Такой далекий и близкий ташкент

ТАКОЙ ДАЛЕКИЙ И БЛИЗКИЙ ТАШКЕНТ

автобиографическое повествование о юных днях

РАЗМЫШЛЕНИЯ
Далекий и близкий Ташкент… Он близок мне: там прошли  мои лучшие годы - детство и юность, там я взрослел, образовался и провел  большую часть жизни, там обрел друзей и близких, , составлявших мою отраду и радость.  И так далек он теперь, когда волны житейских бурь, нежданно-негаданно вскипевшие в казалось бы спокойном море бытия, разнесли нас по разным странам, городам и весям.
Да и сама страна, пущенная на волю стихий неспособными управлять одряхлевшими старцами, но казавшаяся еще  великой и могучей, раскололась на части, распространяя волны разрушения по Европе и Азии.                Изучая в школе историю наших бескрайних пространств, мы представляли их ареной постоянных движений, жестоких войн и завоеваний гуннов, хазар, половцев, печенегов, татаро-монголов.  И все это сопровождалось перемещениями громадных людских потоков, смешениями народов, языков, рас, наречий.
Но возникла Русь, она неспешно росла, крепла, расширяясь на восток, на юг, прирастая Сибирью, Кавказом, Крымом, казахскими степями, Средней Азией.  Не один иноземец зарился на эти земли. Одолели, выстояли.
А свою жизнь не смогли  устроить  разумно. Богатство, алчность, казнокрадство и скудоумие верхов, бедность и невежество постоянно ограбляемых низов не могли продолжаться долго.  Когда  стало совсем худо, хлынула череда революций. И снова междоусобицы, кровь, перемещения людских потоков. Мои  деды и по матери, и по отцу были сельскими муллами. Вот и пришлось их детям бежать подальше от бед и страданий. Так мои родители оказались в Ташкенте: там и от новой власти подальше, и климат теплый, и вера та же, и язык понятный. Много российских жителей, особенно из тюркоязычных народов, подались тогда в Ташкент, город хлебный, в поисках лучшей доли.
        Но  не исполнилось советской власти и четверти века, как пришла новая беда - война. И опять кровь, людские страдания, лавины беженцев. Сколько евреев, русских, украинцев, белорусов эвакуировались в те годы в Ташкент, да так там и осели!  После войны город стремительно рос, превзошел миллионную отметку, две трети  его населения стали составлять европейцы. Ташкент стал культурным центром Средней Азии, «Звездой Востока». Даже литературный журнал с таким названием издавался.
И что же? И века не просуществовала советская власть, как развалилась под действием собственнических интересов давно уже не коммунистической верхушки партии, взалкавшей личных богатств. И снова передел собственности, мутные волны национализма, потоки беженцев. Первыми почувствовали катастрофу наученные многовековым опытом евреи и двинулись в США, Израиль, Европу. Затем зашевелились и остальные, ища защиту от национализма в России. Ташкент снова стал азиатским  городом. И какой насмешкой стали звучать теперь слова некогда мелодичной и популярной песни о Ташкенте:
           Ташкент, Ташкент, любимый город мой,
           Ташкент, Ташкент, вовек не расстаться с тобой…
И вот я в России. У кормила власти - люди, именующие себя демократами.  Они отринули христианские и, значти, коммунистические ценности: честь, совесть, стыд, любовь к ближнему, сострадание, традиции, уважение к предкам… Все это в их понятии комплексы, а те, кто сохранил эти качества,- люди закомплексованные. Деньги быстро стали единственным мерилом человеческих ценностей: богат - успешен, беден – ничтожен. Люди, которые еще недавно стыдились демонстрировать свое богатство, теперь красуются на обложках глянцевых журналов в окружении красоток. Уже во множестве покупаются заграницей виллы, открываются счета в иностранных банках. И поневоле вспоминается известное выражение: «Главное в профессии вора – во время смыться».  А кругом коррупция, взяточничество, воровство –  личные интересы теперь превыше всего. И я с горечью думаю: « От азиатчины ушел и к азиатчине пришел!?» Не потому ли многие образованные и талантливые люди, не найдя достойного применения своим способностям, уехали на Запад? И этот процесс продолжается. Кто же в конце концов останется в России и что ее ждет? Найдутся ли люди, способные ввести страну в человеческое  русло и  сделать ее счастливой? Или моим внукам, как и их предкам, придется тоже оказаться в водоворотах людских страданий и бед?

ДОШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Зачем я пишу? Я – любитель эпистолярного жанра. Сейчас редко кто пишет, больше общаются SMS-ками или по Интернету. Видимо, эпистолярный жанр - вымирающий. Люди все куда-то спешат, торопятся, словно поезд-экспресс, а жизнь мелькает, проходит, как пейзажи за окном, быстро, стремительно и ни на чем  не успеваешь остановить свое внимание. Только никуда не спешащее, с любопытством всматривающееся в окружающий мир детство остается навсегда в памяти. Когда-то люди вели дневники, записывая свои мысли, надежды, мечты, и спустя много лет это оказывалось интересным. Письма знаменитых людей бережно сохранялись, публиковались после их смерти, и открывался их внутренний мир, отношение к людям, родным, близким, по ним восстанавливались биографии. Мне нравиться писать письма, не спеша, вспоминая и фиксируя на бумаге прожитую частицу жизни. И от этого самому становиться интереснее твоя жизнь. Не вспомнил бы, позабыл, не описал, и канула бы эта частичка  в Лету, медленно засасываемая в трясину небытия.               
Однажды я уже писал о своем детстве. Почти готовые, набранные на компьютере записи, прочитанные и одобренные сыном, они пропали в недрах электронной  памяти после сбоя компьютера, и никакие усилия внука не смогли их восстановить. Пришлось начинать заново.               
Человек начинает осознавать себя где-то с трех лет, когда у него накапливается достаточный запас слов, и он уже говорит, захлебываясь словами.  Вот и я помню себя примерно с этого возраста. Это был год, когда началась войны. Более ранние факты относятся к материнским воспоминаниям. Она говорила, что у меня не было своей кроватки, и я спал на сундуке, хранилище семейных богатств. Верх  сундука был покатый и однажды ночью я скатился с него, но что удивительно, продолжал спать. Посреди ночи мама проснулась, пошарила рукой по поверхности сундука, а меня нет. Перепугалась вначале, но догадалась, что я скатился, и подняла меня. «И как я не наступила на тебя! Алла саклады (бог миловал)», - говорила она мне потом.                Этот сундук сопровождал нас во всех наших дальнейших переездах , до сих пор жив, и даже издает при открытии тот же, но уже охрипший старческий звук, только замок не работает. В те годы сундук был необходимой принадлежностью всех семей. Каждую весну мама тщательно высушивала зимние вещи, отряхивала их от пыли и аккуратно укладывала в сундук, обильно пересыпая нафталином, чтобы моль не завелась. А осенью они извлекались, день-два проветривались, чтобы избавиться от стойкого запаха нафталина. Дети мои все покушаются выбросить его, теперь он не выполняет своего предназначения, но я стойко защищаю друга моего раннего детства. Такие сундуки делали в то далекое время в старом городе на задах медресе Кукельдаш, что на Чорсу. Там был  целый городок ремесленников: столяров, плотников, кузнецов, жестянщиков, лудильщиков, медников, чеканщиков,-  каких только мастеров не было! Целыми днями они трудились в своих лавках-мастерских и готовые изделия тут же выставляли на продажу. Пестрота и разнообразие изделий, стуки долот, топоров, молотков, звон металла, скрип мехов, крики зазывал, гудение  купленных детям  дудочек, гомон толпы, - все это создавало симфонию звуков и красок того места и времени.                Однако вернемся от сундука ко инее. Одно из первых четко запомнившихся воспоминаний моего пребывания в детском саду – легковые машины «эмки» из глины. Их искусно лепил мальчик, с которым я водился. Как я ни старался, у меня такие «эмки» не получались, все были какие-то корявые, несуразные, и я ему завидовал. Ни имени, ни его самого  не помню, а вот его мастерство запомнилось. И кто знает, может, он теперь дизайнер автомобилей, скульптор, архитектор?               
  Жили мы в пехотном училище имени Ленина, где учились будущие офицеры, а пока курсанты. Каждый день их строем вели на обед по дороге, идущей вдоль ограды нашего детского сада. Иногда они шли со строевой песней, слышно их было издалека, и воспитательницы успевали увести нас с площадки, если же забывали, то мы выскакивали за ограду, пристраивались сзади и гордо маршировали всоед  за ними. Тут уж воспитательницам приходилось догонять нас и вылавливать, как цыплят.               
Самое неприятное садовское воспоминание - наказание. Вдоль ограды садика протекал арык с холодной  полупрозрачной водой. Водились там и пиявки, не медицинские, жирные, крупные и серые, а тоненькие и гибкие, красного цвета. Возясь в нем, я обнаружил беловатую глину. Попробовал на вкус, - понравилась, и я начал ее с аппетитом есть, - в организме чего-то не хватало. Застав меня за этим очень негигиеничным занятием, воспитательница перепугалась, схватила меня за руку и повела в комнату, где стояло пианино, и поставила в угол, рядом с ним. Наверное, это было место наказания всех виновных, а пианино было постоянным виновником, потому что было расстроено,  настроить его было некому, вот и стояло оно, молчаливое и угрюмое. Томился я там долго, не издавая в знак солидарности с пианино ни звука, до самого прихода мамы. А она так устала на работе, что молча выслушала все гневные тирады воспитательницы в мой адрес, поддакивая кивками  головы, наконец, когда возмущение  воспитательницы иссякло, взяла меня за руку и повела домой. И до самого дома, который, впрочем, был рядом, я не услышал от нее ни слова упрека. А может быть,  я и забыл, ведь дети так легко пропускают мимо ушей нотации и  суесловие взрослых. Прекрасное качество, ограждающее их от стрессов.               
 Квартира, в которой мы жили, была небольшая, однокомнатная, но с  высоким потолком, паркетным полом и двумя дверьми: входной, из коридора,  и другой, рядом с окном, ведущей  во двор. Посредине стены, противоположной окну, стояла голландская печь, выкрашенная в черный цвет. Топили мы ее нечасто, дрова были редкостью. Да и ташкентская погода позволяла  сносить холод. Но когда была возможность достать дрова, она топилась. Один такой случай я хорошо помню. Вдруг на обычно тихий и спокойный Ташкент налетел порывистый ветер, засверкала, загрохотала гроза и начался ливень. Когда он приутих, мама попросила: « Пойди, сынок, набери веток». Одевшись, я с радостью выбежал на улицу. Был уже поздний вечер, темно, обычно в это время меня не выпускали. Таких мальчишек, как я и постарше,  оказалось много. Все они вышли на промысел. Заслышав треск ломающихся и падающих веток, мы наперегонки устремлялись в сторону треска и тот, кто успевал, победно тащил ветку домой и тут же выскакивал за новой. Было  жутковато и весело бегать среди деревьев, громов и молний, трещащих и срывающихся сверху веток и мелькающих теней твоих соперников. И самым жутким и радостным был тот момент, когда сук трещал и падал рядом с тобой, тогда можно было надеяться на удачу, иначе добычу перехватывал другой. Не знаю, насколько полезным был мой промысел, но тогда я впервые почувствовал и вкус охоты, и свою значимость как мужчины-добытчика.                Памятное событие - купание моего темно-синего коня. Был у меня такой конь из папье-маше, на колесиках и с прорезью для монет в нарисованном седле. Вряд ли тогда там были монеты.  Я давно на него не садился, вырос уже из того возраста. Но вот кто-то из дворовых мальчишек предложил его искупать, мысль мне понравилась, я его покатил за уздечку, и мы гурьбой двинулись к арыку, чтобы заняться новой и, значит, интересной игрой - купанием коня. В арыке было углубленное и расширенное место, которое обычно делают, чтобы можно было набрать полное ведро воды. Там мы и стали купать коня. Каждый пытался принять участие – полить и потереть голову, спинку, брюшко, хвост, кто до какого места достанет. Во время купания вода проникла через щель для монет, конь наполнился водой и изрядно потяжелел. Мы еле его вытащили, я сел на него верхом, но промокший конь осел и развалился. Так погиб мой бедный конь. И тут не припомню, чтобы мама или бабушка ругали меня за это.               
Во дворе перед нашим домом рос большой развесистый орешник. Осенью грецкие орехи созревали,  падали,  и в это время дети то и дело бродили под деревом в поисках плодов, но больно много было желающих полакомиться. Часть плодов оставалось на дереве до поздней осени и смельчаки лазали на дерево и обрывали их. Однажды, когда я был дома, послышался треск ломающихся ветвей, крик, затем чьи-то голоса, плач и причитания. Это кто-то из соседних, уже довольно взрослых мальчишек забрался высоко, наступил на подгнившую ветку, та обломилась, он не удержался и упал. Было страшно, но любопытство толкало меня выйти и посмотреть, однако мудрая бабушка не пустила меня.               
В связи с этим случаем вспоминаются канатоходцы. Когда мне было уже лет 10-12, и мы стали жить в старом городе, я часто ходил смотреть в парке Пушкина на канатоходцев. В Узбекистане этот вид зрелища издавна был популярен, и один старый узбек рассказывал, что если канатоходец падал, то зрители окружали его и пинали. Я этих случаев не видел, но такая картина зримо вставала перед моими глазами, и становилось жутко. Не верилось в такую жестокость, но об этом говорил почтенный человек… Я подумал тогда, что это отголосок мусульманского фанатизма. А позднее зародилась мысль, не мудрость ли это того времени? Ведь по канонам, и не только мусульманским, воин, погибший на поле брани, попадает в рай. Вот и добивают канатоходца, как воина на поле битвы, помогая попасть ему в рай. А так, калекой,  даже выжив, на что он будет жить, если только и умел, что ходить по канату? Территория училища с трех сторон была опоясана высокой  железной оградой, с четвертой стороны была естественная преграда – река Салар. Проходная охранялась часовыми. Поэтому дети были  в относительной безопасности, родители за нас особенно не беспокоились, и мы свободно разгуливали по территории училища. Как-то летом ребята сманили меня на речку купаться. Это было мое первое водное крещение. В том месте, куда мы пошли, Салар широко разливался и был неглубоким. Недалеко, в нескольких  метрах от берега, был намыт узкий песчаный островок. Бывалые ребята быстро перебрались на него, потом на другой островок, и так до середины реки, а то и до другого берега. Меня уговаривали: «Иди, не бойся, тут мелко». Я долго собирался с духом, наконец, решился и не спеша двинулся к островку. Когда  вода стала по грудь, она понесла меня по течению и накрыла почти с головой. Я лихорадочно стал отталкиваться ногами от дна, оно постепенно стало повышаться, голова вышла из воды, и в конце концов я дошел до островка почти у самой ее оконечности, радостно вздохнул и прилег отдохнуть и позагорать. А предстояло еще вернуться обратно. Я перешел на другой конец островка, снова  долго собирался с духом, но куда денешься,- надо возвращаться. Пересилив себя, уже почти под вечер я благополучно добрался до берега и в одиночестве побрел домой. Дома об этом походе ничего не сказал.                Несколько дней спустя один из детсадовских друзей позвал меня к   себе домой, обещая показать нечто необыкновенное. Я соблазнился и мы пошли. Дома никого не было, он провел меня в комнату, где стояла железная кровать с опущенным до полу покрывалом, плотно прикрыл дверь, задернул занавески и полез под кровать. Повозившись немного, он поманил меня к себе. Эта таинственность несколько озадачила меня, я ожидал увидеть щенят или ежей, но...там стоял Кремль: башня со звездой и часами, стены Кремля – все фосфоресцировало необычными, невиданными мною красками и вызвало такой восторг, что я долго не мог оторвать глаз.               
Лет с пяти, когда перепадала такая возможность, я начал ходить в кино в  клуб училища. Проникал я туда  благодаря своей малости, пролезая  между взрослыми, когда было много народу, а когда зал был неполный, контролер и  так  пропускал. Запомнил военный фильм, где немцы наседали на русских, еще минута и они бы ворвались в наши окопы, но в этот момент из засады появляется подкрепление, и немцы в панике бегут. В наши дни такие фильмы почти не вызывают эмоций, шаблон навяз в зубах. Но тогда мы все, и взрослые, и дети, так близко принимали все это к сердцу, так страстно хотели победы, что в едином порыве вскочили с мест и закричали: «Ура! Ура! Ура!»  Этот единый порыв крепко сидит в моей памяти.               
Мама работала официанткой в курсантской столовой. Когда приводили роту курсантов, он моментально заполняла весь зал и ее надо было быстро накормить. Для этого, перед тем, как ввести роту, официантки спешно расставляли по столам тарелки с едой. Пообедав, рота уходила, и надо было также быстро убрать все со стола и расставить обед для следующей роты.  И только когда все курсанты были покормлены, мама сажала меня в дальний незаметный уголок и подкармливала. Это случалось редко, когда я по какой-либо причине не ходил в сад.               
День Победы отмечался торжественно и радостно. Вечером толпы народа заполнили парадную лестницу клуба и примыкающую к ней дорогу, разделявшую клуб и стадион. Праздничный салют вели из пушек, поставленных на стадионе, и с лестницы было видно все, как на ладони. Какие-то остатки салюта падали иногда на лестницу и мы, мальчишки, бегали и подбирали их. Через некоторое время после победы стадион заставили нашей старой и уже ненужной военной техникой. Помню, были здесь пушки, зенитка, учебный самолет, миномет. Больше всего мальчишкам нравились зенитка и самолет. На зенитке было большое железное сидение с дырками и железные ручки. Глядя на большое сидение, можно было подумать, что зенитчиками могут быть только люди с большими задами. Хотя в те годы не то, что мужчин, но и женщин с большими задами не было. Жизнь сама делала людей худыми и стройными. А ручки крутить было интересно. Покрутишь одну ручку- вся зенитка вращается вместе с тобойй, покрутишь другую - ствол задирается вверх. А мишенью вместо самолетов были пролетающие по небу птицы. Но мы не успевали следить за движением мишени - она летела быстро, а крутить быстро ручки  сил не хватало. Мы и думали: какие же они сильные и проворные, эти зенитчики. А чтобы сесть в кабину  самолета, надо было сначала по приставной лестнице забраться на крыло, открыть плексигласовую крышку кабины и перелезть с крыла на сиденье. Мы двигали  во все стороны штурвал, но в панельных приборах ничего не понимали. К тому же из-за нашего маленького роста и задранного носа самолета  из кабины почти ничего, кроме синего неба не было видно. Вот, пожалуй, и все, что я мог припомнить о своем дошкольном времени.
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ               
 В  год окончания войны  я начал учиться. Школа находилась недалеко от училища. Надо было, выйдя из проходной училища, повернуть направо и по тротуару дойти до школы, пройдя под железнодорожным мостом. Двухэтажная, она стояла почти у дороги, в тени окружающих ее деревьев. Сохранилась фотография первого класса. На ней все мы мелкие, худые, серьезные и скучные, в заштопанных одеждах, и только двое или трое ребят покрупнее. Посредине сидит учительница, тоже серьезная и невеселая, в фетровой шляпке довоенного образца. Учиться мне было неинтересно. Вместо портфеля была у меня тряпичная сумка, в которой находились чернильница-непроливайка, обычная ученическая ручка с восемьдесят шестым пером и тетрадки. Чернильница, хоть и называлась непроливайкой, но во время бега разбрызгивалась, пачкая сумку и тетрадки. В нее надо было то и дело доливать чернил. Когда чернил оставалось мало, приходилось часто макать в нее, что было утомительно и раздражало, дольешь чернил больше положенного - получаются кляксы. Ну а по моему равнодушию к учебе кляксы то и дело появлялись в тетрадках. Мама совершенно не следила ни за моей чернильницей, ни за моими успехами. Учительница не вызывала у меня никаких эмоций, я был равнодушен к ней, так же, как и она ко мне.                Где-то в середине учебного года, когда я возвращался из школы, часовой в проходной, весело глядя на меня, сказал: « Счастливчик, беги домой, отец с войны вернулся». Отца я не помнил, мне было всего полтора-два года, когда его послали учиться в Ленинград, А оттуда, когда началась война, его наскоро переучили и отправили на фронт. Домой, насколько я помню, он не заезжал. Мама о нем ничего не говорила, потому что почти сразу от него перестали приходить письма, и она предполагала, что он погиб. Встречу с отцом  помню до мельчайших подробностей. Когда я распахнул дверь и вошел в комнату, она была полна соседками. Они обступили сидящего на стуле отца со всех сторон и обнимали и целовали его. У многих были слезы на глазах. Мама и бабушка стояли в сторонке. Только я вошел, отец увидел меня, посмотрел изучающим взглядом, радостно улыбнулся, подошел, поднял на руки и со словами: «Сынок, сынок!» стал обнимать и целовать меня. Он был лыс, небрит, с  колючей рыжеватой щетиной, которой сильно исколол меня, и это было очень неприятно. Я подумал, как бы, не обижая отца, избавиться от его колючих поцелуев, и вспомнил, что сосед по парте не пришел в школу, и нужно было передать ему два пончика, которые давали сегодня в школе. Я сказал об этом отцу, он рассмеялся, но отпустил меня, и я быстро улизнул из комнаты. Так произошла наша встреча с отцом.               
Всю войну мы жили в военном училище потому, что отец до войны  поступил сюда на службу, перебрав до этого много различных работ и профессий, и то, что он перед войной оказался в училище, для нас стало большим благом. Теперь, когда он демобилизовался, став гражданским человеком, жизнь наша круто менялась. Мы должны были покинуть училище. Начались наши скитания по Ташкенту. Сначала мы перебрались к родственникам, жившим в в одном из тупиков улицы Горького. Тупик точно соответствует своему  названию: выбраться из него  можно только обратным ходом. Это среднеазиатское изобретение, ни в каких других местах такого, пожалуй, не встретишь.  С утра мать с отцом на грузовике с домашним скарбом выехали на новое место жительства, а я отправился в школу. С отцом  договорились, что после школы я подхожу к конечной остановке трамвая, которая находилась напротив проходной училища, и дожидаюсь его. Но я ждал час, может, и два, а его все не было. Я проголодался, устал ждать, мне стало жаль себя, и я заплакал. Сидящая рядом сердобольная женщина, узнав о моем горе, выспросила адрес, который отец на всякий случай написал на листочке, и решилась отвести меня. Мы долго ехали в трамвае, кажется, с пересадкой, потом много плутали по улице Горького в поисках четырнадцатого тупика, но так и не нашли его. Никаких указателей не было, помочь могли только расспросы местных жителей. Мы выбились из сил, стемнело, женщина уже думала на ночь увезти меня к себе, но тут я услышал мамин голос, бранивший отца, затем впереди чиркнула спичка, осветившая лицо отца, прикуривавшего папиросу, и мы столкнулись с ними нос к носу. Мы так обрадовались встрече, что совершенно забыли про сопровождавшую меня женщину. А она постояла немножко и незаметно удалилась. Родители даже не успели поблагодарить ее.               
На другой же день после переселения я пошел в новую школу. Проводником была учившаяся в этой же школе Роза, моя племянница и ровесница. Мы поселились в одной из комнат их дома. В школу надо было идти вниз по улице Горького. Эта улица и все ее тупики, а их было около двадцати, представляли собой следовавшие непрерывной чередой серые глиняные  дувалы (заборы) и глиняные же стены домов без единого окна на улицу, и только ведущие во двор деревянные ворота или двери, изредка украшенные восточным орнаментом, вносили кое-какое разнообразие в эту серость. Некоторые дома имели второй этаж, называемый балханой, в таких домах ворота   делались обычно под балханой, наверное, чтобы вор не мог забрался во двор, перемахнув ворота. Эта улица не имела ничего общего с улицей Горького  в Москве и, если бы Максиму Горькому довелось увидеть ее, не думаю, что он испытал бы гордость. И вообще имя Горького было здесь совершенно не к месту. Естественны были старые названия мест: Кашгарка (на русский лад), Шейхантаур, Чорсу… Но это названия местности (махалли), а не улиц. А чтобы доставить почту, нужен точный адрес: и номер дома, и номер тупика, и название улицы, иначе получится на деревню дедушке. Мы об этом тогда не задумывались. Довольно точное впечатление о Ташкенте того времени можно получить по фильмам «Ходжа Насреддин», «Насреддин в Бухаре», снимавшимся «Мосфильмом» в Ташкенте в период его пребывания там в годы войны.     Тупики имели такое название, потому что выход из них был только в обратную сторону, а если учесть, что каждый тупик имел множество  поворотов, разветвлений, то понятно, что это запутанный лабиринт, в котором несведущему человеку немудрено заблудиться.               
Улица Горького своим нижним концом упиралась в мою, знаменитую тогда школе №42. Ее директором был заслуженный учитель страны Калмыков. Его знал весь Ташкент. Школа была огромная, четырехэтажная, стояла на возвышении, выкрашенная в белый цвет и оттого заметная издали, несмотря на окружающие ее деревья.               
В те годы мальчики и девочки учились раздельно, и школа №42 была женской. Только до пятого класса мальчики и девочки учились вместе. Вот в такой класс и в такую школу я и начал ходить поле переезда. Мне все здесь нравилось. Учительницей в новом первом классе оказалась жизнерадостная, симпатичная молодая женщина с обаятельной улыбкой. Звали ее Мария Лукьяновна. Я сразу влюбился в нее и старался все делать хорошо, чтобы не огорчать ее. Кляксы исчезли из моих тетрадей. Если они нечаянно и появлялись, я безжалостно вырывал лист с почти готовым заданием  и переписывал его заново. Иногда приходилось переписывать лист по два-три раза, а порой выбрасывать старую и начинать новую тетрадь. Каким бы я мог вырасти шалопаем, не окажись учительницей Мария Лукьяновна. Вот кому я мог бы сказать: «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колена». Но эту крылатую фразу я узнал потом, уже в старших классах, А пока я воспринимал ее как добрую фею.               
Была у нас и пионервожатая, красивая черноглазая узбечка с распространенной фамилией Юлдашева (юлдаш – спутник, попутчик). Каждую большую перемену она прибегала к нам и организовывала разные игры, хороводы. Нам было интересно и весело с ней, мы всегда с нетерпением ждали ее и радостно встречали ее. По лицу ее было видно, что и ей встречи с нами доставляют радость.               
У родственников мы жили временно и, как только отец нашел подходящую квартиру, перебрались туда. Она  находилась в самом начале проезда Хабарчи (в переводе - вестник), соединявшей улицы Навои и Алмазар (яблоневый сад). Проезд являлся продолжением улицы Алмазар и в общем то не заслуживал отдельного названия. Их границей была речка, которая шла через весь старый город и служила сточной канавой. У речки были крутые и высокие берега, заваленные мусором, сбрасывавшимся окрестными жителями, торговыми киосками и кустарными мастерскими. Канализации и служб уборки мусора и в помине не было. Не удивительно, что по берегам ее обитали полчища крыс. Эта речка, названия которой я уже не помню, была намного ниже улицы Навои, поэтому короткий проезд  Хабарчи круто спускался к ней. И проезд и улица Навои были покрыты  булыжником.  Продолжением проезда на другом берегу речки была улица Алмазар, выходившая далее на просторную площадь Беш- Агач (пять деревьев). Всякий, кто пересекал эту площадь, попадал на большой бешагачский базар. Наверное, легче было бы перечислить то, чем здесь не торговали, чем то, чем  торговали. По другую сторону площади, напротив базара, располагался парк культуры и отдыха, или просто Комсомольское озеро. Комсомольским его назвали потому, что его рыла вручную молодежь, комсомольцы. Младшая сестра моего отца, Магида опа  тоже принимала в этом участие, о чем всегда вспоминала при случае. Озеро было большое, с островом посредине, на который был перекинут горбатый мост. Два больших пляжа летом были полны народа. И я часто бывал там, изредка, в воскресные дни, с родителями. Однажды, будучи один, я так перегрелся на солнце, что меня охватила мучительная жажда, но на беду нигде не было ни кваса, ни газированной воды. И только в пивном ларьке торговали пивом. Сгорая от жажды, я купил кружку пива и залпом осушил ее. Ей богу, никогда в жизни я не пил более прекрасного напитка. Что делает с человеком жажда. А ведь до этого я как-то пригубил пиво, оно мне показалось противным и я еще подумал, ка его могут пить взрослые.                Двор и дом, в котором мы поселились, располагались на возвышении, и проезд оказывался внизу, так что даже голову идущего верблюд со двора не было видно. Двор ограждал от проезда невысокий, ниже моего маленького роста, дувал, и я часто, прислонившись к нему, наблюдал за происходящим  внизу. Особенно интересно было в базарные дни, когда мимо проходили караваны верблюдов, мягко ступавших по булыжной мостовой, гордо задрав свои надменные головы. Каждый из них обычно был нагружен десятком больших джутовых мешков с саманом. Саман – это измельченная солома, которую клали, как связующее в  глину и замазывали ею стены домов, дувалы и даже крыши. Крыши в те годы за неимением других материалов многие  замазывали глиной смешанной с  саманом, а так как даже редкие дожди постепенно размывали крышу, ее через год-два приходилось подмазывать. Если в саман попадали семена мака, то весной на такой крыше прорастал мак, и это было красивое зрелище. Впереди верблюдов шли два-три осла, навьюченные связками камыша, циновок, мешками самана  или еще чем-нибудь, а поверх груза  умудрялись сесть еще и караванщики, водители верблюжьего поезда.         Выход со двора в проезд находился в углу двора. Лестница, ступени которой были выкопаны прямо в земле, вела к двустворчатой двери. Сбоку лестницы находился туалет. Туалетов было два. Второй был наверху, в противоположном углу двора, между двумя домами – хозяйским и тем, в котором жили мы. От  улицы и от соседа второй туалет был отгорожен дувалом высотой в  рост человека. Туалеты функционировали попеременно. Когда один заполнялся, его закрывали и пользовались другим. К тому времени, когда заполнялся второй, первый постепенно рассасывался и снова был готов к использованию. Такая житейская мудрость.               
По проезду проходили не только ослы и верблюды, Это были редкие, праздничные проходимцы. Частенько проезжали и грузовые машины. Как-то я лепил из глины поделки и вообразил себе, что проходящие грузовики – это немецкие танки. Я встал у входной двери, вооружившись комочками глины, и, дождавшись проезжавшей машины, обстреливал ее. Вдруг один грузовик резко затормозил, это я его подбил. Был жаркий день, окна грузовика открыты, и я попал в водителя. Вернувшись в реальность и моментально сообразив, каким может стать результат моих действий, я быстро убежал в самый дальний туалет. Прождав там достаточно много времени, я вышел из укрытия и вошел в дом. Отец был в тот день дома и что-то мастерил. Он никогда не сидел без дела, просто так. Отец спросил, что я натворил, и я честно ему ответил. Поняв, что с меня страху и так достаточно, он не стал ругаться, а только сообщил, что водитель в ярости ворвался в комнату, заглянул за дверь, под кровать, грозно спросил, где этот маленький фашист, на что отец спокойно ответил, что фашистов здесь никогда не было и не будет. Спокойствие отца, видимо, остудило пыл водителя, и он ушел. Я же больше в такие игры не играл.               
 В   1947 году была проведена денежная реформа. Никто о ней не знал и не ожидал ее. Старые деньги менялись на новые в уменьшенном десятикратно размере и для нажившихся во время войны и после это был сильный удар. Ходили слухи  о сошедших с ума, покончивших жизнь самоубийством.    Только небольшая сумма менялась эквивалентно. В этом же году появился белый хлеб и отменили карточки, до этого давали по карточкам только черный хлеб. За ним с утра занимали очередь у магазина, потому что могло не хватить, такие случаи редко, но бывали. Хлебный магазин находился на улице Навои, напротив внушительного серого здания центрального телеграфа. Я часто стоял там в очередях, потому что родителям надо было быть на работе. Неявка на работу или опоздание без причины наказывались. Иногда карточки воровали, и это была трагедия. Дети, с которыми такое происходило, плакали, а женщины рыдали. Когда мама принесла с работы первый раз белый хлеб и нарезала каждому по кусочку, он показался мне таким белым, белее снега, и таким вкусным, что я готов был съесть сразу всю буханку. Позднее появился и серый хлеб, и яблочное повидло в стеклянных банках, и маргарин, и лучшей еды, чем хлеб, намазанный маслом и повидлом, а то и просто повидлом, для меня не было. Сейчас мои взрослые дети почти не едят хлеба, даже вычитали где-то, что вредно есть мясо с хлебом и едят его без хлеба, и от этого мне как-то грустно. Зато внуки, еще маленькие и потому не читавшие всякую буржуазную ересь, с удовольствием едят хлеб и я от души радуюсь, приговаривая: «Молодцы, ребята, в деда пошли!» Только надолго ли?                Перед тем, как провести по улице Навои троллейбусную линию (это был 1948 или 49 год), ее заасфальтировали. Заодно сделали и вторую полосу дороги по другую сторону трамвайной линии. А трамвай существовал в Ташкенте давно, еще с царских времен. Только дверей у вагонов не было и некоторые спешащие на работу мужчины норовили запрыгнуть в трамвай на ходу. Это было опасно, некоторые падали, чему я бывал свидетелем. Новые трамваи с закрывающиеся двери появились только в начале пятидесятых.  Когда в город приезжал на гастроли  цирк со слонами, ему приходилось из-за отсутствия подходящего транспорта следовать от грузовой станции через весь старый город к зданию цирка. Кортеж проходил по улице Навои и я оказался раз свидетелем  этого шествия. Еще издали я заметил слонов, которых живыми видел впервые. С любопытством смотрел я на их массивные ноги и туловище, на маленькие, несоразмерные с головой глазки, и смешной шланг-хобот. Перед слонами шли клоуны, выделывая разные фокусы и передразнивая то друг друга, то толпу зевак. Замыкали шествие акробаты. Они перепрыгивали друг через друга, выделывали кульбиты, выстраивались в два этажа. Лучшей рекламы не придумаешь. Я сразу стал просить родителей пойти в цирк. Они не заставили себя упрашивать, тем более, что отец сам был любопытен и охоч до всяких зрелищ. Цирк им тоже понравился, и они потом не раз с удовольствием ходили туда со мной. Да тогда более интересных зрелищ и не было. Отцу нравились клоуны, их грубоватые простонародные шутки, он запоминал их и часто пересказывал потом родственникам и знакомым, заразительно смеясь при этом.               
 В один из ближайших после прокладки асфальта годов случилась морозная и снежная зима. Какой же это был праздник для ташкентской детворы! Она резво носилась на коньках по улице, цепляясь за проезжающие изредка машины и троллейбусы, не боясь никого и ничего. У кого не было стальных снегурок, а других тогда и не было,  мастерили деревянные коньки. Улицы от снега не чистили, на колеса грузовых машин, чтобы не буксовали, надевали цепи, и они с лязгом ехали по улицам, а легковых машин было раз-два, и обчелся. Но все они громко гудели, предупреждая конькобежцев: «А ну-ка, посторонись!»   Это потом уже, много лет спустя, когда  машин стало много, гудки запретили.               
В 1949 году я кончил четыре класса и нас, мальчишек, перевели в мужскую школу №19 имени Павлова. Располагалась она в двухэтажном здании, имела огромный двор, где постепенно возникали футбольное поле, волейбольная площадка, ботанический участок с водопроводом для полива растений.  Футбольное поле и волейбольная площадка были без покрытий, голая земля под слоем пыли, и перед соревнованиями или занятиями  мы их поливали. Школа находилась далеко от дома, на улице Джар-куча.  Чтобы добраться до нее, надо было пересечь две улицы, Навои и Горького, пройти несколько проездов и закоулков, но для детских ног это было нетрудно. Один из проездов имеk симпатичное название Мархамат, что переводится как пожалуйста или добро пожаловать. Где еще найдешь такое?                В 1949 же году появились  первые легковые машины «Победа». Они были редкостью, и  появление их на улице, мальчишки встречали дружными  крика им: «Победа, Победа!», а потом дразнили друг друга: «Будешь без обеда, будешь без обеда!»               
Первые годы после войны было много калек, инвалидов войны. Они производили удручающее впечатление, особенно оставшиеся без ног. Они делали себе деревянные подставки-сиденья на шариковых подшипниках и отталкиваясь от земли деревянными дощечками с прибитыми к ним ручками, передвигались. При движении подшипники издавали неприятный визжащий звук, далеко слышный . Вспоминаю, как однажды на рыбалке я поймал рыбку и, пытаясь вытащить крючок, так сжал ей жабры, что из них вырвался жалобный звук, который я принял за голос рыбки. Мне стало так ее жалко, что я инстинктивно бросил ее обратно в речку. А ведь рыбы, в отличие от земных тварей, безмолвны, и, пожалуй, только поэтому их так безжалостно вылавливают. Из-за визга подшипников и маленького роста такое же щемящее и жалостное чувство вызывали безногие инвалиды. Иные сидели на людных перекрестках и просили подаяние в солдатскую шапку ушанку. Это было скорбное зрелище. Но через некоторое время инвалиды исчезли, во всяком случае, не бросались так в глаза.               
 Начало 1948 года ознаменовалось рождением братика. Когда маме наступил срок рожать, отец по автомату, находившемуся в ближайшей аптеке, вызвал скорую помощь, и приехала карета, именно карета скорой помощи, запряженная лошадью, и маму увезли. После этого я ни разу не видел таких карет, я был одним из тех счастливчиков, которым довелось видеть нечто, уходящее в прошлое. Декретный отпуск мамы был невелик, а жить трудновато, и мама устроилась швеей-надомницей в артель. Шила все белое: наволочки, простыни, пододеяльники на своем приданом - ручной швейной машинке Зингер, перемежая работу с кормлением ребенка и домашними хлопотами. Представьте такую картину. Посредине комнаты стоит стол-тумбочка сантиметров 70-80 длиной и 40-50 шириной. Невысоко над столом висит керосиновая лампа, а вокруг стола мы: отец, мать и я. Братик спит, укутанный одеялом, в оцинкованном корыте, установленном на сундуке. Мы все заняты. Мать шьет, отец чинит старую или шьет новую обувь, я делаю уроки. Письменные уроки я делаю урывками, когда мама не шьет, потому что стол при шитье качается. В метре от стола – буржуйка, труба от которой выведена в вырез форточки окна. Печка жарко натоплена, нам тепло и уютно после сытного ужина. Изредка мы переговариваемся, вспоминая интересные события или смешные случаи в школе, на работе, в трамвае, на улице. Нам хорошо и душевно, это - самые приятные моменты жизни. Но вот наступает время сна. Мы раздеваемся и ложимся. К утру все тепло уходит, мы зябко поеживаемся и встаем. Весной и летом совсем другое дело. Но в это время возникают другие напасти. В мае появляются скорпионы и иногда ползают по стенам. Их немного, 2-3, но ежегодно. Нашу хозяйку, маленькую худенькую старушку лет шестидесяти как-то ужалил скорпион. Это очень больно, потому что она долго и пронзительно кричала и никак не могла успокоиться. Лечил ее старик или нет, не знаю, но она поправилась. Бобо (старик)  был высокий, с редкой седой бородкой, лысый, и как все старые узбеки, всегда носил тюбетейку, которую снимал только во время сна и омовения. Летом он обычно ходил в белых ситцевых штанах, похожих на кальсоны, и белой, наподобие исподней, рубашке навыпуск. Его часто приглашали на тои (свадьбы), он там переедал, время было голодное, да и желудок, думаю, был не в порядке, и когда возвращался, его долго и мучительно тошнило. И жена его ходила на те же свадьбы, но в другое время. Не принято у мусульман женщинам и мужчинам быть вместе. На той она шла, накрывшись паранджой и взгромоздив на голову таз с подарками и гостинцами.               
У хозяев было три отдельных дома по трем сторонам двора, четвертой стороной был дувал, отделявший  двор от проезда. Вдоль дувала располагалось глиняное  возвышение, на котором, подстелив одеяло или коврик, они сидели иногда, поджав под себя ноги, попивая чай и наслаждаясь вечерней прохладой. Все дома были глиняные, состояли из одной комнаты, и только в хозяйском доме была прихожая. Полы тоже были везде глиняные. Дом хозяина стоял на небольшом возвышении, и в нем стоял сандал. Это низкий квадратный столик, под которым сделано небольшое углубление в полу. В него зимой кладут недогоревшие угольки дров. Садишься на пол, устланный ватными одеялами, суешь ноги под одеяло, которым накрыт сандал, твои ноги в тепле, и ты ведешь неторопливый разговор с собеседником. Народная энергосберегающая технология. В точности по солдатскому наставлению Суворова: «Держи ноги в тепле, а голову в холоде».                Однажды, вернувшись со школы домой, я обнаружил пролом в стене, примыкающей к туалету и разбросанные по полу вещи. Я не мог понять, в чем дело. Хорошо, что скоро вернулся отец. Он сразу смекнул – нас обокрали. Как мы поняли потом, это нетрудно было сделать. Старые узбекские дома – каркасные. Пространство между деревянными подкосами каркаса заполняется овальными глиняными гуваляшками, которые лепят ладонями, отчего они по форме напоминают батоны. Затем все снаружи и изнутри замазывается глиной, смешанной с саманом, и выглаживается. Во всех узбекских домах есть танча (ниша), в которую ставят сундук, а сверху кипу одеял. Их расстилают на пол, когда приходят гости. Стенки этих ниш тонкие, их легко пробить ударом ноги, что и сделали воры, чтобы забраться к нам. И что красть, знали. Отец привез с войны, две ценные вещи: немецкий костюм  и швейцарские часы. Осведомленные были воры. Больше и брать было нечего. Отец тут же сообщил в милицию, она  даже с собаками приходила, но воров не нашла. Вспомнив о ворах, расскажу и другой случай. У дальнего  родственника  матери Канзиль абый, жившего недалеко от нас, на Алмазаре, была большая черная собака, нечто вроде дога, и большой трофейный ковер, который он в погожий день вынес во двор и повесил сушить, а сам ненадолго отлучился. Этого «ненадолго» хватило, чтобы ковра по возвращении не оказалось. Невероятное проворство! Собаке после случившегося крепко досталось, бил ее хозяин долго, пока сам чуть с ног не свалился. А с отцом случился такой случай. Он поехал на Куйлюк, корейский район Ташкента, где рис подешевле, и купил целую корзину риса, с пуд весом. Ехать туда долго, с пересадками. Возвращаясь, и ожидая на остановке  трамвай, он мило беседовал с сообщником вора, а когда трамвай подошел, корзины на месте не оказалось.  С криками: «Вор, вор, держи вора!» отец бросился в ближайший переулок, в который скорее всего мог побежать вор, и ему повезло. Вор не смог далеко уйти с тяжелой корзиной и бросил ее, услышав приближающие крики. Отец вернулся домой довольный, что сумел бысьро и удачно среагировать и потом часто рассказывал об этом случае. Воровство в те годы было нередким явлением. В трамваях, троллейбусах, в любой толпе промышляли карманники. Поэтому  город  был наводнен милицией, на центральных улицах она встречалась на каждом шагу. Была и конная милиция. Она появлялась, когда на стадионе «Спартак», что напротив парка Пушкина, проходили футбольные матчи. Несмотря на это, пацаны, да подчас и взрослые, рискуя попасть под копыта, умудрялись гроздьями перелезать через ограду  стадиона, стоило лишь милиционеру отъехать в сторону. Так и получалось: милиционер там – лезут здесь, милиционер подъехал сюда – лезут там. Позже, начиная с середины пятидесятых годов, жизнь заметно улучшилась, а воровства, и милиции поубавилось.               
После денежной реформы 1947 года ежегодно, вплоть до 1953 года происходили  снижения цен, причем значительные – на 20-30%. Они всегда проводились в один и тот же день, первого марта и все газеты этого дня на первой странице под крупными заголовками сообщали, что, и на сколько снизилось. Это был всенародный праздник, который все ждали и за несколько дней, а то и недель до него покупали как можно меньше продуктов, только самое необходимое, зато первого марта магазины были полны народом, люди отоваривались. Радовались все, особенно  дети – для них это был сладкий день.

 Родители с утра до вечера работали, возвращаясь  домой около семи вечера. В мои обязанности входило натаскать воду, прибрать квартиру, сварить к их приходу мясо, когда оно было, начистить картошку, лук, промыть крупу. Когда родители возвращались, они запускали все это в готовый мясной бульон, и через полчаса ужин был готов. За водой надо было идти довольно далеко, пол трамвайной остановки.  Возвращаясь с полными ведрами, приходилось несколько раз останавливаться и отдыхать. По пути, у одной из калиток, почти всегда стоял бухарский еврей, рослый мальчик, на голову выше моего роста. Он всегда запугивал меня. Это мне надоело и однажды, набравшись духу, я остановился возле него, поставил ведра и кинулся на него с кулаками. Он не ожидал этого, испугался, с воем бросился домой и запер калитку. Правду говорят: лучшая защита – это нападение. С тех пор не я его, а он меня боялся. При любой попытке припугнуть меня я ставил ведра, и его словно ветром сдувало. Это придало мне  уверенности в себе.                Класс, в котором я учился, был дружный, между лучшими учениками витал дух соревнования. Особенно это начало чувствоваться в старших классах – с восьмого по десятый, когда более слабые ушли после седьмом классе в техникумы. Среди учеников было много евреев. Среди учителей их тоже было немало: математик Илья Ефремович, физик Арон Абрамович, химик Елизавета Ефимовна, историк Нина Марковна. Мы тогда по большей части стремились в инженеры и считали основными для себя математику и физику. По ним и шли основные сражения. Математик заходил в класс и сразу задавал довольно трудную задачу, обычно по геометрии, здесь нужно пространственное мышление. Минут 10-15 мы упорно размышляли над ней, каждому хотелось решить ее первому. И вот  первый сообразивший нетерпеливо тянет  руку. На него тут же шикают, куда, мол, спешишь, дай нам еще подумать. Физик Арон Абрамович, когда только пришел в нашу школу, долго никому не ставил пятерку, и это была интрига. Мы старались, учили, но тщетно. И вот однажды он вызвал меня к доске, поспрашивал, я не совсем бойко отвечал, но он поставил первую пятерку. Я не ожидал, потому что чувствовал, что ответ не на пятерку. Но какое было ликование в классе! Все радовались, поздравляли меня как победителя. Это был рубеж, после которого физик стал ставить пятерки. Упомяну учителя русского языка и литературы Виктора Алексеевича Пустовалова. Это был необычно крупный, чем-то похожий на медведя  старик, и его медвежесть уже вызывала уважение. Он всегда ходил с базарной сумкой, в которой носил домой наши тетрадки с сочинениями, и в его больших лапах она выглядела детской, игрушечной. Он совсем не был похож на литератора. Да и вел уроки Виктор Алексеевич не столько для того, чтобы мы полюбили литературу, сколько для того, чтобы могли ее сдать на экзамене. Он диктовал нам краткий конспект основных произведений с характеристиками  эпохи и ее героев. Вот образец конспекта. Разбирается «Война и мир» Толстого. Учитель диктует харктеристику Андрея Болконского: «Болконский был: а) богат, б) храбр, в) честен и т.д.»                Можно было, не читая произведения, говорить что-то о нем.                Коль вспомнил я «Войну и мир», скажу, что в щколе я романа не читал. Уж больно толст, а времени на все нехватает. Но зато потом прочитал дважды – учась в институте и после тридцати, когда появилось свободное время. И когда вышел на экраны наш фильм, я поражался, как точно он следует роману. Виктор Алексеевич поощрял нас учить стихи, и каждого, выучившего стих, выслушивал и ставил оценку. Он плохо слышал, поэтому, когда ученик рассказывал стихотворение, он поворачивался к нему и прикладывап к уху свою большую ладонь. Его глухотой многие пользовались, чтобы поправить ситуацию в журнале. Выучат кое-как стих, но с помощью подсказок, запинаясь, декламируют. Вспоминаю, как Виктор Алексеевич рассказывал: «Искусство – от слова искуственный, такого в жизни не бывает. Представьте – приносит почтальон письмо и поет: «Вот Вам письмо, сеньор!»» И голосом изображает оперного певца.
Тепло вспоминаю учительницу немецкого языка Майю Александровну Галиаскарову – маленькую, хрупкую , круглолицую, но строгую и волевую женщину. До нее немки не держались и толком не учили. С ней мы стали учить язык и пусть плохо, но говорить. С нами в классе она всегда старалась говорить  по-немецки. Помню, я даже речь Сталина на XIX съезде партии переводил и дал ей на проверку, и она нашла в переводе множество ошибок. А почему речь Сталина? Да потому что ее легче переводить, чем художественное произведение. Уже после школы, учась в Москве в аспирантуре, и мне, и брату для подработки приходилось переводить для реферативного журнала аннотации научных статей и, должен сказать, это было трудно и не всегда удавалось, несмотря на школьные старания. Да и вряд ли язык можно в школе хорошо изучить, нужна разговорная практика. Вот мама разговаривала со мной на родном языке, так я его знаю, а я с детьми не разговаривал – они не знают. Помню, были мы с семьей в деревне в Башкирии. Собираясь в скором времени по обмену переехать в Уфу, мы оставили в конце лета дочь двух  лет с бабушкой в деревне, а сами вернулись в Ташкент. Однако обмен сорвался и через 3 месяца они вернулись. Когда мама начала с ней разговаривать по-русски, а она русская, дочь удивленно посмотрела на нее и спросила: «Что ли ты урусча?» Вот так за три месяца она успела легко переориентироваться с русского языка на татарский. Что значит разговаривать. Правда, после этого из-за отсутствия разговорной практики она также быстро его забыла.               
Из всех учителей самыми несчастными были учителя узбекского языка. Нелюбовь и нежелание учить этот язык накладывали отпечаток на их учителей. Какими бы качествами они ни обладали, нежелающие учить язык ученики доводили их до психологических срывов и рано или поздно они уходили, так что прошедшая перед нами череда учителей даже не осталась в памяти.   Надо еще сказать, что среди учеников часто бывает один-два ученика, которые находят садистское удовольствие в издевательствах над учителем, и чем сильнее он реагирует, тем пуще они расходятся. Таким учеником среди нас был Мангустов. Мать у него умерла, отец, геолог, часто бывал в разъездах и он был предоставлен самому себе. Один его поступок едва не стоил ему жизни. На одном из уроков географии он довел учителя, горячего армянина, до такого каления, что тот, потеряв рассудок, швырнул в него скамейку, на которой сидел, да с такой силой, что она, ударившись о стену, отколола от нее большой кусок штукатурки. Хорошо, что он успел увернуться. Мангустов аж побелел, на его губах выступила пена, а географ, взъерошенный, тяжело дыша, вышел из класса и больше уже к нам не возвращался. А в шестом классе в начале года к нам привели новичка – рослого здорового парня, рядом с которым мы выглядели малышней. Оказалось, что он чуть ли не в каждом классе сидел по два года и поэтому года на 4-5 старше нас. На уроках он вел себя сносно, но на переменках…Он выбирал себе жертву, обычно самого щупленького и издевался над ним. С кого штаны снимет и плюнет в задницу, кого грязью обмажет. И свои же ребята принимали в этом участие, помогая ему в этом. Для них это были детские шалости, а для жервы?  Вот уж дурной пример заразителен. Но через 2-3месяца он исчез, перевели его куда-то, и мы облегченно вздохнули.
Физкультуру и военное дело вел Иван Дмитриевич Петин. Он недавно демобилизовался из армии, был крепок, строен, подтянут, настоящий офицер. Мы уважали его, а учительницы, не имевшие мужей, приветливо и ласково поглядывали на него. Поговаривали, что с некоторыми из них у него были романы. Во всяком случае, на военном деле, когда мы марщировали на плацу, и мимо проходила одна из них,  по его команде мы дружно поворачивали головы, равняясь на нее, а то и песню строеыую пели: «Алла, ты стояла в белом платье и платком махала…» А они шли и смущенно улыбались. Между школами постоянно проходили различные спортивные соревнования, и мы  болели за свою школу. Сильной была наша волейбольная команда, за нее мы особенно болели. Рослых в команде  не было, но ловкие, крепкие, самоотверженные были.  Выделялся Ким, проворный, с быстрой, как у  кошки. реакцией. Он доставал самые трудные  мячи, спасая команду, и в высоком прыжке ловко тушил мячи. Оригинально играл Бухман. Он умел, стоя в ближнем к сетке углу площадки, перекидывать мяч низко над сеткой в противоположный угол площадки, так что мяч опускался у самой сетки, и его очень трудно было взять. Это приносило много очков. Только  благодаря их красивой  игре я полюбил волейбол и стал страстным его поклонником,   хотя  физически   слаб и не развит.  На брусьях и перекладине болтался, как сосиска, гранату и диск метал ближе всех, но желание быть крепким было. Раз, еще в четвертом классе, когда меня пугал тот рослый мальчик, я даже записался в секцию бокса, но отец как-то пренебрежительно отнесся к этому, и походив несколько раз, видя еще и скептическое отношение тренера, бросил бокс. Авторитет отца в моих глазах был высок, я уважал его и прислушивался к его мнению. И он относился ко мне с уважением, я никогда не слышал от него бранных слов. Более того, когда я уже стал постарше , и нам приходилось что-нибудь делать вместе – чинить, ремонтировать, строить, - он обращался ко мне обычно так : « Вот ты учишься, науки постигаешь, как, по-твоему, это лучше сделать?» Хотя в голове у него уже был продуманный план действий, а я практически ничего не мог ему подсказать. Его любознательность, способность постигать новое, выпытывать у людей что-то нужное ему по делу, были поразительны и, если бы не война, да возможность получить хорошее образование, он многого мог бы достичь. Позже, когда я поступил учиться в институт, ему пришлось одновременно со мной учиться заочно в медицинском училище, потому что его прежнее образование не приравняли к среднему и не повысили зарплату. С каким же азартом он учился! Я завидовал его стремлению и умению учиться. Как  только выдавалась свободная минута, он садился за учебники, осмысливая и комментируя прочитанное, затем своими словами писал контрольную работу, иногда вписывая случаи из своей практики. Помню, пришел он однажды с сессии и с гордостью сообщил мне: «Представляешь, я доказал преподавателю, что он не прав в этом вопросе, и он согласился со мной! Я ему доказал!».                В 1952 году родители купили дом с крохотным двориком недалеко от моей школы. Отцу пришлось занимать деньги в долг у своих родственников и потом долго его выплачивать. Приходилось жить прижимисто, на всем экономить, из-за этого между родителями иногда возникать ссоры, маме хотелось жить роскошнее, лучше одеваться, чаще ходить в кино.                Дворик был квадратный, меньше сотки. С двух противоположных сторон его ограждали  дувалы, а с двух других – два небольших дома с глиняными крышами, каждый с комнатой и прихожей, с деревянными полами и низкими потолками, отделанными фанерой. В доме, к которому была пристроена веранда, жили мы , а в меньший, с маленькими окнами, родители пустили квартирантов, плата которых облегчала оплату  долга. На следующий год отец провел электричество и после керосиновой лампы яркий свет превращал дом во дворец. В этом же году отец огородил сеткой небольшую площадку вдоль нашего  дома и приобрел кур.  В столовой, на работе, он брал кости, дробил их топором на большом камне и давал курам, и они их проворно склевывали, выхватывая косточки чуть ли не из-под топора.  Благодаря такому рациону вырос крупный и красивый  петух весом 4-5кг, с царственным гребешком, могучими ногами и длинным, переливающимся на солнце разноцветным хвостовым опереньем.               
К этому времени относится мое сближение с математиком Ильей Ефремовичем. Он жил недалеко от нас, в том же тупике, и однажды заглянул к нам со своим трехлетним сынишкой, чтобы показать ему кур и петуха. Для них это был своего рода минизоопарк. К слову, когда у меня уже был такого же возраста сын, и мы пошли с ним впервые в зоопарк, а в Ташкенте он большой и разнообразный, то наибольший интерес у него вызвали не слоны, крокодилы или страусы, а именно куры, к которым он устремился, как только заметил их. А первое знакомство с ними было у родственников, имевших свой дом и державших кур, которых сын с удовольствием подкармливал. У нас к тому времени ни дома, ни кур уже не было. Землетрясение 1966 года растрясло все это и мы переселились на Чиланзар, где нам дали квартиру. Теперь всего того глинобитного района: Кашгарки, улиц Лабзак, Джар-куча, Горького со всеми их тупиками – нет. На их месте выстроен многоэтажный жилой массив. А школа цела и невредима  и существует до сих пор.                После своего посещения Илья Ефремович высказался на уроке: « Вы бы видели, какой у Ахмедиева громадный петух, не петух, а целый страус!»  Говорил он это с одобрением, но меня это конфузило. Как-то стыдно было перед товарищами, будто я куркуль какой. Несмотря на это мое отношение к Илье Ефремовичу оставалось уважительным, я даже стал заходить к нему домой. Мы играли с ним в шахматы, играл он намного лучше меня, обыгрывать его удавалось редко, когда он играл невнимательно, но даже эти редкие удачи меня радовали и я упорно продолжал играть. Вряд ли ему доставляло удовольствие игра  со слабым противником, возможно, ему импонировала моя настырность. Вскоре он стал доверять мне проверку контрольных работ класса. Мне нравилось его доверие, я старался все делать честно и ставить каждому то, что тот заслуживает. Сначала я согласовывал с ним свои оценки, но когда понял, что он полностью доверился мне, стал оценивать самостоятельно.. Илья Ефремович и здесь не преминул сказать классу, что доверяет мне проверку контрольных. Это льстило, но не радовало. Некоторые ребята подходили с претензиями: «Что уж, не мог поставить оценку получше?»  Но в целом особых обид не было, ребята чувствовали объективность и понимали, что  иначе нельзя, доверия можно лишиться.
  А с учителем физики Ароном Абрамовичем у меня случилась история, о которой я до сих пор не могу вспоминать без неприязни. В десятом классе он был у нас классным руководителем и ко дню рождения Ленина попросил каждого в классе написать заметку в стенную газету и дал 5 дней сроку. Просьба была безадресной, поэтому никто ничего не написал. Он взъелся, оставил после уроков всех в классе, сказав: « Пока не напишите заметку, никто домой не уйдет!» Его самоуправство меня возмутило. Ну как можно насильно да наспех написать что-то, кроме отписки? Я заявил, что писать не буду, и ушел. Вдогонку он пригрозил мне, что я еще его попомню. И он действительно попомнил. На выпускных экзаменах сочинение я написал на 4, так как, цитируя по памяти Маяковского, сделал пару ошибок в знаках препинания. И Арон Абрамович вывел мне четверку по физике, так что  я не получил серебряной медали. Тогда по положению можно было получить либо только одну четверку по сочинению, либо три четверки по любым другим предметам. Суровое было правило. Увы,«закон суров, но это закон». Несмотря на это медалистов, и золотых, и серебряных, было много. После войны стремление  к знаниям у всех было сильное. Это потом, когда стали жить сытно, распространилась такая зараза, как  лень, блат, халтура. Не зря говорится: «Сытое брюхо к учению глухо». Несмотря на случившееся, я поступил в выбранный с другом институт, набрав 24 балла из 25. Снова четверка по сочинению за цитирование по памяти. Сколько раз потом, и когда мои дети и внуки учились, и когда сам преподавал в школе, я сталкивался с учителями, которые в угоду своей амбиции могли оскорбить или обидеть ученика, отбив у него порою всякое желание учиться, потому что любовь к предмету более всего связана с личностью учителя. Авторитет таких учителей обычно низок, ученики их не уважают, грубят,  отчего те становятся черствее и хуже. Стоило ли проходить в пединституте педагогику?               
В 1954 году мужские и женские школы объединили, и мальчики и девочки стали учиться вместе. Мы же остались последними могиканами, нас это не коснулось. А вот восьмые и девятые классы уже были смешанными, для них часто устраивались вечера, у них была художественная самодеятельность, танцы. Мы тоже приходили на эти танцы и вечера, но будучи дикарями и не зная никаких танцев, только с завистью смотрели на танцующие пары. Да и с девочками мы не умели общаться, смотрели на них, как на пришельцев из другого мира. Но .. нас влекло к ним.               
Окончание школы стало для нас драматическим - ни выпускного вечера, ни торжественных проводов, ни поздравлений. Даже  аттестаты зрелости под расписку выдавал в темном подвале завхоз. Шушукались, что кто-то, недовольный выставленной ему тройкой, побил одного из учителей. Не хотелось верить, уж больно это выглядело гадко.  Называли имя Гольдмана. По повадкам и манерам это был типичный   местечковый еврей, недалекий, базарный, неопрятный, вечно брызжущий слюной. Но при всей его непривлекательности многие в это не верил, и все ходило на уровне слухов. Уже лет 30 спустя я случайно встретился с ним, он пригласил меня к себе, оказалось, жил недалеко, хвастался квартирой, обстановкой, пианино, на котором училась играть дочь, говорил, какая у него интеллигентная и образованная жена. Мы были одни, сели играть в шахматы, я пару раз выиграл, что вызвало его удивление, потому что еще в школе у него был второй разряд. И буквально перед моим уходом он поведал: « Ты знаешь, Илья Ефремович поставил мне в аттестате тройку, представляешь, еврей еврею! Это так взбесило меня, что я пару раз тюкнул его о стенку, взял за лацканы пиджака и долбанул, будет знать, поганый еврей! Ведь я из-за него мог не поступить в институт!» Меня как ушатом холодной воды облили, я не мог больше ни видеть его, ни говрить с ним, сухо попрощался и ушел. По дороге я с гневом думал: «Как он мог сознаться в этом гнусном поступке, как язык повернулся?»    Говорят, преступник идет иногда с повинной, чтобы снять тяжесть греха со своей  души. На Гольдмана это не похоже. Скорее всего он, полагая, что я знаю эту историю, пытался как-то оправдать свой поступок.                Увы!               
Спустя некоторое время я случайно встретился в вузгородке на автобусной  остановке с Ильей Ефремовичем. После школы я ни разу его не вмдел и бросилось в глаза, как он сильно постарел, как потускнели его некогда горевшие глаза.  Я поздоровался с ним, пытался приветливо с ним заговорить, но разговор не получался. Было впечатление, что он меня не помнит. «Неужели забыл  о соседстве, петухе размером со страуса, шахматах, проверке контрольных?» -думал я с горечью. Но через некоторое времени пришла в голову мысль: не хотел он вспоминать мерзкое прошлое, и наша встреча только разбередила старые раны.  И Гольдман стал мне еще больше противен.               
Но выпускной вечер все же состоялся. Его устроила мама, одного из золотых медалистов класса Гиммельбрандта, симпатичная и обаятельная женщина, не согласившаяся с пренебрежительным отношением к нам школы. У них был просторный двор, на котором мы расставили столы, взятые у соседей. Была прекрасная сервировка стола, немного вина, теплые слова и напутствия. Виновника пренебрежения к нам не было.               
Была в те годы в Ташкенте хорошая традиция. Большие праздники, выпускные вечера организовывались в общегородском масштабе, и местом гуляний была прятавшаяся в тени  больших дубов асфальтированная улица Карла Маркса, соединявшая Сквер революции и Красную площадь. На этой улице располагался Центральный универмаг, из которого по праздникам звучали песни и танцевальная музыка, и все желающие с удовольствием танцевали под нее на дорожном асфальте, движение машин по «Карле Марле» в эти дни закрывалось. Не танцующие или уставшие от танцев прогуливались по улице, кто в сторону Красной площади, кто в сторону Сквера революции.          Красная площадь была  квадратная, небольшая. Только с одной стороны ее было многоэтажное здание дома правительства, около которого проходили демонстрации. С остальных сторон ее обрамляли одноэтажные дома и протекали арыки, вдоль которых росли развесистые дубы, и было множество скамеек. Дубы давали спасительную тень, арыки – желанную прохладу, сидеть там и беседовать было уютно и приятно. К тому же дубы закрывали окружающие одноэтажные дома, и они не портили вид.                Сквер революции был округлой формы, с концентрическими и радиально расходящимися тротуарами, посыпанными песком кирпичного оттенка. Вдоль тротуаров текли арыки и росли могучие чинары, под благодатной тенью которых  прогуливалась или  сидела на скамейках отдыхающая публика.                В отличие от дуба, растущего медленно, чинара, или платан, пожалуй, рекордсмен в быстроте роста. В этом я убедился воочию. В 1966 году, когда случилось  памятное землетрясение, и мы перебрались на пятый квартал Чиланзара, я посадил  перед нашей лоджией, у арыка, тонкий саженец чинары. Под палящим солнцем в панельном доме, да и в кирпичном тохе, человек чувствует себя рыбой, выброшенной на берег. Поэтому первое, что делают новоселы - сажают деревья., Через 2 года, поступив в аспирантуру, я уехал в Москву и вернулся только в 1972 году. Я не узнал свой саженец. Он превратился в богатыря, пытающегося перерасти  наш пятиэтажный дом. Его мощные корни и ствол выперли бетонное ложе арыка и сдвинули его в сторону. А было ему в ту пору 10-12 лет – для дерева младенческий возраст.                Делая променаж по «Карле Марле» от Сквера революции до Красной площади и обратно, в праздники можно было всегда встретить много знакомых, завести через них новых, а на танцах познакомиться с девушкой. Сквер революции окружала кольцевая дорога, в которую вливалось несколько улиц. На углу одной из них, Пролетарской (сейчас она называется заковыристо - Мунаваннахр), в честь победы были построены куранты, а в центре сквера революции поставлен монумент И.В.Сталину. После хрущевского разоблачения культа личности монумент снесли и на его место водрузили голову К. Маркса с гривой волос, в виде развивающегося ра ветру факела. Но на этом история не закончилась. После обретения Узбекистаном независимости, Маркса тоже сняли и поставили конную статую завоевателя Тимура.  Так в истории сквера отразилась история страны. А куранты, и магазин со сладостями, протянувшийся под ним, стоят. В него вечерами  обычно наведывались гуляющие  парочки. За курантами простирался парк Горького. По праздникам и выходным там играл духовой оркестр. На его звуки стекался народ, чтобы послушать музыку и потанцевать, когда играли вальс, фокстрот или танго – модные тогда танцы. В дальнем углу парка, где позднее был построен  крытый бассейн, располагалась площадка со столами и скамейками, за которыми тоже было многолюдно -  шли шахматные баталии. Вокруг самых жарких собирался кружок заинтересованных любителей и соперников, жаждущих сразиться с победителем. Чуть поодаль, стараясь быть незаметными для неискушенных, стояли шахматные ассы, предлагая азартным сыграть партию на деньги, и такие находились. Обычно и те и другие были завсегдатаями этого места, только для одной половины это был способ заработать деньги интеллектом, а для другой – способ удовлетворить свой азарт и амбицию. Шахматы в Ташкенте да и во всем Узбекистане были в почете. Не было, пожалуй, чайханы, в которой не нащлось бы  шахмат, и частенько с пиалой чая в руках можно было увмдеть склоненные над доской лица. В каждой махалле чайхана играла роль клуба. Собирались обычно знакомые друг другу люди, говорили о своих делах, нуждах, могли дать совет, помочь, если в силах, а на досуге поиграть в шахматы. Иногда устраивались зрелища: бои петухов или перепелов. Тогда собиралось народу больше обычного, бились об заклад, ставились на победителя деньги. Но со временем это случалось все реже и реже. Посидеть в чайхане было недорого и доступно всем. Чайник горячего чая, который пьешь, наливая на донышко пиалы и растягивая  процесс чаепития, горячая лепешка из тандыра и неторопливая беседа за партией шахмат - все это обходилось не дороже одного - двух  рублей. Бывало и так, что компания друзей или сослуживцев, решив отметить знаменательное для них событие, а то и без повода, просто, чтобы посидеть вместе, закупят на базаре все необходимое для праздничного плова, неспешно его приготовят и, распивая горячительное из тех же чайников и пиал, весело коротают время. Женщин на этих мероприятиях не бывает. Чайхана – сугубо мужское заведение. Только когда встречаются сослуживцы, среди которых есть русские женщины, возникают исключения из правил. Такими исключениями были кафедральные посиделки, когда  уже после защиты  диссертации я стал работать на кафедре сопротивления материалов политехнического института.
Мы, одноклассники, тоже нередко собирались, обычно в чайхане. Инициатором таких сборов был Файзиев. После школы он учился в Чирчикском танковом училище и стал кадровым военным. Военными из класса стали  только двое, он да Яфасов. Яфасов выучился на летчика, поговаривали, что потом и в отряд космонавтов его взяли, но не каждый из отряда становится космонавтом, и вскоре следы его затерялись. А Файзиев после выхода в отставку вернулся в Ташкент, собрал адреса и телефоны одноклассников, оставшихся в Ташкенте, и время от времени трубил сбор, на который мы в большинстве своем исправно собирались, благодаря чему достаточно хорошо знали о делах друг друга.  Эти встречи продолжались до преклонных лет, возможно, и сейчас продолжаются, но меня уже там нет. Последняя встреча произошла, когда я продавал квартиру, собираясь окончательно покинуть Ташкент. А институтская группа была не ракой дружной, да и инициатор, такой, как Файзиев, не проявился. Потому и  оказались мы разрозненными. Это сейчас благодаря Интернету можно связаться с любым человеком в любом уголке земли. Тогда о таком мы и помыслить не могли. Каков прогресс!

СТУДЕНЧЕСКАЯ ПОРА               
 В1955 году я закончил школу. Хорошие знания позволяли поступить в любой вуз Советского Союза – конкурсы еще не были так изгажены блатом и прочими прелестями последующего обывательского времени. У большинства выпускников был инженерный настрой мыслей. Мне хотелось стать авиационным инженером. Для этого надо было ехать в Москву, Куйбышев, Казань или Уфу, где были авиационные институты. Отец внятно сказал, что не сможет меня обеспечить ни проживанием там, ни деньгами на дорогу. Ехать на свой страх и риск я не решился, а надо было, как я потом понял. К сожалению, не оказалось рядом умных наставников. Однокашник  Гриша Шром, с которым мы дружили с пятого класса, предложил идти в транспортный (ж.д.) институт. Это был лучший инженерный вуз Ташкента, и я согласился. В компанию с нами вошел и Вася Маштаков. Так мы втроем и поступили на механический факультет. Институт располагался на краю города, по пути в аэропорт, туда ходил из старого города трамвай №10, делавший кольцо прямо у ворот института. Четырехэтажное здание института сталинской постройки имело внушительный вид, с высокими, во всю высоту здания колоннами перед центральным входом. Справа от здания института располагались столовая, общежития, амбулатория, а сзади – дом для преподавателей. Перед зданием во всю его длину была большая асфальтированная площадь с газонами по бокам, засаженными розами. Позднее, но еще при нас, в центре  площади соорудили фонтан, вокруг которого в праздники в хорошую погоду вечерами устраивали танцы. Территория института была огромная, почти как у военного училища, и не везде огорожена. Центральный въезд на территорию венчала соответствующая зданию института величественная арка с железными, всегда открытыми воротами. От этой арки прямо к фонтану вела асфальтированная дорога, по бокам которой тянулись бетонированные арыки, кустарник и тротуары, по которым мы делали трехсотметровую пробежку, опаздывая утром на занятия: ровно в 9-00 двери института для любителей поспать закрывались. Это мы узнали попозже, когда начали учиться, а пока мы любовались внешним видом нашей будущей alma mater, и он нас вполне устраивал. Помимо огромного спортзала институт имел свой, еще не достроенный стадион, на котором мы сдавали нормы  ГТО и зачеты по легкой атлетике. Технические вузы в ту пору были богатыми, имея ведомственную принадлежность. Наш институт относился к министерству ж.д. транспорта и мы даже имели право раз в год бесплатно проехать по железной дороге туда и обратно в любую точку Союза. Поступив, я сразу решил, что в первое же лето поеду на Дальний Восток к жившим около Хабаровска родственникам, и заодно всю Сибирь посмотрю хотя бы из окна вагона. Но староста группы Колесников предложил ехать в Ленинград, где у него недалеко, в Гатчине, жили родственники. При слове Ленинград у меня широко раскрылись глаза, и решение принято мгновенно. Позже я об этом сожалел, потому что на следующий год бесплатный проезд отменили, отлучив институт от ведомственной подчиненности, и я так и  не побывал ни в Сибири, ни на Дальнем Востоке. А в Ленинграде бывал неоднократно и даже по несколько месяцев, когда уже будучи преподавателем, ездил туда на повышение квалификации.                Внутри институт выглядел не менее величественно, чем снаружи. Высокие потолки и паркетные полы после наших домашних халуп внушали уважение, так же, как химическая аудитория, спускающаяся уступами с третьего этажа на второй, с двигающимися досками в 2 яруса, в которую вмещалось  200 студентов. Скоро мы к этому попривыкли как само собой разумеющемуся, но первое впечатление было сильным.               
 С началом семестра  начались и лекции. Их надо было успевать записывать, никто из преподавателей не диктовал, а свободно рассказывал. У меня это получилось почти сразу благодаря принятым мною сокращениям слов и более краткому конспективному изложению, приобретенному опытом написания сочинений в школе. Легче было записывать предметы с математическими формулами, там скорости записи преподавателя на доске и студента в тетради были равны. Впечатлял математик Кучмар, небольшого роста, смуглый, с кучерявой, коротко стриженой, начинающей седеть головой и похожим на небольшую картошку носом. Он входил, здоровался, брал в руки мел и сразу начинал действо. Скупыми, но точными словами поясняя свои преобразования, он разборчивым бисерным почерком плотно исписывал доску сверху донизу и справа налево математическими формулами, ни разу не стирая доску, а переходя от одной доски к другой или передвигая ее. Однажды два разгильдяя во время лекции устроили потасовку и умудрились разбить окно, возле которого сидели, но Кучмар ни разу не обернулся, чтобы удостоить их вниманием, и продолжал писать, вызвав уважение всей аудитории. Говорили, что он кандидат в мастера по шахматам, и это увеличивало наше уважение к нему. Математика была первым экзаменом, я решил к нему основательно подготовиться и взял учебник Лузина по дифференциальному исчислению. Учебник был просто и понятно написан, и я легко его прочитал за те 3-4 дня , которые нам дали на подготовку. Экзамен сдал на 5,  но с большим трудом. От большого объема прочитанного в голове была такая каша, что найти и выудить оттуда нужное было не просто. После такого  урока при подготовке к экзаменам я пользовался только конспектом. Лишь по предметам, по которым я не посещал лекции, приходилось брать книги.               Лекции по теоретической механике читал Субботин. Сухопарый, он и лекции читал сухо, неинтересно и через пару лекций я перестал ходить к нему. И поплатился. Готовясь по учебнику Воронкова, то, что написано мелким шрифтом, я пропускал, полагая это несущественным, и по закону пакости попались как раз мелко написанные темы. Попался и я, пришлось пересдавать экзамен, после чего я нашел в лекциях Субботина одно важное достоинство – краткость конспекта, благодаря которой к экзамену можно было подготовиться за один-два дня.               
Лекции по сопротивлению материалов вел Рачинский, читал хорошо, и немалая его заслуга в том, что мы с о Шромом увлеклись этой наукой и диссертацию потом писали по ней. Простыми математическими методами, опираясь на минимум экспериментов, эта наука возвела хорошую базу для всех расчетов на прочность.               
Теплотехнику уже на третьем курсе вел Струсевич. Говорили, что он  австриец, большой знаток термодинамики и у него есть какие-то чуть ли не всемирно известные труды в этой области. Был он желчного вида лысый человек с заостренным носом и солидным брюшком, запомнившийся серой рубашкой с короткими рукавами и такой же загадочностью, как термодинамические понятия: энтропия, энтальпия, тепловая смерть, цикл Карно.                Педантичностью запомнился Писцов, читавший технологию ремонта тепловозов, один из авторов учебника по этой дисциплине. Он приходил  неизменно с портфелем, вытаскивал из него нарукавники, не спеша одевал их, доставал аккуратно завернутый в бумагу мел и так же неспешно, монотонным голосом  начинал лекцию. Лекции да сам предмет были скучными: градационные размеры заменяемых деталей первого, второго и последующих ремонтов, методы восстановления деталей и т.п. Гораздо полезнее была бы хорошая практика в депо или на заводе, но увы…, уже тогда начиналась подмена практических дел на лекционные разговоры. Естественно, мы не уважали ни предмет, ни лектора с его бухгалтерскими нарукавниками и шумели на его лекциях.  На одной из лекций, надевая нарукавники, он сказал вдруг своим бесстрастным голосом: «Что вы все квакаете, как лягушки?» Это было так неожиданно, что у меня тут же совершенно непроизвольно вырвалось изо рта натуральное лягушачье кваканье. Все затихли. Преподаватель медленно прошел по проходу, дойдя до меня, по моим настороженным глазам понял, что виновник я, спросил на всякий случай: «Это Вы квакнули?» и, не дожидаясь ответа, коротко отчитал меня: «Мальчишка, когда же Вы повзрослеете?!» Поняв, видно, что и он допустил оплошность, сравнив нас с болотными тварями, как ни в чем ни бывало, направился к столу и ,начал лекцию. Мне было неловко, но угрызений совести я не чувствовал. После лекции я даже попрактиковался в кваканье, но такого артистического кваканья, как экспромт на лекции, не получилось.               
Занятия по тормозным устройствам поездов вел ректор Прасолов. Ничем особенным они не отличались и забылись. Помню только, что разобранный тормозной кран Вестингауза, с большим числом отверстий, таинственным образом переходящих из верхней половины крана в нижнюю и обратно, понять никак не удавалось. Это такой запутанный лабиринт, что  только воздух и мог найти в нем ходы и выходы, чтобы затормозить поезд. Воздадим же  должное изобретательности Вестингауза, тормоза которого уже полтора века тормозят все поезда мира. Представьте себе, какая громадная кинетическая энергия превратилась за это время в чугунную пыль!                Начало занятий в институте совпало со счастливым событием – я влюбился. И конечно, это случилось нежданно-негаданно. Заглянул я как-то к племяннице Розе, она все еще жила в 14-ом тупике,, а у ней сидит подружка Лида, зеленоглазая, худенькая, , с тонкими чертами лица и изящно очерченными бровями. Она мне понравилась. Завязался обычный разговор. Я то и дело поглядывал на нее и она это чувствовала. Было пасмурно, заморосил дождь, она поежилась, сказала, что холодно, я возразил, мол, не может быть, щеки-то  у нее красные,  взял ее руку в свою и говорю, что и  руки у нее горячие. Как только я взял ее руку, по всему телу пробежала горячая волна, дошедшая до ушей, я почувствовал в них жар. Меня охватило необычное волнение, у Лиды зарделись щеки, и мы, встретившись глазами, тут же отвели их в сторону, боясь взглянуть друг на друга. Роза заметила наше необычное состояние и с любопытством поглядывала на нас. Мы ощутили  неловкость и через несколько минут  расстались. Но я зачастил к Розе и вскоре снова встретил  Лиду. На этот раз я проводил ее домой, и дальше мы уже встречались у нее или в заранее условленном месте. Мы ходили с ней в театр, в кино,  прогуливались по «Карле Марле» или по одному из ташкентских парков. Я вел ее под руку, ощущал тепло ее руки, и нам было хорошо и уютно. Иногда, в ненастную погоду или, когда Лида плохо себя чувствовала, мы оставались дома с ее мамой и играли в карты, мило беседуя. Мама тепло и радушно встречала меня, я не чувствовал неловкости в ее обществе. Отца у Лиды не было, как и у многих, он не вернулся с войны. Любовь окрыляла меня, Я был радостен, весел, шутил, все дела спорились, все удавалось. Зачеты сдавал за полмесяца до сессии и все свободные вечера проводил с Лидой.  Во время сессии первым входил на экзамен, получал пятерку, через час был уже свободен, как ветер, и вечером бежал к Лиде. Но между экзаменами упорно грыз гранит науки, оставляя свободным только последний вечер перед экзаменом. Все было прекрасно, пока однажды я не пригласил  ее на спектакль в концертный зал Свердлова. Я пришел минут за 15-20 до начала спектакля, жду, жду, а ее нет. Прошло 20 минут с начала спектакля, ее все нет. Так намного она еще не опаздывала и я заподозрил неладное. Попытался сдать билет в кассу, не берут. Направляюсь к остановке, чтобы поехать к ней, т тут встречаю ее. Бог ты мой, лучше бы она не приходила!  Я представил себе, как бы выглядел, если продал билет, и в голове моей помутилось. Она ощутила мое состояние и молча, ни слова не говоря и не пытаясь оправдать свое опоздание, вошла со мной в зал. Мы нашли свои места, сели, и за весь спектакль не проронили ни слова. Потом я молча проводил ее до дома и все… Больше мы не встречались. Виделись мы с ней уже много лет спустя, и не раз, спокойно разговаривали, но никогда не напоминали друг другу о прошлом, хотя оно незримо витало между нами. Как говорится, кто прошлое помянет, тому глаз вон…    
 В начале октября протрубили сбор на хлопок, и через день, собрав необходимые пожитки, постель и еду на завтраки (сгущенку, сладости, пирожки, котлетки – чья мама на что способна), мы с утра собрались у центрального подъезда института. Подошли автобусы, погрузились и – на вокзал. Здесь еще одна пересадка – на поезд, и пассажирские вагоны  к вечеру довезли нас до Бекабада. Такой комфортный вояж на хлопок мы совершили единственный раз, пока институт еще относился к ведению МПС. В последующие годы нас довозили  до места автобусами по тряским грунтовым дорогам, и пыль плодородной узбекской земли, забивающаяся  в пути нос, уши и все поры нашего тела, доводила до тошноты и одури.               
В Бекабаде нас ждал мотовоз. Кто не знает, что это, пусть восхитится. Это трактор, поставленный на ж.д. колеса и рельсы и тянущий за собой вагончики. Узкоколейка проходит по самым крупным хлопкосеющим совхозам и колхозам Бекабадского района и служит для доставки хлопка от них к станции. Погрузившись в вагончики, через час мы прибыли на место. Надо было разместиться и поужинать. Часть студентов, в которую попали и мы (я, Гриша и Вася)  разместились в чайхане. Это была удобная дислокация. Во-первых, это рядом с узкоколейкой, и при случае можно смотаться в город, а то и домой, сев на ходу в вагон мотовоза, благо он идет с небольшой скоростью, во-вторых, в чайхане были готовые нары. Оставалось только развернуть привезенную с собой постель. В другие годы нас помещали в коровники или пустующие дома, где надо было застелить земляной пол соломой. Правда, получалась более мягкая постель, но к продуктам, хранящимся в изголовье, пробирались мыши. Приходилось предпринимать меры: все съедобное складывать в стеклянные банки с крышками или подвешивать.                В те годы еще не было хлопкоуборочных машин, дефолиантов и дефолиации, чтобы оставить на кусте только хлопковые коробочки, убрав листья. Поэтому хлопковые кусты были  с крупными зелеными листьями, и усеяны зелеными бутонами. По мере созревания бутоны раскрываются и появляются белые шелковистые дольки хлопка. Еще сырые, плотно упакованные в коробочку, дольки постепенно зреют, подсыхают, распушиваются, и, когда коробочка раскрывается  полностью, осыпаются. Хлопок надо было собрать до его осыпания. А так как коробочки созревали не все сразу, а  сначала верхние, потом нижние, собирать хлопок приходилось несколько раз. Самым приятный сбор первый, когда все еще зеленое, мягкое и весь созревший хлопок наверху – не надо ему кланяться. Потом верхние опустевшие и засохшие коробочки становятся жесткими и колючими, при сборе нижних коробочек царапают руки, и на них появляются цыпки.               
Хлопковая жизнь – трудная, серая, скучная. Это рабский труд и смириться с ним можно, лишь понимая его временность. Труд от зари до зари, без выходных, однообразный и нудный – целый день, в жару и холод, с фартуком для хлопка на поясе, согнувшись, а когда спина устает, то и на карачках. Да и оплата рабская. Норма – 60кг, выполнишь - платят по 7 коп за кг, не выполнишь – только по 1 коп за кг. Казалось бы, норма должна стимулировать большой сбор, на деле – наоборот. Городской студент просто не может столько собирать – сноровка не та. Поэтому кооперировались – день одному запишут норму, день – другому. Дисциплину держали строгую, грозя отчислением из института. Надсмотрщики были из числа преподавателей. Чего только не умудрялись делать студенты: и мочить хлопок, и подсыпать в него пыль, и куски глины подкладывать, чтобы хлопок был тяжелее, и симулировать разные болезни. Когда мы были уже на втором курсе, деканом факультета стал отставной полковник Волкогонов. Он пытался ввести на хлопке военную дисциплину. Каждое утро в 7-30  - общая линейка, разбор прошедшего трудового дня, похвала  лучших, показательная «порка» худших, место сегодняшнего сбора и т.д. Естественно, его не любили, и однажды ночью кто-то навалил под его дверь большую кучу. На  линейке он стал грозно допытываться, какой мерзавец мог это сделать, на что один из студентов ехидно ответил: «Собака!» Вне себя от гнева, уже не думая, что говорит, декан ляпнул: «Что я, в дерьме не разбираюсь?!» После этого студенты еще долго смеялись, вспоминая этот случай: «Уж в чем, в чем, а в гавне наш декан разбирается!»  Бывало много и других трагикомических случаев, особенно с симулянтами болезней. Один такой случай произошел и со мной. После жирного обеда у меня сильно разболелся живот и я прилег в тени дерева, думаю, полежу – пройдет. На беду заметил меня преподаватель Васильев, подошел справиться, в чем дело, и выслушав, безапелляционно и строго сказал: «Болеешь - иди к врачу, нечего лежать, других искушать!» Эту безапелляционность я воспринял, как приказ. А тут еще появился сачок Онников,- спортивного вида, розовощекий, с ямочками на пухлых щеках здоровяк и говорит: «Пойдем вместе, я знаю, где находится врач». Если бы я знал, что до него топать 4-5км…Всю дорогу он учил меня, как симулировать аппендицит – где болит, как болит,  когда и как ойкать. Эти симптомы  он повторил несколько раз, чтобы я запомнил и не перепутал. Дорога была длинная, мне полегчало, и я уже хотел вернуться на поле, но попутчик, боясь лишиться компаньона, запротестовал и уверил, что осталось идти самую малость,  идти же обратно, без справки от доктора себе же хуже.  Доктор первым стал осматривать меня. Позабыв все наставления Онникова, я при ощупывании любой части живота твердил - болит.  Ни слова не говоря, доктор перешел к осмотру моего спутника. Осмотрев и его, он молча подошел к столу, открыл книгу записей и, спросив наши фамилии, записал их. Мы спокойно выжидали, наивно надеясь получить справки. А он встал, принял устрашающий вид и выговорил: «Вот что, братцы-кролики! Сегодня же ваши  фамилии будут у вашего  начальства. Надеюсь, что больше вас не увижу!» Fenita la comedia. Вышли мы понурые и напуганные. Всю дорогу Онников костерил меня на чем свет стоит и никак не мог успокоиться. А друзья Гриша и Вася потом долго посмеивались надо мной. И поделом. Кстати, никаких последствий не было, доктор просто попугал нас. Вспоминается другая история, связанная с этим же преподавателем Васильевым. На время хлопка он одевал маску строгого и сурового начальника и это ему удавалось – мы его боялись. Потом, конечно, раскусили его. Однажды в хорошую солнечную погоду собираем мы хлопок, он прохаживается вокруг поля. Кто-то несколько раз подряд чихнул. Васильев громко спрашивает, кто чихнул. Все молчат. Спрашивает еще громче и строже:  «Так кто чихнул?!»  Молчание. Он повторяет вопрос третий раз. На этот раз маленький щупленький Бронштейн, вынырнув из кустов, блеющим голосом отвечает: « Я-а-а-а, а что-о-о?» Преподаватель бодрым голосом  желает ему здоровья. «Спасибо!» - облегченно вздыхает напуганный Бронштейн. Ну чем не чеховская история? На этом закончу с хлопковыми историями. Конечно, хлопковые кампании были ежегодно и мы  4 года (кроме пятого курса) принимали в них участие. Студенты были самой ударной силой. Как же без них? Если бы даже не было ни институтов, ни техникумов, их стоило бы создать, чтобы собирать хлопок – одно из главных и неисчерпаемых богатств Узбекистана. Ведь он снабжал хлопком весь Союз, думаю, и сейчас снабжает. Я как-то пытался подсчитать, сколько же хлопка я собрал за свою жизнь, и получалось не меньше шести тонн. Этим хлопком я мог бы одевать всех моих ближайших родственников всю жизнь. Ну как тут не испытать гордость за свой труд?
В середине пятидесятых годов в сзади театра Мукуми построили телевышку, и в Ташкенте заработало телевидение, а телевизоры появились не у всех сразу. Раньше он появился у Шромов, и я стал чаще бывать у них. Иногда приходили на телевизор и мои родители. Телепередачи были интересными и разнообразными. Тут и постановки Большого театра, и спектакли московских театров, и  лучшие советские фильмы, и праздничные концерты, и голубые огоньки. После редких выходов в кино и театры это был настоящий ежедневный праздник. Мы с удовольствием смотрели почти все передачи, поначалу они были только вечерами, обменивались впечатлениями, напевали арии из опер. У Гриши была сестра Поля, на год старше его, к ней  приходили подружки, так что было с кем общаться, обмениваться впечатлениями и кому петь арии из опер. А еще до появления телевидения мы с Гришей пристрастились к шахматам. Играли азартно и с переменным успехом. Это было время триумфа советской шахматной школы, сплошная череда наших чемпионов мира: Ботвинник, Бронштейн, Петросян, Смыслов, Таль…Матчи за звание чемпиона мира широко освещались, записи игр с комментариями ведущих шахматистов публиковались почти во всех центральных газетах. Мы с Гришей разбирали их, пытались осмыслить. По примеру чемпионов устраивали между собой серии игр из 24-х партий, сидели, подолгу обдумывали ходы, попеременно расхаживая по комнате, пока один из нас обдумывал свой ход. Думал. Одна партия иногда затягивалась на 2-2,5 часа, доводя нас до изрядной  усталости. И здесь исход был переменный: то он, то я. Выезжая на хлопок, мы обязательно брали с собой шахматы, чтобы с толком коротать вечера после работы. Но физическая усталость давала о себе знать, партии получались блеклыми, с зевками и глупыми ошибками.    Начало второго курса ознаменовалось  производственной практикой на Уралвагонзаводе в Нижнем Тагиле. Лучшее предприятие для показа мощи советского производства едва ли можно выбрать. Кто бы не хотел воочию увидеть  один  из крупнейших заводов страны, конвейер которого, как часы, каждые 3 минуты выпускает готовый товарный вагон?  По пути, в пункте пересадки - столице Урала Свердловске (сейчас Екатеринбург) успели за несколько часов до отправления поезда побывать с экскурсией на втором гиганте страны – Уралмаше, заводе тяжелого машиностроения для добывающих отраслей промышленности, построенном еще в годы первой пятилетки. Громадные цеха, просторные проезды между ними– целый город в городе, огромные устройства в цехах в стадии изготовления, назначение которых можно понять только в самых общих чертах, - буквально раздавили нас своими размерами и величием. По приезде в Нижний Тагил нас сразу устроили на работу в литейный цех –один из самых трудных на заводе. Цеж представлял больше десятка параллельных конвейеров длиной около сотни метров, на каждом из которых отливали одну из деталей вагона, танка или других изделий. Эти конвейеры составляли формовочный участок. На одном из концов каждого конвейера стояли  две формовочные машины, на которые устанавливали модели двух половин отливаемого изделия. Ставились опоки (железные короба), в которые засыпали и трамбовали черную формовочную землю. Две половины готовых опок устанавливали пневмоподъемником на конвейере друг на друга, скрепляли скобами, и конвейер перемещал их на другой конец, где находился заливочный участок. Здесь опоки поджидал заливщик с ковшом жидкого металла, повешенном к крану заливочного участка. Он один за другим  заливал в подготовленное отверстие верхних опок металл. При возвращении по обратной стороне конвейера металл остывал, опоки разбирали, поднимали пневмовибратором над железными решетками, где формовочная земля осыпалась сквозь решетку и по ленточному конвейеру, проходившему под полом цеха, направлялась на регенерацию, а отлитая  деталь оставалась на решетке. Рабочий ее поднимал и подвешивал за литник на другой конвейер, у которого стоял обрубщик с пневмозубилом. Он очищал деталь и отрубал литники. Такой была непрерывная технология литья. Мы стояли на различных участках этого конвейера, и каждый занимался своим нехитрым делом. Работа была однообразная и тяжелая. Поначалу с непривычки мы то и дело бегали пить к одному из кранов, расставленных в цехе. Из него текла газированная подсоленная вода, приятная на вкус. Иногда в технологической цепочке что-нибудь нарушалось, тогда один или все  конвейеры останавливались и все радовались возможности передохнуть. Иначе никакой возможности отойти от конвейера не было, разве что попить на минутку. Днем работа тянулась долго и нудно, да еще был обед, после которого хотелось полежать, а не идти снова к конвейеру. Нравились ночные смены. Они протекали быстрее. И обеда нет, и не ждешь,  конца смены - утренний свет в фонарных окнах цеха, возвещает об этом. Да и смена короче. На другой день после работы мы обнаружили, что сморкаемся черными соплями - это пыль формовочной земли оседала в нашем носу и легких. Никаких респираторов нам не давали, и в цехе нм у кого их не было. Да и смогли ли бы мы работать в них? Благо, наша практика длилась всего месяц. Но по возвращении домой наши легкие еще с неделю-две очищались от черноты. Заработали мы за этот месяц около 1000 руб, для такой вредной работы это мало. Поэтому текучка в литейном цехе была большая, в основном работали люди из окрестных деревень. Им предоставляли общежитие. А долго поработаешь – квартиру получишь в конце концов. Так и выбивались в городские жители. В свободное от работы время мы бегали смотреть на главный конвейер. Каждые 3 минуты  он передвигал вагон от одной позиции к другой, и за эти минуты совершалась какая-нибудь операция. В начале конвейера стояли только тележки, на которые устанавливалась шкворневая балка, затем будущий вагон обрастал остовом, сцепкой. тормозными устройствами, а в конце пути вагон обшивался досками, красился и помещался в сушильную камеру. Так что каждые 3 минуты страна получала новенький грузовой вагон, 20 вагонов в час, 480 вагонов в сутки. Какова мощь? Были и закрытые цеха, в которые мы не допускались. Однажды нас сводили на экскурсию на металлургический комбинат, смотрели домну, видели, как пробивают летку и расплавленный металл, обжигая все вокруг своим жаром, течет по желобу, заполняя двухсоттонный ковш.                На обратном пути я решил на пару дней заглянуть к родственникам в Уфу, это небольшой крюк в сторону. Вечером, в день отъезда я пошел попрощаться с девушкой, с которой познакомился на заводе, успел вернуться, когда уже был общий выход из общежития, подхватил свой собранный уже чемодан и понес. До трамвая было не близко, и чемодан мне казался по мере движения все тяжелее и тяжелее, и я то и дело чертыхался. Друзья хихикали, отпускали разные шуточки, вроде, мол, ослабел после свидания. Их шутки я понял только по приезде к родственникам. Открываю чемодан, а там прямо сверху – три пустые бутылки шампанского, которые они подсунули в мое отсутствие. Родственники тоже не отстали от них в шутках: «Неужто за ночь пути выдул столько шампанского? Лихой парень!»               
 К концу второго курса объявили: «Едем на целину!»  Это была совершенно другая страда, не хлопковая. Шел 1957-ой год - разгар целинной эпопеи. Газеты, радио – только и писали и говорили, что о Казахстане, целине, добровольцах,  урожаях зерна. И мы все дружно изъявили желание ехать. Надо же увидеть, что это за чудо такое! Повезли нас на поезде до Акмолинска, центра целинных земель, позднее переименованного в Целиноград, а теперь обратно, только на казахский лад – Акмолла.  Приехали мы туда вечером, на станции нас уже ждали грузовики с прибитыми к бортам досками для сидений, мы расселись и – в путь. Грунтовая дорога была \абсолютно прямой, мы молча вглядывались в медленно меняющееся окружение, вдыхая упругую ночную свежесть. Изредка из груди инстинктивно вырывались вдогонку убегающему зайцу, выхваченному светом фар, наши улюлюкающие крики.          Боже мой, чем только мы не занимались на целине: и пахали, и сеяли, и косили, и хлеб убирали, и строили, и вагоны разгружали - настоящая трудовая школа! На уборку урожая приезжали продлить трудовую страду механизаторы Украины, Ставрополья, Краснодарского края, где хлеба уже были убраны. Меня определили в команду комбайнера Василия с Украины. Это был поджарый, уже загоревший на одной страде хохол среднего возраста? остроносый, с цепкими колючими глазами, приехавший деньгу зашибить. В его команде были я в роли копнильщика и молодой, статный, розовощекий помощник Коля, односельчанин Василия. Несколько дней он налаживал врученный ему комбайн. Работать он умел и нам поблажки не давал, кипел и нас доводил до кипения. Но, несмотря на ремонт во время жатвы комбайн то и дело ломался, и мы в поте лица трудились, чтобы быстрей его наладить. Запчастей не хватало и помощнику приходилось то и дело бегать на кладбище комбайнов, чтобы найти там замену сломанной детали или порванной цепи.. Ходовые детали часто оказывались уже разворованными, тогда приходилось стоять и ждать наступления ночи, чтобы стибрить ее с комбайна  другого комбайнера, иначе будешь ждать не день и не два, пока начальство добудет новую запчасть, а время – деньги. На другой день вспыхивали ссоры, ругань, мат, порою и до драки доходило.
Кладбище комбайнов – зрелище впечатляющее. За 2-3 года существования совхоза заезжие гастролеры-комбайнеры успели угробить около сотни комбайнов, и все они покоились на этом кладбище. Своей громадностью оно напоминало кладбище слонов, показанное в фильме  «Тарзан». Это был многосерийный американский фильм, вышедший на наши экраны в конце сороковых годов и пользовавшийся невероятным успехом. У касс были всегда огромные очереди. Дети сходили с ума по Тарзану, они кричали по-тарзаньи, привязывали веревки к деревьям и, раскачиваясь на них, пытались перепрыгнуть с одной на другую, как это делал Тарзан для быстрого передвижения по джунглям туда,  где терпели бедствие его любимая Джейн, обезьяна Чита или попавшие в ловушки браконьеров животные. Многие мальчишки, падали, бились, и это было настоящее бедствие для родителей. Эти веревки до сих пор сохранились по берегам Анхора, привязанные к старому талу, или другим большим деревьям, растущим вдоль реки. Отталкиваясь от берега и раскачавшись, пацаны прыгают в воду с перекладины, привязанной к концу веревки. Вода в Анхоре  холодная, горная, и с непривычки надо сразу плыть к берегу, чтобы не окоченеть. Правда, на жаре быстро согреваешься, и через несколько минут снова хочется в воду.                Но вернемся  к целине. После окончания жатвы занялись мы и другими работами. Сначала нас с помощником комбайнера Колей послали косить травы. Дело вроде бы не сложное – сиди и смотри, как косилка, прицепленная к трактору, косит траву. Да не тут-то было. Косилка то и дело забивается и надо каждый раз спрыгивать с трактора и ее очищать. Думаю, в чем дело? Понял: Коля врубает большую скорость, чтобы побыстрей управиться. А получается дольше. Говорю ему: «Сбавь скорость». Он сбавляет, дело идет лучше, но не так, как хотелось бы. Говорю: «Сбавь еще!» Он сбавляет и теперь все хорошо, сотню метров проехали, и коса не забилась ни разу. Так бы и ехать, но душа тракториста не выносит тихой езды, и он увеличивает скорость. Коса опять забивается, и лыко да мочало, начинай сначала. Так и работали мы с ним, все время препираясь. Вот здесь уж точно все по пословице: тише едешь – дальше будешь!
После сенокоса меня с друзьями Гришей и Васей послали строить сарай. Прораб вбил в землю 4 колышки, отметив размеры сарая, показал на лежащие в стороне блоки, на вопрос о фундаменте ответил, что обойдемся без него, и ушел, не дав больше никаких цэу. Мы переглянулись, друзья посмотрели на меня и говорят: «У тебя свой дом, ты его с отцом ремонтировал, заборы возводил, опыт есть, вот и руководи нами». Я был польщен, но умения и знаний от этого не прибавилось, а коль  другого выхода не было, стал в процессе стройки давать свои цэу. Блоки, называемые здесь саманом, представляли собой громадные кирпичи весом 8-10 кг, сделанные из обычной тамошней глины, смешанной с соломой. Поэтому указание прораба делать сарай без фундамента было верхом глупости. Но поскольку приказ начальника – закон для подчиненных, мы, не оспаривая его, стали возводить стены ,лишь немного срезав верхней слой почвы. Странно, то ли цемента и песка не было для фундамента, а нас надо было чем-то занять, то ли прораб хотел уворовать цемент? Но через пару дней стройку все же остановили, видно кто-то вразумил прораба. В тот же день из этого же самана этот же прораб  поручил двум другим студентам, детям высокопоставленных железнодорожных чинов, построить небольшую квадратную сторожку для склада стройматериалов, оцепленного колючей проволокой. Через два дня мы увидели некое нелепое наклонное и винтообразное сооружение, модерн Пизанской башни. Подошел прораб, физиономия его, поначалу гневная, постепенно разгладилась, и он разразилась гомерическим хохотом.  Успокоившись, прораб толкнул это чудище ногой, и оно на наших глазах с неожиданной легкостью  развалилось.                Однажды к вечеру, только мы пришли с работы, в комнату вошел прораб и объявил: «На станцию пришел вагон с бревнами, его надо срочно разгрузить, иначе придется платить большой штраф за простой вагона. Если есть добровольцы, поехали, плачу двойную цену». Добровольцы нашлись, я в том числе. Не мешкая, мы поехали. Прибыв на станцию, тут же забрались на вагон и за полчаса скинули полвагона бревен, благо они были не толстые. Но чем глубже вниз, тем труднее было их поднимать, чтобы перебросить через стенку вагона, а в самом низу оказались такие толстые бревна, что мы их не могли поднять, а тем более дотянуться до верха вагона, чтобы перекинуть их. Да и силы и дух были уже на исходе. Так и не разгрузив вагон конца, мы уехали. К сентябрю наши целинные труды завершились и мы вернулись в Ташкент. На заработанные деньги я смог купить баян и фотоаппарат Платили еще и натурой – зерном. Зерно я прихватил и в Ташкенте отдал родственникам, имевшим скотину. Пригодилось, были благодарны. Прихватил – не значит, вез с собой - 200кг с собой не возьмешь. Давали квитанцию, по которой на любом элеваторе его можно было получить.               
 Побудителем приобретения баяна  был отец. Он играл на гармони, называемой тальянкой. По его словам, он купил ее в юности на ярмарке. А поскольку его отец (мой дед) был мулла, а по мусульманским законам играть на инструментах – грех (так же, как и рисовать человека), ему приходилось прятаться с гармошкой в бане на задворках и там играть.  Самоучкой, на слух он и научился играть. Играл хорошо, душевно. В праздники, когда родители приглашали гостей, гармонь была главным угощением застолья. Поев, выпив, поговорив, гости просили отца взять в руки гармонь. Начинал он со старинных, задумчивых и мелодичных  татарских песен. Гости присоединялись к пению отца, лица их  становились печальными, душа уносилась вдаль, в родные края, где прошла юность, отогревалась, и оттого звучание песен получалось гармоничным и теплым. Потом отец переходил к веселым песням, лица светлели, глаза  начинали искриться радостью. Вот только не танцевали, места было мало. Когда празднество заканчивалось, гости уходили с грустью и благодарили отца за доставленное удовольствие – петь песни.                На чужбине у людей острое чувство ностальгии по родной стороне, ее языку, песням. Когда из Казани или Уфы приезжают артисты, певцы, билеты раскупаются задолго до их приезда. Концерты и спектакли чаще всего проходят в концертном зале Свердлова, атмосфера на них приподнятая, праздничная, в антрактах все говорят на родном языке, и знакомые, и незнакомые улыбаются друг  другу, обмениваются мнениями, впечатлениями, все зрители – одна большая семья. Самые внимательные и благодарные зрители – бабушки. Они приходят в традиционных цветастых платках, просят артистов исполнить ту или иную любимую ими песню, которую они не спели, после исполнения на их глаза наворачиваются слезы и слышатся горячие слова благодарности. В Казани и Уфе  национальные концерты и спектакли – обычное явление, и там нет такой радостной атмосферы праздника, которая царит в Ташкенте. Поэтому певцы, артисты охотно приезжают  сюда на гастроли. Не только на гастролях можно было услышать татарские песни. Каждый четверг в определенное время по радио тоже звучали татарские мелодии. Ташкент - многонациональный город, и для многочисленных национальностей по радио находили время не только петь, но и говорить на их языках, к примеру,                на таджикском, казахском. уйгурском.               
Я хотел играть лучше, чем отец. На его гармони я уже играл, как и он,  на слух, но хотелось иметь полноценный инструмент, поэтому  и купил баян.  Стал осваивать ноты и, чтобы играть правильно, и все, что душа пожелает. Ноты я самоучкой с трудом освоил, а вот совместить одновременную игру левой и правой клавиатурой удавалось плохо. Тем не менее, полонез Огинского после долгих трудов  я разучил и играл, хвастал перед отцом и друзьями. Если бы учился, как положено, у педагогов, наверное, освоил бы, но денег не было на них  да и надеялся, что сам освою. Ох уж эта самонадеянность! Да и поздновато взялся. Всему свое время.               
С фотоаппаратом и фотографией все было намного легче и проще. Тут помогала любовь к изобразительному искусству. Началась она с репродукций картин Третьяковской галереи, купленных отцом то ли в Москве, то ли в Ленинграде еще до войны и каким-то чудом сохранившихся. До сих пор помню «Портрет незнакомки» Крамского, «Праздник сбора винограда в Риме» Брюллова, «В сельской школе» Богданова-Бельского, «Тройку» , Перова, «Княжну Тараканову» Флавицкого. Благодаря им я делал грамотные кадрировки и композиции снимков, выбирал нужное освещение. Но это на интуитивном уровне.  А профессионализм появлялся постепенно на основе проб и ошибок, изучения гравюр, графики, других фотографий и их осмысления. А пока купленный длиннофокусный широкоформатный фотоаппарат «Москва-2» позволял делать только небольшие снимки размером 6Х6см. Только в следующем году, заработав на фотоувеличитель, я научился делать качественные фотографии желаемого размера. И тогда потянуло на фотографии большего формата. Я стал делать портреты матери, отца, братишки, друзей, знакомых, городские съемки, картинки природы постепенно увеличивающихся размеров. Потом стал покупать или делать рамки и вешать рамки с фотографиями на стены. Но это было уже гораздо позже, когда после землетрясения нас переселили в четырехкомнатную квартиру на Чиланзаре и стало достаточно стен для фотографий. Увлечение фотографией захватило и моего друга Гришу. Правда, у него был узкопленочный фотоаппарат и он поначалу делал стандартные фото 8Х12см. Но мои большие фотографии манили его и постепенно он тоже навострился делать большие фото хорошего качества. Бедой там является зернистость, возникающая при большом увеличении. Постепенно она была преодолена усилиями производителей фотоматериалов, улучшавших их качество. Его наивысшим достижением стали портреты родителей размером 60х40см, не уступающие по качеству портретам профессиональных фотографов. Такого же размера портрет своего отца я сделал раньше него, невольно подтолкнув его к желанию превзойти меня, что ему, несомненно, удалось. Наше серьезное увлечение фотографией продолжалось все советские годы. Какие только виды мы не снимали за это время. Все неплохо получалось, но горы - нет.. Невозможно было передать их величественность, мощь, громадность пространства, которое не охватишь одним взором, а только панорамно, постепенно переводя взгляд с одной громады на за другую.  Это под силу только аэрокиносъемке.               
Фотографии наши были черно-белыми. Пробовал я заняться и цветной фотографией, но возникшие трудности вынудили бросить ее. Если черно-белой фотопечатью можно заниматься при красном свете фонаря, то здесь нужна полная темнота. Несовершенство пленки и фотобумаги приводит к тому, что возникает красный или зеленый фон, и, чтобы убрать его, нужно подбирать светофильтры, и, значит, учитывая еще и подбор времени экспозиции, портить много дорогой фотобумаги. Это и решило ее участь.                Так бы мы  и продолжали, наверное, заниматься фотографией, но ворвавшаяся из-за моря демократия быстро и решительно  раздавила нашу фотопромышленность. День за днем стали исчезать наши фотобумаги, фотохимикаты, фотоаппараты, пока, наконец, они полностью не исчезли и не воцарилась всюду фирма Кодак. То же самое произошло потом с нашей авиационной промышленностью и многими другими отраслями.               
 После третьего курса была ездовая практика помощниками машиниста тепловоза. Попал я на участок пути Казалинск - Джусалы, это в Казахстане. Устроили в общежитии и говорят: «Жди звонка». А звонок может быть в любое время дня и ночи, только между двумя сменами есть определенный минимум личного времени. Вот будят посреди ночи, иди, говорят, подъехал твой состав. Бежишь к составу, если тепловоз уже подцеплен к нему, или в депо, где машинист уже осматривает тепловоз, присоединяешься к нему, едешь с ним на заправку, подсоединяешься к составу и на зеленый свет трогаещься в путь. Всю дорогу смотришь на светофоры и перекликаешься с машинистом. Он говорит: «Вижу зеленый!. »  и ты должен ответить: «Вижу зеленый!» Таково требование инструкции. Это чтобы мы чувствовали друг друга и знали, что оба не спим. Иначе может случиться непоправимое. Собственно, и помощник машиниста нужен для более надежной безопасности движения, можно было бы обойтись и без него.  Сейчас благодаря  надежной автоматике так и делают. Особых происшествий за время практики не было. Один раз верблюд каким-то образом забрался на полотно железной дороги и долго довольно резво бежал впереди поезда, пришлось притормозить, пока в одном месте полотно почти сравнялось с со степью и верблюд догадался сойти с полотна. Это было днем. А в другой раз, ночью, вместо верблюда на полотне оказался полусонный путевой обходчик, которого мы заметили в свете прожектора в последний момент, успели загудеть, и его словно ветром сдуло. Постыдный случай произошел однажды со мной и я его до сих пор не могу забыть. На подъеме заглохла одна из секций тепловоза и машинист послал меня включить ее. Я побежал, тяну, тяну рычаг, а сил не хватает включить его. Бегу к  машинисту и сознаюсь в беспомощности. Пришлось бежать  ему. А нужно было по очереди отключить все цилиндры двигателя, подтянуть общую тягу, отключившую все цилиндры двигателя, и затем по одному включить цилиндры. Да, если не хочешь попасть впросак, все возможные аварийные ситуации должны быть отработаны заранее до автоматизма. Остановись поезд на подъеме из-за отключившегося двигателя, и сразу нарушилось бы  расписания движения поездов. Между Джусалами и Казалинском есть такая станция Тюратам, от которой отходит ж.д. ветка на Байконур. Ночью или под утро приходилось видеть, как иногда с Байконура взлетали, ракеты. Видимо, были испытательные, небольшие. А так, сколько ни едешь, все степь да степь кругом, да иногда верблюды, и только возле Казалинска, гле близко подходит Сыр-Дарья, встречаются болотистые места, заросшие камышами. Разнообразие вносят изредка попадающиеся казахские мазары – надмогильные надстройки размерами с небольшой дом, на стенах которого пишут крупными, издалека видными буквами имя его обитателя.                Летом после четвертого курса мы побывали в военных лагерях, после которых нам присвоили звание лейтенанта ж.д. войск. До этого весь второй и третий курс нам читали лекции по заграждению и восстановлению железных дорог (ВЗЖД) с экзаменами после них. Лекции были скучные, читали их отставные полковники или подполковники, читали плохо, как пономари, уткнувшись в конспекты многолетней давности. Все, и мы    в том числе, отлично понимали, что это никому не нужно, а так, на всякий случай, забивали нам головы. Из всех военных выделялся полковник Кобяк, высоченного роста, и с могучим голосом. Если он проводил строевую подготовку, это было слышно всему институту.               
Два месяца лагерей проходили в степи под Кокчетавом, опять таки в Казахстане. Жили в палатках, поставленных прямо в степи, днем в них находиться было невозможно, а ночью – нормально, даже порой прохладно. Командиром нашей роты был стройный, бравый, офицер с отличной боевой выправкой. Этим он нравился нам, и мы беспрекословно исполняли его команды. Лишь однажды, после длительного перехода, помучившись на жаре, некоторые из слабаков стали проявлять недовольство, на что он и отреагировал, думаю, верно, заставив два-три раза пройти мимо столовой строевым шагом, да еще и с песней. Кормили в столовой как на убой, досыта и разнообразно. Еще бы, после дня маршировки или других занятий такой аппетит нагонялся, что уже пузо лопается, а есть все хочется. Зато, когда наряд был в столовую, приходилось как следует потрудиться - начистить 3-4 ведра картошки да ведро лука. Практика была пассивной – больше показывали, чем мы что-либо делали сами. Только один раз показали  взрыв, который, едва  я успел заснять его  на пленку, осыпал нас комьями земли. Пришлось быстро  сунуть под себя фотоаппарат и закрыть голову руками. Восстановление ж.дорог состояло, в строительстве свайных мостов: забивали в землю копрами ряды свай, скрепляли их поперечинами и подкосами, и мост готов. Оставалось проложить и закрепить шпалы и рельсы. Все это делалось не на речке или обрывистом месте, а, в степи, на ровном месте. К концу все это изрядно надоело и мы считали дни до отъезда.               
На четвертом курсе учеба уже приелась, шли, может и нужные, но совсем  неинтересные курсы вроде техники безопасности, экономики транспорта, бухучета. Душа ныла: сколько же можно учить да учить, уже забывается то, что было вначале, а мы все учим и учим. Но в конце концов, все кончается. Написан  и защищен диплом, последние два месяца каникул, и пора  работать. Гриша предложил: «Давай отметим окончание института круизом по Иссык-кулю!» Хлопнули по рукам и недолго думая, отправились в путь. Поезд Ташкент-Фрунзе, автобус Фрунзе-Рыбачье и мы на Иссык-куле. Удивилла столица Киргизии Фрунзе (сейчас Бишкек). Я предполагал, что он, как и Ташкент, состоит из глиняных улочек, а он оказался  распланированным на кварталы, засаженным вдоль улиц стройными тополями, но в большей части одноэтажным. Тащкент – город древний, ему приписывают 2000 лет, а Фрунзе – молодой, 1864 года рождения, создан в период русского освоения Туркестана, вот и строился по-русски, вернее по-европейски. Автобусное путешествие Фрунзе – Рыбачье было головокружительным. Трасса идет вдоль бурной реки Чу, зажатой горами. И на крутом склоне ущелья, пробиты в 2 яруса ленты дорог: ниже – автомобильная, выше – железная. И сделано это, говорят, вручную, киркой да ломом, труд неимоверный. Ущелье имеет страшное название: Боамское ущелье. Над твоей головой несется поезд, под тобой шумит горная река, ты на головокружительной высоте мчишься в автобусе, а в голове  жуткая картина возможной катастрофы. В Рыбачьем нам повезло – подвернулась машина ЗИМ, некогда правительственная, а теперь переоборудованная для коммерческих целей. Между передними и задними креслами умудрились втиснуть еще два ряда легких алюминиевых кресел, так что получалось 8-10 мест. Вот на таком лимузине мы и поехали вдевятером, упираясь коленями в спины впереди сидящих, до Чолпонаты – жемчужины Иссыккуля. Это длинный, вытянутый вдоль дороги не на одну версту поселок,  , засаженный, как и Фрунзе, тополями, благодаря которым дорога почти всегда тени. На остановке приезжих обычно поджидали местные жители, предлагающие жилье или койку. Мы быстро устроились и сразу побежали купаться. Вода оказалась прохладной, соленой и прозрачной, и глядя вниз с деревянной эстакады, вдающей в озеро, можно было углядеть стайки чебачков, мирно плававших под ней. Они были здесь главным объектом ловли и вяления. Несколько дней мы наслаждались безмятежным отдыхом, купанием и созерцанием окрестностей. Пресытившись моржовой лежкой, в один из дней мы отправились в горы вверх по ущелью, спускавшемуся к поселку.   Тропы были уже протоптаны овцами, идти было легко и весело. Мы дышали полной  грудью чистый горный воздух, оказываясь при изгибах ущелья то в тени, то в свете солнца. Высоко в небе парили орлы, вокруг щебетали птички, а душа наша пела, охваченная новизной чувств и мест. По мере подъема мы оказывались то в пелене облаков и одежда насыщалась влагой, то выныривали на солнце и обсыхали. А иногда вынырнешь из одного облака, а над тобой – другое, и ты оказываешься на одном из межоблачных этажей. Поднимаясь все выше и выше, мы дошли до юрты пастуха. Старик-пастух приветливо нас встретил, тут же предложил кумыс, его жена хотела приготовить обед, но мы отказались, чтобы не утруждать их излишними заботами. Отдохнув немного и перекусив тем, что взяли с собой, мы отправились в обратный путь. Удивительно, но в горах не чувствуешь усталости, воздух бодрит. Когда идешь размеренным шагом, спускаться с гор труднее, чем подниматься, и это не потому, что устал, а потому, что другие мышцы работают при спуске, менее тренированные. Спускаться легче в припрыжку, в такт движению ног, изредка отдыхая, тогда и спуск будет быстрым. Еще засветло, мы успели спуститься в Чолпонату. Не задерживаясь более, на следующий день мы отправились на автобусе дальше, вдоль северного побережья Иссык-куля. Подумали было остановиться по пути в Ананьево, но поселок не понравился своим негостеприимным видом, и мы покатили дальше до Пржевальска – восточной оконечности Иссык-куля. Этот небольшой провинциальный городок имел гостиницу, в которую мы и устроились. Кроме нас в ней никого не было, не доезжают  сюда отдыхающие, не курорт. Вокруг – выжженная степь да палящее солнце, и только у высокого  берега озера без единого пляжа можно найти некоторую прохладу. Среди достопримечательностей Пржевальска мы обратили внимание на дунганскую мечеть, квадратную, выполненную в стиле китайской пагоды и окрашенную в голубовато-синий цвет. Стояла безмолвная тишина, вокруг ни души, мы молча ее осмотрели, так и не узнав о ней ничего, и ушли. Удивила дунганская столовая, которую встретили на следующий день у рынка. Было обеденное время и она была полна народа – все ловко ели палочками из мисок белую лапшу из рисовой муки - фунтезу. Но, не умея орудовать палочками, зайти и попробовать эту еду не решились. Сходили к могиле Пржевальского, увенчанной орлом. Она находится  на высоком и ровном берегу Иссык-куля, кругом выжженная степь и ни одного деревца у могилы и это нас неприятно поразило. Есть еше музей Пржевальского, но туда мы не пошли, скучно в таких музеях.               
Побыв в Пржевальске 3 дня, вполне достаточных для него, мы отправились дальше. Оставался южный берег Иссык-куля. Горы здесь, в  отличие от северного берега, скалистые, голые, берег высокий, тоже голый и,  кроме военного санатория Тамга, расположенного примерно в середине южного берега, ничего нет. Туда мы и отправились. Из Пржевальска в Тамгу шел небольшой теплоход, на который мы свободно приобрели билеты.  Дул свежий ветер, невысокие волны покачивали наше судно, весь путь мы стояли на палубе, оглядывая  окружающие просторы и наблюдая за чайками, изредка нырявшими за рыбой. В Тамге на причале нашлись желающие сдать квартиру и мы сразу устроились на ночлег. Небольшой пляж обычно полупустынный, был уютен и тих. Изредка недалеко проплывали парусные лодки. Голые скалистые горы не привлекали наши взоры и не вызывали желания забраться на них. И это  странно, потому что  в Ташкенте мы часто, чуть ли не ежегодно,  ездили в такие же скалистые горы Чимган, что в 70км от Ташкента, и с удовольствием ходили по ним, добираясь порой до ближних вершин. Но там не было такого прекрасного озера. Побыв и здесь несколько дней, устав от пассивного пляжного отдыха и набрав с избытком ультрафиолета, мы решили закончить путешествие. И вот знакомое Боамское ущелье, уже не так щекочущее нервы, Фрунзе и. наконец, Ташкент. Завершив свои последние предотъездные приготовления, мы прощаемся с Ташкентом и едем в места нашего назначения: я – в Оренбург, Гриша – в Орск. Завершилось прекрасное юное время учения и постижения мира, впереди – долгая трудовая жизнь.