Истолкование отношения Бродского к Петербургу

                Жилин Л.К.

    Результат превратного истолкования отношения Иосифа Бродского к Петербургу


       Странная метаморфоза проистекает со зрением в Петербурге. Когда приезжаешь сюда, то в первые же минуты испытываешь лёгкое головокружение от обилия особняков, доходных домов, музеев, храмов. И в какой-то момент замечаешь, что начинает разрушаться сама цельность зданий: взгляд как бы непроизвольно расчленяет их на все эти многочисленные фронтоны, балконы, колонны, пилястры, статуи. Так же распадается пространство музеев: картины, бюсты, вазы, расписные сервизы. И если бы разложение на этом прекращалось, так нет: рассыпаются на детали барельефы, каждый образ на всякой картине, расталкивая соперников, стремится к гегемонии в глазах созерцателя, но стихия разрушения неумолима, и вот уже «победитель» расползается на линии и цветовые пятна.

        Что движет этим распадом? - Эгоизм. Действительно, в Петербурге всякий мало-мальски значимый объект занят исключительно демонстрацией собственной внешности в борьбе за внимание прохожего, ибо конкуренция поистине огромна. Ей ничуть не мешает даже смерть: надгробия Тихвинского кладбища и «Литераторских мостков» несут на себе отпечаток земной славы таких Личностей (навскидку Тургенев, Достоевский, Блок, Чайковский, Комиссаржевская, Павлов), что втиснуть их в рамки одного ансамбля может лишь помрачённое сознание. Попытка же всерьёз соединить Тициана, Рубенса, Моне и, к примеру,  Пикассо грозит амнезией эстетического чувства.

        Что связывает все эти великие и мелкие эгоизмы (в самом деле, нет же у зданий застёжек, не дающих им рассыпаться)? - Вода. Паутина рукавов Невы в центре города образует зеркало. Пред его огромной поверхностью борьба за чьё-либо внимание теряет остроту. Однако это вовсе не отменяет желания покрасоваться. Река является как бы фотографом Петербурга, снимая каждую деталь с множества ракурсов, кадры же устремляются в Финский залив – практически бесконечный, соответствующий апломбу города  фотоальбом.

        Петербург довольно уютен для одиночек и, наверняка, исцелил уже немало их сердец. Одиночество здесь переносится легче, чем в иных местах, ведь город сам неповторим в своём нарциссизме. Нужно ли говорить, что в Петербурге вы не обязаны никого любить: Нарциссу нет дела до Эхо. Не нуждайтесь не в ком, и в вас никто не будет нуждаться - вот максима, которую подсказывает город. Обручитесь с этим императивом жизни: ради душевного равновесия порабощение души можно простить.

        Вы спросите, не противоречит ли максиме чувство Эхо? Эхо - это…это исключение, необходимое для доказательства общего правила, статистическая погрешность,... одним словом, царапинка на зеркале, соринка в глазу,…соль на ране…

       Кого или что винить в таком воспитании города?  На скамью подсудимых придётся пригласить как минимум нашу планету, которая никак не может насладиться обладанием жизнью в мёртвой Вселенной.

        В стремлении существовать вечно город обрёк на смерть само время. Изменение быта жителей, обновление фасадов, та же конкуренция объектов за внимание – всё это лишь иллюзия течения жизни, мишура города. Парадоксально, но повседневная действительность кажется в Петербурге ирреальной, онтологически чуждой городу: его истинное основание формирует лучшая русская поэзия и проза, которая оказалась неподвластна времени, и имперский дух, вечный, ибо империи слишком тщеславны, чтобы умирать.

        Зримым воплощением матрицы города, его палладиумом является эрмитажное полотно Каспара Давида Фридриха «Руины монастыря Ойбин (Мечтатель)». Подобно монастырю, Петербург предстаёт руинами империи, но это зрительный обман. Имперский дух не приемлет мелкого тщеславия, сквозящего из ослепительно сверкающих и поражающих убранством зданий. Подлинный храм империи, средоточие её сущности – это именно руины, всем своим видом презирающие настоящее и дающие воображению возможность воссоздать минувшее, которое предстаёт в сознании значительно более грандиозным, чем было в действительности. Что же касается будущего… Невозможно, нет, это невозможно, чтобы оно наступило. Движения ведь нет, закат никогда не сменится ночью. Значит, руины никогда не обратятся в прах. Петербург – это ворота в империю бессмертного духа.

        Но придёт день, когда ворота рассыплются и руины обратятся в прах. И судимы будут дух и душа. И опустится первая чаша вниз, вторая же взметнётся вверх.