молодой человек. Один из них – ваш будущий ребенок. Все, как вы заказывали: генетическая информация двух ваших спермиев помещена в ядро предварительно лишенной собственной генетической информации яйцеклетки. Это, как вы и хотели, абсолютно ваши дети , которых вам ни с кем и никогда не придется делить. Теперь, когда они уже  есть, дело за малым – соответствующим образом подготовить ваш организм и подсадить эмбрион.
- Один? – уточнил Костя, не отрывая взгляд от экрана.
- В вашем случае – один. Видите ли, мужской организм чрезвычайно плохо справляется с двойной нагрузкой, угроза  развития осложнений возрастает, и поэтому мы практически никогда не подсаживаем мужчинам за раз более одного эмбриона.
  - А что будет со вторым?
- Заморозят. Собственно, их обоих сейчас поместят в жидкий азот, где они будут ждать момента, когда  в вашем организме будут созданы  благоприятные условия.
- И тогда?
- Тогда одного из них разморозят и поместят в вас, а другой  эмбрион будет по-прежнему храниться в жидком азоте .
- И как долго?
- Практически вечно. Пока от вас не поступит  на этот счет новых распоряжений.  Ну, вдруг вы снова  соберетесь  рожать, или  пожелаете распорядиться им как-то иначе. Например,  передать  в лабораторию для проведения каких-то исследований,  или  кому-либо  другому лицу на усыновление.  Вы также можете распорядиться  его уничтожить.  Любое  ваше решение будет для нас немедленным руководством к действию. 
Последняя перспектива  Костю откровенно ужаснула. Он  зажмурился и отчаянно замотал головой:
-  Что вы, что вы, конечно нет!   - Костя вдруг встревожился. Слово «вечно» пугало его и вгоняло в ступор. -  Наоборот, я  бы хотел  быть уверен, что с ним, ну то есть, с  эмбрионом моим ,  ну с тем, который у вас, здесь останется –  с ним все точно будет в порядке?  Разве ничего не может  случиться? Ну, допустим, у вас здесь авария,  или электричество отключат?
- Молодой человек! – загремел карлик, побагровев. - Я работаю тут, в отделении ЭКО,  45 лет! Еще с тех пор, как здесь был обычный родильный дом. И заверяю вас, что за все эти годы мы  не потеряли ни один эмбрион!  Скажу больше - родителей  некоторых из них уже нет в живых! Для нас это не важно, мы в таких случаях  исходим из условий, оговоренных в завещании. Они все, все здесь, каждый в своем, отдельном, снабженном биркой контейнере, в вечной мерзлоте,  ждет своего часа!
- Ну хорошо, хорошо, не надо так кричать, я вам  верю. Скажите только, - Костя снова перевел взгляд с лица собеседника на экран. – Скажите, который из них…
- А это уж, молодой человек, вам решать. Хотя я бы посоветовал того, что правее. На мой взгляд, он как-то поживей выглядит.                *

.
                *
Непохоже было, что когда-нибудь удастся поспать. Ночка выдалась та еще. Приемное  с вечера гудело как улей, скорая то подъезжала , то подлетала,  от воя сирен  уже свербило в ушах.
В редкую паузу я выскочила покурить.
На воздухе, под синим небом с нестерпимо яркими звездами, все происходящее в стенах Института сразу начинало казаться  каким-то  далеким, и немного нереальным.
В принципе, капли никотина вполне достаточно, чтобы убить во мне лошадь.
Я бросила в урну наполовину выкуренную сигарету, сладко  потянулась   и  с наслаждением вдохнула свежий ночной воздух всей грудью. И еще. И еще. С каждым разом стараясь набрать в грудь побольше, словно желая надышаться впрок.
 Вот вроде бы у нас и заведение,  можно сказать, VIP-класса, и кондишены на каждом шагу, а все равно внутри здания всегда душно и  воздух спертый, насыщенный мерзкими больничными запахами.
Квакнула больничная мобилка: «Настя, в приемное! Твой клиент!»
Я слегка удивилась. Вроде скорых, пока тут стою, замечено не было,  ни с земли, ни с воздуха. Правда, по подъездной аллее прогрохотал  только что весьма навороченный не то джип, не то бронетранспортер  с  тонированными стеклами, но это ж вряд ли ко мне?
Возле двери в приемную топтались, скучая, четверо парней в комуфляже.  Они лениво скользнули по мне лазами, и отвернулись.
Внутри меня встретила испуганная девушка с глазами загнанной лани, огромным животом и  длинными красивыми ногами – готова поклясться, что в прошлом она была стриптизершей. Девушка молчала, и только время от времени страдальчески морщилась.  А говорил стоящий рядом   невысокий бритоголовый мужик в костюме и галстуке, брезгливо держащий двумя пальцами за красную корочку паспорт.
- А это вам,  что ли не документ?
- Документ, конечно, - с готовностью закивала Ирочка, акушерка приемного. – Конечно, конечно, сейчас я его у вас возьму и перепишу данные, это очень важно. Но, понимаете, должна быть еще обменная карта, анализы… Ваша жена  во время беременности где наблюдалась?
- Какая еще карта?  У меня GPS! –Он коротко хохотнул, довольный собственной шуткой. – И она мне не жена, я покуда холостой. А ты девушка, мозги мне ни засирай, можешь   на слово поверить, наблюденье за ней было  самое хорошее, отличное, можно сказать наблюдение. Она у меня, как в хату взял – со двора ни ногой.  У нас не забалуешь! Так что заразу подцепить ей просто неоткуда было.
- Да, но,- Ирочка беспомощно пожала плечами , и через его плечо бросила  на меня страдальческий взгляд. –понимаете,  у нас медучреждение, правила. Без  обменной карты я не могу вашу ммм… подругу..принять на общих основаниях в родблок.  Поймите, у  нас ведь даже не обычный роддом…
- Понимаю, как не понять! Самый крутой в Москве! Потому сюда и приехали. Короче, хватит мне тут пургу гнать! Сколько? 
Он сунул руку в карман, и вынул оттуда… пистолет.
Ирка побледнела как мел. Девушка охнула и согнулась от боли. Мужик, не обращая на нас внимания, положил пистолет на стол и, придерживая его одним пальцем, продолжал другой рукой шарить в кармане. Достал оттуда расческу, пачку клинекса, и, наконец, бумажник
- Так, - сколько, повторил он, - по-прежнему небрежно придерживая пистолет на краю стола  и брезгливо глядя на нас.
Ирка была никакая. Девушка начала тихо, еле слышно, страдальчески подвывать.
Я мужественно сглотнула  и обворожительно улыбнулась.
- Послушайте, - звонко, как на утреннике для детей, сказала я улыбаясь.- Не надо так нервничать! Это у вас, наверное, первый ребенок? Как вас зовут?
- Ну, Виктор Петрович…- Он несколько сбился с толку.
- Очень приятно! А я Настя, ваша акушерка!  А девушку как зовут?
- Натальей ее зовут. И вот что, вы тут…
- Натальей? Ну и хорошо! Пойдемте со мной, Наташенька, сейчас вас доктор осмотрит, а Вы,… Виктор Петрович, скажите нам до свиданья и пожелайте удачи, хорошо?
Я цепко ухватила девушку за локоть. Мужик, по-видимому решив, что добился своего, вернул пушку, бумажник и прочее в карман и прогудел, обращаясь к девушке:
- Ну ты, в общем, короче, там,  в порядке чтоб  была! Кого рожать,  знаешь, так чтоб мне без сюрпризов. И это.. ну, с Б-гом, значит. Звони, когда чего будет сказать на мобилу.
Он небрежно обнял ее одной рукой, и  вышел, отчетливо хлопнув за собой дверью.
Ирка сидела  на стуле, молча, в полной прострации. Я подтолкнула к ней забытый на столе девушкин  паспорт
- Оформляй быстрей, а то вспомнит, что забыл, и вернется. Ладно, мы побежали, нам тут, похоже, некогда.
- Настя, не уходи, я боюсь  одна!
- А я боюсь, что она родит  прямо сейчас,  на полу!  Позвони охране.
- Ой, точно!
Вообще-то что наша охрана против таких бугаев с ****олетами? Но Ирке я этого, конечно же, не сказала.
                *
Ко всему она была еще и рыжая. Hу, не огненно- рыжая, а, скажем так, рыжеватая. Но все равно, хорошего мало. Любой дурак знает, что  у рыжих повышенная склонность к кровотечениям.
Придя в отделение я, как положено, сразу позвонила дежурному врачу. Откликнулся заполошный голос:
- Ну что там у тебя? Первые роды, только поступила? Ну и что за пожар, ты что, первый год замужем? Да она, может, до послезавтра еще не родит, а тут у нас сама, небось, видишь, какой завал! Прям как вся Москва в одночасье рожать собралась, и все хотят непременно только у нас! Прими, осмотри, обмерь, взвесь – ну что я тебя учу, сама знаешь! А там, глядишь, у нас развиднеется и кто-нибудь к тебе подойдет.
Мне ничего не оставалось, как начать следовать указаниям. Однако едва девушка оказалась на кушетке, где я пыталась пристегнуть к ней монитор, как ее сразу начало не по детски тужить, и я едва успела натянуть перчатки, как показалась головка. Трансформировать кровать в род.кресло было уже некогда, но это было не важно – головка оказалась на удивленье маленькая и изящная («это при таком-то брюхе!»  - успела удивиться я), и вышла легко, безо всяких разрывов. Вслед за головкой легко выскользнули выскользнули плечики, а за ними и весь ребенок. Маленькая, хорошенькая девочка.
- Поздравляю, Наташенька, у вас дочка! – сказала я, укладывая новорожденную матери на живот. Как всегда, после удачных родов, кровь пела у меня в ушах, и воздух вокруг наполнился волнами эйфорической радости.
-Как..девочка?! – побледнела роженица.- Он же меня.. убьет!
И тут ее скрутила новая схватка.
Вторую девочку, немножко побольше первой,  я пристроила рядом с сестричкой, и прикрыла их обеих пеленкой. Плацента была одна и очень большая, но вышла довольно быстро и вся целиком.
Я набрала окситоцин в шприц и на секунду обернулась  к штативу, чтобы  заполнить физраствором систему внутривенного вливания, и тут у меня за спиной отчетливо послышалось:   кап, кап, кап, шлеп, шлеп, кап..
Вот оно! Не пронесло!
Я изо всех сил надавила на торчащую из стены красную кнопку срочного вызова, и стала искать спадающуюся на глазах вену. На полу под кроватью растекалась,  быстро  увеличиваясь в размерах, темно- красная лужа.
Я тревожно взглянула на девочек. Малышки не плакали: свободная от капельницы мамина рука по-прежнему крепко прижимала их к животу.
Тут, наконец, распахнулась дверь и с громкими воплями:
- Настя, еб твою мать, что тут у тебя происходит! – ввалилась долгожданная помощь.

                *
  Я сижу у компьютера  к ней спиной, заканчиваю заполнять историю. «Поступила в таком-то часу с полным раскрытием, воды отошли в столько-то часов столько-то минут,  головка первого плода в плоскости малого таза… . Первый ребенок живой, женского пола, родился весом, закричал сразу, крик громкий, цвет кожи и слизистых розовый, Апгар 9-10. Второй ребенок, живой, женского пола… Кровопотеря составила…
Она спит. Лицо бледное, спокойное до умиротворенности. Обе руки вытянуты  поверх одеяла, с обеих сторон из вен торчат катетеры. Капает кровь – теперь уже не ее, теперь, наоорот, чужая, с целью восполнить потерю.  Живот под одеялом плоский – втянулся , как не было. Одеяло натянуто до самого подбородка, чуть ли не на уши . С противоположного краю из-под него трогательно торчит узенькая, изящная пятка.
- Настя, это ты?- не открывая глаз, в полузабытьи.
- Я, я . Спи, Наташ, отдыхай.
- А ты… не уйдешь?
- Куда я ж уйду? Спи.
Действительно, куда ж я денусь, пока смена моя не закончится?
Девочки спят – обе рыженькие, большеглазые, с длинными кистями и стопами. Их положили в одну кроватку – пытались разделить, но они стали кричать, и персонал сдался.
Часу в седьмом, не дождавшись звонка, подъехал Виктор Петрович – на том же бронеджипе, опять с охраной. Беседовать с ним делегировали  дядю Лева. Все-тки он две войны военврачом прошел:  чеченскую и свою, местную,  на родине у себя.
- Поздравляю Вас, у Вас близнецы.  Две девочки. Крупные, здоровые, весом  2500 и 2880.
Надо сказать, Виктор Петрович перенес новость мужественно и можно сказать, достойно. Он лишь негромко свистнул, криво усмехнулся и смачно сплюнул себе под ноги. 
- Ну что ж.. . бывает. 
И сразу перешел на деловой  тон
- А это, Наталью когда можно забирать?
- Ну, знаете, роды были трудные, она потеряла много крови. Не раньше, чем дней через пять. И, кроме того, девочки…
- Они меня не интересуют. Так вы сообщите заранее , когда можно ее забирать, чтоб я мог сориентироваться по времени.
- Ну разумеется, мы вам сообщим.
Часа через два какой-то парень в комуфляжных брюках и кожанке передал на имя Натальи корзину с экзотическими фруктами, килограммом икры и бутылкой красного вина, при виде которой все наши врачи мужского пола восхищенно зацокали языками. В принципе, роженицам все это было строго запрещено, о чем извещал висящий на стене  в приемника: «Список продуктов, не допускающихся к передаче пациенткам послеродового отделения» но в данном случае возражать никто не посмел. Корзина была в полной неприкосновенности воодружена на стол в Наташиной палате, и , надо сказать, сыграла свою ключевую роль. Наташа, увидев корзину, слегка оживилась. Глаза ее загорелись, щеки окрасились слабым румянцем, губы растянулись в бледное подобье улыбки.  Главный смысл месседжа  был ясен:  простил, стало быть, не убьет. Остальное, в том числе и содержимое корзины,  мало интересовало ее,  и   она махнула  нам всем рукой равнодушно: берите мол, угощайтесь. Мы, если честно, не заставили себя долго упрашивать.
К общей радости персонала, корзины с продуктами  в ближайшие дни продолжали поступать регулярно. Как и к первой из них, так и к последующим ни разу не было приложено ничего - ни цветка, ни записки. Наташин мобильный одиноко молчал на тумбочке, сама же она с той минуты как встала, беспристанно двигалась – ходила, как маятник по палате, укачивая то одну, то другую девочку, кормила их, пеленала, напевала им вполголоса  какие-то песенки с неразборчивыми словами. Она казалось, почти не спала –  хоть ночью, хоть днем, заглянув в  ее палату из коридора, взгляд натыкался на  маячащую  взад-вперед худенькую, почти бесплотную фигурку.
Накануне предполагаемой  выписки  Наташа попросила о встрече с юристом и в его присутствии подписала отказ от обеих девочек.  Мы  ждали чего-нибудь в этом роде: с утра в этот день ее мобила  впервые подала голос. «Чив-чив-чив – пропели лесные пташки, и Наташа немедленно схватила и судорожно притиснула аппарат к уху.
Но когда  утром следующего дня я внесла  завтрак,  палата оказалась пуста. Окно, с осени плотно закрученное шурупами и заткнутое по щелям поролоном,    было широко распахнуто. По комнате вовсю гулял свежий весенний ветер, шевеля простынки на одной взрослой и двух детских кроватках. 
Я выглянула в окно. В принципе, у нас хоть и первый этаж, но все же высоковато. И с этой стороны здания ни дорожек нет, ни тропинок, одни кусты непролазные.  В халате, в ночной рубашке,  с двумя детьми на руках…    Впрочем, у нее был мобильник.
Виктор Петрович, приехав, долго и горячо матерился, и обещал нам разнести  Институт по кирпичику. Но мы были бессильны ему помочь. Могли только посочувствовать.

                *

Его предупреждали, что первые инъекции гормонов в несколько раз повысят либидо.  Но слова, они и есть  слова.  Пока с тобой что-нибудь не произойдет, все, что тебе о тебе  говорят – звук пустой. И потом: что значит в несколько раз? От чего следует отталкиваться? Что следует измерять количественно?  Количество мокрых снов, о которых толком не помнишь, когда проснулся? Количество девушек, на которых обратил внимание на улице, по дороге  в магазин за хлебом ? Количество  мгновений среди дня, когда чем бы не занимался, вдруг все перекрывает яркая вспышка желания, и не можешь ничего уже толком делать  и ни о чем отчетливо думать, кроме…?   
Но, в конце концов, все это расплывчато, вторично и не конкретно.
Он достаточно цивилизован, и вполне может справиться с собой. Настолько, чтоб не бросаться на незнакомых  девиц  на улице.
Ему позвонила Инна.
Надо сказать, она звонила и раньше, тогда, в те дни, когда они только  расстались. Но он тогда не брал трубку, он вообще почти не подходил к телефону, и, постепенно, она звонить перестала.
Пожалуй, он не видел этого номера на дисплее уже несколько месяцев.
Его бросило в жар, а кровь так загудела в ушах, что он еле разбирал, о чем она говорит.
-Привет? – Ну да, конечно, привет. – Как дела? –Ну да, дела, вот, а как же?  Дела, они, конечно, нда… – Встретиться? Ну, можно, конечно, почему б и не…
При мысли, что она вот-вот,  сейчас, минут через  15-20, будет тут, у него вдруг так ослабли колени, что он вынужден  был сесть. 
Его  хватило ровно на те бесконечные мгновенья, пока закрывалась пропустившая ее в мансарду дверь.
Он набросился на нее  в прихожей, сорвал плащ, стянул через голову свитер, рванул молнию на джинсах… Они сплелись в клубок прямо здесь, на полосатом вязаном коврике. И она ничуть не возражала, ей, кажется, даже нравилось, вот так, без слов, без разговоров, без вопросов.
Они кричали, рычали, вцеплялись друг другу в волосы, царапали и кусали друг друга до крови. Казалось, она разделяет его безумие, и у нее в крови бушует тот же пожар.
Когда все закончилось, они обнаружили себя на холодном полу -  выброшенной на берег , слабо шевелящей щупальцами, застывающей  морскою звездой.
Молча, не глядя, выпростались друг из-под друга, перебрались на притиснутую к стене  раскладушку. Укутались в одеяло. Обоих трясло, у обоих стучали зубы. Теперь они жались друг к другу  просто, чтобы согреться.
- У ть-тебя т-трава есть? – выговорила она наконец, нечетко и хрипло.
-Д-должна быть.
Искомое обнаружилось в верхнем ящике стола – очередной дар Сереги, а то откуда ж .
Они покурили, передавая косяк и постепенно приходя в себя, искоса, с интересом разглядывая друг друга.
Она похудела. Под глазами залегли круги, нос заострился. Грудь вроде увеличилась и стала чуть менее упругой, а впрочем, может он просто уже забыл. Хотя этой ложбинки на животе раньше точно не было.
- Ну,- сказал он,- приканчивая косяк и затушивая бычок об край служившего пепельницей блюдца. – Так как все-таки дела?
- Да так, как-то все… К ЕГЭ вот готовлюсь… Ты, кстати, что  сдаешь, кроме руссиша с математикой? Куда подавать-то в итоге  будешь?
- Я? Да я как-то вообще пока что… не думал. .. – Он получил два месяца назад аттестат об окончании экстерната, и тут же запихнул куда-то эту бумаженцию с глаз долой. И без того дел  хватало. Нет, он, конечно, собирался идти дальше учится, но ведь не сейчас же! Вот малыш подрастет, тогда и…
- Кость, ты что, с ума сошел?! Ты  о чем   вообще думаешь?! Тебя ж… тебя ж в армию заберут,   не понимаешь, что ли?!
О такой версии развития событий Костя как-то не задумывался. Он,  однако,  сильно сомневался, чтоб в армию, даже хотя б и в российскую, призывали  кормящих отцов.  Наверняка отсрочку дадут, а там видно будет. На худой конец, можно ведь и второго состругать, если что. Эмбрион-то ведь остался в загашнике. А с двумя детьми в армию не берут, это Костя знал точно. 
-А ты?- спросил он, просто чтоб о чем-то спросить.
- На мат.лингвистику конечно! Ты что, забыл? Сколько уже об этом говорили! Буду растить искусственный интеллект в бутылочке!
«А я – естественный!» - захотелось ему пошутить, но он не стал. Ему как-то  расхотелось шутить. Расхотелось с ней разговаривать. Расхотелось вообще когда-либо ее видеть.
Он как-то слыхал во дворе, о таком явлении, что, типа, переспал сегодня с девчонкой, а назавтра знать ее вообще не хочешь, ни в библейском, ни в каком ином смысле.  А тут ведь даже завтра еще никакое не наступило…
 Инна, словно почувствовав неладное, потянулась к нему. Костя неловко погладил ее по щеке. Рука, которой гладил, показалась чужой, механической, инкина щека какой-то слишком холодной, и целлулоидно-гладкой. Голова ее привычно скользнула к нему на плечо. Инка потерлась об него  носом, коснулась губами  ключицы. Точно и не было этих месяцев, Костиной депрессии, потери ребенка. Все возвращается  на круги своя.
- Знаешь,- сказал он, отстраняясь и резко вставая. – Пойдем-ка, я тебя провожу. Дел еще сегодня до фигищи!
- Пойдем, - послушно откликнулась она, тоже вставая и начиная одеваться. Вещи, как бывало много раз назад, оказались рассыпаны по всей комнате. – У меня тоже еще курсы вечером подготовительные. Слушай, встретимся во вторник? У меня билеты на…
- Не-а,Инка, не встретимся. – Костя, наконец-то решился расставить точки над «и». Он просто не мог дальше терпеть ! Желание, чтобы она немедленно куда-нибудь вдруг исчезла, сделалось неожиданно таким  всемогущим и всеобъемлющим, как ранее желание…-  Занят я буду во вторник. И в среду. И в четверг. И вообще я теперь буду занят. По жизни. – и, добивая  ее окончательно, мстительно пояснил. – Ребенок у меня будет, Инка, понимаешь. Беременный я.  Ну и вот. – и Костя  театрально развел руками. – Сама понимаешь.
- Как… ребенок? – Она застыла, неловко согнувшись, с носком в руках. – Не понимаю. Костя, ты это так шутишь, что ли? Не смешно. 
- Да какие тут шутки!
- Подожди, ты, что серьезно?
- Серьезнее не бывает! Ты  же  не захотела рожать, вот, пришлось самому как-то устраиваться!
С каждым сказанным словом он ощущал, как злая радость разливается по всему телу! Он все-таки сумел ее  наказать за ту безмерную боль, которую она ему причинила!
Инна  медленно, тщательно, аккуратно оделась, подошла к Косте  и резко, со всей силы ударила его по щеке.  И еще! И еще!  По голове, по ушам!
- Ах ты гад! – бормотала она  сквозь слезы, - Ах ты сволочь! Ты какого черта, сука, не подходил столько времени к телефону! Беременный, он, понимаешь! – Косте с трудом удалось перехватить ее руки.
Несколько секунд они постояли  молча, разглядывая друг друга злыми, ненавидящими глазами. Потом Инна резко высвободилась, повернулась и вышла, не удосужившись даже закрыть за собою дверь.
Некоторое время  Костя тупо разглядывал опустевший дверной проем. Потом наклонился, подобрал трусы с полу, машинально натянул их на себя. Сладкое чувство мести исчезло, осталась лишь оглушительная, звенящая в ушах пустота, и чувство  большой, глобальной неправильности  происшедшего.
Но, в конце концов, технически он ведь не был еще беременным!  Он был лишь в самом начале гормонального курса! Еще оба эмбриона, и левый, и правый, мирно  спали в своем холодильнике! Еще можно было сто раз все переиграть!
Но тут он, словно очнувшись, решительно тряхнул головой. Нет! Ничего переигрывать он не станет. Пусть все идет, как идет, и будь, что будет. Наверняка у Б-га для него заготовлено еще немало сюрпризов.

                *

У меня вошло в привычку заглядывать Косте в глаза всякий раз, прежде чем набрать чей-то номер.
Я словно советовалась с ним: «Стоит? Не стоит?» Его умные, всепонимающие глаза светили мне с экрана мобильника, и на душе становилось легче, и я как-то начала даже забывать, что это вовсе не просто  фоновая картинка, а где-то там существующий, реальный, живой человек.
Тем более  сильным оказалось  мое потрясение, когда однажды, завершив ничего особо не значащий разговор с мамой и нажав кнопку «Отбой», я подняла голову и встретилась взглядом с идущим навстречу …Костей.   
Он шел в направлении процедурной, и так явно нервничал, что я немедленно ему улыбнулась.
 У  нас, медперсонала, это происходит на автомате – видишь, нервничает человек, испуган – улыбнись ободряюще. Даже если знаешь, что ему и впрямь что-то жуткое сейчас предстоит, даже тем более – если знаешь.   
 - Здравствуйте, Костя! Помните меня? – по глазам было видно, что нет, но какая, в сущности, разница, когда, может вообще, это мой единственный шанс? – Я вас оформляла, когда вы в первый раз к нам пришли. Ну что, как успехи?
- А-а-а… - какая-то тень промелькнула в его прекрасных глазах. – Вы еще читали. Какую-то бумажную книжку. Что-то из классики, верно?  Я  запомнил: сегодня ведь это так необычно – книжка, бумажная. Ну, разве что где-нибудь в читальном зале, в библиотеке... –  машинально, не замечая того, он схватил меня за рукав халата, вцепился изо всех сил, всеми пятью пальцами, и заговорил безостановочно,  бездумно, явно стараясь любой ценой задержать меня возле себя.
Видно было, что ему очень страшно, и поэтому он рад сейчас любому собеседнику, лишь бы  не оставаться  одному в холодном враждебном коридоре Института.
 - А я, вот, знаете, на процедуру пришел, карман этот, ну, знаете, перитонеальный, делать. Не знаю, наверное  больно будет?  Живот разрежут?  – Он нервно усмехнулся, безуспешно стараясь казаться крутым и ироничным.
- Ну  что вы, это  ж все под заморозкой, эндоскопически!
- И что, потом рубец поперек всего живота?
- Размечтался!  Только четыре маленькие дырочки - и все! – я еще шире залыбилась, во все 32 зуба, и, стараясь казаться максимально убедительной, сама взяла его за руку,  отечески(ну хорошо, матерински!) похлопала по плечу. – Ну, хотите, я здесь с вами посижу?
-Хочу! – у него было лицо обиженного ребенка, которому, наконец,  дают желаемую игрушку. – Вдвоем не так страшно. А вам разве никуда сейчас не надо идти?
- У меня сейчас как раз перерыв.
Мы молча сидели, искоса разглядывая друг друга. Постепенно рука его, сжимавшая мой рукав, расслабилась и разжалась, соскользнула мне на колено, чтобы снова сжаться на нем, когда дверь процедурки распахнулась, и Лилечка Брыкина, которая сегодня дежурила по мужскому ЭКО, жестом не пригласила его заходить.
Тут я решилась на отчаянный шаг.
- Лиль, - заискивающим, и в же время легким, само собой разумеющимся тоном сказала я. – А ничего, если мы вдвоем? А то тут, понимаешь ли, товарищ немного боится.
- Да пожалуйста! – рассмеялась Лилька. – у нас ведь завсегда жены мужей сопровождают. А ты тем более персонал, в обморок, стало быть, не упадешь. – и она еще шире раскрыла дверь, чтобы нам было удобней вдвоем пройти.
Костя бросил на меня горячий, исполненный благодарности взгляд.
И я почувствовала, что отдам все на свете, лишь бы только он еще раз, когда-нибудь, так на меня посмотрел. 
 
                *
 
Контакты медика с пациентом куда интимней любых любовных. Зачастую, человек раскрывается тебе так, как  никому и никогда до.
 Правда, не то чтобы в порыве желания, просто выбора у него нет.
В тот день мне довелось видеть  Костю не только раздетым, но   даже отчасти изнутри – датчик исправно  проецировал содержимое его брюшной полости  на экран, дабы хирург-эндоскопист мог должным образом ориентироваться в своих действиях.
Но  то чтоб я слишком пялилась на экран. Я по-прежнему смотрела Косте в прекрасные, затуманенные сильной дозой успокоительного глаза, крепко держала его за руку, и нашептывала ему  всякие одобряющие слова и словечки.
 Когда мы вышли, наконец, оттуда (точнее, вышла я, а Костя выехал на каталке), между нами успела установиться такая доверительная близость - ближе  не бывает,  хоть проживите вы  вместе полсотни лет.
Перекладываясь в постель,  Костя попросил меня переклеить ему на бедре пластырь, фиксирующий мочевой катетер.
                *
Родов  в тот день у меня как-то не случилось, и я смогла еще пару-тройку раз забежать в костину палату .
 Он спал. На губах  играла блаженная наркотическая улыбка. Захотелось поцеловать (все равно ведь потом не вспомнит!), но я удержалась.
Я почувствовала себя героиней  сказки о девушке, которую после множества перепитий и  взяток типа золотого веретена и серебряного блюдечка с голубой каемочкой , впустили наконец ночью в комнату принца, но принца-то перед  этим   опоили  снотворным зельем!
 Мужской этаж выглядел одновременно фешенебельным и покинутым.  Пол коридора устилал ковролин, стены были выкрашены в нежно-бежевый цвет, с пола до потолка их  увивал нарисованный плющ, но почти все палаты, кроме Костиной, были пусты. Лишь в противоположном конце коридора, из-под  полуоткрытой двери выбивалась полоска света. Оттуда время от времени доносились   длинные рулады вокализов, производившие  странное впечатление в гулкой  пустоте коридора: у тенора Феди были какие-то  осложнения, и он уже  третью неделю томился на сохранении.
Ни на посту, ни в настежь распахнутой ординаторской мне ни разу не встретилось ни души.
И только когда я в последний раз выходила от Кости, дверь сестринской неожиданно приоткрылась, и оттуда выглянул кто-то серьезный, мрачный, непонятного возраста и пола.
- Вы что тут у нас ходите? – спросил резкий, сердитый голос. – Что вам тут надо? Идите к себе в отделение! Ишь, повадились  все ходить! Цирк им тут, зоопарк!
Дверь  хлопнула на весь коридор,  в ответ слабо дзынькнули  окна  в холле, и в мужском отделении вновь воцарилась полная тишина .
Я струхнула, и больше  не возвращалась.
                *
Под утро  мне привезли цыганку – худую, бледную, в длинной цветастой юбке. Она сидела в ведре со льдом – ее так и внесли в приемное, прямо с ведром.  Другая женщина, видимо сестра или мать, несла за ней на руках завернутого в тряпки ребенка.
  Кровотечение. Задержка плаценты. Короче, люди пришли по делу.
Ей дали наркоз,  вручную отделили плаценту, остановили кровотечение. К концу моей смены она, по-прежнему бледная как смерть, встала с койки и, пошатываясь, вышла в коридор.  Тихо, но решительно,  цыганка потребовала немедленно отдать ей  ребенка и  одежду, в которой пришла .
Я пробовала  возражать, пробовала вернуть ее обратно в постель. Цыганка не слушала и не отвечала , а в какой-то момент просто сдвинула меня в сторону, с неожиданной, невесть откуда взявшейся  силой – словно  предмет мебели, некстати попавшийся на дороге.
Пришлось отступить. Это был человек,  точно знающий, чего хочет, неуклонно движущийся к своей цели, способный, если понадобиться,  все смести на своем пути.
Она вошла в детскую,  и, также  как минуту  назад меня,  сдвинула плечом  мельтешащую в проходе  детскую сестру.
Достав из кроватки ребенка, цыганка брезгливым жестом отбросила в сторону больничное тряпье, и вот так, голеньким, крепко  прижимая к себе, понесла сына к выходу. Навстречу ей уже спешила  старшая акушерка, с большим целлофановым пакетом , из которого свисала длинная, цветастая, забрызганная кровью юбка.
- Возьмите, - вежливо-равнодушно сказала она. – Переоденьтесь. Ваши уже пришли.
На мой недоуменный взгляд, старшая пожала плечами.
- Что ж, они ведь цыгане. Мы цыган не задерживаем.
И я подумала восхищенно : «Как будто  это вообще возможно – ее сдержать! И что ж все-таки за люди, эти цыгане, и как они вообще умудряются, находясь внутри этой мерзкой системы,  из года в год продолжать жить  своею собственной жизнью?»
Мне стало жутко завидно, и тоже  немедленно захотелось сбежать отсюда куда подальше. Куда-то на волю, в пампасы, где  ветер и свежий воздух. Уйти, убежать, улететь!
И перестать, наконец, ощущать себя винтиком в колесе тупой,  бессмысленной, подминающей все под себя колесницы.
Я наскоро отчиталась,  и   засобиралась домой, размышляя, заглянуть или не стоит напоследок еще раз к Косте. Возможно, он уже больше не спит, возможно,  злобное привидение сменил  на посту кто-то более дружелюбный, возможно он, очнувшись от лекарственного дурмана, вообще не узнает меня и не вспомнит.
  И я уже стояла в своей одежде готовая к выходу, как вдруг  старшая неожиданно остановила меня резким взмахом руки.
- Постой-ка, Настя! А ну, поди сюда!  Разговор к тебе есть.
У меня внутри все так и похолодело!
 Вот ведь как иной раз опасно чего-то желать! Взглядом моргнуть не успеешь, как все исполнится!
-  Разговаривала  мы тут вчера насчет тебя  с  главврачом. Появилося  у нас  с ним несколько новых соображений. Ой, да не бойся ты , не увольняют тебя, кому ты вообще нужна, прости Г-ди! Хотя, если на то пошло,  успела  ты наворотить дел, хоть и работаешь-то  всего ничего. Трех лет ведь не нету, как ты из училище к нам пришла, а поди ж ты!  И ведь посмотришь со стороны – девчушка как девчушка, соплей, можно сказать перешибешь. И откуда что берется!   Нет, - спохватилась она,-  справедливости ради, надо конечно сказать, что так-то ты девка, хорошая, аккуратная, и знания у тебя есть. В род.зале неплохо справляешься, и травматизма у тебя вообще почти никакого, но только хватит с меня уже ! Прости меня, конечно, Настя – но на-до-е-ло! Знаешь, я ведь в твои дежурства ночей не сплю. Все гадаю, что ты мне  завтра подкинешь! То у тебя заливка воскресла, то двойня с кровотечением коньки чуть не отбросила, то  из отделенья сбегают, то на кровати на четвереньках рожают, то вообще в сан. узле.…. Не думай, пожалуйста, что раз меня нет в отделении, так я уж и  не знаю ничего - мне все-е рассказывают! Нет!  Извини, голубушка, но так дальше продолжаться не может. А тут, кстати, и человек тебе на замену подвернулся – акушерочка из Молдавии, только-только вид на жительство получила, нормальная,  опытная, со стажем…   Да погоди ты расстраиваться, не на улицу ведь гоним.  У главного на тебя свой план есть. Вот он  сам сейчас все  расскажет.

                *
Главврач у нас седой и усталый, и никакая бывшая военная выправка, никакая  приобретенная за время американской стажировки голливудская улыбка не могут  этой усталости скрыть. У него вечная складка между бровями, от которой он кажется суровее, чем на самом деле, и печальные глаза, почему-то кажущиеся мне смутно знакомыми. На институтских пятиминутках выступает он только по делу и редко. Там, где надо петь соловьем, вместо него обычно вступает зам. Говорят, наш главный - хороший и знающий врач. Точнее был им, пока не сделался главным.
До сих пор мы   встречались  с ним лишь  однажды – почти три года назад, сразу как я  пришла в Институт из училища. Он поздравил меня с поступлением на работу и благословил на грядущие трудовые подвиги.
 Не, ну с тех пор  я его, конечно, тоже видела - иногда,  издали, в коридоре там, или на трибуне в конференцзале, но только  вряд ли про это можно  сказать, что мы  встречались.
- Здравствуй, Настя, присаживайся,- сказал он, указывая рукой на стул, и я удивилась – почему это он вдруг говорит мне «ты». Не то чтоб мне это было важно, но просто с ним это как-то совсем не вязалось.
Аккуратно оправив юбку, я села  на стул и выжидательно уставилась на него.
Он в ответ скорчил суровую мину, но не выдержал, фыркнул и отвернулся, скрывая усмешку. Чем-то я его очень забавляла. Ну, или, может не я, а сама ситуация.
- Ну  что, Настя, жалуются на тебя.
- Роженицы?
-Нет, зачем  роженицы? Персонал. Начальство твое непосредственное, в лице старшей акушерки отделения обсервации.  Своевольничаешь ты много. Не слушаешь никого. Постановленья Минздрава нарушаешь. Происшествий на  твоих сменах  много. Случайностей, непредвиденностей. Да ты и сама, небось, в курсе. – Он чуть помолчал, и неожиданно улыбнулся .Не по голливудски, а вполне так по человечески – глазами, губами, морщинками на лице. – А роженицы тебя, наоборот, хвалят. Письма вот благодарственные строчат.
И он потряс  тоненькой стопочкой разрозненных, скрепленных скрепкой  листочков.
- Это ведь, чтоб ты знала, редкость –  акушерке  - и  персональную благодарность. Да еще и в письменном виде. Ценить надо!
Я ценю.  Это верно – нас, роддомовских акушерок, и по именам -то часто  не помнят. Нас едва замечают в пылу процесса. Врачей  -  да, им вся честь и слава. Мои роды принимал профессор такой-то, мои роды вел доцент кафедры имярек!
А то, что он по большей части в коридоре стоял, давая  оттуда – безусловно, весьма ценные, кто ж спорит – руководящие указания, а рядом постоянно кто-то  в халатике копошился, и в какой-то момент сказал: « Тужься! Сильней! А теперь не надо!» –кто ж это помнит, тем более, когда на руках уже кричит твой ребенок. Мало ли в роддоме всякого персонала. Всех  не упомнишь, может, это  медсестра была, а  может, вообще, санитарка.
Нет, я ничего не хочу сказать, есть, есть, потрясающие врачи, как не быть! Вот хоть дядю Леву взять, как он к ней на койку присядет, да как заведет : «Ой, вы мои красивые! Ой, да что ж вы так рожаете тяжело!» - сразу не то плакать, не то самой родить хочется, - видно же, что человек искренне переживает, это всегда действует.
А есть… Впрочем, конечно,  и акушерки встречаются разные. Некоторых, вероятно, и вправду лучше сразу и навсегда забыть,  с каковой целью  многократно  повторяя самой себе, а после и подрастающему ребенку, сказочку об аистах и капусте.
Спору нет, немало людей рвется  в медицину из всяких там высоких и  благородных побуждений. Хотя  некоторые  явно попали  случайно, просто потому, что так легла фишка.  Однако вовсе немалую   часть медицинского сообщества  составляют, по моим наблюдениям, люди с неудовлетворенным честолюбием. И даже просто откровенные садисты .
Это вовсе не мешает им всем быть одинаково знающими и искусными в своем деле профессионалами.
Одно с другим ведь не связано. Встречаются как прекраснодушные криворукие и  безграмотные идиоты, так и всевозможная талантливая и многознающая сволочь.
Обо всем этом я думаю, стоя перед главврачом и покусывая губы. 
  - И чуткая ты, и внимательная, и заботливая, и чуть ли не от одного твоего прикосновенья или  взгляда боль проходит быстрей, чем от эпидурали.  Вон слушай, - он дальнозорко отводит руку с листком подальше от глаз: «Всегда считала, что   разговоры про позы и про дыхание – чушь,  никогда не верила в то, что может как-то помочь. Но  роды с замечательной акушеркой Настей Муравлевой заставили меня полностью изменить свое мнение!». Экий слог, прям хоть в рекламный журнал  посылай. И тут ведь не одна такая записка,  видишь, тут   вон их сколько!  – И главврач потряс  листочками с таким видом, точно все это были жалобы. – Ты сама-то читала?
Я молча киваю. Книга жалоб и благодарностей хранится в открытом доступе на посту. Когда  нечего делать, от скуки все ее перелистывают. Ну и старшая, конечно, всегда на пятиминутке не преминет  помянуть: «Ну вот, опять про нашу Настю,  понаписали!» Причем сразу видно, что это ее нисколечко не радует,   а лишь вызывает недоумение.
- Не очень понятно, что с тобой делать. С одной стороны, ясно, что  акушерка ты, как говорится от Б_га. Оставим эти писульки!  –  небрежным жестом он откладывает стопочку в сторону. – Но в конце концов, есть же статистика - разрывов у тебя на порядок меньше, чем у других, я проверял. Детского травматизма вообще нет.    А с другой стороны – никто тебя к себе в отделенье не  хочет, твои умоляют убрать,   патология  руками-ногами открещивается, о род. блоке, как понимаешь, и говорить не приходится. Никто  твоим начальником быть не хочет! – Главврач громко и откровенно смеется,  и на миг превращаясь в обычного человека. Вокруг повлажневших  глаз разбегаются добрыми лучиками морщинки. Хочется улыбнуться ему в ответ, но  боюсь, что все же он сочтет это наглостью. Вместо этого скромно опускаю глаза.
– Прям ты у на Настя как породистый конь – всеми статями хорош,  только ни в телегу запрячь, ни верхом ездить, уж больно норовистый. Так что ничего не поделаешь. Придется тебе самой себе начальником быть.
Брови мои сами собой взлетают куда-то  аж за край лба. К чему он клонит? Свой роддом что ли предлагает открыть?
Главврач напоследок еще разок улыбается – видно, моя непосредственная реакция его забавляет – и вновь становится серьезен.
- Мы тут посовещались, и решили поставить тебя старшей акушеркой третьего, оно же мужское, родильного отделения.  Временно, пока, конечно, так сказать, в виде эксперимента. Но сам-то я уверен – ты справишься. Девушка ты умная, интеллигентная, волевая. Опять же, инициативная, энергичная, умеешь настоять на своем – здесь это как раз уместно окажется. Образование у тебя пока  среднеспециальное – ну что ж, придется подучиться, направим тебя на заочные высшесестринские курсы. Да ничего, тут ведь что главное - кругозор у тебя широкий, девушка ты начитанная, широко и разносторонне образованная, иностранные языки знаешь… ты, кстати, на скольких языках говоришь?
- На пяти, - выпаливаю я по инерции, и сразу осекаюсь. – Ой, а откуда вы знаете?
 Я ведь об этом ни разу, ни с кем, никогда. Разве что  Люда – мы с ней частенько оставались по ночам  на всем этаже одни,  и  она однажды заметила, что книжки, которые я по ночам в свободную минуту читаю и кины, что на планшете смотрю они,  ну, скажем так, не всегда бывают по-русски. Но Людка – могила,  знаю ее сто лет, она  никому никогда ни о ком ничего не рассказывает. Сама она в свободное на работе время читает псалтырь – с трудом, шевеля от напряженья губами, и – я уверена –  почти  ни слова  не понимая.
- От Игоря,- отвечает главврач. – Он мне о тебе, Настя, вообще  много чего рассказывал. -  И, видя мое быстро переходящее в панику  изумление, пояснил. – Ну что ты Настя, не надо так пугаться. Дело в том, что Игорь – мой сын. Только - он заговорщицки подмигнул и приложил  к губам палец – мы это,  по возможности, не афишируем. С матерью его мы давно расстались, фамилии у нас разные. Кто знает-  таких немного  - тот  не болтает, а остальные, понимают, конечно, что Игорь попал сюда не просто так – сама знаешь, диплом у него не ахти, но о деталях могут лишь строить предположения. Согласись, вовсе ни к чему людям  знать лишнее. Они могут подумать, что Игорь здесь на особом счету и поэтому ему  можно позволить нечто большее, чем прочим интернам.
«Ой, - подумала я, - вот об этом можно не беспокоиться! Игорь и сам себе  чего надо позволит! Нет, но  надо же – столько провстречались – а я ни о чем даже не подозревала! Черт с ней с невестой – но это! И  я еще имела наглость думать, что мы близки!»
  - Ну так что скажешь, Настя, на мое предложение? Согласна?
- Я, я это..  должна подумать.
- Ну думай, думай, я тебя не тороплю. Только недолго. Там, конечно, тоже своя специфика, отделение, кто спорит, не простое.  Но,  – взгляд у него сделался жестким, от улыбки не осталось следа. -  Надеюсь, ситуацию свою ты вполне понимаешь. Как бы я лично  хорошо  к тебе не относился, на мое решение, поверь,  это не повлияет …  Или так – или по собственному. Третьего не дано.


                *

Я  никак не могла ни на что решиться. Посоветоваться с  мамой? Не, на фиг. Ведь сразу начнется – ну вот, что я тебе говорила, вечно все сама-сама, самой умной хочешь быть.  Просто уйти? Но куда? В какой-нибудь клуб, пусть даже и не мамкин? Но,  опять же – государственная   больница  это,  пусть  небольшой, но стабильный заработок, а там кто его еще знает, как будет. Соглашаться? Но это значит – больше никаких родов, по крайней мере, на работе.
Ко всему еще гудела голова, и страшно хотелось спать. Я брела ногу за ногу, всматриваясь в трещинки на асфальте, и вдруг меня кто-то ухватил за рукав.
От неожиданности я резко дернулась вперед, качнулась,  чуть не упала. Сильные руки крепко обхватили меня и удержали. Я  подняла глаза и увидела Костю. Он смотрел на меня чуть встревоженно и улыбался. Вне всякого сомнения, он все помнил.
- Эй, - сказал он.  – Ты чего? Не падай, пожалуйста.
- Не буду, - сказала я, и, неожиданно для самой себя, всхлипнула и разревелась.
Костя, за что я буду ему благодарна до конца дней, немедленно сгреб меня в охапку и потащил куда-то,  в сторону, подальше от всех людей, от Института,  даже, в какой-то степени, от самой себя…. 
С самого раннего детства была у меня привычка – копить до поры, до времени  все в себе. Боли, обиды, неудачи, несправедливости – все встречать  смело, грудь вперед, плечи назад, на лице  улыбка  - что, взяли? Вот я какая – ничем меня не проймешь!
А   по мере накопления, но только когда уже нет сил терпеть, и кажется, что вот-вот взорвешься, и разлетишься на мелкие кусочки, и тебя не будет совсем – выплакивать  все свои горести разом  в удобном месте, в удобное время, где никто не увидит, никто не услышит. А что? Я ж все-таки не железная. 
Но я никогда не плачу на людях. Даже когда маленькою была.  Присутствие другого человека – любого - меня сразу останавливает, приводит в себя и собирает в кулак.
Костя  же действовал на меня в точности до  наоборот. Одно его прикосновение – и во мне точно открыли кран. Разверзлись хляби небесные. Все, скопившееся за три года работы хлынуло из меня рекой. Я ревела белугой о том, что меня никто не понимает, я никому  не нужна,  я лишняя,  чтобы я ни делала -  не имеет смысла,  у меня ничего не получается,  из меня никогда ничего не выйдет, и как я устала от всего, и вообще…
Костя не возражал. Он  отвел меня за угол, в начало лесопарка, усадил на бревно,  сам сел рядышком, и терпеливо ждал, когда  все это закончится.  Достал из рюкзачка пачку «Клинекса», положил на колени,  сделал приглашающий жест. Я благодарно кивнула, и,   выдергивая из пачки все новые и новые листики,  промакивала ими текущие по лицу слезы и сопли. Наверняка к  концу процесса нос у меня был красный, глазки маленькие и распухшие, и вся я была страшная, как смертный грех. Но мне было все равно  – чем хуже, тем лучше.   
Постепенно я успокоилась, перестала шмыгать носом и всхлипывать. Мы просто сидели молча. Костя меня ни о чем не спрашивал, за что ему отдельное большое спасибо. Лес тихонько шумел, создавая звуковой фон - щебетал птичьими голосами,  тренькал  каплями капели и древесных соков из надломленных веток. По стволу рядом с нами спустилась белка и выжидательно уставилась на нас глазками-бусинками.
- Такое впечатление, - негромко произнес Костя, - что я знаю тебя всегда. И даже не так. Как будто я – это в то же время немножко ты.  Когда ты плакала, мне все время казалось, что это я сам  плачу.
-А ты вообще.. ну, когда-нибудь.. плачешь?
- Я –да, – он усмехнулся. – конечно.
- Странно. Я как-то всегда думала, что большие мальчики…
- Как, собственно, и большие девочки.
Мы рассмеялись. Белка, поняв, что ничего толкового от нас не дождешься, обиженно зацокала, вильнула хвостом и скрылась где-то высоко-высоко в ветвях. Мы проводили ее глазами.
- Пошли, - решительно сказал Костя, вставая и отряхивая коленки.
- Куда? – не поняла я.
- Да какая разница – куда?  Главное – отсюда!

 
                *

   - Понимаешь,  - говорил Костя, - идя по поребрику , покачиваясь и чуть расставив для равновесия руки – причем было видно, что это он не рисуется, а просто ему так хочется идти, балансируя, по кромочке тротуара, весенний ветер в лицо, и словно бы немножко летишь. – Вот бывает такое, что все вдруг становится не важно – и  что с тобой было, и что  с тобой будет, и ты сам, каким ты  представляешь себя  - все неважно!  Есть только здесь и сейчас,  остальное – по барабану!
- Ага, - подхватывала я, стоило ему  на миг замолчать, -  даже вот не жизнь с чистого лица, а сам по себе чистый лист… жизни. 
Я все выплакала, и, как всегда после таких бурных эмоциональных всплесков, жизнь казалась праздничной и прекрасной. Ощущению весьма способствовали ясное солнышко, чистый весенний воздух – да, весной даже в Москве бывает иногда чистый воздух! – и, конечно, наличие рядом Кости.
Что же до Кости, то в нем наверняка просто не до конца растворилась вчерашняя наркота.
Стоило мне об этом вспомнить, как я сразу слегка встревожилась:
- Послушай, а как ты вообще себя чувствуешь? Живот не болит?
- Не-а, - ответил он с идиотски-блаженной улыбкой, лишний раз укрепившей меня в моих подозрениях.  Но тут же неожиданно посерьезнел: - А все-таки,  почему ты плакала?
- Да так, - ответила я. – Из-за всего сразу.
Минуту назад все это не имело никакого значения  -  мой перевод в третье акушерское или же грядущее увольнение, Костина операция и его будущий ребенок. Мы выпали из времени и пространства. Имели значения только наши собственные отраженья друг у друга в глазах, да солнечные блики, подрагивающие в них.  А все остальное было где-то там, во вчера, за гранью.
Мы с размаху возвратились в сегодня. К которому, как водится, прилагались вчера, и завтра,  и какие-то сложившиеяся  на данный момент мы. Мы застыли, как соляные столбы. Костя с одной ногой  в воздухе, занесенной  над тротуаром и нелепо раскинутыми, как для полета, руками.
На меня навалилась дикая усталость. Немедленно, нестерпимо захотелось спать.
 Нельзя никогда оглядываться!

                *

Дальше, обрывочно и глухо, как сквозь сон, вспоминается мне, как мы с Костей обменивались телефонами, как я отговаривала его ехать меня провожать  и обещала немедленно позвонить ему, вот  только как следует отосплюсь, как он тоже чего-то мне обещал, не помню точно чего, как мы целовались на остановке ( не помнить первого поцелуя! Ну, Муравлина, ты даешь!), как я ехала долгий нескончаемый путь домой, и в животе у меня трепыхались бабочки, и постоянное чувство, что до фига всего важного произошло, и нужно будет со всем разобраться на свежую голову, а дома мама огорошила меня сообщением, что ей надо немедленно уходить, а у Марфы со вчерашнего вечера схватки, и чтоб я тут побыла пока начеку, и немедленно свистнула ей, если что.
- Может, это  вообще еще ложняки, - деланно-бодрым голосом говорила мама, пихая одновременно в сумку какие-то мелкие   предметы первой необходимости.- Я ее часа два назад смотрела – там раскрытия никакого, шейка правда, мягкая, но ведь первые ж роды, кто петь знает,  насколько  это все  затянется! 
- Ма-ам, - жалобно протянула я, чувствуя, как тяжелая ответственность  привычно валится мне на плечи. – Может, теть-Вере Красиной позвоним? Ну так просто, на всякий пожарный.
Теть-Вера была маминой коллегой по клубу  и ближайшей подругой. Собственно, тетя Вера принимала нас всех.
- Зачем? – мама изогнула домиком брови. – А  то ты, можно подумать, не акушерка?  Если что – я уверена, прекрасно справишься и без меня.  И вообще, я скоро.
Перекинув сумку через плечо, мама быстрыми шагами  подошла к Марфе, покачивающейся, как балерина, на носочках у подоконника , смотрящей куда-то вдаль, за линию горизонта, и никак не реагирующей на наш разговор – точно не о ней говорили, обняла  ее с несвойственной нежностью привлекла к себе, поцеловала в лоб. Повернулась, пошла  к двери, на ходу приобняла и меня, клюнула как-то неловко, сухими губами в щеку.
- Пока, девчонки, не скучайте тут без меня!
Входная дверь хлопнула, по ступеньками крыльца простучали каблучки, звякнула в отдаленьи калитка.
- Му-у-у! – громко и протяжно пропела Марфа, вцепившись пальцами в подоконник и не переставая раскачиваться.
- Марфа, тебе больно? – встревоженно поинтересовалась Варька, высунувшись из детской.
- Не, малыш, это я так, для кайфа!  - заверила ее Марфа, не отрывая взгляд от окна.
- А, ну тогда ладно. – Варькина голова исчезла. Через несколько минут из-за закрытой  двери до меня донеслось, как  Варька со знанием дела  со знанием дела объясняет  бестолковому брату:
 -Вот видишь, Вась, а я тебе говорила! Женщины, они,  когда рожают – поют. Мне мама рассказывала. Чем лучше поют, тем быстрей ребенок родится.
 – Да-а? А если у кого слуха нет? Или голоса? Так ведь тоже бывает? – сомневался недоверчивый Васька, которого не так давно отказывались принимать в музыкальную школу.
-  А тебе что мама сказала? Слух и голос развиваются!
- И потом – то женщины. А то – Марфа. Наша Марфа – она разве женщина?
- А кто тогда? Мужчина, что ли? Вот бестолковый!
 Я заглянула  в мамину  комнату. Где-то там, посреди вечного  бардака прятался  доплер. Но сверху он нигде не торчал, а лазить по ящикам я постеснялась.
У меня в комнате тоже была своя маленькая акушерская укладка –на всякий пожарный  случай. Ну, например,   вдруг кто-то припрется  ночью, в родах и без звонка, по чьей-то наводке,  а маму опять куда-нибудь унесут черти , вот как сейчас, и придется мне за нее отдуваться. Доплера своего у меня, конечно, не было, а только старый, еще прабабушкин металлический фетоскоп,  стерильные зажимы, ножницы, шелк нулевого нумера, шприцы и пара ампул окситоцина. Кусочек чистой пеленки.
Ладно, прорвемся, где наша не пропадала!
- Марфа! – я потрясла ее за плечо. – Ты вот чего мне скажи – ребенок у тебя шевелится?
- Что? – она как бы не совсем очнулась. – А, ну да, конечно. Шевелится, а как же иначе!
- Ну и хорошо. Тогда я пока пойду спать, а  ты, если что,  сразу меня разбудишь. Хорошо?
 - Ммы-ы-ы – промычала  Марфа, по прежнему не отрывая взгляд от окна, и я оставила ее в покое. Среди маминых подруг такое состояние роженицы называют окситоциновым кайфом. Вещь ценная, можно сказать, Б-жий дар. Причем поломать его очень просто, а вот вернуть назад почти невозможно. 
И я провалилась в сон. Мне снился Костя, он вылезал из моего телефона, и гнал что-то философское о ценности и быстротечности человеческой жизни. Мне снились Главный и Старшая – они ругались на меня, и требовали, чтобы я срочно шла принимать роды у какого-то мужика, причем во сне этим мужиком почему-то оказывался Игорь. Мне снилось, что я опять маленькая, и  должна вовремя уложить спать сестренку, но она почему-то не засыпает, а все время вскакивает и хихикает, как я не придавливаю ее к кровати, как не набрасываю на нее одеяло, и во сне я знала, что  мама вот-вот вернется,  и будет сердиться, что вот, поздно, а Марфа еще не спит.
Меня разбудила Варька. За окном были сумерки. На серо-голубом небе слабо проступал серебряный  диск луны.
- Настя! – сказала Варька. – Пойди, пожалуйста, к Марфе. Она как-то очень уж громко поет. И как-то немножечко странно дышит. Вот послушай сама,  тебе  слышно?
Да, мне было слышно. Сквозь громкое и по-прежнему отчетливое протяжное «Мму-у-у-у» прорывались звуки быстрого, шумного, прерывистого дыхания,  словно Марфа силилась поднять что-то очень тяжелое, и ей никак это не удавалось
Я кубарем скатилась с кровати.
Сестренка  лежала на полу, свернувшись в тугой клубок, коленки подтянуты к животу, спина выгнулась дугой.
- Марфа! – ахнула я. – Что ж ты не разбудила меня, противная ты девчонка!
- Аа… что? – Марфа перевела дух, после очередной схватки. – Думаешь, пора?
- Давай посмотрим.
Пальцы моей руки немедленно наткнулись на пробивающуюся головку.
-  Что-нибудь не так?- Марфа встревоженно изогнулась, безуспешно пытаясь разглядеть собственную промежность.
- Да так все, так,  все даже лучше чем так!
Я рванула в комнату за укладкой, и еле успела вернуться назад.
  Марина родилась белокурой, с огромными, в пол-лица серо-голубыми глазами. Как сумеречное небо. Или как море.

                *

Когда мама пришла,  Марфа и малышка уже благополучно лежали в кровати, укрытые одеялом , причем Маринка бульдожьей хваткой сжимала  во рту сосок.
- Уфф! – выдохнула мама.- Быстро же вы управились!
- Ну, долго ли умеючи, - в тон ей ответила я, наблюдая, как с маминого лица медленно спадает многочасовое напряжение – сперва опустились уголки рта, потом разгладились складки на лбу, а под конец  из глаз исчезло жесткое, отчаянное выражение.
- Похоже, не зря  я  за вас там молилась.
-  Точно. Нам здесь это очень помогло. Мам, там плацента в ванной, в тазике голубом, вроде целая. Хочешь посмотреть?      
- Мам, учти, я ее есть не буду! Категорически! – заявила с кровати Марфа.
- Я лучше вот на кого посмотрю!
Откинув краешек одеяла, мама рассматривала Маринку. Она была совершенна – с руками, ногами, перламутровыми ноготками на крошечных пальчиках, аккуратными шелковистыми ушками и носом-картошечкой.  Свои изумительные глаза она щурила от удовольствия, и сосала во всю прыть. На слипшихся  белых кудряшках темнела запекшаяся кровь – мы ж ее еще не купали.
Мама вынула Таню из рюкзака за спиной и поставила на пол.
- Вот, смотри! Ты теперь у нас тетя.
Танька немедленно сунулась нам показывать, где у младенца глазки. Еле перехватили.
- А ты, мам, теперь у нас  бабушка.
 - Не говори! Просто ужас и кошмар! Оглянутся не успела –  вся  жизнь позади!
И, добавила, совсем другим тоном, глядя в пространство, ни к кому лично не обращаясь, негромко:
- А нас вот сегодня не весть с какого переляку  запустили в сектор Д.   Позвонили ни свет, ни заря, сказали, всем быть, как штык, у главных ворот в одиннадцать, причем  непременно чтоб всей группой,  в полном составе. Дескать, коллективное разрешение  - на меня, Оскара и еще двух журналистов. Не иначе медведь в лесу сдох, или к может, к Всеевропейскому маршу мира они так загодя  готовятся – всет-ки до него меньше полугода осталось.
- Ну и… как там?
Мама высказалась лаконично и  непечатно -  причем настолько, что даже моя врожденная способность к восприятию нецензурной лексики зашкалила и засбоила.
- И заметь,  нас еще  не всюду пустили, и далеко не все показали! Просто в голове не укладывается – чтоб в середине двадцать первого века, в развитом, цивилизованном  обществе, в двух шагах от Москвы!   Бараки, буржуйки, сенники!  Вши, блохи! Полчища тараканов на полу. Клопы гроздьями на стене! Зла не хватает! И  ни в чем не повинные люди месяцами, годами,   в таких вот условиях! Там ведь и дети есть – ты знала? И маленькие совсем…  Мужчины, женщины,  старики,  больные, здоровые – все вперемешку!  Одеты в какие-то лохмотья,  варят себе что-то в котлах каких-то. Запах стоит  - не продохнешь!  А уж сортиры!  Вода, ясное дело, только холодная… Но ничего, ничего…  У Оскара тут по дороге возникли кое-какие идеи….
Жизнь возвращалась в свою колею.
На вешалке, в кармане моего пальто, запищал мобильник. Я глянула на экран – ух ты! Сто один пропущенный звонок – и все с одного номера!

Прежде, чем отвечать, я ушла в свою комнату и плотно закрыла за собой дверь.
- Хай!
- О Г-споди! Ну, наконец-то! Я уж решил, что никакой тебя нет, и просто ты  мне привиделась! Где ж тебя носило так долго?!
- Не, я есть! И я – здесь. Просто я была занята.
- Ну? И можно  поинтересоваться, чем? Это должно быть что-то адски важное! Ты сто часов к телефону не подходила!
- Сто разов. Прошло всего-то десять  часов. Ну может, с мале-еньким таким хвостиком.
-  Ну, может быть. Но все равно – что ты делала столько времени? Неужели столько спала?
- Принимала роды у своей сестренки. Ну и спала тоже, конечно, не без этого. Все вперемешку.
- Шутишь?! А кто родился?
- Девочка. Приезжай, покажу.
Неужели я это сказала?! Что ж со мной творится такое?!   Как я всегда старалась, чтобы моя внешняя жизнь никогда не пересекалась со  здешней! Как  боялась, что кто-нибудь из них  - Игорь, Илюха, да хоть даже дядя Лева – как-нибудь неожиданно нагрянет ко мне,  увидит, в каком  бардаке я живу, смекнет,  как все это не похоже на нормальную всехнюю жизнь - и, конечно, тотчас же разочаруется во мне,  станет совсем иначе ко мне относится...
А вот Кости я почему-то нисколечко не боялась. Откуда-то была совершенно уверена, что для него это все нисколько не важно.
- Знаешь, я бы хотел, но сегодня, к сожалению, ничего не получится. Мы тут с другом ремонт затеяли .  Ну, понимаешь, пока я еще в состоянии и нормально себя чувствую, а то потом – кто его знает. И так меня все время мутит уже от этих гормонов.  И вот он уже  везет всякую  фигню, кисти там, краску, шпаклевку… Неудобно...  Слушай, а может, наоборот, ты ко мне? Ты там как, со всем этим, выспалась хоть сколько-нибудь?
- Выспалась.  Но… ты не обижайся, но… я даже и не знаю…  Как-то это немного… неожиданно. И мне ведь еще на работу завтра.
- Вот завтра от меня б и поехала. Ближе ведь, нет разве?
- И потом, ты ж сам сказал, у вас там ремонт, я же вам наверняка помешаю. Стану путаться под ногами.
- И нисколько не помешаешь! Наоборот,  еще и дельное что-нибудь присоветуешь, ты ж, небось, лучше нашего понимаешь, как  для ребенка лучше. Настя, - голос его сделался совсем уже умоляющим, - ну, пожалуйста, приезжай! Ведь  кто его знает, сколько  мне там еще нормальной жизни осталось! Или ты решила со мной не связываться? Или устала совсем? Скажи правду, я пойму.
- Костя, - я хотела, чтоб голос мой звучал твердо, а вышло как-то жалобно и неубедительно. – Кость, ну это запрещенный прием. Ты пользуешься своим положением, бьешь на жалость. Поверь мне, это совсем не нужно. Я… по-моему, я и так уже с тобою связалась. Так что весь этот напор вовсе необязателен. Скажи просто: «Настя, я  хочу, чтобы ты приехала.»
- И что, сработает?
- Попробуй!
Последовала пауза. Мне все-таки удалось сбить его с толку.
–  Приезжай! - выдохнул он, наконец.
                *
Я выхожу из монорельса  на Смоленской площади и шлепаю  по Новому Арбату
 Вечерняя Москва после Яхромки – как другая планета. Снующие во все стороны люди,  пылающие фонари, полыхающие витрины.  Высоченные небоскребы,  сплошь стекло и бетон.  Сталинские высотки, похожие на многократно увеличенные копии непреступных крепостей. И вдруг – промежуток между домами, а в нем голубовато-серый особняк с ротондой, французскими окнами, портик с кариатидами. Или  из глубин какого-нибудь двора проглянет неожиданно грязно-желтый бесконечный барак с темно-коричневыми покосившимися дверями,  изо всех окон свисает разноцветно е белье, вывешенное для просушки. Останки балкона угрожающе покачиваются на последнем крючке. Торжество всемогущей  эклектики.
Или так - сделаешь три шага с проспекта, свернешь за какой-нибудь фешенебельный дом, а там - пустырь, поросший одуванчиками, крапивой и лебедой,  нежданно огромный, почти бескрайний, до самого сплошь заставленного домами горизонта. И думаешь: «Откуда ж тут взялось это пространство, как  так вышло, что его еще не застроили? А может о нем просто не знает никто, может, и в планах города оно  не обозначено?»
                *
Я  не смогла найти его дом!
Я час прокружила   на одном пятачке! Определенно должно быть где-то здесь, но факты – вещь как говорится, упрямая.  Дано - дом 98 б-3, квартира 105. Дом есть, вот он: старый, добротный доходный дом серо-желтого цвета, о шести этажах и пяти подъездах.  Однако  на подъезде ясно написано «кв. 82-104». И  никаких больше в обозримом пространстве подъездов. И мобильник, как всегда в таких случаях, разрядился.
Не, ну ясно уже, что не судьба сегодня. Пора уходить.
Я с сожаленьем в последний раз оглядела двор. Уютный такой себе двор, хороший.  Деревьев много, кустов. Почки везде уже набухли. Через пару недель тут все зазеленеет и зацветет. Качели возле подъезда.…
 Я с раздраженьем пнула мощную железную штангу. В ответ та возмущенно зазвенела. Вообще, нормальные такие качели.  Крепкие,  высокие,  без каких-то дурацких спинок. Сразу видно, рассчитаны не на трехлеток, а на серьезных взрослых людей.  Вроде меня, например…
Миг, когда ноги отрываются от земли, ни с чем другим ни сравним! Всякие там механические леталки, даже моя  Астрочки, нервно курят в сторонке. На качелях  всем телом чувствуешь ветер, сопротивление воздуха,  разгоняешься, взлетаешь, чувствуешь себя птицей…Кружится голова, забывается обо всем.
 Жаль,  нет вида спорта: - Качание на качелях! А то б я была чемпионкой.
А что,  может,   плюнуть на все, и  пойти в цирковое училище?  И раскачиваться день-деньской на трапеции, высоко-высоко, под куполом цирка…   Еще и зарплату за это получать...
Из подъезда вышел тощий лохматый парень в заляпанных краской джинсах. Достал пачку сигарет, захлопал себя по карманам в поисках зажигалки. Не нашел, и  заозирался в поисках выхода. Меня  увидел  – обрадовался как родной!
- Девушка, огоньку не найдется? А то забыл, понимаешь, а наверх подниматься в лом! Тут ведь, в этой развалюхе  – ты не поверишь,  даже лифта нет.
Я нехотя затормозила ногами, и молча протянула ему зажигалку.
Улыбка у парня была хорошая, светлая такая, открытая.
- Спасибо, сестра! А ты чего,  живешь, что ли, здесь где-то  поблизости?  Что-то я тебя  раньше никогда не видел.
  - Не! Я живу далеко.
- А чего тут делаешь?
- Да так… это…гуляю. А ты здесь живешь? (Может, хоть он знает, где эта заколдованная, не существующая квартира)
- Шутишь? В высотке на Коломенском шоссе я живу. А тут я по делу просто – другу помочь подрядился. Ремонт с ним на пару мастрячим – а то у него скоро прибавление ожидается, а в квартире, прикинь,  последние лет сто даже обои ни разу не переклеили.   
- Ремонт – это серьезно.
Между прочим, у  нас дома ремонт на моей памяти вообще никогда не делали. Мне кажется, маме такое и в голову не придет, разве что если потолок обвалится. Хотя теперь, когда у нас есть дядя Саша…
- Да не, фигня! У меня, видишь ли, отец по этому делу мастер, так что я с малых лет насобачился.
- Правда? Здорово, наверное, уметь самому делать всякие такие нужные в жизни вещи. Повезло тебе с отцом.
-  С отцом-то повезло, это верно. А без отца  – не очень.
- В смысле?
- Да расстались они  с мамкой десять лет уж как, я еще в пятом классе учился. С тех пор я в доме главный мужик. Такие вот дела, сестра. Конец учебе, сплошная практика.
- Сергей, ты где? – послышалось откуда-то  сверху, и у меня сразу резко забилось сердце. Кровь прилила к щекам, сделалось трудно дышать. 
Мы оба с парнем синхронно задрали головы.
 Верхом на  коньке крыше, под самым  стремительно темнеющим  вечерним небом, сидел Костя, и махал нам оттуда двумя руками.
 -Костя, привет! – выдохнула я громко и хрипло, вернее, каркнула как ворона.
Он увидел меня, пошатнулся, ухватился  рукой за скат... И заорал на весь двор:
 - Настя-а-а!  Заходи-ии!
Захлопали оконные рамы,  отовсюду завысовывались любопытные лица: каждому ж интересно, кому это так истошно орут?
- Так  ты что ли и есть Настя? – изумился парень.
- Ну.. вроде, я – и  неуверенно пожала плечами, как будто сама уже слегка сомневалась.
-  Ах вот оно что… -  он  резким движением отбросил в сторону горящий окурок, крепко ухватил меня за руку, почти насильно стянул с качелей и потащил за собой в подъезд.
  Красный огонек  описал в воздухе дугу, рассыпая искры, и приземлился где-то в кустах, продолжая тлеть.
Между прочим,  вот так начинаются лесные пожары!

               

                *
Наверное, Б-г все-таки есть. А то иначе – почему так бывает: живешь себе, живешь, шагаешь по жизни, просто так и без всякой цели, и вдруг попадаешь туда,  куда тебе нужно.
Мы сидим в крохотном мезонинчике  (по сути,  перестроенном чердаке)  у настоящего, действующего камина и смотрим на пылающие дрова!
Как бесконечно забавно устроен мир! У нас, в захолустной Яхромке – газовое отопление и скучные чугунные батареи, а здесь, в центре Москвы – настоящий камин с дровами.
Это конечно Сергей  с его всеумеющими руками вычистил дымоход  и наладил тягу. А так же порубил на дрова засохшую липу в конце Рождественского бульвара. Говорит, рубил среди бела дня – никто и внимания не обратил. Ну верно – в Москве ведь как в лесу. То есть вроде ты в толпе, и вокруг со всех сторон люди, но каждый занят своим и  ни на что вокруг не обращает внимания. Тут не то что дерево срубить – голову человеку  отрезать можно, никто и не обернется. 
Вокруг везде валяются сорванные обои, и  кисти, и банки с краской, и запах скипидара, такой резкий, что щиплет глаза и нос.  Но мне хорошо, и я чуть ли не впервые в жизни ни о чем не думаю, не вспоминаю,  живу и дышу сейчас.
Костя смотрит на меня - по  глазам  видно, что и ему хорошо. И  Сергей смотрит на меня , и, кажется, я ему нравлюсь тоже, и, кажется, это нравится Косте. Это немножко запутано, но все равно приятно.
До завтра еще целая вечность, и мне больше всего на свете хочется потратить ее именно так – сидя здесь, глядя друг другу в глаза и болтая ни о чем важном.   
В руках у меня толстая, белая, изнутри совершенно бурая чашка с чаем – чистая черная заварка с маслянистым отливом. Чай горячий, я пью его маленькими глоточками, и внутри у меня разливается тепло, как от вина. Или это не от чая вовсе?
- Серый, где ж ты ее нашел? – в который раз спрашивает Костя.
- Да сама нашлась!  - машет рукой Сергей – Ты вот лучше скажи, как я ее не признал сразу  по твоим рассказам? Он же, - это уже мне. – Он же мне все уши про тебя прожужжал – и глаза как небо, и коса до пояса, и ноги от ушей. Ну прям всю как есть обрисовал. Уверен был – увижу - не пропущу. И вот на тебе! 
-И чего, не похожа оказалась? –  я невинно скашиваю на   Костю глаза, и мы все  хохочем, громко, безостановочно, до колотья в боку

- Еще чаю? – спрашивает Сергей. – И вот есть еще булка. И сыра кусок, но он черствый.
- Ничего, давай, у меня зубы крепкие, справлюсь. – Я страшно голодная – дома ведь  так толком  и не поела.
-Яблоки, - вспоминает вдруг Костя. – Есть ведь еще яблоки!  Посмотри, Серый, на полу в кладовке.
Кладовка – крохотная, метр на метр, скорее не комната, а стенной шкаф при входе, и по всему периметру пола в ней рассыпаны яблоки – зеленые, с неровными бугристыми боками, с кислинкой, крепкие –  раскусишь,  и рот сразу заполняется вязкой слюной.
В кладовке этой нет ничего, кроме яблок.
- Родители, прежде чем отбыть, смотались напоследок на дачу, и все яблони там обтрясли. От пола до потолка тут было. Дверь еле закрывалась. А приоткроешь – и береги голову! Сразу как дождем!  Помнишь, Серый?
-  Ага, - Сергей потирает затылок, точно его только что шмякнуло туда яблоком. - Ну так что, - говорит. – Ну что, ремонт на сегодня по боку?
Костя разводит руками, молча кивает на меня, дескать, ничего не поделаешь.
- Тогда я погнал, - говорит Сергей преувеличенно деловым тоном.
Я пытаюсь возражать, уверяю, что  совсем не буду мешать, тихонько посижу в уголочке, да  что там, ведь договаривались же, ну что они, в самом деле, пускай продолжают, раз начали.
Хотя все это, ясное дело,  липа. Мне страшно хочется, чтобы Сергей поскорей ушел, и мы с Костей остались, наконец,  вдвоем.
Страшно хочется, и в то же время  очень страшно. Я даже боюсь себе представить, как это будет.


                *

Оказалось,  начало  -  это вовсе не  первый совместный секс.  Начало, это когда вы взахлеб, вразнобой, без конца, перебивая и перекрикивая друг друга, рассказываете о себе все.   Ведь столько времени прожито врозь!  Нужно  срочно, сейчас, немедленно наверстать упущенное!
И раньше люди знали об этом, а потом забыли.
 Дом, в котором ты рос, сад, школа,  первые обиды и боли, первые  радости и счастья. Мечты, которые пришли и ушли, сбывшись по ходу, или не сбывшись. Книжки, которые прочлись, и кины, которые посмотрелись. Собаки, кошки, мышки и хомячки. Выкормленный пинцетом скворец, орущий по утрам в окно «Настя дура!» - вместо будильника.               
Все это наспех комкается и запихивается  в разговор – точно он единственный в жизни, и нужно  успеть втиснуть в него как можно больше, словно он не только первый, но и последний, как будто потом никаких разговоров  уже никогда не будет. Точка ноль, с которой начинается все.
Потому, что нужно обязательно успеть все-все  рассказать, до того, как…
Мы лежим, тесно переплетясь, как котята в лукошке, в старой-престарой, более чем столетней, провисающей  брезентовой раскладушке. Нам холодно, потому что камин давно прогорел, а центральное отопление  в Москве  уже не работает. Мы – единственные источники тепла в комнате. Мы щедро делимся им друг с другом, и бережно храним под Костиным пуховым спальником.
 По стенам пробегают яркие отблески реклам с крыш соседних домов. Поворачивая голову и скашивая глаза, я пытаюсь разглядеть стрелки на  светящемся циферблате  будильника на столике у кровати.
- Ого! Уже почти пять!
- А это важно?
- Мне вставать через час, пятнадцать минут,  сорок пять секунд.
- Так скоро?!
Да, быстро она промелькнула, моя вечность.  Впрочем, с вечностями оно всегда так.
 Мне ужасно уютно на его плече. Мы вообще как-то потрясающе вписываемся друг в друга – не мешают ни руки, ни ноги, ни колени, ни локти.
Как я вообще могу думать о том, чтобы встать и  куда-то уйти ?!
Рассвет. По комнате разливается  млечный, серовато-белый свет. Костя  осторожно приподнимает одеяло и внимательно разглядывает меня. Вчера у нас не было на это времени. Я картинно переворачиваюсь и потягиваюсь как кошка.
- У тебя колени… округлые. И вообще, все линии плавные такие, перетекающие одна в другую.
- И что? Это плохо?
- Нет. Это красиво и гармонично.
 - А у тебя подбородок..
- Что? Колется? – машинально проводит по подбородку тыльной стороной руки.
- Нет. Щекочется.
- Насть, а что теперь будет? Вот приду я в четверг на прием и  - что?
- Ну… стандартно.  - Я чувствую себя профессором. Элементарно, Ватсон! -  Гормоны,  которые  ты сейчас  пьешь, заставляют клетки эндометрия  внутри  кармашка делиться как бешенные, и формировать децидуальную оболочку.  Ну, сперва на УЗИ проверят,    достаточно ли она разрослась, и, если да, то эмбрион  помесят в тебя.   Он  укоренится, начнет расти, развиваться, растить себе жабры, хвост,  глаза, уши, нос, внутренние всякие органы … Костя, ты что спишь?
- Я …нет, что ты?! Я тебя слушаю.  Только ты как-то так рассказываешь…убаюкивающе …. и не до конца понятно. И я ж вообще, не совсем  о том спрашивал.
- А о чем тогда? 
-  Ну я хотел знать – что со мной будет? В смысле, ты все  так хорошо рассказываешь, подробно – но я как-то во всем этом не вижу себя.  Что я тогда буду чувствовать?
- Ну.. .холод от металлического стола… тошноту от колес, что дают для премедикации. Может. страх, что повредят что-нибудь во время подсадки, или что не привьется. – я старательно припоминаю все, слышанное в такие минуты от пациентов. Однажды кто-то закричал лаборантке, склонившейся над столом с драгоценным стеклянным цилиндриком, небрежно зажатым  меж двух изящных, наманикюреных пальчиков : «Осторожней, уронишь!»  Она тогда вздрогнула, и в самом деле едва не выронила. 
- Так странно думать, что вот я сейчас… ну, что вот мы с тобой, ну,  короче, ты меня понимаешь…  А  в то же самое время он, где-то там, в пробирке, в темноте, в термостате делится, развивается – совсем один, без никого, без меня. Как  думаешь, ему там  не страшно?
- Глупый, это же только клетки, ну сгусток плоти такой – как ему может быть страшно! Для страха мозги нужны,  на худой конец нервная система какая-то примитивная.
- Ты точно знаешь?
- Кость, ну ты сам-то что, в школе не учился?
-Учился, конечно. Но все-таки.. Нет, но все-таки…  С одной-то  стороны, конечно, это только  клетки и все такое, ясно, но с другой-то  стороны – все-таки …ребенок.  Нормальный-то  ведь ребенок – он в этом возрасте не сидит один-одинешенек  в каком-нибудь там шкафу. У нормального везде вокруг мама. Понимаешь, что я сказать хочу?
- Да, наверное,  понимаю.  Ну хорошо, а вот  если бы ты сейчас, ночью,  оказался бы перед этим самым термостатом –  вот что бы ты стал делать? Спел бы ему колыбельную, что ли?
- Не знаю. Может и спел бы.
- Ой, Костя, ты чудо!               
 
                *
Поиски своих вещей на чужой территории.  Лихорадочное отыскивание носков – один под раскладушкой, другой почему-то возле камина, хорошо, хоть в огонь не попал.
Костин телефон издает душераздирающий писк – Вам пришло важное сообщение! Срочное сообщение! Открыть и прочитать немедленно!
Ни хрена себе – шесть часов утра! Пожар там у них, что ли?
 Костя сонно, не глядя, цапает  со столика аппарат, читает, хмыкает, потягивается. Откладывает в сторонку. Тянется ко мне, так же сонно, не глядя, находит, притягивает к себе, утыкается носом в затылок.
- Кость, я так опоздаю!
- Опоздай! Вообще на фиг туда не ходи! Ты теперь  оттуда когда вернешься?
- Ни хрена себе заявочки! Это что, допрос, что ли? Ну, допустим, завтра.
- Кошмар! С кем я связался? Шляется по ночам, заваливается обратно под утро…
- Ну, а  что я сделаю? Работа такая.
- Во-во, все вы так говорите.
- Все?! Кто это «все»?! И вообще, надо еще разобраться, что это у тебя за смски ни свет ни заря!
- Вот  это как раз действительно по работе.
- «Работе»?! Костя, ты что, где-то работаешь?
Костя чертыхается еле слышно. Похоже, он сболтнул  ненароком что-то явно лишнее.
Я ведь почти наизусть помню его анкету. О работе там не было  ни полслова. Окончил среднюю школу экстерном.  В графе «источник дохода »  совершенно точно указывались « семейные сбережения» .
 - Эй, да ладно тебе, колись уж, раз начал!
 Костя кривится, как от боли.  Видно, что отказывать мне в чем-то  для него истинная мука.
- Не могу. Понимаешь, Насть, это тайна. Причем даже не моя.
- Костя! – может и не надо его так дожимать, но со сна у меня контроль стыда и совести слабнет, а  любознательские и прочие  инстинкты делаются абсолютно неуправляемы. Я подлезаю ему под руку, трусь головой о колючую щеку, прижимаюсь всем телом, трогаю за всякие места... 
- Насть, ну не могу я!
Я резко отстраняюсь и делаю мрачно-обиженное лицо. Встаю и молча начинаю одеваться. Блин, что это еще за секреты полишинеля? В конце концов, я не только его девушка, я еще и его акушерка! Я видела его не только голым, но и изнутри. Что еще за на х…
- Насть, я скажу, конечно, но  учти – это тайна. Причем не только моя, но и Серегина, и еще там… людей. Если когда-нибудь, кто-нибудь.. Блин, даже не представляю себе, что тогда такое начнется!
- Могила! – я делаю торжественное лицо, изо всех сил стараясь не рассмеяться – уж больно у него грозный вид!
- Я – «Предсказатель».
Улыбка сама собой слетает с лица. Я застываю с недозастегнутым лифчиком.
- Ты - что?! Не может быть! Как?! Каким образом?!

                *
 Несколько лет  назад   в сети стали появляться краткие лаконичные сообщения, типа « В связи с ожидающейся на ближайшей неделе аварией на 22-м Молокозаводе   в ближайшие месяцы исчезнут из продажи глазированные сырки «Смайлик»».   «Завтра с семи пятнадцати до восьми тридцати   движение поездов метро на перегоне  Крымская - Яблоневый Сад  будет остановлено по техническим причинам»  «В воскресенье, седьмого мая, с семи тридцати  до девяти семнадцати  на съезде на четвертое кольцо с Ярославского  шоссе ожидается пробка ». Отправителем этих сообщений числился таинственный Предсказатель.
 Под каждым предсказанием всегда стояло маленькое рекламное объявление:  мол, желающие узнать свое личное, персональное  будущее могут сегодня с такого-то по такой-то час перевести  на  счет ( номер счета каждый раз указывался разный) означенную сумму,  сообщив  при этом о себе  следующие данные: имя,  отчество фамилия, год и место рождения, и адрес электронной почты, на который  будет выслано готовое предсказание.
Народ  читал, посмеиваясь и  удивляясь неистощимым способностям одних людей дурить головы другим. (Костя, впрочем, утверждает, что единичные просьбы о персональных предсказаниях, подкрепляемые  переводами требуемых сумм, начали поступать с самого начала.)
  «В среду, 14 февраля, с восьми до десяти утра ожидается взрыв газа в доме номер 71 по Котельнической набережной. Приносим соболезнование семьям погибших»
Выглядело неприятно. Особенно когда 14 февраля  в восемь часов тридцать минут по московскому времени взрыв действительно имел место быть. И погибшие действительно были.
Предсказания  возникали в сети то тут, то там, с удручающей нерегулярностью. Иногда целый месяц или два, или три – ничего, иногда по два раза за одну неделю. Я, их честно говоря, не отслеживала, так, случайно, пару раз на глаза попались, но шуму  от них было много, особенно после  того, как Предсказатель  предсказал, что результаты очередных президентских выборов   практического значения не имеют -   избранник  все равно скоропостижно  помрет от инфаркта  в  ближайшие 48 часов после выборов. Или после теракта в Ново-Дмитриевском метро,  когда  вся Савеловская  метроветка на долгие месяцы  застыла в оцепенении.
Я, конечно, не раз слышала легенды и сказки о людях, получивших и выгодно использовавших свои предсказания. Надо сказать, не все, пославшие деньги и запрос, получали  ответ .  К некоторым  деньги возвращались обратно – причем иногда просто в конверте, вложенным чьей-то рукою в почтовый ящик. Ни извинений, ни объяснений к этому не прилагалось. Процент этих  неудачников определить было трудно, так как далеко не все предавали гласности  факт, что посылали запрос,  тем более - что получили ответ.
   Ведь вовсе не все можно изменить, даже если заранее точно знать, что  тебя ждет за поворотом. И вовсе не всегда, даже зная, что ничем хорошим это не кончится, человек  может  позволить себе не свернуть.
- Ты пойми, я тебе доверил такое… -  Костины руки судорожно сжимают мои запястья, глаза не отрываются от моих. – Никто, никогда, ничего об этом не знал! Даже моя бывшая девушка!
- Тогда  почему  ж ты мне рассказал?
-    Потому, что ты – это ты!
Мне все-таки не верится.
-И что, это всегда были вы? Простые пацаны, школьники?
- Не просто школьники, а ученики Второго Московского Физико-Математического Лицея.
- Г-споди, второго! Интересно, чем тогда заняты ученики первого?! Изобретают, небось, на досуге, нейтринную бомбу! Сколько ж вам  было, когда все началось? Двенадцать? Тринадцать?
- Ну, где-то так.
- Да, теперь понятно почему  так и не нашли , кто за этим стоит. Кому ж придет в голову…
И что, это просто такая программа?
- Не просто, а ТАКАЯ программа! Способная проникать во все области жизни – в медицинские файлы с момента   начала родов,  архивные записи школ, садов и яслей, записи видеокамер на светофорах, в офисах и кафе, прачечных самообслуживания, со всех предприятий, учреждений, фабрик, вокзалов, аэропортов,  в любые  архивы, банки, полицейские протоколы… да куда угодно! Потом собрать все сведения воедино и систематизировать. Хотя иногда и этого всего оказывается недостаточно. Мы ж все-таки не волшебники – и Костя шутливо разводит руками.
- Но ведь наверняка куча  людей,  и притом профессионалов занимается прогнозированием, и наверняка ведь есть множество программ..
- Есть. Просто наша лучше. 
- Костя, но ведь если это правда, тогда.. тогда  ты должен быть очень богатым человеком! А это все… - я выразительно обвожу рукой убогую обстановку вокруг.
Он горько усмехается, и я неожиданно замечаю вовсе не детские морщинки в уголках его глаз.
- Сколько вопросов! Тебе разве не пора на работу?
 - Пора.
Костя наклоняется и целует меня, и лифчик снова падает на пол, и я чувствую, что вот-вот опоздаю, а мне, в моем положении, нельзя опаздывать, ни капли, ни на секунду, нельзя опаздывать вообще…

                *
 
Последние мои смены в обсервации.  Остались всего две смены – эта, и еще одна в конце недели. А в расписании следующего месяца я уже не стою.
Неуверенные  взгляды вокруг, полу-сочувственные, полу-вопросительные:
 - Эй, а правда, что тебя хотят это… того?
 - Правда. Только вот неясно пока, того или этого.
- Да ты что?! – и бочком, бочком так в сторонку – всем ведь известно, чужие неприятности заразительны.
Дядя Лева ловит за рукав в коридоре:
- Настя, если это правда, то, что я слышал, то ты это, имей в виду: так просто мы тебя им не отдадим! Ишь, чего удумали! Этак весь персонал толковый поразгоняют – а кому работать тогда! Ведь это если тебя, с твоими руками…
- Лев Исаакыч, я сама еще ничего толком не знаю!
Можно подумать, от него что-нибудь зависит!
Наш Институт, как собственно и любой роддом, состоит из трех, слабо связанных между собою звеньев. Врачи, акушерки и педиатры  обитают  в разных, непересекающихся  мирах, взирая друг на друга  сквозь радужные прозрачные стенки каждый своего пузыря. А каждый такой пузырь,  как  отдельная  планета,   кружится  по своей индивидуальной орбите. И внутри у каждого свой устав, порядок, традиции, иерархия.
Короче, если старшая акушерка отделения что-то решила, то у врача, будь он хоть дважды зав. отделением, не  много шансов повлиять на ее решения.
 Разве что поговорить с нею по душам в курилке, да и то, если у них чисто по-человечески хорошие между собой отношения.  Не наш случай.
Очень странно чувствовать себя наполовину чужою в родных стенах: не то гостьей, не то изгнанницей. Как-то рассредотачивает, что ли. Мешает собраться, взять верный темп, и бодро бегать по отделению, занимаясь  привычной работой. Впрочем, и работы-то почти нет. Капельницы поставлены, мониторы подключены, антибиотики проколоты. Назначения после обхода выписала. В родзале покамест нет никого.  Анализы, что ль в лабораторию отнести?
Обычно я в такие минуты забьюсь где-нибудь в уголок и читаю. Но сегодня строчки расплываются перед глазами – то видится Костя с его великими тайнами,  то вспоминается наша ночь и сладко ноет низ живота, а то как представлю себе себя в роли старшей над пустынными коридорами мужского акушерского  - и такая тоска на меня  накатывает!
Позвонила Марфа, рассказала, что мелкая сосет без продыху и не дает себя ни на секундочку никуда отложить  так, что даже в туалет сходить невозможно. Что дядя Саша, свет наш в окошке, наконец возвернулся со своих элитных особняков на Дубровке, кои строил последние две недели в режиме нон-стоп, но помощи от него все равно никакой, так как по его словам, таких маленьких он боится. А мама с Оскаром еще со вчера заперлись в ее комнате, и, судя по доносящимся оттуда крикам, бой у них там не на жизнь, а насмерть.  Прочие мелкие, включая недавно освоившую ходьбу Татьяну, носятся по дому, как слоны, сокрушая все на своем пути. Короче, чтоб с утра я как штык  была дома – до этого времени Марфа как-нибудь постарается продержаться. 
Позвонил Костя, наговорил каких-то глупостей, от которых заныло сердце, и захотелось все немедленно бросить, наврать, что  дом пожар, потоп и все без меня помирают (что, судя по Марфиному звонку, вполне могло оказаться правдой) и бежать со всех ног к нему. Послала его на фиг, и велела не звонить больше на работу.
Черт, может дело все в том, что я просто не выспалась!
Возвращаясь с третьего этажа из лаборатории, я мрачно смотрела себе под ноги и не сразу услышала, что меня окликают. На площадке между этажами, на подоконнике под  окном сидел Игорь и смотрел куда-то вдаль, за верхушки растущих позади Института сосен. В руках он мял сигарету,  конечно же не курил – не здесь же! – но видно, ощущение сигареты в руках очень его морально поддерживало.
На звук моих шагов он, не оборачиваясь, произнес:
- Настя, ты? Постой, поговорить надо.
Я не удивилась – мы всегда легко находили друг друга, хоть с закрытыми глазами, хоть в темноте.
- Привет, что нового?
 Тут он наконец соизволил поворотится.
- Это у тебя «Что нового?»  Довела, говорят, начальство, разглядели, наконец, твои тщательно скрываемые излишки культуры и образования?
- Ну, типа того, - помимо воли я усмехаюсь. В таком  ракурсе на свое увольнение – или все-таки перевод? – я как-то еще не смотрела.
- Ну и правильно! Я ж всегда говорил – с самого начала  тебе там делать не хрена  было!  Странно, что они только сейчас прохватились!  Ежу ведь ясно, где речь идет о заливках и прочем детоубийственном бизнесе,  орудовать должна не сопливая рефлексирующая интеллигенточка, а  нормальная разбитная деваха,  вроде  вашей Лизки, которой все всегда по барабану. Уж она-то не растерялась бы, не боись! Она б ему на раз свернула шею, твоему недоноску, как куренку, и поверь мне, совесть ее потом ни сколько бы ни мучила. Нам, врачам, оставалось бы только мертворожденность зафиксировать и спасибо сказать за проявленный профессионализм
- Ты и правда так думаешь?
Странно, но сама я как-то ни разу не задалась этим вопросом:  а что другие сделали бы на моем месте? Или, вернее, что они уже делали,  и наверняка не раз,  ведь не первая же  я так попала ?
Черт, а может Игорь и в самом деле прав, и как  ни бейся, а просто  все это  не мое?
 Или  окажись я этажом выше, в нормальной родилке,  все могло бы сложится совсем иначе?  Хотя вряд ли, там ведь  все гораздо жестче и консервативнее, и нет почти шансов остаться совсем уж один на один с роженицей. Оттуда  я с моими буквально с материнским молоком всосанными акушерскими навыками, наверняка  вылетела бы еще раньше.
Игорь, между тем, продолжал, как обычно, не замечая, что я  его вовсе не слушаю.

- Не, а согласись,  толково придумано – тебя в Третье Акушерское!  Они ж все от зависти полопаются, как узнают! Ты только прикинь, какая у тебя теперь будет зарплата – там ведь сплошной хозрассчет, все поголовно контрактники - ну, а как иначе, мужики ж естественным образом не залетают! Так что с каждого контракта тебе процент! Ну, пусть их там не много, зато цены-то  какие!  И плюс надбавка за руководящую должность! Насть, у тебя теперь будет зарплата  - ни одной другой акушерке в Институте не снилось! Короче, чаевых сможешь уже не брать!
- А ты подумал о том, что у меня там родов  не будет? Никаких, никогда?  Уже одно это…
- Подумаешь, роды! Ты что, не напринималась еще? Насть, может я тебя сейчас удивлю, но большинство  людей ходят на работу зарабатывать деньги. Пора тебе уже взрослеть, наконец. И потом, ты ж хоть и не замужем, но тоже ведь не одна на свете. Матери немного поможешь, у вас же там, помнится, семеро по лавкам? Да ты никак еще отказаться думаешь ?!
- Ох, не знаю, Игорь, ничего я еще не решила! 
Он обхватил меня за голову, притянул к себе. Нос мой привычно уткнулся в изгиб между ключицей и шеей, ноздри вдохнули знакомый запах.
 Я немедленно высвободилась, и отскочила в сторону чуть ли не на пол- метра.
- Ну чего ты, дурочка? Я ж по-дружески! 
- Знаю я твою дружбу!
- Правда, Настя, ну что ты? Я ж, чес-слово, ничего такого.
- Так ведь и я ничего.
- Ну так подойди поближе, что я тебе, кричать что ли должен?
- Ой,   Игорь, ничего ты мне не должен, и давай лучше разбежались уже по-хорошему. Меня работа ждет, тебя, небось, тоже. Пока-пока.
И я уже повернулась к нему спиной, но  он сцапал меня  за полу халата.
- Насть, постой секунду! Я ведь не к этому. Поговорить надо!
- Говори.
- Не здесь. У меня к тебе разговор… длинный.  Давай встретимся завтра вечером? Позвони мне, как отоспишься.
- Игорь, ты с ума спятил? Ничего я тебе не…
- Да не кипятись ты так!  Говорю ж, дело у меня к тебе. Важное. Прям  жизни и смерти. Позвони, хорошо?
Что-то у него в голосе было такое… на него самого непохожее. В общем, я кивнула, и побежала, а он остался сидеть на подоконнике, глядя мне вслед и посыпая все вокруг табаком из разломанной сигареты.

                *

Смена тянулась бесконечно.  Наконец, где-то ближе к семи , привезли роженицу в платный бокс - с пятисантиметровым раскрытием, хламидиозом в анамнезе, и будущим отцом в костюме и галстуке.   
Будущий отец пожелал при родах: «Ну, если  и не в присутствовать, то, по крайней мере, быть где-то поблизости.» В соответствии с этим планом, он нежно поцеловал стонущую женщину в лоб,  вышел из ее бокса, закрыл за собою дверь,  и обосновался в пустовавшем соседнем. Плотно уселся в кресло для кормления, достал ноутбук и углубился в работу.
 Я воспряла духом. Потому что пять сантиметров – это вам не хухры-мухры, а  вполне солидно,  вполне себе настоящие активные роды, а  не какой-нибудь там жалкий прелиминарный период!
Значит,  почти  стопроцентно  ребенок родится в мое дежурство.  И я  не буду зря бегать взад - вперед, мерить давление, отслеживать сердцебиенье, смотреть раскрытие и менять в капельнице физ. раствор,  -  все лишь для того, чтобы в восемь утра передать ее  следующей смене – и  привет! Кто-нибудь другой пожнет все лавры, услышит первый крик малыша, и взволнованное задыхающееся: «Спасибо! Без вас я бы ни за что не справилась! Вы мне так помогли!».
Хотя чем, собственно, мы им уж так помогаем?  Не мешали бы – и на том спасибо! «Хорошая акушерка  большую часть процесса сидит на своих руках и плотно прижимает их жопой  к стулу!» – любимая  поговорка тети Веры, маминой подруги и одноклубницы – я вам уже говорила, что она всех нас принимала?

Врач – дело другое.  Врач  - это  человек, которого учили справляться с проблемами. Если роды протекают нормально - проблем нет,  и врачу на них  делать нечего.
Поэтому все врачи в роддомах подсознательно настроены на «Ну, что у нас плохого?», для них это даже и не шутка вовсе. Иной осматривает- у него аж руки дрожат:  вот, вот, ща я что-нибудь такое нарою, и уж тогда … 
Ну, а известно ведь:  кто ищет, тот всегда найдет. Это уж как пить дать.
Так что лично я к нормально рожающей женщине врача бы не подпускала на пушечный выстрел!
  А уж самой стать врачом! У нас некоторые девочки пошли после училища в медицинский. Но только не я. Хотя вполне  могла бы, диплом-то все-таки красный.  Но на фига?  Я, если честно, совсем не люблю больных,  вовсе меня не увлекают всякие там   патологии.
Что же до акушерства… да настоящая акушерка, если хотите знать, в своем деле умеет и знает  куда больше иного врача! Особенно если он молодой и неопытный, а она  пожилая и со стажем.  И любой честный доктор, положа руку на сердце, вам это подтвердит.
И даже я – девятнадцать лет, стажу неполных три года, казалось бы, что с меня взять, а поставь нас рядом с интерном-первогодком – ого!  Да я прям профессор!
Кстати, вон один такой как раз и нарисовался – Димой звать. Второй месяц у нас тут крутится, а все никак шейку матки найти не может. На осмотре сделает умное лицо и спрашивает у акушерки: «Какое- какое по-вашему тут раскрытие? Ах, на четыре пальца?  Да-да, вот и мне так же показалось.» С  понтом  дела советуется. Как же, как же, плавали – знаем.
- Настя, здравствуй! – говорит, улыбаясь, Дима. – Какая ты сегодня красивая! Шоколадки хочешь? Был, понимаешь, в патологии на обходе,  и вот, понимаешь, угостили. Отказываться вроде неудобно, а одному-то мне целую плитку не уговорить.  Поможешь? Или ты на диете?
А может, зря это я? Может из него еще выйдет толк?
- Привет, Дим, давай сюда шоколадку, какая там к черту диета!


                *
Женщина пророжала всю ночь. Тихо и мирно, с эпидуралью и всевозможным комфортом. Время от времени она вежливо спрашивала минеральной водички, или там поменять угол наклона экрана телевизора напротив кровати. Мужик ейный так к ней  ни разу и не зашел. Впрочем, они иногда  перезванивались. Его бокс был ближе к посту, поэтому время от времени до меня долетали его мужественно-нежные реплики: «Да, дорогая! Конечно! Все будет, как ты скажешь! И я тебя.» И громкие чмоки в телефонную трубку. А ее голос я слышала, только если она звала меня зачем-то, или начинала громко стонать.
Еще мне было слышно ребенка –  сердцебиение  монитор подавал прямо ко мне на пост, так что вся ночь у меня прошла под ровный и четкий стук, в ритме 140- 150 в минуту, чуть замедляющийся на схватках.   
Часа в три оба будущих родителя одновременно  стали терять терпение. Чем дальше, тем чаще задавались вопросы: «Ну, что? Скоро еще? Долго это еще будет продолжаться? Сделайте же, наконец, что-нибудь!»
Был бы тут кто из настоящих врачей, давно б сделал – пузырь бы плодной рванул, или окситоцину прокапал.  Но все были заняты, так что мы с Димой просто по очереди заговаривали им зубы.   
А ребеночек родился под утро,  в четыре двадцать – сам, без никакой лишней помощи, выскользнул – мне только подхватить осталось и  пуповину перевязать. Эпидураль к тому времени у матери  отошла, до анестезиолога я так и не дозвонилась, так что стонала роженица под конец уже на весь коридор, зато и тужилась сама, абсолютно правильно, без  каких-либо понуканий с моей стороны.
Мужик при каждом стоне страдальчески морщился – я видела, пробегая мимо - но так и не убрал рук с клавиатуры, не оторвал взгляда от экрана, и не зашел посмотреть, что там у нас и как.   
Мальчик родился  пухленький, щекастый, с белыми слипшимися кудряшками. Такое солнышко! Я вымыла его, завернула в пеленку и понесла показывать. Новоявленный отец молча выслушал мои поздравления, послушно взял ребенка из моих рук в свои, неловкие и трясущиеся. Некоторое время постоял с ним в руках, жадно всматриваясь в сморщенное, помятое, личико, и видимо, безуспешно пытаясь отыскать  собственные черты. Ребеночек,  однако, на данном этапе был еще вещь в себе    -  среднемладенцевый,  ротик бантиком, бровки домиком,  ни на кого конкретно пока не похожий…
 Вернув мне дитя, мужик неожиданно поинтересовался:
- Сколько сейчас времени?
- Без десяти пять.
- Блин! Что ж я жене-то теперь скажу!


                *

Смена сдалась легко, и с кружащейся от бессонницы головой я, жмурясь, выползла на утреннее солнце.
Как муха после зимы. Странно иногда выйти после суток из Института, и обнаружить, что где-то за его стенами  тоже есть какая-то жизнь.
И вот, солнце, небо, весна. На деревьях клейкие листочки.
Я глянула вниз, и с высоты холма, на коем высится здание Института,  отчетливо разглядела чернеющую у остановки за воротами маленькую фигурку. Фигурка была неподвижна, и не среагировала никак на подходящий автобус, что было странно,  ибо автобусы у нас здесь нечасты.
Так что я бодро полетела с холма вниз – мне-то упускать автобус уж никак не хотелось. Глупо, конечно.  Успеть на него оттуда, где я была изначально, можно было лишь чудом.
 Однако чудо произошло – завидев меня, фигурка мигом пришла в движение, замахала автобусу руками, вспрыгнула на подножку, и осталась висеть на ней, пока я не подоспела,  не давая водителю возможности закрыть дверь и уехать. А едва я оказалась на расстоянии вытянутой руки, рука тут же вытянулась и втянула меня в автобус. Который немедля захлопнулся и покатился.
- Задницу  в другой раз защемлю, кавалер недоделанный! – Рявкнуло  матюгальником на весь салон, но мы с Костей не среагировали. Мы были заняты. Мы целовались. Шутка ли – целые сутки не виделись!
В голове от усталости сладко ныло, и было легче легкого потерять контроль над собой, и так, лежа на его плече, то засыпая, то просыпаясь, под убаюкивающее покачиванье автобуса, а потом в метро, поехать к прямо нему. В уютную мансарду с разбросанными на полу рулонами обоев, запахами краски и скипидара, потрескивающими в камине дровами. В мягкую, зовущую глубь продавленной раскладушки. Не заезжая домой, не встречаясь с Игорем, не принимая никаких животрепещущих решений.   
Но это было невозможно. И, поцеловавшись в последний раз, мы расстались на станции монорельса, клятвенно пообещавши друг другу созвониться как только, так  сразу.

                *
У меня на кровати окотилась кошка. Кошек, в отличие от собак, мама не отслеживает, не стерилизует и не прививает. Кошки живут сами по себе во дворе и доме. Они ловят мышей, лопают корм из  широкой и низкой миски, всегда стоящей у нас на веранде, заходят и выходят, когда им вздумается,  в общем, сами разбираются между собой. Время от времени большая часть поголовья вымирает от кошачьих вирусняков – мама называет это естественным отбором. Если больная кошка попадется кому-нибудь на глаза, ее, конечно, будут лечить – все-таки мама в прошлом ветеринар, в смысле, кончала местный ветеринарный техникум. Но обычно кошки умирают тихо, загодя исчезая с этой целью из нашего шумного дома.
Никто никогда точно  не знает, сколько всего у нас кошек. У них даже имена не у всех есть – хотя эту, конкретную, мелкие зовут Масей, и вечно используют в своих играх – то спеленают, то бантик на шее навертят, то в коляске вместо куклы катают. Мася кроткая, терпит. Мурзей, например, большей частью обитающий во дворе, и в дом забегающий лишь пожрать или в сильные холода, глаза бы им за такое выцарапал. Ну, так они к нему и не лезут.
Как бы там ни было, а лечь-поспать сразу не получилось. Пришлось срочно перекладывать кошкиных детей, попутно сооружая им гнездо из картонки и тряпок, перестилать постель, забрасывать мокрое и грязное белье в стиралку.   
Все это я делала одной левой рукой, поскольку правая была занята  Маринкой.  Ведь, стоило мне войти,  как смертельно уставшая Марфа,  немедленно протянула мне дочку со словами: - О! Ты наконец-то ты пришла! – и повалилась на кровать в беспробудном сне.
Накормив мелюзгу, и выпив сама заодно с ними чаю, я решительно затарабанила в мамину комнату. Плевать мне, хоть у них там атомная война, хоть любовь до гроба. Я тоже человек, и тоже спать хочу.
Открыли мне неожиданно быстро.
Мама с Оскаром сидели на ее кровати. Посередине между ними располагался большой, старый и потрескавшийся жостевский поднос, заполненный окурками, блюдечками и чашками из-под чая и кофе, огрызками сухариков и печенюшек, бокалами из-под вина и с ним, бутылками, открывалками, ручками, блокнотиками… На кровати вокруг живописными грудами располагались многочисленные бумажные книги, пара  электронных и два планшета. Оскар, в одних джинсах, сидел на углу кровати, прислонившись к стенке, и куря трубку, привычно направляя кольца дыма в открытое в изголовье кровати окно.  Мама сидела в накинутой на голое тело длинной, до колен полосатой майке, то маниакально стучала по клавишам ноут-бука, то прыгала с одного на другой по снимкам,  сделанным, по всей видимости, в секторе Д, одновременно горячо убеждая в чем-то Оскара.
- Прошу прощения, господа,-  сказала я, - не без труда  боком втискиваясь в узкое пространство, между кроватью и стенкой,  сплошь завешенной книжными и прочими полками. Одной рукой я прижимала к себе Маришку, в пальцы другой клещом вцепилась Татьяна.
- Мам, я, короче спать хочу, а Марфа, собственно, уже спит. Так что подключайся, пожалуйста, к процессу, - решительно проговорила я, складывая на кровать обеих малышек, и сама присаживаясь на край. Маринка,  выпущенная из моих рук, немедленно завопила. Татьяна, подвывая басисто и глухо,  быстро поползла через все препятствия  в направлении мамы.      
Мама, не прерывая начатой фразы,   сдвинула с колен ноутбук, спустила с плеч растянутую  у горловины майку и почти машинальным, синхронным   движением  рук подхватила обеих девок  – все-тки не зря у нас предпоследними родились близнецы! -  одну справа, другую слева – и пристроила их к груди. Обе немедленно деловито зачмокали. 
Я остро позавидовала – у меня-то нет молока!
- Это ж представить только себе – люди не могут выйти,  а врача к ним привозят раз в два-три  месяца,  и то если помрет у них там, кто-нибудь  мало-мальски снаружи известный, и активисты  с Красного Креста Международного возьмут кого-ни-то за жопу.  А так ведь  за все про все   один фельдшер.   Медпункт открыт с десяти до трех, и даже  не каждый день. Да и не поняла я толком –  есть  там сейчас кто,  или нет? Кажется, на сегодняшний день эта штатная единица  вообще никем конкретно не занята.  А если, допустим, посреди ночи кому-то плохо? Старику там, или ребенку? Или, вот, к  примеру, женщина зарожает?
- В теории они могут подойти к КПП и попросить вертухая, чтоб скорую вызвал. 
- Что особенно легко осуществимо, если, как мы с тобой поняли, бараки после отбоя в десять вечера закрываются на засов.
- Уверен, что предприимчивые люди давно проделали себе запасные выходы. Прорыли лазы какие-нибудь или норы. Поди,  не первый год там торчат. И потом, наверняка есть такие, у кого  телефоны, планшеты…
- За которыми  постоянно ведется охота, которые у них отбирают. И у кого есть-то? У местных авторитетов? Так они не факт, что придут на помощь каким-нибудь мелким сошкам. И дети, Оскар, ты же сам видел, какие там  дети! Ну надо  ж для них  хоть что-нибудь! Школу там организовать…   медпункт круглосуточный.. Наверняка ведь  найдутся люди… 
- Аглая, поверь, полумерами здесь не обойдешься.  Хорошо, вот ты говоришь, школу. Запостить в сети фотки детей, с описанием их кошмарных условий жизни, добавить парочку интервью с какими-то 8-10 летками – я ж видел, как ты там строчила. Чтоб всем стало ясно, какие они там умненькие-способненькие ,  без образования пропадают. Ах-ах, люди добрые, помогите!    И что, думаешь, из всего  этого выйдет? Да к гадалке не ходи - зашлют туда десант соцработниов и попросту отберут всех наличествующих детей. Распределят их  по усыновителям,  детдомам и интернатам.  Где будут у них,  наконец,   все условия, и школы, и дет сады, и питание, и воспитание, а также, вполне вероятно, побои, унижения, и дедовщина. Не будет только  мамы и папы, чтобы их защитить.  То-то они  тебе спасибо скажут за такую заботу -  и дети, и родители! 
- Ну, а что тогда, по-твоему, делать? Бикфордов шнур, и взорвать забор с проволокой по всему периметру? 
- Думать, Аглая, думать! Скорей всего, нас затем туда  и запустили, что надеются – сейчас мы глупостей с разгону наворотим, они по нашим глупостям  свои умные меры примут – и, глядишь, все осталось по-старому, а зато  пара на вершок выпущено, и в очередной раз  избежали взрыва.
Оскар на секунду задумался, откинул темные, с проседью волосы со лба, зачесал их назад пятерней.
- Бикфордов шнур – это бы хорошо, да… Это б мы с превеликим удовольствием… Но только ведь не поможет.
- Но что ж тогда? Ведь, согласись, все это и происходит именно потому, что мы все – люди вокруг – просто стоим, смотрим и ничего не делаем.
- Хорошо,  и как же ты предлагаешь поднять против этого всех? К каждому индивидуальный бикфордов шнур-то не проведешь!
Тут глаза у меня всерьез начали слипаться. Потихоньку, сама незаметно для себя, я сперва продвинулась дальше по  их необъятной кровати, потом  повалилась на бок, уткнулась головой в какой-то теплый и мягкий ком – может подушку,  может, смятое детское одеяльце, может даже чье-то колено,   наконец,   втащила на кровать свои длиннющие ноги, подтянула к подбородку коленки и отрубилась. Последнее, что помню –  кто-то накинул на меня сверху плед, но мама это была, или Оскар, точно не знаю. Наверное, все-тки Оскар, у мамы-то обе руки были заняты.

                *
Я проспала! Проснулась – за окном сумерки. Мамина постель пуста, если не считать забытую в ней меня. Ощущение, что пропустила нечто ужасно важное, преследовало меня, пока я шла, запинаясь, из комнаты в ванную, потом к себе – в постели опять кошка с котятами, видать, не понравилось им мое гнездо. Телефон отыскался на зарядке, под небрежно сброшенной на стул грудой одежды. Звонков было на удивленье немного – два от Кости, один от Игоря, еще один с какого-то неизвестного  номера. Собственно, всего только семь вечера. Но ведь вечера же! Вот так всегда, вчерашние сутки начисто сожрали день.
А между прочим, на новой должности суток у меня больше не будет. Ну, разве что заменить кого-то придется. Старшие сестры отделения работают с восьми и до трех. А еще чаще  уходят в час.
  Выпив кофе, я все-таки соизволила отзвонить Игорю.  Косте не стала звонить вообще – какой смысл, я ж не знаю, сколько этот таинственный разговор с Игорем займет? Вот освобожусь - и звякну. Просто сказать что еду.
Мамы не было. Татьяну она, видимо, забрала с собой. В  своей комнате Марфа мурлыкала малышке какую-то песенку, и дядя Саша что-то гудел, довольно и басовито. Варька и Васька, умытые и в пижамках,  смотрели мультики, и вообще в доме чувствовался порядок – не в пример утреннему бардаку. Похоже, Марфа отоспалась и начала приходить в себя.
Игорь ждал меня в кафе, в маленьком переулочке, недалеко от Таганки. Там было уютно, полутемно, из динамиков вечно шуршала какая-то тихая, ненавязчивая музыка, и поили там чаем. Что тоже было неплохо, так как кофе у меня уже из ушей тек.
Мы сидели по разные стороны маленького стола, посередине которого на маленькой газовой горелке светился мягким, красноватым светом стеклянный чайник. Игорь подливал мне чаю, подкладывал  на блюдечко печенюшки, чуть ли не рвался размешивать сахар ложечкой в моей чашке. Во всем  поведении Игоря чувствовалась странная, непривычная неловкость – будто мы на первом свидании, и он не знает, о чем со мной говорить.
- Это… - произнес он наконец хриплым от волнения голосом. –А хорошая сегодня погода была, верно? Тепло. Прямо как будто лето уже настало, а?
- Не знаю, не заметила. Почти весь день проспала. Игорь, так ты что мне сказать- то хотел?
- Прямо так сразу? Чего ты такая нетерпеливая? Погоди, дай человеку с мыслями собраться. Разговор-то ведь не простой.
- Игорь, кончай ваньку валять, какие могут быть у нас непростые разговоры, у тебя семья, у меня тоже своя жизнь давно…
- Своя жизнь, говоришь? – Он прищурился и придирчиво оглядел меня с головы до ног. – Это тот, что ли, тощий компьютерный хмырь? Что-то я его давненько не видел.
- Слушай, какая тебе разница? – я уже начинала злиться. – Давай уже, говори! Можно подумать, у тебя времени вагон.  Самого, небось, жена дома ждет.
- Я развожусь, - произнес Игорь, словно  ныряя в холодную воду. –Все это  изначально было  чушь, бред и не по правде. Но я молодой был, глупый, не понимал. Родителей тоже слушался – ну а как иначе, они ж мне деньги дают, квартиру купили, на работу устроили. Вырастили, выучили, жену вот нашли – красавицу, умницу.
- Ага. И что теперь изменилось? Родители переставали давать? Выгнали с квартиры? Жена поглупела и подурнела?
- Настя, зачем ты издеваешься? Хотя да, я виноват, должен был с самого начала предупредить… Но  я  ведь  и сам не знал, что так, как с тобой,  ни с кем уже никогда не будет! Откуда мне было знать, что я  всех потом начну сравнивать с тобой? Ты ведь у меня не первая даже! Как, собственно, и я у тебя. Так какого ж черта!
Он горячился, и  явно  нес какую-то чушь, но мне было его жалко. Я положила  руку ему на плечо. Он резко выдохнул и замолчал.
- Игорь, я чем-то могу помочь?
 - Да! Выйти за меня замуж!
Это было так неожиданно и нелепо, что я не выдержала и рассмеялась.
- Что тут смешного?
- Игорь, ну согласись, после всего, что у нас с тобой было… Теперь, когда…
- Именно после всего, что  было! Именно теперь!
- Но… послушай, - заговорила я , стараясь осторожно подбирать слова, как с больным. – может, не стоит так уж с плеча,..  сразу же ставить на всем крест… все-таки вы еще не развелись… может,  это у вас просто… ну, знаешь, период такой.  Бывают ведь в семейной жизни всякие периоды… А потом все наладится. И ведь у вас же ребенок…
- Ах да! - встрепенулся он вдруг. – Ребенок! В нем-то все и дело! Точнее, в ней, ты же знаешь, у нас девочка, Светка.
Я как раз не знала. То есть, наверняка, слышала от кого-нибудь, но как-то не отложилось.
-  Она, Оля то есть, короче, ушла, а девочку оставила мне. Ты, говорит, хотел – ты и воспитывай.
- Чушь какая-то! И давно?
- Да уже скоро три недели! И она не вернется, я знаю. Она уже и на развод подала, и контракт подписала. С американским театром каким-то… не помню… забыл название. С детьми этими все нафиг забывается! Детский сад, памперсы, игрушки… Спасибо мама согласилась забрать сегодня на вечер.
-    Послушай, но это же не может быть надолго! Она одумается и вернется! Никакая мать не согласится расстаться со своим ребенком…
- А это и не ее вовсе ребенок. Это… наш с тобою ребенок. Помнишь, ты тогда говорила про яйцеклетки? Ну и вот. Оля-то не могла рожать. Они там,  в  школе балетной, если у девицы какой перспективной начнет  лет в двенадцать-четырнадцать ну, там, сиськи чересчур отрастать или задница, так сразу гормоны пихают, чтоб, значит, затормозить. Ну, кому-то ничего, вроде как с гуся вода,   и рожают потом, и все. А у кого-то сразу кирдык, и ничего уже потом не фурычит. Калечат, в общем, детей. Во имя высокого искусства. А я, как узнал, подумал – ну, раз так складывается, и у нас с тобой все, и с ней вот такая петрушка,  пусть хоть ребенок у нас будет общий. Ей, конечно, не сказал ничего.  А тут вот случайно, по пьяни, проговорился. И все… не могу, говорит, ее больше видеть. Она к ней и с самого-то начала не очень…  Ну ясно – не рожала, не носила, не кормила, и даже кровь не своя…  А тут как услыхала, что от тебя… Она ведь, знаешь, имени твоего слышать не может. Наслушалась  – я ж в первые месяцы все тебя по ночам  звал, потом только перестал.  Но девочка-то чем виновата? Насть, ты чего молчишь?
Я  открыла рот, и сразу обратно закрыла. А что сказать? Оказывается, у меня есть ребенок. Дочка Света, полтора года. Детский сад, памперсы, игрушки…
- Г-ди! Что ж  делать-то теперь…
- Как что? Я же сказал – выходи за меня замуж.

                *
Это не укладывалось в голове. Ребенок, мой собственный, где-то там, без меня. Г-ди, полтора года, чуть старше Таньки! При нормальном раскладе я б ее еще грудью кормила. И у меня было бы молоко..
Г-ди, я ж ее даже ни разу не видела! Даже во сне, даже на фотографии! Даже не подозревала! Г-ди, Г-ди, Г-ди!
- Игорь, у тебя хоть фотографии с собой есть?
- Полно! – он протянул мне ай-фон.
- Вот, здесь с самого начала, с роддомовских. Я ж сам ее принимал! Ну, в родзале то есть присутствовал. А хочешь, УЗИ первое покажу?
- УЗИ, поди, тоже сам делал?
 - А то!
Ощущение  стремительно мотаемой назад кинопленки. Носатый профиль и пятипалая пятерня на  УЗИ.  Сморщенное красное личико новорожденной. Месячное дитя, осмысленно следящее взглядом за чем-то, оставшимся вне кадра . Пухлый пупс в розовом комбинезоне, втиснутый в автомобильное кресло. Светлые, почти белые волосы, серо-голубые, глубоко посаженные глаза,  носик пуговкой, смешные, лопоухие уши. Уши явно мои.
 -  Я хочу ее видеть! Сегодня, сейчас, немедленно!
- Она же сейчас у моей мамы.
- Хорошо, поехали к твоей маме!
Игорь заметно смутился. Откинул со лба отросшие за последнюю пару недель волосы, потер пальцем переносицу.
- М-м-м. Боюсь, это будет не совсем удобно.
- Почему? Это ведь твоя мама!
- И что? Она ведь нас не ждет. У каждого есть право на свою личную жизнь. Я тоже был бы не рад, если б она чуть что вламывалась ко мне, просто на основанье того, что мы с ней близкие родственники.
- Блин, какие там к черту родственники?! Мама – она ж и есть мама! Или у вас не так?
Игорь чуть усмехнулся, самыми уголками губ.
- Не-а. У нас не так. Я думал, ты в курсе. За  то время, что мы провстречались, ты сколько раз  мою маму видела?
Я прикусываю губу.   Что ж! Значит пришло время познакомиться.
- Не расстраивайся! Зато мы можем поехать сейчас ко мне, прекрасно провести остаток вечера. Ты ведь завтра выходная? Ну и вот! Отоспимся,  устроим себе поздний завтрак, плавно переходящий в обед, и в пять  поедем забирать Светку из садика. Годится тебе такое?
Я задумалась.  Если я сейчас еду к Косте,  во сколько, интересно,  мне нужно встать, чтобы успеть доехать до дому,  в темпе вальса разгрести образовавшийся к тому времени бардак, и в пять оказаться у дома Игоря?   
- В пять, говоришь? Ну хорошо, в пять, так в пять. Тогда встречаемся у вашего гаража завтра без пяти пять, хорошо?
-  Хмм… Ладно, - Ничего не скажешь, держать удар он умел. Сделал попытку усмехнуться, но вышло кривовато. – Как хочешь. Наше дело предложить, ваше дело… - Игорь передернул плечами. Кивнул пробегавшей мимо официантке и щелкнул пальцами, прося счет.
- Сколько? Я заплачу за себя, - заволновалась я, видя как взлетают домиком его брови. Он жестом велел мне замолчать.
- Ну, до этого я еще не дошел.
Мы вышли, и он, даже не глянув на свою авиетку,  поплелся провожать меня до метро.
Двигались молча. К ночи поднялся ветер, я зябко поводила плечами, и старалась шагать быстрей, чтобы не слишком растягивать удовольствие от прогулки. Небо заволокло тучами, затянуло смогом,  не видно  было  ни звездинки.
Остановившись под аркой у  входа в метро, я повернулась лицом к Игорю.
- Как ты полетишь-то? Гляди, ветрила-то какой! Может, тоже со мной в метро?
- Заботишься? Беспокоишься? В роль, стало быть, входишь?
- Игорь, не лови на слове! Ты столько всего сказал –   теперь дай обо всем  этом подумать. С мамой посоветоваться, опять же.
- Остришь? Ну, давай, думай. Только не слишком долго.
- А ты меня не торопи! -  я начала уже закипать. Сейчас  как не выдержу, как выпалю ему в лицо всю правду! Что ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие коврижки не выйду за него замуж!
А с ним так нельзя. С ним надо осторожненько, как с больным.
Тем более, у него сейчас мой ребенок.


                *

Обычно у людей бывают мама и папа. А у Кости были бабушки. Опять же, не две, как по норме человеку положено, а целых три. Даже и не бабушки по-настоящему, а прабабушки. Худенькие, хрупкие старушки,  говорившие по-русски с легким французским акцентом. С молоком матери всосавшие идеи Великой Французской Революции. Свобода, Равенство, Братство! Вперед, к прекрасному, недосягаемому, всеобщему счастью! Да, через кровь! Да, через террор! Но к счастью же, к счастью!   
И ведь в самом деле, долгие годы, не смотря ни на что,   они как-то абсолютно не сомневались  в досягаемости этого счастья. Пусть не сейчас, не сегодня, даже не завтра, но уж послезавтра-то оно непременно  наступит – не может не наступить!  Великое счастье, для всех, без исключенья,    никто не уйдет обиженным. 
Толпы людей поднимутся в едином порыве, помчатся, размахивая кувалдами и цветами, к  огромному зданию на Лубянке,  и сроют его до основанья, разнесут по  кирпичику,  и пустятся на развалинах  в пляс.
Восторженные, кудрявые, рано поседевшие девочки. Лаура, Роза, Луиза. Лаура – в честь Лауры Лафарг, Роза – в честь Розы Люксембург, и Луиза - в честь Луизы Мишель.
Их маму, Костину прапрабабушку, звали попросту -  Мари-Клер, и  была она потомком французских революционеров. Костин прапрадедушка познакомился с ней в Париже, куда успел смыться благополучно еще в самом начале неразберихи, но из-за нее потерял  во всех смыслах  голову. Жил бы себе и жил, не тужа, в Париже. Наверняка б тогда до старости дожил.
А он, как дурак, вернулся в Россию. Молодой инженер-строитель. Всю жизнь – недолгую, надо сказать -  себя потом клял, всегда ж была голова на плечах, а тут вдруг бес попутал, идеалы увлекли. Вернулся в родной,  бывший собственный дом, где родился и вырос. Чтобы вместе со своим  народом строить прекрасное, волшебно счастливое  Завтра. 
  - Ты только представь себе -    три крошечные девчушки, хорошенькие, как картинки, ни словечка по-русски.  А их вдруг  – раз! – и в советский детсад,  да еще и  на пятидневку…
Я морщусь. Мне все это вовсе не так интересно. Мне хочется побольше узнать про Костю, и про его маму, а вовсе не про всех прабабушек и прадедушек.
- Настя, так ведь это  они меня вырастили! Ты же спрашивала  про семью,  про наши  между собой отношения. Вот  и терпи теперь! Потому что они и есть для меня семья. Ну, в смысле были. Сейчас-то уже одна только баба Лаура осталась, да и та вместе с родителями в Штатах живет. Ну, не совсем, то есть, с родителями. В доме престарелых в каком-то их навороченном. Черт, знать бы заранее, уговорил бы ее не ехать. Уж как-нибудь мы с ней вдвоем разобрались бы. И так большую часть жизни дома сижу. Да что уж теперь! Да, так вот, понимаешь,  втроем они и сорганизовали мне  детство, очень похожее на их собственное.
- Ты есть, ты  в детстве не говорил по-русски? Они по-французски с тобой всегда разговаривали?
    - Ну почему всегда? Хотя, конечно, говорили немножко. Стишки, там, песенки. Они ведь из Парижа много книжек понавезли детских. Красивые такие, с картинками. Я тебе потом покажу.
- Картинки не выцвели?
- Не. Тогда как-то умели делать, чтобы не выцветало.
- Нет, конечно,  разговаривали они по-русски, и со мной, и  между собой – ведь практически, вся  их жизнь  прошла тут.   Но знаешь, это был… другой какой-то немножечко русский. Не тот, на котором все вокруг говорят. И вот когда я пошел в сад, ну и в школу потом в первый класс –  все время чувствовал себя вроде как иностранцем. Потом-то в лицее это сгладилось как-то, да и немало нас таких, психов, там оказалось. Но вот в начальной школе, в саду! Никто никогда сразу не понимал, что именно я хочу  сказать, и, главное, зачем. Все время  приходилось напрягаться, переводить со своего  на общечеловеческий разговорный. С тобой так никогда не было?
- Нет вроде бы. Но я вообще  в детстве  мало разговаривала. Тихая была такая, послушная девочка. Если, конечно, ко мне не лезли.
-Ого! А если лезли?
- Давала сдачи. Обычно одного раза хватало. Я хоть и тощая была, но длинная и угловатая –ну, собственно, как сейчас. Как заеду локтем под-дых, мало не покажется. Мне мама с самого начала сказала: прогнешься – затопчут.
- Ух ты какая! А я нюня был. Меня учили, что бить человека нехорошо. Особенно по лицу. Детсад весь промаялся мальчиком для битья. И в школе уже, в первом классе, как пришел первого сентября домой с фингалом, так оно и продолжалось, пока отчим сдачи давать не научил. Лет восемь мне уже было. Но он тогда круто за меня взялся, и карате, и борьба, и приемы всякие… Ко мне потом долго никто не лез. А вообще, скажи ведь – гадость, что приходится вот так, всю жизнь от всех отбиваться?
- И не говори! Не жизнь, а сплошные джунгли.
- Каменные. В настоящих-то хоть Закон был. У Киплинга, в смысле.
- Да и в этих есть. Кто сильный, тот и прав.
-  Не-е, я не про такой закон. Я…про настоящий.
- Б-жеский, что ли?   
- Да какая разница – Б-жеский, человеческий. Главное – настоящий.
- По-моему, не бывает. Даже у Киплинга – ну, если не Маугли, а что-нибудь повзрослее брать, Кима вот, например – все то же самое. Ты Кима читал?
- Читал, конечно. Я до фига всякого читал. Но мне-то какая разница, как оно в самом деле? В смысле, я ж от этого не перестану хотеть, чтоб стало по-другому.

                *
 
    - Когда я родился, бабушки хотели, чтоб меня назвали Винсентом. Слава Б-гу, мама не поддалась, так и пришлось им  Костей удовлетворится. А что? Тоже семейное имя, в честь их же отца, нашего прародителя. Но они-то хотели Винсента.
    Я сперва долго не мог понять – что за  Винсент, почему  Винсент?  Хотя бабушки, конечно, сто раз мне объясняли – и вместе, и поврозь, и всегда  со слезами на глазах, что это, мол, в честь дяди ихнего,  младшего брата их мамы. Он у них был, кумир  семьи, человек-легенда  – ну знаешь, как это  бывает с детьми, которые умерли, не успев толком повзрослеть. Родным в таких случаях почти всегда кажется, что это  не человек был, а помесь  ангела с гением, а уж если он до кучи еще и умел на скрипке…
- Он, что, умер ребенком ?
- Да  скорей уж тинейджейром. Понимаешь, он был намного младше сестры, и девочки –  то есть я имею в виду  прабабушек – хоть и мелкие были еще совсем,  в него вроде как влюбились. Он приехал к ним погостить ненадолго, да так и застрял в России – пионерия, комсомол, новый мир, который строится на твоих глазах, твоими руками. Бабушки все уши мне прожужжали, какой, дескать, Винсент был умный-красивый- добрый-талантливый. Одно время, я его прям-таки возненавидел. Глупо конечно, он ведь и так давным- давно  умер. И умер-то  ведь не просто!
- В смысле? Как можно умереть сложно?

- А вот так.  Покончил с собой. Первого мая, в свой семнадцатый день рожденья.  Эффектно, правда? С демонстрации все вернулись – а он – пожалуйста! В коридоре висит, покачивается.
- Но почему?!
- Никто так толком и не понял. Он оставил записку – но очень путаную, всю практически из восклицаний и междометий. Типа он не видит смысла в жизни, ни в  в своей, ни вообще в чьей-либо еще. Мир, типа, вокруг его не устраивал.
- Хм, кого б он устраивал!  Хотя.. довольно типичное явление на фоне пубертатного периода.
- Ага. Ты только не забывай, что вокруг были тридцатые годы, прапрадедушку арестовали, семья вся как на вулкане, а за окошком первое мая и  сплошное «Ура - Да здравствует!». Такой себе общемировой пубертат. Да все б ничего, помер и помер, лишь бы был здоровенький. Но я вот чего ему простить не могу.  Понимаешь, девочкам это помешало вовремя и естественно пережить эту свою  детскую влюбленность. Я, главное, уверен,  что сто раз бы у них  все прошло, не оборвись все тогда так резко и  страшно.  А в результате:  две так  замужем и не были  – по их мнению, ни один  встреченный мужик   незабвенному Винсентику в подметки не годился. А  бабушка, Лаура, исхитрилась-таки влюбиться,  но тоже как-то криво и по-дурацки. Сестры  с ней потом полтора  года  не разговаривали, до того  возмущены были. И до конца жизни утверждали,  что никакой там любви вообще не было, а просто   прадед мой внешне очень походил на покойного дядю, и это чисто внешнее сходство ввело бедную Лорочку в заблуждение, которое, по счастью, довольно быстро рассеялось. Хорошо, хоть дедушку моего родить успела. А то, прикинь, сейчас бы и меня никакого не было!
- Ужас какой! Не пугай меня, пожалуйста, а то подумаю, что ты тоже призрак.
Комната на моих глазах стремительно заполнялась полупрозрачными серыми, тенями. Они двигались, разговаривали, заламывали в отчаянии руки, чего-то  хотели, на чем-то настаивали, чего-то  пытались  добиться… Стараясь избавится от этого наваждения, я привстала на раскладушке и  энергично  потрясла головой.
- Ну, и чем там у них все кончилось?
 - Они расстались, не прожив вместе и полугода, так что мой дед вырос без отца, зато с тремя мамами.
- Ну, хорошо, семья в твоем понимании - это  прабабушки, и сонм давно вымерших родственников. Но мать-то реальная у тебя есть? Ты с ней  знаком хотя бы, вы  как-нибудь общаетесь?
- Знаком. Общаемся. Иногда, по скайпу.  Но… понимаешь, мать  - она  ни на одну прабабушку  ни капельки не похожа. Прям-таки до смешного!  Они ведь все три точно близняшки были - маленькие, сухонькие, изящные. И дед мой, Винсент-третий...
- Тьфу,  запуталась я! Ты хочешь сказать, второй? 
- Да нет! Был еще самый первый Винсент -  наш всехний предок. Помер давным-давно. Еще в позапрошлом веке. Большая семейная сказка.  Тоже был псих. Вечно в какие-то истории влипал, то любовные, то спасал кого-то. То в революции французской участвовал, то русских революционеров прятал. Типа,  не то Робин Гуд, не то средневековый  рыцарь.
- Я смотрю, у вас не семья, а одни сплошные психи.
- А то! Хотя мать-то у меня как раз нормальная, нормальнее не бывает. Ну ладно, вижу, совсем я тебя запутал. Ладно, постараюсь покороче.
- Да не, ничего. Мне даже уже интересно стало. Ты так здорово рассказываешь, прям все как перед глазами видишь.
Тени клубились, сгущались, обратно рассеивались, притворяясь небрежно брошенными в угол тряпками и скопленьями пыли.
  -  Правда, что ли? Тогда хорошо. Только ты укройся, как следует, а то смотри, одеяло-то совсем на пол сползло, замерзнешь тут у  меня, как цуцик, чем я тебя отогревать стану? Дрова-то уж давно прогорели.
- Да уж найдешь чем!
 - Думаешь? Ну, там поглядим. Ветер еще сегодня какой…Смотри, как форточка дребезжит. Да,так вот,  дед.  Не сбивай меня, а то я так никогда не кончу. Судя по фотографиям – живьем -то я его не застал,  дед тоже был  весь такой  тонкий, звонкий,  прозрачный.  Но жилистый. Увлекался альпинизмом, и жена его тоже..  В горах и остались. В те годы – самая романтическая смерть, какую только можно вообразить, что нет, скажешь? Ну, а мамуля моя не в отца пошла – настоящая гренадерша. Высокая, статная, рост под метр восемьдесят,  ботинки  сорок второго размера. Я рядом с ней – цыпленок. Она меня в детстве «французиком» называла - типа, слишком  мелкий и деликатный. Таким, говорила, ротиком, только лягушечек поглощать, курьи ножки для тебя грубоваты будут.
- Думаешь, она тебя не  любила?
- Да ну, что ты! Любила, конечно. Просто, видимо, я для нее слишком рано родился. Опять же,  с отцом моим   у них не срослось. Поженились студентами-второкурсниками, «по-залету» - тогда еще имплантанты платные были,  не все себе позволить могли. Родили меня, спихнули бабкам, и разошлись, когда мне трех лет еще не было. Институт закончили,  и разбежались. Я отца и не помню совсем – так, приходил пару раз в гости мужик какой-то, конфетами угощал. А когда мне пять стало, мать снова замуж вышла.
- А  с отчимом у тебя как?
- А чего нам с ним делить? Он там, с мамой, я тут, с бабушками. Мы друг другу не мешаем, наоборот, в случае чего оказываем посильную помощь. Ну вот драться он меня научил, потом еще грести,  ну там, машину водить, авиетку – всякое такое, по мелочи.
- Но все-таки, особой близости между вами не наблюдается?
- Откуда бы?  Но мужик хороший, правильный такой, и с матерью они друг другу очень подходят – он тоже росточком, прямо скажем ,  не маленький.
- А свои дети у них есть?
- Да, дочка. Сестренка моя. И тоже, маленькая еще – а уже видно, что великанша растет. Не растолстеет если – возьмут в манекенщицы. А пока в баскетбол играет. За младшие классы школы. Мы с ней рядом – прям как из разных мультфильмов.
- А  с ней у тебя какие отношения?
- - Да никаких – она ж меня на семь лет младше.. Смешная.. Да и потом, они все в Штатах живут, а я тут вот ... остался.
- А чего ты остался-то? Или это они тебя тут.. оставили?
- Нет, что ты, это я сам. Школу хотел здесь закончить, да и вообще, если подумать – чего я там позабыл?
- Давно они уехали?
- Да  уж год скоро. 
- И ты что, вообще не  переживал, когда они все уехали? Ну, хоть поначалу? Все-таки мама…
- Честно? Нет. Я  ведь  и всегда как-то в основном при бабушках обретался. По бабе Лауре скучал, да. Она тоже звонит иногда, говорит, скучает. Но лететь обратно боится – все-таки старенькая совсем, долгий перелет, тяжело. А я тоже… при всех этих обстоятельствах,.. вряд ли скоро к ним соберусь. Потом уже, когда все закончится, когда ребенок родится, съездим, покажемся.
- А они знают, что ты задумал?
- Нет, что ты! Откуда?
- А как же ты им потом объяснишь, ну, про ребенка?
- Да никак! Мало ли откуда он взялся? Может, от девочки какой-нибудь. Да они и спрашивать ничего не станут, знаю я их. 
- Кость! А откуда ты взял столько денег? Ну, там, на операцию, курсы гормональные эти, на все вообще..
- О! Это тоже семейная история. Ты еще не устала слушать? Нет? Тогда я тебе сейчас расскажу. Однажды мой пра-пра-дедушка….

                *
    
Дома на удивление тихо. Марфа спит, мелкие втроем  возятся с собаками на редкой и нежной, ярко-зеленой, свежепроросшей травке.
Гришка сегодня не пошел в универ.  Он сидит на крыльце, откинувшись к стене дома, и дремлет. В слинге у него на груди дремлет Маринка, положив розовую щечку на жесткий, колючий свитер. Солнце   стоит прямо над ними – не жаркое еще, ласковое весеннее солнце, веки под его лучами просвечивают, и видно как под веками ними беспокойно  вращаются, ходят туда-сюда глазные яблоки. У обоих – и у Гриши, и у Марины – большие глаза и длинные пушистые ресницы.
Когда-то мы с Гришей  на пару сиживали так с  близнецами.  А Марфа – вот как они сейчас – гоняла по саду вокруг с собаками и прочей живностью. У нас тогда и коза еще, по-моему, была.
Гришка ведь совсем не намного младше меня. Кто знает, может и у него где-нибудь скрыт ребенок?
 Мама выходит на крыльцо, сонно потягивается, свистит собакам, кивает мне.
- Пройдемся?
Я радуюсь возможности побыть с ней наедине, без суеты, нервов и спешки. На мамином лице редкое выражение  умиротворения и спокойствия. Видно, вчера им с Оскаром удалось-таки прийти к какому-то соглашению, и приступить к  разработке планов  по спасению  мира не резко и в одночасье, а плавно и поэтапно.
Мы идем по мокрому, еще не до конца заросшему травой лугу. Грачи суетятся над обнаженной землей, ссорятся из-за выползших на поверхность полусонных червей. Еще пару дней назад здесь лежал снег, правда грязный и тающий. А сегодня от него одни только лужи да воспоминанья остались.
- Мам, - внезапно говорю я.-  Ты знаешь, у меня, оказывается, есть ребенок.
Мама резко останавливается.
- Что значит «оказывается»? Ты что, беременна?
Я кручу головой.
- Не. И даже не была. У Игоря…ну, помнишь, врача, с которым мы встречались?- мама кивает, не прерывая меня. Ей важно, чтоб я закончила свои  объяснения.- У них с женой не могло быть детей. Ну, он взял мою яйцеклетку и вот… А теперь они с женой разводятся. – Я беспомощно замолкаю. Мама некоторое время ждет, потом спрашивает осторожно.
- И…что?
- И ничего. То есть он хочет, чтобы я вышла за него замуж и вместе с ним воспитывала нашего ребенка. А я…
- А ты?
- Да  не хочу я за него замуж! Тем более, если это только из-за ребенка! А ребенка хочу! Ведь он же мой, верно? Так пусть отдаст! Суд же всегда оставляет ребенка с матерью, так?
- Так. – мама кивает. – Но только если я правильно тебя поняла, юридически ты пока вовсе не мама этого ребенка. Юридически его мама по-прежнему жена Игоря.
- Да, но как я поняла, не нужен ей никакой ребенок, тем более чужой. А мне нужен! Ну, раз он мой… Как  там, в законодательстве, насчет прав биологических матерей? Мам, ну ты чего молчишь, ты же ведь должна знать?
- Да никак, - грустно усмехается мама. – Права некоторые есть только у суррогатных. До тех пор, пока они не подписали отказ. А у тебя вообще никаких прав нет. По закону тебе просто неоткуда узнать, что это твой ребенок. И Игорю, собственно говоря, неоткуда. Поскольку тот, от кого он это узнал, попросту не имел права ему это рассказывать. Ему –  если все выплывет - за это полагаются крупные неприятности. Типа штрафа, увольнения, лишения лицензии и т.д.. За разглашение врачебной тайны.
- Но как же тогда…
- Да никак. Поживем-увидим. Ты, кстати, видела уже ребенка? Кто это – мальчик, девочка? Как его зовут? Сколько ему лет?
- Сегодня увижу, - скрещивая пальцы в кармане на удачу. – Это девочка, Света. Ей полтора года.
- Почти как Тане! – восклицает мама, и обе мы, не сговариваясь, смотрим на мою грудь. Потому что это ужасно – моя девочка, мамина первая внучка, выросла искусственницей! Это ни в какие ворота не лезет! Но я ведь в этом не виновата.
Или все-таки виновата?
Легкий свист ветра за спиной и приглушенные удары копыт о мягкую землю заставляют нас обернутся. Мимо нас резво проносится пацан лет четырнадцати на гнедом жеребце.
Проносится? Не тут-то было. Мама  выбрасывает руку в сторону и ловко ухватывает  поводья. Конь резко, на всем скаку останавливается, пацана по инерции отбрасывает назад, чуть не слетев от неожиданности  на землю.
- Аглая Михеевна, ну вы чего!
- Я тебе дам «Михеевна»! Ты мне скажи, почему у тебя лошадь хромает, а ты на ней галопом рассекаешь, как так и надо!
- Ну, Аглая Михеевна, ну чего, земля же тут мягкая, я же не по асфальту…
- Еще не хватало, чтоб по асфальту! А как давно конь хромает? И почему ты ничего с этим не делаешь?
- Хромает дня два . Ветеринар дядь Рома обещал вечерком зайти.
- Дядь Рома-а! А у самого, что рук нет?
- Руки есть. Ножа копытного нет.
- Голова у тебя хоть есть? Слазь с коня, горе ты мое.
Пацан безропотно сползает по крупу вниз, мама, не глядя сует ему в руки поводья.
- Ногу! – последнее уже относится к лошади. Та послушно приподнимает больную конечность. Мама пристраивает ее на коленке. Из бездонного кармана давно потерявшей первоначальный цвет куртки извлекается копытный нож. Вжик-вжик –  разлетаются из под ножа дурно пахнущие обрезки. Наконец  бывший внутри нарыв прорывается. Мама изо всех сил сдавливает копыто двумя руками. Из образовавшегося отверстия вытекает сливкообразный гной. Порывшись в кармане, мама достает  аэрозольный баллончик, дезинфицирует рану, и осторожно опускает копыто на землю.
- Столбняк вы им прививали?
- Ага.
- Рома зайдет, скажешь, чтобы проверил.  И привет ему передай.
 - Ага, ага, обязательно!
Мама вытирает нож об траву. Прячет его в карман.
- Езжай уже, каквалерия! Только не быстро. Глаза б мои вас не видели. 
Парень судорожно кивает, неуклюже, несколько раз подпрыгнув, взбирается на конскую спину, и удаляется быстрым, местами переходящим в рысь шагом.
Мама   провожает его завистливым взглядом.
- Черт, когда ж я сама-то верхом ездила? А ты, а малые? – глаза ее неожиданно загораются. -   Надо б лошадь свою завести, наконец, столько лет уже собираемся! Аська, что молчишь? Заведем, говорю, свою лошадь.
- Ну, уж не раньше, чем ты засядешь дома и сама будешь за ней  ухаживать. А то ты как исчезнешь на три дня – кто тогда с твоей лошадью возиться будет?
- Как кто? А вы все на что? А то, как ездить, так, небось,  все, а как ухаживать так сразу – твоя лошадь, твоя лошадь. Ничего, как заведем - как миленькие будете ухаживать, никуда не денетесь.
- Мам, ты что!  - я впадаю в панический ужас. С нее станется – действительно ведь заведет – Какая лошадь?! Я сутками на работе, Гришка в универе, Марфа только что родила..
- Подумаешь! – легко отмахивается мама. – Да много ль ей надо, той лошади? Ну сыпануть ей овса с отрубями, напоить пару раз, почистить раза два в неделю. Будет себе гулять во дворе и щипать  травку. А к зиме мы ей сена накосим..
- Кто это интересно будет ее поить, кормить и чистить, пока ты на родах зависаешь?
- Да хоть бы и ты. Что тут сложного?
- Я?! Мам, ты имей в виду, не знаю, как остальные, а я твоей лошадью заниматься не буду! Я к ней близко не подойду!
- Настя, да ты что?! Что она тебе сделала, моя лошадь?
- Ничего  не сделала. А только не подойду, и все.
- Да знаю я тебя! Это ты сейчас так, а вот появится лошадь, и сама не заметишь, как полюбишь ее, привяжешься…И остальные также. Это ж живое существо, как к нему можно не привязаться?
Я в ужасе замолкаю. В голове моей проносятся мрачные картины, как я судорожно втискиваю в свое расписание косьбу сена и регулярную чистку лошади. А ну ее на фиг, чистку эту, и грязная походит, ничего с ней не сделается. Но  кормить и поить-то ее всяко придется, она ведь, черт ее подери, и правда живая..
Обратно мы возвращаемся молча.
- Чего это вы обе такие смурные? – спрашивает нас Гришка. Они все  сидят за столом в кухне, и пьют чай  из громадного старинного самовара – а чего, у нас в семье тоже свои семейные реликвии есть,  самовар например…
- Да  Настя вот, не хочет кормить мою лошадь, - кивает на меня мама.
На секунду в кухне воцаряется  изумленная тишина, после чего все заговаривают  разом:
- Лошадь ?!
-  Какая лошадь?!
- Где?!
- Ты  завела нам лошадь?!
- Мать, ты  с ума сошла?! - это, конечно, Гриша
- Мам, где лошадь,  покажи, я сам ее покормлю! – громче всех вопит Васька.
- Да уймитесь вы!  - мама устало машет рукой. -  Нету  пока никакой лошади. Я только  еще собираюсь ее купить.

*
Без пяти пять я  у гаража Игоря. Его машина стоит на минус пятом этаже дома. Там тихо, сумрачно, и вечно откуда-то слышно навязчивое капанье воды. Я стою у лифта,  передо мной кажущийся бесконечным коридор, освещенный  люминисцентом, с индивидуальными отсеками для машин. За  спиной у меня  маленькая железная дверь на  лестницу.
 Между этажами, на темных, почти неосвещенных  пятачках меж лестничными пролетами, местные подростки курят кальян,  передают друг другу косяки, пьянствуют и разговаривают о жизни. Эти бесконечные лестницы вниз – их государство, где  они царят безраздельно. По этим лестницам никто почти никогда не ходит – машины съезжают по своим машиновым спускам, жильцы пользуются лифтом, а если кто-то попробует спустится по лестнице, то пусть заранее запасется фонариком – далеко не над каждым пролетом есть освещение. Лестницы узкие, скользкие и щербатые, перила липкие и шаткие. Номинально, конечно, кто-то должен здесь убираться, и даже наверняка этот кто-то получает за уборку деньги. Но реально здесь никто никогда не  убирается.
Во всей Москве наберется не более десятка подобных домов, все – в более чем приличных районах, и, насколько я знаю, и во всех в них творится примерно одно и то же. Наши местные флавелы.   
   Я стою долго, минут пятнадцать. Лифт ходит вверх-вниз,   проезжая все время мимо моего этажа. Меня чуть знобит, и вообще становится как-то не по себе. А тут еще из-под плохо прикрытой двери на лестницу явственно доносится какой-то писк. Крысы тут, что ли?
Не в силах сдержать любопытства, заглядываю за дверь. Я не боюсь крыс. Я вообще никаких зверей  не боюсь. Звери – они ведь милые, им до нас, в сущности, и дела нет. Другое дело люди. Им вечно надо во все сунуть нос.               
   Крошечная площадка, на которую я смотрю, кажется на удивленье уютной. К перилам проволокой прикручен фонарь «летучая мышь», освещающий все вокруг мягким золотистым светом. На каменном полу пестрый коврик, связанный из скрученных разноцветных тряпок. У стены брошен матрас, на нем спальный мешок и какое-то пестрое шматье. В ногах – огромная пачка памперсов. На двух других пачках памперсов, как на подставке, стоит большой, глубокий, похоже, вынутый из стенного шкафа ящик. Писк доносится из него.
На ступеньках лестницы, чуть выше площадки,  сидит женщина. Голова ее опущена, она кормит грудью ребенка. Растрепанные рыжие волосы скрывают и ее, и младенца почти целиком, свисают ниже колен. Наружу торчат только две толстенькие  розовые пяточки. Но вот женщина поднимает голову, откидывает пряди с лица. Смотрит на меня, щурится, узнает. Это Наташа!
На ступеньках чуть ниже стоит кальян, вкруг  него склонились человек пять, по очереди припадают к гибкому носику. Сладковатый дым окутывает площадку.
В этот момент на нашем этаже с грохотом останавливается лифт. Я быстро  прижимаю палец к губам, резко оборачиваюсь.  Дверь глухо стукает моей спиной.               
      - Здравствуй, Игорь!
- И тебе не болеть! Чего там, опять пацаны, что ли, расшумелись?
- Да нет, просто скучно стало, решила заглянуть.  Никого там нет.
- И слава Б-гу!  А то эти недорослики прям задрали. Прикинь, что ни вечер, у них сейшены и дым от травы стеной, аж отсюда на жилые этажи заползает.
- Можно подумать,   ты сам таким не был!
- Можно подумать, был! Не, мы были культурные люди. Зависали исключительно в кабаках. Правда, чаще не в зале, а в туалетах или на лестницах.
- Не вижу разницы. Просто не у всех есть деньги на вход в кабак.
- Тоже верно. Бедность, как известно, не порок, но большое свинство.
Мы садимся в машину и долго едем по пандусу вверх. Наконец вдалеке я вижу солнечный свет, с отвычки жмурюсь, и  ловлю себя на мысли: «Интересно, сколько времени не видела уже его Наташа? »               
   Частный детский сад, куда сдают мою дочку, расположен в старинном особняке  у Садового Кольца. Здесь заново перебранный царских времен паркет и густо замазанная побелкой лепнина на потолке. Стены расписаны зайчиками, белочками, и странными большеглазыми персонажами, видимо пришедшими из японских аниме. Воспитательница – ярко накрашенная девица в фиолетовой блузке встречает Игоря радостной улыбкой, которая, однако, при виде меня сменяется унылой гримасой.
-   Что ж вы, Игорь Савельевич, опять опаздываете? Ребенок пятнадцать минут, как в группе один сидит. Ей  же обидно – за другими пришли, а за ней  нет. Она же переживает. Да и мы тоже живые люди – у меня рабочий день…
- Заканчивается через полчаса. – Ледяным тоном чеканит Игорь. Мы входим в группу, где теплые желтые стены, разноцветные пластиковые кроватки, огромные, легкомоющиеся мягкие игрушки. Моя дочка лежит на ковре, положив голову на колени к плюшевому медведю. Она смотрит в потолок. Во рту у нее большой палец, пальцами другой руки она скручивает себе волосы на затылке  в  колтун и слегка потягивает себя за них назад.
- Свечка! – окликает ее Игорь. – Смотри, кто пришел!
Не вынимая изо рта пальца, она встает и вразвалочку, как это принято у недавно начавших ходить детей, топает к нам. Но взгляд ее устремлен не нас. Взгляд ее погружен куда-то в себя.
Я не выдерживаю, делаю шаг вперед, хватаю ее на руки, теплую, мягкую, настоящую и живую. Утыкаюсь носом в спутанные волосики на затылке, вдыхаю запах – такой сразу родной, чувствую , что вот-вот не выдержу и расплачусь. И тут она резко, обеими ручонками, изо всех сил, толкает меня в грудь, вырываясь, и разражается ревом. Конечно, чужая тетка, незнакомая, схватила, начала тискать...
- Свечечка, ты что? Я же с тобой! – Игорь мягко забирает девочку у меня. Оказавшись у Игоря на  руках, она крепко, по обезьяньи вцепляется всеми десятью пальчиками в его свитер и   прячет личико у него на груди, продолжая при этом  громко, отчаянно всхлипывать.   – Ну все, все, - успокаивающе нашептывает  Игорь, похлопывая ее по спинке.
Голос у Игоря сейчас такой мягкий и нежный, какого я не слышала от него никогда. Заговори он как-нибудь со мной таким голосом … и не будь в моей жизни Кости...
         - Игорь Савельевич, - вклинивается воспиталка. – Вы бы объяснили своей приятельнице, что нельзя так набрасываться на чужих детей. Можно заикой на всю жизнь сделать. Взрослая женщина, должны бы уже, кажется, понимать.
Мне хотелось заорать ей в лицо, что это не чужой ребенок, а мой, мой! Но, разумеется, я сдержалась. Молча, глотая слезы, стояла я возле Игоря,  неотрывно глядя на свою девочку. Не смея прикоснутся, не смея заговорить, боясь еще больше напугать. В горле стоял комок.
Не то чтоб я совсем  не была готова к такому развитию событий – в качестве самой старшей в доме сестры я не хуже этой воспиталки знакома с психологией детей данного возраста. Просто я не предполагала, что будет так больно.
- Евгения Владиславовна,- по-прежнему подчеркнуто  вежливо произнес Игорь.- Мы не нуждаемся в ваших советах. Спасибо, что посидели с нашим ребенком. Извините что вам пришлось из-за нас задержаться. Впредь постараемся быть более пунктуальными.
 С «нашим» ребенком? С НАШИМ? Он в самом деле так и сказал? Мне не послышалось?
    Я чувствую прилив такой горячей благодарности к Игорю! Мне хочется броситься к нему на шею и расцеловать!
 Не делаю я этого лишь потому, что боюсь еще больше напугать нашу девочку.               
 .   
Мы едем назад, в Игорев пентхауз. Сидя в своем детском кресле, Светочка всю дорогу продолжает сосать большой палец на правой руке и наматывать кудряшки на указательный левый. Она не смотрит ни в окошко, ни на меня, ни на Игоря. Взгляд ее по-прежнему устремлен в себя, голубые глазки полуприкрыты белесыми длинными ресницами,  а в пяти минутах от дома она и совсем засыпает. Засыпает настолько крепко, что я рискую осторожно вынуть ее из кресла и нести на руках, пока Игорь ставит машину. Я даже осторожно целую ее в макушку. Она не просыпается.
Как в сказке - я получила в полное свое распоряжение возлюбленного  принца, но только он спит и никогда об этом не узнает. Впрочем, в моем случае это принцесса.
Я укладываю ее в кроватку – бело-розовую, деревянную, с пологом. Переодеваю в пижамку с мишками и страусятами (вы не поверите – у нас дома вообще никогда в заводе не было никаких пижамок!) Подтыкаю со всех сторон пуховое одеяльце в атласном пододеяльничке. Включаю над нею мобиль. Чувствую себя актрисой из рекламного ролика.“Twinkle, twinkle little star. How I wander what you are…” -  выпевает металлический голос.  А уж how I wander! Наклоняюсь, еще раз целую крепко закрытые глазки. Плюшевые, покрытые блестками звездочки проплывают над дочкиной головой. Она не просыпается.
Мы с Игорем пьем чай. С сушками и бисквитом из English Bakery.
- Она всегда так рано ложится? (На часах еще нет семи)
- Да, она жутко устает в этом садике. Зато  и просыпается чуть не в пять. Тебе налить еще чаю?
Мне не хочется еще чаю. Мне хочется сидеть, склонившись к кроватке и слушать, как она дышит. Мне не хочется – не можется! – от нее уходить! Ну, хоть бы один раз, хотя бы только сегодня…Я же только что  впервые ее увидела, только что прикоснулась…
Но я знаю, что  существует лишь один  способ остаться  здесь, и он для меня  не приемлем.  Поэтому…
- Да, конечно, налей мне, пожалуйста, еще  чаю!
Скоро он у меня из ушей потечет.
Игорь смотрит на меня с удивлением, и, на всякий случай, добавляет воды в электрический чайничек с незабудками.

                *

Не помню, как я ушла вообще из этой квартиры. В прихожей Игорь обнял меня, склонился поцеловать. Я стояла как деревянная, не чувствовала ничего абсолютно, в голове билась лишь одна мысль: когда ж это все закончится! Он, конечно, почувствовал – а кто б не почувствовал?! – голосом обиженного мальчика спросил:
- Эй, ты чего такая?
Потерся об меня носом.
- Не знаю, устала очень.
- А чего ж тогда уходишь? Оставайся. Утром завтра на работу вместе поедем…
От одного лишь предположения меня сразу бросает в дрожь. Осторожно, но твердо и решительно высвобождаюсь из его рук.
- Нет, Игорь, никак  не могу! У меня сестра родила недавно, надо ей ночью с ребенком помочь…
- Ну если только сестра…
Открывает дверь, чмокает меня в нос.   
- Эй, ты там береги себя! Улицу переходи осторожно, и вообще… Жаль, я не могу тебя проводить. Не хочется оставлять Светку одну, сама понимаешь.
- Конечно, что ты, я даже и не думала!
Лифт, ритмично потряхивая, медленно спускает меня с заоблачной верхотуры вниз. Я настолько погружена в свои мысли, что не обращаю внимания, как он останавливается на каком-то там этаже, и кто-то входит в услужливо разъехавшиеся двери.
Лифт продолжает было прерванное движение вниз, но вдруг – рывок. Толчок. Остановка. И немедленно гаснет свет.
 Оказавшись  в кромешной тьме, я с ужасом ощущаю, как к  горлу моему прикасается острие. Пытаюсь вскрикнуть – и тут же чья-то жесткая, пахнущая машинным маслом рука зажимает мне рот.
- Тихо ты!  Не вздумай орать, повитуха гребанная! А то ща поднажму чуток – враз вторая улыбка появится.
Голос хриплый, мальчишеский – явно только-только начал ломаться.
- Слышь, ты лепила!  Натка говорит –  узнала ты ее. Так поимей в виду – стукнешь кому-нить –  хана тебе! И ты, и мужик твой, и пацанка ваша – считай покойники.
Я не столько пугаюсь – а надо бы, между прочим, ясно ведь, что он не шутит, и лезвие у моего горла, пусть это даже  не настоящая финка, на ощупь вполне себе острое – сколько жутко злюсь. И это после всего, через что мы с ней вместе прошли,  в ночь, когда родились близнецы!
 Я резко вскидываю  руку к горлу, хватаюсь за  лезвие, дергаю нож на себя, и, не обращая внимания не то, что по руке течет кровь, вырываю и отбрасываю его куда подальше.  Одновременно бью изо всей силы ногой - куда-то вниз, наугад, надеясь, что заехала по лодыжке. И сразу же отскакиваю в угол лифта – пусть-ка теперь поищет меня в темноте.
- У-у!-  разносится по всем этажам мальчишеским  дискантом.- Я тебя бил, да? Не, ну скажи, я тебя бил?
Не, а он что думал, я буду тихо стоять, пока  мне тут горло режут?
По стенке шахты начинается перестук – сперва на одном этаже, потом на другом, потом на нескольких сразу.
-Эй! – орут на разные глаза -  Прекратите немедленно хулиганить! Я сейчас милицию вызову!
Мой похититель  вполголоса матерится, щелкает самодельным дистанционным пультом (по идее такой должен быть только один, у бригадира лифто-ремонтной бригады, с какими-то индивидуальными для каждого лифта кодами доступа, но вот поди ж ты). В лифте послушно загорается свет и он, как ни в чем не бывало, продолжает плавное движенье вниз. Парень, косясь на меня, наклоняется, подбирает окровавленный нож, вытирает о полу куртки с внутренней стороны, прячет в карман.
-Слышь, ты, крутая! Как там тебя, Настя, что ли? Ну, ты, это, короче, на не меня обижайся.
Я молчу. Лифт постепенно приближается к пункту назначения.
- Ну, я че сказать-то хотел вооще. Там тебя, Натка, это, зайти просила. С девочкой у нее с одной  не все ладно. Так ты как, зайдешь, а?
Ну вот, теперь все понятно. Это, типа, был такой вызов на дом. Задание –  во что бы то ни стало привести врача, живого или мертвого.
 Только  много ли вам толку от мертвого?
- А тебя как зовут? – неожиданно для самой себя спрашиваю я.
- Ну, Степан.
- Ну вот что, Степа. Приятно, так сказать, познакомиться. Сейчас, когда лифт остановится, ты из него сразу выйдешь. И  - бегом, чтобы духа твоего больше здесь не было! Имей в виду – у меня в кармане баллон с черемухой, и палец уже на кнопочке,  а если что, то мне и одной зубочистки хватит тебе оба глаза выколоть, и перепонку в ухе проткнуть, я смогу, я анатомию  изучала!
Когда лифт, наконец, останавливается,  Степа одним прыжком выпрыгивает из не успевших до конца раскрыться дверей, и, не оглядываясь, чешет куда-то вдаль. А я еду дальше вниз – на минус пятый.

                *

У Наташиной девочки – второй, которую она назвала Женей, сыпь и температура. У старшей, Ани, сыпь тоже есть, но температуры нету. Сыпь мелкая, красная, похожая на потничку. Мы обсуждаем, как Наташа кормит девочек, как одевает, как умудряется здесь купать, что она ест сама .  На вид обе малышки подросли, чистенькие и опрятные. Я говорю Наташе, что она молодец, искренне восхищаюсь тем, как у нее  все тут организовано,  сетую, что девочки столько времени  совсем без света и воздуха, ставлю маленькой Жене свечку от температуры с парацетомолом. Болтаю без умолку, предлагаю все же вызвать врача,  вызываюсь сама его притащить - хорошего, своего, надежного. Наташа  слушает, улыбается, покачивает головой.
На полу, на ступеньках, вокруг  матраса сидят  мальчишки,  лет  от пятнадцати до двадцати. Тоже слушают,  покачивают головами. Нет, не надо сюда никого приводить. Слишком уж это стремно.
Но ведь и здесь тоже стремно – настаиваю я. Вон вас  сколько знает, где прячется Наташа.
Это ничего, говорят они, мы же здесь все свои. С семнадцатого детдома.
Слыхала я про этот детдом.
Московский детский дом интернат для детей сирот и лишенных родительского попечения № 17 был обычным казенным учреждением с серыми каменными стенами, большими спальнями с разбивкой по классам и длинными зелеными коридорами. Когда я в детстве пыталась  представить себе детский дом, у меня выходило что-то между детсадом и летним лагерем, с той лишь разницей, что мама никогда не придет и не заберет домой. Такое себе место меж временем и пространством, где нет никакого домой, а чей-то рабочий день, мелкая деталь которого ты,  неделя, месяц и год все длятся и длятся, растянутые в бесконечность.
Дети в  детском учреждении живут от еды к еде, от сна к сну, постепенно замирая и засыпая, просыпаясь лишь для того,   чтобы опять поесть. Они спят на прогулках, спят на уроках, спят ночью и в тихий час, изредка оживляясь  на вспышки агрессии,  - и снова сон, сон, сон.
Это – идеальный детдом, где еды, воды, тепла и туалетов хватает на всех. Попадая туда извне, ты сперва по инерции ждешь, что когда-нибудь это кончится – придут мама, папа, тетя, дядя – и заберут, наконец, домой. Но постепенно до тебя доходит, что дома больше нет, что это просто какая-то абстракция, а был ли дом когда-то вообще? Наверное, это просто сказочка для детей. Никаких таких домов в реальной жизни и не бывает.
Есть только ряд кроватей, среди которых одна – твоя, и ряд тумбочек между ними. В тумбочке у твоей кровати – все твои вещи, если их, конечно, еще не сперли.
Ты все время на виду и среди людей, но, если тебе повезет, и у тебя нет слишком красивых глаз или слишком  лопоухих ушей, то это значит, что никто на тебя по-настоящему никогда не смотрит.
Этот сон без особенных сновидений, довольно чуткий, ведь тебе надо быть начеку – чтобы что-нибудь не украли, чтоб не попасть под раздачу, когда кому-то захочется поиздеваться над тем, кто поближе – не со зла, а просто со скуки. Чтоб вовремя услыхать и выполнить чье-то исходящее свыше распоряжение, и не получить нагоняй.
Потом ты узнаешь, что есть  более глубокие и  яркие сны. Сны, в которых настоящая жизнь и яркие краски. Чтобы попасть в них, надо что-то выпить, съесть или покурить. А еще, если тебе повезло, и у тебя есть друг – человек, которому ты по-настоящему доверяешь, то ты можешь попросить его слегка тебя придушить – не сильно, не до конца, сдавить шею вафельным полотенцем, которое, в отличие от чего другого, всегда под рукой. И тогда, отрубаясь, ты увидишь такое!
 Вот такая жизнь бывает в детдоме, и 17й не был никаким исключением, пока туда не пришел работать  Александр Менделевич.
При одном звуке этого имени у всех вокруг вспыхивают глаза. Все начинают друг друга перебивать, объясняя мне, что это для них было – Александр Менделевич.
- Он нас собирал всех по вечерам в спальнях, и заставлял разговаривать.
- Ну, рассказывать, чего с кем за день было.
- Тебе что-то в руку давали – ну там карандаш, щетку зубную, подшипник, и вот ты, пока держишь, должен был рассказать, что-нибудь, что с тобой за день было. Что-то самое главное.
- А потом передать другому кому-нибудь.
- А молчать просто нельзя было, обязательно сказать что-нибудь.
- Он прям из тебя душу тянул глазищами своими – как уставится: что, совсем ничего? За весь день? Даже облако никакое мимо не проплывало?
- И мы тогда начали смотреть вокруг, думать заранее, готовиться –  ну, чего вечером скажем.
- И столько вдруг всего вокруг оказалось!
- Все тогда будто проснулись – солнце светит, трамвай звенит, вода с крыши капает, весна пришла!
- Точно ничего сперва не было, а тут вдруг все появилось.
Ежевечерний  этот ритуал, по неизвестной причине, именовался «Свечечкой». Якобы, предаваемый из рук в руки, неважно какой, предмет символизировал зажженную свечу.
Александр Менделевич сперва их разговорил, потом «расчитал». Начал вытаскивать за город, в походы, пел для них под гитару, организовал в детдоме гитарный кружок, так что постепенно запели все, даже безголосые и бесслухие.  Переформировал палаты – в спальнях теперь жили не строго по возрасту, а вперемешку.  Натащил краски, и все вместе разрисовали стены, каждый рисовал, кто во что горазд, все спальни теперь отличались одна от другой. У каждого над кроватью было то, что он хотел видеть, и бесконечный тускло-зеленый коридор неожиданно заиграл всеми цветами радуги.
Они  теперь были заняты под завязку, с подъема и  до отбоя. Им стало некогда спать, ни в прямом, ни в переносном смысле.
До сих пор вечно закрытая компьютерная комната при библиотеке раскрыла двери и вместила в себя  всех. Против всяческих опасений, никто ничего не украл – это ж все было теперь свое , не у своих же шакалить! 17-й интернат в полном составе вышел сеть, и начал на равных общаться   с окружающим миром .
Старшие стали общаться друг с другом по сети. Тогда же   возникла идея   Тайного Кода – способа, если что, подачи  сигнала SOS.  В какой-нибудь соцсети, ну которую читают буквально все, типа Российский ежедневник или там Юный Великоросс, вдруг появляется странный, полубессмысленный пост, о, скажем так, погоде на Южном Урале. Свой, кто прочтет, немедленно бросит все и рванет на помощь. Неважно, выпущен ли ты по возрасту в мир, или там переведен в другой интернат – став однажды своим, ты делался им навсегда.
Для подачи сообщения, требовалась, разумеется, возможность выхода в сеть, но официально всем  детдомовцам старше 12 разрешались   кратковременные одиночные выходы в город и, одновременно с таким разрешением человеку обычно выдавался мобильник. Кроме того, многие копили выдаваемые им карманные деньги, с тем, чтобы купить планшет. Существовали, разумеется, и менее законные способы стать обладателем средства связи – их, правда, особо не афишировали. При Менделиче каждый старался быть – ну  или хоть казаться – хорошим, лучше, чем на самом деле.
Менделич был одержим странноватой идеей таинственного превосходства коллективного  над индивидуальным. «Судьба   собрала вас всех  вместе не просто так, - вещал он. – Вы здесь чтобы научиться понимать друг друга, прощать друг друга, проникаться друг другом. Научиться взаимодействовать друг с другом так, как детям, живущим по отдельности с их родителями в домах, и не снилось даже.  Вам дана  уникальная возможность сделаться единым целым, стать СИЛОЙ. Только вместе, только действуя заодно,  сможете вы противостоять системе.»
То, что детдомовцы стали, наконец, силой, быстро поняла и заценила вся местная шпана. Вышедших погулять детдомовцев стали обходить за версту. Тыщу раз думали, стоит ли задирать самого мелкого и слабого пацана  - ибо возмездие  бывало ужасным, и как правило, не заставляло себя долго ждать.
Александр Менделевич жил один. Незадолго до прихода в интернат он расстался с женой, та продала  квартиру, и, забрав их единственного  сына Семочку, уехала в Штаты. В интернате имелась  комнатка под лестницей для инвентаря, там Менделич и спал на привезенном им старом кожаном диване. Вещи его – весьма, надо сказать немногочисленные - хранились тут же, в подсобке, в паре картонных ящиков, и на стене, на самодельных полках. Вперемешку вместе со спортивным и игровым инвентарем.
Сюда повадились стекаться по вечерам, после официальной «свечечки». Трепались за жизнь, задавали любые, от балды, вопросы, приходили посоветоваться о личном. Менделич всех выслушивал, судил, рядил и советовал. Хлопал по плечу, ерошил волосы, дул в глаза, дышал в ухо. Читал стихи, показывал на гитаре аккорды. Тут решались конфликты и строились далеко идущие планы по организации общей совместной жизни после выпуска. Здесь вместе пели перед сном, жарко ощущая свою личную причастность и общее нерушимое единство.   
Коммуна, созданная Александром Менделевичем, просуществовала полтора года.
Столько потребовалась, чтоб на них обратили внимание, о них заговорили, на них стали показывать пальцами.
Их работы разительно отличались от других на конкурсах детдомовских детских рисунков. Их выступление на конкурсе художественной самодеятельности вызвало скандал и последующее обвинения в  клевете. (Ребята разыграли сценку о том, как к ним  интернат приезжает комиссия, что она видит и как увиденное оценивает).
Комиссия действительно приехала. С особым тщанием рассмотрела результаты деятельности  Александра Менделевича.  С особым пристрастием  отнеслась к его  личности и  образу жизни.
Менделич был обвинен в педерастии и растлении малолетних, осужден, сослан, куда следует, где и сгинул. Было в самом деле что, или не было,  навсегда и осталось за кадром.
А семнадцатый  от греха подальше расформировали.
Но, раз проснувшихся ребят, особо тех, кто постарше,  так и не удалось усыпить обратно. Для большинства родной интернат  просто перешел в виртуальную форму существования.
- Ну, не только виртуальное!
- Созваниваемся, сговариваемся по интернету, ну, шифром нашим, а потом-то уже все вживую.
- Ну, или , если фишка выпадет, в мертвую.
- Да, тут уж как выйдет – или мы их, или они нас.
- Да к нам уже особо и не суются. Дотумкали. 
Действительно, довольно скоро воспитанники 17-го детдома, бывшие и  настоящие, сделались довольно заметной  в Москве группировкой – со своими повадками, своим несколько робин-гудовским почерком и главное – готовностью, если надо, до смерти постоять друг за друга. Они не без боя выгрызли себе район обитания, под их влиянием оказалось сразу несколько мелких рынков, за ними числилось сколько-то удачных (для них) нападений на сбербанки и мелкие магазины.
- Ты не думай, у нас вовсе не все такие.  Есть кого в армию, позабирали, есть кто сам в училища военные пошел – у детдомовских в такие места квота. Есть кто ЕГЭ посдавали и в институтах учатся – а чего, Менделич нас знаешь как к учебе приохотил? При нем и двоек-то почти не было.
- Он приемы всякие знал – как чего запоминать, как на экзаменах правильно ответить, даже если толком не знаешь.
- Но у нас, знаешь, даже если нормальный кто, и жизнь у него давно своя – все равно –  в интернете код увидит – сразу придет. И от ментов отмажет, и  спрячет у себя, и из обезьянника выручит.
- А как же ты у своего Виктор Петровича оказалась? – спрашиваю я у Наташи.
- Да дура была, - она задумчиво  вглядывается в свет ночника, щурится, но так и не отводит глаз. –  Он взрослый мужик, солидный. Наши-то все еще пацаны, даже кто школу уже окончил. Мы познакомились… ну в одном таком месте. Там простых людей не бывает. Все такие.. ну, с прошлым. Сама понимаешь. И женщины там… ну ****и, конечно, но красивые, ухоженные. А я кто? Крысеныш детдомовский. Но вот чем-то понравилась я ему, увез к себе – все по согласию, ты не думай.  Ночь у нас с ним была – прям как в кино или там в романах. А утром он мне сказал: Знаешь, женится я не женюсь , сама знаешь, у нас не женятся. Но   вот если родишь мне  сына,  знай - у него будет все! И  дом свой, и лошадка, и кроватка, и нянька, и прислуга всякая. И комп навороченный, когда подрастет, и парусник, и самолет, и ездить он сможет куда захочет, и в какой хочет институт поступить – ну все, понимаешь все…»  Я говорю – подумаю. А сама думаю – все, понимаешь, все, ну это ж даже в мозгу никак не укладывается. Ладно б еще конкретное что – а тут ВСЁ!   Ну, я вытащила имплант, и осталась.
- И на что, спрашивается, позарилась? Можно подумать, мы б, для твоего пацана коня  не смогли угнать, или там самолет? 
- Да говорю, ж, дуреха! – Наташа досадливо пожимает плечами, посмеивается над собой.- А он теперь меня ищет. Говорит, должна я ему. Он, видите ли, в меня вложился.
 - А если найдет?
- А если найдет, то нас тут у всех стволы есть!
- И не только!
- Да не найдет он вообще!
- Мы ж ее не все время здесь прячем.
- Мы – сегодня здесь, завтра там.
- Все время перемещаемся!
- Да все будет нормально!
- Завтра ты нас здесь уже не увидишь!
На всякий случай, я оставляю Наташе номер своего телефона. Прошу обязательно звонить если что. Мы тепло прощаемся, крепко обнимаемся на прощанье, и я, не без трепета, захожу в лифт. На всякий случай весь подъем нащупываю в кармане кнопку газового баллончика, и чуть не нажимаю на нее случайно, услышав резкую телефонную трель.
- Настя,  где ты? Ты не могла бы сейчас ко мне прийти?  Понимаешь,  с утра я был в Институте – они  позвонили, как только ты от меня ушла. Все анализы у меня зашибись, толщина децидуального слоя в кармашке тоже уже достаточная. В общем, они при мне извлекли из морозильной камеры эмбрион и переложили его в термостат размораживаться. Так что завтра, получается, у меня того, день икс. Настя, ты далеко? Ты придешь?


                *

Мы сидим, обнявшись, на полу у камина, и в который раз уже глядим вместе на огонь, на пляшущие в глубине очага голубоватые искры. Нам не холодно, но по рукам все равно разбегаются мурашки. Нас обоих трясет от сознания важности наступающего момента.
И я, которая видела уже это все столько раз, участвовала во всем этом столько раз, впервые чувствую свою сопричастность к происходящему.
У нас..ой, нет, конечно же, не у нас, а у Кости, БУДЕТ РЕБЕНОК!
- Ты будешь держать меня за руку? Как в тот раз?
- Торжественно обещаю - я буду держать тебя за руку. Но как в тот раз не выйдет. Завтрашняя процедура займет не больше 15  минут. Потом ты с полчасика для верности полежишь, и пойдешь по своим делам. Это  ж не операция!
  У Кости растерянный и немного испуганный вид.
- Кажется, я, наконец, собрался сотворить с собою что-то непоправимое.
-Почему обязательно непоправимое? Вдруг все, ради разнообразия, пройдет хорошо?
  Ты просто походишь девять месяцев в чуть более свободной одежде, а потом у тебя на руках окажется лялька, и все вернется в свою колею.
- Тебе б все шутить! А скажи, если  мне ничего не подсаживать, что тогда будет с кармашком?
- Ничего не будет. Он просто зарастет. 
- А могу я после этой беременности навсегда остаться бесплодным? Эти гормоны, которые я сейчас без конца пью, они как-то  влияют  на сперму?
- На сперму, насколько я знаю, никак. Импотентом сделаться можешь. Тебя же предупреждали, небось.
- В это мне как раз почему-то меньше всего верится.
Костя привлекает меня к себе, мы целуемся, скатываемся постепенно на пол, ближе к камину, из которого, между прочим, искры. Секс – лучшее средство от страха и нервного напряжения.
- А вдруг это в последний раз?
- Не пугай!
Почему-то абсолютно не верится, что вообще что-нибудь может измениться. Нет никакого такого завтра! Стрелка на часах не движется, время остановилось.  Существует только здесь и сейчас. Вне этой мансарды нет, и не может быть ничего  существенного для нас. Мы  достигли того, к чему шли всю жизнь. Мы друг друга нашли, мы друг у друга есть, и теперь делаем друг с другом то, чего хочется.
 Зачем  нам вся дальнейшая жизнь, если  все  и так хорошо? Уберите ее, она лишняя.                *
Я держала Костю за руку всю дорогу, как обещала. К утру на  лице его не осталось и тени ночных сомнений и колебаний. Он был молчалив, сосредоточен и собран. Зашел, разделся, лег и  послушно выполнял все медицинские указания.  Процедура протекала штатно, без сучка, без задоринки. И только когда изображение с предметного стекла микроскопа в последний раз вывели на экран, Костя жестом попросил обождать. Хотел минутку еще посмотреть на него, пока он  снаружи,  запомнить, как он сейчас выглядит. «Не волнуйтесь,- привычно успокоила его лаборантка - мы дадим вам снимок на память»
 -  Странно, - растерянно сказал Костя, когда все уже было позади, и мы, наконец-то,  оказались за  воротами Института, -  Я как-то  совсем ничего не чувствую.  Обыкновенная медицинская процедура. Как думаешь, он действительно там? Может, они просто надо мной подшутили?
- И не надейся! У нас тут люди серьезные работают, фирма веников не вяжет. Не боись, скоро все  проявится – и головокруженье, и тошнота, и на солененькое потянет. На моей памяти, ни у одного мужика еще без токсикоза не обошлось. Вот  пару недель обожди – сам  увидишь. Зато теперь сможешь хоть всю ночь напролет петь ребеночку  колыбельные, и перестанешь, наконец, волноваться, что ему где-то там одиноко и страшно. 
- Ну да, - сказал Костя. – Наверное.
Но, кажется,  я его так и не убедила.


                *

Первое, что я делаю, придя утром на работу, это захожу в отделение ЭКО и пишу заявление, что отныне и навсегда запрещаю какое-либо использование генетической информации, заключенной в моих яйцеклетках. Эта светлая мысль посетила меня вчера, когда мы были здесь  с Костей. Теперь мои яйцеклетки не более, чем сосуд для чьей-то чужой генетической информации – например, мужская гомосексуальная пара может начинить мою яйцеклетку ДНК двух своих спермиев, или какой-нибудь одинокий хрен с горы, типа дяди Феди, может поселить в ней своего клона. Ее также мог бы использовать прекраснодушный идеалист, вроде моего Кости, но таких ведь и на свете-то нет, Костя мой экземпляр штучный. За то и люблю.
 
Нет! Конечно же, люблю просто так! А это, ну, вроде как бесплатное приложение.
Ладно. Теперь,  я, по крайней мере, уверена, что точка поставлена, и Светка навсегда останется моим последним внебрачным, то есть, тьфу, внематочным ребенком.
При воспоминанье о дочке у меня  сами собой увлажняются глаза. Г-ди,когда ж я ее увижу-то теперь?  Игорь сказал – созвонимся на неделе. Видимо, на следующей, эта-то уже, можно сказать, кончилась.
Я принимаю отделение у Даши. В  последний раз обхожу его вслед за ней, привычно отмечая краешком мозга: здесь укол через два часа, здесь и здесь выписка после двух, здесь  обработать швы или поменять в капельнице раствор.
На подходе к родзалу слышен громкий протяжный стон. Довольно-таки непривычно в стенах Института.
- Там что, без эпидурали? – спрашиваю с оттенком уважения.
Дашка слегка кривится.
- Там сектор Д. Привезли под утро, по скорой. Дежурный врач сказал – неча ее баловать, пускай чурка сама рожает. Да вроде она и не просила. Она вообще молчит, только глазами зыркает, и  на схватках вот стонет. Может, не понимает по-русски.
- А какое раскрытие? Какие по счету роды?
- Роды вроде бы первые. В приемном, врач когда проверял – было на три пальца, а я с тех пор не смотрела. Да не заморачивайся ты!  Небось, как всерьез зарожает – услышишь! Перчатки  только длинные, до локтя надеть не забудь, когда принимать пойдешь – я их тебе там приготовила, на столике справа.
- Спасибо, - рассеянно благодарю я, осмысливая полученную информацию. Мне не хочется спорить с Дашкой. В восемь часов утра после бессонной ночи глупо  пытаться изменить чью-то жизненную позицию. Ладно, все равно она сейчас уйдет, и я, как всегда, поступлю по-своему. 
Прощаясь, Дашка неожиданно обнимает меня за плечи, целует воздух где-то в районе уха.
- Жалко все-таки, что тебя переводят! Вроде мы неплохо сработались!
- Да,  мне тоже жалко. Да ладно, не переживай, еще увидимся!
Мне уже не терпится в родзал. Лошадка внутри меня бьет копытом.
Женское лицо на подушке немыслимой красоты – огромные влажные глаза, оливковая матовая  кожа, искусанные, чуть припухшие губы. Все в обрамлении пышных черных кудрей.
Я надеваю улыбку, аккуратно растягиваю ее между ушами, и представляюсь: отчетливо, громко, выделяя слова. Как на утреннике в детсадике. Это должно помочь, если она и вправду плохо понимает по-русски.
- Здравствуйте! Я Настя, ваша акушерка! Как вы себя чувствуете – косой взгляд на титул Истории родов – Анджела Мкртчяновна?
Она собирает все силы, и тоже улыбается мне в ответ:
- Здравствуйте. Можно просто Анджела. Я знаю, у меня очень трудно произносимое отчество. Когда нет схваток, я чувствую себя хорошо. А когда есть…видимо, как полагается? – она полу-спрашивает, полу-утверждает. У нее милый, абсолютно московский выговор и манера говорить интеллигентного человека.
Мне вдруг становится непереносимо стыдно. Я чувствую, как краска заливает мне все лицо и скрытые  волосами уши.
После всяческих извинений в возможно причиняемых неудобствах, осматриваю ее. Четыре сантиметра, и шейка кзади. Воды целы. Впереди еще долгий путь.
- Хотите какое-нибудь обезболивание?
Она молча мотает головой. На лбу  блестят бисеринки пота.
Я не настаиваю. Вношу в компьютер результаты моего осмотра, смотрю предыдущие. Монитора нет. Вообще ничего нет про сердцебиение. Не, ну вот же козлы!
- Хотите пить? Может быть, лед пососать?
- Да, пожалуйста.
Я приношу ей стакан со льдом. Подсоединяю монитор. При этом, как всегда, поясняю:
- Это минут на двадцать. Потом сможете встать, походить.
- Это не опасно?
- Нисколько. И на ходу легче переносить схватки. А еще лучше пойти в душ.
- О! Душ!
Я вспоминаю мамины фотографии. Действительно, при таком раскладе душ – это «О!». Меня охватывает злость. Черт с ним, с монитором! Пока что, в первые пять минут, все окей, потом опять подсоединю.
- А хотите джакузи? У нас есть!
Взгляд ребенка, увидевшего елку с игрушками. Помогаю ей встать, и мы идем в номер для ВИП-персон. Где есть джакузи, мягкие кресла, минибар для сопровождающих, телевизор с широким, во всю стенку, экраном  и постельное белье с розовыми ушастыми зайчиками.   Минут через сорок – Анжела счастливо плещется в навороченной ванне, откуда время от времени долетают невнятные звуки, по которым невозможно определить – то ли они от боли, то ли от счастья – появляется Дима.
- Привет, - несколько растерянно произносит он. – А мне  сказали, у вас в родзале роженица.  Вот, пришел посмотреть. А там никого. Неужели родить  успела?
- Да нет еще. – как можно беспечнее отзываюсь я. - Я ее это.. в джакузи пока  запустила – там раскрытие небольшое, воды целые…
- Куда?! – Дима так сильно бледнеет, что на кончике проступают веснушки.  -  Насть, ты соображаешь, что делаешь? Она ж. это.. ну.. необследованная ж совсем! А вдруг там сифилис? Или триппер? Или вообще, на фиг, СПИД?
 Ясно, он бедный, отвечает сегодня за обсервацию. За мое самоуправство сиречь.
Но Дима – все-тки не Даша. Наверняка  что-то человеческое еще в нем осталось.
- Дмитрий Николаич, - как можно спокойнее говорю я. – Ты сядь. Успокойся. Водички выпей. Там, если помнишь, двух недель не прошло, как были и триппер, и сифилис в одном флаконе. Ничего, пережили, как видишь. А СПИДом сейчас вообще никого не напугаешь, чай, не прошлый век. Обработаем потом, хлорки не пожалеем. А человек впервые за год вымоется по-людски. Ты  представляешь, какие у них там условия? Душ один на барак, с водою холодной, и тот не работает. Ну, войди  в положение,   рожает женщина, больно ей, понимаешь? Ты клятву Гиппократа давал или где?  И вообще, что тебе, жалко, что ли?
Смущенный  моим напором, Дима вынужден отступить. Ну да, хорошо, конечно, он,  все понимает, но  только вот  если…  А вдруг кто по контракту поступит?
- Блин, да я там все вымою в пять минут, вылижу языком, вот те святой истинный крест!
               - Не божись,  отец Геннадий услышит! – фыркает несколько успокоенный Дима. -  Сегодня же воскресенье, я на него уже успел пару раз наткнуться. Че-то он грозен нынче, брови насупленные, не подступись. Ладно, а так, вообще у вас все в порядке? – спохватывается он.
Я заверяю его, что в полном.
 Дима уходит, обещая вскоре вернутся: «А ты все-тки вылови ее поскорей от греха подальше, и подключи к монитору».
   Я послушно киваю. Из ванны слышно постанывание, мурлыканье, обрывки песенок на неведомых мне языках…
  Пожалуй,  у меня духу не хватит  сказать ей, чтоб выходила скорее.


                *

Отец Геннадий - наш институтский  священник. На него можно невзначай наткнуться  в любой точке Института, он  умеет беспрепятственно проникать в любые щели и закоулки.  Бритоголовый и бородатый, в мешковатой серой рясе, из-под которой вечно торчат потертые джинсы, больше всего он напоминает переодетого уголовника. Впечатление  усиливают крупная угловатая фигура,  и резкие черты широкого низколобого лица. И уж совсем неожиданными на этом фоне кажутся огромные, широко расставленные серо-зеленые пронзительные глаза,  глядящие  вам прямо в душу из-под тяжелых набрякших век.
Отец Геннадий представитель АНРПЦ – Абсолютно Независимой Русской Православной Церкви.  С точки зрения официального российского духовенства АНРПЦ - это что-то среднее между ересью и  вероотступничеством. Вчуже может быть непонятно, что вообще такая одиозная личность делает в стенах нашего фешенебельного заведения.  Но фишка в том, что в обычных православных церквях искусственно зачатых младенцев не крестят и даже не отпевают. Церковь учит, что то, чему не должно родиться, пусть значит и не рождается – ну, раз нет на то воли Б-жьей. 
С другой стороны, подавляющее большинство наших пациентов  - люди солидные и респектабельные, которым западло или даже просто не выгодно выглядеть в глазах клиентов и партнеров по бизнесу нехристями. Да и вообще  – допустим, у тебя дите родилось, а ты крестины зажал. Или там  жениться собрался – и кому какое дело на ком, но разве  можно приличных людей не пригласить на венчание?! Не по-людски  как-то получается, верно?
А некоторые еще говорят – знаешь, какая у нас жизнь?  Как на душе иной раз  мерзко бывает?  А помолишься, и вроде как отпустило. А кто уж там и чего  отпускает – какая в сущности разница?
Лозунг АНРПЦ – «Пустите детей приходить ко мне». Здесь принимают всех, не спрашивая, как происходило зачатие, и какого ты сам был пола в позапрошлом году. Кого это волнует, если Б-г любит всех? Кстати, это единственная в России Церковь, где венчают гомосексуалистов.
У Института  своя часовня – пристройка позади здания, с фасада ее не видно. Я заглядывала туда пару раз – чисто из любопытства. Там красиво – ну ясно, прихожане у нас люди не бедные. Она невысокая – купол с маковкой где-то на уровне третьего этажа. По стенам фрески – работа известного мастера, тоже, кстати, нетрадиционной ориентации. Его дочку Ксюшу, рожденную в результате искусственного оплодотворения без памяти влюбленной в него ученицей, я когда-то принимала, и оба они тогда долго уговаривали меня стать ее крестной матерью. Я, разумеется, наотрез отказалась – ведь для этого мне, как минимум, пришлось бы сначала самой  креститься.
Да, как и все дети моей мамы, я нехристь. Сама наша мама  из тех, кто полагает, что Б-г должен быть прежде всего в душе, и на  всякие  публичные обращения к Нему, типа совместных молитв и крестных ходов смотрит как на духовную порнографию. Максимум – тихая молитва про себя, типа: «Дай, Г-ди,  чтобы пронесло!». Кроме того,  Гришин отец еврей, Марфин был, по слухам, католиком, Ваня, отец близнецов – наполовину татарин. Танечку Алеша сперва очень рвался крестить, но   мама уговорила его подождать неделю-другую, пока девочка окрепнет – на улице стояла зима -  а потом порыв у Алеши прошел, и он вроде как позабыл об этом.
Мой отец тоже несколько раз поднимал эту тему. Маленькой я отговаривалась тем, что не хочу огорчать маму, а когда недавно он опять пристал с этим, как банный лист, сказала, что я, так и быть, согласна, но, поскольку работа моя включает в себя ЭКО, то, чтобы не лицемерить,  только в АНРПЦ. А это уже отца самого не устроило, чем так, он сказал, то лучше вовсе не надо. 

                * 
За длинный день, проведенный в совместной борьбе со схватками, мы с Анджелой успели  подружиться, да что там, сделаться почти сестрами. Я узнала, что они с сестренкой Сусанной родились и выросли в Москве, куда их родители переехали много лет назад из Баку. В детстве им и в голову не приходило, что съемная квартира и временная регистрация чем-то отличают их от других детей  во дворе. По утрам они убегали в школу, после уроков спешили в музыкалку,  по вечерам играли с другими девчонками в резиночку и в вышибалы,   качались  во дворе на больших  качелях.  У них была собачка – маленький апельсиновый пудель с розовым носом, похожий на плюшевую игрушку, но на самом деле очень умный. Потом его забрала соседка. Потом – это когда временные регистрации отменили.
Родители решили ехать в Азербайджан и оттуда хлопотать о визах в Америку. По слухам,   в последнее время там стало сравнительно безопасно. Они уехали, и не вернулись. Только одно письмо оттуда пришло –  остановились, мол, у друзей детства, завтра идут в посольство. Дата на штемпеле была полугодичной давности. С тех прошло десять лет.
Год девочки прожили в прежней съемной квартире – ровно столько, за сколько родители уплатили перед отъездом. Ходили каждый день в школу, а больше никуда, ни ногой. В конце года Анжела получила аттестат – со всеми пятерками, и с медалью. Раньше хотела учиться на врача, но что толку теперь было от аттестата – ни один ВУЗ,  даже техникум не взял бы ее без прописки. Она устроился санитаркой в больницу – по чужим документам, в больнице очень были нужны санитарки. Читала учебники за первый курс – так просто для себя, записывала в тетрадку разные больничные случаи, пыталась их  анализировать, исходя из выученного и того, что слышала вокруг от врачей – например, пока мыла пол в ординаторской.
 Жили они с сестренкой  у Анжелиной школьной подруги – ее родители очень сочувствовали девочкам,  даже оформили над Сусанной опеку – хоть это было и непросто, ведь почти все документы уехали с родителями.
Анжела надеялась, что у сестры все сложилось хорошо, но точно ей это было неизвестно – последнее, что она слышала – опекуны, евреи по национальности, уехали из страны вроде как погостить, и увезли Сусанну с собой ( эмигрировать с чужим ребенком им вряд ли бы разрешили).  Сама Анжела к тому времени уже год находилась в секторе Д.  Ее забрали прямо на улице, когда она шла с работы – остановили, попросили предъявить паспорт. Довольно долго ее в таких случаях выручал чисто московский выговор. Но в тот раз не срослось.
- Там совсем ужасно? – спрашиваю  осторожно, потому что схватка, оборвавшая последнее предложение давно прошла, а Анжела все еще молчит.  И тут же спохватываюсь – Прости! Не говори, конечно, если не  хочешь.
- Там… по-разному, - задумчиво говорит она. – Ты ж понимаешь, условия – ну, это,  в конце концов, не самое главное. Главное – это люди. А люди там … разные.  Как везде, собственно. Есть очень хорошие, есть похуже. Есть сильные, есть слабые, а тон, конечно, задают сильные. И потом –  для вас-то, москвичей,  мы может и все  на одно лицо, но на самом-то деле общего между нами  мало – разве что общие несчастья. Даже религии у всех разные. Ну, люди кучкуются по общинам, пытаются по возможности отделяться одни от других. Свои пытаются защитить своих.  Все это на маленьком пятачке. Ну, короче, можешь себе представить. Очень трудно при таких обстоятельствах сохранять цивилизованность. Но… мы пытаемся. По мере возможности, – она улыбается, и  ее тут же скручивает очередная схватка, которую мы старательно продыхиваем. К счастью, отделенье сегодня полупустое, и я могу посвятить ей все свое время.   
   
Ближе к вечеру Анджела родила чудесного мальчика, смуглого и темноглазого, как она сама. Мы еще были в родзале – Дима как раз заканчивал зашивать небольшой разрыв – когда неожиданно  - цок-цок-цок – в облаке сладких духов нарисовалась  педиатор. Мы ее не вызывали – с ребенком ведь все хорошо было.
 - Давитян Анжела, двадцать пять лет, не замужем, правильно? Гражданка Азербайджана, и российской регистрации у вас нет? Временно проживаете в секторе Д? У врача  во время беременности не наблюдались? А ребеночек-то желанный?
- Желанный, -  Анжела едва  шевельнула в ответ губами. Все  тело ее напряглось, бедро и колено, которых я, подавая инструмент, случайно коснулась рукой, казались  деревянными.  Я выронила зажим,  и он громко звякнув, ударился о керамические плитки пола. Пришлось срочно распаковывать резервный набор.
- Настя,  будь повнимательнее! – прошипел Дима, - Держи зеркало вот так, как я показал, ясно?
• Ну, гнида, я тебе еще покажу! Небось, не забыл еще, как сам другим врачам зеркала держал? У самого, можно подумать, пальцы не немели! Особенно если некоторые один шовчик по два с лишним часа накладывают!
- Ну, и где же наш ребеночек?  - весело щебетала педиатричка. - Ух ты, какой славненький мальчик! Три с половиной килограмма – толстенький-то какой! А глазки-то какие у нас черненькие! Женщина, вы уже решили насчет ребенка? А то б я его сразу на второй этаж, на усыновление унесла. Как раз есть у меня на примете одна подходящая мамочка. « И на наследственность, говорит мне плевать, лишь бы здоровенький был!»  Так я б его сразу и забрала, чего ему тут, болтаться? Еще заразу какую-нибудь подцепит. А  завтра с утречка как юрист подойдет,  сразу все и оформим. И послезавтра он у нас  домой пойдет, как все нормальные детки. Хорошо, женщина? Вы мне только вот здесь и здесь прямо сейчас распишитесь.
- Маргарита Алексеевна, вы мешаете нам работать!  - Не выдерживает, наконец, Дима.
- Извини, Димочка, одну минутку,  я уже ухожу. Женщина, но вы же понимаете, что вам   не дадут его взять с собой? Решайте скорее, мне некогда. Вам кажется, ему будет лучше в Доме Малютки? Да что ж вы молчите? Вы вообще слышите меня?  Вы хорошо понимаете по-русски?
- Да, я хорошо понимаю по-русски, - безжизненным голосом отвечает Анжела. Протянутая ей ручка повисает в воздухе. Анжела не делает ни малейшего движения ей навстречу.
• - Тьфу, черт! -  чертыхается сквозь стиснутые зубы Дима. Иголка снова  протыкает кожу в неверном месте. 

                *

Часа в два ночи меня будит телефонный звонок. С трудом отрываю голову от   стола, где она лежит, потираю одной рукой затекшую от неудобного положения шею. Другой рукой неуклюже подцепляю трубку.
- Отделение обсервации. Слушаю вас.
Приятный мужской голос с еле различимым акцентом. Говорит чуть с придыханием, явно очень волнуясь.
- У вас сейчас находится женщина, Анжела Давитян, можно узнать, как ее состояние?
В таких случаях положено отвечать, что справочная с 9 до 15 по телефону 9751 и так далее. Но я, конечно, говорю вовсе не это. Я говорю:
- Подождите.
С трубкой в руках я иду в палату, трясу за плечо спящую Анжелу и прикладываю ей трубку к уху.
- Але, але! Вы слушаете меня?! Почему вы молчите! - Нетерпеливо взрывается трубка в этот момент. Акцент в раздраженном голосе слышится гораздо сильнее.
- Давид! -  восклицает Анжела. После чего следует поток незнакомых мне слов.
 
Ребенок спит рядом с ней в кроватке – черные загнутые ресницы на смуглых щечках, ручки сжатые в кулачки.
Сама не зная еще зачем, я  снимаю на телефон крохотное двухминутное видео – мама, спящий ребенок, голос отца в телефонной трубке. Скорее всего, этой записи суждено остаться их единственным семейным видео. Единственным свидетельством того, что семья эта вообще когда-то  существовала. Единственным, что останется от нее на потом.

                *

В Москве тучи, а у нас в раю – солнышко.  Я спрыгиваю с Астрочки, сдвигаю на лоб темные очки, и оно слепит мне глаза. Я сонно и сладко жмурюсь, предвкушая отдых и сон.
Я показываю видео маме – она сидит в кухне, качает ногой спящую в коляске Маринку, время от времени сует сидящей в высоком стульчике Таньке не глядя ложку-другую каши, а сама уткнулась в свой ноутбук, просматривает новостной сайт.      
Марфа спит, близнецы бегают во дворе. Дядя Саша пристроился у сарая, и мастерит из уворованных на какой-то стройке обрезков красного дерева маленький шкаф-комод- пеленальник  для дочки. Выходит что-то жутко изысканное и одновременно удобное. Мастеря, дядя Саша посвистывает. Иногда в этом свисте удается различить обрывки популярных песен, а иной раз даже арии из классических опер. У дяди Саши очень неплохой слух и весьма богатый репертуар.
Сдвинув со всей бесцеремонностью  ноутбук, я сую маме под нос мобильник с отснятыми мною кадрами,  естественно сопровождая их  пояснениями. Рассказ мой весьма пространен, эмоционален и местами абсолютно неподцензурен.
Мама, мне кажется,  слушает меня вполуха,  продолжая думать о чем-то своем. Но   неожиданно она резко поднимает голову и встряхивается, как собака, вышедшая из реки.
- А знаешь, Аська,  тут может и  удастся что-нибудь  сделать!  Скинь-ка  этот  фильмец на мою страничку, а я к нему пару слов покрепче по-англицки присобачу.  Привлечем, так сказать, к этому сугубо частному случаю, внимание мировой общественности. Глядишь, что и выйдет. Пусть не  всему сектору Д, пусть хоть паре людей   удастся помочь –  тоже ведь хлеб.
- Трем людям, мам, – я оглушительно зеваю, гоняя по экрану послушную миниатюрную мышку.
 Потом я топаю спать. Даже  уже не пытаюсь сгонять кошку с котятами, просто сдвигаю их чуть   в сторонку, чтобы и мне  стало можно хоть как-то вытянуть ноги. В конце концов, может кошка и права – не так уж часто я здесь ночую, чтоб настаивать на единоличном владении этой кроватью.

                *

 Мне снится, что была война. Вокруг сплошной хаос и разрушение. Сквозь этот бедлам мы ищем своих детей. Их куда-то вывезли в самом начале всеобщего бардака, упрятали в какие-то щели и бункеры, и теперь мы медленно объезжаем многочисленные детдома, приюты и детприемники. Дети выросли, похудели, сделались едва узнаваемы, и сами не узнают нас. Тем не менее, мы последовательно находим  Свету, Таню, Марину, Лешку, Ваську и Варьку, костиного еще нерожденного малыша. Мы, кажется, уже всех нашли, но почему-то все продолжаем и продолжаем искать. 
Я просыпаюсь, как всегда, уже на закате, с чувством, что необходимо немедленно вспомнить что-то ужасно важное. Ощущение  знакомое, я часто с ним просыпаюсь, и обычно на поверку оно не несет в себе никакой информации.
Звоню Игорю – там, медленные гудки, после чего автоответчик голосом Игоря сообщает,
что в ближайшие сутки он на дежурстве, просьба оставить сообщение или перезвонить завтра после шести. Значит, до завтрашнего вечера Светка у бабушки.
Звоню Косте – в трубке слышится бодрый голос, на заднем плане Серегин смех – они доклеивают обои. Как насчет приехать к ним? У них весело!
Несмотря на долгий сон, а может и благодаря ему, руки и ноги у меня все еще свинцовые. А как насчет приехать сюда, когда они  там все  закончат? Веселье я им и здесь гарантирую.
На заднем плане оживленное совещание, но окончательное решение так и не принято – зависит от того, когда они все закончат. Я не настаиваю, чмокаю трубку, медленно потягиваюсь, с трудом  разгибаюсь, и вяло перетекаю в кухню. В голове все еще туман и дым от едва отгремевших взрывов.

- А у тебя гости! – встречает меня Марфа с дочкой на руках. Мама, как всегда, куда-то уже упорхнула.
Я всматриваюсь, тру глаза, и всматриваюсь вновь. Не, это точно, мне не показалось – за нашим  родным круглым столом сидит Степа с ножом из лифта. Ну да, тот самый, из семнадцатого детдома. И неловко, двумя руками, прижимает к груди двух хныкающих рыженьких зеленоглазых близняшек. А где же их мама? Неужели…
- А где Наташа? – я не столько спрашиваю, сколько испуганно взвизгиваю.
- Да здесь она, здесь, - хором спешат меня успокоить сразу все присутствующие. - В тубзик отлучилась, сейчас вернется.
Я так испугалась, что как-то сразу проснулась.
- А они тоже близнецы, да? И тоже рыжие, да? А правда, что близнецы почти всегда рыжие?
- Неправда. Вась, ты мне сейчас руку оторвешь, отцепись!
- Васька у нас будет аналитиком – закономерности во всем ищет, - это, конечно, Гришка. Он аккуратно вынимает из Степкиных клешней малышек. Девчонки в его опытных руках сразу же успокаиваются.   Марфа тем временем ставит перед гостем стакан с чаем.
- А это как «аналитиком» - анализы у всех брать, да?
Наташа – прекрасная и величественная, как всегда, в Марфиной длинной, до колен, драной майке с Микки-Маусом и с мокрыми, рассыпавшимися по плечам, рыжими волосами, вышла из нашего совмещенного санузла и склонилась над Гришей, забирая у него малышей. Я заметила, что брови у него поползли вверх - мой брат явно был впечатлен.
- Э-э-э, - пробормотал он, слегка запинаясь. – Собственно, одного ты вполне можешь оставить. Даже двух, если хочешь. Правда-правда! Они вовсе мне не мешают! Я э-э-э, и не к такому привык.   
- Им есть пора, - улыбнулась она в ответ. – Вряд ли ты сможешь их покормить.
- Ну, тогда потом. Тебе же тоже надо будет поесть.
- Потом, я надеюсь, они уснут. Но, если нет, я воспользуюсь твоим предложением.
Забавно было наблюдать  Гришку с девушкой, и убеждаться, что вот, ничто человеческое и ему, ботану, не чуждо.
Вошел со двора  дядя Саша, с грохотом отодвинул стул от стола, уселся, молча махнул Марфе рукой – дескать, подавай! Она, как всегда, тут же засуетилась, сунула мне не глядя в руки Маришку, заметалась, как угорелая по кухне, рванулась разогревать разом суп и жаркое, доставать тарелки – мелкую и глубокую, вилку, нож, ложку, резать салат – все вместе,  стараясь все разом успеть в одну единицу времени. И выражение лица у нее сменилось с уверенного хозяйски-гостеприимного на сосредоточенно-виноватое.
Мне сразу сделалось неприятно, хуже того – я почувствовала себя за собственным столом лишней. Когда ж все это закончится, когда ж она поумнеет, наконец?!
С Маришкой на руках я вышла из кухни, прошла по коридору в детскую. Наташа, сидя на коврике, прислонившись спиной к громадному белому медведю (склонный к гиперболам, Алеша принес его на первый день рождения Тани), кормила девочек.
-Привет! – сказала она. – мы ж вроде, еще не здоровались? А классный у тебя брат! Он по жизни чего делает?
- В универе учится.
- Как бы его в армию не загребли. Знаешь, как у них: «В связи с очередным межтерриториальным конфликтом отменяются временные отсрочки для студентов следующих специальностей…» процитировала она.
- Не загребут. Он отличник, именной московский стипендиат.
- Круто! Впрочем, по нему видно, что шибко умный. А у него девушка есть?
- Без понятия. Он мне о таком не рассказывает. Может, мама знает? А ты по жизни что делаешь? Ну в смысле, что делала… раньше?
- Раньше –это когда? В детдоме Менделич меня и еще двух девок в кружок худ.гимнастики при дворце районном  определил. Потом оттуда в спортшколу отобрали. Потом школа кончилась – в клуб пошла танцевать. Теперь вот – сама видишь.
Наташа чуть помолчала.
- Слышь, Насть, а ты ж наверное знаешь – растяжки эти по бокам, и вот на груди - они теперь на всю жизнь останутся?
- Ну… наверное да. Но их ведь, наверное, можно кремом тональным замазывать?
- Ага.  Но, всяко, уже не то будет. В приличное место, пожалуй что, и не возьмут теперь.
Опять помолчали. В тишине было слышно, как громко чавкают девочки – молока у Наташи явно было завались.
- Слышь, Насть, мы это, чего думали… а нельзя  мне тут с малыми  перекантоваться немного?
Чего-то в этом роде я ожидала с тех пор, как  их здесь увидела. И, честно говоря,  не думала, что это такая уж классная идея. У нас же  такой проходной двор всегда, а учитывая, что Наташа  девушка довольно заметная…  А с другой стороны – не на улицу ж их выкидывать? Раз сюда добрались, значит, все другие варианты уже перебраны.
- Пока, - осторожно говорю я, - точно можешь. День-два, а дальше мама наверняка что-нибудь получше придумает. Ты уже видела мою маму?
- Нет еще. Но я про нее …. слышала. Аглая Муравлина, верно?
- Слышала? От кого, где?! – не в жисть не поверю, чтоб Наташа увлекалась политикой!
 - От Менделича. Он нам про нее все уши прожужжал во время той, ну помнишь, Славяно-Великоросской бодяги,  статьи ее из интернета по вечерам читал вместо сказок. Он вообще, по-моему, дышал к ней неровно. Мне, кажется, я до сих пор помню, погоди, погоди..: «Славяно-великоросскому конфликту ужасно не хватает своего Киплинга, который воспел бы возложенное на себя нелегкое бремя великороссов насильно, за волосья, тащить  за собой непокорных мало- и белороссов к единственной,  с точки зренья России, истинной версии прогресса и процветания»   
- О Г-споди! Ты действительно помнишь этот бред наизусть! Мама будет в восторге.
- Да ничего тут особенного. Просто у меня память хорошая. Один-два раза услышу – и все, запомнила.
- Ты, наверное, в школе отличницей была? – спрашиваю я с завистью.
- Не. Это – нет.  Для этого я слишком   плохо пишу и читаю – у меня эта, как ее, дислексИя. Меня из-за этого в конце первого класса чуть в интернат для дебилов не упекли. Менделич отстоял – прикинь, прочел со мной ночью накануне вслух все ихние тесты, ну, и потом мы их пометили – типа, как крапленые карты. Утром я  на комиссии всех потрясла –  читать за ночь научилась! Подумали – наверное, я  в первый раз испугалась.  Мне услышать надо, вот если на слух, тогда да, тогда само все как-то запоминается.
Наконец все три малышки тихо спят в расставленном для такого случая старом деревянном манеже, и мы с Наташей налегке возвращаемся в кухню – нам бы тоже неплохо чем-нибудь закусить.
К моему неудовольствию, дядя Саша все еще там – поел, попил, и теперь лениво покачивается на стуле, ковыряя в зубах зубочисткой. Увидев Наташу, он так и подскакивает на месте – причем не то, чтоб сражен наповал ее красотой, а явно он уже ее где-то видел. Час от часу нелегче! Если учесть, где его подчас носит  с этими ремонтами… Ладно, будем надеяться, что ко всем прочим своим мужским качествам он еще и умеет держать язык за зубами. 
Поставив чайник,  выскакиваю на крыльцо покурить. Дядя Саша немедленно увязывается за мной:
- Нас-тась-я! – потрясенно произносит он полушепотом. – Ты хоть знаешь, чья это краля?!
Я молча киваю.
- И ведь он ее везде с фонарями ищет! Уж я-то знаю, как раз проводку на той неделе в берлоге его менял, вся охрана об этом трындела. При мне кто-то звякнул в телефон, что вроде видели ее, в сторожке в каком-то парке. Так часу не прошло – в новостях передали, что по всем четырем углам того парка  четыре  сторожки синим пламенем заполыхали и девицу какую-то рыжую в кустах всю переломанную нашли. У-у, медведь, а не человек!  Если он ее здесь найдет, нам всем копец. Ты, давай-ка, налаживай ее отсюда от греха подальше, у нас тут дети, не дай Г-дь…
- И у нее дети, - негромко говорю я.
 - Ну да, ну да, я ничего и не говорю, дети. Но ведь одно дело –  наши дети, а другое еще чьи-нибудь. Сама своей головой подумай!
- Дядь Саша, - я задумчиво разглядываю прислоненный к крыльцу пахнущий свежим лаком шкаф-комод-пеленальник. -   Вот как так получается: руки у тебя умные, а сам ты дурак?

                *
 
Костя перезванивает практически уже ночью. У него нежный, нетерпеливый голос, и жаркое, даже сквозь трубку обжигающее ухо дыхание – я слушаю и, забывая обо всем,  даже не сразу вникаю в смысл произносимых слов.
- Так ты все-таки приедешь?
- Ну, Серега обещается меня подкинуть, в случае если у вас  отыщется где и ему переночевать.
-Да, конечно, пусть приезжает! Дом большой, что-нибудь придумаем!
Я абсолютно   убеждена, что у нас дом  резиновый – случая не было, чтоб кому-нибудь не хватило в нем места!
Они действительно появляются –  где-то около часа.
 Сперва я слышу низкий рык незнакомого мне  мотора, потом заливистый лай всехнаших собак сразу, потом глухо стукает наша никогда не запираемая входная дверь, потом сразу что-то с грохотом падает и катится по полу   –  похоже, жестяное ведро, кто-то громко чертыхается -  и вот он, мой Костя, я с радостным визгом повисаю у него на шее!   
Бессовестная откровенность моего поведения объясняется тем,  что я уверена  - наши все уже спят, а Сереги я давно не стесняюсь.
Тем больше потрясение, когда за спиной моей вдруг слышатся тяжелые шаги и отчетливый  лязг передергиваемого затвора. Тонкие брови Сергея изумленно влетают вверх:
- Батя! Ты еще откуда тут взялся, и чего нах.. делаешь?!
Осторожно отцепляюсь от Кости и медленно оборачиваюсь. Посреди кухни стоит дядя Саша, в одних трусах и с  наставленным прямо на нас ружьем в руках. Секунду спустя за его плечом возникает заспанное лицо Марфы с хнычущим ребенком, рот которого немедленно затыкается титькой.
Немая сцена.
Марфа соображает первая – быстро и аккуратно она опускает дуло ружья вниз, в пол – и  делает это как раз вовремя, поскольку дяди Сашин палец,   все еще пляшущийся на спусковом крючке, неожиданно дергается,  и ружье, соответственно стреляет. Хлоп! В нашем многострадальном полу появилась свежая, черная, чуть дымящаяся дырочка.
На шум выстрела прибегают все:   взъерошенный Гришка,  вернувшаяся недавно с родов и едва успевшая задремать мама, бледная до синеватых прожилок на висках Наташа, визжащая не то от испуга, не то от восторга Татьяна.  Не хватает только  Васьки и Варьки -  но их, если уж уснули, ничем, кроме пушки не разбудить, да Степки,  на последней электричке  неожиданно подавшегося в Москву, ( и хорошо, от греха подальше, а то кто  знает, что б он сейчас учудил).
Да, ничего себе,  у меня нарисовался романтический вечер! И уж веселья хоть отбавляй!

                * 
В два часа ночи мы все  сидим в кухне, за столом, пьем пиво, которое Костя с Сережкой привезли с собой из Москвы,  жуем бутерброды со всем, что только есть в холодильнике, и болтаем обо всём на свете. Мне ужасно хорошо – я выспалась днем, спать мне больше не хочется. У остальных, похоже, в башке гуляет адреналин. Мне лично все равно кто здесь кому кто, я сейчас всех люблю, и мне кажется, что и все сидящие вокруг меня сейчас друг друга  любят – мы будто одна большая семья.
То, что он, придя в незнакомый дом,  неожиданно наткнулся на своего, давно оставившего семью отца, для Сережки оказалось вполне в порядке вещей. По его словам, это происходит с ним регулярно, минимум дважды в год. Ведь недаром отец его не просто бродяга-ремонтник, а один из лучших в Москве. Человек-легенда, коему подвластно все – электрика,  электроника и сантехника. Которому  хоть дерево дай,  хоть бетон, хоть  самый что ни на есть благородный мрамор, не говоря уж о пластмассе и силиконе  – и он из этого сотворит все, что вы ему закажете, и вдобавок еще то, что вам даже  в голову никогда не придет. 
Дядя Саша, сообразив  наконец, что он только что чуть не наделал,  начал каятьсяи  биьт себя в грудь : «Да  же я  ! Да что же! Дак  ведь сынка! Да я ж думал, за рыжей этой пришли! А так бы я   никогда! Да  я разве не понимаю, что  дети!» Но ружье у него все равно отобрали.
Марфа с Серегой наперебой успокаивают его, отпаивая попеременно то водкой, то валерьянкой но все это пока что безрезультатно. 
То,  что мачеха – ну да, не побоимся этого слова -  младше его на три года, Серегу похоже, нисколько не впечатлило.
Но по настоящему  удивили  его Маринкины глаза. Такие же точно, как у него самого, темно-синие, как грозовое небо, как море. «Странно, - говорит он. – Прям как  самому себе в глаза заглянул!»   И он заглядывает ей в глаза снова, и снова – и каждый раз  изумляется результату.
Несмотря на протесты и покаянья, мама уносит дяди Сашино ружье  от греха подальше, не сообщая куда. Подумаешь! Будто мы не знаем про большой кованный сундук в дальнем углу чердака, или где мама хранит от него ключи! Впрочем, дядю Сашу мы в это посвящать не станем.
- Аглая Михевна! Да зачем вы так! Я ж ведь, как шум услышал -  подумал, что за ней – кивает на Наташу - пришли! Ну что греха таить, испугался! Так не за себя ж – за детей испугался! Ну что ж вы – не понимаете разве!
- Александр Дементьевич, - свешивается с лестницы на чердак мама. – Это вы поймите меня, пожалуйста, правильно. Мы здесь  позволяем себе одну, возможно, совершенно непростительную по нынешним временам, роскошь –   дома у себя никого не бояться.
На мгновенье в кухне воцаряется тишина, точно каждый сейчас переспрашивает себя: «Боюсь? Не боюсь?» И, словно услышав ответ, улыбается с облечением. И снова начинает болтать всякую чепуху.
Извлекается из чехла гитара, мама перебирая струны, мурлыкает, как бы в подтверждение своих слов: «Поднявший меч на наш союз..», и мы все – кто во что горазд – усердно принимаемся ей подпевать. Я смотрю: и Костя знает слова, и Наташа, и даже Серый. Хотя это очень старая, из прошлого века, песня. 
                *


Утром следующего рабочего дня я ужасно спешу – сегодня я впервые буду работать на новом месте и в новом качестве!
 Поэтому  просыпаюсь  раньше обычного – за десять минут до звонка будильника, и первым делом отключаю этот будущий, не нужный уже никому звонок – чтобы не разбудить Костю.
Костя спит, поджав под себя ноги, спиной к окну. Длинные ресницы на матово-смуглых щеках. Резкие, напряженные черты лица во сне разгладились, линии  расслабились и слегка провисают – лицо, словно нарисовано не острым,  как обычно, грифелем, а мягким пастельным карандашом. Занавеску над лицом чуть колышет весенний ветер. Я лежу с краюшку. Между нами в центре кровати мурлычет кошка, вылизывая и без того уже, на мой взгляд, чистых котят.
 
Потихоньку, стараясь никого не потревожить, встаю, одеваюсь и выскальзываю за дверь. Душ, кофе, овсянка с яблоками и корицей. Все спят, и только собаки бьют себя по бокам хвостами, когда я закрываю за собой на щеколду калитку.
Подходя к дверям Института, слышу за спиной восхищенный свист, и абсолютно правильно отношу его на свой счет – да, я сегодня пришла в мини-юбке, а что, нельзя, что ли? Тем более, все равно я ее сейчас сменю на безликую медицинскую форму.
Свистом, однако, дело не ограничивается – меня бесцеремонно цапают за плечо, заставляя развернутся. Ну, Димон, ты, как я погляжу, совсем уже обнаглел! Сейчас я тебе все скажу!
Но я не успеваю ничего сказать: он прижимает палец к губам и утаскивает меня за угол здания.
- Слушай, чего здесь у нас  вчера было! Ухохочешься!
Я – брезгливо разглаживая рукав куртки, высвобожденный, наконец, из его цепких пальцев – Ну и чего?
Но он пока не может  отвечать – давится потому что от смеха.
  - Ты себе не представляешь! Ну, с утра, как водится, юристка и социалка наехали на твою Анжелу, требуя, чтоб она подписала отказ от ребенка.  Ее ж уже выписывать вроде пора, койку освобождать, у нас  же без страховки экстренная только помощь бесплатная. Она – ни в какую! Хотите – берите силой в детдом. А сама в ребенка вцепилась, аж пальчики побелели! Такая, я тебе скажу женщина – я прям проникся! И то сказать – природа,  материнский инстинкт.  Пришлось им ни солона хлебавши идти. Вот, значит, сидят они у нас в ординаторской с Маргаритой, и типа как совещаются. А я типа так рядом сижу, к ним спиной, с понтом дела кофейком балуюсь. И вот пока они решали, то ли им в опечную комиссию звонить, то ли в МВД, смотрю, открывается дверь – и прям, как в кино,  типичный такой дядечка  в сером с маленькой такой трехцветной книжечкою в руках. Я грит, разрешите представиться, сотрудник такой-то такого-то отделения. Сигнал, грит, к нам поступил, что здесь, мол, наблюдается отдельный случай нарушения прав человека и расово-национальной дискриминации. Без всяких на то оснований  пытаются разлучить мать с ее ребенком. 
Они туда, сюда, хвостом завиляли, что ведь он сам должен знать, что ведь есть правило, что ведь было распоряжение, что ведь матери сами обычно просят! Да ведь  ему ж самому, наверное,  известно, что там, в секторе Д, за бытовые условия! Разве  можно туда с грудным ребенком?
 Да нет, пожимает плечами серый, ниче такого ему не известно. А вот данная конкретная мать, Давитян Анжела, 25-ти лет, уроженка Москвы, временно проживающая в вышеупомянутом секторе Д, подобное желание изъявляла? Ах, нет? А как там ее и ребенка  здоровьичко на сегодня,  нельзя ли их, если все путем, как-нибудь побыстрее выписать? Он бы тогда сразу их и забрал, чтоб машину лишний раз не гонять.
В общем, не прошло и полчаса – да что там, двадцати минут не прошло, как  Анжелка твоя, в новехоньком платье – оно ей, мягко скажем, великовато было, и широковато в плечах, да и вообще, на мой взгляд, не ее фасон, ей бы юбка твоя вот эта больше пошла б по-моему, с дитем в синем кружевном конвертике на руках, стояла у главного выхода на ступеньках. И тут – слушай, слушай, последний штрих! Смотрю, с обеих сторон у наших ворот штативы с камерами – да не хухры-мухры, а сразу видать, что профи снимают,  и лампы-вспышки, и утварь всякая, а один, ну вот точно тебе говорю, вообще не русский был. А к крыльцу   по аллее подкатывает машина – не лимузин конечно, но и не черный ворон, приличный такой цвета мокрого асфальта джип,   и оттуда два кента в сером выталкивают насмерть перепуганного, обалделого азера – тоже во всем с иголочки, аж  сзади бирки из-под воротника торчат. Ну, азер видит   Анжелку, отталкивает кентов, в два прыжка взлетает на ступеньки и тут все трое – мать, отец и спеленутое дите сливаются в едином объятии! Хепи енд, бля!
Ну,  кенты дали  этим,  с камерами поснимать в свое удовольствие, потом загрузили  святое семейство в машину – аккуратно так, вежливо, чтоб нечаянно никого не помять, и увезли. Очень надеюсь, их вежливости хватило аж до самого пункта назначения.
Ну, что скажешь?  Хороша вышла сказочка со счастливым концом?
У меня нет слов. Молча закуриваю предложенную Димычем сигарету. Опасливо смотрю на часы  - нет, вроде еще не опаздываю. Дима пускает колечко дыма, и продолжает рассказ.
- Ну, а  часика через полтора, стали всех из отделения на ковер вызывать, мобильники и планшеты курочить, допрашивать, кто мог снимать, да кто мог скачать. Даже из дому всех сотрудников повытаскивали – ну кто был вчера выходной.
- А я-то как проскочила?
- Так   ты ж вроде со вчерашнего дня в нашем отделеньи не числишься.

                *
Да,  уж тут мне явно не светило никакого акушерского экшена.
Светлана Юрьевна, главная акушерка института (должность высокая и чисто административная), торжественно представила меня персоналу – акушерке предпенсионного возраста Прасковье Андреевне и фельдшеру Вале Ивушкину, недавнему выпускнику училища, с застенчивыми голубыми глазами. Он  слегка прихрамывал  при ходьбе – видимо, поэтому находился сейчас здесь, а не  в армии.
- В случАе, если число пациентов у тебя перевалит аж за пять человек,- Светлана Юрьевна закатила глаза, в знак того, что она даже в мыслях не допускает такую возможность, –  получишь подмогу из других отделений. Если же с утра у вас никого, и в дальнейшем вроде как не предвидится –   направишь свой персонал туда, где будет в тот день народу нехватка.
Она объяснила мне, как заполнять табели и ведомости, показала, где ключ от наркоты, где – от сильнодействующих средств группы В, заставила расписаться в куче бумажек, выдала кипу циркуляров санэпидстанции, с коими следовало не откладывая, сегодня же ознакомиться, и, бросив напоследок : «Ну, Настя, ты уж не подведи нас!»  -  с достоинством удалилась.  Вслед за ней откланялся голубоглазый Валя, торопившийся  домой после дежурства.  Мы остались один на один с  Прасковьей Андреевной, которая  велела звать ее тетей Пашей, и обещала  показать и рассказать мне, что здесь к чему.
Отделение, как в тот день, когда я сидела здесь с насмерть перепуганным Костей, казалось заброшенным и пустынным.   
Впрочем, один пациент у нас сегодня все-таки был. Дядя Федя вот уж третий день кантовался на сохранении.
  - Ты с ним поосторожней, - предупредила меня тетя Паша. – Нынче он не в духе, завтрак вон отослал, сказал – помоями кормим. А какие помои, когда для этого отделения вообще все по спец заказу из ресторану возят, а у нас на кухне разогревают только!  Невозможно  с ним вообще, и когда только выпишут, вот же еще напасть на нашу голову! Бывают бабы беременные капризные, но этот… ни в какие ворота! Ну вот ты только…
Где-то на середине этой важной, образной, богатоинформативной и высокоэмоциональной фразы я абстрагировалась и перестала воспринимать.
Из-за неплотно прикрытой двери палаты  звучал высокий и чистый голос. Не мужской, и не женский --- вообще неземной какой-то, в смысле не от мира сего, может, так поют ангелы – они ж вроде как бесполые. Это  была не какая-то ария или песня, а просто  набор звуков, совсем, на мой неискушенный слух, случайный, такое себе «ля-ля-ля», но от которого почему-то хотелось плакать.               
Раньше я никогда не слышала, как поет дядя Федя. На процедурах  знаменитый голос  звучал пискляво, с оттенком суетливой нервозности,  не возбуждая к себе  ни приязни, ни интереса.
Нет, я, конечно, знала, что он – наша национальная гордость. Но выступает-то  все чаще за рубежом, да и я, если честно, не  великий поклонник  оперы. Мама, конечно, таскала  нас всех в Большой – на «Русалку», «Золотого петушка» и «Сказание о Граде Китеже». В Геликон - Опера на «Елку»  под Новый год . В общем, на что-нибудь, адекватное для младенского возраста.
Хотя один раз,  это была «Иоланта». Какое-то чрезвычайно редкое исполнение, на которое  мама, как всегда,   чудом  раздобыла билеты. Ла Скала, что ли, к нам приезжала. Во Дворце Съездов. Помню, что было  очень  классно –   прекрасная музыка, море огней, поздний вечер, и жуткий холод по которому мы возвращались домой в полупустой электричке.
Дождавшись паузы, я осторожно стучусь – краем глаза замечая, что тетя-Паша недовольно поджала губы:  больница же , к чему эти китайские церемонии?
- Ну кто там еще? Я занят! Да входите уж скорей, раз пришли!
- Здравствуйте, - произношу я, старательно и привычно оттягивая губы к ушам.- Я – Настя, старшая акушерка вашего отделения. Как вы себя сегодня чувствуете? Нет ли у вас каких-нибудь жалоб и пожеланий?
- Здрасте-здрасте! Замечательно я себя чувствую, особенно, когда никто непрошенный в дверьне ломится. Вообще,  надеюсь,  скоро уже Лев появится, сделает очередное УЗИ, убедится, что все там в порядке, и отпустит меня,  наконец, на все четыре! Задолбали уже  эти уколы и капельницы, почему   нельзя было все на дому   провернуть, не понимаю? Любые деньги готов отдать, лишь бы оказаться, наконец, подальше от этих стен! 
- Федор Евдокимович, но вам же объясняли – этот препарат чреват большим количеством побочных эффектов, поэтому его можно вводить только в стационаре.  А чем  наши стены  перед вами так провинились? ( Старательно удерживая улыбку. Лопни, но улыбку, хоть   кончиками губ, сумей удержать!)
- Полным отсутствием уважения к  индивидуальным потребностям  человека! Стакан воды у вас не допросишься!
- ???
- Вот-вот! – вступает, наконец, тетя Паша. – Весь день вчера приставал с водой этой самой! Какая- то вода ему особенная занадобилась – ни сырая, ни кипяченая, ни простая, ни минеральная,  ни горячая, ни холодная… да тьфу на него, прости Г-ди!
Вежливо любопытствую – о чем все-таки идет речь? Дядя Федя с готовностью поясняет: во время репетиций ему необходимо каждые 10-15 минут делать глоток воды. Рекомендация фониатора. Вода нужна питьевая, бутылированная, желательно , «Святой источник». Подогретая до температуры 37.5 градуса. Что тут сложного? Саму воду ему вчера привезли – теперь ее хоть залейся, вон, в углу палаты запас бутылок, на месяц хватит. А  вот добиться, чтоб  каждый раз ко времени репетиций  ее подогревали до нужной температуры, оказалось почему-то задачей, в больничных условиях  невыполнимой.
- Что ж я ему ее, в чайнике греть буду? Может, еще и термометр  в чайник засунуть ? Да где такое видано, из-за  ерунды всякой над людьми измываться?
- Да поймите ж вы, что это не ерунда,    не прихоть моя! Мне  действительно необходимо, каждые 10-15 минут, в течение репетиции. У меня горло, связки, да что ж вы здесь за медики, в конце концов!
- Вот именно, что медики! Здесь нормальное медицинское учреждение, а не сумасшедший дом, хотя иной раз и впрямь согрешишь тут с вами, подумаешь, что..
- Ну вот, слышите? Да кому же это понравится, если его сумасшедшим  обзовут, еще и за свои деньги…
- Ну, за свои деньги у нас чего только не огребешь ! – слышится за моей спиной знакомый насмешливый голос.
Доктор Лева! И как же вовремя!
-Ну? – потирая руки, интересуется он.- Что за шум, а драки нету?
 Наперебой вводят его в курс дела. Доктор Лева кивает, щелкает языком, разводит руками, наконец, насмешливо поблескивая глазами, оборачивается к молчащей мне:
- Ну вот, Настя,  задача, достойная твоего организаторского таланта. По твоему, сможем мы,  своевременно обеспечивать Федора Евдокимовича  водой необходимой температуры?
- Сможем! – твердо говорю я. – Прасковья Андреевна, спуститесь, пожалуйста, в детское отделение и попросит их временно одолжить нам подогреватель для бутылочек.
Тетя Паша бросает на меня уничижительный взгляд,  поджимает  губы совсем  уж до состояния ниточки и  резко разворачивается к нам спиной. 
Так. Кажется, я с первого  дня нажила себе врага.

                *
До конца дня тетя Паша со мной принципиально больше не разговаривала. Самой пришлось выяснять, где в отделении хранятся стратегические запасы хлорки (хлорка – это наше все!), где что находится в процедурной , одновременно отслеживая на уровень раствора в фединой капельнице. Количество лекарства рассчитано  соответственно весу, а вес у пациента не маленький – процедура заняла часа три. Все это время пациент должен  лежать, а лежать ему было скучно.  То и дело звякал  звонок – дядя Федя  просил подать ему то планшет, то ай-фон, то бутылку с колой. Поднять головной конец кровати повыше. Опустить ножной чуть пониже. Изменить угол наклона подлокотников. Поднять жалюзи. Опустить  жалюзи. Поднять жалюзи до половины окна.
 Короче, к концу дня я всерьез обдумывала,  сколько будет стоить  в  УЕ пластическая операции, сделанная герою  романа  В. Гюго «Человек, который всегда смеется».
Наконец капельница закончилась, мы оба с дядей Федей выдохнули с облегчением, я убралась в процедурной,  заперла свой кабинет, и отправилась навещать Игоря, весь день почему-то игнорировавшего мои звонки. 
Выходя, я снова услышала за спиной знакомое «ля-ля-ля», и слезы опять навернулись сами собой на глаза.
Ординаторская в послеродовом была заперта, хотя внутри явно  кто-то был – слышались шаги,  шорохи, вроде даже чьи-то постанывания. Ладно, в конце концов, какое мне дело!
Я уже повернулась, чтобы уйти, как вдруг замок щелкнул и из ординаторской,  застегивая на ходу  пуговицы форменной блузы, вылетела санитарка Лера. Увидев меня, она резко затормозила,  выпрямилась, и медленным шагом, с достоинством пошла дальше по коридору. Я пожала плечами, открыла дверь и вошла.
На койке в ординаторской сидел слегка взъерошенный Игорь.
                *
Ну что тут скажешь? И надо ли  вообще что-нибудь говорить? Да кто он мне, в конце концов -  муж, любовник? Он просто отец моего ребенка.
- Привет! – сказала я.- Ты чего трубку весь день не берешь?
- Да я…это  – он провел рукой ото лба к затылку, приглаживая волосы. – Замотался, короче. Сама-то как?
- Да нормально.
- Слышал, местечко тебе непыльное досталось?
- Твоими молитвами.
Мы помолчали, Игорь – явно скучая, я – собираясь с силами.
- Так ты чего хотела-то?
- В смысле? Ну, мы ж договаривались – на этой неделе вместе забрать Светку из садика.
- А-а-а… Не, на этой, наверно, не получится.
- Как, почему?! Ты же обещал! – как я ни старалась держаться по возможности бесстрастно и пофигистки, но, похоже, возможности мои кончились. И в голосе явственно позвучали слезы.
Игорь  с опаскою покосился на меня.
- Эй, ну ты это …полегче на поворотах! Во-первых, ничего я не обещал. А во-вторых, дорогая, ты что-то слишком долго думаешь.
- И…и что?
-Ну и я тоже начал продумывать. Разные  варианты.
-  Но ведь это же мой ребенок!
- Ой, да какой он твой! Мой это ребенок – и ничей больше! Тебя тут и не стояло! Я ее можно сказать, создал.  Только что сам в животе носил,  а так – все, и беременность, и роды,  и соски, и пеленки, и колики, и потничка – всего хлебнул, все  с первого дня, своими руками!  Да я  ж ее сотворил, как этот …Пигмалион  Галатею. Что в ней  твоего после этого ?!
- Ну…  наверное, это отчасти верно. Вот только ты сотворил ее … из меня.
- Да Г-ди! Ведь ты ж сама сдала эти клетки! Считай, ты от них отказалась! 
Я почувствовала, что еще секунда – и все! Разревусь, прямо тут! Ну, уж этого никак нельзя  допускать. Что угодно, только не это!
Я резко развернулась, и выбежала из ординаторской.
Я бежала, ловя краешком сознания, как  за мной захлопнулась дверь, как что-то вслед крикнул Игорь, как свистел в ушах ветер из множества распахнутых настежь  окон. В конце коридора пожарная дверь, за ней лестница, и по ней вниз,  мимо всех площадок и этажей, до самого что ни на есть подвала. И там уже, наконец, можно будет,  заплакать.
                *

Добежать до подвала мне не удалось. На первом этаже, у самых дверей в обсервацию меня словил доктор Лева. Просто вытянул руку и цапанул за плечо. Руки у него, как клещи, фиг вырвешься.
- Куда бежишь, случилось чего?
Я только молча помотала головой. По щекам моим текли слезы.
Больше он меня  ни о чем не спрашивал. Не выпуская моего плеча, доктор Лева втащил меня в свой кабинет и зашвырнул на диван. Сам брякнулся рядом.
-Ну? Чего ревешь? Кто тебя обидел? Кому я должен морду набить?
Губы мои невольно раздвинулись в улыбке, хотя слезы продолжали по-прежнему лить ручьем. Уж если я плачу, так плачу! Долго, всласть, и за  все беды сразу.
Доктор Лева  обнял меня за плечи, привлек к себе,  я уткнулась ему в грудь и выплакала все- все . Как мне было больно, когда мы с Игорем расстались.  Как он использовал, чтобы стать отцом, мою яйцеклетку. Как он недавно все  мне  это  рассказал, и показал впервые моего ребенка. И как  с тех пор я ежедневно схожу с ума от тоски по своей девочке. Живу, можно сказать, как в тюрьме, от свиданья к свиданию. И  вот сегодня, сейчас…
- Нда-а, - протянул доктор Лева. – История! Досталось тебе. Валерьяночки выпьешь?
- Не. Спасибо.
Он усмехнулся. Пригладил мне волосы. Вытер большим пальцем слезы со щек. Оторвал от рулона на столе бумажное полотенце. Кивнул на раковину в углу. 
- Умойся пойди, горе мое! Нос распух, глаза красные, щеки от слез полосатые. Глаза б мои не смотрели! Что ж вы, девки, с собою  делаете, пороть вас некому!
Я послушно умылась. Мне стало гораздо легче.
- Значит, замуж за него ты не хочешь? Даже несмотря на ребенка?
Я категорически замотала головой. Ни за что! Тем более после сегодняшнего!
- Нет ну надо же! А какая любовь была! И куда все девалось! Хотя я  самого начала считал – нечего тебе с таким козлом связываться.  Я и Аркадию всю дорогу твержу – слишком вы ему во всем потакаете! Захотел медицину – на, захотел  квартиру – на,  балерину в жены – пожалуйста, ребенка – ну, ты ж не думаешь, что он сам платил за ЭКО и за суррогат ! Но ведь они ж в этом видят свой родительский долг!
 Ну вот  что толку, скажи мне, от  этих подарков, если вы с сыном годами не разговариваете?! Только: «Как дела Игорек?» - «Да все нормально!» или там  «Проблема есть, помоги решить.»  Они ж, по-моему, с  рожденья ни единого разу в глаза ему не заглядывали – что мать, что отец!
- Лев Самуилович, по-моему, вы преувеличиваете!
-Да точно тебе говорю!
Он потирает залысину на темени, затягивает потуже резинку в хвосте. Скашивает глаза, смотрит на стоящие на столе часы – крылатый бронзовый ангел, локоны по плечам, вместо живота циферблат. Беременность временем. 
- Ну что, мать-одиночка, ты свое на сегодня уже отработала?
Я киваю.
- Коньяк пить будешь?
Я снова киваю.
- Ну что ты, как китайский болванчик? Трудно сказать: « Да, спасибо Лев Самуилович?»
- Да, спасибо, Лев Самуилович.
Он наклоняется, стискивает мне лицо ладонями, прижимает с обеих сторон щеки к носу, так что губы сами приоткрываются. Чмокает меня в кончик носа.
- Вот ведь дурища, прости Г-ди! И откуда он узнал, что в хранилище есть твои яйцеклетки? Сама, небось, рассказала? Говорю, пороть вас некому!
Мы пьем коньяк из крохотных граненых стаканчиков темно-синего с золотисто-зеленым рисунком стекла. Если смотреть сквозь такое стекло на свет, то сперва все кажется мутным и темным, а потом, по мере вращения бокала в руке, то здесь, то там вспыхивают неожиданно звездочки.
- Хватит уже его рассматривать, хороший коньяк. Пей давай!
Но мне что-то уже расхотелось. Потихоньку ставлю стаканчик на стол, в надежде, что доктор Лева не заметит . Но разве от него что укроется?
- Брезгуешь?
- Что-то не хочется. И так голова кружится чего-то весь день.
- Голова кружится? У тебя месячные когда в последний раз были? Имплант, случаем, не выпадал из руки?
- Ну вы уж скажете, Лев Самуилович!
В результате мы пьем чай – зеленый, присланный ему родственниками из Самарканда, из настоящих  пиал.  Он рассказывает мне о своем детстве – он всегда вспоминает детство, стоит ему чуть выпить. Как  в шесть лет его учили играть на скрипке.
 А в конце разговора неожиданно поизносит:
- Ты это, расслабься пока, не гони. Дай ему после развода в себя прийти. Успокойся, соберись с силами, и поговори с ним по-человечески. Без слез, без истерик. Скажи ему прямо,  честно, что замуж ты за него не пойдешь. Что просто,  раз уж так получилось, ты бы очень хотела воспитывать вместе с ним  ребенка. В конце концов, никто его за язык не тянул, мог бы и не говорить тебе ничего, но раз уж сказал. Вот увидишь, он согласится. Ну, может , повыпендривается сперва, куда ж без этого. Но потом сам же еще к тебе и придет, и прощенья будет просить. Поверь мне, я эту семейку знаю! Очень скоро Игорю надоест делать все самому, еще раньше мамочке его надоест ему помогать, и вот тогда он будет благодарен тебе за любую помощь.
- Думаете?
- Уверен!