Автор умирает с каждым

Раньше это было маканием пера в чернильницу, потом – щелканьем автоматической ручки с пружинкой, теперь на смену им пришел неровный стук клавиатуры, но суть их остается неизменной: это рождение нового мира, возникающего по мере того, как белый лист покрывается россыпью букв. Буквы, эти маленькие черные значки, означают, что кровь ускоряет свой бег, сердце переходит на особый ритм, при котором кажется, что каждый удар оставляет в груди глубокие гулкие провалы, а голова становится особенно ясной от предвкушения того, чему есть один-единственный свидетель, сидящий в данный момент за письменным столом.
 
Сам свидетель уже немного пьян от ощущения сопричастности к тому, чего никогда не было и не будет; он не в силах справиться с импульсом, неровными толчками сжигающим его изнутри, и потому вынужден дать ему выход, выпустить на простор. Для текста это всегда означает жизнь, для свидетеля же иногда – смерть.

Иногда. Но от этого страшно не меньше.

                *  *  *

Крепость гудит, как встревоженный улей: раскрыто покушение на хозяина, и теперь избежавший смертельной опасности владелец поместья, ограниченного рвом и угловыми башнями, вершит суд по своему усмотрению. Виновным пощады ждать не приходится: управление таким большим хозяйством требует твердого характера, и вряд ли обладатель железной руки и стального взгляда, настоящий Железный дровосек, отличающийся от своего прототипа тем, что получение сердца не в ходит в его жизненные планы, соблаговолит помиловать заговорщиков, пытавшихся покуситься на его персону.

Заговорщики – двое рабочих лет сорока и молодая девушка, дочь их старого друга, – хотели подстроить хозяину падение со стены во время традиционного обхода крепости, и последний намерен расквитаться с ними их же средством, перенеся действие со стен на крышу молельни для придания происходящему сакраментальности. Уже объявлено, что казнь состоится в полдень; детям вход, разумеется, воспрещен, а остальные могут поприсутствовать – в том числе в воспитательных целях, чтобы не питать иллюзий насчет соотношения своих сил с возможностями хозяина, который, конечно, крайне строг, но справедлив: живи по его правилам, служи по мере сил, и будешь обеспечен всем необходимым; желаешь перемен? все зависит от того, в какой форме проявляется твое желание. Убийство главного лица крепости не входит в список одобряемых методов заявить о себе, поэтому, раз уж тебя угораздило попасться, будь добр заплатить по счетам в назидание товарищам. А уж товарищи-то придут посмотреть на тебя в твой последний час: жизнь внутри крепостной ограды насыщена трудом, но небогата событиями, и народ рад любому нарушению монотонности дней.

Грязно-белый мрамор монументальной молельни ощутимо прогрелся на солнце, и его зыбкое тепло, вызывающее ассоциации с чем-то, пребывающим на грани угасания, странно противоречит внешней фундаментальности строения. С плоской крыши открывается вид на площадь: простаивающий каменный фонтан (следствие недавней аварии в системе канализации), притулившиеся у стен белые домишки, отбрасывающие небольшую тень, в которой нервозно прячутся первые кандидаты в зрители, которыми в этой ситуации движет не только желание позлорадствовать или посочувствовать, но и жажда высшей справедливости, надежда на чудо. По местным законам, берущим свое начало в древнем народном праве, у преступника есть шанс на спасение: если веревка рвется или оружие дает осечку, то он считается оправданным. В этом плане падение с высокого здания несколько гуманнее других способов сведения счетов с приговоренным. Даже покалечившись, можно выжить и жить дальше, не опасаясь дальнейшего преследования за свой проступок – по крайней мере, явного преследования.

В начале первого на крыше возникает какое-то движение, и в сопровождении охраны появляются трое бедолаг, главная ошибка которых заключается в том, что об их покушении стало известно раньше, чем оно состоялось, иначе быть им до поры до времени героями-освободителями. Их оставляют на ближайшем к фонтану углу площадки практически без присмотра: охранники загораживают собой подход к ведущему на чердак люку, и для побега есть только одна возможность – прыжок вниз. Девушка, по-видимому, с минуту размышляет над вопросом, не попробовать ли ей спастись таким образом, но взгляд на плиты, излучающие убийственное равнодушие к предстоящему, заставляет ее отказаться от своего намерения. Мужчины смотрят на ситуацию более трезво, не выказывая попыток выкинуть напоследок романтическое коленце, и потому неподвижно стоят там, где было велено.

Вскоре в компании щуплого секретаря на крыше появляется сам хозяин. Жидкая толпа внизу немного оживляется, но даже с такого расстояния можно понять, что зрители чувствуют себя неважно: тут бессилие и боль, страх и злоба, жажда мести и радость от того, что через четверть часа все пойдет по-прежнему, облегчение, и сомнения, и стыд за то, что пришли, за то, что смотрят, за то, что только невнятным гудением осмеливаются выразить поддержку осужденным; за то, что сами желали бы успеха провалившемуся покушению и за то, что, зная о нем, наверняка донесли бы для сохранения стабильности не лучшего, но и не худшего уклада жизни в крепости. Кажется, что ядовитые пары этих чувств проникают в желтовато-белый мрамор молельни, в оштукатуренные дома, и спустя какое-то время даже жестокое зрелище заслуженной кары не сможет вытравить глухо закипающий бунт. Словно сознавая это, секретарь сразу же краткое изложение дела и приговор. Народ внизу затихает. Хозяин приглашающее кивает головой – мол, сигайте, ребятки, если хотите воспользоваться своим шансом на осечку (считается, что в таких случаях важна добровольность, иначе природные законы возьмут верх над возможным чудом).

                *  *  *

Хруст мелких камешков под чьим-то каблуком превращается в щелканье клавиши на старой клавиатуре, но даже этот будничный звук не может ничего противопоставить кошмарному оцепенению, парализующему ум и тело. Не так-то просто взять себя в руки, зная, что прямо сейчас тебе предстоит принять на себя всю твердость мощеной площади три раза кряду. Глубокий вдох, запускающий обратный отсчет; прощальный взгляд в синеющее вечернее небо, и…

                *  *  *

К всеобщему удивлению, первой от группки приговоренных отделяется девушка. Молодость служит ей отличной анестезией, и на ее лице не заметно ни тени страха – только непримиримый вызов тому, кого она считает виновником всех своих бед. Она высокомерно отпускает какое-то нелицеприятное замечание по отношению к хозяину, который успевает негромко ей что-то ответить, потом круто разворачивается на сто восемьдесят градусов, и спустя мгновение ее легкие разрывает от потока воздуха, который она принимает за овеществленный ужас, наполнивший все ее существо. Анестезия перестает действовать, но все происходит так быстро, что никто ничего заметить уже не успевает. Хозяин опускает вскинутую в жесте почтения руку, и в его движении нет ни капли издевки: достойные проводы достойному сопернику.

В одном из оставшихся осужденных смиренный было неудачей, тюрьмой и гнетом неотвратимого протест словно вскидывается на дыбы, и мужчина – тот, который знал молодую максималистку еще ребенком, – бросается на хозяина в надежде утянуть его с собой. Но хозяин начеку, охрана тоже не дремлет, и завязывается короткая борьба, итог которой предопределен заранее. В разгар потасовки третий приговоренный, переминаясь с ноги на ногу, делает неопределенное движение, которое трактуется подозрительными охранниками как попытка атаки, и тоже попадает под горячую руку хозяйских телохранителей: через минуту оба арестанта оказываются спихнутыми с карниза. Один из них, который начал сопротивление, успевает уцепиться за какой-то выступ и даже пробует взобраться обратно, но стена из неумолимых стражников не оставляет ему ни единого шанса. Он летит вниз, унося с собой безнадежную жажду жизни и черное отчаяние из-за своего очередного, ставшего последним провала. Его товарищ даже в такой критичной ситуации возмущен тем, что пострадал он невинно – не хотел лезть в драку, но именно из-за нее оказался за пределами крыши – и зол на то, что падать ему на тумбу: обладая живым воображением, он уже заранее пережил момент столкновения с камнем… О покушении он уже не помнит.

                *  *  *

Зато об этом помнит безмолвный свидетель, облекающий никогда не происходившее в слова. Помнит он и отупение, навалившееся на всех троих в камере в последнюю ночь, и три последовательных удара о камень… Играя в детстве в войнушки или устраивая с товарищами возню на школьном дворе, он всегда удивлялся агрессивной твердости рыхлой почвы газонов при ее столкновении с луженым мальчишеским лбом, но и представить себе не мог, как оглушающе жестка земля, если шагать к ней с крыши молельни. Каждый такой эпизод отнимает у него толику жизненной энергии и, наверное, на манер древнегреческой мойры совершенно нефигурально укорачивает его собственную нить судьбы…

Но эти никому не нужные свидетельства – одни из немногих вещей, ради которых стоит жить.