ИЗ ИНТЕРНЕТА
Укротитель "Пантер". Интервью с танковым асом, доктором Ионом Дегеном
время публикации: 8 сентября 2014 г., 06:57
последнее обновление: 8 сентября 2014 г., 08:24
Вечером 9 сентября в мемориале бронетанковых войск ЦАХАЛа в Латруне состоится премьера фильма, посвященного Иону Дегену – одному из лучших танковых асов Красной Армии. На его боевом счету – 16 уничтоженных и один захваченный танк.
Уроженец Винницкой области пошел на фронт в 16 лет в июне 1941 года. В январе 1945 года, во время Восточно-прусской наступательной операции, получил тяжелое ранение. После выздоровления стал врачом-ортопедом, защитил докторскую диссертацию. В 1977 году репатриировался в Израиль.
Был дважды представлен к званию Героя Советского Союза. Первое представление – за бой, в ходе которого его взвод уничтожил 18 "Пантер", второе – за героизм, проявленный в ходе боев на подступах к Кенигсбергу. Звезду героя Деген так и не получил.
У человека, начавшего войну в июне 41-го, шансов выжить практически не было. На фронте у вас было прозвище "Счастливчик". Вы не боялись искушать судьбу?
После начала войны я провоевал где-то месяц. Потом был ранен, пролежал пять с половиной месяцев в госпитале – значит, не воевал. Потом еще четыре месяца ждал, пока нога окрепнет. Снова начал воевать летом 42-го года, 15 октября опять был ранен, снова пролежал в госпитале. После этого год кантовался в училище. Так что я не воевал. Начал воевать в июне 44-го года и провоевал еще восемь с небольшим месяцев.
Потерь было очень много. В танковой бригаде, тем более – в танковой бригаде прорыва... Обычно в нашей бригаде говорили так: судьба танкиста – или "наркомздрав", или "наркомзем". После второго наступления на меня уже смотрели с удивлением. Пройти столько атак и остаться в живых было невероятно. Просто везло. И иногда это везение определялось тем, что я понимал, что надо делать.
Конечно, мне было страшно, но еще больше я боялся, что кто-то подумает, что еврей – трус, что еврей боится. Поэтому всегда лез первым... Фугасов невероятно боялся. Смешно, ведь какая разница – погибнуть от многокилограммового фугаса или от девятиграммовой пули... Это трудно объяснить... Это война...
Какой бой был для вас самым страшным?
Наверное, бои на Кавказе в 42-м году и последний бой. Тогда я решил, что у меня в танке взорвался мой снаряд. А мы просто одновременно выстрелили друг по другу. Я поджег его, а он подбил меня.
Страшно было, когда я раненый подошел со своим другом к Днепру, и надо было бросить оружие, чтобы переплыть на левый берег. Ведь как можно расстаться с оружием? А когда выплыл на левый берег и услышал немецкую речь, я заплакал.
Я-то думал, что на третий день войны буду в Берлине, что нас будут встречать цветами немецкие пролетарии. И тут я на левом берегу Днепра, без оружия, и здесь немцы. Это было невероятно страшно морально. Ведь моральные переживания страшнее физической боли.
На вашу долю выпало оба тяжелых отступление Красной Армии – 1941 и 1942 года. Какое из них было тяжелей?
Второе. В первое отступление я еще ничего не понимал, был 16-летним мальчишкой. И мы воевали, мы не отступали. Мой взвод все время попадал в окружение, и надо было выбираться. Не было ощущения, что ты отступаешь. Но я не понимал, что происходит, не видел командиров.
А второе отступление – от Армавира почти до Беслана. Это было невероятно страшно. Мы отходили и думали "куда же еще"... Когда я увидел указатель "До Ростова – 648 км". А сколько еще до Берлина? Ведь был уверен, что мы будем в Берлине.
Откуда у вас была эта уверенность, что вы будете в Берлине?
Из детского садика. У меня мозги были промыты так, что я мечтал, чтобы мне исполнилось 18 лет, и я смог вступить в партию. Когда меня приняли в партию, я был счастлив. Сейчас мне смешно и даже немножечко стыдно, но что поделать, если я был таким.
Как пришло прозрение?
Очень поздно. "Дело врачей" меня потрясло. Я же был врачом и понимал, что не может этого быть. Думал: как моя партия может ошибиться? Да и еще раньше – борьба с космополитизмом. Я понимал, что отдельные люди могут ошибиться, но не партия.
И только в 69-м году мой 15-летний сын зашел с развернутой книгой ко мне и спросил, читал ли я статью "Партийная организация и партийная литература". Я ответил, что конечно. Он мне говорит: "Смотри, Ленин – это же основа фашизма, вот откуда черпал свои идеи Муссолини".
Сначала я его выругал так, что пришлось извиняться, а потом перечитал и за голову схватился. После этого перечитал "Материализм и эмпириокритицизм" – елки зеленые! Ведь я же читал это все 18 лет назад. Так я и перестал быть коммунистом.
На вашем счету 12 подбитых танков, четыре самоходки и одна захваченная "Пантера". 16 танков – это выдающийся результат. Но все-таки, как вам удалось захватить "Пантеру"?
В том бою мы (три танка) подбили 18 "Пантер". Вернувшиеся на позицию артиллеристы 184-й стрелковой дивизии вроде подбили еще шесть машин. Немцы удрали, оставив целые машины. Пехота стала поджигать их. И тогда я рванулся на своем танке и залез в "Пантеру".
Мне было очень интересно посмотреть, что это. Я сел на место механика-водителя, завел эту "Пантеру" и начал гарцевать на ней. Я же водил и "бэтешки", и "тридцатьчетверки", и английский "Валентайн", и американский М3. Они же все одинаковые. А потом командир батальона взял меня за шкирку: "Ты идиот, подобьют же тебя!"
Мне очень оптика понравилась в "Пантере". Я был просто в восторге. А потом у меня спросили: "Как тебе удалось ее завезти, она же заглохла, и экипаж удрал". Как удалось – нажал на стартер, и она завелась.
Вы говорили о том, как ко мне пришло прозрение, как я преобразился. В некоторых вопросах я не изменился. Все, что касается войны, для меня свято. Мы честно воевали. Я не знаю, как там генералы и маршалы, это не мое дело. Я не историк, у меня очень узкое поле зрения. И в этом поле зрения все, что я вижу, было правильно и справедливо.
Мы уже коснулись сакраментального еврейского вопроса. Насколько ощущение себя евреем было важно для вас, и как относились к тому, что вы еврей, окружавшие вас на войне люди?
Никто и никогда не давал мне понять, что я какой-то другой. Один случай был. Нашим командиром батальона был гвардии майор Дорош, очень хороший человек. Как-то перед вводом в бой выпили мы, и он говорит: "Знаешь, ты такой парень, совсем не похож на еврея". Потом он просил у меня прощения, но мне очень трудно было восстановить с ним нормальные отношения.
Еще один случай был. У меня в экипаже был стреляющий – уникальный, думаю, другого такого не было во всей Красной армии – Захарья Загиддуллин – сказал мне: "Ты еврей? А мне говорили, что у евреев рога". Кроме этих двух случаев ничего не было.
Но для меня то, что я еврей, было очень важно. Помню, как перед одним из боев, когда танки стояли на исходной позиции, вокруг огонь, всем страшно. А один из механиков-водителей первого батальона, Вайншток, залез на башню и начал отплясывать чечетку. Вот какой парень!
Прямо как в фильме "На войне как на войне".
Не смотрел… В первом батальоне был командир роты – Авраам Коген. Выдающийся танкист. Командир бригады полковник Духовный тоже оказался евреем. Тогда я этого не знал, тогда я не обращал на это внимания. Но то, что я еврей, я знал очень хорошо. Знал, что не имею права давать малейший повод сомневаться в том, что евреи – замечательные воины.
Вас дважды представляли к званию Героя Советского Союза, но вы так и не получили награду. Это связано с еврейским происхождением?
Откуда мне это знать? Нас троих за тот бой с "Пантерами" представил к этой награде генерал-майор Городовиков. Он пообещал, но мы не знали наверняка, представил он или нет. И только 20 января я и мой ведомый, старший лейтенант Федоров, увидели за конюшней, где должен был находиться наш комбат, не только командира бригады, но и командующего фронтом генерал Черняховский со всем "кагалом"...
Я соскочил с танка, и меня шлепнул по руке осколок. Рядом с Черняховским!
Потом, когда мы с женой и сыном приезжали прощаться перед отъездом в Израиль, я шагами промерял расстояние от самоходки, которую подбил, до места, где стоял командующий фронтом. 300 метров! Это просто невероятно.
Короче, увидел я его, растерялся, говорю: "Товарищ генерал армии, разрешите обратиться к товарищу генерал-полковнику". Он говорит: "Докладывайте мне". Я ему доложил. И он говорит какому-то подполковнику: "Запишите: Дегена – к герою Советского Союза, оба экипажа – к ордену Ленина". И тогда ему говорят: "Товарищ генерал армии, его уже раз представляли". Так я и узнал, что меня представляли.
А за тот бой против "Пантер" я получил не Героя, а медаль "За отвагу". Вот так.
В госпитале 22 февраля я узнал, что Черняховский убит. А 23 февраля я получил Орден Красного Знамени. Знаете, такой орден вместо звания Героя это вполне. Так что я решил, что получил свою награду.
Прошло время, я студент, и как раз 8 сентября 1948 года я прихожу на занятия и мой друг Сенька Резник, который живет сейчас в Явне, говорит мне: "Слушай, что ж ты не говорил, что ты герой Советского Союза?" Я, зная, что он всегда меня разыгрывает, даже не обратил внимания. Но он меня убеждал, что об этом сообщили по радио. Потом мне рассказал об этом и племянник.
На следующий день мой друг Зюня Коган, тоже танкист, младший лейтенант, повел меня в райвоенкомат. Вышел полковник, очень симпатичный, а как оказалось в дальнейшем – и благороднейший человек, кстати, Герой Советского Союза. "Знаю, знаю, уже написали запрос в Верховный Совет", – говорит. Где-то через месяц встретил его, он говорит: "Ждите указ Президиума Верховного Совета". Я был страшно удивлен, ведь считал, что уже получил награду.
Прошло время, я окончил институт, переехал в другой город. И в мае 1965 года меня вызвали в военкомат, и полковник, начальник политотдела, интеллигентный человек, показал мне ответ: "Учитывая, что у гвардии лейтенанта Дегена Иона Лазаревича большое количество наград, есть мнение звание Героя не присваивать". Я рассмеялся фразе "есть мнение", а полковник чувствовал себя неловко – я это видел. Он больше переживал, чем я. И на этом дело закончилось.
Как в вашу судьбу пришла поэзия?
Понятия не имею. Я считал, что первое мое стихотворение – "Начало". Но приехал сюда старший брат моей одноклассницы и напомнил мне, что я еще в школе писал стихи. А я абсолютно не помню. Была еще одна вещь: когда я ухаживал за своей будущей женой, то охмуряя, читал ей поэму "На смерть Сталина". Ни единой строчки не помню. Я вспоминаю сейчас фронтовые стихи, которые, как думал, давно забыл. А эта поэма, как и все, что я писал до войны, пропала. Ничего не помню.
Мое любимое стихотворение было написано на Кавказе. После тяжелого дня, очень тяжелого боя, я прислонился к стволу маслины. Раздался выстрел, и ветка упала мне на танкошлем. И когда я читаю сейчас это стихотворение, у меня тот же мороз по коже, который был тогда:
Воздух вздрогнул.
Выстрел. Дым.
На старых деревьях обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
Однако народным стало другое ваше стихотворение.
Мой товарищ, в смертельной агонии.
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Почему, на ваш взгляд, это произошло?
Кто его знает? Но я получаю письма… Мне написал один художник из Ленинграда: "Мы с тобой воевали, я на год тебя старше, и то, что ты передал в стихотворении – это и есть война". Как вы понимаете, ни с кого я эти валенки не снимал, и никакие руки над кровью… Получилось что-то, как верещагиновский "Апофеоз". Такая вот штука.
Значит, это метафора. А что было на самом деле?
На самом деле я снял сапоги с заместителя командира батальона по хозчасти капитана Барановского – очень хорошего человека.
Он выжил после этой истории?
Он не просто выжил, он оказался порядочным человеком и нигде не донес на то, что мы это сделали в пьяном виде. Хотя до того, как я с ним это сделал, он грозился меня расстрелять: "Вот получишь ты высшую меру, и я сам тебя расстреляю".
Насколько ваш военный опыт предопределил вашу послевоенную судьбу?
Полностью. Дело в том, что в госпитале, видя труд врачей, я решил, что и сам стану врачом. Я привык работать досконально. Сейчас видите, рука уже не слушается. А ведь я был хирургом-ортопедом, первым в мировой практике пришил ампутированную руку. Это же не само по себе пришло.
Еще студентом я на подушке учился шить швы. Технику тренировал все время. Анатомию я изучил так, что когда я приехал сюда, врачи просто были изумлены моим знанием предмета. А как же иначе? Можно ли иначе стать врачом? Точность, настойчивость, усидчивость – все это у меня с войны.
Думали ли вы о том, как сложилась бы ваша судьба, если бы оказались в Израиле в 1947-48 годах?
Дело в том, что в начале декабря 1947 года мой друг Мотя Тверской и я написали заявление в ЦК ВКП(б) о том, что мы, два коммуниста, два офицера Красной Армии, просим направить нас в Палестину воевать против британского империализма. Потом мы как цуцики дрожали, но это осталось без последствий.
Через 30 лет я вышел из троллейбуса и встретил моего личного "ангела" – майора КГБ, адъютанта генерала Чурсина, моего пациента и покровителя. Он спросил: "Решили ехать?" и напомнил об этом заявлении. Я ему: "Неужели не забыли?" А он: "Да что вы, Ион Лазаревич, мы ничего не забываем".
Но все же бог очень хорошо все делает. Я приехал сюда в семидесятые, врачом. Сначала нас всех встречали с опаской, мол, купленные дипломы… Но когда они увидели, какой уровень у моих коллег, какие они замечательные ребята, отношение сразу переменилось, и врачи с "купленными дипломами" стали любимыми – заведующими отделениями, окружными терапевтами.
Я слышал, что в 70-е годы отношение в Израиле к ветеранам Второй мировой было не самым теплым. Мол, у нас есть свои войны, свои герои. Так ли это?
Я не знаю. Могу судить только по себе. Израильские танкисты приняли меня как родного. С Авигдором Кахалани мы познакомились в бане. Мы оба любители бани – не сауны, а настоящей бани. Я увидел его рубцы… У нас с ним был бой, похожий как две капли воды, только ему было 29 лет, а мне 19, и у него были еврейские танкисты, а у меня – сбор блатных и нищих. Подружились мы с ним. Генерал Хаим Эрез, бригадный генерал Менаше Инбар – просто друзья мои. Когда меня оперировали, они постоянно приходили меня навещать в больнице.
Сегодня позвонил Цви Кан-Тор, спросил, не нужно ли мне что-нибудь на день премьеры. Да я вообще этим не занимаюсь, это не мое дело. Цви – удивительно деликатный, интеллигентный человек. Познакомили меня еще с одним танкистом, Цви Грингольдом. Интересный парень, киббуцник, и какой воин! У меня 16 танков и один захваченный, а у него – где-то 60 танков. Из "Центуриона" подбить Т-55 и Т-62, которые намного лучше... Удивительные ребята!
Как вы относитесь к инициативе Цви Кан-Тора создать музей еврейских воинов Второй мировой войны?
Единственное, что меня в этом вопросе поражает – то, что музей еще не построен. Нет денег. Позор, позор, позор! Нет денег на то, что делает Цви! Это будет уникальный музей. И мне непонятно: есть же еврейские миллионеры, неужели они не могут пожертвовать каких-то семь миллионов долларов, чтобы закончить этот музей? Просто позор!
9 сентября в мемориальном центре бронетанковых войск в Латруне состоится премьера посвященного вам документального фильма. Ощущаете ли вы себя киногероем?
Нет, конечно. По-моему, все это ненужное дело. Я ко всему этому отношусь, чтобы не обидеть режиссера, скажу так: индифферентно. Вот, если бы речь шла о моей профессии, там мне было бы что рассказать.
Беседовал Павел Вигдорчик
Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена
* СТИХИ ИЗ ПЛАНШЕТА ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТА ИОНА ДЕГЕНА *
НАЧАЛО
Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,
И над рекой до тла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всем,
Что невозможно школьной меркой мерить.
До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела,
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело,
Окоп мой под цветущей бузиной,
Стрижей пискливых пролетела стайка,
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил "невыливайка".
Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счет уже не школьный.
Июль 1941 г.
РУСУДАН
Мне не забыть точеные черты
И робость полудетских прикасаний
И голос твой, когда читаешь ты
Самозабвенно "Вепхнис тхеосани".*
Твоя рука дрожит в моей руке.
В твоих глазах тревога: не шучу ли.
А над горами где-то вдалеке
Гортанное трепещет креманчули.
О, если бы поверить ты могла,
Как уходить я не хочу отсюда,
Где в эвкалиптах дремлют облака,
Где так тепло меня встречают люди.
Да, это правда, не зовут меня,
Но шарит луч в ночном батумском небе,
И тяжкими кувалдами гремя,
Готовят бронепоезд в Натанеби.
И если в мандариновом саду
Я вдруг тебе кажусь чужим и строгим,
Пойми,
Ведь я опять на фронт уйду.
Я должен,
Чемо геноцвали гого**.
Не обещаю, что когда-нибудь...
Мне лгать ни честь ни сердце не велели.
Ты лучше просто паренька забудь,
Влюбленного в тебя. И в Руставели.
Весна 1942 г.
*"Витязь в тигровой шкуре".
** Моя любимая девушка (груз.)
ИЗ РАЗВЕДКИ
Чего-то волосы под каской шевелятся.
Должно быть, ветер продувает каску.
Скорее бы до бруствера добраться.
За ним так много доброты и ласки.
Июль 1942 г.
ОСВЕТИТЕЛЬНАЯ РАКЕТА
Из проклятой немецкой траншеи
слепящим огнем
Вдруг ракета рванулась.
И замерла, сжалась нейтралка.
Звезды разом погасли.
И стали виднее, чем днем,
Опаленные ветви дубов
и за нами ничейная балка.
Подлый страх продавил моим телом
гранитный бугор.
Как ракета, горела во мне
негасимая ярость.
Никогда еще так
не хотелось убить мне того,
Кто для темного дела повесил
такую вот яркость.
Июль 1942 г.
ЖАЖДА
Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые круги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг все равно...
И сейчас
Меня сожаление мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжет меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне свое подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло,
Без влаги,
Я выбросил в душный ковыль
Ненужную флягу.
Август 1942 г.
647-Й КИЛОМЕТРОВЫЙ СТОЛБ
СЕВЕРО-КАВКАЗСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ
ДОРОГИ.
Маслины красивы под ветром.
Сверкают лиловые горы.
Но мрачный отсчет километров
Заметил я у семафора.
Не снится километровый,
Увы, этот столб мне не снится.
Шестьсот сорок семь до Ростова,
А сколько еще до границы!
Я знаю, что вспомнят когда-то,
Как сутки казались нам веком,
Как насмерть стояли солдаты
Вот здесь, у подножья Казбека.
...Противны мне, честное слово,
Белесые листья маслины.
Шестьсот сорок семь до Ростова,
А Сколько еще до Берлина!
Октябрь 1942 г.
Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
Октябрь 1942 г.
СОСЕДУ ПО КОЙКЕ.
Удар болванки...
Там...
Когда-то...
И счет разбитым позвонкам
Ведет хирург из медсанбата.
По запахам и по звонкам
Он узнает свою палату.
Жена не пишет.
Что ж, она...
Такой вот муж не многим нужен.
Нашла себе другого мужа.
Она не мать.
Она - жена.
Но знай,
Что есть еще друзья
В мужском содружестве железном.
И значит - раскисать нельзя.
И надо жить
И быть полезным.
Декабрь 1942 г.
Я не мечтаю о дарах природы,
Не грежу об амброзии тайком.
Краюху мне бы теплую из пода
И чтобы не был этот хлеб пайком.
Февраль 1943 г.
И даже если беспредельно плохо,
И даже если нет надежды жить,
И даже если неба только крохи
Еще успеешь в люке уловить,
И даже если танк в огне и в дыме,
И миг еще - и ты уже эфир,
Мелькнет в сознанье:
Танками другими
Планете завоеван будет мир.
Лето 1943 г.
Сгоревший танк
на выжженом пригорке.
Кружат над полем
черные грачи.
Тянуть на слом
в утиль
тридцатьчетверку
Идут с надрывным стоном тягачи.
Что для страны
десяток тонн металла?
Не требует бугор
благоустройства.
Я вас прошу,
чтоб вечно здесь стояла
Машина эта -
памятник геройству.
Лето 1943 г.
КУРСАНТ.
(Уцелевшие отрывки из поэмы).
Мой товарищ, мы странное семя
В диких зарослях матерных слов.
Нас в другое пространство и время
Черным смерчем войны занесло.
Ни к чему здесь ума наличность,
Даже будь он, не нужен талант.
Обкарнали меня. Я не личность.
Я сегодня "товарищ курсант".
Притираюсь к среде понемножку,
Упрощаю привычки и слог.
В голенище - столовую ложку,
А в карман - все для чистки сапог.
Вонь портянок - казарма родная -
Вся планета моя и весь век.
Но порой я, стыдясь, вспоминаю,
Что я все же чуть-чуть человек.
То есть был. Не чурбаны, а люди
Украину прошли и Кавказ.
Мой товарищ, ты помнишь откуда
В эти джунгли забросило нас?
Ты помнишь?
Там, Казбек лилово-белый,
Щемящая краса терских стремнин
И песни смерти... Как она нам пела
Мелодии снарядов, пуль и мин.
Ты помнишь?
Боль палаты госпитальной
В окно втекала и в дверную щель.
И взгляд сестры прощальный и печальный,
Когда я влез в помятую шинель.
Январский Каспий. Волны нас швыряли.
Три дня в снегу, в неистовстве ветров.
А мы портвейн ворованый вливали
В голодное промерзшее нутро.
Полз товарняк в песках Туркменистана.
Пустых манерок стука не унять.
А мы с тобой за хлеб и за сметану
Меняли все, что можно обменять.
И вот Чирчик.
Курсантская рутина.
Вожденье танков. Огневой тренаж.
Мы воровать с бахчей неутомимо
Шныряем в Майский через Игрек-Аш.
И день за днем: "Налево!" и "Направо!"
А где-то фронт. Без нас. А жизнь бежит.
И мой портрет чуть-чуть не по уставу
Казненью командиром подлежит.
............................
Рано утром, еще до занятий
Мы уже без приклада винтовка.
Нам и пол послужил бы кроватью,
Но сегодня политподготовка,
И глубокие мягкие кресла
Нашей Ленинской комнаты мебель,
И курсанты вместили в них чресла,
Словно ангелы - в тучки на небе.
Для курсанта и штык - подголовник.
Ну, а здесь так удобно, так славно!
Но втыкает наряды полковник
(Полковой комиссар лишь недавно).
Потому, применив способ старый,
Незаметный, в убогом убранстве,
На полу у сапог комиссара
Я устроился в мертвом пространстве.
Хоть я весь до костей комсомолец,
Прикорнул, недосып досыпая.
И гудит комиссар-богомолец,
Забивает на темени сваи.
Я готов изучать неустанно
Все, что может в бою пригодиться.
Но на кой...? Продолжать я не стану:
Вдруг услышат чиновные лица.
..................................
Сапоги - дерьмо им название.
Гимнастерка моя альбинос.
Я еще до первичного звания
Не дожил, не дозрел, не дорос.
Не замечен я даже босячками,
Так внешность моя хороша.
У меня лишь еще не запачканы
Подворотничок и душа.
Мне бы девушки славной участие,
Тихой нежности ласковый цвет, Мне бы...
Много ли надо для счастья мне?
Видно, много, коль счастья нет.
...............................
Случайное знакомство. Продолженье.
И нет преград. И все на свете за.
И вдруг, -
Зачем?! -
В последнее мгновенье
Мораль свои включила тормоза.
За девственность, наивность, простодушье
Что я могу взамен ей подарить?
И подавляю сладкое удушье,
И обрываю трепетную нить,
И прячусь за стеною невидимой,
Какую-то причину оброня.
Я знаю, как ужасно уязвимы
Не только жизнь, но дизель и броня.
А после злюсь, что плохо притираюсь,
Хотя два года службы на горбу.
Со всеми пью, ворую, матюкаюсь,
Так почему не преступил табу?
Не знаешь?
Врешь!
Ведь это знанье горько.
Ответ ломает призрачный покой:
Увы, не сапоги, не гимнастерка,
А просто я какой-то не такой.
...............................
Нет времени для глупых размышлений,
Что я не стану гордостью народа.
Пишу поэму местного значения
Для роты только или лишь для взвода.
Мечтаю не о дивах царскосельских,
А как бы кашей расщедрилась кухня.
И нет во взводе мальчиков лицейских -
Кирюша ведь не Пущин и не Кюхля.
Не знаю ни Платона ни Сократа,
Ни языка ни одного толково.
Зато по части бранных слов и мата
Заткну за пояс запросто Баркова.
Ни няни не имел ни гувернанта.
Сызмала хлеб мой скудный был и горький.
За все дела - погоны лейтенанта,
И те пока еще лежат в каптерке.
Так пусть калибр моей поэмы плевый
(Я даже не Кумач, не то что Пушкин),
Зато убьет не пистолет кремневый
Меня -
противотанковая пушка.
...................................
Проснувшись, я мечтаю об отбое,
Но в краткий миг пред тем, как в сон свалюсь,
Я вспоминаю о последнем бое
И будущих поэтому боюсь.
Боюсь за жизнь солдат мне подчиненных
(Что свяжет нас в бою - трос или нить?),
Боюсь, раненьем дважды обожженный,
Что не сумею трусость утаить.
Боюсь, хотя последовавшей боли
Я даже не почувствовал в пылу.
Боюсь атаки в городе и в поле,
Но более всего - сидеть в тылу.
По сердцу холод проползает скользкий,
И я постигнуть не могу того,
Что вступят танки в Могилев-Подольский,
А среди них не будет моего.
..................................
Последний раз
в курсантском карауле
И снова в смерти
сатанинский свист.
Я поклонюсь
своей грядущей пуле.
Я не герой,
хотя и фаталист.
На сотни лет
во мне предсмертных стонов,
На тысячи -
искромсанных войной.
Я припаду к Земле
низкопоклонно:
Не торопись меня
как перегной
Впитать в себя.
И не спеши стараться
Вдохнуть меня
в травинку или в лист.
Мне не к лицу
трусливо пригибаться.
Я не герой.
Я только фаталист.
...........................
Мой товарищ,
не странно ли это,
Годовщину
в тылу отмечать?
Скоро снова
чирчикское лето.
Но не нас
оно будет сжигать.
Нам пришлепнут
с просветом погоны.
Нас назначат
на танк иль на взвод.
И в привычных
телячих вагонах,
Словно скот,
повезут на завод,
И вручат нам с тобой
экипажи.
Но сквозь жизнь,
как блестящая нить:
Удалось нам
в училище даже
Человека
в себе сохранить.
.....................
Апрель 1943 -февраль 1944г.
Дымом
Все небо
Закрыли гранаты.
А солнце
Блестнет
На мгновенье
В просвете
Так робко,
Как будто оно виновато
В том,
Что творится
На бедной планете.
Июль 1944 г.
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.
Лето 1944 г.
БОЕВЫЕ ПОТЕРИ
Это все на нотной бумаге:
Свист и грохот свинцовой вьюги,
Тяжкий шелест поникших флагов
Над могилой лучшего друга,
На сосне, перебитой снарядом,
Дятел клювом стучит морзянку,
Старшина экипажу в награду
Водку цедит консервной банкой..
Радость, ярость, любовь и муки,
Танк, по башню огнем объятый, -
Все рождало образы, звуки
В юном сердце певца и солдата.
В командирской сумке суровой
На виду у смертей и агоний
Вместе с картой километровой
Партитуры его симфоний.
И когда над его машиной
Дым взметнулся надгробьем черным,
Не сдержали рыданий мужчины
В пропаленной танкистской форме.
Сердце болью огромной сковано.
Слезы горя не растворили.
Может быть, второго Бетховена
Мы сегодня похоронили.
Лето 1944 г.
Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями нагробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.
Июль 1944 г.
Все у меня не по уставу.
Прилип к губам окурок вечный.
Распахнут ворот гимнастерки.
На животе мой "парабеллум",
Не на боку, как у людей.
Все у меня не по уставу.
Во взводе чинопочитаньем
Не пахнет даже на привалах.
Не забавляемся плененьем:
Убитый враг - оно верней.
Все у меня не по уставу.
За пазухой гармошка карты,
Хоть место для нее в планшете.
Но занят мой планшет стихами,
Увы, ненужными в бою.
Пусть это все не по уставу.
Но я слыву специалистом
В своем цеху уничтоженья.
А именно для этой цели
В тылу уставы создают.
Июль 1944 г.
НОЧЬ НА НЕМАНСКОМ ПЛАЦДАРМЕ
Грохочущих ресов багровый хвост.
Гусеничные колеи в потравленном хлебе.
Пулеметные трассы звезд,
Внезапно замершие в небе.
Придавлен запах ночной резеды
Раздутым пузом лошади.
Рядом
Кровавое месиво в луже воды
На дне воронки, вырытой снарядом.
Земля горит.
И Неман горит.
И весь плацдарм - огромная плаха.
Плюньте в того, кто в тылу говорит,
Что здесь, на войне, не испытывал страха.
Страшно так, что даже металл
Покрылся каплями холодного пота.
В ладонях испуганно дым задрожал,
Рожденный кресалом на мякоти гнота.
Страшно.
И все же приказ
Наперекор всем страхам выполнен будет.
Поэтому скажут потомки о нас:
- Это были бесстрашные люди.
Июль 1944 г.
Команда, как нагайкой:
- По машинам!
И прочь стихи.
И снова ехать в бой.
Береза, на прощанье помаши нам
Спокойно серебрящейся листвой.
Береза, незатейливые строки
Писать меня, несмелого, звала.
В который раз кровавые потоки
Уносят нас от белого ствола.
В который раз сгорел привал короткий
В пожаре нераспаленных костров.
В который раз мои слова-находки
Ревущий дизель вымарал из строф.
Но я пройду сквозь пушечные грозы,
Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей,
И может быть когда-нибудь, береза,
Еще вернусь к поэзии твоей.
Лето 1944 г.
Наверно, моторы и мирно воркуют,
Наверно, бывает на свете покой,
Наверно, не только на фронте тоскуют,
Когда зажигается вечер такой,
Наверно, за слушанье щебета птичек
Солдата не надо сажать под арест,
Наверно, помимо армейских медичек,
На свете немало хороших невест.
Наверно непитых напитков названья
Не хуже, чем трезвая: марка - "Сто грамм".
Наверно, сплошных диссонансов звучанье
Нежнее урчанья летающих "рам".
Наверно,.,
Как много подобных "наверно",
Как остро я понял и как ощутил
При свете ракеты холодном, неверном,
Затмившем сияние мирных светил.
Лето 1944 г.
ИСХОДНАЯ ПОЗИЦИЯ
Генеральская зелень елей
И солдатское хаки дубов.
Никаких соловьиных трелей,
Никакой болтовни про любовь.
Солнце скрылось, не выглянув даже.
Тучи черные к лесу ползут.
И тревожно следят экипажи
За мучительным шагом минут.
В тихих недрах армейского тыла
Впрок наш подвиг прославлен в стихах.
Ничего, что от страха застыла
Даже стрелка на наших часах.
Сколько будет за всплеском ракеты,
Посылающей танки в бой,
Недолюблено, недопето,
Недожито мной и тобой.
Но зато в мирной жизни едва ли
В спешке дел кабинетных сомнут
Тех, кто здесь, на исходной, узнали
Беспредельную тяжесть минут.
Сентябрь 1944 г.
БАБЬЕ ЛЕТО
Как трудно обстановку оценить
Солдату, что становится поэтом,
Когда за танком вьется бабье лето,
Когда горит серебряная нить,
Как дивный хвост приснившейся кометы,
И думаешь, что завтра, может быть,
Ты не увидишь нежной паутины,
Кровавых ягод зябнущей калины,
Что экипажу остается жить
До первого снаряда или мины...
Я так хочу, чтоб этот ад утих.
Чтоб от чумы очистилась планета,
Чтоб в тишине теплилось бабье лето,
Чтобы снаряды не врывались в стих,
Чтобы рождались не в бою поэты.
Стоп!
Обстановку надо начертить.
Распята карта.
Хоть война большая,
Она еще мечтаний не вмещает.
Но светится серебряная нить
И обстановку оценить мешает.
Сентябрь 1944 г.
Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь танк решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное - мы выжили с тобой.
А правда - что? Ведь так оно ведется,.,
Сентябрь 1944 г.
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
- Помилуй, пронеси и сохрани.
Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
- Помилуй, сохрани и пронеси.
Сентябрь 1944 г.
ДЕНЬ ЗА ТРИ
Багряный лист прилипает к башне.
Ручьем за ворот течет вода.
Сегодня так же, как день вчерашний,
Из жизни вычеркнут навсегда.
Изъят из юности.
В личном деле
За три обычных его зачтут -
За злость атак,
За дождей недели
И за несбывшуюся мечту
О той единственной,
Ясноглазой,
О сладкой муке тревожных снов,
О ней, невиденной мной ни разу,
Моих не слышавшей лучших слов.
И снова день на войне постылый,
Дающий выслугу мне втройне.
Я жив.
Я жду
С неделимой силой
Любви,
Утроенной на войне.
Октябрь 1944 г.
В экипажах новые лица.
Мой товарищ сегодня сгорел.
Мир все чаще и чаще снится
Тем, кто чудом еще уцелел.
...Тают дыма зловещие клубы,
На Земле угасают бои.
Тихий ветер целует губы,
Обожженные губы мои.
Ти-
ши-
на.
Только эхо умолкшего грома -
Над Москвою победный салют.
Но сейчас, страх взнуздав многотонный,
Люди молча атаки ждут.
Октябрь 1944 г.
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И все же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха.
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944 г.
Туман.
А нам идти в атаку.
Противна водка,
Шутка не остра.
Бездомную озябшую собаку
Мы кормим у потухшего костра.
Мы нежность отдаем с неслышным стоном.
Мы не успели нежностью согреть
Ни наших продолжений нерожденных,
Ни ту, что нынче может овдоветь.
Мы не успели...
День встает над рощей.
Атаки ждут машины меж берез.
На черных ветках,
Оголенных,
Тощих
Холодные цепочки крупных слез.
Ноябрь 1944 г.
ЗАТИШЬЕ
Орудия посеребрило инеем.
Под гусеницей золотой ковер.
Дрожит лесов каемка бледносиняя
Вокруг чужих испуганных озер.
Преступная поверженная Пруссия!
И вдруг покой.
Вокруг такой покой.
Верба косички распустила русые,
Совсем как дома над моей рекой.
Но я не верю тишине обманчивой,
Которой взвод сегодня оглушен.
Скорей снаряды загружать заканчивай!
Еще покой в паек наш не включен.
Ноябрь 1944 г.
Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, все, - решишь, - отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.
И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.
Ноябрь 1944 г.
Солдату за войну, за обездоленность
В награду только смутные мечты,
А мне еще досталась вседозволенность.
Ведь я со смертью запросто на ты.
Считаюсь бесшабашным и отчаянным.
И даже экипажу невдомек,
Что парапет над пропастью отчаяния -
Теплящийся надежды уголек.
Декабрь 1944 г.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.
Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
А все-таки в январской яркой сини
Покрыты позолотой облака.
А все-таки не баталист, а лирик
В моей душе, и в сердце и в мозгу.
Я даже в тесном Т-34
Не восторгаться жизнью не могу.
Так хорошо в день ясный и погожий,
Так много теплой ласки у меня,
Что бархатистой юной женской кожей
Мне кажется шершавая броня.
Чтобы царила доброта на свете,
Чтоб нежности в душе не убывать,
Я еду в бой, запрятав чувства эти,
Безжалостно сжигать и убивать.
И меркнет день. И нет небесной сини.
И неизвестность в логове врага.
Осколками исхлестаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
Январь 1945 г.
БАЛЛАДА О ТРЕХ ЛЕЙТЕНАНТАХ
Случилось чудо: Три экипажа
Из боя пришли почти невредимые,
Почти без ожогов, не ранены даже,
Лишь танки - потеря невозвратимая.
Как сказано выше, случилось чудо.
В землянку вселили их, в лучшее здание.
И повар им тащит вкуснейшие блюда,
А водку - танкисты, подбитые ранее.
Три командира трех экипажей
Водки не пьют.
Консервы запаяны.
На лицах маски газойлевой сажи.
В глазах преисподни недавней отчаяние.
Вдруг стал лейтенант как в бою матюгаться:
- Подлюги! Какую машину угробили!
Мотор в ней был, не поверите, братцы,
Не дизель, а просто перпетум мобиле.
Второй лейтенант, молчаливый мужчина,
Угрюмо сжимал кулаки обожженные:
- В бессонном тылу собиралась машина
Забывшими ласку голодными женами.
Мерцала коптилка в притихшей землянке.
Третий лишь губы до крови покусывал.
Судьбы тысяч сожженных танков
Безмолвно кричали с лица безусого.
Все судьбы.
Вся боль - своя и чужая
Глаза не слезами - страданьем наполнила.
Чуть слышно сказал он, зубы сжимая:
-Сгорели стихи, а я не запомнил их.
Три экипажа погибших танков
Из боя пришли почти невредимые.
Выпита водка вся без останков.
Утеряно самое невозвратимое.
Декабрь 1944 г.
За три часа до начала атаки нам показали
кинофильм "Серенада Солнечной долины".
Вальс кружили снежинки ленивые.
На холмах голубел хрупкий наст.
Мы лыжню обновляли счастливые.
Но сейчас это все не для нас.
Мы по горло сыты снегопадами.
Не до лыж в эту подлую дрожь.
Черный наст искарежен снарядами.
Красный снег для лыжни непригож.
Январь 1945 г.
УЩЕРБНАЯ СОВЕСТЬ
Шесть "юнкерсов" бомбили эшалон
Хозяйственно, спокойно, деловито.
Рожала женщина, глуша старухи стон,
Желавшей вместо внука быть убитой.
Шесть "юнкерсов"... Я к памяти взывал.
Когда мой танк, зверея, проутюжил
Колонну беженцев - костей и мяса вал,
И таял снег в крови, в дымящих лужах.
Шесть "юнкерсов"?
Мне есть что вспоминать!
Так почему же совесть шевелится
И ноет, и мешает спать,
И не дает возмездьем насладиться?
Январь 1945 г.
Полевая почта -
Пять обыкновенных цифр.
Пять обыкновеннейших цифр.
Что они значат
для непосвященного человека?
А для меня...
Сотни километров дорог.
Каких там дорог? -
Красных нитей маршрута на карте.
Пыль. Господи, какая пыль!
Выедающий глаза газойлевый дым.
Грязь. Поглощающая всего без остатка.
Бои.
Черное пламя из люков и щелей.
Черные безымянные обелиски дымов,
Подпирающие тяжелое небо,
Готовое рухнуть кровавым дождем.
Истлевающие фанерные надгробья.
Но только сердце, пока оно бьется,
Сохранит имена.
Изменяющаяся география Земли -
Курганы трупов, озера крови,
Ставшие привычной деталью пейзажа.
Холостяцкие танцы в землянке.
Бои.
Грубость грубее гробовой брони.
И руки,
Осторожно извлекающие тебя
из подбитой машины.
Танковая бригада.
Полевая почта -
Пять обыкновенейших цифр.
Что они значат
для непосвященного человека?
Апрель 1945 г.
ТОВАРИЩАМ "ФРОНТОВЫМ" ПОЭТАМ
(Вместо заключительного слова во время
выступления в Центральном Доме Литераторов).
Я не писал фронтовые стихи
В тихом армейском штабе.
Кровь и безумство военных стихий,
Танки на снежных ухабах
Ритм диктовали.
Врывались в стихи
Рванных шрапнелей медузы.
Смерть караулила встречи мои
С малоприветливой Музой.
Слышал я строф ненаписанных высь,
Танком утюжа траншеи.
Вы же - в обозе толпою плелись
И подшибали трофеи.
Мой гонорар - только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Лето 1945 г.
* ВОЙНА НИКОГДА НЕ КОНЧАЕТСЯ *
ЧАСЫ
В железном корпусе помятом,
Бесстрастно время отмеряя,
Часы с потертым циферблатом -
Вы были часть меня живая.
Зубчаток медные кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка -
Как-будто часть меня живая.
Стары и очень некрасивы,
И невозможные педанты.
За ваш размер, за стук ретивый
Прозвали в роте вас "куранты".
Я часто думал: неужели
Нам вместе суждено умолкнуть?
(Застынут в карауле ели,
Роняя скорбные иголки).
Ведь и зубчатки, и кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка,
Все было часть меня живая.
Я помню песню на привале -
Унылый суррогат молитвы.
Часы солдатам подпевали,
Как метроном диктуя ритмы.
Я помню песню пулемета,
Его безумную чечетку,
И похвалу: мол, он работал,
Как вы - уверенно и четко.
Я помню танк. Одно мгновенье -
Обугленная груда стали.
В немецком сидя окруженье,
Часы со мною замирали,
Все - и зубчатки, и кружочки,
И стрелок линия витая,
И даже кожа ремешочка,
Как-будто часть меня живая.
Я верил прочно, беспредельно,
Что талисман вы мой счастливый,
Что раз мы с вами нераздельны.
То всю войну мы будем живы.
Под гимнастеркою солдатской
И ремешок ваш был приличен.
Я относился к вам по-братски
И вид ваш был мне безразличен.
Но я, надев костюм гражданский
(О, час желаный и счастливый!),
Заметил ваш размер гигантский
И циферблат ваш некрасивый...
Вы вдруг предстали в новом свете...
Стал забывать я дни былые.
На модном вычурном браслете
Я захотел часы другие.
А циферблат смотрел с укором,
И стрелки двигались незримо...
Да, человек, ты очень скоро
Забыл друзей незаменимых.
Сентябрь 1945 г.
МЕДАЛЬ "ЗА ОТВАГУ"
Забыл я патетику выспренных слов
О старой моей гимнастерке.
Но слышать приглушенный звон орденов
До слез мне обидно и горько.
Атаки и марши припомнились вновь,
И снова я в танковой роте.
Эмаль орденов - наша щедрая кровь,
Из наших сердец-позолота.
Но если обычная выслуга лет
Достойна военной награды,
Низведена ценность награды на нет,
А подвиг... - кому это надо?
Ведь граней сверканье и бликов игра,
Вы напрочь забытая сага.
Лишь светится скромно кружок серебра
И надпись на нем - "За отвагу".
Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:
Лишь этой награды единой
Еще не получит спортсмен за рекорд
И даже генсек - к именинам.
1954 г.
В жару и в стужу, в непролазь осеннюю
Мальчишки гибли, совершая чудо.
Но я, не веря в чудо воскресения,
Строкой посильной
Воскрешать их буду.
В душе своей не ошибиться клавишей,
Не слишком громко,
Не надрывно ломко,
Рассказывать о них,
О не оставивших
Ни формул,
Ни стихов
И ни потомков.
1954 г.
БЕЗБОЖНИК
Костел ощетинился готикой грозной
И тычется тщетно в кровавые тучи.
За тучами там - довоенные звезды
И может быть где-то Господь всемогущий.
Как страшно костелу! Как больно и страшно!
О, где же ты, Господи, в огненном своде?
Безбожные звезды на танковых башнях
Случайно на помощь костелу приходят.
Как черт прокопченный я вылез из танка,
Еще очумелый у смерти в объятьях.
Дымились и тлели часовни останки.
Валялось разбитое миной распятье.
На улице насмерть испуганной, узкой
Старушка меня обняла, католичка,
И польского помесь с литовским и русским
Звучала для нас, для солдат, непривычно.
Подарок старушки "жолнежу-спасителю"
В ту пору смешным показался и странным:
Цветной образок Иоанна Крестителя,
В бою чтоб от смерти хранил и от раны.
Не стал просветителем женщины старой,
И молча, не веря лубочному вздору,
В планшет положил я ненужный подарок.
Другому я богу молился в ту пору.
Устав от убийства, мечтая о мире,
Средь пуль улюлюканья, минного свиста
В тот час на планшет своего командира,
Слегка улыбаясь, смотрели танкисты.
И снова бои. И случайно я выжил.
Одни лишь увечья - ожоги и раны.
И был возвеличен. И ростом стал ниже.
Увы, не помог образок Иоанна.
Давно никаких мне кумиров не надо.
О них даже память на ниточках тонких.
Давно понимаю, что я - житель ада.
И вдруг захотелось увидеть иконку.
Потертый планшет, сослуживец мой старый,
Ты снова раскрыт, как раскрытая рана.
Я все обыскал, все напрасно обшарил.
Но нету иконки. Но нет Иоанна.
Ноябрь 1956 г.
Сомкнули шеренги кусты винограда,
По склону сбегая в атаку.
А солнце, как орден, сверкает - награда
За ночи тревоги и страха.
Прозрачные зерна, тяжелые кисти,
Душистые кисти муската
В подсумках широких узорчатых листьев
Запрятаны, словно гранаты.
Я знаю, как страшно. Лишь внешне так смело
Идет на заданье разведчик.
То рислинг, пружиня упругое тело,
Вползает беседке на плечи.
Солдатские будни без сна и без ласки,
Дороги к солдатской славе
Воскресли в искристой росинке фетяско,
В кровавой слезе саперави.
Не хмель разгулялся, а просто заныли
Рубцы на ранениях старых.
И даже в гвоздиках под солнечной пылью
Мне чудятся взрывов кошмары.
Довольно, зловредная память людская,
Достаточно, хватит, не надо!
Пусть мирное солнце растит и ласкает
Прекрасную кисть винограда.
Август 1961 г.
НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ
Обелиски фанерные.
Обугленные машины.
Здесь самые верные
Настоящие мужчины,
Что неправды не ведали
И верили свято.
Не продали, не предали
В экипажах ребята.
Не несли на заклание
Ни надежды ни веры
Даже ради желания
Не истлеть под фанерой.
Шли в огни бесконечные,
Отдавая все силы.
Но умолкли навечно мы
В братских могилах.
Стой!
Не мертвый ведь я!
Я-то выполз оттуда -
Из могил, из огня,
Из обугленной груды.
Стой! Ведь я уцелел!
Только сломано что-то...
Я обрюзг, растолстел,
Убаюкан почетом.
И боясь растерять
Даже крохи уюта,
Нучился молчать,
Лицемерить,
Как-будто,
Ничего не страшась -
Ни ранжира, ни чина -
Не расшвыривал мразь
Настоящий мужчина.
Только в тесном кругу
(Эх, мол, мне бы да прав бы!),
Озираясь шепну
Осторожную правду.
Осень 1962 г.
РАЗГОВОР С МОЕЙ
СТАРОЙ ФОТОГРАФИЕЙ
Смотришь надменно? Ладно, я выпил.
Мне сладостно головокружение.
Швырнул к чертям победителя вымпел,
Поняв, что сижу в окружении.
Выпил и сбросил обиды тонны.
И легче идти. И не думать - к цели ли.
Эмблемы танков на лейтенантских погонах
Дула мне в душу нацелили.
Думаешь, что ты честней и смелей,
Если ордена на офицерском кителе?
А знаешь, что значит боль костылей,
Тем более - "врачи-отравители"?
А что ты знаешь о подлецах
Из нового фашистского воинства.
Которое, прости, на с того конца
Судит о людских достоинствах?
Верный наивный вояка, вольно!
Другие мы. Истина ближе нам.
Прости меня, мальчик, очень больно
Быть без причины обиженным.
Но стыдно признаться: осталось что-то
У меня, у прожженного, тертого,
От тебя, лейтенанта, от того, что на фото
Осени сорок четвертого.
1962 г.
МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА В Ц.Д.Л.
В Центральном Доме Литераторов
Как взрыв сверкнул войны оскал:
В Центральном Доме Литераторов
Мемориальная доска.
И мир внезапно стал пустыннее.
Пожарища.
Руины.
Тени.
(Седой поэт с почтенным именем
Пронесся мимо по ступеням.
Удачлив. Крови не оставил он -
Спецкорр, конечно, не пехота).
Поэты гибли не по правилам.
Какие там права у роты!
Права на стойкость и на мужество
И на способность не быть слабым
Поэту в боевом содружестве,
А не в укромном дальнем штабе.
Но вот предел правдоподобия:
Не признанный своей державой,
Как будто мраморным надгробием
В углу придавлен Окуджава
И Панченко, правдивый, искренний,
Пижонов резвых антитеза,
И Слуцкий с огненными искрами
В культе, продолженной протезом.
Но не запечатлят для вечности
На мраморе над мутной Летой
В бою потерянных конечностей,
Ни даже пуль в сердцах поэтов,
Ни вдруг запевших в дни военные
Восторженных и желторотых.
Могла б услышать их вселенная,
Но вот... успели только в ротах.
Доска... И крохи не уляжется.
Лишь оглавление потери.
И вдруг!
Не может быть!
Мне кажется!
Идут, плечом толкая двери.
Идут...
Вглядитесь в них, погибшие!
Не эти ли, - вы их узнали? -
С окурками, к губам прилипшими,
Нас хладнокровно убивали?
Идут в буфет.
А их бы в камеру.
И на цемент со снегом голый.
И доску. Только не из мрамора,
А из тринитротолуола.
Но там все ладно, чинно, чисто там.
Смешные надписи на стенах.
Сосуществует там с фашистами
Антифашист, солдат бессменный.
В Центральном Доме Литераторов
Мемориальная доска...
2 февраля 1965 г.
Опять земли омоложение
С тревожным прошлым чем-то сходно:
Набрякших почек напряжение,
Как будто танки на исходной.
Опять не то.
Искал сравнение -
Мазок прозрачный без помарок,
Слова мажорные весенние,
Где каждый звук - небес подарок.
Но почки выстрелить готовы.
Опять стрельба...
Не то.
Я знаю.
Воспоминания-оковы
Из прошлого не выпускают.
Весна 1965 г.
Я весь набальзамирован войною.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.
Рубцы и память ночью нудно ноют,
А днем кружу по собственным следам.
И в кабинет начальства - как в атаку
Тревожною ракетой на заре.
И потому так мало мягких знаков
В моем полувоенном словаре.
Всегда придавлен тяжестью двойною:
То, что сейчас,
И прошлая беда.
Я весь набальзамирован войной.
Насквозь пропитан.
Прочно.
Навсегда.
Весна 1965 г.
Грунтовые, булыжные - любые,
Примявшие леса и зеленя.
Дороги серо-голубые.
Вы в прошлое уводите меня.
Вы красными прочерчены в планшетах -
Тем самым цветом - крови и огня.
Дороги наших судеб недопетых,
Вы в прошлое уводите меня.
В пыли и в дыме, злобою гонимы.
Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу.
Дороги были серо-голубыми,
Как ленточки медали "За отвагу".
1970 г.
Я изучал неровности Земли -
Горизонтали на километровке.
Придавленный огнем артподготовки,
Я носом их пропахивал в пыли.
Я пулемет на гору поднимал.
Ее и налегке не одолеешь.
Последний шаг. И все. И околеешь.
А все-таки мы взяли перевал!
Неровности Земли. В который раз
Они во мне как предостереженье,
Как инструмент сверхтонкого слеженья,
Чтоб не сползать до уровня пролаз.
И потому, что трудно так пройти,
Когда "ежи" и надолбы - преграды,
Сводящие с пути куда не надо,
Я лишь прямые признаю пути.
1970 г.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Хрупкий хрусталь
На том берегу
Первая медаль "За отвагу"
Еще одна встреча
Курсантское счастье
Нарушитель заповеди
Вильнюс
После боя
Победитель
Вторая медаль "За отвагу"
Мадонна Боттичелли
п.м.п.
Мыльный пузырь
Стреляющий
Низководный мост
Свобода выбора
На коротком поводке с порфорсом
Молчальник
Трубач
Поездка в Шомрон
СТИХИ ИЗ ПЛАНШЕТА
Начало
Мне не забыть точеные черты
Из разведки
Осветительная ракета
Жажда
647-й километровый столб
Воздух вздрогнул
Удар болванки
Я не мечтаю о дарах природы
И даже если беспредельно плохо
Сгоревший танк
Курсант
Дымом все небо закрыли гранаты
На фронте не сойдешь с ума едва ли
Боевые потери
Ни плача я не слышал и ни стона
Все у меня не по уставу
Ночь на Неманском плацдарме
Команда, как нагайкой
Наверно, моторы и мирно воркуют
Исходная позиция
Бабье лето
Случайный рейд по вражеским тылам
Есть у моих товарищей танкистов
День за три
В экипажах новые лица
Зияет в толстой лобовой броне
Туман. А нам идти в атаку
Затишье
Когда из така, смерть перехитрив
Солдату за войну, за обездоленность
Мой товарищ, в смертельной агонии
Осколками исхлестаны осины
Баллада о трех лейтенантах
Вальс кружили снежинки ленивые
Ущербная совесть
Полевая почта
Товарищам "фронтовым" поэтам
ВОЙНА НИКОГДА НЕ КОНЧАЕТСЯ
Часы
Медаль "За отвагу"
В жару и в стужу
Безбожник
Сомкнули шеренги кусты винограда
Настоящие мужчины
Разговор с моей старой фотографией
Мемориальная доска в Ц.Д.Л.
Опять земли оиоложение
Я весь набальзамирован войною
Грунтовые, булыжные -любые
Я изучал неровности Земли
ИОН ДЕГЕН
прекрасный прозаик- невозможно оторваться, начав читать короткие рассказы о
войне и судьбах людских- глазами очевидца и участника.
http://www.proza.ru/2014/04/30/1754
другие его рассказы найдёте в интернете
Укротитель Пантер
© Copyright: Эдуард Кукуй, 2014
Свидетельство о публикации №214091001157
Свидетельство о публикации №214091001157
Рецензии