Паук

Паук жил в банке с декоративной корягой. Жил уже год. Пятипалые человеческие руки застали его врасплох, уставшим, на водопое. Он  напился вдоволь, с запасом, и даже не пытался карабкаться по отвесной стене ванны. Лапки еще не просохли и были тяжелы для  рывка вверх. Паук копил силы. Он хотел взять высоту с первой попытки. Ночь уже убежала, а утро еще не пришло, когда внезапно появился могучий запах человека. Густой, как утренний туман, он заполнил собою все помещение, и заставил бояться. Паук запаниковал, он бросился бежать прочь от воды и в этот момент его ослепило. Солнце, которое он видел раньше только краем глаза - днем паук спал в темных, непрозрачных для света местах, - теперь было в трех метрах от него. Человек,  который в начале сам сиял теплом, вдруг для какой-то собственной нужды, воспламенил его прямо здесь безжалостно и отважно.  В тот же миг, парализованный этим светом, паук, переполненным водою брюхом, принял удушающие тиски человеческой  плоти. Боясь быть раздавленным, он не двигался. Инстинкт страха сделал его мертвым. Не все животные - падальщики, и притворная смерть в этом случае помогает быть несъеденным. Но порода человека другая. Он берет даже то, что не ест. 
Вновь в движение паука привело только стекло, о которое он неуклюже плюхнулся, брошенный  на дно банки. Отпущенный, он собрал все силы для рывка и рванул. Но цирк продолжался недолго. Бег по кругу не удалял от человека и его света. Паук остановился и, лапками ощупывая скользкий пол замкнутого пространства, понял, что пропал. 
Первые три дня неволи были самыми сложными. Паук старался не двигаться, он надеялся быть выброшенным за ненадобностью, как непригодная не для каких целей вещь. В самом деле, какая польза от неподвижного паука? Он - не кресло, на него не сядешь. И нельзя сказать, что люди получают эстетическое удовольствие от наблюдения за его жизнью. Своим видом их радуют только бабочки. Сочетание надежды и неопределенности  омрачат любую жизнь: от муравья до человека. Паук не понимал, как будет жить дальше. То естественное, повседневное, к которому он привык  с рождения в одночасье рухнуло и, возможно, уже навсегда. Он шаг за шагом  перебирал различные варианты своего освобождения, но, в итоге, паутина собственных мыслей все плотнее опутывала его, почти не оставляя просвета для надежды. Выхода не было. Мир сузился до размеров банки. Взгляд погас, ибо уже не было перспективы для его озарения.
В один из дней, когда мысль о смерти уже сроднилась с его новой жизнью, внезапно дали воду. О нем  вспомнили. Прозрачным слоем она покрыла дно банки целиком. Паутины не было, и паук пожалел об этом. Лапки промокли насквозь. Взобраться на стекло он не смог. Так и стоял по колено в воде и пил до одури. Еще через какое-то время, когда вода почти испарилась и не сковывала движения, в банку опустили огромную корягу из неживого пластика. Своей верхушкой она почти упиралась в марлевый потолок, а безжизненным основанием - в холодное стекло.  Тюрьма обрела интерьер. Паук нашел в себе силы и начал плести сеть.
Ему и на воле приходилось подолгу обходиться без пищи, но там паук рассчитывал только на свои силы, на правильно расставленные силки, на удачу, наконец. Здесь же, он был во власти человека. Существа  непредсказуемого. Но вода давала надежду и на еду. Так оно и случилось. Когда голод стер страх несвободы, смерти в замкнутом  пространстве, в его стеклянный склеп бросили гусеницу. Ее полуживое, придавленное человеком, зеленое тело плюхнулось на пол и запахло едой. Однако, паучье обоняние улавливало в нем и нотки человека, поэтому, несмотря на то, что его секрет, насыщенный смертоносными соками, рвался к агонирующему телу через хоботок наружу, паук собрал всю волю в кулак и призадумался, не угроза ли это, не очередной ли, более жуткий капкан для него? Но, вскоре, запах человека покинул стеклянное пространство и путь к жертве был свободен. Паук, несмотря на слабость в лапках, неожиданно для себя побежал быстро. От голода его тело стало легким и путь  коротким. Он пробил тонкий хитин жертвы и вбрызнул в нее  яд. Потом отбежал на порядочное, по меркам банки расстояние, и огляделся. Опасности не было. Паук взобрался на корягу, почти на самый ее верх, и оттуда стал наблюдать, как умирая, гусеница преобразуется в пищу для него. Ее смерть была медленной и прекрасной. Она давала жизнь ему - пауку. Через полчаса он вернулся к жертве, а еще через час был сыт.  Cтрах несвободы, вместе с уходом голода, почему-то не вернулся. То ли чаша его была испита до дна, то ли переедание располагает ко сну больше, чем к чему-либо другому. Паук уснул. Это был не  прерывистый, а спокойный, глубокий, напрочь лишенный тревоги сон.
Паук проснулся, как ему показалось, от капель дождя. Но воздух в его тюрьме был  сухим. Веся  головой вниз, он открыл глаза и сонным взглядом  уперся в дно банки, там корчились еще пять - семь свежих гусениц. Считать паук не умел, но ощутил присутствие посторонней жизни в достаточном объеме. Новая еда ввела его в замешательство: как быть, впрыснуть яд сразу всем или еще поспать, переварить уже съеденное, поправить утраченное от страха и голода здоровье? Добыча, посланная ему человеком, не могла убежать. Гусеницы конечно могут ползти вверх по отвесному стеклу как и он, но они, во-первых, глупы и скорее сами заползут к нему в сеть, а, во-вторых, они также бессильны перед марлевой решеткой, как и он сам. Несвобода уравнивает и глупых, и умных; и охотника, и его добычу; и пищу и брюхо для нее. Паук решил ждать. Теперь у него были не только запасы еды от первой жертвы, но и собственное стадо. И пусть оно пока пасется. 
Человек изумил паука. Нет, конечно это было не уважение, он его  не заслуживал,  но, насильно  лишенный свободы, он также, не по своей воли, был в достатке снабжен едой. Вкусной, очень сытной и самой лучшей.
Через две недели паук раздобрел и достиг внушительных для своего вида размеров. Жизнь в плену, как это не парадоксально, шла на пользу его здоровью. Он в буквальном смысле расцвел. Тревоги не было, гусеницы паслись у него под носом и давали уверенность в завтрашнем дне. Ему нравилось наблюдать за передвижениями  безмозглой пищи. Паук предсказывал, которая из жертв запутается в сети сегодня или завтра. От скуки он заключал пари сам с собой и всегда выигрывал. Через стекло свобода  теперь казалась ему дикой, голодной и непредсказуемой. Как не странно, но там была опасность быть пойманным и раздавленным человеком. А тут он был под его защитой и заботой.
Регулярное счастье продолжалось довольно долго. Но, однажды, звуки человека исчезли по ту сторону банки. Запасы еды кончились, и вода на стеклянном дне испарилась до конца. Вместе с паутиной голод и жажда заполнили мир вокруг. Он не двигался, не паниковал, экономил силы и ждал возвращения человека. Находясь в его власти ему оставалось только верить в него. И он верил, он желал ему здоровья и скорейшего возвращения домой. Он даже научился молиться, чего раньше с ним никогда не встречалось, но паук слышал в детстве об этой технике от своих сородичей, которым доводилось ставить силки паутины в дворовой церкви. Расстояние до нее было приемлемым, не более трех часов ходьбы по отвесным стенам и пыльным горизонтам дорог. Если выйти засветло, пока не проснулись первые птицы, то путь был безопасным. Обычно пауки приходили к утренней службе и расправлялись под ее сказочные звуки с жирными черными мухами, попавшими в их сети. Они считали свое дело богоугодным: освобождая внимание молящихся от посторонних звуков и позволяя им сосредоточится на главном, за чем они пришли в столь ранний час сюда. Теперь паук и сам прибегнул к тому, в силу чего верили люди, но его человек все равно не появлялся. Он просил бога уже не первую неделю, но тот продолжал свое испытание. Лапки паука иссохли, он стал почти прозрачным, просвечиваемым, воздушным. Нужна была вода не только для жизни, но и для производства пищеварительного фермента. Без нее, даже если бы и появилась жертва, он не смог бы ее умертвить. Яда в его теле не осталось. Но вот днем, когда он в очередной раз умирал в полудреме, появился человек. Его запах и шум проникли в банку, многократно рикошетили в ней, цеплялись за плотную сеть паутины. Из последних сил паук сделал несколько шагов из-под коряги и потухшим взглядом пытался поймать движение за стеклом. Человек был не один. С ним была женщина. Кислый аромат ее духов резал глаза, но они все равно не слезились. Она звучала неприятно. Но паук был рад и ей. Бог услышал его молитвы и послал женщину человеку, возможно, во спасение его, паука. 
Они говорили громко, иногда срываясь  на крик, так что, паутинка в банке вибрировала, и ее дрожь раскачивала паука. Но страха не было. Была радость, что он не умер, дождался человека и теперь он твердо верил, что дождется от него и воды . 
Только на другой день, уже ближе к вечеру, когда комнату заполнил фальшивый свет электрической лампы, человек снял марлевый купол. В тот же миг огромная муха, сильная и здоровая попала  в сеть паука. Паутина, уже потерявшая влагу, а с ней и эластичность, начала рваться со зловещим треском, который не сулил ничего хорошего для ее хозяина. От сильного сотрясения и визга этой огромной твари, паук не удержался на сухих нитях, рухнул на стеклянный пол и отключился. Он очнулся не сразу. Было уже темно, муха молчала, но она была  в банке и она жила, просто спала. Эти насекомые ночью спят, как и люди. До утра  ждать воды не приходилось. Паук решил не двигаться и заночевать на стекле.  Если вдруг дадут пить, то он сразу окажется в луже и это будет спасение. 
С первыми струйками света, которые лениво стали заполнять банку, проснулось и чудовище. Муха снова завелась. Ее пружина раскручивалась и рвала паутину. Наконец, она окончательно освободилась  и теннисным мячиком начала рикошетить о стенки банки. Стало страшно. Безумная тварь могла в любой момент наскочить на паука и прибить его насмерть своей массой. Было ощущение, что мешок с мясом кто-то посадил на веревку и теперь раскручивает в разных направлениях, хаотично, без здравого смысла. Паук старался сохранять хладнокровие,  но смерть, его смерть, витала совсем рядом, в тесной для жизни банке. Ад продолжался минут пять, страх трансформировался в злость. Теперь паук хотел не просто съесть этого жирного дьявола, он мечтал его убить. Затаиться, напиться, выждать и убить. Когда муха в очередной раз набрала безумную скорость, кружа по периметру, и уже окончательно разрушив паутину, клочья которой были повсюду: и на коряге, и на полу, и на стенах, и даже прилипшие к  потолку марлии, она вдруг рванула вперед сквозь прозрачное стекло, навстречу солнцу и свободе. Ее отбросило назад, ударило о пластик деревца, так, что то даже пошатнулось и, наконец, сила ее собственной дури опрокинула ее на дно банки. Парализованная поражением, муха замерла возле лапок паука. Ее крыло было вывихнуто, она лежала на боку: лапками и сочным брюхом к нему, пауку. Было понятно, что муха больше не полетит. Ее положение было просто сказочным для нанесения смертельной раны. Но сил и яда для атаки совсем не осталось. Надо было ждать воду. Звуки людей вновь заполнили пространство за банкой. Паук расфокусировал взгляд, чтобы не видеть насекомое, и стал молить бога о воде. Жизнь, вопреки  стойкости, покидала его. Уже сдались задние лапки, и паучиное брюхо, когда-то сытое и сверкающее здоровьем, коснулось стекла. Это был очень плохой признак. Он понял, что погибает. С ним нет человека, того близкого и единственно родного существа, которое он успел полюбить и простить ему все. Нет бога, он не пришел к нему в его смертный час на выручку, а ведь паук в него верил вполне искренно, как только и мог. Получалось, что никого, кроме раненого  врага, рядом с ним не было. Они конечно ненавидели друг друга, но их роднило страдание. Муха пришла в себя и, разглядев паука, стала пятиться задом в сторону вогнутого стекла. То ли она боялась быть убитой, то ли ее охватил страх чужой смерти. Эти насекомые не из смелого десятка и могут питаться черт знает чем. Даже комар в сто раз храбрее и за каплю крови готов поставить на кон собственную жизнь. Но сейчас, когда уже ослабли и передние лапки, и линза дна сроднилась с его брюшком, заполненным последними редкими ударами собственного сердца, пришлось принять муху как самое близкое и последнее из еще живого в этом прекрасном мире. Паук думал в этот час о жизни, он  уже не боялся смерти, это было бессмысленно. Свои последние минуты он тратил на осознание прожитого. Не у всех есть такая возможность, многие погибают мгновенно, чаще именно так происходит с его братьями и насекомыми. Паук вдруг понял, что в свободе и несвободе он был  счастлив и несчастлив одинаково, в равной степени. Первая дарила ответственность, вторая - безответственность. Но счастье жило вне этих категорий. Оно существовало само по себе: приходя и исчезая внезапно. Он решил, что сейчас, перед тем как захлопнуть дверь навсегда, он будет вспоминать только самые прекрасные моменты сытой и довольной части своей жизни. Он понимал, что не переживет муху, хотя и она обречена. Паук решил уйти достойно в глазах собственной жертвы. Если бы он умел улыбаться, то улыбнулся бы как человек. Встречать неизбежное с улыбкой могут только люди. Пауку нравилась улыбка человека, которую он ни раз видел через стекло. От нее становилось тепло на душе и, всегда, через некоторое время сыто. Этот человек был добрым, он улыбался даже паукам. Сейчас он готов был отдать за эту улыбку все, но ему уже ничего не принадлежало, только память, с которой невозможно расстаться ни при каких обстоятельствах. Муха, пейзаж внутри и вне банки стали гаснуть, сливаясь с чернотой сна. Нити сознания обрывались. 
Паук пробудился от  холода, вода добралась до самой глотки. Находясь уже по ту сторону черты, но все еще существуя, он вдруг понял, что сейчас захлебнется. Его ослабленное, иссохшее от жажды и страданий тело просто утонет. Муха ожила и стала неистово бороться за свою жизнь, спасаясь от прибывающей воды. Она гнала волну, и та смыкалась над головой паука раз за разом. Лапки оторвались от стекла, и он поплыл. Уровень жидкости поднимался. Муха взобралась на отвесную стену стекла и волоча намокшее подбитое крыло удалялась к открытой горловине банки. Страх гнал ее на свободу. После двух или трех случайных глотков, сознание паука стало проясняться. Он начал бороться за жизнь. Лапки в воде обрели дополнительную легкость и стали послушными. Паука прибило к коряге, и он увидел оборванные нити паутины, которые  свисали над гладью искусственного озера.  Подача воды в банку прекратилась, и марлевый небосвод встал на  место.  Паук вытянул насколько мог голову из воды и хелицерами уцепился за спасительный канат, сплетенный им когда то для пленения дармовой еды. Не выпуская его, он уперся лапками в ствол пластикового дерева и стал выталкивать себя из воды. Мышцы ротового аппарата сводило от напряжения, но раскисать было некогда. Борьба за жизнь, практически после смерти, продолжалась. Через какое-то время он заметил муху, все такая же жирная, она держалась за марлевый потолок и, казалось дремала, копила силы непонятно для какой цели, шансов спастись у нее не было. А вот у паука, глядя на нее, разыгрался аппетит. Это был хороший признак. Он мог означать только одно: ферментативные железы заработали. Яд стал накапливаться. Находясь по пояс в воде и, терпя невыносимую боль от длительного напряжения передних конечностей, паук старался переключить свое внимание  на еду. Мысли о ней утоляли боль. Часов через пять, уже ближе к вечеру, воды испарилось достаточно, чтобы освободить паука из своего плена. Он все еще не отпускал нить паутины, но уже обсыхал на коряге. Странным образом борьба в воде дала ему силы. Он, во-первых, не умер, как планировал до потопа, а во-вторых, и это самое главное, чувство голода, а с ним и вера в жизнь, вернулись к нему. В агонии  еда незачем. Звуки людей стали более отчетливыми, они особенно ярко прорывались в банку сверху вместе с запахами их жилища. Органы чувств паука восстанавливались, но он был еще слаб. Паук знал, что сейчас ему нужно. Он устремил свой взор вверх, и встретил страх в глазах мухи. Они смотрели друг в друга, но жертвой теперь было насекомое, оно не могло набрать нужную скорость для атаки с перебитым крылом, оно не могло набрать вообще никакой скорости. Муха могла отбиваться только лапами, но в них было еще достаточно силы, чтобы сбросить паука с потолка в лужу, если тот надумает приблизиться к ней. Их разделяло максимально возможное расстояние. Обессиленному пауку преодолеть его было очень непросто, кроме того, муха могла просто убегая от него, измотать паука окончательно. Сил больше, чем на одну атаку не хватит точно, схватка может его убить, но пока есть силы для передвижения и яд, надо пробовать, надо кусать эту жирную тварь - или его нагонит голодная смерть. Рассчитывать, что человек к мухе даст еще и гусеницу, было бы крайне безответственно. В человека можно только верить, но невозможно принять за него решение и, тем более, поймать вместо него гусеницу. Может вообще они закончились, и в  мире остались только мухи.  Из банки многое остается не понятым.
Паук вдруг, неожиданно для самого себя, вспомнил, что мухи не могут не спать ночью. Раньше, еще на свободе, когда он был не так голоден, как теперь, паук часто практиковал метод ночного укуса. Он делал это из-за гуманных соображений - страх на время сна отключается и не приносит душевных страданий жертве. Он никогда  не испытывал вражды к пище. Паук по своей природе не был матодором, скорее - рыбаком, искателем, ловцом. Но сейчас еда была вне паутины, свободна и опасна. Плюс у него были личные мотивы быть безжалостным с ней.  Муха была единственным существом рядом с ним перед смертью и, покидая этот мир, он смотрел на нее без ненависти. Душеприказчиков не выбирают: муха, так муха. Паук корил себя за слабость. При любом раскладе уходить надо достойно, а не цепляться взглядом за любое из живых существ, которым еще предстоит встретить конец своего пути. В этом заключается огромное содержание. Вначале он возлюбил человека, чьим заложником, игрушкой пришлось оказаться, а затем и вовсе врага, который чуть не прибил его своей массой. Перед смертью ближним может стать даже противник, но это вовсе не повод полюбить его  и простить. Теперь паук решил стать воином во искупление греха слабости, впрочем, у него не было альтернативы.
Чернильная пустота проникла в банку, звуки человека прекратились. Последствия дневной борьбы за жизнь начали сказываться: тяжесть усталости клонила паука ко сну. Но он прекрасно понимал, что биоритмы мухи теперь обернулись вдвойне против нее. Их положение нельзя было считать равносильным. У паука было одно важное преимущество: несмотря на то, что он был в разы слабее мухи, паук мог бороться со сном, а муха - нет. Надо было дождаться, когда пища заснет глубоким ровным сном, и атаковать ее. Ярость разгоралась в его глазах, сила наполнила мышцы и яд стал рваться наружу. Но было еще слишком рано для путешествия к жертве, он затаился на коряге и ждал. Слух его обострился - муха не шевелилась, чьи-то шаги из другой квартиры резонировали в банке, но слышал их только он. Где-то высоко сработал унитаз, обрушив воду вниз по трубам. Ему никогда, еще с времен свободы, не нравился этот шум падающей воды, он нагонял ужас на ползущих по канализационному стоку членистоногих обитателей домов. Но эти страхи давно были не актуальны. Эта ночь была решающей, рубежной. И будет для него еще одна, или эта окажется последней, станет ясно уже совсем скоро. Путь к жертве был непростым. Нельзя было точно знать провисает сегодня марля, касаясь верхушки искусственного деревца или, напротив, натянута как струна. Паук много раз хотел связать паутиной марлю с корягой, но всякий раз убеждал себя в бессмысленности этого мероприятия. И вот только теперь понял, что это была просто интуиция, а она всегда несет только пользу. Свисающие с потолка над верхушкой деревца оборванные нити паутины были бы сейчас как нельзя кстати. Реально было два варианта для достижения цели. Первый - длительный, выматывающий. Он подразумевал спуститься и по колено, если не по пояс в воде добраться до стеклянной стены, затем чудом, мокрыми тяжелыми лапами карабкаться по отвесной плоскости до самой марлии и дальше буквально на цыпочках до спящей мухи. При этом можно было пару раз свалиться и обессилить окончательно, и даже разбудить насекомое. Второй путь был коротким, и предполагал переход с коряги на марлю и молниеносную атаку жертвы. Он мог встать на задние лапки и дотянуться передними до марлии, если это потребуется. Но если расстояние окажется всего на миллиметр больше, то он пропал. Он не допрыгнет, а если и допрыгнет, то спугнет муху или, что еще хуже, не удержится и рухнет в воду, и тогда конец точно.
Пришло время решения. Но Паук принял его заранее. Он пошел вверх по стволу, тихо и очень медленно, замирая на минуту после каждых пяти шагов. Не видя свою жертву, он шел к ней буквально на ощупь, по обонянию. Наконец, над головой показалось молочное, контрастное в ночи небо. Это была марля- столько раз им общупанная, обползанная, знакомая во всех деталях. Он полным брюшком втянул в себя специфический аромат ткани. Запах говорил, что она совсем близко, протянул хелицеры, затем очень осторожно вытянул лапки - опоры не было. Надо было ставить все силы на прыжок, и после быстро бежать к мухе, пока та не опомнилась, и кусать. Шансов на успех было немного, а вероятность  свалиться на дно банки означала драматический исход. Но вдруг, мышечная память или какой-то неизвестный ранее инстинкт подсказали ему еще один вариант. Он развернулся своей задней частью, там где располагалась паутинная железа, к марлевому полотну, добрался до самой верхушки коряги и вновь затаился, сгруппировался для прыжка. Расчет  был прост: даже если он не допрыгнет, то не упадет, а ухватится  всеми восемью лапками  за ствол. Но, зато, если повезет, нить паутины свяжет его с тканью. Паук прыгнул и тут же вновь оказался на коряге намертво вцепившись в нее всеми лапами. Прислушался. Муха не подавала признаков движения. Она спала. Паук осторожно подвигал брюшком из стороны в сторону и, о чудо, нить натянулась! Паутинная железа сработала. У него возникла дерзкая мысль пробежаться по спящей жертве несколько раз взад-вперед и связать ее перед нанесением смертельного укола. Но, поразмыслив, он оставил эту возможность, как неоправданно рискованную. Во-первых, без пищи, железа работала еще плохо и не могла дать прочную нить. Сон, вне всякого сомнения, восстановил мушиные силы, и та в страхе, с пробуждения, могла запросто порвать жиденькие силки, а больше трех канатиков он точно не успеет перекинуть через нее. А во-вторых, и это самое главное, эти пробежки по жертве могли окончательно лишить его сил, и он просто не сможет пробить хитин мухи. Укус  должен быть единственным и смертельным. Яда и так мало, и он  сильно разбавлен выпитой водой. Паук решил немного подремать и подкопить силы для возможно последнего в его жизни рывка.
Когда он проснулся, то почувствовал приближение рассвета. Ночь снова убегала. Убегала стремительно как никогда. Паук собрался, повернулся  головой к искусственному небу его тюрьмы и пополз вверх, в атаку. Страха не было. Он подумал, что в этот момент его ангелы не спят и смотрят на него. Нить окрепла, и ее струна не передавала шевеление мухи, та еще спала и, к счастью, спала глубоко. Паук начал восхождение. Наконец, лапки ступили на полотно и буквально провалились в него, настолько оно было рыхлым и мягким, похожим  на снег, о котором конечно паук ничего не знал, но при этом ткань имела одно главное отличие: она не скрипела. Пройти по ней бесшумно не составляло особого труда, но паук был осторожен и со стороны его поступь могла  показаться робкой, несмелой. Конечно, он боялся быть обнаруженным преждевременно, до болезненного пробуждения противника. Грузное тело мухи приближалось с каждым шагом, и оно все сильнее пахло едой. Замутило до головокружения - то ли от голода, то ли от иллюзии высоты: дно банки все еще растворялось в чернильных остатках ночи. Сейчас паук вспоминал сколько раз он кусал мух там на воле. Много. Он верил в свой смертельный укус. Правда, за год жизни его кормили только гусеницами и молью. Но это не страшно: техника атаки одна и та же. Если подкрасться сзади, подальше от головы и садануть в мякоть со спины, то будет в самый раз, что надо.
Он был уже совсем близко на расстоянии двух-трех хелицер от жертвы. Шевеления не было, паук прислушался - муха спала как убитая, почти детским сном, по сему было видно, что день ее вымотал изрядно, во сне она даже не двигала никакими частями своего огромного, многокомпонентного тела.   Но ее пробуждение могло застигнуть паука в любой момент, медлить было нельзя. Он вгляделся в жирнеющую сквозь темень тушу и понял, что находится строго напротив хоботка мухи. Это было опасно, она могла почувствовать его запах. Паук бесшумно попятился назад, чтобы увеличить радиус обхода и только после этого начал движение в тыл своей добыче. Первые капли молока начали растворяться в черноте банки - наступал рассвет, время на подготовку было исчерпано. Паук, задержав дыхание, вплотную приблизился к мухе и, встав на задние лапки, точнее только ими удерживаясь за марлю, со всей высоты своего измученного тела нанес свой смертельный удар и тут же впрыснул яд в самую мякоть жертвы, как и хотел. Он уже приготовился к ответному удару, но его не последовало. Паук сидел на мухе и не слышал ее сердца. Он атаковал уже мертвую жертву. Это была издевка судьбы. Его ослабленный яд не поступит в кровеносную систему, а значит и не поразит  плоть добычи, не разложит ее на питательные вещества. Эта мертвая муха была бесполезна для питания. Трудно сказать, что произошло с ней. Возможно она умерла от страха, а может быть и от не совместимой  с жизнью травмой, которую ей нанес человек при ловле, но которая сказалась не сразу. Бывает и такое. Эти рассуждения уже все равно  ни на что не могли повлиять. Следом за мухой пришло время и ему покинуть этот мир. Паук не хотел погибать в объятиях с этой гадиной, которая умерла сама и не дала шанса выжить ему.  Он полз умирать на дно банки, на максимальное расстояние от нее. 
На дне еще была вода, и паук напился снова, это было единственное из возможных желаний перед смертью. Свет заполнял его тюрьму, но  он провалился в небытие. 
Появились звуки за стеклом, они то усиливались, то стихали: люди ругались мужскими и женскими голосами. Затем кто-то из них вспомнил про банку и бросил в нее целую горсть мелких придушенных гусениц. Некоторые из них упали прямо на паука. Это и вывело его, как он полагал, из агонии. Спустя два часа он был сыт, но еще слаб.
Через неделю паук возлежал в гамаке собственной паутины и лениво наблюдал, как вновь пасется его стадо, кормясь свежей листвой и набирая полезную для него массу. Все самое страшное было позади. Человек умел любить, дружить и быть верным своим обязательствам перед теми, кто ему, в силу его же собственных убеждений, близок. Паук был в их числе. Он мог теперь часами рассуждать о тяготах воли, о жизне вне заботы и любви. Паучий рай был навсегда, пожизненно, его больше не забудут, а он уже простил человеку все.
***
Паук сытно поел, его крупное тело парило в толще паутины, он дремал и грезил о еще более сказочной жизни. Звуки нарастали, переходя на женский визг и глухой мужской топот. Так бывало уже не раз. Поругаются и затихнут. И снова покой и блаженство воцарятся в его банке счастья. Незнакомые ранее звуки стали доноситься до него, напоминающие раскаты грома из его детства, только намного тоньше и ближе к нему. Людской шум не затихал и уже начал раздражать паука. Звук усиливался, резонируя в банке, и самым тихим местом оказалась марля, к которой пришлось и переместится. И вовремя. В следующее мгновение банка оказалась в чьих-то руках, паук не успел разобрать в мужских или женских, но кричала в этот момент точно женщина, потом положение ее резко изменилось в пространстве, и она в свободном полете, с теперь понятным пауку звоном, наткнулась на стену. Осколки стекла его тюрьмы разлетались по комнате, а сам он планировал на пол в марлевом парашюте. Шум в квартире не прекращался, и предметы со звоном продолжали натыкаться на стены и другие поверхности, годные для зацепки паутины. Паук на несколько секунд замер, всеми восемью лапками ощущая твердую поверхность, а потом побежал не останавливаясь и не оглядываясь прочь от опасности, к старой, но теперь такой новой жизни.