К свету

 От жизни той, что бушевала здесь,
 От крови той, что здесь рекой лилась,
 Что уцелело, что дошло до нас?
 Два-три кургана, видимых поднесь...
 Да два-три дуба выросли на них,
 Раскинувшись и широко и смело.
 Красуются, шумят,- и нет им дела,
 Чей прах, чью память роют корни их.
 Природа знать не знает о былом,
 Ей чужды наши призрачные годы,
 И перед ней мы смутно сознаем
 Себя самих - лишь грезою природы.
 Поочередно всех своих детей,
 Свершающих свой подвиг бесполезный,
 Она равно приветствует своей
 Всепоглощающей и миротворной бездной.
                Фёдор Тютчев
            


   В Могилёв я давно собиралась, с тех пор, как узнала, что там была Царская ставка, что Государь с наследником много времени там провели, что приезжали туда к ним Царица с дочерьми.

   Читала воспоминания, смотрела фотографии. И даже сама лекции читала. Одна мне особенно запомнилась. Было очередное заседание нашего общества православных педагогов, я рассказывала о святынях Беларуси (а происходило это на севере России), в том числе о Никольском монастыре в Могилёве.

  С 1937-го по 1941-й год в Никольском монастырском соборе была пересыльная тюрьма. Большой собор был летним, неотапливаемым. В нём установили многоярусные нары, напихали народу. Люди мёрзли, болели и умирали. Больных добивали и закапывали тут же под стенами. Установили всё это в начале 90-х. А я об этом рассказывала будущим паломникам и сама была потрясена...


  Невозможно к этому привыкнуть, перестать ужасаться и плакать, когда узнаёшь. Где я только не бывала: и на лагерных кладбищах в Воркуте и Абези, и на Секирке на Соловках, где стоит памятный крест под лестницей, по которой спускали с горы привязанных к бревну заключённых. И на местах массовых расстрелов. И в Хатыни - не раз в детстве, тогда только создали там мемориал...

   Да что - бывала, когда в Питере училась, то снимала комнату на Бассейной и идти  от метро мне через Парк Победы было нужно. Просиживала в Публичке до закрытия (10 вечера), потом могла ещё пойти в театр или кино, и частенько после полуночи шла к себе через совершенно пустынный парк. Голые деревья просительно тянут ветви вверх, полная луна освещает дорожки и чёткие тени ложатся на траву в инее. 
 
   Понятия не имела, что иду по кладбищу, что в войну в заводских печах здесь сотни тысяч покойников сожгли... Была некрещёной и вполне советской, в университете только стала самиздат читать. Никаких мистических страхов у меня и в помине не было. Напротив, нравилось идти через пустынный парк ночью, хотя тогда в Питере и днём в самом центре не было такой толчеи, как сейчас, но всё-таки в университете и библиотеке, в метро и троллейбусах - везде были люди, и "дома" - хозяйка, а тут я оставалась совсем одна, ни души, как в лесу...


  Это поймёт тот, кто сам испытал: читаешь - ужасаешься, а попадёшь в такие места - и не хочется  уходить, хотя и невозможно надолго задержаться. Там другие пространство и время, приоткрыта уже дверь в мир иной. И душа рвётся пополам: одна половина уже жаждет в эту дверь войти, а другая - ещё не готова...

   "9 января. Воскресенье. Тяжёлый день! В Петербурге произошли серьёзные безпорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь".

   Это полная запись дневника Государя Николая II за этот день в издании Центрального государственного архива Октябрьской революции, 1991-го года. После развала СССР этот архив объединили с Центральным госархивом Российской Федерации. Я никогда там не бывала, "мои"(древнерусские для диплома и диссертации) рукописи все в ЦГАДА хранились, центральном архиве древних актов, и чтобы туда попасть - нужно было рекомендательное письмо из университета, без него не пускали.

   Наверное, и в ЦГАОР были те же порядки, то есть простых читателей не допускали к архивным документам, только исследователей. И хотя раздобыть рекомендательное письмо не проблема, мне никогда раньше в голову не приходило почитать царские дневники в оригинале.

   Государь вёл их с 14-ти лет до смерти и все хранил до самого расстрела, потом их перевезли в Москву, но не публиковали до 1991-го года, частично только. И вокруг этих дневников много домыслов. Возможно, в какой-то момент не так уж сложно было получить их в руки для чтения, но без согласия наследников публиковать дневники расстрелянного Царя на излёте СССР, - это всё были деяния тех сфер, к коим я никаким боком не причастна. Как человеку, имевшему дело с рукописями, мне хотелось бы подержать подлинники в руках и попробовать самой определить по почерку, бумаге и прочим деталям их сохранность, подлинник от подделки отличит любой специалист. 

    Допустим, что так и и было, что приведённая в издании Дневников запись за 9 января подлинная и полностью воспроизведена в книге. О чём она свидетельствует? Что царская семья в этот воскресный день была у себя в Царском в Александровском дворце, ходила к обедне. Что приехала в Царское вдовствующая Императрица и осталась ночевать. Это не просто редкое посещение, но, кажется, единственный такой случай. Государь гулял с братом Михаилом, то есть, оставив дам и детей, наедине говорил с ним о событиях в городе. И своё отношение к этим событиям выразил предельно ясно и лаконично: Господи, как больно и тяжело!

   Я бывала в Александровском дворце в Царском селе, и могу себе представить этот зимний парк, по которому гуляют два брата, церковь, в которой утром молилась семья...

   "Рабочие желали дойти до Зимнего дворца - войска должны были стрелять, было много убитых и раненых". И от этого больно и тяжело. Не хочу другие источники привлекать, боюсь запутаться в разных версиях. Кто руководил рабочими, кто - солдатами. Кто отдавал приказ, с ведома ли Царя. Всё очень пристрастно потом интерпретировали со стороны стрелявших и со стороны убитых.

   Несомненно одно: эта кровь разделила их навсегда, появился "Николай кровавый". И в Екатеринбурге, рабочем уральском городе, расстреляли через 13 лет царскую семью с верными слугами. Расстреляли в Перми Михаила. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и две её дочери спаслись.

   Стоит храм на месте расстрела, в день которого оттуда до Ганиной Ямы отправляется многотысячный крестный ход, мне приходилось в нём участвовать. Митрополит Викентий нёсся впереди, еле поспевали за ним. И запомнилось, как весь этот многолюдный ход огибал памятник Ленину, чтобы не перед ним пройти, а стороной.

   В Могилёве до сих пор центральные улицы - Ленина и Маркса. Никольский монастырь, куда я направилась - в стороне от них, в пойме Днепра. Был тёплый солнечный сентябрьский день. На вокзале спросила у милиционера, как попасть в управление внутренних дел области, у меня там было дело: Марина Медведева, с которой на похоронах отца Павла Адельгейма я познакомилась, просила меня помочь ей в поисках родственников, мама у неё было могилёвская, и в детстве Марина ездила с ней к родне в деревню, но мама умерла, а название деревни Марина забыла.

   Можно было электронный запрос отправить, но я поехала. Малость заплутала и  вышла к лестнице, по которой можно было сразу спуститься в монастырь. Постояла на ней немного и, осмотревшись, поняла, куда мне нужно идти.

   Написать заявление было делом недолгим, но дальше ноги повлекли меня не обратно к лестнице и монастырю, а в книжный магазин. Давненько не рылась я в книжках! Когда на книжные ярмарки, помню, заносило меня в Москве - ощущения были сродни тем, что испытал Маленький принц, считавший свою розу единственной на свете и вдруг попавший в розовый сад. "Мы - розы, мы - розы, мы - розы..."

    Так и каждая книга, чудится, шепчет, что она лучшая и единственная на свете, и голоса сливаются в тихий не то шелест, не то гул... Поэтому жутко становится в книжных многоэтажных городах. То ли дело - средней руки магазинчик, где можно в своё удовольствие порыться в книжках!

   Осмотрелась, выбрала несколько книг, но одну - роскошный альбом "История рыцарства" - решила не покупать, а просто посмотреть картинки, оказалось, в углу за стеллажами есть пуфик, садись и смотри.

   Жалею теперь, что не купила. Но дома столько книг, что совестно стало тащить туда ещё одну дорогущую, чтобы потом пылью она покрывалась. Хорошо ещё, что теперь у меня места много и можно нечасто эту пыль протирать, а когда на севере астму заработала, и врач потребовала, чтобы провела я реорганизацию своего жилища, то все пылесборники в виде пуховых подушек, одеял и прочей рухляди (а слово это означало в старину весь мягкий домашний скарб, шубы, например) - я даже с радостью вынесла на помойку. Радость доставляла мысль, что станет легче дышать.

   Нашла в себе решимость расстаться с Вильямом и Симбой, крысом и котом, которые, подозреваю, и довели меня до ручки. Спал Вильям исключительно у меня на шее,  и тут же рядом на подушке - Симба. Симбу забрала мама, Вильяма пришлось отнести в детский сад вместе с вместительным аквариумом, в котором поначалу, пока не разжалобил нас, он обитал. Но вскоре мы выпустили его на волю, он ловко взбирался по ногам и прочим частям тела ко мне на плечо, когда я готовила или мыла посуду, с интересом наблюдал за процессом, гулял по столу во время трапезы, выбирая лучшие кусочки, хватал и тащил под  ванну, откуда я потом выгребала их в изумлявшем меня количестве. Был уже взрослым крысом, когда мы принесли в дом котёнка, так что первенство осталось за ним, и постепенно дело зашло так далеко, что я и не знала бы, как выпутаться, если бы не диагноз.

   Гнёзда у него были свиты по всему дому: в песцовом воротнике моего единственного зимнего пальто, в других уютных уголках... Такой он был хозяйственный, домовитый, ну просто домашний гений! Принесли мы его в кулачке, но за пару лет он вырос в огромного крыса, и когда на время уборки я сажала-таки его в аквариум - он вставал на задние лапы и барабанил по стенке... В общем, отдать Вильяма в детский сад в аквариуме было непросто, и я бы никогда этого не сделала, если бы не ночные приступы и проба на аллергены, где реакция на крысино-котиную пробу просто зашкаливала.

   Но расстаться с книгами я не смогла даже под угрозой новых приступов. Можно жить в доме без перин, одеял и подушек, без Вильяма и Симбы, но без книг? Сети у меня тогда дома не было, был проигрыватель и видик, можно было слушать музыку и/или записывать и смотреть фильмы, но без книг жизнь всё равно не имела смысла. Часть книг, что не помещалась на полках и расползалась по всем углам,  я отдала в библиотеки, но большую оставила, и со временем всё вернулось на круги своя, то есть снова расползлись книжки по всему дому.

   При переезде ругали меня грузчики и один популярно  обьяснял, что в сети всё есть, незачем столько книг дома держать... Ну и я почти перестала их покупать. Вот и про рыцарей не купила, полдня только изучала...

  Опомнилась, когда проголодалась, расплатилась за те книги, что отобрала на вынос и пообедала в соседнем кафе, где упросила официанта выключить одуряющий музон. Рядом книжный, нет бы - сломать стену, чтобы можно было за столиком в ожидании заказа книжки полистать. Но и в самом книжном 90% макулатуры, а за порогом - ещё хуже...

   Но мысли эти унеслись, когда я вышла за порог и пошла по улице Ленина, а когда-то - Вяликай Садовай. Улица пешеходная, за кованой решеткой ворот - музей Беляницкого-Бирули, замечательного пейзажиста. Напротив - художка, и выставлены у входа детские работы, такие чудесные!
 
   Снова лестница в парк, спускаюсь и оказываюсь в  фантастических зарослях высоких сиреневых и розовых цветов. На мышиный горошек похожих, но каких-то уж очень высоких, буйных, невиданных. К монастырю ведёт тропинка в этих зарослях, под кронами деревьев чувствуется осень в желтеющей траве. И вот монастырские ворота, в нишах по обеим сторонам фрески со святителями Николаем и Георгием Кониссским. Раздаётся одиночный громкий удар колокола, густой звук плывёт в долине.

   Монастырский двор. Весь в цветах, такое же буйство, как в парке. Среди цветов несколько яблонь. до земли склонивших ветки, столько на них плодов. Под каждой веткой - подпорка, чтобы не обломилась. Матушек не видно, время вечерней службы ещё не пришло.

   В Никольском соборе пусто, прохладно, косые вечерние лучи. В левом приделе на стене висит большой портрет Государя, в портрет вделан царский золотой, под портретом - в несколько столбцов подпись. Начинаю читать и ничего не вижу, слёзы застят глаза. Оказывается, портрет прижизненный, написал могилёвский монах-самоучка, монаха в 1918 году расстреляли, как и Государя, но портрет чудесным образом уцелел и был найден в подвале могилёвского банка точно в день прославления Государя, 14 августа 2000-го года. Золотую монету Государь собственноручно подарил одному мальчику-погорельцу, и этот состарившийся мальчик был на службе, когда принесли в собор портрет, заплакал и рассказал, что сохранил царский подарок. Монетка маленькая и выглядит как новенькая. Раньше не видела царских золотых, думала, они больше.

   Матушки готовятся к службе, идёт уборка, гудит пылесос. Снова долго роюсь в книжках, мне разрешают открыть витрину и посмотреть все. Вот так бы сидела всю жизнь в Никольском соборе под царским портретом и читала о былом. Из грязи, крови, стонов и муки  вырастают цветы, пробивается закатный свет, клонятся долу отягощённые плодами ветви...

   Сборник воспомнаний "Царские дети". Первая повесть в нём хорошо мне известна: Илья Сургучев "Детство императора Николая II". Написана от лица полковника Олленгрэна, с которым автор познакомился в эмиграции в начале Второй мировой войны. Маму этого полковника, бедную вдову, пригласили наставницей к царским детям, а вместе с ней поселились во дворце и её младший сын Владимир (рассказчик) и служанка Аннушка. Сколько бы не перечитывала её - всегда реву. 

  У подруги учился в Троицево-Сергиевой Лавре на иконописном отделении сын, а у него был товарищ. Артемием звали. Они вместе закончили духовное училище и поступили в семинарию. Но потом призвали Артемия в армию, а через короткое время демобилизовали по болезни. Учиться он дальше не стал, вернулся к маме и пел на клиросе в храме. А когда его там обидели - перестал выходить из дому и умер от сердечного приступа. Был из тех, кто мухи не обидит, что там с ним в армии случилось, не знаю.

   И вот однажды мы с Артемием возвращались от наших общих знакомых, шли по зимнему городу, украшенному к Рождеству гирляндами, и эти гирлянды напомнили мне, пересказала Артемию повесть Сургучева, там есть эпизод, как маленький кадет Владимир ходил на крещенскую ярмарку и купил за пятак красный воздушный шар, а маленький царевич Николай у него этот шар отобрал, ему на ярмарке и вообще в городе нельзя было запросто показаться... И вышла у мальчишек из-за шарика драка, Николай вырыл на катке в отместку Володьке яму, Володя туда упал, отец, тогда ещё В.К. Александр, отодрал сына за эту шалость... И хотя впоследствии Государь Николай не забыл свою первую учительницу и принимал её запросто, да и товарища детских игр тоже помнил, но поговорить  по душам, на "ты" пришлось им только  раз в жизни, в 1916-м году в Севастополе...

  Да что, всю повесть не перескажешь. Хотя тогда я увлеклась и всю пересказала, Артемий так слушал, что невозможно было остановиться. Он-то верил каждому моему слову так же, как сама я верила автору повести... Царствие ему Небесное. Вот для таких дурачков они и пишутся...

   Всю обратную дорогу из Могилёва домой читала Сургучева, вспоминала Артемия, плакала, грызла яблоки и видела, как клонилось к закату и скрылось за горизонтом огромное солнце. "Уже позднее, чем мы думаем", - эти слова отца Серафима Роуза каждый закат мне напоминает. Из Могилёва ещё одну цитату привезла. Там на перроне стоит рекламный щит БЧ (беларускай чыгунки), алого цвета, и надпись: " Не бывает напрасным прекрасное".

  Да. Сначала кажется, что всё расстреляно, выжжено и затоптано в грязь. Но проходит время, и поднимаются цветочные заросли, клонятся долу ветви яблонь, закатные лучи освещают портрет Рыцаря в Никольском соборе, падает в вечернюю тишину удар колокола, матушка в белой косынке сестры милосердия быстрыми шагами идёт по монастырскому двору. И больше нет причин плакать. Нет поводов для грустных дум. Отныне нас спасёт только сердце, потому что нас уже не спас ум. А сердцу нужны небо и корни, оно не может жить в пустоте. Как сказал один мальчик, случайно бывший при этом: отныне все мы будем не те.

    Лет 20 назад мне нужно было смонтировать в единое целое репортажи о праздновании 600-летия кончины святителя Стефана Пермского. У него 9 мая день памяти. Седьмого мая вечером прилетел патриарх Алексий и за 3 дня: 8,9 и 10 мая объездил и облетел почти все места, связанные в коми земле с памятью святителя. К этому событию больше года готовились, началось строительство собора святителя Стефана в Сыктывкаре (старый взорвали в 30-ые годы и на его месте памятник Ленину до сих пор стоит), восстановили часовню над мощами святителей Пермских Герасима, Питирима и Ионы в Усть-Выми, где с XIV по XVI век была кафедра пермских епископов, начиная с самого святителя Стефана.

    Была создана епархия, назначен епископ, и на месте развалин дореволюционных монастырей - Ульяновского и Кылтовского - начались восстановительные работы и затеплилась монашеская жизнь. Всё это одномоментно происходило, многие люди были вовлечены. Моя соседка, университетский археолог, организовывала раскопки в Усть-Выми, я напросилась с ней в экспедицию. На телевидении под строительство Стефановского собора открыли  специальную программу, какое-то время я была её редактором. В коми научном центре Уральского отделения РАН готовили Стефановскую конференцию, выяснилось, что в церковной истории края большие пробелы, настолько большие, что меня с филологическим дипломом взяли в Институт истории.

   В самом центре Стефановских торжеств находился губернатор, точнее, глава республики, Юрий Спиридонов, бывший первый секретарь обкома. Какая-то подспудная работа шла ещё в советское время, писатель Лев Смоленцев занимался "Зырянской Троицей" - иконой, сохранившей зырянские письмена святителя Стефана. Созданная им для зырян азбука была миссионерским подвигом святителя, но не привилась и ни одной книги не сохранилось, самое знаменитое свидетельство - подпись под иконой Троицы из Вожема, сейчас она в Вологодском музее хранится.

    Смоленцев выступал посредником между Патриархом и главой республики, и на удивление быстро обо всём они договаривались: об учреждении епархии, строительстве собора, праздновании юбилея.

    Трёхдневные торжества проходили в Сыктывкаре, Усть-Выми, Кылтовском и Ульяновском монастырях, Патриарх с главой республики перемещались на вертолёте, а съёмочные группы на машинах, их несколько было, одной не поспеть. Я вела прямой репортаж из Сыктывкара (Литургия и освящение строительства Собора) и Усть-Выми, успела, правда, и в Ульяново в качестве паломницы.

    Погода стояла на удивление тёплая, на севере в мае ещё холодно бывает, но тут несколько дней была теплынь, солнце, расцвела мать-и- мачеха, травка полезла и вдруг к концу празднования - небо затянули тучи, когда улетал Патриарх - такой снег повалил! И если бы только снег!

    Праздничное настроение схлынуло и начались неприятности, не хочется даже перечислять. Когда я садилась монтировать из репортажей один - эпиграфом  взяла то же стихотворение Тютчева, что и здесь. Для меня очевидно было, что праздник отшумел, а руины остались. Руины храмов, руины лагерей. Тем более, что это 1996-й год был, разгар выборной вакханалии.  В итоговом монтаже за кадром начитала цитат из Ильина и историков русской церкви - самых нелицеприятных и трагических. Назвала то, что получилось - "День благодарения".

   Фильм вышел в эфир в день республики, 22 августа. Глава республики русский был. Весь "суверенитет национальных республик в составе Российской Федерации" - большевисткая идея, явно противоречащая заветам святителя Стефана, но мало кого это смущало, так же радостно, как юбилей святителя, праздновали и день республики. И фильм мой явно выбивался из общей тональности, хорошо, что вообще поставили в эфир. Но больше не повторяли и задвинули подальше на полку.

    Да я и сама была им недовольна, по другим причинам. Трагизм нашей истории, гибель Империи, новомученики и исповедники, освятившие своими безымянными погостами русский север, возрождение церковной жизни, - как это вместить и соединить не то что в часовом фильме, а в своей душе?

   Моя бабушка, прошедшая войну старшей сестрой санитарного поезда, любила "День Победы" слушать. Просила нас, детей, поставить маленькую пластинку: "Этот праздник с сединою на висках, эта радость со слезами на глазах"...

   Для меня эти строчки фоном любого праздника стали. У староверов во многих домах были лицевые "Страсти Христовы", бабушки любили показывать нам картинки со своими комментариями. Одна картинка, "поцелуй Иуды" подписана была так "Ликование Иуды со Христом". Потому что по-славянски "ликование" - это соприкосновение ликами, когда при встрече троекратно приветствуют так друг друга, это точное наименование для пасхального приветствия, христосования, ведь приветствующие друг друга именно ликами соприкасаются.

     В советской практике ликованием скорее поведение проходящих перед мавзолеем и другими трибунами демонстрантов называли, но для меня был в этом ликовании вот этот скрытый смысл: "ликование Иуды со Христом". И мне хотелось расшевелить совесть ликующих, ткнуть их носом  в страшную правду. А кому это понравится? Мне и самой тяжело было с этим жить.
   
    У каждой настоящей монахини (и монаха) есть что-то родное во всём облике и лике: "радость со слезами на глазах". И они её свидетели, несут этот свет в себе - и другим. А пока не увидишь его - и другим не передашь, безполезно исхитряться, писать, монтировать и начитывать... 

    У Тютчева в стихотворении всё былое исчезает во "всепоглощающей и миротворной бездне". И это точный образ земной истории: "крови той, что здесь рекой лилась", - точнее не скажешь. Для человека, пытающегося понять смысл истории, смысл русской истории в одном земном измерении - ничего другого больше нет. Кипела жизнь, рекой лилась кровь, прошло время - остались могилы и деревья на них.

    Над мощами пермских епископов после того, как взорвали в 30-ые годы церковь над ними, на руинах этой церкви - столько берёзок выросло. Мне жалко было, когда стали снимать грунт и уничтожать их, несколько я пересадила на даче у родителей и на могиле у брата, выжила только одна - на могиле, и сейчас уже превратилась в большое дерево. Наши родители приготовили себе место рядом с сыном, два места в той же ограде.

    Чем дольше живёшь и приближаешься к этой миротворной бездне - тем меньше она тебя страшит, появляется какая-то обратная перспектива, свет. И хочется идти навстречу этому Свету.