Алик

       В начале семидесятых годов прошлого века в основном корпусе Педагогического интститута  на Малой Пироговской было несколько десятков стихоплетов, которые не скрывали своего пристрастия. Самым успешным из них в житейском смысле оказался Александр Щуплов. По зависти или по здравому смыслу, в студенческой среде его считали за ничто. Но он только простовато ухмылялся. Учился Саша, отслужив армию, на историческом факультете то ли на заочном, то ли на вечернем отделении. Но, что немаловажно, возглавлял и редактировал институтский рупор  – многотиражку «Ленинец». Там сплотил он вокруг себя поэтический кружок и уговорил патронировать его Римму Казакову. Через три-четыре года Щуплов стал официальным поэтом и вступил в Союз писателей. Свечку я не держал, поэтому от домыслов воздержусь. Он уже умер и прибавить мне нечего.

       В этот кружок меня приглашали, однако я отказался по двум взаимоисключающим причинам. Первая состояла в моей непомерной гордыне, в моем тупом убеждении, что я лучше и умнее других, а также в глубоком презрении к любой коллективной деятельности. Вторая, не согласующаяся с первой, заключалась в весьма подозрительном отношении к собственному творчеству. Трудно поверить, но я стыдился своих стихов и очень редко их озвучивал. Причиной тому, возможно, был Белинский, которому я по-своему отомстил в недавнем очерке. Разбирая раннего Пушкина, великий критик уличил великого поэта в «детской графомании». Я сильно подозревал, что и у меня та же болезнь. Правда, Пушкину тогда было лет десять, а мне уже исполнилось восемнадцать.
      
       Я не могу простить себе той слабости, что несколько лет спустя пошел на поводу у Миши Баранова и с его подачи стал членом Клуба студенческой песни. Числюсь там до сих пор в виде имени, отчества, фамилии, даты рождения и загадочного слова «полный».

       Среди массы бумагомарателей того времени, с которыми я общался, на мой взгляд, существовал один-единственный поэт. Звали его Алик Земляной. А познакомились мы так. Я со своей компанией находился на «теплой леснице» – галерее между двумя большими аудиториями. Это был сборный пункт всех недоучек и прогульщиков, которые здесь усердно размышляли о том, чем  бы развлечь себя. Я бренчал на гитаре и насвистывал мелодию модной песенки Азнавура. Чуть в отдалении от нас сидел на списанном стуле неприметный паренек, у него на коленях лежал видавший виды кожаный портфель (портфелей в абсолютном большинстве мы не признавали), а на нем – раскрытая общая тетрадь, куда он чего-то записывал. Потом он вырвал листок бумаги, встал и протянул его мне. Там были строки, ложившиеся на мелодию. Вот они:

Уходи –
за окошками гаснет свет,
поезда
пропадают куда-то в дожди.
Все стихи,
не читая, порви, сожги,
позабудь навсегда – 
уходи,
уходи.

Уходи –
пусть я буду жалеть потом,
уходи –
просто-напросто скрипнет дверь.
Кто теперь
поздним гостем войдет в твой дом?
Нити все перерви,
подожди,
уходи.

Убегу
от случайных твоих шагов,
не тревожь
мою память, пускай болит.
Не кляну,
не зову – только помню лицо твое.
Может, это любовь?
Уходи,
уходи.

       Песня, в которой мне принадлежал по праву лишь свист, стала популярной в нашей среде. Мы с Аликом подружились, но он всегда держал дистанцию, он со всеми держал дистанцию, при том, что высокомерие в нем полностью отстутствовало. Он при встречах говорил только о прочитанных книгах и поэзии. Никакого быта, никаких сиюминутных обстоятельств.

       Алик Земляной был человеком без биографии (он стер личную историю) и без чувства собственной важности. У него был какой-то свой таинственный путь воина. О Карлосе  Кастанеде мы тогда слыхом не слыхивали.

       Говорили, что Алик был влюблен в Наташу Семенову – девушку из моей группы, отличницу. Она занималась со мной, неучем, основами латыни, что много лет спустя помогло мне в написании романа о Спартаке. Скорее всего, она была особой, приятной во всех отношениях, но у меня не было времени хорошенько ее разглядеть. Время так проносилось мимо нас, что хоть цепляйся за него руками в попытке удержать. Ей, уверяли, он посвятил стихи, которых до конца не помню:

Золотая моя, золотая,
так и знал: не дождешься, растаешь.
Каждый день о тебе вспоминает,
Золотая моя, золотая.

Я – губами к дождинке стеклянной,
и глаза от друзей закрываю;
может, проще и так безобманней,
Золотая моя, золотая...

       Я стал героем одного из стихотворений Алика Земляного. Больше никто не удастаивал меня подобной чести, хотя мне и пришлось по ходу вымышленной сценки сидеть в одиночке:

Я похож на птицу обиженную
в темноте, без света и сна,
ложкой в стену стучу тебе, Миша:
«На дворе, наверно, весна».

Но в ответ слышу: «Что ты? Что ты?
Мне бы тоже выйти скорей,
только вот, по моим расчетам,
в январе живем, в январе».

«Миша, может, про нас забыли:
кто поручик, а кто запевал?
Сухари так давно приносили –
я последний сейчас доживал».

«Замолчать!» – мне из коридора,
я молчу, я спокоен почти,
только в стену: «Ну, что ты, что ты?
Двадцать лет еще впереди».

       Уже была напечатана «Белая гвардия» Булгакова и ходили в списках стихи Цветаевой о белом движении. Тема была популярной. У Земляного тоже был свой цикл. Я запомнил наизусть несколько строк про юнкеров:

Иней на ресницах –
спите, юнкера,
пусть вам не приснится
страшное вчера,
как погоны рвали,
ставили к стене,
пятна на асфальте,
розовеет снег...

       На первых курсах он довольно часто появлялся среди нас, недалеких и недостойных, а потом стал постепенно отодвигаться на второй, на третий план и – исчез. Не ведаю, жив ли, напечал чего-либо. Предлагаю на дорожку еще стихотворение:

Отзвони по мне, колокол, отзвони поскорей;
так устал от привычной заботы:
провожать журавлей и встречать журавлей,
всё надеяться на кого-то.

Не отравишь вином моих первых обид –
детских-детских, смешных, как зайчата;
то ли сердце стучит, то ли лебедь кричит
на пруду у старинной ограды.

На серебряных струнах, паутинках дождя
начинает надежда соло:
я простил всех давно, вот простят ли меня –
отзвони по мне, колокол.

       Прошло более сорока лет, а я держу эти слова в голове. Вот сейчас только перенес на бумагу. Запомните, Алик Земляной.

09.09.2014