Влюбленные слепы

Как это бывает забавно, когда твоя любовь и твоя надежда перетекают в другого человека. Словно вы сообщающиеся сосуды. Вроде песочных часов. Вот он меня совсем не любил. Ни капельки. Я была полна надежды, любви, страдания. Мне казалось, еще немного и я не вынесу. Взорвусь, как перекаченный гелием шарик. И было такое чувство, словно кожа моя истончается так, что скоро будет одна душа и видна. А с его уходом образовалась брешь в моей жизни. Словно лопнул нарыв. И больно, и легче. Даже температура стала нормальной. Человеческой. А не 37. Собачья, какая-то температура – 37. Температура подавляющей преданности. И что? В эту брешь потекли мои мысли, моя боль, мои надежды и слезы. В эту брешь стало утекать все, что когда-то связывало нас, что вообще когда-то составляло меня. Мою суть. А за одно и то самое, что я так глупо и наивно называла "мы". Я вычищала себя от него. Сначала это было невыносимо. Ужасно. Даже физически больно. Но вскоре стало легче. И еще легче. И еще. Душа моя стала светлее и чище. Наполняясь чистотой и светом морозного зимнего утра. Боль ушла. Осталось неприятное чувство пустоты. А в теле такая легкость образовалась невыносимая. И даже удивительно, что во мне что-то такое к нему было. Что это? Помешательство? Легкое недоумение и только. Вот и все чувства. Но на самом-то деле это была иллюзия. Иллюзия очищения. На самом деле, на том месте, где когда то был он, медленно образовывалась пустота. Капля за каплей он вытек из меня весь. Стонущей болью, воспоминаниями, слезами, стихами, каплями медового воска. Куда? Куда все утекло? Капля за каплей он наполнялся мной. Читая мои прошлые письма, стихи, старую переписку, найдя в телефоне не удаленное когда-то и забытое вовсе смс сообщение, глядя на наши фото, случайно наталкиваясь на общих знакомых. Моя тоска, моя боль, мои, ломающие меня изнутри на куски когда-то давно эмоции, текли в него. По какому-то неведомому нам каналу. Он наполнялся мной, моими ритмами, моими переживаниями, моими вопросами.
- Как она? Ты давно ее видел?
Спрашивал он небрежным тоном случайно встреченных общих знакомых. И отводил взгляд.
- А где она теперь бывает?
Спрашивал он, и боялся покраснеть, отчего вдруг краснел и злился на себя. Злился до глупых ребяческих слез. Он боялся, что его выдадут поблескивающие глаза. И стал выпивать. Отличная маскировка. Уж я-то знаю. На легкий запах алкоголя можно списать все, что хочешь, от красной морды, до ран на запястьях. От слезливых стонов до кровоточащего носа и сбитых костяшек на руках. Это мего-дури-выручатель. Для тех, кому некуда вливать свои рвущие на части душу, да и порой тело, чувства. А он, да, он спрашивал все чаще. И стал носить черные очки. А я все реже. И даже стала забывать черные очки дома и у подружек. Так постепенно теряя интерес не только к его присутствию, но и ко всему его существованию в целом. В тот самый момент, как он стал переполнен мной до краев. Ему казалось, что кожа его истончается и что он вот-вот лопнет от переполняющих его чувств. Ему хотелось бежать, бежать ко мне сломя голову, обгоняя ползущий в пробках транспорт, влезть на дерево, на фонарный столб и оттуда орать в мое окно: "Ты моя жизнь, я люблю тебя, слышишь, люблюююю!!!" Когда последнее, что еще связывало нас, утекло от меня по тонкой пуповине любви, по незримому каналу связи в душу его, я ловко перетянула узкую талию песочных часов крепким жгутом,  сплетенным из обиды, горечи, презрения и гордости. Так крепко, так туго, как только могла. Все. Я всех обхитрила. Видишь, Господи. Я вот умею. Могу. И стала заполнять свою пустоту всякой всячиной. Рыжими листьями во дворе, ароматными ваннами при свечах, вышивкой крестиком, игристым шампанским, томиком Гете, смородиной на завтрак, грибами в корзинке прикрытыми лопухами, Бетховеном в наушниках и работой, лучше всего – ежедневной работой. О, мне и правда всегда есть чем себя занять. Есть такое правило в жизни, и оно работает почти без сбоя. Все случается тогда, когда уже не надо. Совсем не надо. Ты получишь все, что угодно, как только перестанешь желать. То есть вообще перестанешь. Насовсем. И вот однажды я проснулась  и – не вспомнила о нем. Не вспомнила утром, не вспомнила к вечеру. Даже через день я совсем не вспомнила о нем. Я забыла о нем. И, может быть, забыла бы навсегда. Может быть... Перетянутый жгутом канал нашей немыслимой, мистической связи пересох. Как отсыхает пуповина. И мы перестали быть одним целым. И тогда раздался звонок. Как и положено этому жуткому, мерзкому жанру агонии и смерти любви. Он звонил именно тогда, когда его существование в моей жизни стало более чем бессмысленным и совсем ненужным. А попросту даже лишним. Я бы и не поднимала трубку. Просто не удосужилась поглядеть на экран. Так вышло. Ох, было б это вовремя. Когда я корчилась от боли, от невыносимой душевной боли, выжигающей меня изнутри. Ломающей меня, как заядлого наркомана в поисках дозы. Эта мерзкая боль, ей мало, мало было рвать мою душу. Она выходила на физический план, скручивая меня блуждающими фантомными болями. О, как бы тогда я схватилась за трубку, как жадно впитывала бы его голос. Как умирающий, наверное, схватился бы за единственное в мире лекарство, способное принести ему облегчение. Если бы... если б тогда. Но не теперь. Услышав его голос, я была удивлена. Удивлена, но не более. Ну, вышло уж как-то нежданно. Нежданно-негаданно.  Странно все же, но в тайне я побаивалась звонка. Именно этого звонка. Хоть даже себе самой о таком не говорила. Не сознавалась. Забыла. Я не могла знать, как отболевшее примет его, ну если вдруг... То, что, это "вдруг" будет, я точно знала. Это был вопрос времени. Такие вещи понимаешь без подсказок и учебников. Просто знаешь и все. Просто знаешь. И вот этот момент настал. И? Боже какая радость, какое облегчение. Ничего. То есть совершенное ничего. Мне, если честно, было даже стыдно. Я с чувством естествоиспытателя вслушивалась в интонации его голоса. Улавливая мельчайшие, такие знакомые оттенки. Такие тонкие едва уловимые ноты любви, желания, боли, душевных терзаний. И ликовала! Ликовала от сознания того, что я больше не испытываю эту муку. Что теперь мучаюсь вовсе не я. О, спасибо, Господи! Мне было даже жаль его. Так по-человечески жаль. Ведь никто лучше меня не знал и не мог знать, что он испытывает. Ведь это были мои чувства – те, что сейчас так бродили в нем. Так кипели, готовые вот-вот излиться, словно бурлящая огненная лава. Нет, они просто не могли не излиться, не могли! Иначе бы они сожгли его изнутри. Это была единственная и насущная необходимость. Излить все бурлящее, кипящее, клокочущее. Насущная потребность любить и одаривать этой любовью. Насущное, глубинное естественное требование всего существа его, быть любимым. Отвергни сейчас, оттолкни и он с большой долей вероятности просто умрет. А я просто холодно слушаю. Голос, этот далекий голос и такой родной когда-то голос, даже сквозь помехи и сквозь шум дневной улицы, гудения машин и звона трамваев, этот голос выдавал его. О нет, конечно, он еще может, может ждать и, конечно, время еще терпит – это ж еще не все. Теперь у него еще достает сил. Но очень скоро он позвонит еще раз, найдет глупый предлог, изыщет причину и снова наберет мой номер. Потом напишет. И снова, и еще. И позвонит. Да-да. А потом он придет. Обязательно. Он, как вода, найдет лазейку и естественным образом просочится в мою жизнь. Постепенно наполняя ее своим присутствием. Я выключила телефон и задумалась. Ничего кроме радости и чувства свободы я сначала не испытывала. О, как я ликовала, как в душе праздновала свой триумф и свою победу. Но чем больше я думала, о бывших когда-то "нас", чем явственнее вспоминала все пройденное нами, все пережитое мной. Тем страшнее мне становилось от его неотвратимого, его уже такого скорого возвращения в мою жизнь. Его любовь будет искать выхода, его любовь будет изливаться на меня, но не найдя оборванного мною пути, она станет развиваться не во мне, не в форме сосудов сообщающихся, поощряя к действию, но наружно, тормозя и мешая движению. А может и вовсе, сбивая с ног. Я ужаснулась, представив эту перспективу. Такую унизительную – для него, и такую мучительно навязчивую – для меня. И до меня стало медленно доходить осознание того факта, что из нас двоих я в более невыгодном и даже уязвимом положении. Зараженный вирусом любви, он, конечно же, будет страдать. Но, как всякий страдающий и мечущийся влюбленный он не будет замечать самых очевидных вещей.  У влюбленных иммунитет, у влюбленных чертова прививка от кошмара здоровой реальности. Как всякий влюбленный – он будет падать в пучины отчаянья и тут же взлетать в небеса восторга. Как всякий влюбленный – он будет страдать от особых причин связанных с сомнениями и страхами, но будет ловить волны неземного блаженства в часы близости. Как всякому влюбленному, ему будет море по колено и фонари по талию, а все прочее и вовсе до фонаря. А что будет у меня? Попытки благосклонного приятия? Отстраненное снисхождение к лихорадочному типу? Тихое раздражение от навязчивости? Дотошное любопытство исследователя? Мне стало слегка не по себе. Вот ведь как... А? Странно. Но торжества справедливости я вовсе не чувствовала. Неожиданно мне стало невероятно противно и стыдно от своего трусливого покоя души. Невозмутимого, как лесное озеро, чистого до хрустальной прозрачности. От такой славной, чудной самодостаточности, уюта и тепла. Противно – аж до тошноты. И тут меня окончательно пробрало, до дрожи. Господи да за что?! Он же утопит меня, как есть утопит. Как слепого котенка в пучине своей – когда-то моей – любви. Они ж, чертовы влюбленные, слепцы зрячие. Мы ж против них просто слепцы. Причем глупые. Во всей своей взвешенной и спокойной благоразумности и треклятой самодостаточности. И не чувство превосходства, но чувство глубокой зависти и почему-то обиды, детской какой-то щемящей обиды, вдруг захлестнули меня. А спустя минуту темный древний ужас перед неведомой и ничему неподвластной, бывшей не так давно в моих руках и добровольно отданной ему силой, рухнул на меня без предупреждения. Виски заломило. Да так, что мне пришлось сжать их холодными пальцами посильнее. Телефон дребезжал и подскакивал на полировке фортепьяно. Я поморщилась от резкого звонка, покосилась на экран. Счастливое юное лицо с Гагаринской улыбкой сменило привычную заставку с умиротворяющей природой. Набрав  воздуху, словно перед прыжком на глубину я ответила на звонок.
Его голос выдавал тревогу.
- Эй, эй, что у тебя там происходит?
Странная все же у него манера для начала разговора. И как у него это получается?
Я выдохнула.
- Ничего. А у тебя? Ты измерял сегодня температуру?
Голос его вдруг заметно потеплел. Выдавая легкие переливы иронии и нежности.
- Намекаешь, не перегрелся ли я? Все норм. Всего лишь 37.
Я рассмеялась. Счастливо, с облегчением. Со слезами.
Как это ни странно, но эхо своего смеха я слышала в трубке с той стороны. И это было похоже не то на истерию, не то на надвигающиеся безумие. Но я смирилась.
- Приезжай.
- Так я и сижу у тебя под окнами. Выходи.
Я глянула в окно. На подъездной дороге разноцветными мелками было нарисовано сердце, в центре которого совершенно невозмутимо сидел, как мне кажется совсем незнакомый, когда-то знакомый  мне человек, и сосредоточенно разматывал нитку с руки, на конце которой качался в воздухе воздушный шарик, рыжее конопатое веселое солнышко с растопыренными волнистыми лучами и ручками, дергающимися словно в попытке объятий при каждом новом витке нитки. Солнышко словно изображало восход, символичный восход новой жизни. Раскачиваясь и подрагивая, размахивая ручками, оно ползло все выше и выше. Пока не достигло уровня моего окна. Первая мысль была кинуть в него что-то острое. Чтоб бумкнуло нафиг. Но на самом деле, не смотря на то что все это было мило и даже забавно, мое внимание привлекали простые довольно крупные белые буквы, начерченные мелом где-то чуть ниже разноцветного сердца. Надпись гласила: "Ты – моя жизнь". По телу прошла волна мурашек. Слезы сами собой, непрошено покатились по щекам. В носу защипало. Экая я чувствительная и сентиментальная. Снова зазвонил телефон. Я, не глядя на экран, молча нажала "ответить".
- Выходи. Или я буду орать, пока не охрипну. Ты знаешь. Буду.
Промычав что-то неопределенное в ответ, я пошла за курткой. Все еще прижимая телефон к уху. Там царило молчание. Но не тишина. Город жил, пел, играл свою симфонию. И я явственно слышала характерное постукивание мелом. И зачем я иду?
У двери подъезда ноги встали и не захотели идти дальше. Встали и все тут. Я и правда боялась выходить.
По двери со стороны улицы постучали.
- Я знаю, что ты там. Выходи... выходи, подлый трус.
Хихикнул знакомый мурлыкающий голос. На секунду я зажмурилась, а потом решительно толкнула дверь. В лицо мне плеснуло солнечным светом. Пришлось снова прикрыть глаза. Так ярко. Так ярко, словно мне только что вернули зрение. Словно я в первый раз вижу мир в таких красках и такой четкости.
Сквозь прикрытые веки я увидела фигуру, заслонившую дневной свет. И мягкий голос полу- утвердительно полувопросительно произнес: "Ну, я так понимаю, что видеть ты меня не очень хочешь.. ".
А я молчала. Молчала и не открывала глаз. Тогда он просто взял меня за руку и осторожно потянул за собой. А я пошла. Шаг, еще шаг и полшажка. Так и пошла, не открывая глаз. А зачем? Влюбленные слепы, любящие зрячи. Господи, спасибо тебе, но мне и впрямь не ясно – за что!