Украинская ночь

         
          Они стояли в золотом степу, в последнем угасающем снопе света. Соняшники к северу от могилы уже все позакрывались, и лишь пронизанная дальним заревом догорающего БМП пыль курилась промеж колючих жестких стеблей. На востоке, за окраиной макового поля, холодел ставок в окружении ив и старой вербы. Из-под коряги робко выглядывал зеленоватый венчик и бледные пальцы русалки. На юге отсвечивали закатными сполохами поштукатуренные белые стены разбитой хаты, с уцелевшим шматком плетня и разрытым снарядами садочком, засыпанном вперемешку соцветиями мальвы, горшечными черепками и каким-то тряпьем. Полупрозрачный, не вызолоченный еще месяц вольно раскинулся в облаках – ни ведьме, ни самому лысому дидьку нынче было не схватить его за рога в небе, прочесанном трассерами, разрывами шрапнели и залпами «Буков».
          – Годи, сынку, – медленно ворочая пересохшим языком, вымолвил жирный Пацюк. Шаровары его были пересыпаны землей, жупан залит потом, и длинные усы обвисли.
           Лель отбросил лопату и закурил. Пацюк тоже вытащил из-за пояса люльку, выкресал огонь, и ветер понес дым в сторону от могилы, куда только что они положили рядового нацгвардии Тараса Омельченко с двумя сослуживцами, от которых остались обгорелые кости.
          – Що, пидешь до своих?  – Пацюк мотнул бритой головой на автомат с айфоном.
          – Товарища только дождусь, дядьку. Давно не виделись.
          – До самого пекла... Як вы трымаетесь там?
          – Пока держимся.
          – Нивроку ця справа, сынку... Хиба я не чув, як ворухался мертвец пид Карпатами? И дикая охота прошла в Полесье, тому три десятка рокив. Вий очи откроет, не сховатыся вже. Забирай жинку, гайда до дому. У тебе ж гарный дом на Брянщине, хлопче. Мы тут якось сами...
          Лель рассеянно улыбнулся в ответ, сверкнув белоснежными зубами с чумазого, перепачканного копотью и пылью лица.
          Со ставка пополз, закручиваясь, туман. Из ствола дерева выступила тоненькая девушка с черно-зелеными косами и поплыла по тропинке, не шевеля травы. Приблизившись к Лелю, она сложила руки ковшом, и меж ладонями пролилась мерцающая серебристая струйка.
          – Отведай, друже. И вы, диду, пийте, – легко поклонилась она , – це з нашего джерела вода. С самой Волыни.
          – Спасибо, милая. Тихо у вас?
          – Все тихо, только жинки плачут. Купава спит в скале крепко. Ты не беспокойся.
          – А что говорит Рвущий плотины?
          Некоторое время девушка стояла, не двигаясь. Потом заломила руки, и глаза ее блеснули как змеиная шкурка в отсвете месяца.
          – Жито вытоптано, ковыль побит, Днипро течет в кровавое море.
          – Всегда был паникером. Не журись, Мавка, чаривна моя сестричка! Все будет хорошо, -– Лель обнял девушку за плечи, и она вспомнила его льняной чуб и васильковые глаза в этих же степях, над ободом тачанки. –  Она ведь у нас самым бесстрашным санинструктором была, дядьку, – повернулся он к запорожцу.  – Такая дивчина, что все дивились.
          – Еще подарок тебе, – из воздуха, из тополиного пуха, из широкого рукава вынула лесная мавка гуцульскую дудочку.
          – Вот чего мне не хватало для счастья! Почти свирель, – Лель жадно схватил ее, прижал к губам – и полилась мелодия. – Помнишь, тогда под Уманью?
          – Через годыну воны почнуть обстрел, – проворчал Пацюк, выбивая люльку. – Иди, я Стожары засвичу та Волопаса. Не заблукаешь.
          – Ще трошки почекай, Лелю. Я венок тебе сплету в останний мий подарунок, наберу барвинка и руты, – Мавка плавно двинулась за угол хаты, где вились по плетню цветы. Страшно закряхтел старый Пацюк, а Лель протянул руку и позвал:
          – Не ходи туда, Мавка. Не надо.
          За домом одиноким сторожем высился тополь, а под ним – небольшой холмик, словно грядка садовая, и на грядке Мавка увидела книжку с картинками, заляпанную чем-то бурым, и две игрушки. Медвежонок и кукла сидели, обнявшись и глядя в небо.
          Лель подошел и прижал ее лицо к своему плечу, и услышал:
          – Надо. Пора.
          – Девочка, я же не хотел тебя в это...
          – Я Водяного позову с Перелесником, – сказала Мавка в его камуфляж. – Они за Купавой, как за родной будут смотреть. Ты же знаешь.
          Крепко держась за руки, они спустились в балку и пошли, укрывшись в зеленке, меж вишен и алычи. Пахло полынью, пролитой соляркой и горелой стерней. Низко нависал над головами густо посыпанный солью Чумацкий шлях, а выше восходили в зенит, смеясь и танцуя, звезды безумия, распада и смерти.
         Год Беды едва перевалил за середину.