Интриги

               
В конце мая геологи решились покинуть просиженные стулья и появились в партии. Для проведения металлометрической съемки приехал Андрей Васильевич Бурыблин и сразу же с бригадой китайцев взялся рубить просеки в лесу. Глядя на их безжалостную деятельность, я понял, что и разведка, и, не дай бог, предстоящая разработка месторождений дорого обойдутся здешней природе. Только она успела за сорок лет залечить раны от прежних порубок, как на нее обрушилась гораздо более грозная напасть.
Прибыла семейная пара, состоявшая из топографа Демидова и его жены Леоновой. Между прочим, я заметил, что называться собственными фамилиями стало довольно обычным правилом в семьях москвичей. Виталий и Лида тоже обращались друг к другу не иначе как Мазурова и Запорожец. Мне казалось, что этим подчеркивается некий случайный характер связи в противовес традиционным семейным узам.

В моей юрте не осталось свободных коек, а я лишился возможности продолжать свой отшельнический образ жизни. По вечерам мы "трепались" на разные темы, среди которых самой интересной были рассказы Бурыблина о характерах и нравах, царивших в Министерстве Цветной металлургии СССР в период самодержавного правления отраслью Петра Фаддевича Ломако. Это был невероятно властолюбивый и страшно грубый человек, командный рык которого состоял сплошь из нецензурных слов. Он изрыгал хулу, не считаясь с тем, что и в кабинете, и возле отдаленных селекторов на всей территории страны среди его слушателей было много женщин.

Слушая Бурыблина, я вспоминал нашего Марченко, который с первых дней появления на руднике поразил меня вычурной и чаще всего неуместной бранью. В его устах мат имел различные оттенки: он мог быть мягким, почти отеческим, если у Петра Васильевича было благодушное настроение; громоподобным и злобным, если провинившиеся не выполнили его распоряжений; шутливым и юмористическим, если шеф снисходил до анекдота. Главный инженер Бронислав Байков, много вращавшийся в министерских кругах, рассказывал мне, что мат в высших сферах считается единственно убедительным способом управления и руководства низовыми структурами социалистического государства. Я же, на основании собственного четырехлетнего опыта руководства коллективом, успел убедиться в том, что в любых обстоятельствах с людьми можно договориться обыкновенным литературным русским языком, не прибегая к острым выражениям.
               
С реорганизацией Управления новое начальство решило показать себя в деле. Наша партия была одной из ближайших к городу и по весне к нам зачастили высокие гости. Однажды прибыла целая кавалькада "газиков" и из первой машины, пыхтя и отдуваясь, вылез сам замполит Управления Сайжерах. За ним, на размягченных от долгого сидения ногах, выползала большая свита из монгольских руководителей и советских специалистов. Среди последних я увидел Волохова ("Безногую малютку") и нового главного механика, престарелого Журавлева. После краткого чаепития в юрте Цевена, комиссия приступила к осмотру нашего хозяйства.
В центре внимания, естественно, оказались проходческие работы. Мне за несколько дней до этого удалось осуществить весьма непростую техническую задачу по обеспечению проветривания новой штольни и ускорению ее проходки. Дело в том, что центробежный вентилятор, установленный вблизи устья штольни, из-за некачественно изготовленных самодельных труб не обеспечивал проветривания забоя, особенно после взрывных работ. Было несколько случаев легкого отравления газами и мне приходилось каждый раз первому идти в забой после отпалки, чтобы определить уровень его загазованности. Предчувствуя угрозу остановки проходческих работ, я наметил пробить из штольни восстающий на поверхность, чтобы воспользоваться дополнительными возможностями естественной тяги. С целью ускорения проходки восстающего я решил сбить его с глубоким шурфом, пройденным бригадой китайцев при поисках жилы. Шурф был закреплен по всей десятиметровой глубине и позволил бы значительно облегчить исполнение задачи.

В техническом отношении задача не представляла особой сложности. Сбойка двух выработок  - это обычная  работа для участкового маркшейдера. Беда заключалась в том, что в Управлении не было ни одного маркшейдера и рассчитывать приходилось только на собственные силы. И тут во мне взыграло ретивое - а что, разве я не горный инженер? Разве не я так добросовестно изучал геодезию? Неужели я не в состоянии определить координаты точки, в которой должны встретиться две выработки? Пусть я не смогу вычислить их математически - дисциплины "Маркшейдерское дело" в наших учебных планах не было, но мне по силам найти их графическим путем. И я горячо взялся за дело.
Мне понадобилось три дня, чтобы произвести тщательные замеры в штольне и на поверхности; измерить все горизонтальные и вертикальные углы; построить профильные линии; наложить все данные на план и найти на нем ту точку, которая должна была стать осью будущего восстающего. Я сделал это и у меня есть все основания гордиться сделанным.

Однако эта задача оказалась только предвестником грядущих трудностей. Для зарезки восстающего мы прошли в штольне небольшую боковую нишу. Дальше предстояло проходить вертикальную выработку снизу-вверх. Тут-то и выяснилось, что никто из моих "специалистов" подобные выработки прежде не проходил. Даже казахская бригада отказалась наотрез. После долгих уговоров мне ничего не оставалось, как взяться за дело самому. Я взял телескопный перфоратор, который, наконец-то, дождался своей очереди, и начал забуривать комплект шпуров. Казахи стояли в стороне и смотрели, как это делается. Им понравилось, ибо на "телескопе" работать проще, чем на ручном перфораторе, к которому они привыкли.

После обуривания забоя я продемонстрировал его заряжание и отпалку. И все же мне пришлось провести не менее трех-четырех показательных циклов, прежде чем мои "орлы" согласились на самостоятельную работу. Больше всего они боялись лезть в высокую выработку по временно установленным горизонтальным бревнам-"расстрелам". После каждой отпалки эти бревна разбивало и их требовалось устанавливать заново.

Не буду описывать все сложности этой проходки, усугубленные неопытностью персонала. Самая большая трудность оказалась на последнем этапе, когда между забоем восстающего и дном шурфа оставалось, по моим расчетам, менее полутора метров породы. Последний цикл, во избежание возможных неприятностей, я решил осуществить сам. Центральный шпур я бурил до тех пор, пока буровая коронка не вышла в дно шурфа. Убедившись в том, что сбойка произошла достаточно точно, я добурил остальные шпуры и сделал последнюю отпалку. После взрыва и быстро рассеившихся газов, мы увидели из штольни высокое синее небо. Все собравшиеся по этому торжественному поводу, включая даргу Цевена, встретили событие радостными возгласами. По моим оценкам расхождение между осями двух выработок не превышало 30-40 см. Пожалуй, этот случай, как никакой другой, убедил меня в том, что я учился не зря и вполне оправдываю высокое звание горного инженера.

Я так подробно описал эту историю для того, чтобы показать всю сложность обстановки, в которой приходилось работать не только мне, но и большинству наших специалистов. Мы добросовестно выполняли порученное дело, не ожидая за него ничего, кроме зарплаты. И все же было обидно, что вместо вполне заслуженной благодарности нам чаще доставались незаслуженные упреки как от монгольских хозяев, так и от собственных чиновников. Так случилось и на этот раз.
За проверку моей деятельности взялась группа, которую возглавил начальник производственно-технического отдела Управления, по имени, кажется, Гомбожав. В группу входили мой хороший знакомый Волохов и Журавлев, с которым я прежде не сталкивался. Последнему сидеть бы на печке и пропивать пенсию, но черт его понес в далекую Монголию, в которой он больше страдал от почечных колик, чем работал. Он всеми силами пытался выслужиться перед уважаемым даргой Гомбожавом и поэтому избрал меня и мою деятельность главным объектом критики. Несколько попыток придраться по существу проходческих работ продемонстрировали его полную некомпетентность в горном деле, и я своими возражениями даже не пытался сгладить его промахи. Тогда он переключился на более знакомую область и стал выговаривать мне за плохое содержание и использование техники: компрессоров, бурильных машин, дизельной электростанции, воздушной и электрической сетей и т.д. Во мне закипало раздражение, переходящее в злость. Наконец я не выдержал, и, не считаясь с присутствием монгольского шефа, высказал все, что думаю по поводу его замечаний.

Мне пришлось напомнить ему, что я числюсь в партии консультантом по горным работам, что в мои обязанности входит их грамотное ведение, обеспечение планового задания и соблюдение при этом правил техники безопасности. Все, о чем он успел наговорить, далеко выходит за рамки моих полномочий, но, тем не менее, я считался с реальными обстоятельствами и занимался техникой по мере своих сил. В ответ на его претензии я заявил, что отныне снимаю с себя ответственность за оборудование и требую, чтобы в партию направили квалифицированного электромеханика. Здесь же в их присутствии я заявил Цевену, что если он не найдет опытного взрывника, то через неделю я остановлю проходческие работы, так как больше не намерен выполнять и эти, несвойственные мне, обязанности.
Короче, я взбунтовался. В скандале в значительной мере был виноват и Валерий Логинов, который с мальчишеским легкомыслием до сих пор игнорировал мои требования, а я не очень категорически на них настаивал. Теперь из-за глупых придирок моему терпению пришел конец.
Цевен очень болезненно перенес неурядицы, вскрывшиеся в его доселе образцовом хозяйстве, и затаил на меня обиду. Взрывника он все же привез из Налайхи, я передал ему складское хозяйство и всю ответственность по ведению взрывных работ в штольне.

Форсированная проходка вентиляционного восстающего не прошла для меня даром. При гидроизоляции патронов горячей смолой я обжег указательный палец правой руки и под затвердевшей кожей образовался нарыв, который никак не мог прорваться. Боль была настолько мучительной, что я, будучи не в состоянии самостоятельно вскрыть его, решил проделать эту операцию выстрелом из своей малокалиберной винтовки. Три дня я ждал машину, чтобы ехать в город в больницу и три ночи не мог сомкнуть глаз от адской боли. Я дал себе слово - если машина не придет на четвертый день, то вскрою нарыв пулей. Машина пришла, и я тут же повернул ее в город. В больнице хирург сделал мне два обезболивающих укола, разрезал и вычистил полость, но рана почему-то долго не заживала. Образовалось нечто вроде свища, откуда еще долго вытекала сукровица.

Из-за этой производственной травмы я почти полмесяца пробыл в городе и тем самым дал повод Цевену обвинить меня в уклонении от своих прямых обязанностей. Он с азиатским лицемерием не сказал мне об этом прямо, но "распустил" по управлению слухи. Это было началом открытой войны, в которой я не намерен был уступать.
В начале июля я наконец-таки смог вернуться к своим обязанностям. Лето в Суцзуктэ было в полном разгаре. Лес стал непривычно темным и густым. Поднялся высокий подлесок из буйных трав с множеством цветов, от ароматов и испарений воздух стал плотным и осязаемым, исчезла дичь, монголы откочевали из леса в долину. На мой вопрос, почему все юрты спустились в долину, Джанцан ответил, что его народ привык к степному воздуху и в летнем лесу задыхается. Что ж, каждому свое.

Из города я привез с собой роман В.Иванова "Желтый металл". Книга попалась мне случайно, хотя я был наслышан о ней прежде. На съезде писателей роман был подвергнут жесточайшей критике и, естественно, вызвал у советского читателя повышенный интерес. Своей критической направленностью в отношении к советскому обществу он напоминал "Не хлебом единым" Дудинцева, но в художественном плане значительно ему уступал.
Сюжетная линия романа разворачивается вокруг хищения золота на сибирских приисках, его движении за границу и совершаемых на этом пути преступлениях. Роман - концентрированное выражение подлости, мерзости, предательства и алчности обыкновенных советских людей, столкнувшихся с возможностью быстрого обогащения. В нем только один положительный герой - следователь Нестеров, который раскручивает преступления, но и он выписан схематично и неубедительно. Зато как сильны и красочны образы целой плеяды хищников, казнокрадов и убийц - Окунева, Брындыка, Зимороевых, Мелинсона, Трузенгельда, Бродкина и прочей мелкой сволочи.

Это была моя третья книга, приоткрывшая тщательно задернутые занавески на окне, за которым кипели темные страсти советской действительности. Одна такая книга способна была уничтожить веру в справедливость нового общества, которую так старательно пестовали десятки и сотни произведений вроде "Сталь и шлак", "Белая береза", "Кавалер Золотой звезды" и многие, многие другие. Вот почему ее так яростно осуждали наши идеологи, обвиняя автора в "гнусных инсинуациях" по отношению к советскому обществу и строю. В ее крайне вредном влиянии я убедился на собственном примере.

После ее прочтения я стал с повышенным интересом исследовать и анализировать процессы, происходящие в небольшом сообществе советских специалистов за рубежом, к которому принадлежали и мы с Надей. Наблюдения оказались неутешительными, а выводы во многом схожими с ситуацией, изложенной в романе. Главными движущими стимулами нашей колонии были стяжательство, накопительство и зависть к тем, кто сумел приобрести и вывезти больше. Жадность приобретала подчас самые уродливые формы. Так, прямо над нашей квартирой на втором этаже жил начальник топографического отряда Пилюченко с женой. Мы с Надей неоднократно слышали, как наверху муж "дрессировал" свою неработающую жену за неразумные траты тугриков, которые он зарабатывал тяжким трудом. Утром, помирившись, они выходили вдвоем под руку, демонстрируя совет да любовь, при этом тощая супруга пыталась скрывать фонари за большими темными очками. Этот Пилюченко был настолько жаден и в связи с этим нечист на руку, что его однажды побили монгольские рабочие за то, что он присвоил общие деньги, выделенные на продукты для кухни. Чем не образец советского труженика за границей!
               
Наша конфронтация с Цевеном стала выходить за рамки партии. Он, похоже, закусил удила и только ждал случая перевести скандал в более высокие сферы. Случай не заставил себя долго ждать. Взрывник, которого он пригласил с Налайхи, сбежал в мое отсутствие обратно и Цевен заменил его совершенно некомпетентным человеком, который в две отпалки изуродовал забой настолько, что нам целую неделю пришлось выправлять положение. Я в резкой форме высказал ему свое неудовольствие по поводу случившегося, а он не придумал ничего более умного, как свалить вину на меня - дескать все произошло потому, что я манкирую своими обязанностями и не обеспечиваю производства работ. Эту точку зрения он изложил в рапорте на имя главного инженера управления Балдана. В ответ я вынужден был написать докладную о порядках, царящих в партии, в которой предупреждал о том, что если меры не будут приняты, я вынужден буду остановить горные работы. В очередной раз я потребовал прислать в партию опытного взрывника и горного электромеханика.
На этот раз к моей точке зрения прислушались внимательнее. Цевена вызвали "на ковер" и вставили, как у нас говорили на руднике, "пилястру". Он вернулся из города притихший и ласковый, но я не очень верил его смирению.

В средине августа мы с Бурыблиным отправились первый раз на рекогносцировку на участки Дзун-Модо, Ирэ и Бавгайт. Предстояло ознакомиться с ними и прикинуть возможности восстановления штолен с целью доразведки этих месторождений и прироста запасов.
Если идти по старой заросшей дороге, то до дальнего участка Ирэ следовало протопать километров 15-16. Мы решили идти через хребет напрямую, сократив путь на целых 10 км. В результате нам пришлось преодолеть самую настоящую тайгу с буреломами, густейшим подлеском из черемухи и багульника, множеством поваленных и сгнивших деревьев. Было жарко. Пот заливал глаза. К разгоряченным лицам липла крепкая паутина вместе с ее творцами, которых приходилось непрестанно сгребать ладонями.

На одной из площадок мы обнаружили останки пяти бревенчатых изб, осматривать которые у нас не было времени. Наконец мы перевалили вершину и скоро оказались в просторной и светлой долине Дзун-Модо, по дну которой бежал довольно большой ручей.
Осмотревшись, мы поняли, что именно здесь был административный и производственный центр кампании Монголор. Под высокими старыми соснами, явными свидетелями кипевшей здесь когда-то жизни, стоял большой сруб без крыши. Судя по размерам и планировке, в нем размещалась контора предприятия. Я вошел внутрь и стал разгребать палкой разный хлам, валявшийся в углу. Среди металлического и деревянного мусора мне попался помятый корпус керосиновой лампы с внушительным клеймом "Матадор". Около сорока лет назад она освещала сосредоточенные лица людей, корпевших над планами горных работ и геологическими картами. Кто ее смял и выбросил - пьяный белогвардеец или темный монгол, искавший среди развалин чем поживиться?

Невдалеке от конторы еще сохранились обломки того, что когда-то было золотоизвлекательной фабрикой. Валялись станина и цилиндры двухступенчатого компрессора знаменитой американской фирмы Ingersoll-Rand; неподалеку лежал некогда могучий нефтяной двигатель, дававший силу компрессору.
Хорошо сохранились тяжеленные бегуны и огромная чаша под ними, в которой размалывался золотоносный кварц со всех участков, в том числе и из Суцзуктэ. Наполовину скрытый разросшимися деревьями, лежал на боку клепаный жаротрубный котел. По руслу ручья еще сохранились колодцы, шлюзовые камеры, деревянные фундаменты и желоба, по которым вода из ручья подавалась к промывочным устройствам. Над всем этим запустением и разрушением стояла величественная тишина, нарушаемая лишь резким стрекотом кузнечиков, да тихим писком синичек.

От развалин мы направились по старой дороге в гору к штольне участка Ирэ. Там лениво ковырялась бригада монгольских заключенных, охраняемая полусонным цириком с винтовкой за плечами. Эту дармовую рабочую силу Цевен выхлопотал в тюрьме городишка Дзун-Хара и теперь возлагал на нее большие надежды. Они занимались расчисткой штольни от льда и делали это точно также, как в первые дни моей работы в Суцзуктэ - долбили лед кайлами и выносили в мешках. Консерватизм мышления и действия был просто ошеломляющим. Я не стал делать никаких замечаний и указаний и решил впредь не вмешиваться в его деятельность на этом участке. Пусть правит бал в меру своих способностей и сам отвечает за все.

Мы решили возвращаться обратно по дороге и нам предстоял долгий путь. На одном из поворотов я решил срезать большой кусок дороги и предложил Бурыблину пересечь гору по кратчайшему расстоянию, тем более, что лес в этом месте был прозрачным и чистым. Андрей Васильевич отказался, сославшись на усталость, и я пошел в гору один. На самом перевале росли буйные кусты черемухи и я слегка задержался пожевать спелых черных ягод. Обойдя большой куст, я увидел, что множество веток сломано и ободрано так, будто их протягивали через плотный гребень. Кто мог так искалечить куст? Я осмотрелся и обнаружил на траве большую кучу свежего помета с не переварившимися косточками черемухи. Меня осенило - совсем недавно здесь лакомился ягодами медведь. Я почувствовал себя очень неуютно. Винтовки со мной не было, да и вряд ли мелкашка могла спасти меня, если бы Мишке не понравилось мое вторжение в его вотчину. Оглядевшись вокруг и не обнаружив хозяина, я подобно Тарзану издал громкий вопль не столько для устрашения медведя, сколько для собственного взбадривания, и скачками понесся вниз по склону. Догнав Бурыблина, я рассказал ему о своем приключении и мы вспомнили, что это место, наверное, недаром, называется Бавгайт, что в переводе с монгольского означает медведь. Где-то рядом была одноименная жила и штольня, но ее посещение не входило в наши планы. На ее освоение сил и средств у партии не было.
               
Последние дни я жил только ожиданием предстоящего отпуска. Полтора года я не был на Родине, не видел дочери и близких, вокруг меня были чужие лица, звучала чужая речь. Я страшно устал от постоянного лицемерия и необходимости изображать на лице внимание и доброжелательность, когда так страстно хотелось выматерить наглого бездельника за откровенное пренебрежение своими обязанностями и моими указаниями.
Мои отношения с даргой несколько нормализовались. Он вынужден был проглотить пилюлю и пытался избегать конфликтов, от которых только проигрывал. Я же решил впредь придерживаться официального делового тона и напомнил ему свое давнее требование - построить к зиме нормальное жилье для меня и других советских специалистов. При этом самым решительным образом предупредил, что если дом не будет построен, то зимовать в юрте я больше не намерен. Я буду руководить работами в партии наездами, как это делает Логинов, или подам рапорт о разрыве контракта и возвращении в Союз. Дарга поклялся немедленно приступить к строительству и даже пригласил для этой цели бригаду плотников из местных русских. Рабочие действительно вскоре явились и приступили к валке леса. Я привел бригадира на то место, где стояла когда-то контора участка и жил П.К.Козлов, и распорядился поставить избушку размером 6 на 4 метра именно здесь.

В конце августа я передал все дела по штольне Джанцану и выехал в Улан-Батор. Мы приобрели билеты на поезд на 1 сентября и стали укладывать только те вещи, которые были необходимы для себя или предназначались на подарки родственникам. Последних набралось два полных чемодана. Всем женщинам, вплоть до тетушек по обеим линиям, мы купили по великолепной кофточке китайской фирмы "Дружба" разных фасонов и расцветок. Тестю приобрели солидное коричневое кожаное пальто. Молодым мужчинам - тонкие свитеры и трикотажные тенниски. Кроме одежды везли также массу изящных вещиц вроде портсигаров со встроенными зажигалками, музыкальных шкатулок с пляшущими балеринками, кожаных перчаток и других оригинальных безделушек. Не забыли мы и нашу дочурку, для которой мама набрала множество трикотажных костюмчиков, платьиц и игрушек. Полтора года разлуки стоили того, чтобы отблагодарить всех такими вещами, о которых в нашей стране не могли и мечтать.

Мы с нетерпением ждали поездку на Родину, а в этот момент с Родины в Улан-Батор прибывали из отпуска наши сослуживцы по Управлению, которые откровенно радовались своему возвращению в Монголию. Они привычно сетовали на трудности тамошней жизни, жаловались на то, что люди дома издерганы бесконечными передрягами, реформами и реорганизациями, слухами о напряженной международной обстановке и возможной войне. В общем, страна, по которой мы соскучились, жила в обычном сумасшедшем ритме, совершенно чуждом рядовому обывателю. Здешняя жизнь большинству возвращавшихся казалась и более спокойной, и, что важнее всего, более обеспеченной. По сути, так оно и было.

Прощальный ужин по поводу отъезда совпал по времени с днем шахтера, который я, конечно же, не мог не отметить. Два эти события мы отпраздновали с большой помпой и на следующий день вечером 1 сентября, наконец-то, сели в поезд и приготовились к недельному путешествию по необъятным просторам отчизны. Самое большое впечатление на нас произвела первая длительная остановка нашего прямого вагона в Улан-Удэ. В ожидании прихода поезда Владивосток-Москва, к которому нас должны были подцепить, мы вышли в город и первым делом зашли в ресторан. Я был растроган чуть ли не до слез тем, что увидел вокруг родные русские лица, услышал повсюду русскую речь и вновь почувствовал себя дома. Никогда не предполагал, что встреча с Родиной окажется такой волнующей. Полтора года на чужбине представляют вполне достаточный срок, для того, чтобы в полной мере ощутить счастье от возвращения на родную землю, даже если она была для тебя мачехой.
               
Встреча в Туле была трогательной. Мама бросилась к дочке, а она бросилась от нее в объятия к тете Лиде, которую привыкла за полтора года вполне обоснованно считать своей мамой. Потребовалось несколько дней, чтобы настороженность перешла в любопытство, которое, в свою очередь, сменилось признанием того, что тетя, привезшая массу красивых вещей, и есть твоя настоящая мама. После этого их уже нельзя было оторвать друг от друга.
Мы не узнавали своего ребенка. Когда мы с ней расставались, ей было немногим более двух лет. Она только начинала говорить и поэтому многое для нее в этом странном мире было непостижимым и пугающим. Теперь она была в центре внимания и заботы многочисленной родни, которая наперебой старалась удовлетворять все прихоти ребенка, оставшегося на длительное время без родительского попечения. В результате мы нашли, что наша девочка стала довольно своенравным ребенком с задатками маленького диктатора. Со смехом вспоминали о том, что когда ей запрещали что-либо делать, то она давала волю своему гневу и находила самые неожиданные определения для своих обидчиков. Георгия Яковлевича в такие моменты она называла не иначе как "Старым бабаем и поганым дедом", а своей любимой тетке Лиде грозила: "Ты ведьма, тебя в тюрьму надо посадить!"

 Надя ни на миг не хотела расставаться с дочкой, я же через несколько дней почувствовал, что постоянное пребывание в кругу заботливой родни начинает действовать мне на нервы. Мне удалось уговорить жену и получить разрешение на поездку в Ленинград на свидание с дядюшкой Жорой.
Лапины по-прежнему жили в тесной квартирке на Лиговском проспекте; дядюшка также мыкал беду в жалкой должности инженера с мизерным окладом; его супруга все так же находила тысячу поводов для жалоб на скудную жизнь и незадачливого мужа. Быстро устав от монотонного столичного быта, я попросил его однажды отпроситься с работы и побродить со мной по городу. День выдался великолепный и мы отправились без определенной цели, но с желанием воспользоваться в полной мере благами цивилизации и использовать их так, чтобы не перегружать себя ни физически, ни духовно. Начали мы с посещения плавучего ресторанчика где-то за Петропавловской крепостью, где отдали должное крепкому "Ленинградскому" пиву и ароматным ракам. Побродив по Марсовому полю, вспомнив о событиях, произошедших здесь почти полтора столетия назад, мы поднялись на Исаакиевский собор и с его площадки полюбовались панорамой города. За памятником царю Николаю II, сохраненному в назидание потомкам, я увидел здание гостиницы "Астория", на котором висела вывеска одноименного ресторана. Я предложил дядюшке пообедать там, на что он охотно согласился.

В небольшом уютном зале, блистающем безупречной чистотой и порядком, пожилой официант в смокинге и с бабочкой подскочил к нам, едва метрдотель усадил нас за уединенный столик. Я попросил его обслужить нас "по высшему разряду", а дядюшка не преминул добавить, что я его племянник, приехавший отдохнуть в Ленинград с золотых приисков в Монголии, и поэтому желательно не уронить достоинство одного из лучших ресторанов города и сделать это так, чтобы мне было что вспомнить после возвращения на свой рудник. Конечно, он немного преувеличивал насчет рудника, но в остальном, пожалуй, был прав. Из всего изобилия, которое вскоре оказалось на нашем столе, я запомнил только бутылку коньяка КВВК 12-летней выдержки, да узкое блюдо, на котором лежала копченая минога. Мы просидели в "Астории" до темноты, пока на подиуме не появился оркестр, приведший меня в умиление своим репертуаром, но главное - тактичной игрой, не заглушавшей непринужденной беседы. Мне кажется это был последний островок культуры исполнения, повсеместно сменившейся оглушительной какофонией неорганизованных звуков, усиленных мощными динамиками. Количество децибел пришло на смену мастерству игры и качеству музыки. Приближалась эпоха обычного, а затем и "тяжелого рока".

Из ресторана мы вышли затемно и в таком добром настроении, что ужасно не хотелось возвращаться домой. Мы прошли по ночному Невскому до самого Московского вокзала и вновь задержали свои взоры на вывеске "ресторан". Переглянувшись, мы без слов поняли друг друга и вскоре сидели в более демократичной обстановке в ожидании не очень спешившей к нам официантки. Другой мир - иные нравы.
Домой мы вернулись во втором часу ночи, поддерживая на крутой лестнице друг друга. Дядюшка рано ушел на работу, а я проспал до полудня. Когда он вернулся вечером, то рассказал мне о том, как решив похвастаться на работе нашим загулом, показал своим сослуживцам ресторанные счета на общую сумму свыше 600 рублей. Реакция была довольно неожиданной, но вполне закономерной для скромных тружеников, живущих на скудную зарплату. Ему сказали следующее:
- Идиоты вы, Георгий Николаевич, вместе с вашим племянником! На такие деньги можно было бы напоить весь наш отдел инженерных изысканий!
Конечно, они были правы, но тогда это было бы не ярким событием, а рядовой пьянкой, между которыми весьма существенная разница. На следующий день вечером "Красной стрелой" я выехал в Москву.               
Всему приходит срок. Пришла пора и нам расставаться со всеми, к кому мы так снова успели привязаться. Больше всего мы, конечно же, переживали грядущую разлуку с дочкой, которая как будто чувствовала ее и ни на шаг не отпускала от себя маму. Пришлось пуститься на хитрость и уверять ее, что мы только съездим в Москву и завтра же вернемся.