На пустом перроне

Две голых трубы завода в панораме моего окна. Дождь наносит на окно свои рисунки. Дождь – редкое время, когда можно дышать. Улицы пусты, их населяют только вечно спешащие зонты и капюшоны. Капюшоны еще ни чего, а зонты не нужные. Дождливым вечером зонты и капюшоны стараются отсидеться дома и не смотреть в окна, а смотреть в экраны. Экраны показывают лето и мягкий, приглушенный свет напольных ламп. Это – важный образ. Улицы населяют живые существа, чаще сбивавшиеся в стаи, существа обладающие списком разных чувств и разных дел. Совокупность статистики.

Младенец, едва открыл глаза - закричал, он увидел что-то, ему не понравилось, со временем, впрочем, забудет все. Каждый день он будет и кричать, и смеяться в голос. Он будет совершать глупые поступки и вскоре возможно заметит – глупые поступки его формируют, и что они не глупые совсем, они буквально распространены среди людей.
Ребенок вырастет и попадет в замечательный мир взрослых детей.

Младенец вновь открыл глаза и закричал. Он не спал, он в сотый раз менял место жительства, место работы, спутника жизни, свой пол, свой дом, свои мысли. Он устал изрядно.

Утро.

Я представлял себе, что мир выглядит совершенно иначе, чем сейчас. Головы, туловища и ноги в моем воображении превращались в яркие импульсы, хаотично дергающиеся в разноцветном пространстве. Движение было особенно интенсивно, раним утром, в это время я шел на учебу. Доходил до автобусной остановки, выкуривал там сигарету и обходным путем возвращался домой. Отец уезжал на работу ранним утром, мать позже, к тому же работала неподалеку. Она будила меня всегда в семь утра и выгоняла на учебу, затем уходила сама. Я осторожно звонил в дверной звонок несколько раз, затем открывал дверь своим ключом и забирался в шкаф, где на ворохе старых курток благополучно засыпал. Я боялся, что кто-то из родителей вернется с работы раньше времени, и заранее прятался от них в шкаф. Мои нервы, они, как и люди, постоянно куда-то спешили.
Каждое утро я дрочил в шкафу. Не думаю, что был озабоченным, но был подростком, и совесть меня совсем не мучила.

Я хотел бы жить на пустом перроне зимой где-то на окраине огромной страны. Поезда останавливаются там, но люди не заходят внутрь, не высаживаются наружу, не выглядывают даже в этом забытом месте. От вида из окна люди пьют много чаю, читают книги, и помирают там же в своем купе. Рваные халаты и советские чашки с чаем.
Я сижу на платформе и замерзаю, но ничего не происходит, с табурета можно не вставать, пока с противоположных сторон не подъедут сразу два поезда. Один будет грязно-желтый, другой темно-зеленый, дети из окон показывают пальцами в мою сторону, и гримасничают. Сквозь стекло я слышу - посмотрите на этого бомжа! Если сильно не напрягать слух, можно их не слушать, если закрыть глаза, можно о них и не думать.
Я не смогу жить на перроне, зато у меня есть дом и старая кровать, еще есть стол, и грязная люстра.

Я уже не прячусь в шкафу от мамы по утрам. В семь утра я спускаюсь в метро и еду на работу. С родителями я не виделся не меньше года, в последний раз звонил, когда был очень пьян, но снова не стыдно. Я думаю, что все, что происходит в этом мире, абсолютно нормально для этого мира. В том числе и я.
Средний, я стою в конце вагона, и слушаю музыку. Слишком хочется спать, что бы читать. Однажды я уснул в вагоне стоя, и упал на кого-то. Напротив сидит девушка и улыбается. Она тоже слушает музыку, свою музыку, а может что-то еще, но она улыбается, а я неотрывно смотрю на нее. Она качает головой в такт, в глазах смех, система ломается, люди смотрят в пол или читают свои газеты. Поезд остановился, я слышу, как она поет, очень тихо, никто не обращает на нее внимания, люди излучают негатив, и запахи пота, а она поет.
На одной из остановок она встала, аккуратно поправила юбку на коленках и вышла из вагона, и улыбка осталась с ней, а на ее место тут же уселась женщина с лицом брюзги. На меня никто не обращал внимания, я всем был благодарен за это.
Работа.
Вечером мы ссорились во время просмотра фильма. Я считал, что биография должна повторятся слово в слово, она говорила, что киношники вполне в своем праве додумывать и урезать где им вздумается. Я сказал, что в этом случае их фильмы ненужный мусор, как и они сами. Она сказала – «я спать» и отвернулась от меня. Я выключил это кино, включил другую биографию. Актер, играющий роль главного героя схоже играл и видимо, вошел в образ, но часто был похож на напыщенного индюка. На экране он пил так же часто, как и его прототип. Они все постоянно пьяны. Меня алкоголь валит с ног, им придает сил. Кино все равно оказалось скучным, я уснул.
Сон.
Мне приснился мой мертвый писатель. Жирный, грязный, седой, нос загнут огромным рыболовным крюком. Он развалился напротив меня в огромном мягком кресле. Нас разделял стол. Стол был завален огромным количеством бутылок. Практически все выпил он сам, сейчас сидел со стаканом не разбавленного, и я сидел со стаканом разбавленного. Его речь была уверенной и не всегда связанной. У меня в руках лежал закрытый блокнот. Он выговаривался мне, предпочтительно насчет того, что не дожил до восьмидесяти. Я сказал ему, что он не раз уже мог умереть. Он согласился. Покивал головой. Выпил. Сказал, что он гений, я согласился. Я сказал ему, что никогда не сел бы с ним за один стол. Он напомнил мне, что он чемпион. Я сказал, что мне насрать, меня интересуют только его книги, причем не все. Он выпил, затем сказал мне, что с таким мудаком ему разговаривать не о чем. Я проснулся, часы показывали четыре утра, поднялся, накинул на себя рубашку, и вышел на кухню. Две серых трубы маячат за окном, ничего не происходит.
Младенец открыл глаза. Не закричал, просто лежал и ждал.