Зимняя зарисовка

Подъезд встретил меня потеками льда, оставшимися после вычерпывания из оного воды из прорвавшей трубы. Вода замерзла, видно, почти сразу, не успев, как следует, разлиться, – потоки были неровные и бугристые. Лед был мутный, какой обычно бывает, когда замерзает горячая бурная вода или помои.
Почти не поскользнувшись, я пошел дальше по улице. Восходящее солнце красило облака над домами в яркий бледно-желтый цвет. В просветах между ними голубело морозное зимнее небо.

Я шел по тротуару, покрытому плотным, утоптанным грязными сапогами слоем коричневатого снега. Но по краям дорожки он был уже девственно-белым, поблескивающим отдельными искорками на солнце.

В эту пору на улице не много людей. За прошлую неделю они уже попривыкли к морозу и не казались такими жалкими и пришибленными.

Но, как ни красив зимний город, он не сравнится с тем, что твориться там, где снег не сгребают в сугробы на обочины дорог, которых вообще нет…
Каждый мой шаг легко проламывает тонкий наст, его куски топорщатся, как льдины в торосе. Проваливаясь по щиколотку, я ухожу всё дальше. И пусть кто-то говорит, что холодно, что лучше бегать по траве, чем идти по снегу. Что у нас неуютная для жизни страна. Не нравится – не живите. А мне здесь нравится. И я иду дальше по нескончаемым просторам Русской Зимы.

Русской. Этого не понять многим. Даже тем, кто прожил здесь всю жизнь, но привык радоваться лишь лету да весне. Кого бросает в дрожь от снега, падающего на лицо, от морозца, нежно щекочущего щеки. Но это понимал Пушкин, черные предки которого, казалось, должны были передать ему любовь к африканской жаре. Но… «Здоровью моему полезен русский холод».

Это редко понимают взрослые, плотнее кутающиеся в шубы и шарфы. Это понимают дети, резвящиеся среди сугробов, лепящие снеговиков и строящие снежные крепости.
Это не понимали французы в 1812 и немцы в 1941. О, сколько раз захватчики собирались заканчивать войну против России до наступления холодов! Потому что иначе они с неизбежностью терпели полный крах. Замерзая в недостаточно теплом обмундировании, с трудом передвигаясь в пышных снегах, получая сокрушительные удары от холодостойких партизан. Именно тогда, наверное, особенно чувствуется то, что зима – русская. Когда встает вопрос о существовании нашей Родины, из северных и сибирских краев всегда приходит Мороз-воевода. Это – наше законное оружие массового поражения.

И сейчас, смотря на трясущийся от тридцатиградусного мороза народ, я иногда с опаской думаю: «А если что, мы сможем опять?» Или потерпим поражение вместе с нашими противниками? «Русские мерзнут, но не замерзают», - отвечают мне. Может, и так.

И я иду дальше. Говорят, что пейзажи нашей зимы – черно-белые. Вранье. Голубое небо, блестящий, с синевой, снег, проглядывающая под снежными шапками зеленая хвоя, кора разнообразнейших цветов с яркими нашлепками лишайников.
Я задираю голову вверх – и вижу незабываемую картину, не первый год производящую на меня странное впечатление. Синее небо, пронзенное со всех сторон ветвями голых деревьев. Холодный ветер дует мне в подбородок. О, это знакомое всякому русскому человеку ощущение обжигающего мороза и леденящего жара!

Такие прогулки пробуждают во мне больше патриотических чувств, чем десяток фильмов об убийстве представителями одного народа совершенно незнакомых им представителей другого. И вот я уже с месяц парю мозги всем своим знакомым и не очень концепцией «зимнего русского патриотизма». Не все ее понимают. Понимание – скорее исключение, чем правило. Ну что ж. Пусть так. Я не настаиваю.
Я преклоняю колени перед величием Русской зимы. Перед моим народом, который живет в этих условиях. Вы напоминаете о чукчах и иже с ними? Что ж – перед ними я тем более снимаю шляпу (но ненадолго – чтоб не отморозить голову). «Так в чем же польза от всего этого?», - спрашивают меня. Да ни в чем. «И зачем оно тогда надо?» Я улыбаюсь. Это не передать словами. Но я это чувствую всем: глаза видят нераздельное единство синего и белого, уши слышат скрип ломающихся снежинок и завывания ветра, кожа ощущает покалывающий холод. И только нос ничего не чует, потому что ноздри намертво прошиты ледяными нитями.

И я хочу большего! 40, 50! Да, я понимаю, что недолго протяну там, если что. Но я хочу испытать ЭТО. Все рвутся зимой на юг. Бедняги! А я хочу на север. Если уж юг – то Антарктида, не меньше. Чтобы понять, что такое настоящий Мороз – и еще больше полюбить Русскую зиму. Жалко только, что там нет таких замечательных зимних солнечных дней. Зато там бывают полярные сияния…

И я иду всё дальше и дальше по бескрайним снежным полям. И всё прочнее утверждается в мозгу одна странная, безумная, абсурдная, но на удивление приятная мысль, перерастающая в уверенность (ту самую, которая выживает только потому, что обратное нам неприятно и мы даже не начинаем ее опровергать, что сделали бы в два счета). И я непроизвольно улыбаюсь, радость переполняет меня. Я готов неуклюже бежать по десятисантиметровому слою снега, бросать вверх снежки (эх, где вы – те, кто кинул бы снежок в меня?), и кричать, пугая птиц: «Весны больше не будет!..»


январь 2006