Одуванчик

Случайно ли мы по жизни пересекаемся с какими-то людьми или нет? Этот вопрос стал интересовать меня гораздо позже. А в детстве принималась данность. Мне иногда кажется, что со временем мы теряем что-то. Знания накапливаются, а могут ли они прибавить мудрости? «Мудрость не знает, но освещает глубочайший мрак», - писал Сэн-Чжао.
А Лев Толстой утверждал, что «свойство мудрого человека состоит в трёх вещах: первое – делать самому то, что он советует делать другим, второе – никогда не поступать против справедливости и третье – терпеливо переносить слабости людей, окружающих его».
Порой люди об одной и той же вещи могут судить по-разному в разное время суток, и это вовсе не смущает их. А было ли истинным их восприятие и когда именно? Я часто наблюдала, как мать могла буквально через час изменить своё мнение на  противоположное в зависимости оттого, с кем она говорила. То ли авторитет собеседника менял её точку зрения, то ли она убеждалась в обратном, то ли просто забывала, что говорила ранее. Скорее всего, последнее.
Иногда она меня, трёхлетнего ребёнка, ставила в затруднительное положение, когда вдруг, словно заговорщик, спрашивала, кого я люблю больше: маму или папу. Я молчала, потому что не могла понять, почему мать не знает то, что и так очевидно: любить больше или меньше нельзя, можно просто любить. Наконец, я отвечала, вздохнув:
- Одинаково. Я просто люблю вас. И бабушку, и дедушку, и Стаса.
Но мать мой ответ почему-то не устраивал. И тогда она начинала мне подсказывать:
- Дети, как правило, всегда больше любят маму. Ты не бойся, я папе не скажу об этом.
Мои глаза округлились: мать хотела, чтобы я солгала. Я горько заплакала и сквозь слёзы выкрикнула:
- Одинаково! Одинаково!
Мать, похоже, испугалась, и отстала от меня со своим глупым вопросом.
Я была ребёнком «в себе». Так ли это было на самом деле, трудно сказать, но дед периодически произносил это определение. Может, он видел что-то, что не видели другие, и о чём не подозревала я? Брат был старше меня, часто хулиганил, а я подставляла его без всякого злого умысла, просто мне хотелось поделиться тем, что вызывало у меня восторг, а порой недоумение.
- Учись рот держать на замке, - прошипел Стас.
Я представила свой рот с амбарным замком, висящим на губах, и разрыдалась. На мой рёв примчалась мать и с порога закричала:
- Что он тебе сделал, Сонечка?
- Он хочет мой рот закрыть на замок, - всхлипывая, объяснила я.
- Уйди с глаз моих долой, - прикрикнула мать на брата, а мне пообещала, что никакого замка у Стаса нет, но даже если бы он и был у него, ему никто не позволит вешать замок на мой маленький, очаровательный ротик.
Мать поцеловала меня, и я успокоилась. Всё-таки разница в три года хоть и небольшая, но весьма ощутимая в детстве. 
До школы Стаса отправляли периодически в санаторий. Я помню его очередное возвращение домой из загадочного места, как мне казалось, в которое он уезжал то ли лечится, то ли восстанавливаться после болезни. Ему только исполнилось шесть лет. Всё внимание было приковано к нему за обедом. Стас сидел за столом и рассказывал наизусть сказки Корнея Чуковского и Маршака. Гордость распирала его.
- Боже! Поверить не могу. Наизусть шпарит! – воскликнула мать.
- И как только запомнил всю эту махину? Ну, брат, удивил, - сказал отец и пожал Стасу руку.
- Артист! С выражением читает, жестами сам себе помогает. Хоть на сцену выводи, - воскликнул дед Коля.
А бабушка Тая поправила Стасу воротничок рубашки и со слезами на глазах сказала:
- Порадовал, милый, - и поцеловала его в щёку. 
Моего брата не так часто хвалили. Он расправил плечи и, будто неожиданно вспомнив, между прочим, сообщил, что им часто читали эти сказки в санатории, и он запомнил. Ему и раньше уделяли много внимания, но оно было иного порядка.
Вообще Стас почему-то почти всегда всё делал наперекор. Если мать просила его не прыгать в яму, он прыгал, если увещевала не лезть в грязь, он обязательно туда влезал. Мне иногда казалось, что мать просто подаёт ему идеи. А он, как талантливый артист, воплощает их в жизнь. Не случайно же дед назвал его артистом.
Я была послушным ребёнком, не доставляющим взрослым хлопот. Но мать и мне однажды подала идею, которую я тут же реализовала. Может, у матери был дар придумывать всевозможные проказы? Сама бы я никогда не додумалась. Мать купила на рынке вишни, тщательно вымыла их и положила мне в тарелочку ягоды. Я наслаждалась вкусом ягод, косточки складывала на салфетку и вдруг мать, посмотрев на меня, произносит:
- Ты только в нос косточку не вздумай засунуть.
Я нормальный ребёнок, зачем мне засовывать косточки в нос? Мне бы никогда в голову не пришло такое. Но в пространстве повис её страх. И что я делаю? Правильно. Засовываю косточку в нос. А вытащить её мы сами уже не смогли, пришлось бежать к врачу. Так что в некотором роде мне была понятна реакция Стаса.
 Короче, мать так намаялась с ним, что перед школой отправила к своей матери «погостить», и попросила её сводить Стаса к психиатру.
Он со смехом рассказывал потом, как доктор спрашивал у него, сколько лап у большой кошки и маленькой, а потом интересовался, про собаку и щенка, про глаза и пальцы на руках. Задавал так много странных вопросов, что брат не выдержал и сказал: «Вы же врач, а ничего не знаете про животных и людей. Я устал уже вам всё объяснять». Врач улыбнулся и вынес вердикт: «Здоров. У ребенка подвижный ум и тело, - сказал доктор. – Загружайте работой, общественно полезным трудом, так сказать».
Но, похоже, взрослые его рекомендации не восприняли всерьёз. Поэтому Стас то зависал на столбе и кричал, чтобы его сняли оттуда, то во время паводка наряжался в дедовы резиновые сапоги и пытался измерить глубину траншеи, вырытой рабочими  осенью, проваливался в неё по пояс в воду, вылезал весь мокрый и без сапога, потому что его «засосала опасная трясина». Дед пытался палкой с крючком вытащить сапог из ямы, заполненной водой, но его почему-то там не оказывалось: то ли Стас ямы перепутал, то ли провалился где-то ещё, о чём боялся сообщать. А  то гонял собак, которые умудрялись всё же  схватить его за штаны, да так, что после этого ремонту они не подлежали, то прыгал с крыши сарая зимой в сугроб и прибегал домой в одном валенке, после чего дед больше часа разбрасывал снег, чтоб отыскать его валенок. А то, увидев на лугу колхозного быка, представлял себя тореадором, хватал красную майку и бежал дразнить его. Обычно спокойный бык зверел, его глаза наливались кровью, он срывался с места и гнался за Стасом. В конце концов, бык догонял мальчишку, размахивающего красной майкой, поддев при этом его рогами. Пастух успевал отогнать быка от ребёнка, ощупывал маленького тореадора и, убедившись, что кости целы, перегонял стадо в другое место. Брат самостоятельно добирался до дома, но шок, полученный от нападения на него быка, выливался в температуру под сорок один, бред, скорую помощь и истерику матери.
 Синяки и ссадины, царапины, разбитый нос, проколотая гвоздём нога, растяжения и ушибы – результат его «развлечений». Видно, бурное воображение матери передалось  ему со временем. Теперь он уже сам придумывал «затеи» и приобщал друзей к их воплощению.
Мать ждала, когда он пойдёт в школу, потому что надеялась, что дисциплина и занятость сделают своё дело. Все углы в нашем доме стали для Стаса родными и уже не пугали его. Мать периодически отправляла его к своей матери на воспитание. Бабушка загружала внука работой по дому и в саду, дед часто брал с собой на конюшню и научил лихо скакать на лошади. У Стаса не было времени на шалости. Рекомендации доктора, о которых бабушка, возможно, и не помнила, работали на позитив, о чём она и сообщала нам в своих коротеньких письмах.
Когда мы приезжали к бабушке Вике проведать Стаса, первое, что я слышала, так это её напевное: «Ой, и кто к нам приехал?!» Мне казалось странным, что она всегда задаёт один и тот же вопрос, вернее, поёт его при встрече с нами.
«Неужели она никак не может нас запомнить»? – думала я и, вздыхая, начинала перечислять, кто именно стоит на пороге перед ней. Всем было смешно от этого, а бабушка гладила меня по голове и шептала: «Одуванчик». «Нет! – возражала я. - Я девочка!»
Но она упорно называла меня одуванчиком. Я думаю, что эта ассоциация возникла у неё, скорее всего, не из-за того, что у меня были светлые волосы, а из-за моей стрижки «Ёжик». Мать была уверена, что если подстригать ребёнка наголо, то волосы будут гуще. А после этой процедуры я достаточно длительное время была «ёжиком альбиносом» или «одуванчиком». Эту процедуру мать повторяла с определённой периодичностью вплоть до школы.
Память – хранительница того, что было. Но почему мы что-то забываем,  а что-то помним всю жизнь? Но главное не то, сколько случаев из жизни ты помнишь, а способен ли ты сделать из них вывод?
- Ты девочка-одуванчик, - улыбаясь, повторила бабушка Вика после моего возражения.
- Она не одуванчик, она – дура, - заявил Стас и показал мне язык.
- Стасик, - бабушка Вика покачала головой.
Я не видела таким брата раньше. Он покраснел и спрятался за спину бабушки. Правда, оттуда он вновь показал мне язык. Я молча смотрела в стену, пытаясь понять, чем могла обидеть брата. То ли моё недоумение, то ли отсутствие ответной реакции, то ли желание понять, что меня так заинтересовало на голой стене, изменили ситуацию. Стас потерял ко мне всякий интерес и побежал смотреть, что привезли ему родители в подарок.
А дней через пять мы все вместе вернулись домой. Стасика было так много, что он заполнил собой всё пространство. Всё внимание взрослых переключилось исключительно на него. И я вдруг впервые ощутила вкус свободы. Хотя, что делать с ней, я не знала, и стала контролировать себя сама. Моя самостоятельность и рассудительность так понравились родителям, что они вообще перестали заниматься моим воспитанием.
На территории монастыря после революции был организован колхоз. В конце нашей улицы, за забором нашего двора стояли коровники, конюшни. Одна из стен конюшни была одновременно забором, отделяющим от колхоза наш огород.
Позже в этих конюшнях стали хранить сено для коров и другой живности, а лошадей куда-то перевели.
Через отверстия в бревенчатом здании старой конюшни, которые когда-то были окнами, Стасик со своим «войском» в составе трёх человек залезал вовнутрь. Они рыли в сене проходы, играли в «партизанов». Меня не брали с собой. Говорили, что можно заблудиться там или задохнуться. К тому же, иногда их гонял колхозный сторож, а они убегали от него по прорытым лабиринтам. Это было настоящее приключение, которое придумал мой брат, хотя остальные «партизаны» были старше его года на три.
Я им завидовала, но мне было всего лишь пять лет, и я мечтала о том времени, когда смогу принимать участие в их играх. Меня оставляли на «боевом посту» возле одного из «окон», за которым скрывались ноги последнего «партизана». Я хныкала и страстно хотела подрасти. Но и через три года  у брата был свой круг друзей, а я – сама по себе.
Правда, иногда они делали исключение и принимали меня в свои игры. Так я стала общаться с нашим соседом Борькой. Он был старше меня на пять лет. У них был огромный сад, таинственный дом, собака и сплошной высокий забор, за которым рос терновник. Поговаривали, что в их доме живёт самое настоящее привидение. Мне был симпатичен высокий голубоглазый мальчишка со светлыми, как у меня волосами, только кудрявыми, как у негра. Он был скромным, застенчивым и достаточно вежливым, за что его не очень жаловал мой брат. Но, тем не менее, приглашал играть. Может, из-за некой тайны, окружающей их семью? Всё же ни у каждого живёт привидение.
К тому же Стасик вынашивал идею, залезть в сад Борьки и нарвать яблок. То, что они ещё не созрели, никого не смущало. Собаки они не боялись. Оставалось узнать у Борьки, когда они ложатся спать, и путь через забор будет освоен. Что они и сделали. Правда, нарвать так ничего и не удалось. Собака подняла лай, и они в срочном порядке перелезли через забор на нашу территорию, где, как обычно, их поджидала я.
Стасик прислонился спиной к забору и объявил:
- Вы как хотите, а я больше не полезу к ним в сад.
- Ты видел? – спросил Вовка.
- А то? – оно меня за рубашку схватило, - прошептал Стас.
- А на меня холодом подуло и за ухо цапнуло, - стуча зубами, сказала Танька.
- Белое, прозрачное, шипящее, - давал определения Юрка и с опасением посматривал на забор, за которым всё это жило.
- И как им самим не страшно? – вдруг спросил Вовка.
Правда, на следующий день они залезли на высокий забор соседа и стали обрывать тёрн. Я вскарабкалась вслед за мальчишками с Танькиной помощью и тоже попыталась сорвать несколько ягод с колючих веток. В результате – исколотые руки, ободранные коленки и внушение Стасу, что он плохо смотрит за сестрой. Тёрн ребятам не понравился, и они переключились на новые проказы.
А я периодически залезала на забор, благо освоила технику, подглядев за старшими ребятами. Как-то Борька увидел меня на своём заборе и тут же оказался рядом с другой стороны.
- Ты чего здесь делаешь? – спросил он.
- Тёрн рву, - призналась я.
- Он же не вкусный.
- Вкусный, только я руки все исколола, дотянуться до веток, где ягоды, не могу. С нашей стороны ребята уже всё оборвали.
- Подожди.
Он слез с забора и убежал куда-то. А потом я увидела, что Борька тащит стремянку.
Возле терновника он установил её и полез вверх.
- Ты чего? – спросила я. – Родители увидят, нагоняй устроят.
- Не-а. Они на работе, – сообщил Борька.
Он собирал ягоды в кружку и изредка поглядывал на меня.
- Ты один дома? – спросила я. – А можешь меня впустить в сад и дом свой показать?
- Могу. Только собаку на цепь посажу.
Он ещё сорвал несколько ягод и спустился с лестницы. Я слезла с забора, выбежала на улицу и подошла к двери в сплошном высоком заборе, за которым жил Борька. Почти сразу же он открыл её и чуть отошёл в сторону.
- Заходи, - пригласил он.
- Мне страшно. Говорят, у вас тут привидение бродит.
- Тогда я закрываю дверь, - объявил Борька.
- Нет! – почти закричала я.
Всё же любопытство брало верх. И тут я увидела Катьку, соседку Борьки с другой стороны забора. Мы с ней дружили, хотя она и была старше меня года на два.
- А ей можно? – спросила я, кивнув на Катьку.
- Можно, - вздохнул Борька.
Катька услышала и переспросила:
- Впустишь?
В её глазах читалось недоверие.
- Ну, да, - подтвердил Борька.
Катька схватила меня за руку и почти потащила за собой, боясь, что Борька передумает. Он захлопнул дверь, закрыл её на щеколду. Пёс попытался зарычать на нас с Катькой, но Борька крикнул ему:
- Свои.
Пёс улёгся возле будки и словно забыл о нашем существовании.
- Вот, - Борька протянул мне кружку, на дне которой было несколько ягод тёрна.
Мы с Катькой разделили их между собой, а кружку вернули Борьке. Он водил нас по вымощенным серыми плитками дорожкам и называл сорта яблок, груш, слив. На кустарниках он не останавливал наше внимание.
- А вот это особая яблоня. Яблоки на ней созреют ближе к осени. Они станут огромными, наливными, что даже косточки можно будет увидеть.
На дереве висело всего четыре яблока.
- Не густо, - сказала я.
- Это её первый урожай.
- А рядом антоновка? – вдруг вспомнила я название яблок, с которыми мать солила капусту на зиму.
- Да.
- А дом? – спросила я.
- Пошли, - как-то обречённо сказал Борька.
Мне было очень комфортно в саду у Борьки. Я ощущала заботу со стороны кого-то, кого я не видела. Я споткнулась, но не упала, а словно зависла в странной позе над землёй. После чего меня аккуратно «вернули» в вертикальное положение. Катька и Борька этого не видели. И я почему-то была этому рада.
Массивная дверь сеней заскрипела, когда Борька открыл её. Длинный коридор заканчивался окном. Две двери по разным сторонам коридора находились почти напротив друг друга. Он неохотно распахнул двери комнат и сказал:
- Только ничего не трогать. Это моя комната и гостевая.
Было ощущение, что мы попали в музей. Коридор переходил в светлую, большую гостиную. Едва Борька закрыл дверь второй комнаты, как послышались звуки музыки. Кто-то заиграл на фортепиано.
- Что это? – испуганно спросила Катька.
- Музыка, - засмеялась я.
- Это радио включилось, - поспешил успокоить её Борька.
В гостиной на фортепиано стояли ноты, а стул рядом с инструментом ещё слегка вращался, будто кто-то только что встал с него. Я ощутила, как кто-то коснулся моего плеча, и обернулась. Возле фикуса в кадке я увидела бабушку Борьки. Она улыбалась, молча  приложила палец к губам, как бы советуя мне никому не рассказывать о ней. Катька посмотрела в ту же сторону. Но она, явно, кроме фикуса, никого и ничего больше  не видела. Ей показался странным мой интерес к растению с огромными листьями, когда рядом было столько необыкновенных вещей.
- Ты чего зависла? – спросила она.
Я пожала плечами. Борька переводил взгляд с бабушки на меня и растерянно моргал. Я поняла, что он тоже видит её. Катька рассматривала мебель и статуэтки в гостиной, восхищённо восклицала:
- Прелесть! - И вновь погружалась в рассматривание вещей.
Из гостиной мы попали в продолжение коридора, в котором было четыре двери.
- Это кабинет отца, - сообщил Борька и открыл дверь.
- Книг-то сколько! – воскликнула Катька.
- Это комнаты матери, отца и бабушки. Закрыты, - сообщил он, но мы и так видели, что двери закрыты.
Может, он и сам заходил в них только с разрешения взрослых? Либо считал, что недопустимо без разрешения хозяев вторгаться в их пространство. Либо, действительно, комнаты были заперты, а ключей у Борьки не было. Не знаю. В самом конце коридора с одной стороны была кухня, с другой –  веранда, из которой был выход к огороду и хозяйственным постройкам.
- Всё, - объявил он. – Пошли. Я вас выведу.
Я обернулась. На крыльце стояла бабушка Борьки и махала мне рукой. Я тоже помахала ей. Борька напрягся.
- Ты чего? – спросила Катька.
- С домом прощаюсь, - сказала я.
Катька выразительно повертела пальцем возле виска. Мы обошли дом и вновь оказались возле терновника.
- А гулять тебе можно? Ты выйдешь? – спросила я.
Борька почему-то обрадовался моему вопросу.
- Да. Вы идите. Я сейчас собаку спущу и выйду.
На улице Катька сказала:
- У них сад тянется до переулка, где Верка живёт. У них там ещё один выход.
Её сообщение стало для меня откровением. Оказывается, к ним домой можно попасть и из переулка. Теперь мне стало понятно, почему никто не мог видеть, когда родители Борьки уходили, когда приходили. Он не стал нам показывать всю территорию.
У нас вообще не было сада, только огород, да и тот размером с поляну, что у Борьки перед домом была, где рос терновник. А у Катьки – пародия на сад. Во дворе, где была беседка и летняя кухня, росла яблоня да две вишни.
А потом мы играли на улице, а во дворе у Катьки сидели на скамеечке и смеялись над рассказами Борьки из жизни его одноклассников. Я смотрела на Борьку восхищёнными глазами, а он неожиданно коснулся моей руки и слегка сжал её. Моё сердце ликовало, а потом так сильно заколотилось, что я невольно приложила руку к груди. Упоительное ощущение тепла «разлилось» по всему телу. Я вновь посмотрела на Борьку. Его глаза сияли. Или мне так хотелось?
Я перевела взгляд на небо и вдруг услышала:
- Ветер гонит облака,
Словно пену с молока.
Сдул, разбрызгал в синеве
И играет вдалеке:
Запустил корабль средь моря,
Чтобы плыл, с волнами споря,
Белогривого коня
И летящего слона.
Борька улыбался:
- Это бабушка мне читала про облака, когда я был маленьким.
Я вновь увидела  возле дерева бабушку Борьки. Она улыбалась, глядя на нас.
А потом меня отправили к бабушке Вике. Я вернулась за неделю до начала занятий в школе. Я шла к Катьке, когда увидела Борьку. Он стал совсем взрослый, загорелый, отчего его волосы казались ещё белее и кудрявее.
- Сонька, подожди, - крикнул он мне.
Я замерла, глядя на молодого человека.
- Я сейчас, - сказал он и скрылся за дверью в заборе.
Я впервые разглядела, что в двери есть замочная скважина, что табличка висит с фамилией отчима, а не Борьки. Я не успела поразмышлять по этому поводу. Потому что появился Борька. В его руках я увидела три огромных яблока. Он молча протянул их мне. Его глаза светились от счастья.
- Косточек не видно, - сказал он, – немного раньше сорвал. Но это ничего.
Я взяла яблоки, стараясь не уронить. Вновь посмотрела в глаза Борьки и растерянно прошептала:
- Спасибо.
- Я берёг их для тебя, - сказал он.
- Ты прощаешься со мной? – чуть не плача, спросила я.
- Да. Мы переезжаем. Матери квартиру дали.
- А как же сад? – вырвалось у меня.
- Это дом и сад моего отчима, а не наш. Он останется здесь жить.
Я не очень понимала, почему Борька с матерью должны уехать, а отчим остаться.
- А как же бабушка? – спросила я.
- Она умерла пять лет назад.
- Но…
- Это её призрак. Она вернулась, чтобы нас с матерью защищать…
- От кого?
- От собственного сына. Он стал пить, бил мать и меня. Вот она и пришла. Он как увидел её, чуть умом не тронулся. А она его за грудки взяла, приподняла над полом, потом поставила, погладила по голове и сказала:
- Тронешь Борьку и жену ещё хоть раз, не посмотрю, что мой сын, зашибу. И помни: я слежу за тобой, - и исчезла.
Бабушка при жизни никогда слов на ветер не бросала, он знал это. А нам просто идти было некуда, вот и терпели, пока бабушка на защиту не встала. Пить отчим перестал. Но мать его так и не простила. А бабушка периодически появляется, ходит по саду, заходит в дом, а потом исчезает. Мама сказала, что она совсем уйдёт, когда мы уедем. Покой обретёт. Вот так вот, одуванчик.
- Откуда ты знаешь, что меня так моя баба Вика зовёт? Это не я, это бабушка. Ты ей понравилась. Она обычно не любит, чтобы к нам чужие приходили. А для тебя, одуванчик, на фортепиано сыграла даже.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
- Рот закрой, одуванчик, - он слегка коснулся пальцем моего носа. – И – беги. А то я зареву, а это не очень здорово. Мужчины не должны плакать.
- Борька! – прошептала я. – А как же я?
- Пойдёшь во второй класс, и будешь учиться лучше всех. Всё, - он повернулся и побежал к распахнутой двери в глухом заборе.
А я смотрела ему вслед и плакала, прижимая яблоки к груди, как будто кто-то мог отобрать их у меня. Дверь захлопнулась. Я увидела бабушку Борьки. Она подошла ко мне, и я впервые услышала её голос:
- Не плачь.
- Если я съем яблоки, что у меня останется? – спросила я.
- Память, одуванчик. И то, что у тебя вот здесь проснулось, - она коснулась моей груди.
А потом шла со мной рядом до моего дома. А я несла яблоки, которые светились изнутри, и ощущала неземную радость.


2014 год