Детский дом Интурист

   


        ТАКОГО красивого села Вадька ещё не видел. Обрамлённое двумя  озерами, оно лежало на взгорье между ними, отражаясь в воде своими  крепкими, добротными избами, окна которых серебристо излучали небесный свет.
        За тот месяц, что прошёл со дня  эвакуации из Москвы, Вадька повидал и Волгу, и Агидель, и легендарную реку Урал, с младенчества связанную у него с гибелью Чапаева. Были  затем город Курган  и неприметная станция Варгаши, районный  центр Половинное, тоже с огромным, как показалось мальчишке, озером, на  берегу которого  он долго  стоял, вглядываясь в подбегающие  к ногам мутноватые тяжёлые  волны. И,  наконец, как  завершение дороги и конечный привал, это село с неожиданно побирушечьим, сиротским названием - Сумки.
        Жалкое  имя и  богатый сельский уклад бесконечно противоречили друг другу, однако местные жители на  это  внимания не  обращали, и  когда однажды Вадькина мать сказала об  этом квартирной хозяйке, та только усмехнулась и печально  махнула рукой.
        - Сумки, Котомки… не  всё ли  равно. Если война  затянется, так  и  название  будет  в  самый  раз. Все  с сумами пойдем, как в двадцатых и тридцатых ходили...
        Что  произошло  в двадцатых и тридцатых годах Вадька не  знал. Его жизнь  была светла и прекрасна. И песни, которые  тогда  звучали над страной, были его песнями. В его памяти жили воспоминания о парадах и демонстрациях на Красной площади, каруселях и горках в парке имени Горького, волшебных лабиринтах Зоопарка, увлекательных прогулках по Москве-реке, соловьиной даче  в Кунцеве, шоколадных бомбах из  Елисеевского, внутри  которых обнаруживались       забавные деревянные  медвежата, зайчата или птички.
        Это был мир детства, неожиданно нарушенного войной. И было  неведомо, вернётся ли  он  когда-нибудь, и если вернётся, то возвратит ли ощущение  счастья и радости, которые сопутствовали ему.
        Война,от которой они с матерью бежали в глубокий тыл,тоже помнилась мальчику. Последняя декада июня,а затем июль и август, - каких-то семьдесят  дней,но боли и горечи их, видно, хватит  надолго. Правда, сейчас  всё это  казалось таким далёким и давним, что даже не верилось, что оно существовало  в действительности и в судьбе.
        Молчаливая  осень в дождях и туманах, золотые, багряные пряные листья, увядающие травы, и отражающийся в сером небе оловянный озёрный свет  возбуждали печаль и страдание. Мать часто плакала, пытаясь скрыть слёзы,но припухшие красивые  глаза выдавали  её, и Вадька, не зная, как помочь ей и  успокоить, сам нередко  ревел от тоски и  отчаяния, забираясь на зады  огорода, где  никто  не  мог его обнаружить.
       Школа, в которую  он  впервые пошёл в  этом году,располагалась в двух  бревенчатых зданиях, стоявших друг против друга на центральной улице села.   Правда, здесь  была почти окраина, за которой лежало  кладбище, с одинокими  обелисками и крестами над могилами бывших людей. Однако это соседство не мешало детворе, чьи задорные голоса на переменках разносились окрест, быстролётно сливаясь с голосами пичуг, беззаботно  щебечущих над тихим прахом.
       Читать и писать в свои восемь лет Вадька уже умел. И чрезвычайно поразил этим умением всех первоклашек, возбудив в  сердцах некоторых девчонок  законный интерес и длительную симпатию. Из-за этих симпатий ему пришлось трижды драться с ревнивым соперником Лаврушкой Пузенцовым, не по возрасту рослым и сильным.
       У Лаврушки были крепкие кулаки,а у Вадьки ловкость.Кроме того,он знал несколько приемов самбо, которым когда-то в шутку обучил его отец. Теперь эти приемы облегчали ему жизнь, хотя то разбитый нос, то синяк под глазом неизменно свидетельствовали об удачных Лаврухиных попаданиях.
       На уроках, когда все, в том числе и Пузенцов, высунувший от напряжения язык, выводили в тетрадях палочки и буковки, Вадька или отрешённо смотрел в окно, или же, с разрешения учительницы Анны Павловны, читал какую-нибудь книгу из небогатой школьной библиотеки.
       От отца письма приходили редко. Как военный журналист он мотался по передовым и иногда в доходящих до села газетах Вадька с замиранием сердца читал его очередную корреспонденцию. Правда, определить, где он  находится   в данный момент было трудно. “Населённый пункт Н.”, “высота 420”, “город К.” - всё это были иероглифы не только для восьмилетнего пацана.
        Однако многоопытный учитель географии Прон Иванович расшифровал их, и Вадька с матерью попеременно испытывали то горе, то облегчение при уточнении засекреченных отцовских координат.
        По вечерам у конторы, где с утра до ночи хрипела “тарелка”, собирался народ, жаждущий новостей и желанного перелома военных событий. Мужиков в селе почти не осталось. Райвоенкомат забирал в Действующую армию и на “трудовую повинность” не только призывников и резервистов, но даже и белобилетников.          Первого ноября, наплевав на свою застарелую язву и гипертонию, добровольно ушел на фронт и Прон Иванович, последний учитель-мужчина. Провожали его скромно, без цветов и приветствий. Только робко всхлипывала жена,да утирали рукавами пальтишек заплаканные глаза близнецы Анжелика и Лёдик.
       А через неделю радио принесло торжественную весть - 7 ноября на Красной площади в Москве состоялся военный парад.
       В этот день мать впервые со дня эвакуации взяла в руки карандаши и кисти. Усадив перед собой квартирную хозяйку тетку Ульяну, она с ожесточенным вдохновением принялась писать её. Тётка сидела,не шевелясь,очумев от восторга и значительности происходящего. А когда через несколько дней увидела себя, воплощённую в масле, то разрыдалась, разнежилась и, навсегда отказавшись от платы за проживание, притащила из погреба кулёк муки и мешок картошки и вручила всё это матери.
       - Вот Вам за труды. И не надо, не надо отказываться!..
       Слух о необыкновенном таланте эвакуированной разнесся по селу. Тут уже и стар и мал посчитали своим долгом навестить Ульяну Тихоновну и полюбоваться творением рук человеческих.
       Портрет получился ясный, высокий, и глядела с него на сограждан обыкновенная русская женщина, мать солдата, в чём-то схожая с иконописными изображениями великомучениц и Богородицы.
       Екатерину Фёдоровну одолели заказами. Женщины приносили фотокарточки мужей и сынов, умоляя “срисовать” и обессмертить любимый облик. Получив готовый рисунок, они долго сравнивали его с оригиналом, а затем заключали в рамочку и вешали в “красном углу”, рядом с почерневшими от времени иконами и иными фамильными реликвиями.
       За добро же и безотказность эвакуированной платили добром. От денег мать категорически отрекалась, а продукты брала, смущаясь и краснея от необходимости брать их и от постыдной нищеты своей. Краски, привезённые ею, со временем кончились, и теперь она работала карандашами, которые берегла пуще ока, не позволяя Вадьке даже мечтать о них.
         Так прошли зима и весна. Наступило лето. За это время Вадька перезнакомился со всей деревенской ребятней , научился плавать, безвозбранно освоив оба озера, шастал по окрестным лесам, добывая грибы и ягоды, собирал вместе с классом колоски на колхозных полях, гонял задрипанных бригадных лошадёнок в ночное, лазил на спор августовской полночью в старую заброшенную мельницу, и поочерёдно “дружил” с первыми классными красотками Розой Поляновой, Ниной Ковровой и Галей Веткиной.
        От отца писем не было чуть не полгода. Мать вконец извелась,плакала в подушку, а однажды, по совету тетки Ульяны, презрев своё академическое образование и неверие в чёрную и белую магию, сходила к гадалке.
        Что ей наворожила колдунья, Вадьке было неведомо, но только свет надежды загорелся в материнских глазах и расцвел васильково и радостно, когда, наконец, из Москвы до Сумок дотащилось долгожданное отцовское письмо.
Было оно передано с оказией, долго переходило из рук в руки, минуя почтовые отделения и военную цензуру, и когда оказалось на столе перед матерью, у неё не хватило сил распечатать его.
        Отец сообщал, что три месяца находился в партизанском отряде,был ранен,но теперь подлечился и чувствует себя хорошо. Ещё он писал, что страшно соскучился “по своим драгоценным и верит, что недалек тот день, когда они снова соберутся все вместе в любимой Москве…”
       Жить, между тем, с каждым днём становилось труднее. Небогатый урожай, что созрел на полях, был торопко вывезен районными заготовителями и колхозники на свои трудодни не получили ничего. Огороды на личных подворьях тоже не радовали: неизвестные жучки и какая-то тля повредили картофель и овощи, и теперь у многих хозяев продуктовые запасы подходили к концу.
       Ожидая голодную и холодную зиму, народ бросился по грибы да по ягоды. Но поскольку уборочная страда требовала безраздельной трудовой отдачи, то и времени для себя совсем не оставалось. А тут ещё различные уполномоченные наезжали один за другим, принуждая подписываться то на очередной военный заём, то на сдачу тёплого белья и одежды для фронта и тыла.
       Временами то тут, то там раздавался истошный крик, - то в одну, то в другую избу приходили проклятые похоронки.
       С каждым месяцем село всё заметнее чернело от скорбных вдовьих одежд и усталых трагических лиц, с ввалившимися щеками и тёмными пугающими подглазьями.
       Среди общих народных надломов и горестей детвора взрослела быстро. Хмурый август облетал с календаря безоглядными числами. Учителя и старшеклассники ремонтировали и красили парты, завозили и пилили дрова, складывая их в высокие длинные поленницы за угольным сараем. Малышня, сгорая от нетерпения и желания помочь, вертелась на подхвате, посильно исполняя любое поручение старших. До начала занятий оставалось пятнадцать… одиннадцать… девять дней. И вот тут-то пришёл приказ из области срочно освободить оба школьных здания и подготовить их под эвакуированный из Москвы какой-то детский дом…


       СЕЛО изнемогало от вестей. Слухи расползались по дворам, обрастая по пути подробностями, томящими и жуткими. Возбуждённые старухи, прилежно крестясь, рассуждали о диавольских кознях и каре Господней, ниспосланной народу за грехи и безверие лютое.
       - И-и-и, Акимовна, - шелестела соседка соседке, торопливо усаживаясь на лавку и пугая наперсницу новостью так, как недавно пугали её. - Свят, свят, свят!.. Мало нам войны, дак ишшо и юродов привезли в наказание обшчее. Я намедни глядела, как их выгружали, так, поверишь ли, чуть не преставилась. У одного башка , что котел банный! У другого язычишше до пояса вывален! Как он глянул на меня, да как гаркнул, так я тут и сомлела. Спасибо, Енька конторская меня сзади схватила. Бежи, говорит, бабка, от напасти подалее, потому как антихристы это, и они тебе блазниться почнут…
       - А-а-ай!..А-ах!- всплескивала руками Акимовна, не чая, как избавиться от товарки, чтобы самой на рысях рвануть к какой-нибудь Перфильевне или Сазонтьевне и постращать и её натурально явленными ужасами.
       Изнывая от подобных новостей и понятного любопытства, народ валом валил к реквизированному школьному подворью. Однако там царила тишина, двери в зданиях были закрыты, а окна классов, превращенных в палаты, замазаны извёсткой так, что ни поднявшись на цыпочки, ни подставив под ноги что-либо, заглянуть в них было невозможно.
      Изредка от кухни к палатам, горделиво косясь на смятенное сборище, проносились одетые в белые халаты санитарки, таща накрытые крышками ведёрные кастрюли и чайники. Деревенский интерес к любой из них был им не безразличен, но,укрепляя престиж, девки стойко держали фасон и желанных поводов к обоюдному сближению не подавали.
      Потрясённые бабки,стойко помнящие царя,по-собачьи водили носами, дегустируя запахи кухни.
      - Вроде маслом животным тянет… И как будто какавой.
      - Да какой там какавой!Кофий это,соседка. Я его ишшо по тринадцатому году помню!
      - Значит, не простая кумпания к нам понаехала. Наши сироты и картохе рады. Я намедни лепёх из кожуры напекла, дак сглотили любезные за милую душу!
      - Э-эх, везде хорошо, игде нас нет. А ну, Митрошка, прочитай, что у них над дверью написано. У тебя глаза молодые, зоркие. Вон там… доска со стекляшкой. Про что она?
      - На-а-арод-ны-ый коо-мисса-ри-ат зд-ра-во-ох-ра-не-ни-я… - по складам расшифровывал вывеску грамотей-третьекласник.-Дэ-ет-ыс-кий до-ом “Ин-ту-ри-ст”… “Интурист”! Это что же такое?
      - Да лешак его знает. Может, как колхоз “Коминтерн”, или фабрика “Маяк”? У них в Москве, что ни есть, всё засекречено.
      - Точно! Ни детей, ни начальства… А игде ж они все?  Игде-е?..


       ЭТА осень была лучезарной. Бабье лето затянулось. И бесчисленные паутинки цвели на кустах и деревьях, прихотливо штрихуя свежеющий воздух.
       На Ефимию-великомученицу село, наконец-то, познакомилось с приезжими.     Посмотрело и стихло в печали, так как очень уж непривычным был вид несчастных детей. Полиомиелитчики, олигофрены, рахиты… За какие родительские грехи и на какие страдания произвела их природа, гадать не хотелось. Женщины вздыхали, плакали и уводили своих от унылого зрелища, настрого наказывая им сюда не бегать и убогих не обижать.
       Солнце грело почти по-весеннему. И детдомовцев, кто был в относительном здравии и сознании, выводили, или выносили на улицу, и они мирно гуляли, сидели, лежали, воспалённо и жадно вбирая в себя золотые и синие краски земли и небес.
      Школяры, несмотря на запреты родителей, продолжали ходить сюда. Их никто не гонял, не стыдил, не спроваживал. К ним уже привыкли, и они привыкли ко всем, даже к страшному горбатому Васе, который скрючено, слонялся у детдомовской кухни, обличая поваров и грозя им укороченными и вывернутыми, словно на пыточной дыбе, руками.
       - Ууууу! Ууууу! - разобижено мычал он. - Сами-то едят, едят, а мне не дают!
      Подбираясь к дверям кухни, он подолгу стоял возле них, опираясь на короткий железный костылик, и с его жутко вываленного, непослушного языка истощённо стекали голодные струйки слюны…


      В ЭТИ дни всю страну волновала судьба Сталинграда. В коридоре новой школы, здание которой до этого занимало правление колхоза, висела карта СССР, утыканная флажками. И уже с утра возле неё толпились учителя и ученики, обсуждая положение на фронтах и боевые возможности наших войск.
      Не хватало тетрадей, чернил, керосина. Но с чернилами приспособились: поджигали старые резиновые подмётки и полученную сажу разводили водой. Кроме того, многие ученики, и Вадька в их числе, выполняли домашние задания на полях газет, аккуратно разлиновывая их в полоску и клеточку.
      Приближалась зима. Тетка Ульяна жгла лампадку перед иконостасом и перед сном молилась долго и истово Богородице и всем святым.
      - Матерь Божия, заступница наша, помилуй нас грешных… Господи Иисусе Христе,спаси и охрани честна воина Михаила, дай ему надёжу возвернуться в родительский дом…
      Под её монотонное, таинственное  бормотание Вадька быстро задремывал, но среди ночи просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами, прислушиваясь  к писку мышей в подполе и шуршанию тараканов за печкой, шелесту облетающих черемуховых кустов под окном.
       Ночи были тёмные, беззвёздные. Иногда из-за тяжёлых туч ненадолго  высовывалась луна, заливая избу изумрудным искусственным  светом. Дымно чадила коптилка. Пламенный язычок слабо колебался от  движения  воздуха, и Вадьке казалось, что с икон  на  него взирают не терпеливые лики святых, а какие-то чудища с отвратительно  высунутыми, как у Васи, языками. Он  испуганно зажмуривался, с головой залезал под одеяло, чувствуя, как торопливо  и  болезненно колотится сердце.
       Сердце  он чувствовал теперь постоянно. Что-то сковырнулось у него  внутри, что-то сдвинулось, причиняя непонятное  беспокойство и боль.То ли от  затяжного недоедания, то  ли от какой-то инфекции заработал  он  и язвенный стоматит. А затем, ни с того, ни с сего, стали опухать ноги в  коленях, и  суставы  в локтях и пальцах.
       Фельдшерица из местной санчасти прижигала дёсны ляписом, а в  отношении остального предположила ревматизм, посоветовав глотать аспирин, если кто-то и где-то сумеет его достать. Правда, это было несбыточное желание. Точно так же сейчас  можно  было мечтать о бананах и бланманже.
      Мать ломала руки в  отчаянии. И тётка Ульяна принялась лечить Вадьку домашними  средствами. То она поила его травяными  отварами, то сгоняла по  семь потов в примостившейся возле сарая курной тесной баньке, а затем, закутав в старый тулуп, заставляла «греть косточки» на полатях, куда поднимался от  жарко натопленной печи густой и знойный дух.
      А за окном уже искрился снег, и однажды под вечер, когда сквозь замороженные стекла еще пробивался неуверенный льдистый свет, кто-то осторожно повозился в сенях, затем стукнул в дверь и шагнул на порог, вместе с облаком пара, ворвавшимся в избу.
      Гости в доме всегда желанны. Тетка Улья засветила коптилку и радушно привстала со стула,подслеповато вглядываясь в вошедшего.
       Это оказалась женщина лет сорока, одетая в короткую беличью шубку, белый пуховый платок и высокие фетровые ботинки - вожделенную мечту модниц  довоенных  счастливых лет.
      - Здравствуйте, - сказала она голосом простуженным и твёрдым.- Мне сказали,что здесь живет художница из Москвы. Так я к ней.
      - К Вам, - протянула Ульяна, как всегда уважительно обращаясь к квартирантке на “Вы”. Проходите, пожалуйста. Милости просим!
      - Спасибо, - сказала женщина и, сняв шубку, отряхнула от снега ботики и прошла к столу. - Меня зовут Маргарита Михайловна. Я директор детского дома "Интурист".
       К сожалению, угостить гостью было нечем. Однако тётка Ульяна быстро приготовила морковный чай и подала к нему несколько кусочков остуженной пареной репы.
       - Чем богаты, тем и рады. Вы уж не обессудьте…
       Доверительный женский разговор тёк неторопливо и задушевно, перескакивая от предвоенной Москвы, театров, выставок, к сегодняшней жалкой действительности, общим болям, утратам и разочарованиям. Ах,о скольком ещё нужно было переговорить, сколько всякого вспомнить. Но Маргарита Михайловна неожиданно взглянула на ходики, громко тикающие на стене, и торопливо поднялась.
      - Ой, я засиделась у вас! - сказала она и, чуть-чуть помолчав, поинтересовалась.- А что, кроме нас, москвичей в селе нет?
      - Увы! - Екатерина Фёдоровна развела руками. -Две семьи, как я знаю, живут в Половинках, еще три в Варгашах… Нас вот только сюда  занесло. Но мы уже  привыкли.
      - Да и  нас  побросало. Сначала эвакуировали в Омск, затем в Челябинск. Эти эшелоны, дороги. А у меня дети, знаете, какие? Помещений приспособленных нет, питание не обеспечивается… Я в один обком, во второй… Телеграмму за телеграммой в Москву! Наконец сюда распределили. Вот и кручусь, как белка в колесе. Bсё  приходится делать самой! Но от фронта не оторвёшь, от рабочих тоже. Вы не представляете, как тяжело.
       - Представляю. - Екатерина Фёдоровна слабо улыбнулась.- Тут с одним не знаешь, как прожить, а у  вас  их, вероятно, сотня…
       - Даже с гаком,  как говорят украинцы. Но вы бы на них посмотрели! Это же с ума сойти... И в основном все дети иностранцев, работающих в СССР. Я когда к ним из Моссовета впервые пришла… спать не могла, жить не хотела!
      - Понимаю. - Екатерина Фёдоровна зябко потерла руки и спрятала ладони под  мышки. - Мне о них рассказывали. Да и сама изучала. Нам в Строгановке чего только не преподавали. Только…- Она запнулась, раздумывая, продолжать ли начатый разговор. - Только ведь какая война идёт! И здоровые дети гибнут! Вот недавно двое школьников, брат и сестричка, с голодухи наелись каких-то корней и - всё… Мать на похоронах с ума сходила, в могилу кидалась. А чем ей поможешь? И как всё это можно пережить?
       Екатерина Фёдоровна смущённо замолчала, ожидая гневной отповеди гостьи. Но та слушала её внимательно и только изредка, словно бы соглашаясь, покачивала головой.
       - Понимаю всё ваше невысказанное. И не осуждаю… Не вы первая, не вы последняя. Многие меня упрекали  в том, что… т а к и х  вот выхаживаю, трачу на них и продукты, и средства… Большинство же из них никогда не станет ЛЮДЬМИ! Всё животное… инстинкты, действия… Но ведь мы не фашисты! – вдруг с отчаянием выкрикнула она. -Это Гитлер в Германии всех неполноценных истребил. Ну а мы… мы-то… мы разве сможем… безвинных?! Ой, не то говорю, не о том надо думать… Я зачем-то пришла к вам, а теперь позабыла. Извините, пожалуйста…
       Маргарита Михайловна подошла к утыканной гвоздями доске, заменявшей в избе вешалку, и суетливо стала натягивать шубку.
       - А! Вот вспомнила… Ну, не память, а решето… Сына вашего мы решили забрать.
       - Ку-уда-а? - округлила очи художница.
       - К нам. В детдом. Фельдшерица мне о нём говорила. Ревматизм - это дело жестокое. Чем ему вы поможете? А у нас какой-никакой уход, лечение посильное… Нет, нет, нет и не возражайте! - властно выставила она руки перед собой. - Мы же люди, и друг другу помогать должны.
       - Но… в детдом, - в замешательстве забормотала Екатерина Фёдоровна. - При живой матери?.. Что я мужу скажу, когда он узнает?
       - А то и скажете. Мальчишку надо спасать. Поэтому утром санитарок пришлю. А вечерком ко мне приходите, буду рада. Я ведь тоже одна…совсем одна… и интеллигентный человек для меня, как свет в окне! А тем более, землячка, родная душа… До свидания! Жду вас!..


      Палата, в которую поместили Вадьку, была узкой и длинной, как коридор. Справа, возле двери, выпирала боком круглая железная печь, а дальше стояли три кровати, две из которых были заняты.
      На одной из  них  лежал вихрастый подросток, с гордым  и красивым лицом, а возле второй, у окна, опираясь на  костыли, стоял мальчишка с  необыкновенно огромной, похожей на тыкву, головой, которая каким-то чудом держалась на его тонкой шейке.
      Увидев его, Вадька невольно отступил и упёрся в тёплые колени приведшей  его медсестры.
      -Ну, что ты, что ты, - мягко  сказала женщина и погладила его по  коротко остриженной голове. - Ты не смущайся. Это теперь будут твои друзья.
      - Да он  боится, - улыбнулся  большеголовый, с нескрываемой насмешкой  разглядывая Вадьку. - Может, Гражина Рогнедовна, его  к  кому-то другому поселить?
       -Да  куда же, Серёженька? - пожала плечами медсестра. - Всё забито. Да и Маргарита Михайловна велела к вам. Он ведь тоже москвич.
       - Ну, тогда  законно, - снова улыбнулся головастик. - Проходи, человек, мы тебя не съедим!
       - А я и не боюсь, - независимо пробасил Вадька, напускной  грубоватостью пытаясь  скрыть свою  застенчивость. - Я даже Васю вашего не  пугался.
      - Васю? - живо сверкнул глазами Серёжа. - Так  вон же он, у калитки, с  каким-то  стариком  плешивым... Чудеса! На дворе  снег, мороз, а мужик в одних штанах и босиком...
       - Так это, наверное, деревенский Илюша, - неуверенно  предположил Вадька. - А ну, дай  погляжу.
       Преодолевая робость, он приблизился к окну и  заглянул в продышаный Серёжей ледяной кружок.
      - Точно, он. Зимой и летом одним цветом. Закалённый!
       -Ах, глядите, глядите, - вдруг закричал  Сережа. - Старичок с Васей хлебушком делится! Нищий нищему подаёт. До чего  же  мы дожили…
       - Ну, опять запричитал,- недовольно сказал лежащий на койке  подросток.- И чего ты, Серёга, всему поражаешься? Что ты  на мир вечно  из  окна смотришь?
       - Да потому, что  этот  мир  удивительный! И кроме  этого окна мне, к  сожалению, ничего  не  светит, - миролюбиво  ответил  Серёжа и, осторожно  подвинувшись  на костылях, присел на  свою койку.
       Теперь Вадька мог  отлично  разглядеть  обоих.
       На  прозрачном, нежном лице Серёжи приветливо светились голубые глаза, полные капризные губы  шевелились в летящем изгибе, и когда  он улыбался, на щеках, как у девочки, возникали глубокие  ямки. Если бы не огромный, раздувшийся череп, совершенно голый и жёлтый, как бильярдный шар, его можно было бы считать красавцем.
       Лежащий напротив него сосед был совершенно иным. Туго сдвинутые брови и строгие, неподкупные очи, которыми он исподлобья буравил ребят, выдавали характер. Плечи его были хорошо развиты, грудь дышала бурно и часто, словно одолевали его какие-то глубоко скрытые страсти и томления.
      “Вот кого надо бояться, - подумал Вадька. - Этот, если что, пришибёт… А Серёжа - он славный, и совсем не урод. Зря я так шарахнулся от него…”
       Вадька оглянулся на дверь, чтобы поблагодарить медсестру, но её уже не было. Ноги его по-прежнему ныли, и сердце неопределённо и сладко покалывало. Тяжело вздохнув, он направился к своей кровати, но был сразу же остановлен преградившей ему путь рукой подростка.
      - Ты чего раскис? - неожиданно добрым голосом сказал паренёк. - За Серёгу обиделся? Так мы с ним ежедневно так схватываемся. Но не думай, мы не враги. И с тобой подружимся, если ты человек. Так, Серёжа?
      - Так, так, - серебряно прозвенел Сергей. - На тебя просто невозможно обижаться. Хотя очень ты прямолинейный. Прямо Павка Корчагин.
      - А я и не скрываю этого. И на Павку равняюсь. Ты читал “Как закалялась сталь”? - обратился он к Вадьке.
       - Нет, - растерянно ответил новичок.
       - Ну, так скоро прочтёшь. Это у меня настольная книга. А теперь давай знакомиться. - Он протянул руку. - Я - Леонид Куликов.
       - Я - Серёжа Новиков, - приятно улыбнулся Серёжа.
       - А я Вадька, - сказал Вадька и тут же поправился. - Вадим. Ученик второго класса…
       - Оо! - засмеялся Леонид. - Это уже звание!.. Ну, располагайся, Вадим. Время до обеда есть, так что можешь рассказывать.
       - О чём? - вытаращился на него Вадька. - Или про что?
       - А про что хочешь! Кто ты, что ты, с чем тебя едят?
       - Ну-у… - Вадька прошёл, наконец, к своей койке, осторожно попрыгал на ней, проверяя пружины. - Ну-у, - продолжал он.- Мне девять с половиной лет. Папа у меня на фронте, а мама художница… А теперь ещё и ревматизм…
       - Да-а, - покачал головой Леонид. - Биография сложная. - Он уже отошёл от своих дум, оттаял, и теперь явно хотел понравиться мальчишке. - Ну а я из Иванова. Слышал про Иваново-Вознесенск? Родину Первого Совета?
       - Конечно, -сказал Вадька. - У нас Васька Федотов в Москву из Иванова переехал.
       - Ну, так вот. Мама у меня учительница. Работает в вашей школе. А дед - большевик, один из тех, кто Советскую власть организовывал. И я думаю, придёт время, когда его именем в Иванове улицу назовут… Обязательно назовут !
       - А сейчас разве нельзя? - глубокомысленно поинтересовался Вадька, не понимая, от чего это Серёжа вдруг испуганно заморгал и приложил палец к губам: молчи, мол.
      - Нельзя, - вздохнул Леонид. - Сейчас он во врагах народа числится… А я не верю! Не верю! - яростно стукнул он кулаком о бортик койки. - Всю жизнь человек отдал Революции, а теперь вдруг вра-аг?!
      - Тише ты! - предупреждающе одернул его Серёжа. - Услышат…
      - А-а, - Леня бессильно махнул рукой. - Пусть слышат…
      - А вот я своих не знаю, - сказал Сергей и снова уставился в окно. - Ни отца, ни матери… Видно, выродили урода и напугались… Пока в Москве жил, посылки и переводы откуда-то приходили, а теперь… Ой, да что мы всё о грустном да о грустном? Новый год скоро. Новые удачи придут. Не успеем оглянуться, как война закончится.
      - Ага...жди,-  мрачно усмехнулся Леонид.- Если даже в Сталинграде развернёмся, до Берлина еще шагать и шагать.
      - Ну и дойдём! Я даже день могу назвать, когда война кончится. Я целый месяц его высчитывал. Не верите, не верите?
     - Ну, назови, - великодушно разрешил Леонид.
     -Значит, так… - Серёжа весь как-то сжался и стал похож на нахохлившегося цыплёнка, затем собрался с мыслями и, раскачиваясь на кровати взад-вперёд, забормотал: - Сорок третий отскочит… трудно, больно отскочит… В сорок четвёртом мы границу перейдём… Ну, может, не в начале, а в конце… А весной сорок пятого… Обязательно весной в апреле, или в мае… Скорее  в  м а е… второго или первого настоящая победа придет! И если это не сбудется, плюнете мне в глаза. Я вот верю, верю в это! Обязательно п е р в о г о или  в т о р о г о!
      - Что ж, запомним, - усмехнулся Леонид.
      - Только надо, чтоб и ты поверил. И Вадик… Наша вера передастся бойцам, всему народу… А если не верить, то и надеяться нечего. Ты же ведь уверен, что вылечишь свой паралич? Вот и в это поверь!.. А когда мы встретимся лет через двадцать, вспомним и сегодняшний день, и как тут горевали. Ты, Лёнька, станешь писателем. А Вадька, наверное, артистом. Будет выступать на сцене МХАТ! Или в кино сниматься. А мы зазнаемся важно, что знакомы с такой знаменитостью.
      Серёжа рассмеялся. Однако смех его был невесел. И от этого надрывного, жуткого смеха у Вадьки поползли мурашки по ногам и спине. Ничего не ответив Серёже, он упал на кровать, засунул голову под подушку и мгновенно заснул.


     …ПРОЛЕТЕЛА неделя, вторая… В новом обществе Вадька освоился быстро. По натуре дружелюбный и искренний, он доверчиво тянулся к ребятам, поражаясь их многоопытности и знаниям, которые они успели приобрести за свои недолгие годы. Всякую свободную минуту и Серёжа, и Лёня отдавали книгам. Обмениваясь мыслями о прочитанном, они иногда спорили яростно, до слёз, и Вадька с упоением и жадностью впитывал в себя услышанное. Правда, во многом ориентироваться ему приходилось с трудом, но, тем не менее, добрые зерна познания падали на благодатную почву. Многое из того, о чём говорили ребята, было до того интересно, что Вадька сидел, разинув рот, чувствуя себя тупым и жалким болваном.
       В детские годы даже небольшое различие в возрасте имеет значение. А тут разница составляла пять и шесть лет, и лишь природный ум да способность всё усваивать на лету позволяли мальчишке оставаться терпимым членом этого общества.
      По утрам их обязательно навещали Маргарита Михайловна и старенький, неугомонно  бодрый  врач Александр Антонович.
      Начавший свою деятельность ещё  при  земстве, Александр Антонович  сохранил  и повадки и внешность тех лет. Посверкивая черепашьим пенсне, сползающим с носа, и золотыми  зубами, смешно задирая аккуратную, с  проседью, бородку он со смехом и шуточками прямо-таки втискивался в  палату.
     -Ааа, голубчики, -трескучим “волжским” тенорком смешливо выкрикивал он. - Попались! Опять не думаете о здравии! А ну, быстренько, общий подъём и на  зарядку! Побежали, побежали, поползли, запрыгали!.. Так… так… Ого! Куликов у меня стометровку рекордно прошёл! А Серёжа, Серёжа его догоняет… Молодец, Серёжа, работай, двигайся!
      Желая доставить удовольствие старику, ребята изображали бурную физическую деятельность. Лёня исступленно крутил  и размахивал руками, Серёжа вставал на костыли и тоже двигался, как мог, а Вадька неизменно пытался побегать, но Александр Антонович лёгким щелчком укрощал его желание.
- Не спеши, еще  успеешь их догнать. У тебя, голубчик, всё впереди. А пока  салицилку прими… Открывай рот… бери водичку… а-ап! А теперь витамин на закуску - ням-ням! Ну и этим лентяям , как приз, по горошинке… А-ап!.. Ап! На здоровье. Поправляйтесь, мошенники! И - двигайтесь, двигайтесь. В движении - жизнь!..
      В движении - жизнь. Вадька понимал это, как никто. С малолетства  шустрый и  верткий, он болезненно переживал своё нынешнее положение и при каждом удобном случае норовил удрать из палаты. Многодневный прием аспирина и терапевтические прогревания “синим светом” привели его в некую норму: опухоли на ногах сошли, и сердце почти не беспокоило. Организм требовал нагрузок, хотелось бегать, прыгать, но на улицу не выпускали, а в палате не разгуляешься: стыдно было ребят, их прикованности и обречённости.
      После завтрака и обхода начиналось "великое чтение". Только шелестели страницы книг, да время от времени скрипело перо Леонида, заносящего возникавшие мысли в свой заветный толстый дневник.
      Начитавшись до чёртиков, Вадька надевал широкий и длинный не по росту халат и, чтобы не мешать ребятам, выходил в коридор.
       Это был даже не коридор, а фойе, где ещё недавно, на переменах, звучали оживлённые голоса школьников, Сейчас здесь было тихо и пусто. Лишь изредка проковыляет из процедурной в палату маленькое неуклюжее существо, пробежит санитарка с судном, или неторопливо прошествует медсестра Гражина Рогнедовна, высоко держа свою прелестную головку, гордо увенчанную короной аккуратно уложенных золотых толстых кос.
      Почти все двери бывших классов выходили в фойе. И за ними шла таинственная, странная жизнь, воплощенная в формах вычурных и извращённых.          Иногда,набравшись смелости, Вадька открывал дверь в ту или иную палату, и, замирая от ужаса, разглядывал её обитателей.
      Лёгкий скрип двери возбуждал острый слух и любопытство жильцов, и десятки глаз тот час же обращались к мальчишке, словно бы спрашивая: кто он такой и чего хочет от них?
      Вадька молчал. И они молчали. Лишь однажды чья-то громадная, раза в три большая, чем у Серёжи, голова, не выдержав этого молчания, показала язык и злобно плюнула. Правда, плевок оказался слабым и упал на одеяло, под которым беспомощно шевелилось маленькое хилое тельце безбородого сказочного Черномора.
      В другой раз, когда Вадька находился в фойе, одна из дверей неожиданно распахнулась, и мальчишка увидел прямо перед собой яйцеголового, почти взрослого парня, сладострастно пожиравшего собственные испражнения.
      В ту же секунду до слуха донёсся чей-то женский плач и знакомый утешающий голос Маргариты Михайловны.
      -Не могу, не могу-у! - навзрыд кричала женщина.- Отпустите меня, сил больше нет! Я в колхоз пойду, на ферму. Там хоть свиньи, им всё положено. А тут  о б л и к  человеческий, и я с ума сойду!
      - Успокойся, Наташа, держи себя в руках, - мягко уговаривала санитарку Маргарита Михайловна. - Ты думаешь, мне легко и я железная? Так я тоже ночами не сплю! Но ты представь, что это г о с п и т а л ь. И все дети наши - жертвы войны. А они и так жертвы, всем обделённые, и если мы им не послужим, то кто кроме нас?.. Я тебя прошу, Наташенька, стисни зубы и терпи. Мы не смеем их бросить, нам Родина поручила. А твой подвиг человеческий не забудется. Потому что милосердие - это главное. И если мы ожесточимся, то зачем тогда жить? Мы же люди, лю-уди! И доброту твою дети чувствуют, даже эти несчастные, эти больные…
       Конца диалога Вадька не дослушал. Он опрометью бросился в палату и, упав на койку, разрыдался в истерике.
       - Да ты больше не ходи туда,- строго сказал Серёжа, сообразивший, что могло так потрясти мальчишку. - Я вот сам искорёженный, а туда не рискую. Страшусь! Больно уж жестоко природа над нами подшутила. А ты человек нормальный, тебе всё это видеть нельзя. Ты о будущем думай! Оно у тебя хорошее, я знаю…
       Как ни странно, но Серёжа действительно многое знал и предвидел. Этот удивительный дар прорезался у него в самом начале войны, когда он случайно предсказал судьбу сына одной из нянечек. Придя в палату, няня показала ребятам фотокарточку солдата и поплакалась, что уже три месяца от него ни слуху, ни духу.
       Серёжа долго вглядывался в фотографию, затем вдруг нахохлился, закатил глаза и,спустя некоторое время, уверил женщину, что сын её жив.Нянечка, испугавшись поначалу, что с ним начинается припадок, приободрилась, разулыбилась, и стала допытываться подробностей.
      - Жив он, жив, - подтвердил Сергей. - Только находится за какой-то проволокой, среди множества солдат. Может быть, это плен.
      - Пле-ен? - в страхе ахнула женщина
      - Ну, не знаю, не знаю... Только дальше я его видел в красноармейской форме…
      - Аааа…
      Поражённая женщина ушла в полном смятении. А спустя несколько месяцев ворвалась в палату с криком и солдатским "треугольником" в руке. Сын писал, что действительно две недели находился в плену, потом чудом бежал, возвратился к своим и теперь находится в новой воинской части, которая скоро уходит на фронт.
      С той поры к Серёже началось паломничество вдов и матерей. Некоторых он счастливо успокаивал, другим велел надеяться и ждать, хотя точно знал, что ждать было некого.
      - Слушай, как ты определяешь, живой или мертвый солдат? - как-то поинтересовался Лёня.
      - Сам не знаю, - пожал плечами Сережа. - Я его  в и ж у  среди тысяч других. Вот так... сосредоточусь  и… ищу. Сначала в небе, может, где-то летает. Потом на земле - в окопах, в землянках... в поездах, в госпиталях... Мысленно  всё сразу охватываю и вдруг… среди лиц, лиц, лиц таких неразборчивых, е г о лицо появляется. Если он живой, конечно. А если убитый, так ищи, не ищи… 
      Он  бессильно развёл руками.
      - Чудеса! - восхищённо сказал Вадька. - Значит, ты и будущее можешь увидеть?
      - Так я же вам его предсказал. И про окончание войны, и кем вы станете. Чем чёрт не шутит, может и сбудется. Вон, Островский... погибал человек. А стал писать и обрёл бессмертие! Ну и Лёнька так сможет. Он умный, ему выход мысли нужен. А как эту мысль людям передать? Только через бумагу...
      - Ну а я, что действительно стану артистом?
      - Ты-ы... - Серёжа внимательно посмотрел на Вадьку, словно бы увидел его впервые. - С тобою сложнее. Очень ты неустоявшийся ещё. И, наверное, будешь шарахаться из стороны в сторону, расшибаться, раскаиваться... Но потом придёшь к чему-то основному, важному. И это обязательно будет связано с искусством, потому что ты здесь, как на ладони. Артистизм в тебе проглядывает. И хоть пацан пацаном, ничего о себе не знаешь, но печать на лбу уже горит. И это как судьба. А от неё не уйдешь!
      -Странно, - сказал Вадька. - И страшно. Как будто в пропасть заглянул.
      - Ничего, - улыбнулся Серёжа. - Это пройдёт. Особенно, когда жизнь крутить станет, а ты будешь отбиваться. Главное - стержень не потеряй. Или точку опоры, на которой всё держится…
      Он замолчал, подошёл к окну и, уткнувшись лбом в ледяное, покрытое морозными узорами, стекло, стал вглядываться в какие-то открытые только ему одному запредельные дальние дали.


       …ПРОШЛО двадцать лет. Тридцать лет... Почти все предсказанное Серёжей сбылось.
      Леонид Иванович Куликов действительно стал прекрасным детским писателем. До последней минуты он боролся с недугом, став в своей нелёгкой судьбе младшим братом Николая Островского. До сих пор его книжки радуют детвору, и память о нём живет в душах людей, которым он бескорыстно и нежно отдавал тепло своего сердца. И ещё он  д о ж и л  до того дня, когда имя его деда засияло освобождёно и чисто, и в Иванове этим именем действительно назвали одну из улиц.
      Ну а Вадька, Вадим... Жизнь неистово крутила его. И кем он только не был. В том числе и актёром, правда, не мхатовцем и не кинокумиром. Увы!
     Бурное пережитое требовало выхода из души. И сначала робко, а затем всё увереннее он стал писать об этом пережитом, и неожиданно издал книгу, вторую, о которых заговорили требовательно, всерьёз, примеряя на других ту высокую планку, которую он поднял для себя.
     Теперь он уже не мыслил себя вне этого творчества и этой судьбы, хотя иногда годами приходилось молчать. И не гневаться, получая из журналов и издательств отвергнутые рукописи с дикими рецензиями о том, что "всё это очернительство и клевета на нашу действительность".
     Всё сбылось, как и должно было сбыться.
     Ибо “Всему свой час, и время всякому делу под небесами,
     Время родиться и время умирать,
     Время насаждать и время вырывать насаждения,
     Время убивать и время исцелять,
     Время разрушать и время строить…”
     Так говорит Экклезиаст, и так часто и задумчиво говорил Лёня, исповедующий в жизни высочайшую религию милосердия, которое он впервые познал в том военном инвалидном детском доме.
     А в отношении дня Победы Серёжа ошибся всего лишь на неделю.
     Победа пришла к нам 9 мая 1945 года, вся в цветах и салютах, слезах и поцелуях…
     Этот день был, наверное, самым дорогим из всех прожитых дней человечества.
     Но Серёжа до него не дожил…
1980 г.