Жизнь и смерть - таинственное сражение

ЖИЗНЬ И  СМЕРТЬ – ТАИНСТВЕННОЕ СРАЖЕНИЕ.

маленькая повесть

Часть первая.

1.
Жара, малина и мысли о жизни.

Был субботний день начала июля, немилосердно палило жаркое солнце, словно бы застывшее в голубовато-белесом, вылинявшем от жары небе, на котором не было видно ни единой тучки.
Пётр Максимович стоял в густо разросшемся малиннике хуторского двора отца, умершего шесть лет назад. Собирал в трёхлитровую банку обильную, но мелковатую в этом году ягоду.
Неприкрытая, коротко стриженая, седая макушка и широкая крепкая его спина, обтянутая белой майкой, были привычны к врачующему солнечному жару. Правда, был сегодня этот жар, откровенно говоря, чуток излишним. Но Пётр Максимович не придавал значения подобной мелочи и привычно отдавался плавному течению прихотливо-изменчивых мыслей.
То с приятным удовлетворением думал он, что на различную фрукту в этом году будет хороший урожай и внукам его старшим будет что точить своими острыми детскими зубками. То вспоминал он о выгоревшей картофельной ботве и озабоченно думал, что осенью придётся где-то искать подешевле и, естественно, чтоб получше картошку.
То думал он с привычной лёгкой тоской и уже без стёршейся незаметно злобы о давней ссоре и драке со старшим зятем. Зять вмешался, когда он, будучи выпивши, хотел поучить чуток Лизку. Думал, что надо бы переступить через свой застарелый и заматерелый гонор – Серёжка, в общем-то, парень довольно неплохой, - да не так-то всё это просто, как может показаться со стороны.
А потом мысли его скатывались незаметно к работе, о которой думалось с удовлетворением и гордостью. Получалось вроде, что сейчас, будучи уже на пенсии, он как бы нашёл нежданно-негаданно своё новое, может быть как раз то единственно-истинное призвание, которое, говорят, должно быть у каждого человека, живущего на этой земле.
В последнее время, когда уже стал он всерьёз подумывать об уходе с шахты, его забрали с ремонта опрокинутого сильной бурей козлового крана, на котором он в последнее время работал, и послали в командировку, добывать дефицит для отдела главного механика.
И тут-то вдруг у Петра Максимовича прорезался редкий талант, столь нужный для всего шахтоуправления. Он с первого же захода добыл такое, чего не могли добыть опытные снабженцы. И сразу же необыкновенно возрос в глазах начальства, превратившись из мелкой сошки в незаменимого, по сути, «спеца».
И тогда он решил остаться, польщённый и очень гордый своим новым талантом, неожиданным и таким нужным его родному предприятию. Он ведь проработал здесь, как истинный патриот, тридцать с лишним лет, все годы после возвращения из армии. Да, он решил остаться и ещё какое-то время поработать, пока есть рвение, честолюбие и интерес, пока есть здоровье и силы. Так и мотался он в последнее время по крупным заводам и базам области, добывая всякий важный дефицит для целого шахтоуправления.
А потом мысли его уносились к недавней поездке на Азовское море с женой и внуком Виталиком, сыном младшей дочери. Они втроём поехали в пансионат для сельских работников по дефицитнейшей семейной путёвке, которую достала неведомым образом шустрая младшая дочь. Говорила, сияя, с глупым сорочьим хвастовством, что какой-то влюблённый в неё молодой директор совхоза, привёзший ей до этого целое ведро отборной черешни, сам предложил ей «горящую» путёвку. Дочь эта работала на хорошей должности в Госбанке.
Почти две жарких июньских недели блаженствовал он на буквально раскалённых к полудню, целебных азовских песках и в парной морской воде, напрочь забыв о врачах, не советующих отдыхать ему на море в столь жаркое время года. Сердечко иной раз пошаливало, да и давление, бывало, поскакивало.
А вечерами, прихватывая заодно больший кусок короткой июньской ночи, три их сдружившихся семьи, примерно одногодков, очень хорошо отдыхали.
Уложив внучат, они варили на морском берегу уху из свежих бычков, пойманных на мелководье марлевым неводом, рубашкой, а в особо удачных случаях и просто руками. Пили белое вино, вызывавшее лёгкое, приятное опьянение, омолаживавшее их на десятки лет. Пели любимые ими, устарелые сейчас песни, взахлёб говорили о жизни. И вообще, забыли они там о своём пенсионном возрасте, и были, как в далёкие, но незабываемые годы радостны, смешливы и бодры, были счастливы…


2.
Отстраниться от суеты и вспомнить…

Пётр Максимович вздохнул с улыбкой, и тут обнаружил, что казавшаяся бездонной трёхлитровая стеклянная банка незаметно оказалась доверху наполненной спелой ягодой.
Он выбрался из малинника и отнёс банку в холодок виноградной веранды, образовавшейся от плетения густо разросшейся лозы по сваренному на шахте проволочному каркасу, который он сделал и привёз сюда по заказу деда Максима. Так уж привык он называть своего отца с тех прекрасных молодых дней, когда бегала по этому двору их всеобщая любимица Галинка, их первая с Лизкой дочь.
Пётр Максимович, морщась, смотрел на проседающий, ближний к малиннику угол дома, который уже давно взывал, чтобы на него обратили внимание. Надо собрать зятьёв, думал он, за день хорошей работы они бы, пожалуй, выправили тот угол (заодно бы и с Сергеем незаметно за работой помирился).
      - Лизка! – крикнул он почти не видной в высоких густых зарослях малинника худенькой невысокой своей жене. – Я пойду, воды попью! Банку литровую брать?
      – Бери, бери! – откликнулась Елизавета Андреевна. – Я сейчас дособираю свою банку и сядем, перекусим и отдохнём немного.
Пётр Максимович прошёл привычно-запущенным в последние годы садом. Они ведь оба с женой ещё работали и дома у них немалое хозяйство, да и сад-огород не меньше этого, так что руки просто до всего не доходили.
Вышел свободно из сада на лужок, потому что никакой забор не ограждал с этой стороны старый хиреющий двор.
Он остановился в низенькой, едва начавшей подрастать траве, которая, сколько он помнил, вечно была вот такой, подрастающей. То её кто-то скашивал косой, то объедало хуторское коровье стадо или козы, которых раньше всегда держали и они, и соседи…
Стадо коровье, всё ещё довольно многочисленное, и сейчас паслось недалеко отсюда в низине и по склонам старых оврагов. При взгляде на них, если успеть вовремя отстраниться под настроение от повседневной заморочливой суеты и дать волю памяти, всплывает щедрый калейдоскоп воспоминаний.
Воспоминаний и из детских счастливо-стрекозиных лет, и из тревожных времён оккупации, и из послевоенных небогатых, но удивительно светлых и радостных лет. А также из первых лет их семейной, совсем как будто недавней жизни, когда были они с Лизкой молодыми, а дети малыми. А зимы были таковыми не только по названию, но и по существу, снежными и морозными.
И они скатывались на тяжёлых самодельных санках вон с того, противоположного этому, не столь крутого и более длинного уклона. Уклона, расположенного рядом с хуторским кладбищем, до которого тогда ещё было так, казалось, далеко даже их не очень старым ещё родителям (точнее, его отцу и её матери, покинувших земной мир во второй половине 70-х годов).
Скатывались на санках с тем счастливым визгом и смехом, на который они, мерещится, давным-давно стали неспособны, заплесневев от нескончаемых житейских забот.  Да и зимы давно уже не те, давно не те…


3.
Душевный праздник на родном с детства лужку.

Дальше за греблей и рядом с кладбищем ставок, образованный тут лишь в пятидесятые годы из очищенных подземных шахтных вод, но уже успевший поглотить в себя никем не считанное число молодых, разудало-беспечных жизней…
А не на шутку разохотившееся солнце уже с явной избыточностью, с излишней щедростью продолжало греть землю, воздух был насыщен запахами разомлевших от жары трав, - надо бы дождичка, хорошо бы грозу с ливнем…
Со ставка доносились весёлый шум и гам, счастливый девичий визг и смех.
Сколько же лет не купался он там? Не помнит, не считал. Но не один год и даже не пять… Ездил постоянно мимо этого ставка на отцовский двор велосипедом, озабоченный бесконечными делами,  рассеянно слушал счастливый беспечный гомон людской, - а порой и вовсе ничего не слышал, провалившись в какие-нибудь свои думы, - иной раз вспоминал, что неплохо бы искупнуться, освежиться, но то забывал, то просто было недосуг.
Надо бы сегодня искупаться обязательно, плюнуть на всё и порезвиться в воде какую-нибудь четверть часа – никуда дела не денутся, подождут немного.
А дел на сегодня и на завтра как всегда масса.
Но в первую очередь надо поторапливаться с вишнями – уродило их в этом году очень много, и чтобы созревшее добро не пропало, надо наварить варенья, закрыть в банки компота, поставить в подвал до зимних времён несколько бутылей чудесной вишнёвой наливки.
Пётр Максимович улыбнулся, - сколько самых разных мыслей накатило на него во время недолгого стояния на знакомом с детских лет лужку!
Он неторопливо пошёл вниз по откосу к родничку, который они с отцом спасли от безжалостных коровьих копыт, накрыв его привезённой с шахты бетонной трубой метрового диаметра с отверстием в пузе для стока вкусной родниковой воды.
Сполоснул банку, набрал в неё воды и, отпивая её небольшими глотками, радостно причмокивал от знакомого, родного вкуса, оглядывал неторопливо видные отсюда хуторские дома и дворы, и ощущал в груди невыразимый словами, но неизменно делающий его глубоко счастливым душевный праздник.
Он шёл обратным путём от родничка, поднимаясь вверх по довольно крутому склону к тому небольшому лужку, за которым начинался запущенный и, большей частью безнадзорный отцовский сад. Сюда, как он знал, наиболее пронырливые отдыхающие со ставка делали набеги, ломая при этом без всякой жалости ветки деревьев фруктовых и кустарника.
Но подумалось об этом вскользь и уже почти без негодования. А внимание его задержалось на другой мысли, рожденной от приятного ощущения, что подъём по крутому склону даётся ему без особенного труда и без одышки. Естественный, как видно, результат его толкучей, неканцелярской жизни. А также постоянных поездок на велосипеде то в хутор из шахтного посёлка, где он работал, то из хутора в город, где они жили с женой в небольшом доме, построенном ими двадцать пять лет назад.
Есть ещё порох в пороховницах, и это радует.
А впрочем, просто глупо, да и невыгодно в его-то годы (каких-то пятьдесят семь лет!) поддаваться всяческим старческим хилостям.


4.
И опять он забыл искупнуться в родном ставке!...

Вернувшись во двор, Пётр Максимович увидел, что в дальнем его углу, под раскидистым старым орехом, куда почти не залетали мухи, и всякие иные беспокоящие летом насекомые, Елизавета Андреевна уже раскладывала на травке и на газете аппетитный обед. А он внезапно ощутил острое чувство голода и, предвкушая скорое насыщение вкусной здоровой пищей, услышал, как забулькало нетерпеливо что-то в его здоровом крепком нутре и улыбнулся чему-то радостно и легко.
Он достал ведро воды из старого, давно не чищенного колодца, сруб которого в последнее время гниловато шатался и откуда они после смерти его отца уже не пили сырую воду, - нужно было умыться.
Позвал на помощь жену и долго с удовольствием пофыркивал, смывая освежающе-холодной водой с лица и тела пыль и усталость жаркого июльского дня.
Сидя в ореховой тени на сухой плодороднейшей земле, он неторопливо, но с аппетитом ел вареные яйца, сало, любимую его копченую колбасу, вкусную вареную картошку ещё прошлогоднего урожая, сочный зелёный лук, по давней привычке крупно откусывал хлеб. И, ощущая, как вместо острого чувства голода приходит медленное насыщение, а сидящее тело охватывает приятное состояние усталости, - он уже думал, не позволяя вялости взять над ним власть, о предстоящих делах в собственном дворе.
После обеда они нарвали ещё в два полиэтиленовых мешочка крупного, на удивление сочного и сладкого крыжовника (внуки, может, сегодня или завтра приедут в гости, - будет им лакомство вместе с малинкой) и, разложив по сумкам всё своё добро, повесили их на ручки велосипедного руля и пошли со двора.
Калитка уже давно скособочилась неприкаянно, привязанная к столбику забора ржавой проволокой. И каждый раз, открывая и закрывая её, Пётр Максимович досадливо морщился, осознавая, впрочем, что до калитки этой, как и до сгнившего колодезного сруба у него ещё не скоро дойдут руки. Не из-за лени вовсе, а из-за занятости иными важными, поистине бесконечными домашними делами.
Но, понимая всё это, он как бы ощущал некую свою вину перед умершим отцом, некий тянущийся за ним все эти годы, неоплаченный им до сих пор долг. И, закрывая сейчас калитку, он ощутил знакомый прилив то ли недовольства собой, то ли смутных угрызений совести.
Подумал привычно, что надо бы выбраться сюда на день-два, отставив все прочие дела. А ещё лучше не одному, а вместе с зятьями.
Заказать на шахте досок и брёвнышек. При нынешнем к нему уважении ему всё это оформят без проволочек и доставят сюда в лучшем виде. Да и заняться тут всерьёз обновлением…
Но через минуту-другую, шагая под палящим солнцем по пыльной хуторской дороге в сторону празднично шумного сейчас ставка, Пётр Максимович уже привычно расстался с теми своими мыслями, как расстаются с давними, несбыточными фантазиями, в несбыточности которых не признаются себе долгими годами, а порой и всю жизнь…
Вот и сегодня он забыл искупнуться в родном ставке. 
Вспомнил он о том желании лишь подходя к своему двору, хмыкнул с улыбкой, удивляясь собственной рассеянности, и отмахнулся от собственных странных и таких мелких, казалось бы, причуд.


5.
Отдохнуть от трудов праведных.

Потом дома он несколько часов стоял на самодельной лестнице, срывая с вишнёвых деревьев спелые ягоды и наполняя ими вёдра, которые неутомимая Елизавета Андреевна всё носила и носила в летнюю кухню.
Закрыли они в тот день двадцать пять трёхлитровых банок вишнёвого компота, два восьмилитровых бутыля вишнёвой наливки сделал и поставил Пётр Максимович самолично в погреб, а уж до варенья руки не дошли, решили отложить его на завтра, - очень уж натоптались они за сегодняшний день.
Сел Пётр Максимович привычно после долгих трудов на порог летней кухни, вытянул с приятным потягиванием на бетонную дорожку двора усталые свои ноги, прислонился привычно к дверному косяку. И, разминая неторопливо крупными сильными пальцами сигарету, начал с удовольствием и без какой-либо определённой цели оглядывать такой знакомый, родной двор, словно бы подразнивая себя, своё нутро, которому так не терпелось блаженно затянуться крепким, неповторимо вкусным после долгой работы дымом.
Взгляд его упал на покосившийся старый участок забора – от столба калитки и до курятника, - который разделял на этом месте землю его и соседского двора, где жили родственники, старики-пенсионеры.
Пётр Максимович поморщился – давно уже портил настроение ему этот забор, да всё руки не доходили, - и поспешно отвёл взгляд в сторону. Не хотелось ему думать сейчас о несвершённом, о новых или старых заботах. Он и сам знал, что дел всяких неотложных ему всегда тут найдётся немало.
Но теперь у него было одно скромное желание: отдохнуть от нелёгких дневных трудов и хотя бы чуток поблаженствовать бездумно. Подумать о чём-то лёгком и приятном (к примеру, о внуках), может и помечтать, или просто насладиться тихой прелестью обычного июльского вечера, когда жара незаметно спала и в воздухе появилась лёгкая приятная свежесть.
Он, наконец, зажёг спичку, подкурил сигарету и жадно, глубоко затянулся. Глоток крепкого дыма приятно взбодрил усталое тело и Пётр Максимович затягивался снова и снова, не столь жадно, но с неизменным удовольствием.
Отвернувшись чуток, чтобы не видеть тот пресловутый старый забор, так действующий ему сейчас на нервы, Пётр Максимович смотрел бездумно на свой сад и крыши городских сараев за ним, на приятно засиневшее вечернее небо.
И наслаждался покоем и приятным сознанием полезно прожитого дня.


6.
Последняя сигарета.

А потом, когда после очередной затяжки неприятно кольнуло его что-то в сердце, он привычно подумал, что надо бы бросать курево, – вот и кашель всё чаще мучает.
Но сигарету сразу не выбросил, а сделал новую затяжку и когда дым вошёл в лёгкие, сердце его вдруг дёрнулось и, словно бы надорванное чем-то для него непосильным, задёргалось в каком-то неправильном, судорожном ритме, заныло с такой пронзающей болью, что он, выронив сигарету, застонал на весь двор, стараясь заглотнуть ртом побольше воздуха, которого ему внезапно не стало хватать. И не мог этого сделать, потому что любое движение грудной клетки вызывало в сердце резкую, воистину нестерпимую боль.
Жена испуганно подбежала к нему, помогла подняться с порога и дойти до его любимого топчана, стоявшего тут же в летней кухне. Помогла ему лечь осторожно и, достав с верха шифоньера картонный ящик из-под обуви, где была домашняя аптечка, начала торопливо рыться в нём, отыскивая там какие-то таблетки «от сердца».
Пётр Максимович послушно, хоть и с немалым трудом, проглотил одну за другой две таблетки, запивая их тёплой кипячёной водой.
Через время боль как будто немного отпустила, но совсем из груди не уходила. Пётр Максимович лежал, постанывая, на топчане, а Елизавета Андреевна продолжала хлопотать возле стола, изредка взглядывая вопросительно и тревожно на мужа.
«Вот она, кажется, и пришла – старость, нежданно-непрошенная…» – подумал с тоской Пётр Максимович, немного привыкнув к тому новому неприятно-болезненному ощущению в груди, которое так напугало его вначале, а теперь сделалось вполне терпимым.
«Что ж, никуда от старости не денешься… - думал, смиряясь, он потом. – Просто надо теперь быть поосторожней, не перегружать себя, а то болячки совсем одолеют…»
Но боль отпустила его, оказывается, совсем ненадолго. Стоило ему чуть резковато повернуть голову в сторону отошедшей к печке жены и сделать неосторожно больший, чем можно было вдох, как в судорожно дёрнувшееся его сердце опять впилась острейшая боль.
От нестерпимой боли он застонал так громко, что Елизавета Андреевна испуганно посмотрела на него и, бросив на стол алюминиевую миску, которую взяла в руки для какого-то дела, торопливо подбежала к нему.
Обычно она не очень тревожно реагировала на стоны и жалобы Петра Максимовича, сделав за десятилетия совместной жизни довольно определённый вывод, что муж её изрядный паникёр и перестраховщик, когда дело касается его, нечастых, в общем-то, болячек.
Но на этот раз Елизавета Андреевна без слов поняла, что сердце мужа терзает нешуточная боль. Такая боль не раз скручивала и её: то сердце, то печень, то желудок, то что-то по-женски. В больницу она в таких случаях не спешила. Для начала принимала таблетки, отлёживалась. И, обычно, болячки отступали.
Елизавета Андреевна снова достала таблетки.
И опять он терпеливо и сосредоточенно глотал аптечную снадобь, долженствующую избавить его от острой, словно игла, засевшей в его сердце и страшно пугающей его боли.
Хлебнул осторожно, раз и другой, тёплую воду, поднесённую ему женой удивительным для него, таким непривычным способом, - в ложечке.
Но боль отпускала лишь ненадолго, а потом опять накатывала новыми острейшими, всё сильнее пугающими его приступами. И он опять громко и беспомощно стонал.
И когда жена предложила вызвать «скорую помощь», он расслабленно согласился, хоть и боялся в душе больницы, словно маленький ребёнок.


7.
Клятва напуганного жестоким предупреждением.

Затем боль сделалась постоянной, что-то острое и горячее засело в сердце и продолжало мучить и терзать его без всякой пощады, не позволяя ему перевести дух и хоть слегка свободно по-человечески вздохнуть. А потому он стонал безудержно, потеряв остатки самоконтроля, и дома, и по дороге в больницу.
Пока несли его носилками в больничном коридоре, он распугал своими стонами все три притихших этажа этого, привычного ко всему, готовящегося сейчас ко сну заведения. И потом ещё долго не мог утихнуть под руками хлопотавшего возле него медицинского персонала.
Наконец, боль стала отпускать его, боль стала слабеть до того, что он уже мог говорить почти нормально с женой. И, напуганный столь беспощадно жестоким предупреждением, он выдавил жене, словно клятву, слова о том, что отныне не возьмёт он в рот ни единой сигареты, ни капли спиртного, а то ведь так можно и…
Человек впервые, пожалуй, ощутил на себе столь наглядно жутковатое дыхание неожиданно близкой смерти и почувствовал истинную цену того, чего никогда прежде не ценил в полной мере в обычной повседневности, – цену собственной земной жизни.
Потом он забылся, и Елизавета Андреевна отпустила медперсонал для других медицинских дел и забот, сказав, что позовёт их при надобности, и осталась сидеть у постели больного с пожилой санитаркой.
Больной застонал, заворочался на постели, и Елизавета Андреевна с готовностью склонилась над ним.
      – Душ-шит… Душно…- бормотал с усилием он, ворочаясь и не открывая глаз, наконец, пришёл в себя и, с удивлением и облегчением вглядываясь в лицо жены, попросил, жадно хватая ртом воздух. – Пусть дверь откроют, Лизонька, душно… Скажи, пусть хоть дверь откроют…
Санитарка размеренно и тяжело зашлёпала к двери своими тапками и открыла её настежь.
В небольшую палату, где они находились, вместо свежести влились новые больничные запахи. Но больной тут же задышал с явным облегчением и благодарно сжал руку своей жены.            
В этом рукопожатии была не только благодарность ей за вот ту открытую дверь. В нём была и благодарность ей за то, что была она сейчас (в эту тяжкую для него годину) здесь, рядом с ним. А также благодарность за их прошлое, в котором она была так терпелива, а он был далеко не всегда справедлив, далеко не всегда хорош.
И, разумеется, была в том лёгком рукопожатии надежда на их многолетнее семейное будущее, которое после этой опасной, необыкновенно трудной для него и такой долгой летней ночи будет у них совсем другим, чем было бы без неё…
Но вот рука больного испуганно дернулась, и он зашептал испуганно и сдавленно, обдавая склонившееся к нему лицо жены горячечным дыханием с привычным удушливо-тяжёлым табачным запахом, ставшим для неё за долгие годы почти родным:
     - Приходила… Приходила «она»… Белая такая, страшная… Хватает за горло, давит на грудь, душит и тянет куда-то с собой во что-то тесное такое, узкое, душное… Страшно мне, Лизонька, страшно… Неужели я умру, а? Я не хочу умирать, не хочу!…
Глаза его, неестественно поблёскивающие в полумраке больничной палаты, жадно и просительно всматривались в лицо жены, словно бы от неё зависело решение такого громадного вопроса: жить или не жить ему на этом таинственном  земном свете.


8.
«Спи, всё будет хорошо…».

Елизавета Андреевна молчала.
Не могла она сейчас ничего ответить своему мужу на важнейший для них обоих вопрос: будет он жить или умрёт. ..
Хоть и верила она твёрдо, что обойдётся всё благополучно.
Но сейчас к горлу у неё подступили неожиданные рыдания, которые она изо всех сил задавливала в себе, не давая им воли прорваться наружу.
И потому Елизавета Андреевна лишь молча шмыгнула беспомощно носом и погладила нежно сухую горячеватую руку своего мужа.
И он, кажется, понял её и, по всей видимости, успокоился, потому что рука его благодарно сжала руку жены, потом ослабла и больной опять впал в забытье.
А она сидела, уставшая, на стуле у его постели.
Сидела в напряжённом ожидании, готовая в любую минуту броситься выполнять любую просьбу мужа.
 И в голове её мелькали обрывки мелких мыслей о несделанных по дому делах. А то какие-то непрошеные, разрозненные видения прошлых лет – то из далёкого, напрочь, казалось, забытого, то из совсем недавнего.
Они вызывали тоскливое щемление в её груди, выжимая у неё из глаз привычные женские слёзы, почти банальную женскую реакцию на всяческие житейские удары и царапины.
Больной снова пришёл в себя или просто проснулся и, поглаживая нежно руку жены, заговорил заботливо и мягко:
     -   Ты засни, засни, Лизонька, мне уже намного лучше… А то ты, бедная, совсем замучаешь себя! Спи, спи, всё будет хорошо. А если что мне будет нужно – я потом скажу…
      -   Ничего, ничего, ты не беспокойся, Петя… - чувствуя приятное тепло в груди от этой неожиданной для неё заботы мужа в столь трудное для него время, заговорила торопливо она и погладила его, от прилива хороших чувств, по короткому ёжику седых волос.
Грешным делом она в последнее время думала, что по отношению к ней муж растерял всяческие нежные чувства, все их безраздельно отдав внукам, - выходит, что ошибалась.
Она расслабилась и незаметно очень быстро уснула. Сказалась усталость, накопленная за долгий толкучий летний день. И привиделось ей что-то не совсем внятное, но радостное и лёгкое.
А потом вдруг вскинулась она тревожно, не понимая толком причины собственной тревоги.


9.
Она просто не поверила в происшедшее...

Елизавета Андреевна вскинулась испуганно, не понимая спросонья причины собственной тревоги.
Знакомо шаркали об пол тапки пожилой санитарки.
Но было в этих знакомых, привычных уже звуках что-то новое, которое она не могла сразу спросонок разгадать.
А потом до неё дошло: в знакомые звуки вкралась излишняя торопливость их чередования.
Полная санитарка спешила к открытому дверному проёму и на её тревожный скрип стареньким стулом сказала громким взволнованным шёпотом:
      -  Кажется, он не дышит!… Я сейчас врача позову!
Рука Елизаветы Андреевны метнулась к лицу мужа и пальцы ощутили незнакомую отчуждённость родной кожи, всё ещё тёплой, знакомо шершавой от выросшей почти за сутки густой щетины.
Она не испугалась.
Ибо просто не поверила вначале в то, что произошло.
Она затормошила его голову, его руку, тряхнула его сильнее за плечо.
Вскочила разгорячённо со стула и продолжала попытки разбудить своего накрепко уснувшего мужа, пока не прибежали в палату запыхавшиеся,  взволнованно-испуганные врач и медсестра…
Было около трёх часов коротковатой июльской ночи,  - третьего июля 1983 года…

Часть вторая.

1.
И ещё один повод собраться вместе.

В ещё совсем недавние времена многочисленная хуторская и городская родня Елизаветы Андреевны и Петра Максимовича собиралась вместе обычно во время проводов чьих-то подросших сыновей в армию или на свадьбах детей.
Теперь у всех дети обзавелись своими семьями, растили собственных детей, которым ещё до проводов в армию и до свадеб было далековато. И собиралась теперь обширная родня вместе обычно во время чьих-нибудь похорон, - такая вот невесёлая полоса наступила в жизни.
Со смертью мужа свалилось на Елизавету Андреевну не только огромное горе, но и большие хлопоты.
Нужно было доставать гроб, материю на него, массу всяких продуктов и напитков. Нужно было варить, жарить и печь в большом количестве кушанья для поминок. Нужно было позаботиться и о «копачах» (то есть, о тех, кто будет могилу рыть), и о столах, о скамейках, о посуде и ещё о многом другом.
В тот же день, ещё до обеда, приехали к матери на своих машинах дочери с мужьями и детьми. Пришли из хутора утешить в горе и помочь в заботах три родные сестры Елизаветы Андреевны, другая родня. Заходили соседи по улице, просто знакомые.
Младшая дочь Татьяна с мужем Виктором уехали на своих «Жигулях» доставать продукты, напитки и прочие нужные вещи.
Старший зять Сергей, а также дядя Никита (муж одной из сестёр Елизаветы Андреевны) и Григорий (племянник Петра Максимовича) достали из чердака дома длинные крепкие доски, приготовленные покойным хозяином на какие-то, всеми теперь забытые, хозяйственные нужды. И начали сбивать в саду столы и скамьи для предстоящего после похорон поминального обеда.
Сидя с сёстрами на застеклённой веранде летней кухни, Елизавета Андреевна, после рассказа подробного о субботнем дне и последующей за ним трагической ночи, принялась вскоре за обсуждение деталей предстоящих ей многочисленных хлопот, связанных с похоронами.
Со стороны это могло показаться чуть ли не кощунством: вместо, казалось бы, естественного погружения в великое своё горе по поводу смерти самого близкого человека, с которым прожито главное в жизни, с которым родили на свет и поднимали, растили детей, - вместо буквального растворения в этом горе, шёл разговор о мясе, о муке, о картошке, о посуде и всяческой иной, казавшейся сейчас такой мелкой, раздражающе пустой ерунде.
Снова и снова начинались подсчёты: сколько людей будет на поминальном обеде, сколько и чего именно надо доставать и готовить.
Не будем забывать, что это была эпоха первой половины 1980-х годов, эпоха тотальных дефицитов на большей части огромного Советского Союза. 
Чтобы достать необходимые продукты и всякого рода материалы, в том числе для поминок, нужно было обладать соответствующими и немалыми способностями и связями…
Но была во всех этих отвлекающих от горя хлопотах, в этих немалых и довольно накладных заботах своя, великая, идущая из глубин веков мудрость.
Мудрость не просто в том, чтобы накормить голодных, которых раньше было в изобилии, а теперь остались в нашем народе о том лишь предания. Мудрость не в том, чтобы щедрой рукой, ничего не жалеющей ради памяти умершего родного человека, рассыпать годами накопленное. Рассыпать то, что называют по разному поводу презренным металлом, что называют злом, которого вечно не хватает.
Не в том мудрость, чтобы щедрой рукой устроить такие шикарные поминки, о которых потом в течение едва ли не целого года помнил бы и говорил весь город. И отголоски чего докатывались бы даже в соседние сёла, посёлки и города.
Мудрость, наверное, этих хлопот, прежде всего в том, чтобы после смерти близкого и дорогого человека не оставаться один на один с неумолимо-жестокой пучиной безмерного своего горя.
Над которым властен лишь один бог – время.
В том, вероятно, мудрость такого обычая, чтобы пережить это горе, переходить его в пусть накладных и даже разорительных заботах и хлопотах, ослабляющих и словно бы амортизирующих последствия жестокого удара судьбы на столь уязвимую и ранимую человеческую душу.
И, да-да, конечно же, смысл этого обычая, старинного обычая, казавшегося ныне кой-кому докучным и хлопотным пережитком, в том, чтобы отдать дорогому покойнику посильную дань любви, уважения, - дань памяти…


2.
Рождение одних и смерть других…

На следующий день печальная работа подготовки к похоронам  набрала необходимый размах.
Незаметно ко второй половине дня мужчины справились со своей частью работы: всё, кажется, добыли, купили, принесли и организовали. Оставалось дождаться грузовика, который был обещан одним из соседей по улице, занимавшим немалый пост в шахтоуправлении, чтобы ехать в морг за телом покойного.
В ожидании грузовика мужчины носили на кухню вёдрами воду из неблизкого колодца, в котором была, по всеобщей оценке, самая вкусная в округе вода. А также помогали женщинам возле жаркой печи, освобождая их от поднимания огромных тяжёлых кастрюль с различным варевом. Беседовали с ними на различные, в основном, не очень весёлые темы и начинали уже с некоторой маетой поглядывать на часы.
Здесь-то и завела с Сергеем тот неприятный разговор одна из племянниц Петра Максимовича.
    -  Это ж когда шесть лет назад дедушка умер – у вас Денис родился, а в этом году родился Максим и дядя Петя умер… - она с едва заметной полуулыбкой взглянула проницательно на Сергея, словно бы уличая его снисходительно в чём-то очень нехорошем, и добавила полушутливым тоном. – Нельзя вам больше никого рожать, а то ещё кто-нибудь умрёт…
Хуже всего, быть может, тут было то, что Сергею и самому уже приходила в голову эта дикая, нелепая мысль. И он был готов внутренне к такому вот упрёку. Хоть и подивился в душе тому, как могут люди улавливать порой в другом едва ли не самое затаённое или смутно-туманное. И, - сознательно или неосознанно, с удовольствием или просто по недомыслию, - выставлять его полушутливо на всеобщее обозрение.
Он с виноватой улыбкой забормотал, что и сам думал об этом, но так, мол, и не понял, есть ли тут какая-то связь или это лишь случайное совпадение.
      -  Да конечно же совпадение! – почти выкрикнула приехавшая недавно из похоронного бюро младшая сестра его жены Татьяна, защищая Сергея и его семейство от дичайшего подозрения, и возмущённо посмотрела на двоюродную сестру.         
      -   При чём тут рождение Максимки и смерть папы?!...
Разговор поспешно перевели на другое.
Татьяна постаралась убедить вышедшего во двор Сергея не обращать внимания на дурацкое ляпанье глупых бабских языков. И, успокаивая, поцеловала его по-родственному в щеку, вызвав в Сергеевом сердце тёплое чувство признательности и благодарности.
Потом села с Виктором в свои «Жигули» и поехала в морг, оформлять документы о смерти отца.


3.
Его добрым качествам
так хотелось доверять, но...

Лишь около четырёх часов дня освободился обещанный высокопоставленным соседом старенький «газончик», занятый так долго на похоронах умершей на соседней улице пожилой женщины.
Нужно было поторапливаться, а то кто-то вспомнил, что работница морга однажды закапризничала и отказалась одевать покойника, когда приехали его забирать в конце рабочего дня. Посоветовали, на всякий случай, взять деньги, чтоб сделать её сговорчивей, и Елизавета Андреевна сунула Сергею в карман брюк пятёрку.
Жарко палило солнце и потому трое мужчин, едущие в морг, дружно полезли в кузов.
Машина то и дело подпрыгивала на старом, с частыми выбоинами асфальте, а они, обвеваемые горячеватым воздухом, трясясь в кузове, дружно дымили сигаретами и говорили о том, о чём почти никогда не говорят люди в повседневной жизни, - говорили о морге.
Сергей ни разу в жизни не был в этом заведении, а Григорий (родной племянник покойного) был там уже трижды, в последний раз лет пять назад, когда забирал из морга тело своей умершей бабушки.
«Представляешь, ворочает она этих покойников, как брёвна какие-то, а тут же на подоконнике лежат открытые на газетке пирожки!…» - делился он воспоминаниями с Сергеем.
Сергей представлял и, поражённый качал головой.
Потом он подумал опять о том, чьё тело они ехали сейчас забирать.
Это ведь тоже показатель прожитой жизни, думал он, что ни с одним из них, едущих забирать мёртвое тело из морга, покойник в жизни не ладил.
Не ладил он и со вторым зятем, Виктором, уехавшим в морг выписывать документы о смерти этого, так и умершего непонятным человека, который удивительно быстро умел сходиться и ладить с незнакомыми. Умел быстро вызывать к себе симпатию и доверие. Умел быть ценным и уважаемым, а то и просто незаменимым работником на производстве. И был столь странным с самыми близкими ему людьми.
Был он дёрганным, ненадёжным, порой жестоким, нетерпимым и злопамятным, порой и заботливым, на удивление доброжелательным и терпеливым человеком.
Его хорошим качествам так хотелось иной раз доверять, но зная его даже относительно по выкрутасам семейной жизни, делать это было боязно. А потому, наверное, не было в его жизни в последние годы близких ему по-настоящему людей.
И доверяли ему безоглядно лишь внуки-щебетуны, очень его любившие. И он умел это ценить, платя внукам бескорыстной глубокой любовью и поистине неистощимым, бесконечным терпением.
Сергей вспомнил, как последние две недели, после возвращения с моря тесть, по рассказам Елизаветы Андреевны, упорно искал по магазинам дефицитный в такое время года двухколёсный велосипед, который он хотел подарить ко дню рождения Дениске, старшему их с Галиной сыну.
Да так и не успел найти…


4.
Таким знали усопшего родные и близкие.

Григорий в это время рассказывал о своей стычке с Петром Максимовичем, родным братом его матери, который в своё время затаил зло на этого племянника, до той поры самого любимого.
Обиду и зло Пётр Максимович затаил на племянника после заявления Григория о том, что он никогда не простит родному дядюшке его недоброе поведение в отношении умирающего деда Максима.
Шесть лет назад ревнивый Пётр Максимович по пьяной лавочке приревновал тяжко больного отца к своей жене. Приревновал из-за какой-то житейской мелочи. Устроил скандал, побил и выгнал из своего дома больного отца.
Бедный старик так и умер через полмесяца в доме своей старшей дочери, матери Григория. Старик был добрым и справедливым человеком и на протяжении десятилетий много раз защищал невестку от кулаков непутёвого сына, любящего крепко выпить, а заодно и поблудить на стороне.
К сожалению, до смерти отца злопамятный Пётр Максимович так и не попросил у него прощения…
Григорий рассказывал, как ловил он тёплым майским днём рыбу в том самом шахтном ставке возле хутора.
Проезжавший мимо на велосипеде дядюшка окликнул племянника и пригласил зайти его для разговора на бывший двор деда Максима. Дом и землю дед переписал на своего единственного сына Петра.
Собрал Григорий свои удочки и пошёл неторопливо к знакомому с детства двору, в калитке которого, не дожидаясь «званного гостя», исчез с велосипедом его нынешний хозяин.
Григорий понимал, что не чаи гонять пригласил его сюда родной дядюшка, и всё же был ошарашен, когда тот неожиданно бросился на племянника из-за виноградных зарослей с увесистой палкой. Помогла молодая увёртливость и ловкость.
Естественно, что кроме драки никакого разговора «по душам» у племянника с родным дядюшкой не получилось, да и не могло получиться.
Таким знали этого человека родные и близкие.
Хотя бывал он, разумеется, и другим: чутким, добрым, терпеливым и заботливым в отношении не только к близким ему людям, но и вообще ко всем окружающим.
Однако, склонность усопшего к конфликтам с ближними, обидчивость и злопамятность были, к сожалению, наиболее памятными для окружающих чертами его характера…


5.
Академия, где мёртвые учат живых.

На двухстворчатой двери одноэтажного здания морга висел замок. Григорий со знанием дела пошёл по асфальтированной дорожке в обход здания, сказав, что сейчас позовёт кого надо.
Из-за старых разросшихся клёнов и тополей запущенного больничного сквера подошли младшая дочь покойного Татьяна с мужем Виктором.
Татьяна упрекнула Сергея, что слишком долго пришлось ждать их приезда. Сергей начал оправдываться, что ведь машина была на других похоронах и лишь только она подъехала, как они тут же…
Потом он читал медицинское заключение о смерти тестя: отёк лёгких и инфаркт миокарда умертвили за одну неполную ночь этого, совсем не старого, физически крепкого и сильного человека.
А Сергей подумал вдруг о том, что остались его сыновья без единственного деда – сам-то он рос без отца. Да и у Виктора отец давно погиб в шахте. Значит, был у них на две семьи один ещё крепкий и отнюдь не старый дед. И пусть не в ладах он был с зятьями, зато он прекрасно ладил с внуками, а это, пожалуй, главное…
Впрочем, нет теперь ни главного, ни второстепенного, потому что нет больше на земле того живого путаного человека, - а у их детей нет больше деда.
Он сказал об этом Виктору и Татьяне, те с удивленной горечью (сами как-то не думали об этом) покачали головами, сочувствуя и своему Витальке, и сыновьям Сергея.
Татьяна спросила, есть ли у Сергея деньги, а то она может дать на всякий случай. Но Сергей отказался, сказав, что есть у него пятёрка, а больше тут просто ни к чему.
Григорий привёл плотного телосложения женщину лет сорока в многократно заштопанном, желтоватом от безжалостной стирки некогда белом халате.
Дожёвывая что-то на ходу, она открыла ключом дверь морга. На извинения Сергея за то, что оторвали её от еды, ответила спокойно, мол, такая у неё работа. А потому, не стоит извиняться.
      -  Одежду взяли? – деловито спросила она.
Взяла протянутый Сергеем пакет и с привычной деловитостью шагнула в помещение, где было её, не совсем обычное рабочее место, предупредив идущих следом:
      -  Ремонт тут у нас, - не споткнитесь.
С неприятным ощущением некоторой угнетённости переступил Сергей порог этого пугающего заведения.
Здесь было попрохладнее, чем на улице, но не настолько, чтобы заставить исчезнуть мух.
Взгляд его выхватил кучи строительного мусора на кафельном полу, какие-то трубы. Затем прилип, будто притянутый магнитом, к тому, от чего он словно бы пытался вначале увернуться: на трёх столах лежали, укрытые марлей, крупные тела трёх покойников.
Деловито гудя ползали по марлевым накидкам многочисленные мухи. Пытались забраться под накидку. Застывали с видимым наслаждением на тёмных, расплывшихся пятнах. Наверное, пятнах крови мертвецов, которым тут делали вскрытие.
«Здесь мёртвые у…ат живых» – прочитал он негромко вслух приклеенные под самым потолком на стене крупные, крашеные серым буквы и не понял, о чём идёт речь.
   - Что ещё за у…ат? – спросил он удивлённым шёпотом у Григория.
    -  Учат!… - коротко ответил тот, и перед Сергеем высветилась с неожиданным прозрением бездонная глубина чьего-то мудрого изречения.
Действительно, подумал он, учат: и с медицинской точки зрения, и с нравственной, и с философской…
Только вот далеко не всегда идёт нам их наука впрок.
Так же, как не очень шла она впрок вот этим усопшим, когда были они ещё живыми, тёплыми людьми…

6.
«Мёртвые сраму не имут!…» В отличие от живых.

Работница морга переспросила фамилию нужного покойника и уверенно прошла к дальнему столу. Отбросила с головы лежащего там тела марлю и повернулась к вошедшим с лёгкой вопросительностью:
      -  Этот?…
Сергей увидел знакомую крупную седую голову с такими знакомыми чертами выбритого лица.
Правда, было оно сейчас непривычно тёмно-серого цвета.
Казалось, Пётр Максимович сейчас повернёт голову в сторону вошедших, откроет недобро заблестевшие глаза и скажет своим недругам что-нибудь вызывающее, агрессивно-обидное. Попытается спровоцировать их на стычку, которых было так много в его прежней жизни, словно бы они сами старательно отыскивали этого человека.
Григорий и дядя Никита подошли почти вплотную к столу, на котором лежал мертвец. Посмотрели на мёртвое тело, с которого работница аккуратно сняла марлевую накидку.
Григорий через полминуты отошёл оттуда.
Сергей остался стоять между столами, где лежали два других мертвеца.
С расстояния нескольких метров смотрел он на крупное голое тело неживого человека, который ещё недавно был его тестем. Смотрел на большущий шов, идущий от грудной клетки до самого паха.            
«Мёртвые сраму не имут!…» – вспомнил он страстное изречение жившего многие века назад русича, сказанное, правда, совсем по-другому поводу. Но как и всякая истинная мудрость было то изречение приложимо ко всему громадному этому явлению в целом, - человеческой смерти…
Удивило Сергея неприятно жадное нескрываемое любопытство, с которым рассматривал мёртвое тело дядя Никита.
Вспомнил Сергей и то, что в первые годы после своей женитьбы называл он этого человека непривычным для себя словом «папа». Называл вначале с искренним уважением и любовью. После пьяных «концертов» тестя» чувства уважения и любви к тестю сильно притухли, но он продолжал называть его по-прежнему «папой».
А после ссоры и драки с ним, когда они с женой вступились за тёщу, Сергей уже не называл тестя никак. Ибо они просто с той поры ни разу не разговаривали и не общались.
Хотя вины Сергея в том не было.
При случайных встречах на улице он каждый раз первым здоровался с тестем, но тот лишь молча отворачивался или переводил взгляд себе под ноги.


7.
Жизнь наша, хрупкая, как хрусталь.

Работница морга достала из пакета одежду и приступила к одеванию покойника. Делала она это с привычной сноровкой, умением, с шокировавшим вначале Сергея, но вполне объяснимым равнодушием и бесцеремонностью к мёртвому телу.
От предложенной дядей Никитой помощи она со странной поспешностью отказалась. Словно он хотел лишить её некоего удовольствия, что было сомнительно. А значит, надо будет дать ей вознаграждение, - вот ту самую пятёрку, которую сунула ему предусмотрительно в карман тёща.
Трусы плохо натягивались на тело покойника. Женщина повернула его на бок и с треском натянула их на положенное место. У Сергея от этого треска неприятный озноб пробежал по спине.
«Слабонервный такой уж, что ли?!…» – сердясь на себя, подумал он, отводя глаза в сторону.
Взгляд его наткнулся на сильную голую ногу другого покойника, выглядывавшую из-под накидки. Тело на ноге было слегка загорелым, гладким и молодым.
Он ощутил вместе с жалостью внезапный жадный интерес к чужой, прервавшейся так рано жизни. Спросил у работницы морга:
     -  А здесь кто лежит – такой молодой? Отчего он мог умереть?
Женщина, занятая натягиванием на мёртвые ноги носков, не оглядываясь, ответила:
     -  Парень двадцатипятилетний это, разбился на мотоцикле…
Вот она, жизнь человеческая, хрупкая, как хрусталь… А ведь погибшему ещё жить и жить можно было…Семья, вероятно, осталась, - ребёнок… Возможно, и не один…
Сергей не стал отворачивать накидку, чтобы посмотреть лицо погибшего парня. Так и осталась в памяти о нём одна лишь деталь: сильная, крупная голень, выглядывавшая из-под накидки, с гладкой молодой кожей, чуть загорелой и совсем безволосой.


8.
"Законная" обида работницы морга.

Когда сняли с машины и занесли в помещение морга открытый пустой гроб, Сергей отозвал на улицу дядю Никиту. Отдал ему пятёрку, чтобы рассчитался он с работницей за её нелёгкую работу.
Сам Сергей остался возле крыльца и прохаживался там, взволнованный всем увиденным, пока его не позвал на подмогу дядя Никита. Нужно было класть одетое мёртвое тело в гроб и забирать покойника.
Сергей взялся за ногу усопшего тестя, и его поразила неприятная, почти ледяная холодность мёртвого тела, которая была столь неожиданно ощутимой даже через шерстяную ткань чёрного костюма.
Видно, на большом морозе довелось провести последние сутки усопшему в морозильнике местного морга.
Виктор с Татьяной давно убежали к своим «Жигулям», которые они оставили где-то возле больничного городка. Поэтому работница морга помогла мужчинам поставить гроб в кузов грузовика.
Накрыли гроб крышкой, пристукнули, чтоб не сползла она на обратном пути, два из четырёх торчащих в ней большущих гвоздя.
Работница замкнула висячий замок на дверях морга и продолжала стоять на крыльце, давая последние советы. Григорий и Сергей начали закрывать задний борт.
   -  Что же вы, мальчики, так слабо отблагодарили меня за работу? – обратилась она неожиданно к Сергею, глядя будто и на него, и одновременно кося куда-то в сторону. – Найдите уж ещё пятёрочку…
Сергей взглянул на неё растерянно:
    -  Но у меня больше ничего нет. Мне не жалко, но у меня действительно нет денег…
Он посмотрел вопросительно и смущённо на Григория, но тот пожал равнодушно плечами и, закрыв второй бортовой запор, ушёл искать водителя.
    -  Ну что же вы мальчики, найдите хоть что-нибудь ещё… - просительно бормотала работница морга, глядя на Сергея всё тем же косоватым взглядом.
А он виновато оправдывался, что нет у него больше денег. Пытался искренностью тона убедить хранительницу этого необычного, пугающего заведения, что он отнюдь не проявляет неуместную и даже греховную в данном случае скупость.
Но она, по всей видимости, так и не поверила ему и ушла лишь после того, как он перешёл в кузове от заднего борта к кабине.
Ушла, бормоча что-то обиженно под нос.
 Ушла, оставив надолго Сергея с неприятным ощущением, что он сейчас сделал нечто оскорбительное по отношению к лежащему в гробу покойнику.
И исправить это можно было лишь синенькой пятёркой, которой в его кармане, как назло, не оказалось.
Позже в этот же день он узнал, что работница морга не зря столь настойчиво выпрашивала у него дополнительную пятёрку.
Кто-то из знающих соседей тёщи и тестя объяснил, что сейчас в морге негласный «тариф» за одевание покойника уже десять рублей.
Получается, что Сергей недодал бедной работнице её «законный» заработок.
То, что он сделал это по незнанию, вины с него не снимало.
Ибо, оказывается, надо ехать и в подобные заведения с деньгами…


9.
- Да может ли подобное происходить в реальности?

Услышав знакомый детский плач, Сергей поспешил в сад, где в тени вишнёвых деревьев, с проглядывавшими сквозь листву остатками спелых ягод, спал его меньший сын Максим.
В день смерти деда малышу исполнился всего один месяц.
Спал малыш в старенькой деревянной люльке, оставшейся ещё от младенческих лет Галины и Татьяны.
Вытащив сына из люльки, Сергей стал носить его на руках, покачивая и успокаивая.
Но бедный малыш продолжал закатываться от плача. Подошло время его кормления и тут сейчас могла помочь лишь Галина.
Сергей понёс сына в дом, где в маленькой комнате Галина уже несколько раз кормила его сегодня грудью.
Жадно схватив сосок материнской груди, малыш тут же успокоился и лишь время от времени громко посапывал от нелёгкой своей работы.
 А Галина, вытирая слёзы, рассказывала мужу, что когда подошла к гробу, умерший отец плакал. По щекам его катились самые настоящие слёзы. И видеть это было просто жутко.
Сергей объяснил жене, что это жидкость такая выделяется из мёртвого тела. Как предупредила их работница морга, жидкость эта будет выделяться из носа, из глаз, а также изо рта. Надо её вытирать регулярно бинтом или тряпочкой.
Да и Татьяне они об этом сказали.
      -  Я тоже слышала об этом… - покивала головой Галина и опять вытерла платком мокрые от слёз глаза. – Слышала я всё это… Но почему-то всё равно не по себе…
Потом заговорила об ином.
Мол, старухи сейчас рассказывали шепотком в коридоре о том, будто покойники до самого погребения слышат всё, что говорят окружающие. Не только, мол, волосы и ногти у них растут, но и слышат они как бы сквозь сон всё…
    - Страшно как!… - потрясла головой Галина и зябко передёрнула плечами.
Покормив и перепеленав малыша в сухое, она снова вернулась к той же теме, о которой, вероятно, думала всё это время.
     -  Человек умер много часов назад, а какие-то клеточки в его мозгу всё ещё способны слышать отголоски звуков из нашего мира… - она посмотрела на мужа с поразившей его почти страстной сосредоточенностью. – Да может ли подобное происходить на самом деле?…
В другое время Сергей бы довольно уверенно ответил, что, конечно же, не может. Но сейчас он лишь растерянно пожал плечами. А Галина, не дожидаясь его ответа, да и не нуждаясь, вероятно, в нём, ответила сама себе с неожиданной для Сергея резкостью:
   -  А впрочем, что можем мы знать о тайнах смерти человеческой, когда и о многих тайнах жизни людской знаем мы ещё так поразительно мало!…
И странная метаморфоза произошла в Сергеевом отношении к мёртвому телу тестя. 


10.
Мистика, столь похожая на правду.

 Да, странная метаморфоза произошла в Сергеевом отношении к мёртвому телу тестя.
Он, как будто, и не принял на полную веру того полусказочного замечания старух о неумершем слухе покойного.
Было это, на его взгляд, лишь фантастическим отголоском далёких времён язычества.
Но помимо своей воли он даже издали смотрел теперь по-другому на лежащее в гробу тело, от которого исходил особенный запах тления, властвовавший сейчас во всём доме и даже во дворе.
Смотрел он отныне на усопшего с новым полумистическим ощущением, что это очень похоже на правду. Похожа на правду мысль о том, будто умерший Пётр Максимович слышит всё, что о нём в той комнате говорят.
Просто отмахнуться от странной этой мысли-ощущения он был уже не способен.
Больше в тот день Сергей к гробу не приближался.
Но, видя на расстоянии, как кто-нибудь из родственников покойного вытирает особым платком сбегающие по холодным его щекам обильные «слёзы», он каждый раз почти вздрагивал внутренне от пронзительно-колкого ощущения-«озарения», что в том ненаучном старушечьем шепотливом высказывании есть странная и чем-то пугающая искорка истины.
С этим неожиданным, впервые пришедшим в его жизнь ощущением, в котором перепутались мистика и реальность, он и задремал поздним вечером у себя в заводском общежитии.
Задремал не по-молодому чутким сном, безмерно устав, в то же время, за долгий, горестно хлопотливый жаркий июльский день.


11.
Последние проблемы для родных от Максимыча.

А утром пришли новые и неожиданные хлопоты. Вероятно, последние из тех, что задал на этой земле своей родне покойный Пётр Максимович.
Похороны его были намечены на три часа дня, но покойника так разнесло к утру, что знающие люди посоветовали вдове поторопиться.
Посоветовали попрощаться с умершим как можно быстрей. Закрывать гроб крышкой, заколачивать и везти на кладбище, не дожидаясь намеченного срока.
Иначе раздувшееся тело под воздействием июльской жары может начать лопаться. Новый день обещал быть не менее жарким, чем все предыдущие.
«Видно, грешником был большим, покойный… - шептались между собой и крестились почти спокойно умудрённые долгой жизнью, всезнающие старухи. – Такие наказания никогда не бывают случайными…»
На лицо покойника было страшно взглянуть, так оно всё заплыло и раздулось. Закрытые глаза, выдавливаемые из орбит какой-то внутренней силой, были уже, как два куриных яйца.
Надо было поторапливаться, чтобы не произошло чего-нибудь нехорошего.
Когда родные попрощались с покойным и мужчины хотели накрыть гроб крышкой, оказалось, что она не закрывается плотно. Мешали разбухшие руки мертвеца, лежащие на его увеличившемся за ночь животе.
Пришлось руки развязывать и класть их вдоль туловища.
Вскоре приехали на автобусе музыканты духового оркестра. Под тоскливые звуки траурной мелодии гроб с намертво заколоченной крышкой поставили на грузовик.
Провожающие сели в автобус и в легковые машины, и поехали на хуторское кладбище. Там в окружении родных могил отныне должен был покоиться и прах Петра Максимовича.


12.
В тени деревьев, с которых он собрал
свой последний урожай.

А потом за длинными столами, поставленными в тени фруктовых деревьев сада, поминали живые усопшего. Многие из гостей сидели в тени тех самых деревьев, с которых в день своей смерти Пётр Максимович собирал много часов подряд обильный урожай.
Поминали его, как водится, не только обильной трапезой, но и крепкими напитками, - водкой и самогонкой. И говорили лишь вначале о покойном, о смерти и усопших.
Но постепенно и незаметно разговор естественным образом переключался на обсуждение всякого рода житейских проблем.
Что делать, живые говорили о жизни, одаривавшей их пока своим преходящим вниманием. Вниманием, о временном характере которого большинство из них старались всерьёз не задумываться.
Одни делали это по беспечности, другие из страха, третьи из какого-то наивного принципа, четвертые ещё по какой-то серьёзной или не очень серьёзной причине…


13.
«Зластуй, дедуска, зластуй!...»

И было следующее чистое солнечное утро. На кладбище к свежей могиле, заваленной венками и цветами, пришли вдова усопшего и две его дочери с семьями.
Новый день обещал быть таким же безоблачным и жарким, как и предыдущие.
      - Ну, здравствуй, Петруша!… - погладила Елизавета Андреевна крашеное железо нового металлического надгробия. – Как тебе тут спалось в первую-то ночь?…
И залилась горькими, обильными слезами.
Плакали дочери, печально молчали мужчины и Дениска, старший сын Сергея и Галины. Младший их сын безмятежно спал у Сергея на руках, изредка почмокивая сквозь сон пустышкой.
А четырёхлетний Виталька, сын Татьяны и Виктора, вдруг затараторил звонким своим голоском одни и те же слова:
     -  Зластуй, дедуска, зластуй! Зластуй, дедуска, зластуй!…
И от звонкого детского голоска сделалось так тоскливо людям, что женщины зарыдали ещё громче и безутешней. Не выдержав, завсхлипывал и шестилетний Дениска.
Мужчины, сильнее склонив головы, отвернулись с повлажневшими глазами.
А над всеми другими звуками продолжал звенеть чистый, высокий голосок:
      -  Зластуй, дедуска, зластуй!…
Потом звонкий голосок словно сорвался и вместо него раздались громкие детские рыдания. От них вскинулся на руках Сергея и залился испуганным плачем самый маленький тут человечек, Максим, которому было отроду лишь месяц и три дня.
А со стороны хутора сходились к кладбищу на утренние поминки хуторская родня Петра Максимовича и Елизаветы Андреевны. 


Часть третья.

1.
Женщина и Смерть.

Снова женщина забывалась, проваливаясь куда-то в иной, пугающий, фантастический мир, и снова надвигалась на неё «она», - страшная, цепкая и неумолимая смерть, в своём неизменном широком плаще.
Смерть надвигалась на неё, закрывая своим душным широким плащом всё, что было там за «её» спиной. А женщине снова и снова очень хотелось заглянуть туда, за эту спину и увидеть побольше, рассмотреть повнимательнее то, что плащ этот широкий от неё загораживал.
За долгие недели болезни женщина поняла, что смерть боится отпора, что с «ней» надо драться, а не умолять «её» о пощаде. И женщина дралась. Молча и яростно. Дралась всякий раз, когда «та» надвигалась на неё в своём белом удушающем плаще.
Женщина отбивалась кулаками, бодала свою противницу головой, пока «та» не отступала.
И тогда, тяжело дыша, женщина смотрела с ненавистью, но без особого испуга в такие минуты, на устрашающе переменчивую серо-белую полумаску вместо лица, с удивившей её в первые дни борьбы непохожестью с тем расхожим портретом смерти, который нередко пытаются изобразить художники.         
Смотрела даже с некоторым любопытством, как смотрят на смертельного, но почти равного по силам врага, отступившего сейчас после неожиданно-яростного для него отпора.
Женщина не знала: выживет она или эта хищная охотница за душами всё-таки подкараулит её в минуту слабости и одолеет, сломит…
Но для себя она раз и навсегда решила, что будет драться за свою жизнь до последнего вздоха.
 И если ей всё-таки суждено умереть, то лишь после того, как не останется у неё ни крошки сил, не останется, как говорят мужики, в её пороховницах ни единой порошинки…


2.
 Нокаутированный враг человечества.

Почти три месяца женщина была на грани жизни и смерти.
Родные её после очередной беседы с лечащим врачом тяжко вздыхали, вытирая ладонью повлажневшие от бессильной печали глаза, и готовились в душе к неизбежным, по всей видимости, похоронам.
А женщина не сдавалась.
Она продолжала оборонять неутомимо и стойко свою жизнь от посягательств той серо-белой хладнокровно-жестокой бестии, которую люди называли всемогущей смертью.
И днём, и ночью женщина всегда была начеку. И даже во сне, даже в бессознательном состоянии невозможно было застать её врасплох.
В тот поздний июльский вечер Смерть снова пришла к ней в сером своём удушающем плаще и снова пыталась одолеть безуспешно эту цепкую, стойкую и жизнелюбивую женщину, - почти уже бабку. И снова ничего у «неё» не получалось.
И тогда, в самый яростный момент схватки, опять, будто ненароком, приподнялся широчезный левый рукав серого плаща, в котором Смерть приходила к ней.
И, продолжая яростно отбиваться, и не выпуская из виду любых движений коварного врага, женщина вполглаза наблюдала за уже знакомой ей, но вызывающей в ней неизменный острый интерес картинкой.
Видение это, по всей видимости, имело целью смутить её, смирить или хотя бы ослабить её неуступчивость и непримиримость в отношении неумолимой смерти, столь долго и безуспешно пытавшейся обломать эту необыкновенно упрямую и стойкую женщину.
Там, за приподнятым серым рукавом, расстилалась серенькая тоскливая бесконечность, в глубине которой чётко виделись ей знакомые фигурки. Фигурки радостно кивали больной головками и так призывно махали из своей серой дали ручками, что хотелось непроизвольно  шагнуть под тот приподнятый коварный рукав.
Хотелось пойти поговорить о столь многом и разном, но неизменно волнующем с дорогими ей людьми: отцом, матерью, сёстрами, тётками, бабульками-дедульками и ещё какой-то незапомнившейся ей роднёй из той отдалённой не слишком многочисленной родственной свиты, живущей в ином, потустороннем мире.
Но больная никогда не позволяла себе расслабиться всерьёз и поддаться тому, вполне естественному, вроде бы, желанию, понимая, что всё это лишь лукавые штучки её коварного врага, не умеющего, выходит, в честной схватке одолеть её, простую, ослабленную долгой болезнью бабу.
И осознание этого придавало больной новые силы, повышало самоуважение, распаляло в ней ещё больше жажду жизни, стремление победить во чтобы то ни стало в этой, казалось, такой неравной, обречённой на неудачу борьбе.
А когда это серо-белое, коварное чучело бросилось опять злобно душить странную неуступчивую больную бабу, женщина, изловчившись, так по-боксёрски врезала своему врагу между двух, зло поблёскивающих на белой маске, похожих на прорези для глаз, щелок, что злая противница лишь ойкнула совсем по-человечески, попятилась назад и куда-то испарилась.
Больная открыла глаза и увидела отскочившую от неё в испуге дежурную медсестру Людочку со шприцом в руках.
        -  Вот это удар! – потирая плечо, поморщилась Людочка и, с трудом удерживаясь, засмеялась тихонько, зажимая ладонью ушибленной руки сочные алые губки, которым ещё не нужна была никакая самая яркая помада. – Считайте, что вы «её» нокаутировали, Антоновна. Это опять «она» приходила?
Антоновна кивнула головой и, подставляя руку для укола, тихо справлялась с учащённым дыханием и радостно смотрела на Людочку, всё ещё произносящую ей комплименты своими чудесными губками, словно бы налитыми любовными соками и жаждущими трепетно молодого безудержного счастья.


3.
Долгая и равная борьба со смертью.

Все лежащие в палате больные и медперсонал знали о многонедельной борьбе Антоновны с тем хищным и коварным существом в серо-белом плаще, пытающимся почти ежедневно удушить эту неуступчивую больную.
Однако, было это бестелесное и злое существо, по рассказам больной, не таким уж страшным и непобедимым. 
И, вероятно, поэтому не все в палате и за её пределами, далеко не все верили, что столь долгая и до сих пор успешная борьба с тем странным призраком и была борьбой с истинной, всемогущей смертью.
А следили за этой борьбой с разной степенью напряжения все, кто лежал в палате, в  больнице, да и в городке ширились слухи о ней.
Сомнительным кое-кому казалось, что от зловещего, неумолимого врага всего живого, от мёртвой хватки которого не ушло ещё ни одно живое существо на земле, можно уйти, можно избавиться, пусть на время, с помощью нехитрых, более того, откровенно наивных буквально боксёрских ухищрений и сражений.
А также простой смелости и неуступчивости.
Это просто однообразный навязчивый сон, говорили поднаторевшие в медицинских вопросах скептики. Сон, который даже не назовёшь с полным правом кошмарным, и который, скорей всего, не имеет отношения к тому, что называют встречей с истинной, таинственной и непобедимой смертью.
Но истинным-то и пока очень зловещим фактом было то, что уже долгое время Антоновна была совсем плоха, находясь большую часть времени в бессознательном состоянии.
Врачи ещё пару месяцев назад пришли к печальному выводу, что она не жилец на этом свете и по всем канонам медицины должна была еще тогда отправиться в мир вечный.
В больнице за эти недели, сложившиеся уже в месяцы, умер не один больной.
А эта похудевшая, сильно постаревшая, слабая женщина, которую и ноги-то сейчас вряд ли бы удержали продолжала жить.
И продолжала свою странную, мистическую и, до сей поры, получалось, отнюдь не безнадёжную  борьбу.


4.
 Сочувствие незнакомому тяжелобольному.

В коридоре раздались пугающе громкие мужские стоны.
Видимо, «скорая» привезла нового тяжелобольного.
Лежащие в палате взволнованно завозились в своих постелях.
Медсестра Людочка, стройная и гибкая, прошла к приоткрытой двери их палаты и прикрыла её плотнее.
Стоны стали глуше. Но ещё некоторое время доносились сюда.
И больные женщины, принимая необходимые на ночь лекарства и уколы, посочувствовали незнакомому мужчине, которого, видимо, скрутила нешуточная болезнь.
В ту ночь, впервые за долгое время, Антоновна проспала спокойно.
Снилось ей далёкое, счастливое босоногое детство, ласковая тёплая земля, высокое чистое синее небо, смеющаяся молодая мать.
И чуяла она себя налитой свежей бодрой силой.
А о враге своём воистину смертельном и думать забыла.
Почуяла нутром, а уж наутро дошло и до её сознания, что на сей раз она - победила. А значит, останется жить пока на этом свете, в котором было столько самого разного и где она ещё не всё, как видно, дожила и свершила…


5.
Нежданная встреча с первой любовью.

Утром Антоновна встала рано, отыскала возле тумбочки свои шлёпанцы и вышла потихоньку в коридор, придерживаясь за стену, на нетвёрдых, отвыкших от ходьбы ногах.
В дальнем углу коридора, на особой кушетке кто-то лежал, прикрытый простынёй, - она знала, что это могло означать.
Не доходя до той кушетки, она уже хотела свернуть на лестничную площадку, – к выходу на улицу. Но что-то необъяснимое толкнуло её подойти всё-таки к кушетке.
Ну что ей до чужой смерти, когда от собственной едва ушла неизвестно ещё на сколь долгое время?!
Она почти равнодушно отвернула край простыни.
Но вместо чужого незнакомого лица увидела она лицо человека, знакомого ей с детских лет.
Перед ней лежал с закрытыми глазами (померещилось, притворно) Пётр Кастрюченко, - её первая страстная девичья любовь.


6.
Тайная и странная бабья любовь.

Да, в лежащем перед ней на особой коридорной кушетке умершем пожилом мужчине, Антоновна узнала Петра Максимовича Кастрюченко.
Свою первую девичью любовь.
Это был он, в пору их юности неутомимый хуторской забияка с пышным черноволосым чубом, а в то время пришедший на побывку солдат, которому отдалась впервые в своей жизни юная Аннушка-хуторянка.
Отдалась, размякнув и потеряв от ласковых его слов и опьяняюще-смелых губ и рук обычную свою неприступность.
Отдалась, постанывая от непривычно-приятной боли, от страсти и безмерной любви к этому шебутному парню, на травяных задворках родного сада в ту далёкую, звёздно-безлунную, тёплую майскую ночь, благодатную тишину которой, вместе с её стонами и его ласковым шёпотом, нарушал неутомимый треск сверчков, да трезвонили порой счастливые кузнечики…
Конечно, она знала, что за эти годы превратился он в грузноватого мужика и чуб его заметно поредел и стал совсем седым.
Но при каждой случайной встрече с ним в шахтёрском городке или в хуторе она видела в нём каким-то волшебным преобразующим зрением, через все напластования жизни и времени, того юного хуторского забияку.
Видела того прибывшего на побывку солдата, который так спокойно, без каких-либо зазрений совести, обманул её тогда, в те далёкие, чистые и наивные года. Но кого она продолжала любить болезненно-странной, скрытной от всех любовью…
Она понимала рассудком, что он ненадёжный, да и просто не очень хороший человек. Знала, что её хуторская сверстница Лизка, выйдя за Петра замуж, хлебнула с ним того лиха, о котором она сама знала лишь понаслышке из нерадостного опыта других. А сама прожила со своим тихим, чутким и добрым Юрием спокойно и ладно уже тридцать три года.
Она понимала, что с Петром жизнь её была бы куда более тяжкой, а то и просто несчастной. Но, понимая всё это и благодаря в душе Бога за то, не связал её с этим вот человеком одной верёвочкой, она всё же продолжала его безнадёжно и по-бабски глупо любить.
Женщина коснулась ласково небритой щеки лежащего перед ней человека и почти непроизвольно отдёрнула руку, - колючая мужская щека была пугающе мёртвой и отчуждённой.


7.
Великая тайна жизни и смерти.

Антоновна вспомнила вчерашние громкие мужские стоны и подумала с мгновенно пришедшей уверенностью, что это именно Пётр стонал от каких-то нестерпимых болей и вот он уже мёртвый…
Её враг нашёл себе более лёгкую добычу – это уже восьмой мужчина умер тут, считая только с первого дня лета.
Те семь умерли от сердечных приступов.
Этого, видимо, постигла та же участь.
Она осторожно прикрыла простынёй знакомое, бывшее для неё долгие годы дорогим, почти родным лицо.
Хоть и ни разу после той ночи не дала она повода для глупой мужской гордости, оставаясь при случайных встречах улыбчиво-вежливой внешне, но неприступно холодной во всём, что касалось скользких, манящих и волнующих, греховно-запретных намёков.
В прежние годы Пётр несколько раз пытался склонить её к подобным делам, а потом, поняв их бесплодность, с внешней деликатностью отступился.
Но всякий раз при таких встречах что-то вздрагивало в её груди смятенно, греховно и празднично при виде этого сердцееда-искусителя.
Коварного сердцееда-искусителя, способного разрушить её семью, разрушить и поломать всю её судьбу.
Однако, благодаря Божией Матери, которую она всегда очень любила, этой гибельной трагедии в её жизни и в жизни её семьи не произошло…
Антоновна вздохнула и пошла потихоньку, ступая медленно и осторожно, в тихой задумчивости к ступенькам, думая о том, кто остался лежать в коридоре на особой кушетке, где могла сейчас лежать и она…
Шла потихоньку, думая о великой тайне жизни и смерти человеческой.


8.
Разве может жизнь земная – утомлять!?

И долго бродила потом Антоновна по аллеям больничного сада, блаженно вдыхая, впитывая радостно каждой клеточкой своей, таинственно воскрешённой к жизни, мистически исцелённой, хоть и немощной ещё плоти, - чудесную свежесть раннего июльского утра.
И чуяла в себе не только телесную, но и удивительную душевную обновлённость. Словно бы воистину родилась она заново чудесным образом минувшей ночью на этот несравненный и таинственный белый свет.
Нет, прежний жизненный опыт остался при ней. И в то же время было в ней отныне некое новое видение и восприятие, поразительно преображающие каждую частичку этого, в общем-то, прежнего мира.
И теперь знакомые явления и вроде бы привычные впечатления вызывали в ней иные ощущения, иные реакции.
И открывать это в себе было всякий раз новой, неприедающейся радостью, врачующей и чудесно омывающей её обновлённую душу…
Этот новый взгляд на всё окружающее, радость остроты, свежесть восприятий и ощущений так и остались в ней в этой новой её жизни.
А вместе с этим поселились в её душе, так удивлявшие в ней и родных, и знакомых, и всех, кто близко знал эту чуткую женщину после её выписки из больницы, спокойная невозмутимость и воистину бесконечная, какая-то светлая и даже как бы радостная терпимость в отношении различных житейских раздражителей. 
А раздражителей всяческих в её повседневной жизни хватало. Начиная от собственных внуков, детей и мужа, продолжая её хлопотливой работой в должности коменданта огромного пятиэтажного шахтёрского общежития, и кончая незаслуженно грубым обращением раскалённой чем-то продавщицы мороженного, у которой она набрала на большую свою семью десять пачек этого лакомства.
А ведь в недавние добольничные времена каждый день жизни поглощал у неё великую массу нервной энергии и нередко доводил её к вечеру до состояния почти полного изнеможения.
Теперь же было ей это просто удивительным: разве может жизнь земная, столь загадочная, мудрая и добрая, столь прекрасная, странная и таинственная, - утомлять?!...

Июль – декабрь 1983 г., август-сентябрь 2014 г.