Если бы я стал дьяволом

Появляется он иногда, такой соблазн, такая мысль. Ибо что могу я, я, обыкновенный? Почти ничего. Мизер. А вот дьяволом…
О, сколько есть нетронутых субъектов!
Навестил бы для начала Гыля. Специального образования, так же как и больших профессиональных способностей, он не имеет и на должности начальника отдела удерживается только через свой явный, искренний и отвратительный подхалимаж. Вечером, приняв облик директора, оказался бы я перед квартирой Гыля.
Дверь на мой звонок открыл бы сам Гыль.
- Григорий Игнатьевич!?. Не думал… Вы?.. К нам?..
-А вы, может, хотите, чтобы я квартирой ошибся?.. К вам, к вам. Адрес давно знаю, а быть ни разу не был. Что, нельзя?
- Да что вы, пожалуйста, проходите… Очень рад…
Я вступил бы в прихожую.
- Надя! – громко сказал бы Гыль. – Григорий Игнатьевич у нас!
Из кухни вышла бы Надя,- женщина, приятная во всех отношениях.
- Добрый вечер,- сказала бы она, тепло, очень тепло мне, директору, элементу в её жизни далеко не постороннему, усмехаясь. 
Гыль своей жене доверяет.
- Снимайте туфли, Григорий Игнатьевич,- радушно сказал бы он. – Вот шлёпанцы. Будьте как дома.
Что же. Я надел бы шлёпанцы, подошёл к мебельной стенке, вынул из бара коньяк и выпил с Надей по рюмке. Гыль, который за этим с медовой улыбкой наблюдал, тоже потянулся бы к рюмке.
- А вам не стоит,- сказал бы я. – У вас повышенное давление. (Давление у него нормальное.) И жёлчно-каменная болезнь почек. (Нисколько не беспокоят.) Я уже молчу о язве желудка. ( Ни разу на него не жаловался.) И вообще алкоголь – яд. Что за охота отравлять себя?!
Гыль стушевался бы; потом пробормотал:
- Здоровье, действительно, не очень… Воздержусь… Это лучше…- И глаза его, хоть и рептилия, уже выказывали бы неприязнь.
Дальше мы сели бы перед телевизором. Насколько же способствует женская привлекательность остроумию! Надя в восхищении и с некоторым недоумением посматривала на меня. Никогда не думала она, что Григорий может быть таким находчивым, весёлым. И правильно думала. Куда тому Григорию, если бы не я. Гыль меня слушал со вниманием, учтивостью, со всем соглашался, но за этими внешними проявлениями этикета, видел я, таилась досада.
Часов в одиннадцать Надя, сказав, что завтра ей рано подниматься, приязненно попрощалась бы и вышла из комнаты.
- Однако, действительно, засиделся я у вас,- сказал бы я Гылю. – Пора и нам о сне побеспокоиться.
Гыль при мысли, что наконец-то избавится от меня, легонько выдохнул. Напрасно, конечно. Я выждал бы несколько минут, затем прошёл в спальню (Надя уже лежала, светил около кровати зелёный торшер), быстро разделся и лёг под одеяло возле Нади. Гыль, вытаращившись на меня, смог бы говорить только слогами:
- Гри… горий… Иг… на… Вы… Что за… за… шут… ки…
- Идиот! Что вы там несёте! Забыли, где находитесь? Выйдите и закройте за собою дверь!
Едва не до потолка взвился бы Гыль.
- Григогнатыч! Бросьте ваши дурные выходки! Вы что, совсем уже?.. Надя, вставай! Сейчас же! Развалилась как корова! Быстро поднимайся!
Я толкнул бы Надю под одеялом ногой и посмотрел на неё с выражением, понятным только нам (ей с Григорием) вдвоём.
- Да при чём здесь я, при чём здесь я,- неискренно-плаксивым голосом проговорила бы Надя. – Разбирайтесь сами между собой. А я уже разделась. Я же не могу показаться голой перед Григорием Игнатьевичем?
И осталась бы лежать.
Гыль ещё покричал бы, но трогать меня побоялся и выбег в прихожую к телефону. Пока звонил, то и дело вскакивал бы в спальню. Далее в дверях спальни показались бы милиционеры, а за ними, с крайне заинтересованными лицами, соседи.
- Вон он, вон! – кричал бы из-за милиционерских погонов Гыль. – Вот! Берите его, а то я его!..
Милиционеры подались бы к кровати. И здесь я вылез бы из-под одеяла, вскочил на подоконник, распахнул окно и сгинул бы в темь, сзади слыша испуганные и удивлённые возгласы.
Утром Гыль стоял бы в директорском кабинете и, надувшись, тряся головою, бормотал:
- И поэтому, уважаемый Григорий Игнатьевич, ожидают вас большие неприятности. Я, безусловно, отдаю должное вашей акробатической, совершенно кошачьей ловкости, с которой вы сумели очень быстро прыгнуть в окно и спуститься со второго этажа – для вашего возраста это о-го-о! – но, согласитесь, всему есть пределы. После всего того, что совершили вы, придя будто в гости, а на самом деле для отвратительных и злых издевательств, я это так оставить не могу. Вы знаете, как я раньше к вам относился. Но после этого… Нет… Сегодня же подаю заявление в суд. У меня есть свидетели. Подтвердят. Хотя бы те же милиционеры…
- Стойте! Стойте! Какие милиционеры! Я… не понимаю! – воскликнул бы поражённо директор. – Я ничего не знаю, что там у вас вчера происходило! Я вчера на дне рождения был! У Мороза! И он вам скажет, и все скажут… «В суд»… Да вы… вы сумасшедший! С ума сошли!
- Это вы сумасшедший, раз так бесчинствуете, Григорий Игнатьевич, – твёрдо и с достоинством произнёс бы Гыль. - Да, сумасшедший! Именно вы! И подлый развратник к тому же!
- Вон! Вон отсюда! – заревел бы директор. – Я сам на вас в суд подам! Вон!
И оба подали бы в суд: Гыль за «бесчинства», директор за невиданную и неслыханную ложь, ибо он в тот вечер и действительно был на дне рождения, что, среди прочего, подтвердили предъявленные им судебному разбирательству фотокарточки, на которых он фигурировал со сбитым набок галстуком и с осоловевшими глазами. Гыля признали бы виноватым в клевете. Публичные извинения перед директором ему не помогли бы. Греть за своей пазухой ужа, способного превращаться в змея, директор больше не пожелал бы… и достаточно.
Никак не забыл бы я про Адуськевича. Руку при встречах он ждёт сильно, и в лицо заглядывает благосклонно, ласково,- но знают что-то важное о нём проницательные люди, знают. На то они и проницательные.
Душка этот – анонимщик.
В минуты, когда он дома сочинял своё тайное послание, я, невидимый, сел бы на угол его стола и начал смотреть, как же протекает у него творческий процесс. Адуськевич подолгу думал бы, крутил ручку, охватывал ладонями голову; на бумаге между тем понемногу возникал адресованный прокурору текст:
«Знаменитые представители человечества, сталкиваясь во все века с проявлениями людской гнилости и ущербности, взволнованно заявляли: не могу молчать! Вспомним Толстого, Золю. Их проповеднический голос находил благодарный отклик в сердцах всех неравнодушных людей. Я не могу отнести себя к числу известных деятелей, но, как совестливый гражданин, тоже не могу оставаться безразличным, едва не ежедневно видя весьма сомнительные дела некоторых личностей. Вынужден сообщить, что мой сосед Молибожко…»
- А! Молибожко! – произнёс бы я, сделавшись видимым. – Ну, и что же он такого должен обществу, этот Молибожко?
Адуськевич как увидел бы меня – покрытого шерстью, с козьей мордой вместо лица, с рожками, хвостом, копытцами,- так и рухнул бы на пол. И был готов уже испустить дух. Однако, губить кого-то, пусть там хоть и анонимщик, не хочется. Я этого защитника общественных интересов привёл бы в чувство, схватил за воротник и хорошенько встряхнул.
- Будешь больше анонимки сочинять? А? А? Будешь?
- Не буу-ду! Клянусь, не буду!
- Смотри мне…

Кто там дальше?.. Быченок… Ещё один попрыгун… Этот, пожалуй, заслуживал бы…
Да что толку тешить себя напрасными фантазиями.

                Авторский перевод с белорусского