Любовь

  Я припоминаю, кто-то просил рассказать меня о любви. А я никогда не мог сказать точно что это такое. А теперь, наверное, я смогу описать её в нескольких, совершенно не лестных, выражениях.

 Любовь сама по себе очень мерзкая штука. Она мерзка потому, что она воет в основном русские, дешёвые и перестроечные песни о самой себе и страданиях. Такие песни слушают таксисты в воняющих бензином жигулях и жирные домохозяйки с обесцвеченными перекисью за 13 рублей волосами, приехавшие в серые города из солнечно-зелёных деревень, где их жизнь всё равно пошла бы под откос. Обычно они ходят по дому в замызганных едой халатах и бигудях из советского союза. Они орут на мужей-таксистов, которые снова где-то надрались палёной водкой или дешёвым бутылочным коктейлем и пришли домой, измазанные в грязи и помоях, со стойким запахом спирта изо рта. А в квартире во время очередного ночного скандала и бойни играет "лав радио" или "авторадио" и бойкие дикторы объявляют час ночи по московскому времени и включают новый хит "Я тебя никому не отдам" группы "Стрелки". Вся эта какофония впитывается в старые облущенные обои, больше уже серые, чем розовые, оседает на старой советской обивке кресел в зале, где по телевизору идёт "дом 2".
 
  Любовь поёт только такие песни. А мне остаётся лишь слушать её и кормить обещаниями. Потому что принимает во внимание и потребляет она только обещания или такую же палёнку, которую пьют таксисты и бомжи. И я закидываю её обещаниями, что я помогу ей встать на ноги, подам руку и вскоре, доведя до ванной комнаты, включу воду. Что я отмою грязь с её подержано-обрюгшего сифозного тела, что я обязательно излечу её, и что она скоро будет самой красивой на свете. Её доверчивые глаза настолько близки к моим, что я могу почувствовать, что сегодня она пила вино изабелла за 75 рублей, купленное в магазине "лента". Я могу соеденить все веснушки на её лице в маленькие созвездия. В созвездия я могу соеденить и язвы на её лице. Она простодушно улыбнётся и снова начнёт орать песни сиплым, как у Аллы Пугачёвой, голосом. А я начну ей обещать, что она превратится в прекрасный цветок, и распустится, и все будут на неё смотреть и хлопать в ладоши. И вокруг всё станет неимоверно красивым. Вокруг всё будут чирикать птицы, будут стрекотать сверчки и шуметь ветер в молодой и терпкой листве, будут звенеть звёзды.
 
 Только немножко подождать, совсем чуть-чуть ещё поваляться грязной, никому не нужной шлюхой в этой богом забытой привокзальной канаве, вместе с пустыми бутылками от палёной водки и боярышника, с размазанной по лицу спермой и гематомами по телу. А потом обязательно, обязательно всё будет хорошо. Ведь я обещаю.

 В ответ на мои обещания она оглашает округу заливистым смехом, обнажая жёлто-коричневые зубы и достаёт из-за пазухи дырявой курточки  новую бутылку, на сей раз с портвейном, садится на асфальт и пьёт до тех пор, пока не свалится прямо там, где сидит.

 Я разворачиваюсь и не досматривая представления, ухожу домой, забыв о том, что сегодня пятница и мой отец наверняка пришёл домой пьяный и мать-кухарка бьёт его скалкой по жилистой спине, называя скотиной и бестолочью. Её бигуди растрепались, халат расстегнулся. А отцу бы только лечь на просиженный диван и отключиться.

 Почему она начала пить, а я пошёл к людям, которые живут под звуки авторадио и ругань в обшарпанной сталинке?
  Всё потому что ни я, ни она, давно уже не верим моим обещаниям. Отличие лишь в том, что она ждёт того, что я исполню всё о чём говорю и она будет сиять и звенеть, как звёзды из моих сказок, а я - что она отравится метиловым спиртом, допивая бутылку путинки, и умрёт в одной из этих подворотен и я забуду о ней, как забываю все страшные сны.
 
 
 Так и  живём.