Девушка! Вы вся такая зеленая

Ирина как-то очень странно относилась к зеленому цвету. С одной стороны, по всему чувствовалось, что он ей очень нравился, но… с другой стороны, она им никогда не пользовалась – раз, и, во-вторых, вообще, как-то презрительно отзывалась о нем, называя этот цвет не иначе, как «зЮлёёёный» с презрительным «Ю» и очень противно-протяжным «Ё», которое чаще всего звучит в слове «****ый».

Стоило ей в магазине увидеть что-либо зеленого цвета или зеленоватого оттенка, неважно что – от посуды и обоев до одежды и украшений, она сразу же брала это в руки, долго мяла, крутила налево-направо, рассматривала, вертела головой, но… никогда не примеряла и, уж тем более, никогда не покупала, а как-то то ли виновато, то ли обижено, клала на прилавок, отводила глаза и произносила загадочно: «зююююлёёёёный». Иногда – со вздохом, а порою – с тяжелым вздохом.

По всему чувствовалось, что в ней сочетается, и тяга, и в то же время, ненависть к этому цвету. Хотя зеленоглазые женщины, а Иринки, как раз и была зеленоглазкой, очень любят этот цвет, считая, что он гармонирует с их глазами.

Я не мог найти объяснения этой ее странности, пока однажды она сама не рассказала мне неприятный случай, произошедший с ней еще на первом курсе института.

Дело в том, что восьмилетку Ирина окончила в Турках, а девятый и десятый класс уже в Саратове. И чувствовала, первое время, в нем себя неуютно. Пусть и невелик для меня Саратов-городок, но все же большой, настоящий, город, особенно в сравнении с маленьким райцентром, не имеющим ничего городского в своем обличии, похожим больше на крупную деревню. Как все провинциалы, только что перебравшиеся в город, она больше, чем этого требовалось, стеснялась, тушевалась, терялась, не знала как себя вести и была довольно запуганной и замкнутой.

Поступив в институт, Иринка на радостях, подобрала под свои зеленые глаза полный демисезонный гарнитур – зеленые пальто, шарфик, перчатки… К сожалению, советские, особенно немосковские, женщины были полностью лишены парижского шика – шляпок. Видимо, красные руководители считали, что шляпка несовместима с трудом и будет развращать советских женщин, отвлекая их от мыслей о перевыполнении пятилетнего плана. Но традиционная, по тем временам, вязаная шапочка у Ирины была и тоже зеленого цвета.

Как то после занятий, вскочив вместе с подругами в переполненный троллейбус, они оказались буквально прижатыми, к каким-то молодым парням, пролетарского вида и, соответственно, с развязными манерами и быдляцкими ухватками. От парней попахивало застарелым перегаром и свежевыпитым пивом, которое придало им безбашенной смелости и молодецкого удальства. Не найдя ничего лучшего для выхода своей, не растраченной на работе, энергии они стали «клеится» к Ирине и ее подругам, говоря, как часто бывает с подобными типами в таких ситуациях, полнейшие глупости, граничащие с идиотизмом, выдавая их за остроумие.

Ирину, хорошо воспитанную и понимающую тонкий юмор, коробило от соседства таких ухарей. Но ничего сделать было нельзя. Уйти мешала толчея в троллейбусе и нежелание идти пешком по промозглой осенней погоде. Ответить достойно казалось небезопасным, поскольку у пьяниц переход из умильно-хамского в буйно-зверское состояние происходит мгновенно и неожиданно. А, что самое главное – по непонятным для трезвого ума причинам. Поэтому – коли жизнь дорога, то лучше не связываться. И если ее подружки, еще пытались что-то колко ответить, то она просто-напросто отмалчивалась.

Но это не помогло, а может быть и наоборот – ухудшило ситуацию. Один из парней, заметив, что Ирина все молчит да молчит, решил завязать с ней разговор, не найдя ничего лучшего, как сказав: «Девушка… вы вся такая зюлёёёная… ну, прям, как три ру-бля…», певуче растянув последний слог.

Непонятно, было ли это «бля» специально выделено парнем или же произошло это случайно под действием винных паров, но именно оно и добило Ирину. Поскольку остальные парни, не вникнув в суть разговора, но услышав знакомое слово «бля» закатились от смеха.

Вскрикнув от обиды и собственного бессилия по отношению к пьяному, даже не столько хулигану, сколько идиоту, с хлынувшими по лицу слезами, она, изо всех сил расталкивая локтями налево и направо людей, ринулась к выходу, проигнорировав гневные выкрики тех, кому она наступила каблуком на ногу или ударила под ребра…

Домой она добралась пешком и в совершенной истерике…

Больше ничего зеленого она никогда не одевала…

Время, которое, как принято считать, многое лечит, не стерла горечь обиды от полученного давным-давно оскорбления, виновником, которого, как она посчитала, явился, собственного говоря, ни в чем не повинный, зеленый цвет.

 

Постскриптум

Для тех счастливчиков, кто родился после советских времен, замечу, что к трехрублевой купюре, в те годы, было совершенно одиозное отношение. «Трешка», как ее называли была символом пьянства, его знаменем. Она действительно была зеленого цвета, но не того благородного темного-зеленого отттенка, как американский доллар, а какого-то отмытого, изначально блеклого, что уже само по себе как-то ассоциировалось с «зеленым змием»1. Но «пьяной» купюрой ее сделала денежная реформа 1961 года, когда водка стала стоить 2=87 и для пьяниц трешка стала пропуском в пьяный рай, гарантией опохмела. И несмотря на то, что с 1972 года цена на водку выросла до 3=62, трешка осталась по-прежнему основным средством покупки бутылки.

Реальные трехрублевые купюры несли на себе отпечатки пребывания у обитателей дна общества. Засаленные, обтрепанные по краям, надорванные, склеенные, мятые, со следами множественных перегибов и пятен, они являлись наглядным воплощением поговорки «каковы сами – таковы и сани» и выглядели намного гаже, чем более расхожие рублевые купюры.

«Три рубля» в отношении женщины было еще более унизительно, поскольку обозначало дешевую, опустившуюся, проститутку, работающую только за выпивку, что выразилось в ныне забытых поговорках: «Нинка – три рубля убытка» и «Три рубля и я – твоя».