Перемирие

        Пятница. Пятое сентября. Первый год войны с укропами. Первая неделя без воды и света. О перемирии узнал от жены по телефону. Ей сказала полтавская соседка. Жену война выгнала из дома. Она тяжелее меня переносила артиллерийские обстрелы и всё твердила: «Все умные давно уехали, а мы, как дураки, остались».

      - Уезжай. Я из Донецка не еду.

      - А я без тебя не поеду.

        Вот и говори с женщиной! Ей о Донецке, о том, что я здесь родился и никакая тварь не прогонит меня с улиц, по которым бабушка водила меня за руку. Не отберёт у меня чёрный снег и терриконы, которые вообще-то мне даром не нужны, но в детстве я по ним лазил. Я скорее сдохну, чем уеду из Донецка. Только после нашей Победы. Донецк был и будет нашим. Понимаешь, на-а-шим. С матами, грубостью снаружи и честностью, мужеством, порядочностью внутри. Мне плевать, на мнение Украины. Пусть скачет хоть в преисподнюю. В Донецке мы будем решать, на каком языке говорить и какие памятники сносить и ставить. А всех, кто считает иначе - уроем. Мы не Харьков и не Одесса. Нам раком стоять неудобно.

        Мы месяц спорили. Я ей о Донецке, она мне обо мне. Я поменял тактику и стал давить на женское, больное: на семью и детей. Глупо, ведь, погибать вдвоём. Если я погибну, то у детей останется трудоспособная мать и доведёт их до ума. Девочкам мать нужнее, чем отец. После очередного разговора она сказала, что спать мы будем в разных комнатах, чтоб не осиротить детей одним снарядом. «Грёбанные вуйки, - подумал я, - этого я вам не прощу!»

        Она мужественно держалась. Уезжать без меня не хотела, но бандерлоги помогли. Они обстреляли роддом. Вскочив ночью с постели, приняв роды в подвале и, возвращаясь с дежурства перебежками, в перерывах между обстрелами, с сумкой и головой под мышкой, она прибежала домой взмыленная, с лицом испуганной женщины. Она никогда не ругалась и запрещала ругаться мне, но тут я услышал та-акое… Изо рта её текла стопудово мужская донецкая речь. Так выражают свои эмоции шахтёры, выбравшиеся из-под завала.

     - От этих уродов можно ждать чего угодно. Я думала они люди, а это… Представляешь, в начале 21 века, в центре Европы, в миллионной городе мы принимаем роды в грязном подвале! А вся долбанная Европа считает это нормальным! Про Украину, прости господи, я и не говорю, - сказала она без ругательств после душа, вытирая голову полотенцем и обдавая меня ароматом шампуня.

    - Запах хороший. Как называется?

    - Ты всё равно забудешь, - улыбнулась она. - Каждый раз спрашиваешь.

       После обстрела роддома она поняла, что укропы способны на всё. Она потеряла веру в  иммунитет, даруемый ей полом и профессией. А без веры, пусть эфемерной, выжить на войне нельзя. Кто-то или что-то должен давать хрупкой человеческой плоти иллюзию защиты от свистящего металла. Бог это, красный крест или собственная глупость не важно. Она же осознала дрожащим нутром, что укропам плевать на белый халат, на больницы, на женщин - рожениц и родильниц, на новорождённых. Они лупят по ним, не стесняясь, а потом переводят стрелки на ополченцев. Она почувствовала себя уязвимой, голой, как раковая шейка, вытащенная из панциря. Теперь ей казалось, что на неё круглосуточно нацелены пушки, которые в любой момент могут  выстрелить. Какая-то да попадёт. Снаряд пробьёт стену дома, взорвётся в квартире и горячим металлом с рваными краями разорвёт, сонное, пахнущее кремом, тело. Она ясно видела эту картину. Старалась не представлять дальнейшее, но не могла. С каждым громким звуком замирала, напряжённо прислушивалась и опасливо смотрела в окно. Роддом после очередного обстрела закрыли и формальной причины пребывания в Донецке у неё не осталось. Я же работал и уговорил её уехать. Сказал, что через пару дней приеду. Она взяла все наши документы, ценности и поехала в Полтавскую область.

        Первые дни, разговаривая со мной по телефону, плакала.

    - Здесь ещё тяжелее, чем в Донецке под обстрелами. Они убеждены, что украинская армия освобождает нас от террористов. Когда я сказала, что украинская армия убивает женщин, детей и стариков, то на меня та-ак посмотрели… Они считают, что Россия напала на Украину. Аргументы не слушают, своей головой не думают. Ссылаются на то, что говорили по телевизору. Если одну и ту же ложь сказали по нескольким украинским каналам, то ложь становится для них правдой. Я не думала, что на Украине столько идиотов!..

    - Не разговаривай с ними на политические темы. Даст Бог, наши вставят им по самые гланды, и ты вернёшься домой.

    - Здесь я чужая. В Донецке все свои, - говорила она жалобно.

       Мне было жаль её. Я знал, что ей тяжело. Утешал, поддерживал в изгнании, как мог. Я понимал, что нынешние кураторы Украины сами превращают нас в отдельный народ. Уже четвёртый месяц Донбасс воюет. Четвёртый месяц одни с оружием в руках сидят в окопах и убивают жовто-блакытных врагов, другие ходят на работу и пытаются выжить под жовто-блакытнымы обстрелами, третьи льют слёзы в жовто-блакытном изгнании. Все, рано или поздно, возненавидят Украину как причину своих страданий. И, если не возненавидят украинский народ, то будут презирать. Один мой проукроповский дончанин попал под миномётный обстрел возле девятнадцатой школы. Бахнуло так, что он не понял, как очутился в подземном паркинге. Постоял там с полчаса. Пообщался с такими же, как он, перепуганными. Посмотрел, как ополченцы прячут людей и сами прячутся от обстрела, и вопрос о том, кто стреляет по Донецку, для него отпал. Забежал мой знакомый в паркинг укропом, а вышел сепаром. Через неделю ушёл в ополчение.
 
        В муках, как и положено, четвёртый месяц рождается народ Донбасса и отделяется от того, что осталось от Украины с началом бандеризации. Они семьдесят лет не нюхали пороха. Не знают, что такое бомбёжки и артобстрелы. А мы знаем звук летящих над головою мин. Слушаем рассказы воюющих соседей. Хороним погибших родственников и знакомых, разбираем разрушенные дома и плачем в изгнании. Чем нас можно ещё запугать? Тюрьмой? Ха-ха. Она чище и безопаснее погребов, в которых рождаются наши дети, а мы пережидаем обстрелы. После погребов тюрьма для нас покажется курортом.

       Вышел во двор. Оказалось, действительно – перемирие.

     - Какое перемирие?! С кем? С этими тварями?

     - Их надо уничтожать.

     - Укропам перемирие надо для того, чтобы перегруппироваться и обстреливать нас с новыми силами. Если наши не дураки, то верить фашистам нельзя. Перемирие возможно только с их трупами! Живые обманут. Это потомственные предатели и каратели. Порода такая.

    «Не верят мои соседи в перемирие, - подумал я. – Не верят. И страшно далеки они от единой Украины».

      Я вдруг представил картину как все эти порошенки, клячки, яценюки выстраиваются в ряд, видимо, чтобы сделать заявление. Они молча берут за подбородки свои лица и тянут вперёд и вверх. Секунда и на меня смотрят зелёные, инопланетные морды. Маски украинских политиков безжизненно висят в руках у пришельцев. Челюсти украинского народа, при виде такой картины, медленно отвисают до пола. Немая сцена как в финале Ревизора.

       Я улыбнулся своим фантазиям, постоял немного, слушая наш дворовой, прифронтовой хор. Ещё раз подивился тому, как сблизились мы во время войны, и пошёл в своё тёмное, безводное одиночество. Уже неделю мы живём без воды и света. Кошка, слава Богу, не подводит. Хорошо, что семья уехала.

      Приятно слушать тишину после обстрелов. Темнота и тишина. Заснул в девять. Что-то даже снилось впервые за последний месяц. Утром дали воду. Из-под морозилки течёт кровавая жижа. Отвёз продукты на работу. Возвращаюсь домой, и вижу, перед домом горит лампочка. Ура! Вода, свет и даже интернет.

     Я поразительно быстро забываю об обстрелах. Уже через час после обстрела мне кажется, что его вообще не было. В первые сутки перемирия я начал забывать о войне. Я стал думать о своих довоенных статьях и мысленно писать их. Стоило убрать угрозу артиллерийских обстрелов и авианалётов, для которых стены и крыша дома моего не преграда, как дом мой стал превращаться в крепость. Он вновь обретал непроницаемость и способность надёжно защищать меня. Война же обнажала меня, делала беззащитным и уязвимым. Всё в моей квартире становилось не моим. Я отчуждался от своих вещей и воспоминаний. Я не чувствовал себя их хозяином. Ходил в перерывах между обстрелами и авианалётами по квартире, смотрел на вещи детей, жены, узнавал их маленькие секреты. Вот игрушка, которую я подарил старшей дочери двадцать лет назад. Она бережно хранит её. Чем-то этот пупсик для неё ценен. Возможно, она никогда не увидит его. Один-единственный снаряд и фаянсовых китайских принцесс, покачивающих из стороны в сторону головами, которые ей на пять лет подарила бабашка Таня, она не увидит. Как не увидит собственных книг, одежды, обуви, ноутбука. Не увидит, может быть, меня.  И никогда уже не вернётся к своим привычкам. Ей придётся, как дереву с оборванной корой, обрастать новыми. Сотня не нужных никому вещиц, ценных для неё связанными с ними воспоминаниями, уничтожится в секунду.

      Конечно, можно заново отстроить жизнь, можно всех и всё простить, даже смерть отца и матери, смерть ребёнка, но правильно ли это? Можно ли безнаказанно позволять другим топтать твою жизнь, жизнь твоих близких, разрушать твой дом? Даже когда растирают по асфальту твои привычки и воспоминания, то не растирают ли с ними тебя? И разве за это не стоит воевать? Разве не за это бьётся Донбасс? И можно ли победить народ, зубами выгрызающий своё кровное?