Милосердная война

Пролог

Порт полнился ленивым липким плеском грязных волн о набережную, сварливым прогорклым криком чаек и замирающей людской многоголосицей. У причалов, уперев в темнеющее небо пики голых мачт, застыли корабли. В основном рыбацкие шхуны да торговые кнорры. Боевые лодьи покачивались чуть в стороне. Так уж повелось. Многие ходящие на них хирдманы друг с другом были на ножах, из-за чего взаимное кровопускание могло вспыхнуть в любой миг, а это не очень хорошо сказывалась на торговле. Поэтому, любишь носить меч – носи его подальше от купцов. Перед растянувшимися по всему прибрежному кварталу амбарами, складами и конторами ростовщиков постепенно затихали шумные торги. Пустел насквозь провонявший рыбой рынок. Зато разгорались огни притулившихся здесь же трактиров, кабаков, вшивых постоялых дворов и облезлых борделей, многие из которых совмещали под одной крышей сразу всё вышепоименованное. Пьяная ругань, хохот шлюх, возня поножовщин да тихое цоканье крысиных коготков о доски сходней были здесь привычной музыкой наступающих сумерек.
- Он заселился в «Парус и щит», вроде как весь второй поверх там занял, - рассказывал, запинаясь и глотая слова Трольв Зануда, еле поспевая переставлять свою перекособоченую левую ногу.
- Брехня, я думаю, - фыркнул Храбр, не особенно доверяя россказням этого пропойцы, готового наплести что угодно, лишь бы ему за это был отвалена пара медяков. «Парус и щит» в этой части порта, куда старались не захаживать ни добрые люди, ни богатые суда, был чем-то вроде сказочного терема на фоне нахохлившихся над своей нищетой землянок. Комнаты там снимали по большей части люди, которые не сильно хотели свое появление в Бирке раскрывать. Отчего избегали квартала богатых гостиниц, где встретить знакомца можно было на каждом углу. А не жалующиеся на бедность люди за инкогнито, как известно, готовы платить более чем прилично. Потому снять в «Парусе и щите» даже каморку могли позволить себе очень немногие. А тут – целый этаж. Или какого-нибудь князька потянуло на приключения, или, что наиболее вероятно, колченогий пройдоха бессовестно врет. Второе – очевиднее всего.
- Да с чего бы это мне брехать? – яростно брызнул вонючей слюной Попрошайка. Храбр хмуро скосил на него взгляд, и Трольв, что-то забомотав себе под нос, опустил глаза. Боги, когда лепили его, заранее знали, что это будет за человек. Глаза, спрятанные на красной роже за набухшими мешками, они поместили друг от друга так далеко, что посмотреть в упор сразу в оба не получилось еще ни у кого. А без прямого взгляда как определить, врун человек, аль нет?
- За правду наливают редко.
Храбр шел стремительной поступью, чеканя шаг по рассохшимся доскам. Длинные светлые волосы падали на обрамленные темной бородой щеки. Так лицо сложнее запомнить. Худая стеганая куртка стягивала плечи, будто нарочно стремясь скрыть их ширину, потертые штаны видывали и лучшие времена, а сапоги тюленьей кожи сменили, должно быть, далеко не одного владельца. Трольв, припадая на одну ногу, старался от бегущей поступи не отставать. По крайней мере, она ему сулила пару кружек хренового эля, которые ему завсегда наливали в «Забияке» на те гроши, что он туда приносил. В других местах выпивка обходилась дороже. А лучше она была, иль нет – то Зануде было не интересно. Лучше он никогда и не пробовал.
«Парус и щит» виден был издалека. Угрюмо нависающий над пристанью трехэтажный великан отбрасывал в темнеющую в сумерках воду яркие причудливые блики множества огней и всегда вызывал вопрос – на кой хрен понадобилось человеку, его строившему, изгаляться со всей этой резьбой, балконами, вычурными фонарями и нарядными наличниками на окнах. Особенно если учесть, что самые богатые постояльцы предпочитали пользоваться самой неприметной дверью. Черный ход вызодил в узкий грязный проулок, где на нечистотах можно было поскользнуться в любое время года легче, чем на льду зимой. И на то он и назывался черный, что не освещался считай что никак.
Туда-то Храбр и направился.
- Что надо? – раздался из густой обширной тени, в которой где-то и пряталась искомая дверь, малоприятный голос.
- А сам как думаешь?
Короткое шевеление, и тень вдруг обрела очертания человеческого тела. Неприятно большого. И вряд ли единственного.
- Ты, я гляжу, любитель в загадки поиграть? – едва ли не плотоядно пророкотал неприятно здоровый контур человека.
- Давай попробуем: без рук, без ног, без головы – кому нахрен нужен такой вышибала?
Судя по неловкой паузе, повисшей меж ними, досадно широкоплечий привратник загадку эту попытался отгадать. И отгадал.
- Ах ты, сын помойной шавки!
Многообещающе могучая тень надвинулась на них что лось на тараканов, и всегда держащий нос поветру Трольв мигом разобрался в нарастающей ситуации – отскочил на добрых три сажени назад, будто у него не только обе ноги стали чудесно здоровы, но еще и третья вдруг выросла. Впрочем, стратегическое это отступление не было бегством. Положенные ему медяки он вполне мог снять и с бесчувственного тела. А буде понадобиться его помощь, это тело мог еще и пособить сбросить в канал. Четыре кружки эля – всегда лучше двух.
- Уймись, - раздался за спиной неприлично безразмерного силуэта чуть ли не зевающий голос. – И как зовут крайне остроумного любителя загадок?
- Достаточно звякнуть кошелём.
Вздох разочарования был таким, будто зевающий голос ожидал здесь встретить своего долгожданного наследника, а пришла дочь карлика.
- Капля, убери это отсюда.
- Если ты про Зануду, то от него можно отделаться одним способом, - Храбр выудил из-за пояса нужные пару маленьких кругляшков и, не глядя, бросил назад. Судя по звуку, на землю они упасть не успели. – А если про меня…
Неприятно обширная тень надвинулась так грузно, что стала напоминать угрожающе нависающий утес.
- … то разве что у тебя есть запасной … ручеек.
- Проходи, - успел хмыкнуть скучающий голос прежде, чем Капля обрушилась сверху.
Силуэт башни нехотя посторонился, и Храбр шагнул в тень подворотни. Прямо перед его носом приоткрылась дверь. Он не стал ждать, когда ее распахнут в его честь полностью и вынесут хлеб-соль. Открывшийся за дверью узкий коридор освещался двумя висящими на резных столбах масляными лампами, в которых будто бы случайно пригасили огонек. Справа приглашающее скрипнула еще одна дверь, которую в этом скудном освещении Храбр сам и не заметил бы. Сразу за ней темнела лестница. Как и говорил Зануда – на второй этаж.
Здесь с освещением тоже оказалось туговато. Пляшущий будто бы из последних сил огонек едва-едва освещал сам себя. Огрызок свечи, над которым он извивался, стоял посреди деревянного блюда на столе. Короткая скамья возле него приглашающее отодвинута. Хотя не похоже было, будто кто-то кого-то собрался угощать.
- С чем пожаловал?
Оказывается, свечу не случайно подвинули именно к тому боку стола, куда уселся Храбр. Его-то лицо она худо-бедно из темени выхватывала. А вот того, кто сидел с противоположной стороны, видно почти не было.
- С тем же, что и остальные.
Молчание.
- Каждый из них поклялся держать язык за зубами.
- Когда намечается большое дело, слухи начинают жить своей жизнью, не зависимой от зубов и языков.
На сей раз молчание длилось подольше.
- Я привык знать, с кем говорю.
- Кнуд Щербатый Меч.
- Добрый воин следит за своим оружием, - хмыкнула тень. Попривыкшие к полутьме глаза нащупали во мраке не сулящий добра, в случае чего, массивный силуэт. Сколько ж тут этих Капель натекло?
- Добрый воин не боится часто пускать его в ход.
Темный силуэт пошевелился, звякнув сочленениями кольчуги.
- Один добрый воин – это не то, что мне интересно.
- В таком случае, наши интересы совпадают. К нему я могу добавить резвый корабль и сорок голодных до добычи ртов. И особенно голодных в том случае, если никакая добыча не подвернется.
- Добычи может и не быть. А поход может затянуться. Но моя цена – длина меча серебром. Лучшие воины получат две, но пустой похвальбе я не верю. 
- А я и не говорил, что у меня команда сказителей. Цена слишком щедрая для простого похода. На сколько все может затянуться? К осени обратно обернемся?
- Скорее всего, нет. Сомневаюсь, что вернемся и к следующей. Отсюда и цена.
- Ого! Да это будет не простой набег! И куда ж мы пойдем? Искать Нагльфар?
- В тех краях его уж точно не найдем. Правим на Русь.
В этот момент Храбр очень здорово порадовался тому, что наниматели так любят таинственность и полутьму. И тому также, как неряшливо ниспадают на лицо волосы, закрывая его чуть ли не наполовину. Не будь всего этого, они наверняка бы заметили, как дрогнули, едва не вскинувшись вверх, его брови.
- И что там делать столько времени? – делая равнодушный вид, пожал он плечами. – Места унылые, наскучивают быстро. Что же это может быть, коль не скорый набег? Большой поход. Но, видно, не по воле Светлого князя. Ему-то чего таиться? Не станет он воев в темноте нанимать. То есть, что, выходит – против него?
- Твоим Светлым князем на время похода стану я.
- Да хоть моим богом. Но дело в том, что я тоже привык знать имя своего… Светлого князя.
- Тормунд Волчий След.
Такого имени Храбр не слыхивал ни разу.
- Когда готовится к отплытию? И… куда именно идем?
Где-то в темноте раздался резкий звук отодвигаемого стула. И следом за ним забухали тяжелые шаги.
- Не слишком ли много вопросов? – насмешка в голосе нового таинственного соглядатая Храбру не понравилась совсем.
- Я когда рыбу покупаю, мне хрен кто подсунет тухлятину, - стараясь никак не выказать своего напряжения, пожал он плечами. – А тут мы не на базаре, дело малость посерьезнее. И чего бы мне о нем не вызнать побольше?
- Тем более, - голос этот нравился Храбру все меньше и меньше. Потому как к неприятной насмешливости его добавилось не менее гадливое чувство, что он знаком, - тем более, что вызнавать ты умеешь ловко. Я бы даже сказал, лучше всех.
По правую руку от человека, назвавшегося Тормундом Волчий След, возник еще один солидных размеров контур, который чем-то чиркнул, щелкнул – и висящая над столом большая масляная лампа мигом разогнала тьму вокруг.
На Тормунда Храбр даже не глянул. Его интересовал другой. И не зря, выходит, интересовал.
- Ты?!
- Позволь, Волчий След, представить тебе давнего моего знакомца – не то, чтобы хорошего, но все же – сотник личной дружины Светлого князя и лучший его же лазутчик – Храбр.
Он был не из тех, кого можно застать врасплох. Того времени, покуда киевский знакомец зажигал лампу и представлял его нанимателю, вполне хватило для оценки позиции. Дверь за спиной хмуро сомкнувшего на переносице кустистые брови Тормунда, если вспомнить расположение дома, вела вглубь. К тому же оба его собеседника находились как раз перед ней. А вот та, что отсвечивала начищенной бронзой кольца справа, могла выходить на лестницу в общий зал. Или на балкон над ним. Лишь бы не оказалась запертой.
Мгновенно подобравшись, Храбр скакнул в ту сторону, изо всей силы оттолкнувшись обеими руками от стола и надеясь этим толчком еще и сбросить со стула Тормунда. Вышло или не вышло, убеждаться не стал. Плечо грузно врубилось с могучую створку двери. Та – поддалась, с грохотом врубившись в стену.
- Взять его! – ударил в спину грозный рык.
«Измена, - как заговор твердил про себя княжий лазутчик. - Светлый должен узнать».
Он выметнулся на открытое место, распахнув ударом плеча еще одну дверь. Это в самом деле был балкон, опоясывающий нижний общий зал, служивший в «Парусе» и кабаком, и гостевой. Вот только первый этаж оказался забит не праздными гуляками, а решительного вида воинами. И все их взоры сейчас устремлены были на него одного. Прыгать вниз и прорываться к парадному входу выглядело отчаянно бесполезной затеей.
Медлить – тем более.
И перед тем, как кабак наполнился криками «бей!», «держи!», «вот он!» и «не дай уйти!», Храбр метнулся по переходу к следующей двери.
Удар плечом. Заперта!
Следующая. Тоже!
Прямо за спиной стучали тяжелые шаги, и сотник догадался, что это бухал ими в пол скорее всего киевский его знакомец.
Третья дверь поддалась, и Храбр ввалился в темный зев очередной комнаты. Времени упираться в дверь и пытаться задвинуть ее на засов перед носом преследователей времени, судя по надсадному дыханию чуть ли не в затылок, не было совсем. Не тратя его попусту, Храбр в один прыжок очутился у окна, бросился вперед всем телом, прикрывая голову руками – и с оглушительным грохотом и треском, никак не вязавшимся с обычной мертвой тишиной этого темного проулка, высадив ставни, вывалился наружу.
Лететь вниз долго не пришлось. Бухнулся прямо на двускатную крышу крыльца черного хода, проехал по ней на животе – и приземлился на ноги, уже на мостовой. Из дома доносился топот множества ног, устремившихся, судя по нарастающему звуку, в эту сторону. А над головой грохнули о козырек крыши тяжелые сапоги.
Тут уж было не до геройства.
Храбр коротко взмахнул ногой, стараясь угодить шагнувшей в его сторону неприятно обширной тени в то предподложительно место, каким тот выстругивал детей.
И тут же метнулся вниз по проулку, в сторону, откуда пришел. Эту дорогу он уже знал, а полагаться на волю случая, выбирая другую, не стал бы ни за что.
Судя по короткому вскрику с подвыванием, попал здоровяку куда надо. А последовавшие за ним звуки удара одного тела о другое, ругань и возня говорили о том лишь, что преследователь его спрыгнул с крыши прямо на скорчившегося внизу неприятно здоровенного детину. Свалились, вероятнее всего, оба.
- Змей! – вспорол ночь резкий окрик. – Не дай уйти!
- Уже, - скучающий голос сейчас хотя бы не раздирала зевота.
Из-за угла дома навстречу выметнулись две оружные фигуры. Храбр бросился им под ноги, скользнув по тому дерьму, коим была вымазана вся мостовая.
Свист, удар, всхлип, переходящий в хрип. Тот кмет, что был к нему ближе, ударился спиной о стену и сполз на землю. С чем-то, торчащим из груди. Похоже, этот Змей свое дело знал.
Второго супостата Храбр приложил сам, вскочив перед ним на ноги и воткнув свой лоб в его ломаную-переломаную переносицу. Она с готовностью хрустнула еще раз.
«Добраться до воды».
Но ведущие к пристани сходни уже кишели вывалившимися из «Паруса и щита» вооруженными воями. Сотник бросился к ближайшему приземистому амбару, оттолкнулся от его стены одной ногой, рванул что есть мочи вверх, стараясь обеими руками зацепиться за неровности крыши. Зацепился. Подтянулся. Резко упал на живот. Над головой что-то не особенно приятно прожужжало. Чем там бросался этот раздери его понос Змей, ножами, топорами или бил из самострела, выяснять было не время. Подхватившись на ноги, Храбр рванул по кровле вперед. Праворуч топали по доскам прибрежной мостовой орущие люди. Хорошо хоть в спешке факел взять никто из них не докумекался. Пришлось бы горше. А темнота лазутчику - подруга.
Галопом несясь по крышам, перепрыгивая с одной на другую, он в любой миг ожидал предательства какой-нибудь особенно подгнившей доски, которая не выдержала бы его веса. Пока везло.
Промчавшись по кровлям еще двух построек, Храбр резко дал влево. Краем глаза успел выхватить спешащие по его следу силуэты. Было их побольше двух.
Прыжок. Еще три крыши. Вверх! И махом вправо!
Почти цапнувшая его за шиворот рука вдруг резко подала в сторону, а ее шустрый обладатель, коротко вскрикнув, шмякнулся о землю где-то внизу.
Храбр в три прыжка взлетел на балкон выросшего впереди борделя, лосем пронесся по нему, схватив случившегося перед ним искателя утех за плечи и, крутанувшись на ходу, отправил его в сторону погони. Клиент борделя оказался парнем хватким, и свою подружку на ночь, которую, видать, вывел позажимать на свежем воздухе, из рук не выпустил даже в падении. Перескакивая на следующий балкон, княжий лазутчик услыхал брошенный вдогонку женский визг и пьяную ругань, которая хитро вплелась в проклятия наступавших на пятки татей.
Для следующего прыжка он подобрался всем телом и вознес хвалы богам, что не напялил сегодня на себя кольчугу. Пуд лишнего веса ему бы сейчас пришелся не ко двору. Что подтвердил бегущий следом хирдман, который до крыши, куда на пару ударов сердца раньше приземлился Храбр, попросту не долетел, что твой ромейский колокол громыхнув броней о мостовую внизу.
«Измена. Светлый. Вода».
От свистящего в ушах ветра, а, может, и чего-то еще, все мысли сотника, казалось, спутались и перемешались. Впрочем, не упуская при этом, следует отдать им должное, главной сути.
Оставив за спиной еще пару крыш и вопящих в падении людей, он, наконец, добрался до того самого амбара. С той самой прохудившейся кровлей, что с треском подломилась под ногой. Споткнувшись, чертыхнувшись и кувыркнувшись вперед, Храбр ухнулся на землю. Из-за поворота тут же, с завидной готовностью выметнулись два душегубца с короткими нордскими мечами в кулаках.
Одного лазутчик встретил, рубанув ладонью в горло и мигом вскинувшимся вверх коленом – в челюсть. При этом в руке у него тут же холодно блеснул в скудном свете луны выуженный из-за голенища нож. Им он отбил по касательной выпад меча в живот и обратным движением, не глядя и никуда особенно не целясь, юрко полоснул преследователя по лицу. 
Не отвлекаясь на резанувший ночную тишь крик, бросился вперед, туда, где в каких-то десяти шагах вяло плескались о причал бурые в темноте волны.
«Измена», - билось пульсом в висках.
В пяти шагах от спасения, откуда он только тут взялся, на пути нежданно возник колченогий Трольв. Он, судя по вылупленным и как всегда уставившимся чуть ли не в разные стороны глазам, ожидал увидеть здесь Храбра ничуть не больше.
- Горло б промочить, - растеряно прогнусавил он, словно бы напрочь позабыв о том, что именно Храбр был последним человеком, отсыпавшим ему сегодня медяков.
- С дороги, - рыкнул сотник, стараясь, впрочем, не особенно зашибить забулдыгу, проскакивая мимо него.
Из проулка сзади вновь выметнулся гомон погони.
Но это уже было не важно. Вот она – спасительная вода, скрыться в которой было для Храбра делом привычным и, в общем-то, плевым.
И вдруг спину ожгло резкой болью, словно вывернув наружу внутренности и рванув навстречу грязные доски пирса. Ноги, не подводившие еще не разу, подогнулись, обмякли и шевелиться больше не пожелали.
Превозмогая невозможную резь в спине, он перевернулся лицом вверх. Прямо над ним стоял Трольв Зануда и совершенно безучастно осматривал дело рук своих. В дрожащих руках пьяницы выплясывал донельзя замызганный тесак, ржавый клинок которого сейчас по самую рукоять был вымазан черной кровью. Пара тяжелых капель грузно бухнула на деревянную мостовую.
- Это я, - хрипло возвестил попрошайка, вскинув окровавленный нож вверх, будто знамя победы. – Добрым людям и помочь не жалко. За то на чарку бы подать…
В их сторону тут же забухали подкованные сапоги. Их окружили злые запыхавшиеся голоса:
- Что там?!
- Готов!
- Добегался!
- Горло б промочить…
- Змей!
Последний, прерывающийся от одышки хрип, принадлежал явно киевскому знакомцу Храбра. Человек со скучающим голосом одним плавно-неуловимым кошачьим движением возник перед Трольвом. В глазах сотника помутнело, затем потемнело. Но то, что один смутный силуэт, судя по кособокости, принадлежащий Зануде, вдруг взбулькнул и осел наземь, заметить он еще успел.
- Лишний глаз – делу вред, - доверительно чуть не на ухо шепнул сотнику змеей скользнувший к нему убийца. – К тому же, считай что я отомстил этой гниде за тебя.
- Эй, сбросьте эту падаль в воду, - распорядился голос старого знакомого.
Почти тут же послышался глухой увесистый плеск.
- Ну, покойся с миром. Тут нечего стыдится. Всегда побеждать никому еще не удавалось.
Острая боль пронзила грудь Храбра, и под ребрами мигом разлилась волна горячей боли.
- Надеюсь, не воскреснет? То, что он видел, его хозяевам знать бы не надобно.
Слова пробирались к сознанию сотника словно сквозь набитый землей мешок.
- Мое оружие всегда отменно обработано. Для действия этого яда хватило б и царапины, - даже раздражерние в этом голосе было с изрядной примесью тоски и скуки.
- Ну, добро. Этого тоже в воду.
Последнее, что почувствовал Храбр – приятная прохлада воды, сомкнувшаяся над головой и поглотившая все прочие звуки.
«Измена. Светлый». 






1 глава

  С косогора всегда открывался дивный вид на низину. Раннее утро наполнило воздух такой чистой и прозрачной свежестью, что нахвататься его вдоволь, полной грудью никак не получалось. Легкий ветерок ласково касался кожи мягкой прохладой, еле заметно задевал невесомыми прикосновениями кончики душистой луговой травы, мягко перебирал совсем еще молоденькие, полупрозрачные листочки березок в ближайшей рощице, а по правую руку озоровал в зарослях камышей, обступивших неугомонную Чую. В эту пору, ранней весной, река хоть и высвободилась уже из ледяного полона, но затопить своими вешними водами округу еще не успела. Солнце только-только показало сверкающий краешек из-за окоема, и его первые золотистые лучики блестящими бисеринками рассыпались по гребешкам беспрестанно бегущих вдаль речных волн. Высоко в небе завела переливчатую песню о наступающем дне какая-то птаха. О чем-то зашумели деревья в недалекой рощице. Закачались макушки далекого леса. Именно в его темную стену, казавшуюся издалека сплошной, и упиралась  дорога, делая изрядную петлю влево. Однако всем было ведомо, что лесом путь не ограничивался. Он углублялся в чащу, чтобы через некоторое время вновь вынырнуть из нее. На очень приличном, надо сказать, расстоянии.
      Поэтому любоваться окрестными красотами было особо-то и некогда. Как обычно приходилось поспешать. Тем более, что путь предстоял ох какой непростой. Дорога, словно бы нехотя взбиравшаяся на холм, и после этого подъема всем своим видом обещала хорошенько измотать путников. Она как змея извивалась по лугам, резко забирая в сторону перед каждым перелеском, затем долго зайцем петляла по чащобам, юрко ныряя в овраги и бодро выскакивая из них  далеко не на самых пологих склонах. Никогда не покидало впечатление, будто проторили ее люди, которые силились создать себе как можно больше хлопот. Да и тем, кто после них будет пользоваться этим путем. Его все так и называли – Пьяная дорога. По весне и осенью пробраться по торному пути, который и сухим летом вовсю норовил запутать странников, сбить их с верного направления, становилось совсем тяжко. Шутка ли – дожди и тающий снег превращали дорогу в такую непролазную жижу, напоенную жирной и вязкой что твой кисель водой, что и пешему пройти становилось невозможно.  А уж протащить по ней повозку нечего было даже и думать.
А приходилось. Деваться-то некуда. Прямой путь трижды пересекал Чую, полноводную гордую реку, которая терпеть не могла мостов. Поэтому пользовались этой дорогой только зимой, когда упрямицу сковывал лед. Все остальное время приходилось тащиться по Пьяной дороге. Конечно, можно было бы собраться всем миром, построить мост или наладить паромную переправу, да и разрешить таким макаром проблему. Да только каким миром-то? Вихляющая дорога вела в одно-единственное поселение, едва насчитывающее три десятка дворов – Овнище. По всему выходило, что овчинка выделки не стоила. Хотя в былые годы, говорили, пробовали и мостом соединить берега Чуи, и по воде переправу затевали, да вот толку от этих затей было чуть. Всякий раз река вставала на дыбы и расправлялась с рукотворными оковами. Да и какой смысл прокладывать путь через реку в одном месте, если еще в двух он упирался в водную преграду? Вот и проторили некогда окольную дорогу добрые люди. Она широко огибала все извивы реки и вела прямехонько в Чувень, ближайшую деревню. Довольно большое и даже огороженное высоким частоколом селище. Правда, несмотря на то, что местечко это действительно считалось ближайшим, до него еще нужно было протопать или протрястись на повозке, это кто как может, десяток с гаком верст. Ну да разве это такие уж дальние дали? Особенно если учесть, что именно здесь несколько раз в год собирались крестьяне из соседних маленьких сел и хуторков, чтобы одним обозом отправиться в город. Там осенью продавали излишки урожая, а весной, как вот сейчас, запасались необходимыми в обиходе вещами да и просто разживались всякой всячиной. И вообще – после долгой зимы, когда не очень-то попутешествуешь из-за лютых  холодов, попросту хотелось выбраться в люди, узнать, чем мир живет, что в нем нового стряслось. 
Но если опоздаешь к месту общего сбора, уйдет обоз без тебя, нечего даже и думать его нагнать. Лучше уж махнуть рукой на эту затею, плюнуть под ноги, да и отправиться восвояси. Самое верное решение. Хоть и обидное.
 Чтобы обиды этой нынче не испытать, и нужно было торопиться. Сявка еще раз окинул беглым взором долину и невесело вздохнул, оценив предстоящую перспективу тащить почитай что на себе повозку по раздолбанной проселочной дороге, местами больше напоминавшей то маленький прудик, то небольших размеров болотце. Хорошо еще, не груженой была телега, а то бы и вовсе упластались. Хоть и силен был его попутчик Хром – высокий, статный, жилистый – да только вот помощник из него получался не самый лучший. Потому как рука была одна. Вторую по самый локоть степняки отхватили. Нет, в эти края они не забирались, чего им в глухомани-то делать? В былые времена Хром был княжеским дружинником, вот и потерял левую длань в одной из пограничных стычек. Сказывал, какой-то здоровенный бугай ухнул секирой по щиту и разрубил его вместе с рукой. Мог, конечно, и после этого остаться при дружине однорукий ветеран хоть дядькой для новобранцев, хоть конюхом, да и жить себе в стольном граде. Но решил от воинских дел отойти, уехать подальше от всей этой суеты. Почему выбрал именно глухой хуторок за Чуей, куда и добрался-то еле-еле, никому не говорил. Захотелось, и весь тут сказ. Дом ему быстро справили, всем селом. Попробуй не помоги бывшему княжьему человеку, у которого и грамота имелась на собственную землицу, и наместник велел помочь. За это поначалу все не особенно жаловали пришлого калеку. Но мужиком он оказался нормальным, нос кверху не задирал, никогда никого не забижал, помогал чем мог односельчанам, ежели возникала какая необходимость, а по праздникам не раз унимал особо буйных во хмелю земляков. Рука у него была хоть и одна, зато крепкая, как сухое угловатое полено, и орудовал он ею со знанием дела. Имелась, правда, у бывшего воина одна странность – баб не привечал, и жениться вроде как вовсе не собирался. Но все равно всего через год после его появления порешили сделать Хрома старостой Овнища. Спорить он не стал. Староста, так староста. Овнища, так Овнища. Тем более, что никогда не упускал случая в город податься. А как стал головой, так всегда с собой помощника наладился брать. Вдвоем-то и веселее, и полегче в дороге. Этой весной решил взять Сявку. Парень вроде бы для дальней поездки подходящий – и силой бог не обидел, и умом не обделил. Хотя может и напрасно. Все куда-то тянуло дурня подальше от родных мест, грезились дальние дороги и великие свершения.  В детстве тятька с мамкой частенько его хворостиной потчевали по тому месту, где спина уже по-другому называется, чтобы больше о хозяйстве думал, а не байки всякие стариковские с открытым ртом слушал. Да видно воспитание впрок не пошло. Вроде бы вырос, жениться скоро время, а мысли все какие-то чудные. Вот и попросили Хрома вразумить несмышленыша. Кто ж это лучше сделает, как не человек, который из-за всех этих походов и приключений калекой сделался?  Да только затея эта выглядела явно бесполезной. В какие ж это времена  молодые внимали голосу разума? Хром насуплено покосился на спутника из-под надвинутых на самые глаза бровей.
 - Чего вздыхаешь? – вопросил он строгим голосом. – Ноги замочить боишься? Так я тебя не держу, топай домой, коль хочешь.
- Нет-нет, - тут же отчаянно закрутил головой Сявка, мигом выкинув из головы невеселые мысли о предстоящем пути. Все-таки, как ни крути, а в дороге не так тоскливо, как  дома. Родители, конечно, никогда не позволяли скучать – всегда находили неотложное дело по хозяйству для своих неразумных чад. В особенности для него. Но домашний труд не шел ни в какое сравнение с увлекательным странствием. Пусть всего лишь на несколько десятков верст.
- Что ж тебе, дурень, дома-то не сидится? Думаешь, не знаю о твоих мечтах мечом продпоясаться? Дурацкая затея, можешь мне поверить, - краснорачиво кивнув на аккуратно перехваченый у локтя тесемкой пустой рукав, сообщил ветеран. –Вот такую только награду за службу получишь.
-  Так ведь, ежели что, и не только такую, - начал вдруг доказывать парнишка. С таким неистовым жаром, будто пытался убедить в этом себя, а не старосту. – Вот ты, дядька Хром, получил и на землю дарственную, и на княжьих работах спину не гнешь, и везде тебе почет и уважение. Ведь пожил-то у нас, в Овнище, совсем немного, а уже старостой заделался. А рука – не …, хм, сам понимаешь. Ты и без нее первый на селе мужик.
    Хром спрятал усмешку в густой бороде и потрепал мальчишку по светлым, цвета спелой пшеницы, волосам.  Тот, довольный шуткой, сверкнул в ответ улыбкой.
- Больно много знаешь о жизни, как я погляжу, - уже серьезнее сказал Хром, дернув вожжи. Коняга с неохотой оторвалась от свежей травы, которую навострилась было щипать во время короткой остановки, и, недовольно фыркнув, поплелась дальше. Телега, с натугой скрипнув и смачно чмокнув грязью, дернулась и снялась с места. - Ведь это не сильно приятно, когда руку тебе отхватывают. Я ведь  тогда уже думал, что все, отжил на этом свете. Да видно, не пришло в ту пору мое время… А знаешь, для скольких пришло? – Глаза его на миг застыли. – И не только после того… раза. Многих потеряли. Дружина на то и дружина. Мы тогда на порубежье встретили булгарский полк. Полный. Две тысячи копий, - по чести сказать, от этого откровения у парнишки дух захватило. Словно окунулся в какую-то древнюю легенду, и рассказывает ему о ней настоящий сказочный витязь. Ведь разве можно по-другому представить, чтобы обычный человек принимал участие в тех настолько далеких от реальности, от Овнища дел. Две тысячи человек! Одних только воев! И это только один полк! Из многих! Да такую прорву народу Сявка никогда даже представить себе не мог.
- А мы наперехват им вышли, - углубился в свои воспоминания однорукий былинный богатырь. – Они, вишь, прознали, что у князя размолвка вышла с половцами, и дружину свою он на полдень двинул. Чего бы на этом не поживиться? На два-то фронта никто войны не сдюжит. Царьград разве только… Нас меньше трех сотен было, и мы боем затащили их за собой к стенам заставы. И продержали там… четыре дня. Своими жизнями держали. До тех пор, пока князь коней не завернул и не принудил булгар к миру. Правда, моих людей это уже не спасло. Двух десятков тогда не осталось… И как ты думаешь, как называется война, в которой полегло три сотни воев?
Сявка даже не знал, что ему сказать. Три сотни человек? Да этакой толпы он в жизни не видел!
- Я…я не знаю, - промямлил он. – Это ж как три, нет, даже четыре моих деревни. А может и больше, - он еще раз попытался представить себе сборище в три сотни человек, и не смог. – Наверное, Страшная война. Или Большое побоище. Или…
- Милосердная, - оборвал грозивший стать неиссякаемым поток названий концов света в деревенском представлении староста. – Милосердная война. Три сотни воев - для полновесной войны это, брат Сявка, число, с которым даже считаться не принято. Можешь себе представить? Нет? А на моей памяти это была самая бескровная война. Война, после которой осталось меньше всего вдов и сирот. Милосердная. Знаешь, я бы и сам, пожалуй, именно так бы ее и назвал. Если бы сам в ту резню не попал.  Ведь я их всех, всех, кто там остался… знал. Лично, в лицо, каждого. Сегодня пьешь в кабаке с боевыми товарищами, назавтра уже в поход, а послезавтра их хоронишь. Тех, с кем кров и хлеб делил, по бабам бегал… Молодых,  кто жить только-только  начал. Смерти, брат, все едино, кого к рукам прибрать.
   Телега мерно спускалась с холма, раскачиваясь из стороны в сторону и поскрипывая, когда колеса проваливались в выбоину или наскакивали на очередную кочку. В такт неспешному ходу повозки тягуче лилась речь Хрома. Были в ней какие-то особые, завораживающие нотки.
Сявка не знал, что ответить. Слова утешения стали бы какими-то ненастоящими, да и не нуждался в них ветеран. Понять его молодой деревенский парнишка смог бы навряд ли. Между ними повисла тягучая тишина. Такая, когда сказать что-то вроде бы надо, но как произнести нужные слова, не знаешь. Хром надолго замолк, и по всему выходило, что продолжать беседу он не собирается, углубившись куда-то далеко в свои воспоминания. Молодой его спутник чувствовал неловкость от  этого молчания, но боялся даже лишний раз поерзать на заднем месте.
Дорога между тем спустилась с косогора и утонула в огромной луже у самого его основания. Судя по всему, дальше телегу, хочешь – не хочешь,  нужно будет толкать. Объехать этот водоем возможности не представлялось никакой. Сявка резво спрыгнул с повозки на еще холодную, но уже расхлябанную землю. Лужа – не самое большое приключение на пути у странника, так что значения подобным мелочам мальчишка старался не предавать. Хотя приятного лишний раз мочить ноги было совсем не много. Хром, очнувшись от невеселых дум, уперся взглядом в дышащее рябью от утреннего ветерка препятствие на пути повозки и степенно слез с телеги. Коняга сделала еще пару неспешных шагов и остановилась, опустив голову к кромке воды.
- Н-н-но, шалапут, чего встал! – гаркнул молодой возница, звонко припечатав лошади по крупу вожжами. Та заполошно дернулась, в который уже раз фыркнула и нехотя ступила в воду, тут же замутив прозрачное небо, опрокинувшее в лужу свою ясную утреннюю синь.
Лужа выглядела не самой глубокой. По крайней мере, коняга преодолела ее без особого труда. Но едва лошадь выбралась на сухое место, как передние колеса повозки вдруг провалились в какую-то выбоину под водой. Да так, что в муть погрузились почти до самой оси. И как ни настегивал Сявка лошаденку, как она ни корячилась, не получалась у нее вырвать телегу из грязи. Пришлось людям подсобить животине. Навалились, поднатужились, покряхтели чуток и вытолкали колымагу из ямы. Хром как-то разом с телегой из хляби выскочил, и не скажешь, что инвалид, а Сявка мало того, что ноги хорошенько замочил, так еще и не успел их вовремя убрать. Заднее колесо бодро проехало как раз по ним.
- … растуды твою в дышло! – закончил он содержательную речь. Прошелся по поводу не самой расчудесной дороги, нашел что ввернуть в адрес телеги, досталось и лошади вместе со всей ее родней и пращурами до десятого колена. Потом Сявка взглянул на Пьяную дорогу, понял, что таких препятствий на их пути будет еще с лихом, и помянул не самым ласковым словом все пути этого края, напоследок подкрепив свою тираду смачным плевком. Хром все это время смеялся.
 - Ну так что, не передумал еще ехать со мной? – дождавшись, когда красноречие парнишки иссякнет, осведомился он.
Сявка посмотрел на него исподлобья,  правда, совсем беззлобно.
 - Бывает иногда обидно, что кому-то родина светлый город на берегу теплого моря, а кого-то  Пьяная дорога ведет в родные места, - проворчал он, усаживаясь на телегу.
 Хром коротко взглянул на спутника, перевел взгляд на далекий лес, взял в руки вожжи, набрал полную грудь сладкого весеннего воздуха. Выдохнул.
  - Зато как дышится… - сказал он. – А места какие… За них и умереть – не жалко, - вдруг бодро добавил он.
  - Чего? – разговоры о смерти Сявка всегда недолюбливал и к чему это вдруг дядька их завел, не понимал совершенно.
  - Честно говоря, парень, не дай тебе Бог убедиться так же, как мне, - совсем уж непонятно что сказанул староста. Потому что пояснением такие слова назвать было трудно. Зато замолчал после этого Хром совсем надолго.

                ХХХ

В лесу пахло свежестью, будто только-только прошла гроза. Деревья тесно обступили дорогу с обеих сторон, и, по всему было видно, твердо решили завладеть этой узкой лентой свободного от них пространства. Юные тоненькие деревца то и дело робко вставали на пути, послушно пригибаясь под  телегой и гордо вскидывая верхушки, едва повозка оставляла их позади. Хром хмурился. Дай им волю, и через несколько лет о дороге вообще можно будет забыть. Если живешь в глухомани, хочешь не хочешь, приходится бороться за связь с окружающим миром. Так что нужно будет по возвращении из города заняться этой дорогой. 
Чем дальше телега въезжала в чащу, тем увереннее лесные исполины закрывали своими кронами и без того не широкую полосу неба. В конце концов, они сомкнули свои ветви над головами, изрядно приглушив лучи. Они просачивались сквозь еловые лапы и играли в подрагивающих от легкого ветерка листьях, наполняя лес мягким свечением.
Звуки стали звонкими, поэтому даже скрип колес слышался по-особенному. Совсем не так нудно, как в поле. Где-то в кронах в разноголосицу переговаривались птицы, кукушка принялась отсчитывать чей-то век, как будто над самой головой часто-часто стучал по дереву дятел. Хруст каждой ветки, попавшей под колесо, казалось, было слышно на другом конце леса. Мерное покачивание телеги, изумрудные лесные сумерки, звонкая сутолока звуков убаюкивали. Сявка уже готов был пальцами держать веки, которые так и норовили сомкнуться. Бесполезное занятие. Состояние дремы, когда находишься где-то на границе между сном и явью, никак не желало улетучиваться. Глаза закрывались сами собой, тело начало раскисать, как квашня, перед взором стали проплывать какие-то смутные образы. Сон, сломав отчаянное сявкино сопротивление, взял верх.
Потому он и не понял, как этот человек возник перед ними. Телега резко остановилась, в сознание проникли голоса, которые как будто бы тянулись из сна, и дрема исчезла, словно ее и не было.
- Мил человек, где мы живем, чем мы живем – тебе какая разница? – хмуро хмыкнул Хром. Видимо, в ответ на какой-то вопрос.
- Да как тебе сказать, - не очень-то добро щерился в улыбке желтолицый сухощавый незнакомец. Видок его опрятным назвать нельзя было никак – засаленные длинные волосы и землистого цвета сорочка, изрядно потертая на локтях. Портки и вовсе были измазаны грязью. «По земле он, что ли, всю жизнь ползает?» - мимоходом подумал окончательно проснувшийся парнишка.
- Должен же я знать, сколько могу взять с тебя за проезд, - улыбка на лице мужичка достигла пика доброжелательности. Встопорщенная потрепанная бороденка требовательно задрана в сторону путников. Опирался он обеими руками на здоровенный дрын.
- Не припомню я что-то в здешнем лесу такого места, за проезд по которому вира полагается, - тихо и доверительно сообщил деревенский староста. – Да и на княжьих сборщиков податей ты не шибко смахиваешь.
- Что да, то да, - вздохнул взъерошенный тип и пожал плечами.
- Тогда посторонись с дороги от греха. А то ведь по ногам твоим, чего доброго, проедем, - предложил Хром и в подтверждение своих слов слегка дернул вожжи. Телега с легким скрипом тронулась с места.
Густые кусты по сторонам дороги с тихим шорохом расступились, пропуская мало чем отличающихся от тощего незнакомца людей. Троих. Они молча окружили селян. Сявка даже испугаться не успел. Похоже, тот, что стоял посреди дороги перед их повозкой, был самым дружелюбным из них. По крайней мере, новые лица такими улыбчивыми и расположенными к разговору не были. Все бы ничего. Но в руках у них были топоры, а у одного за поясом даже нож торчал. Здоровенный. Настоящий свинокол.  На него паренек уставился, как завороженный. Как колят свиней, видел не раз. Самому, правда, пока не приходилось. И над тем, что чушка визжит на всю деревню от боли, он никогда не задумывался. Глядя на тесак, понял это вмиг. Что сейчас помешает этим доброходам воткнуть большущее лезвие в брюхо ему, Сявке?  От нехороших мыслей по спине пробежал холодок, а волосы на затылке явственно зашевелились. Он с головой ушел в свои невеселые думы, и голоса до него доносились как будто из морока, через плотную пелену другого мира.
- А ты, мил человек, не один? – Хром и бровью не повел в сторону товарищей желтолицего. Те нетерпеливо топтались на месте, сопели и недобро глядели на путников.
- В отличие от твоей руки, да.
Хром, покряхтывая, слез с облучка и встал как раз напротив говорливого мужичонки. Посмотрел на него сверху вниз. Двое татей с топорами медленно начали обходить его с боков. Колуны сжимали в руках так, что стало ясно – не деревья рубить в лес вышли. Сявка затравленно покосился за спину, где тоже наметилось какое-то шевеление. Четвертый дровосек тоже двинулся в сторону Хрома. «Сначала решили мужика пристукнуть, а потом уже и с мелким разделаться без шороху», - понял парнишка.
А старосту эти перемещения  словно вообще не волновали. Он знай себе стоял да пялился на неприятного нового знакомца. И тот занервничал. Перевел взгляд на своих ватажников и надтреснутым голосом бросил:
- Кончайте его.
Схватиться сподручнее за свою оглоблю он не успел. Большущий хромов сапог двинул по дубине. Да так ловко, что удар пустобреху пришелся ниже пояса его же дрыном. Он кубарем укатился в кусты. Оттуда посыпались сдавленные проклятия. Дубину Хром успел подхватить и выбросил ее против выпада ближайшего громилы. Топор с глухим стуком врубился в дерево. Головорез рубил молодецким замахом двумя руками, а староста отбивался одной. Дрын бухнулся на землю. Но и тать, тот самый, у которого нож за пояс был заткнут, потерял равновесие. А староста довольно резво для калеки крутнулся на месте, уворачиваясь от выпада третьего разбойника, схватил его за шею со спины и грянул затылком о телегу. Набежавшему четвертому удальцу он, не долго думая, наподдал сапогом в коленку, перехватил топор и двинул тыльной его частью точнехонько в лоб очутившемуся как раз под рукой хозяину свинокола. Тот рухнул на землю как мешок с мукой. Грузно и без единого всхлипа. Последнему из лихой четверки Хром  двинул кулаком в нос. Звук был такой, словно полено хрястнулось о мокрое белье.
Сявка как будто пустил корни в телегу. Двинуться с места ни в какую не мог. Зато моргнуть он успел три раза. За это время распрощался с жизнью, ужаснулся лютой смерти – в лесу, от рук лихих людей – и понял, что все уже позади. Но все равно не мог пошевелиться. Из столбняка его вывела кукушка. Именно в этот миг она перестала куковать.
Дядька неторопливой поступью шагнул в придорожные заросли, повозился там немного и вытащил за шкирку безчувстенного  атамана. Уложил его рядом с товарищами.
- Что, малец, сильно перетрухнул? – наконец-то обратил он внимание на своего молодого попутчика.
В другой ситуации Сявка, конечно, хмыкнул бы бодренько и тоном повидавшего виды мужика заявил, что бояться-то и нечего было. Но на этот раз храбриться не хотелось совсем. Шутками тут даже не пахло.
- Эт ничо, - уверил деревенский голова. – Главное, выкрутились. А ты молодец, в лес не прыснул. Не пикнул даже.
- Да я не успел… - еле разлепив губы, из перехваченного предательской судорогой горла выдавил малец.
А Хром уже деловито обшаривал одежду душегубов. Хотя и знал заранее, что вряд ли чем-нибудь у них поживится. Пришлось довольствоваться оружием. И колуны, и даже дрын он свалил в телегу. Тесак заткнул себе за голенище сапога. Только после этого сел рядом с Сявкой и взял вожжи.
- Дядька Хром, - голос никак не хотел слушаться своего хозяина – то сипел, то хрипел, то вовсе пропадал до еле слышного шепота. – Ты их, что… Того?...
- Нет. Очухаются, бесова сыть. Может, передумают этаким чертовым делом заниматься. Хотя, конечно, можно им и пособить верное решение принять. 
Хром снова спрыгнул на землю, подошел к валявшимся у обочины громилам и начал стягивать с них штаны. Понемногу приходящий в себя парень хлопал на него ничего не понимающими глазами. Сняв с лиходеев портки, победитель вытащил из-за голенища нож и располосовал им рубахи так, что весь срам оказался на виду. Только что руками и прикрывать. Довольный Хром бросил штаны в телегу поверх прочего скарба татей и сел на свое извозчичье место. Ошалело уставившемуся на него Сявке пояснил:
- С таким видом много не награбишь. Насмешишь разве что. Н-н-н-но, милая, - гаркнул он коняге и та послушно тронулась с места.
Может, тати и выглядели сейчас не самым грозным образом, но ничего парнишка с собой поделать не мог. Оглядывался боязливо на них до тех пор, пока их не скрыли густые придорожные заросли.

                ХХХ

Сушняк весело потрескивал в костерке, который Хром развел в неглубокой ямке. Раньше, конечно, некого в лесу было бояться, поэтому и таиться никто бы не подумал. Но, встретив в глухомани лихих людишек, староста решил лишний раз не рисковать и отсветом огня никому ночью глаза не мозолить. Вдруг эти тати не единственные, кого бесы надоумили за топоры взяться и в лес податься на промысел? Хоть и странной была сия идея. Кого в тутошних краях грабить, чьим добром наживаться? Богатеев в Овнище, само собой, отродясь не водилось, а до других деревень путь был не близкий. Мысль развернуться домой у Хрома в голове шебуршилась не долго. Все одно нужно было наведаться в Белоозеро. Там обитался княжий посадник с дружиной. Не армия, конечно. Да, в общем, и вовсе не опытные вои в большинстве составляли этот отряд. Так, для устрашения скорее были. Но им-то и разбираться с лиходеями в лесу. Не все ж на печах валяться.
     Ночной лес жил своей жизнью. Непроглядная темень обступила поляну, где расположились на ночлег путники. Бор то ли яро охранял их покой, то ли наоборот, решил дать понять чужакам, что сомкнуть глаз в эту ночь он им не позволит. Деревья, плотным кордоном обступившие поляну, раскачивались, наполняя воздух неумолчным шорохом листвы и скрипом стволов. Где-то в чаще треснула сухая ветка. То ли зверь рыскает, то ли человек… Заухала сова. Вокруг огня устроили пляску мотыльки. Над головой, чуть не задев макушку, пронеслась стремительная тень и скрылась во мгле, будто и не было ее. Неподалеку затрещали кусты. Кто-то очень настойчивый и уверенный в своих силах напролом пер сквозь них. Сявка так и обмер.
- Зверь огонь стороной обходит, - заметил будто бы мимоходом Хром. – Навряд к нам кто сунется. А ты, я погляжу, не мастак в лесу ночевать?
- Бывало, - Сявка старался смотреть в огонь, чтобы не выдать своего страха испуганным зырканьем по сторонам. Легче от этого не стало. Наоборот, добавилось ощущение, словно кто-то недобрым взглядом из темноты на него уставился, тянется к нему со спины. – Правда, недалече от деревни. Там редко зверье встретишь. Тут как-то по-другому.
Сявка невольно передернул плечами. То ли от холодка ночного, то ли от ощущений недобрых. Бросил взгляд на своего спутника – не заметил ли?
- Дома всегда легче. И хлеб вкуснее, и вода прозрачнее, и трава зеленее. – Хром, поворошив прутиком угли, заложил руки за голову и со шумным вздохом облегчения лег на спину. -  И покой особенно сладок. 
- А почему ты этих, четверых в покое оставил? Не связал даже.
- Чего грех на душу брать? Вдруг одумаются? По всему видать, недавно сюда забрели – раньше такого лиходейства у нас не водилось. В любом случае, пусть посадник разбирается, - Хром подкинул сухую хворостину в костерок. Тот жадно прищелкнул, выпустил сноп искр и с удвоенным рвением принялся точить дерево. -  Знаю я тут одну тропку, по дну лога проходит, завтра до зари по ней двинем. А то вдруг их ватажники нас на привычном пути уже ожидают? Теперь уж наскоком да внезапностью их не проймешь.
- Думаешь, эти не одни были?
- Не знаю, - пожал плечами дядька с таким видом, как будто Сявка его не про засаду спросил, а про мышей в сарае. – В любом случае не стоит рисковать понапрасну, – он перевел взгляд на паренька. – Ты же мечтал о приключениях? Вот и получай. Надеюсь, они тебя большему научат, чем пустые слова.
   Сявка и задуматься-то толком не успел над словами старосты, а тот уже уснул сном невинного младенца. Будить, приставать с расспросами Сявка не стал. Раз надо спать – значит, надо спать. Только никак у него не получалось. И лежать пришлось не на теплой лавке, а на земле, и мысли одолевали одна другой тревожнее. Ворочался с боку на бок  долго. В конце концов, сам не понял, как уснул. Что снилось – не помнил. Единственное, что мог сказать точно – ничего хорошего. Поэтому трудно было сказать хорошо это или плохо, что не удалось поспать долго. До рассвета Хром его растормошил, заставил подняться, сполоснуть лицо ледяной водой, которую притащил в котелке невесть откуда, и выступать в путь.
Солнце еще не взошло, и в лесу стояла звонкая тишина. Влажная от росы трава быстро намочила одежду. На прогалинах, по которым лежал их путь, над землей стелился плотный туман, окутывая у кромки леса основания деревьев и путаясь в кустарнике. Дорогой их путь назвать можно было с очень большой натяжкой. Нехоженая тропка вихляла между стволами, пытаясь спрятаться в зарослях. Честно говоря, если бы не Хром, Сявка никогда бы ее не заметил. А если бы и заметил, то очень скоро потерял и заблудился в незнакомом лесу. Понемногу дорога пошла под уклон и, в конце концов, нырнула в овраг. Держаться старались левого склона. Здесь земля была не такой, как посередке, где юрко журчал ручеек с топкими берегами, в которых очень просто можно было оставить сапоги. Тянуть по такому бездорожью лошадь с телегой стало совсем тяжко. К тому же маленькую речушку обступили густые заросли кустарника, крапива да чертополох в человеческий рост, да суковатые деревца. Время от времени поваленные замшелые стволы заступали дорогу, и приходилось их обходить по податливой, как на болоте, земле. Когда выбрались из лога, оба взмокли и вымазали портки в грязи. Но до Чувеня зато оставалось – рукой подать. Сявка понемногу успокоился, перестал затравленно зыркать по сторонам, каждый миг ожидая нападения татей. Всю дорогу словом не обмолвились. И лишь сейчас, когда вдалеке за деревьями мелькнул частокол деревни, он нарушил затянувшееся молчание.
- Дядька Хром, а ты совсем ничего не боишься?
- С чего ты взял? – удивленно вскинул брови бывший княжий дружинник. – Если бы я совсем ничего не боялся, давно бы нашел успокоение где-нибудь на ратном поле. Страх быть должен. Без него никому не выжить. Другое дело, нельзя, чтобы он затмевал все остальные чувства. Человек ведь не заяц, бегать от всего тоже не гоже.
Сявка насупился и замолчал. Потом выдохнул:
- У меня возникло желание убежать тогда, ну, когда…
- Но ведь не убежал, - Хром совсем по-отечески взглянул на паренька. – Ты остался. Не мог пошевелиться, но не потому, что очень сильно перетрухнул. Страх подсказывал улепетывать, а ты упрямо не желал бросать друга в беде. Ведь так?
- Не знаю. Все случилось так быстро. А ты совсем не испугался. Теперь-то я знаю почему – ты был уверен, что отобьешься, да?
- Нет. Я их видел в первый раз, и понятия не имел, что они из себя представляют. И, скажу честно, тоже почувствовал, как мураши по спине пробежали.
- Я научусь так драться?
Хром коротко зыркнул на путника. Чего в этом взгляде было больше, немого укора или непонимания, Сявка разглядеть не успел.
- А я-то уж подумал, не к добру ли была та встреча. Ничему, смотрю, она тебя не научила. Надо думать о том, как прожить жизнь, а вовсе не о том, каким образом ее усложнить, - он немного помолчал. – Искусству боя можно научиться не только в княжей дружине. Хочешь, одну историю расскажу?
- А то!
    Они как раз вышли из леса. Здесь дорога вела себя как подобает доброму пути. Не петляла как пьянчужка, что все пытается в чистом поле прислониться к забору, которого там нет, а без него на ногах устоять никак не может. Путь вел прямиком к большому хутору, что уютно примостился на пологом холме и огородился от мира аккуратным рвом и частоколом. Впрочем, ворота были вполне гостеприимно распахнуты. Именно в них и вбегала дорога. Под горой стояло с полтора десятка телег и повозок. Обоз всегда выступал поутру. Меж возов мельтешили люди, явно сбиравшиеся в дорогу. Те, что были ближе всех к лесу, похоже, заприметили запоздавших попутчиков. Кто-то даже помахал рукой, приветствуя знакомцев. Правда, кто это их приветствует, из такой дали разглядеть было нельзя. Но все равно они оба, не сговариваясь, подняли руки в ответ.
- Ладно, пока не пришли, время еще есть. Слушай. Мне рассказал сию историю  человек, который вроде как при событиях тех сам присутствовал. Было это много лет назад, и может статься, потому на правду не очень похоже… Ты когда-нибудь слышал о драконах?
- О больших ящерках, что огнем харкают? Батя часто байки сказывал, когда я мал еще был...
- Да, о них. Когда-то давно два дивных существа из драконьего племени сошлись в воздухе в смертельной схватке. Вой, свист и грохот их полета ревел на многие мили окрест, заставляя все живое, будь то зверь или человек, искать укрытие. Их тела светились на солнце ярким металлическим блеском, а утроба изрыгала длинные кинжалы пламени. Хорошо хоть поливали им они друг друга, а не жилища людей. В этой схватке погибли оба дракона. Им двоим не нашлось места в огромном небе, они столкнулись, и яростное пламя, их оружие, пожрало их же самих. Но огненный всплеск, убивший драконов, выплеснул в небо маленькое, чистое облако. Оно медленно, величаво поплыло к земле. И когда уже опустилось совсем низко, люди, видевшие смерть драконов, заметили, что на облаке на землю спускается человек. Не человек, конечно, бог (разве может человек парить на облаке?), но принявший обличие человека. Он остался жить на земле. Конечно, удалился от людей, взяв с собою только самых преданных из них, тех которые пожелали служить ему. Куда они ушли, не знает никто. Говорят, в самом сердце дремучих лесов он поднял на дыбы землю, создав непроходимые горы, и поселился где-то там. Через много лет его последователи начали возвращаться к людям. Не все, конечно, лишь некоторые. И равным им в бою не было. Они не признавали оружия, сражаясь голыми руками. Хотя предпочитали решать проблемы мирным путем, но очень туго приходилось тому, кто вынуждал их применить силу, - Хром озадаченно кашлянул. – В их числе был и я. Я тогда уже считался повидавшим всякого рубакой, и был уверен, что переломлю его пополам. В конце концов, это он меня чуть не переломил. После я умолял его принять в их веру, но он лишь улыбался и мягко отказывал. «Тому, кого прельщает в вере только ее величественная сила и незыблемость храмов, на самом деле вера не нужна. Строить ее именем небесное царство на земле нельзя. Вера и власть не совместимы. Вера – от бога, власть – от людей» сказал он тогда, - староста на мгновение замолк, будто заново вспоминая пережитое когда-то давно. Потом улыбнулся,  - Тогда я не понял его слов. Не очень-то понимаю и теперь. Но все равно кое-чему из своего воинского искусства он меня обучил. Именно поэтому я до сих пор жив, а на поле сечи осталась моя рука, а не голова. Потому и не отпускал меня князь долго, до тех пор, пока я не научил всем премудростям этой борьбы его молодых дружинников, будучи уже калекой.
- Научишь меня так драться? – нетерпеливо выпалил Сявка, едва дослушав старшего.
- Это все, что ты можешь мне сказать?
- Но не подумал же ты, что я поверю всяким сказкам про драконов и спустившихся на землю богов? В малолетстве таких басней наслушался вдосталь. Ну, так что, научишь?
- Не знаю еще, - бросил нехотя Хром. – Мне, по крайней мере, пришлось здорово поуговаривать того старого воина. Хотя я, между прочим, его рассказу поверил. А ты даже не дослушал.
- Ладно-ладно, - примирительно заблажил парень. – Чем  же история закончилась?
- Чем закончилась, не знаю. Но крепче всего запомнились мне слова воина-послушника, которые якобы сказал ему тот неведомый спустившийся на облаке бог. «Еще одной небесной битвы эта земля не переживет. А если уж она случится, пусть победит в ней заступник».

 


2 глава

    «…то  пусть победит в ней заступник». Яков поднял взгляд от книги и вперил его в бурую медвежью шкуру, что висела на противоположной стене. В голову ничего не шло. Он встал из-за широченного дубового стола и немного прошелся по горнице, разминая ноги. Просидел за чтением почти всю ночь, и конечности изрядно затекли. Заметил это только сейчас. Первые робкие лучики стряхнувшего сон светила, причудливо отражаясь и преломляясь в единственном слюдяном окошке, устроили в комнатенке цветной хоровод. На двери, слева от стола, уютно примостился солнечный зайчик. Он бодро подрагивал, будто готовясь пустится в пляс по всей светелке и приглашая человека последовать своему примеру. Хотя плясать-то шаловливому солнечному отблеску был особенно негде – уж очень скромных размеров была светлица. Всего-то пять шагов от окна до двери и три – от стола до примостившейся под стеной с мохнатым охотничьим трофеем лавки. Не самое большое в тереме помещеньице. Впрочем, в родном монастыре, где Яков провел всю свою недолгую жизнь, ему приходилось мириться с условиями гораздо менее комфортными. Так что и этому, хоть и явно варварскому, но все-таки уюту, он был искренне рад. Конечно, божьему человеку полагается жить аскетично и до крайности скромно, но… Иногда не получалось у монашка бороться с желанием поесть повкуснее и поспать послаще. Тем более сейчас, когда никто из настоятелей не мог его видеть. Они остались далеко, и встреча с ними предстояла еще очень не скоро.
   Книгочей потянулся, зевнул во весь рот, выгнул грудь колесом и развел руки, будто стараясь свести вместе лопатки. Впрочем, постарайся он это сделать на самом деле, вполне возможно, что преуспел бы. Очень уж тощей располагал наружностью. Глядя на его сухопарую сутуловатую фигуру, любой сторонний человек, бросив даже самый мимолетный взгляд на тщедушного отрока, мог сказать: он из той породы людей, у которых все, за что ни возьмись, валится из рук. Об этом говорило любое его движение, от нескладной походки до неловких жестов. И нос-то у него был большой и какой-то розоватый, и жиденькая бороденка совсем несолидно курчавилась в разные стороны, и непослушные густые вихры больше походили на черную копну невесть как оказавшуюся на его голове, и губы неровные, а уж улыбка и вовсе выглядела, мягко говоря, странной. Единственное, чем наградил создатель нескладеху – красивые пышные с насмешливым изгибом брови и пытливые живые глаза водянисто-карего цвета. И еще ростом не обделил, поистине богатырям на зависть. Правда, от богатырской стати отличали чтеца словно в насмешку данные этакой каланче тонкие кости.
    Только сейчас отрок заметил, что не только устал сидеть, но и очень хочет спать. Он с надеждой посмотрел на лавку, будто она сейчас нападет на него, схватит и силой заставит уснуть на себе. Может даже сверху шкурой медвежьей заботливо накроет. Яков грустно вздохнул. На что он мог рассчитывать в лучшем случае, повались сейчас спать – ушат ледяной воды на голову. Отец Никодим не поленится сходить во двор, к колодцу, в котором водица была особенно холодна, притащит, не надорвется, целое ведро и все до капельки выльет на разленившегося служку. Как же! Бог ведь создал день, дабы человек использовал его для светлых благих дел, поэтому ни в коем случае нельзя терять ни мига с восхода солнца и до самого его заката. Но Яков во всех без исключения делах мастером слыл никудышным. Даже в вере. Никак не мог он поверить, что Вседержителю есть хоть малейшее дело для этакой мелкой сошки, как непутевый Яшка. Тем более –   с такого раннего утра.
     Книга, а точнее кипа желтых засаленных листов пергамента, сшитых вместе и помещенных под один кожаный переплет, по-прежнему лежала на столе открытой на последней странице. Еще с десяток таких же громоздких фолиантов покоились под столом, прямо на полу. За эту ночь Яков по велению своего духовного наставника изучил кучу сказаний и легенд варваров. Зачем – один бог ведает. Но если уж было святым отцом сказано делать именно так, то вопросов никаких возникнуть не должно. Все просто. Думал за них двоих Никодим. Яшка – делал. Конечно, можно бы и приврать, что все прочел, а самому завалиться спать, но… Собственно, «но» было два. Во-первых, очень уж боялся монашек своего наставника. Особенно взора. Никак не удавалось отделаться от впечатления, что смотрит духовный отец не в глаза, как могло показаться со стороны, а всякий раз внимательно рассматривает яшкину душу, а заодно изучает, какие мыслишки копошатся в голове отрока. Была и вторая причина. Все прочитанное юный послушник обязан был пересказать. Чуть ли не слово в слово. Попробуй-ка, запомни столько былин, а уж тем более перескажи, не перепутав одну с другой. Хотя, по чести сказать, монах сам был виноват в том, что пришлось всю ночь провести над книгами. Времени у него было – весь день. Но все прооткладывал на потом, боясь взяться за работу, пока не село солнце. Тут уж деваться было некуда, знал, что утром спросят по всей строгости. Пришлось провести бессонную ночь. День бы еще продержаться, не удрыхнуть где-нибудь в тенечке.
    По коридору протопали требовательные шаги. Яков всегда диву давался, откуда у святого отца такая уверенная и даже властная поступь. Хотя знал, конечно, что люди попами не рождаются. Но кем тогда до пострига был Никодим? Воином, вельможей?
    Дверь, распахнувшись, глухо стукнулась в стенку. На пороге стоял невысокий, но крепко сбитый человек в черной рясе. Волосы пострижены в кружок, широкий лоб пересекли бороздки удивленных морщинок, светлые, почти прозрачные глаза тут же по-хозяйски обшарили все закутки мыслей Яшки. Коротенькие, но очень проворные пальцы ловко перебирали бусинки четок.
  - Да ты, сын мой, смотрю, упырем скоро станешь, - тут же огорошил послушника святой отец. В надтреснутом голосе, будто пропитом давно и безнадежно, не было и тени насмешки.
  - Почему, отче? – только и нашел что пролепетать отрок.
  - Ну, так, а как еще это понимать? Глаза красные, волосы всклокочены, морда помятая. Сразу видно – не праведным сном забывался человече этой ночью. А чем при свете луны да звезд можно заниматься? Не иначе как бесовскими делами.
   Никодим подошел к парнишке вплотную, еще раз заглянул в глаза снизу вверх. На этот раз повнимательнее.
   - Сам исповедуешься, или сразу тебя на костер очистительный отправить?
   Отец Никодим всегда был не дурак лишний раз вставить в разговор острое словцо. Что, конечно, странно для монаха. Тем не менее, невозможно было определить, шутит он сейчас или говорит на полном серьезе. Мог с каменным лицом повелеть перетаскать в ладошках воду из одного колодца в другой. Потом носись полдня под дружный смех челяди, слитный гогот дружинников и колкости довольного шуткой святого отца. А мог Никодим приказать разгрести дерьмо в отхожем месте и найти там какой-то весьма не солидного вида сверток. И попробуй не исполни – мигом всыплет розог, да еще на хлеб с водой посадит. Потому как послушнику должно смиренно переносить тяготы бытия.
   - Читал я, отче, ночью, - решил сразу признаться послушник. Во избежание.
   - Что ж тебе днем, ироде, не читалось? Опять весь божий день псу под хвост спустил?
  - Не успел, - понурив виновато голову, проплямкал одними губами Яков.
  - Судя по тому, что уже на ногах в такую рань, значит, только что закончил.
  - Истинно, отче. Только что.
  - Ладно, собирайся. Некогда мне выяснять, чем это ты так занят был, что единственное мое поручение за весь день не смог выполнить. У меня встреча назначена. Пойдем вместе, по дороге все расскажешь, - он развернулся и шагнул за порог светлицы. Потом столь же резко развернулся обратно лицом к послушнику. – И только попробуй мне что-нибудь перепутать.
  Увидев, что угроза миновала, а отец Никодим явно пребывает в хорошем расположении духа, раз шутит с самого утра, отрок немного осмелел.
  - Батюшка, вопрос у меня имеется, - скромно бросил он в спину святому отцу, едва переступил порог своего обиталища и задвинул засов на двери.
  - Спрашивай, раз имеется, только быстрее, торопимся мы, - не оборачиваясь и не сбавляя шага ответил тот.
  - Ты меня вот пламенем только что стращал. Но ведь огонь, это же все равно, что пламя преисподней. Почему же он тогда очистительным зовется, богоугодным?
  Никодим все-таки остановился. И даже обернулся.
  - Я смотрю, проверить хочешь?
  До самого выхода из терема Яшка молчал, как мертвая рыба, боясь проронить хоть единое слово.
               
                ХХХ

Задний двор княжего терема встретил их обычной деловой сумятицей. Все куда-то сновали, едва не сбивая с ног. Мимо пробежал конюх, держа в поводу фыркающую и недовольно трясущую головой лошадь, его помощник волочился чуть позади, неся седло со всякими ремнями и ворохом брякающих железок. Видимо, кому-то из господ возжелалось прокатиться спозаранку верхом. «Поберегись!» - крикнул кто-то почти над самым ухом. Монашек еле успел отскочить в сторону, вовремя увернувшись от здоровенной бочки, что катил в сторону кухни дюжий гридень. В сарай, где держали скотину, чинно прошествовали трое мужиков. Не трудно было догадаться, зачем им понадобились такие огромные ножи. Видно, знал об этом и здоровенный кобель,  до того гордым хозяином выступавший по двору.  Завидев троицу, он вдруг заметался, рванул в сторону и забился под крыльцо.
    К этой толчее молодой послушник привыкнуть никак не мог. Ему больше привычны были монастырские тишь и смиренное спокойствие. Здесь же он угодил словно в изнанку его прежней жизни. И, положа руку на сердце, нельзя было сказать, что она ему так уж сильно не нравилась. Монахи ведь тоже люди. Особенно – молодые и непутевые. А дворня вовсе не из одних мужиков состояла. Баб хватало тоже: служанки, кухарки, прачки, сенные девки… Конечно, не из леса вышел отрок Яков, видывал в своей жизни женщин, но чтобы жить с ними в одних стенах, мириться с их присутствием постоянно – такого еще не случалось. Вот почему он их старался по возможности сторонится или вовсе избегать. Мало ли какие соблазны могут проникнуть в душу? Бог, конечно, милостив, но и наказать нерадивых рабов своих тоже возможности старается не упускать. 
    Никодим привычной бодрой поступью вышагивал в сторону ворот, а Яков, вперив взгляд в землю, как и полагается смиренному послушнику, семенил следом. Хотя над своим нынешним духовным наставником монах возвышался чуть ли не на голову, никак не мог привыкнуть к его быстрой манере ходьбы. Этаким поскоком можно и в святую землю пешком за седмицу домчаться. В том, что святой отец преспокойно это сделает, а потом еще и дальше без устали двинет, Яшка не сомневался. Сомневался, сможет ли сам выдержать такой пеший галоп, если и правда все-таки придет Никодиму в голову сия идея.
    Калитку для челядинцев им открыл один из двух бугаев, что мирно прохлаждались у  ограды. К парочке заморских волхвов здесь все уже успели привыкнуть. И хотя никто не собирался, едва завидев святых людей, тут же исповедоваться и отречься от своих варварских верований, зато и не приставал никто с вопросами «кто», «куда» да «зачем». Собрались в город – шуруйте на здоровье, слова поперек не услышите.
      К стольному граду варваров Киеву отрок божий привыкнуть не мог. Хоть и пробыли здесь уже не одну седмицу, а никак не получалось воспринять это место всерьез. Ни одного каменного дома. Даже мостовой нет. Проезжую часть здесь заменяла укатанная до каменной крепости земля, после дождя вовсе перестающая быть дорогой. В купеческой слободке, и, конечно, здесь, у княжего терема, дорогу каждый год мостили деревом. По весне. Старые доски, пролежав зиму под снегом, вид имели жалкий. Где-то прогнулись, где-то заползли одна на другую, а то и вовсе треснули или стали трухлявыми. А новенькие и сидели в земле ладно, тесно подогнанные одна к другой, и поскрипывали под ногами бодро и добротно. Но, конечно, с дорогами в странах, осененных рукой господней и познавших благо цивилизации, здешние направления даже смешно было сравнивать. Деревня сколько угодно может пыжиться, забирать дороги деревянным настилом хоть от собачей конуры до курятника, городом от этого ей не стать.
    Отец Никодим бодро пошагал широченной поступью по новеньким бревнам деревянной мостовой, скрипучим и еще пахнущим свежим опилом и смолой. Яшка семенил следом, изредка бросая взоры на убранство двух, а то и трехповерховых теремов, которые в этой части стольного града преданно обступили княжий кремль. Как будто маленькие цыплята жмутся к несушке, улыбнулся про себя он.
   - Что ж ты молчишь, непутевая твоя душа? – даже не утруждая себя повернуть голову в сторону послушника и не замедляя семимильного шага, вопросил святой отец. – Рассказывай, ради чего не смыкал глаз нынче?
   - Самый большой писчий труд посвящен походу на Царя всех городов, - принялся рыться в памяти Яков. – В воинских делах я не шибко смыслю, но запомнил, что добирались до цели на многих лодиях с воинством превеликим. Сначала спустились по великой реке к морю, пересекли его, держась по большей части берега, где шла конная рать союзных племен. Сопротивление встретили только на границе Империи. Но тамошний наместник лучше пользовался силой слов, то грозных и устрашающих, то лестных и медоточивых. Рати у него почти не было. По крайней мере столько, чтобы выставить против нежданно забарабанившего в ворота державы воинства варваров. Как мог, задерживал их. Но не так глупы были их князья. Прекрасно понимали, что он отослал гонца в столицу с донесением о нежданных гостях. Нужно было поторапливаться, чтобы цесарь не успел собрать войско. Но и крепость пограничную с ее гарнизоном, пусть и не великим, никак нельзя было оставлять за спиной…
   - Достаточно, - оборвал Никодим книгочея, будто наградил подзатыльником. – Не то, все время не то читаешь, отрок. Что ж тебе непонятного было сказано, когда я твердил: меня интересует что-то не совсем обычное. Что же, по-твоему, необычного в одном из сотен нападений язычников на Империю?
   - Но это было самое интересное из того, что я ныне прочел, - как можно более смиренно проговорил Яков. Уточнять, что эти свитки сохранились лучше всех остальных, желтых и едва не рассыпающихся в руках листах бересты, и что прочесть только их можно было без особого труда, он не стал. Хотя эта причина на самом деле была главной. 
   - Если это все, о чем ты можешь мне сегодня рассказать, то мне тебя жаль, - отрубил духовный пастырь. – Богом клянусь, искренне жаль. Это ж сколько еще ума предстоит мне с божьей помощью вбить тебе в голову! Через задницу. Розгами.
   -  Еще узнал я, что бисер не просто местное украшение, - поспешил исправиться Яков. С тяжелой дланью духовного наставника был знаком хорошо. И прекрасно знал, как умело у того получалось подчевать седалище вымоченным березовым прутом. – Род человека, знатность и даже его имя можно прочесть в правильном узоре. А еще…
  - Не то.
  - Как должны правильно строиться дома. Сначала обязательно нужно позвать волхва. Место указывает он. И еще перед тем, как хозяева переступят порог нового жилища, нужно сперва запустить внутрь кошку. И только потом…
  - Дальше.
  Купеческую слободу за бойким разговором миновали быстро. Свернули направо и уже через десяток шагов вышли на рыночную площадь. Прошли по самому ее краю. Сунуться в середку означало растерять уйму времени. Даже несмотря на то, что привычной толчеи и разноголосицы здесь пока не было. Лоточники раскладывали свой на ночь прибранный товар по прилавкам, развешивали одежду, украшения  и конскую сбрую. Торговец рыбой прикатил на телеге со свежим, видимо, поутру добытым уловом. Возок свой приткнул по соседству со скорняком. Кожевенных дел мастеру это явление удовольствия доставило не много. Судя по неодобрительному взору, скривившемуся носу и тихо оброненному словцу.
   - Эт ничо, - ответил громко рыбий купец. – Терпимо ишшо. Вон, у  Световита-булошника сосед и вовсе того, торговец навозом. Тута дело привычки. 
   - Да у меня покупатели через одного спрашивают, чего это мои кожи такие вонючие?
   - Рыба – пахнет, – поучительно подняв указательный палец, веско молвил рыбак. – Воняет – хлеб. У Световита. Причем, говном, а это, неча даже спорить, куда как хуже. 
     Никодим с Яшкой миновали ряды торговцев тканями, женскими побрякушками и скотников. Последние наперебой предлагали свежее молоко в глиняных скрынках, а особенно -  мясо. Как уверяли, самое наисвежайшее. Хотя запаху этой свежатины могли позавидовать даже световитовские калачи.
Свернули в третий проулок. Здесь, в некотором отдалении от княжьего кремля с боярскими теремами, стольный град на взгляд Якова терял свое и без того не очень великое очарование. Дома даже не пытались выглядеть нарядными. Правда, и совсем уж халуп здесь видно не было. Дорога стала заметно хуже, чем в купеческом квартале, и мостить ее, само собой, никто не собирался. Ранней весной и поздней осенью по выдолбленной многими телегами и возками колее пройти было можно, но только при очень большом желании. Дорогу от домов по обе ее стороны отделяли канавы, самое большое сажень в глубину. Скорее всего, по замыслу архитектора, они должны были стать сточными, чтобы и все нечистоты, и дождевую воду вместе с талым снегом поток нес за городскую черту. Потока, конечно, не получилось. А потому вода в канавах была застоявшаяся, по мере приближения лета затягивающаяся тиной, а по вечерам радовавшая округу лягушачьим многоголосьем. Пахло от нее тоже совсем не морским бризом.
     Почему для постоянной утренней трапезы отец Никодим выбрал именно этот конец Киева, книгочей взять в толк не мог. Но именно в харчевню «Полосатый лис» они ходили завтракать каждый божий день. Поначалу этому обстоятельству дивился не только монашек Яков, но и хозяин кабака, и вся его семья, помогавшая главе семейства по хозяйству, а также любой из посетителей. На заморских попов в таком не подходящем для них месте таращились дружно и старательно. Пока не надоело. Потом привыкли. Вот и сейчас, когда два священнослужителя вошли в трактир, в их сторону никто и бровью не повел. Только  младшая дочь хозяина юркнула на кухню, точно зная, что закажут эти постоянные клиенты. Возраст у нее как раз миновал детскую пору, а потому обслужить двух мужчин видной наружности, пусть даже и поповского звания, ей было даже интересно.
     Богомольцы уселись, как обычно, в самый дальний угол. Никодим лицом к двери, а Яшка правым боком к окну. Что было не особенно удобно, потому как поднявшееся из-за виднокрая солнце лупило задорным утренним светом прямо в глаз. Духовный отец привычным жестом обмел широким рукавом рясы стол, хотя в такой ранний час накрошить здесь еще никто не успел.
    - Продолжай, чего умолк-то? – подстегнул он замолчавшего было отрока, не дав тому времени даже поерзать, устраиваясь на лавке.
    Яков пошевелил бровями, потер висок пальцем, пошарил глазами по потолку. Добавить что-нибудь еще к вышесказанному решительно не мог. Мысли до того вяло передвигались в сонном сознании, что в скоростном забеге могли уступить самой медленной улитке. Но когда его рассеянный взгляд по пути от паутины, болтающейся над косяком кухонной двери, до кошака, деловито грызущего свои когти под соседней лавкой, мимолетно встретился с не шибко добрыми глазами духовного наставника, сознание, как добрый скакун, рвануло через преграду сонного настроения. Мысль появилась тут же. Пусть и не самая удачная.
    - Еще про драконов прочел, - втянув голову в плечи и вполне справедливо ожидая неминуемого наказания, выдохнул монашек.
    - Про каких еще, задери тебя бес, драконов?! – Никодим моментально перегнулся через стол, ухватил зажмурившегося чтеца за шиворот и притянул к себе. Яшка смиренно приготовился получить какой угодно силы подзатыльник, но не  дождался. Открыл глаза. Странно, но во взгляде отца Никодима не заметил ни тени праведного гнева. Зато живого интереса в них было через край.
    Удивиться тому, чего это вдруг святой отец заинтересовался языческой сказкой, не успел. Прямо перед его носом в стол с глухим тяжелым стуком воткнулся изящный тесак с резной ореховой рукоятью и вороненым клинком. Яшка вздрогнул и уже в который раз, как самая распоследняя черепаха, втянул голову в плечи. На лавку рядом опустился высокий и широкий человек в необъятных шароварах, белой рубашке в красных петухах, что по местным меркам считалось венцом нарядного туалета, и волчьей безрукавке. Лысый, с длинным чубом, спускавшимся с макушки и лихо замотанным за правое ухо. Подбородок выскабливал постоянно, но не часто. В последний раз, судя по всему, дня три назад.
   - Хозяин! – гаркнул он хриплым, как боевая труба голосом. – Пива мне. И мяса. С кровью. Здрав будь, поп.
  - И тебе не болеть, Сыч.
  - Что нового? Боярин Клин Ратиборыч кланяться тебе велел. Срок, говорит, истекает. Так что гляди, скоро помочь уж не смогёт. Просил не сильно серчать, но сам понимаешь, уговор есть уговор.
   Никодим даже как-то приветливо улыбнулся чубатому Сычу. Развел руками и хлопнул ими себя по коленям. Кот под соседней лавкой, к этому времени уже задравший кверху заднюю лапу и увлеченно лизавший зад, на миг прервал своё занятие, исподлобья взглянул на источник резкого звука, широко разинул пасть, облизнул усы и вернулся к прерванным банным хлопотам.
   - В задницу твои церемонии, чубатый, мне они так же милы, как и тебе. Нож можешь убрать. Ты его для острастки в стол постоянно втыкаешь, или у тебя с этой доской счеты особые? Что-то ни разу не видел, чтобы ты боевым клинком мясо резал и в зубах ковырялся. Хозяину своему можешь передать – я нашел то, что искал.
   - Видать, взаправду нашел, - оскалил Сыч в широкой улыбке крупные как у коня и будто добрый клинок отполированные зубы. - Эк ты заговорил не по-вашенски, не по-поповски. Ну чё, выкладывай.
   Никодим взглянул на Яшку, который всем своим видом старался походить на пустое место, чтобы о нем эти двое в ходе беседы даже вспоминать забыли. Еще раз улыбнулся.
  - Что притих, как мышь в кошачьей миске? – обратился он к послушнику. – Сказывай, чего там вычитал.
  Сыч как будто только сейчас увидел молодого монашка, рядом с которым присаживался каждое утро на одну лавку в течение уже многих дней. Густые его брови удивленно всползли на лоб. Уши от этого движения забавно шевельнулись, заставив качнуться золоченую серьгу.
   - Ш-ш-што рассказывать? – не понял Яшка.
   - Н-да, башковитых да бойких ваш бог, как видно, не сильно привечает, - не преминул ввернуть Сыч. Книгочей с этим был в корне не согласен, но спорить не стал. Тесак, конечно, перекочевал за голенище, но мало ли как быстро чубатый мог выхватить его снова? Проверять это не особенно хотелось.
   - Про драконов.
   - Чего? – хохотнул на всю харчевню Сыч.
   - А ты послушай, послушай, неча зубы скалить почем зря. Сказки в ваших краях очень интересными бывают. Нужно только быть башковитым и уметь правильно их понимать.

                ХХХ

   - «Еще одной небесной битвы эта земля не переживет. А если уж она случится, пусть победит в ней заступник».
   Яшка закончил свой рассказ и затих. Его немногочисленные слушатели подождали еще несколько мгновений, ожидая продолжения. Когда поняли, что его не последует, переглянулись.
Сыч злорадно растянул губы в улыбке и громко хмыкнул.
   - Могу повторить, - первое, что он сказал после яшкиного рассказа. - Боярин Клин Ратиборович велел передать – время, в течение которого он обещал тебе свою помощь, истекает. Потом можешь хоть всех чертей на выручку кликать, не поможет. Ты правда думаешь, будто услышав вот эту байку, он проникнется важностью момента и бросится тебе на выручку?
   - Его долг – помочь посланцу церкви в любом деле, какое у того к нему возникнет. Нравится оно ему, или нет. – Никодим перегнулся через стол, так, что между его лицом и небритой физиономией Сыча стало нельзя даже кулак просунуть. – Твой долг – выполнять его поручения, а не делиться со мной своими многомудрыми умозаключениями. То, что сейчас тебе было рассказано, для церкви представляет некоторую ценность. И не пытайся даже понять, какую. Меня интересуют подробности. Хотя бы то, где можно их раздобыть.
   - Вам там совсем делать нечего? Какие я тебе раздобуду подробности сказки?! С этим лучше на рынок сходи, к старому гусляру. Он тебе какие хочешь подробности приплетет, и даже песню сложит. Нет, говори, что хочешь, но только я по таким пустякам боярина беспокоить не стану. Может вы, попы, и привыкли к самоистязаниям, а мне свою спину под батога подставлять совсем нет охоты.
   - Я тебе могу пообещать, что подставишь, если не передашь мою просьбу хозяину. Он не хочет показываться прилюдно в обществе служителей нашей церкви. Придется, если я сам нагряну к нему в гости.
    Сыч мгновенно взвился на ноги, что при его солидных габаритах было неожиданно, прорычал что-то по поводу вражьей сыти в бабьих платьях, зыркнул в глаза Никодиму, бросил недобрый взгляд на скукожившегося Яшку, рванул у выходу, едва не перевернув лавку вместе с книгочеем и громко хлопнул дверью. Никодим проводил его взглядом исподлобья, взглянул в глаза монашку, одобрительно кивнул ему, звонко хлопнул ладонью по столу.
   - Хвалю. Угощайся пока, а мне уже, пожалуй, пора. Не опоздай на утреннюю молитву. Хозяин! Еда за счет боярина Клина Ратиборыча!
    И был таков. Только сейчас книжник заметил, что угоститься ему в самом деле было чем. За время, пока рассказывал драконью историю, на столе появились две глубокие миски с тыквенной кашей, скринка молока, небольших размеров горшок с луковой похлебкой, целый таз с запечным бараньим боком, связка зеленого лука, чесночная головка, поистине необъятных размеров глиняная кружка с пивом, тарелка жареных карасей, каравай горячего еще хлеба и два больших яблока. Помянув бранным словом свою греховно слабую на соблазны душу, Яков первым делом схватился за пиво. Кот с мяуканьем бывалого попрошайки потерся под столом о его ногу.



3 глава

Пожалеть о том, что вырвался, наконец, из своего глухого лесного закутка в люди Сявка не успел еще ни разу. Наоборот. В родном хуторке вряд ли бы встретил такую кучу народу в одном месте. Другое дело – город. Белоозеро высилось башенками и нарядными маковками теремов высоко над пашнями и перелесками. Выстроили его на крутом холме, пологая сторона которого гостеприимно сбегала широкой дорогой от ворот прямо под ноги путникам, а с другой стороны склон обрывался песчаным откосом в тихую озерную гладь. Город окружили аккуратные поля. Вдали, в окружении пашен, гордым хозяином высился ветряк. За ним пристроилась маленькая деревенька. Еще две виднелись по другую сторону дороги. Одна растянулась вдоль берега озера, другая вскарабкалась на пригорок вдалеке, окружив свои домишки нарядными огородами. Все три селища были заметно больше родного хуторка. Здесь вообще все старалось быть под стать городу – большим и добротным. Стена, солидной надежностью окружившая Белоозеро, не имела ничего общего с деревенским частоколом в Чувене. Сложена она была из огромных лесин, и чтобы посмотреть на ее верхушку, приходилось задирать голову. Но и ее высота не шла ни в какое сравнение с высотой сторожевых башен. Они грозно нависали над людьми, и было в них почти три человеческих роста. Распахнутые створки великанских ворот надежно вросли в придорожную пыль. Видно, запирать их не входило в здешние обычаи.   
 Голова деревенского обоза уже втянулась в проем ворот. Сявка с Хромом, ехавшие примерно в его середине, подкатили к откровенно скучавшим стражам. Оба, крепко сбитые и втиснутые в потертые кожаные доспехи, даже не взглянули на селян. Копья с массивными древками в руках не держали – прислонили к стене. Под ними на земле лежали круглые деревянные щиты, обитые кожей и железными бляхами. Здесь же валялись и шлемы. Настоящие. Пока Сявка пожирал глазами разложенную амуницию стражников, Хром рассчитался за проезд с седым сборщиком податей. Вид у того был донельзя усталый, невыспавшийся и вообще невесёлый. Но сдачу отсчитал правильно и споро.
- Слушай, мил человек, не подскажешь, воевода Перстень сейчас в городе? – аккуратно приняв в ладонь медяки, спросил Хром.
- Проезжай.
Голос сборщика податей оказался под стать облику. Совсем бесцветным. И на вопрос он, похоже, не обратил никакого внимания.
- Мне бы встретиться с ним, - решил уточнить староста. – Очень нужно.
- Не задерживаемся.
Хром еще раз взглянул на неразговорчивого приказного дьяка, досадливо мотнул головой и хотел уж было тронуться с места.
 - Нечего делать больше воеводе, как с каждым встречным пахарем совет держать, - решил напоследок вставить один из стражников. Тот, которому особенно туго приходилось втискиваться в доспех. Видимо, от скуки. Он крякнул, усмехнулся, и сплюнул под ноги Хромовой коняги. Разговор сильного со слабым. Обычное дело. Увечный ветеран и не подумал обратить внимание на его слова. Он с постным лицом дернул вожжи, и лошадь, звякнув сбруей, тронулась с места.
- Этот пахарь больше твоего навоевал.
Вообще-то Сявка в городе был в первый раз. Потому сильно робел. И уж конечно у него даже в мыслях не было перечить вооруженным людям. Тем более – стражникам. Но очень стало обидно за Хрома, который на княжьей службе руки лишился, а не пузо отрастил, как эти двое у ворот. Кто же знал, что в тот самый миг, когда он решит пробурчать себе под нос эти слова, вокруг вдруг установится гробовая тишина. Как по уговору, смолк людской гомон, утих скрип повозок, перестали хлопать флаги на ветру, и даже вороны, до сих пор суетливо кружившие над маковками сторожевых башен и оглашавшие окрестности назойливым карканьем, умолкнув, расселись на крышах домов. Так что сявкин яростный шепот услышали все вокруг. Боров в латах тоже. Глаза его недобро сузились, рожа сделалась красной, щетина на щеках воинственно встопорщилась, а правая рука демонстративно метнулась к левому бедру, где до сих пор без толку болтался меч.
- Ах ты, сучий выкормыш! – голос стражника прозвучал грозно и воинственные нотки в нем будто сталью полоснули по ушам.
Здоровяк сделал два решительных шага по направлению к телеге, где Сявка, глубоко вжав голову в плечи, всем своим видом старался казаться пустым местом. Конечно, этот нехитрый манёвр стражника не убедил. Стремительно преодолев разделявшее их расстояние, гридень с коротким замахом двинул своему обидчику по затылку.
Может, и не таким уж сильным получился удар, но слетел с повозки Сявка мгновенно, как камень, выпущенный из рогатки. По дороге к земле задел носом оглоблю, крепко ударился лбом об утрамбованную землю, да к тому же их повозка, двинувшаяся вперед, наехала передним колесом на ногу.
Повисшую вокруг гробовую тишину разорвал многоголосый крик и хлопанье множества крыльев вороньей стаи, снова заполошно сорвавшейся с крыши ближайшего дома.
Не то, чтобы Сявка ни разу не получал по сопатке, или ему впервые в жизни разбили нос. Бывало всякое, не девка ж красная. И все равно стало до смерти обидно. Вот тебе и надежная защита у стен безопасного города. Парень выдернул ногу из-под колеса, молча вытер нос, размазав вымаранной в земле рукой кровь и брызнувшие от сильного удара по переносице слезы. Про себя отметил, что хоть зубы целы остались. Молча влез обратно на облучок, и, низко опустив голову, совсем уж изготовился ехать дальше. Но колымага не тронулась с места. Хром, похоже, даже не собирался понукать конягу. Сзади раздались недовольные голоса: мол, едешь в город – трогай быстрее, неча сопли жевать, нет – отворачивай с дороги, не мешай другим.
- Не задерживаемся, - словно проснувшись, продолжил свой тусклый бубнеж сборщик податей.
- Ты, мил человек, зачем это сделал?
Сявка невольно вздрогнул. Он ожидал чего угодно: того, что Хром дернет вожжи, и телега, дробно грохоча, вкатится в проем ворот, или, наоборот, захочет повернуть обратно, затребует обратно деньги у бесцветного старикана – неча, мол, наших обижать. Потому как спор с вооруженным человеком не сулил ничего хорошего. Но староста, по всему выходило, не обратил никакого внимания на оружность стражника. Чем, похоже, удивил этим не только своего спутника, но и самого стража. Тот поначалу оглянулся на своего напарника. Мало ли, вдруг это к нему обратился безрукий? Но у собрата по оружию вид был не менее ошарашенный. Он медленно перевел взгляд с калеки на своего соратника и растеряно пожал плечами. Улыбка на его роже кривилась совсем дурацкая.
Тогда сявкин обидчик взъярился. Тем более, что все взгляды вокруг обратились на него. Дружинник у городских ворот – сиречь представитель власти. А власти терпеть насмешки и тем более оскорбления от подлого сословия терпеть не должно.
- Это ты мне, что ли?
- Тебе. Интересно мне, зачем ты отрока об землю стукнул?
Гридень объяснять этого не стал. Снова короткий шаг вперед, и неширокий замах. Тяжелая рука человека ратного труда может и дух вышибить из нерадивого крестьянина, который из оружия привык держать разве что косу. Видимо, стражник об этом решил не вспоминать. Потому что подзатыльником ограничиваться не собирался, а влепить деревне изготовился кулаком. Как следует.
Это потом невольные свидетели сего события долго спорили промеж собой, доказывая, как же все-таки вышло у безрукого холопишки усмирить наступательный пыл дружинного человека. Сходились все в одном – тучный стражник так и не коснулся калеки. Со стороны могло показаться, что возница аккуратно сложил вожжи на облучок, с коротким вздохом подался вперед и совсем неспешно, будто нехотя, слез на землю.  Неспешно-то неспешно, да только так ловко, что супротивник, шумно хэкнув, вспорол кулаком воздух. Растерялся, перевел недоуменный взгляд на наглого мужичка, который теперь стоял по правую руку и совсем без страха пялился прямо в глаза княжьему человеку. За спиной что-то громко брякнуло. Копье, до того мирно прислоненное к стене, вдруг накренилось, скрежетнуло отточенным наконечником по массивным бревнам стены, задело второе, и обе пики, глухо стукнувшись древками, звонко грохнулись на лежавшие на земле шеломы. Вот они-то и брякнули.
Кулак гридня свистнул в воздухе еще раз. Но проклятого калеку, который вроде бы даже не шелохнулся, таранный удар даже не задел. Воин, забыв обо всякой чести, взревел раненым медведем и принялся люто молотить руками воздух. Таким наскоком он не единожды бивал супротивников и в потешных кулачных схватках, которые, бывало, устраивали меж собой вышгородские стражники, и в кабацких драках. Против этакой мельницы не попрешь. Безрукий и не стал.
Вместо того, чтобы пасть под градом молодецких ударов, он вдруг сместился в сторону, так что на мгновение стал для гридня невидим. Именно в этот краткий миг ноги стражника пронзила короткая боль, они предательски подогнулись, и поборник справедливости и представитель власти под дружный вздох толпы рухнул на колени. Пока зеваки охали, ахали и гомонили, шумно обсуждая небывалое дело, чья-то твердая, будто бревно рука обвила сзади шею геройского стража, так, что кадык уперся в сгиб локтя и крепко стиснула его горло. Воздух сипло вылетел из груди, следом за ним против всякой воли гридня сквозь крепко стиснутые зубы полез хрип.
-  Последнее дело – безобидных трогать, - услышал стражник сквозь гулкие толчки крови в ушах ярый шепот однорукого. – Мало ли что. Вдруг гордому кочету, грудь колесом, придется уползать по-змеиному.
Убогий напоследок резко сдавил шею супостату, так, что у того едва не хрустнули кости вместе с кадыком, да и отпустил. Гридень не стал позорить себя окончательно, не рухнул плашмя в придорожную пыль. Правда, пришлось опереться на руки, пока в груди все кипело и клокотало, жадно хватая воздух. 
Калека, как ни в чем ни бывало направился к повозке, поставил ногу на оглоблю, рукой оперся о плечо ошалело уставившегося на него Сявки и в гробовой тишине, которую на сей раз не посмели нарушить даже  вороны, плюхнулся на место возницы, с каким-то даже смиренным видом взял вожжи, намотал на кисть и, дернув их, громко выдохнул: «Н-н-н-о!» Коняга нехотя тронулась с места, но сделала только один шаг.
Острие копья второго стражника остановилось всего в нескольких вершках от груди Хрома.  В глазах гридня кипел гнев вперемешку со страхом. Что сделал крестьянин с опытным кулачным бойцом, он видел, и очень живо представлял, куда в итоге могла угодить его пика. Но служба есть служба, а потому уронить княжью честь в пыль под ногами холопа он не мог.
- А ну слезай! - бешено рявкнул он. 
Люди, до сей поры очень торопившиеся в город, казалось, напрочь забыли о своих неотложных делах. С телег всех сдуло, будто ветром. Теперь путники столпились полукругом, в центре которого осталась хромова телега и два стражника. Один понемногу приходил в себя, поднимаясь на ноги, второй нацелил побелевшими от напряжения руками пику в обидчика. И не понятно было, ткнет он безоружного в грудь, или нет. Напиравшие на передние ряды новые зрители делали пространство вокруг повозки все меньше и меньше.
- Слазь, - теперь в голосе гридня угадывалось змеиное шипение.
- Послушай, человече, мне очень нужно проехать в город. Дело к воеводе.
- Еще слово, и Роду расскажешь про свое дело.
Народ вокруг загомонил. «Ткнет. Счас ткнет. Вона как руки трусятся,» - загудело со всех сторон людское многоголосье.
Хром не стал доводить до греха. Аккуратно, чтобы не пугнуть стражника резким движением, вложил вожжи в руки обмершего с испугу Сявки и плавно спустился на землю. Он спокойно посмотрел в глаза гридня, перевел взгляд на острие копья, потом повернул голову к сборщику податей. До сей поры тот стоял ни жив, ни мертв. Теперь лицо его снова стало как будто выцарапанным на бересте изваянием – ничего не выражало и пусто пялилось вперед.
- Сколько я должен за ущерб княжьему человеку?
- То решать не мне. Суд вершат посадник и воевода. По княжей правде.
Хром криво усмехнулся и мотнул головой. Над сомкнувшейся вокруг них толпой пронесся вздох то ли облегчения, то ли разочарования.
- Стал быть, добился я своего, да? Попаду все ж таки к воеводе. Куда править?
Староста уже обернулся было к телеге и протянул руку к вожжам.
И вдруг резко ее отдернул.
В серую доску облучка с глухим стуком врезалась отточенная полоса железа. Пристыженный стражник, отойдя от медвежьих объятий Хрома, решил, что его обида так просто сойти с рук калеке не должна. Поняв, что первый удар его меча не причинил вертлявому крестьянину ни малейшего вреда, он с шумным выдохом сделал второй выпад. Хром увернулся от просвистевшей в вешке от его живота дуги, очерченной клинком. Третий замах у гридня не получился. Здоровой рукой Хром накрыл кулак стражника, в котором торчала рукоять меча, и дернул ее вперед, на себя, одновременно шагнув в сторону. Княжий воин потерял равновесие и, чтобы во второй раз не грохнуться на колени, сделал шаг вперед. В тот же миг староста далекой лесной деревушки с уверенностью бывалого рубаки дернул руку стража в обратную сторону, прицельно угодив тому крестовиной его же меча в лицо. Потом еще раз. Здоровяк, брякнув латами, гулко ухнулся на задницу. Из носа на броню обильно хлестала кровь. А Хром уже уворачивался от глубокого выпада второго гридня, решившегося-таки применить копье. Короткий удар прошел мимо. Второго не было. Хром бросил меч рукоятью ему в лицо. К чести княжьего человека, отреагировал он быстро, перехватив крестовину обеими руками. Копье при этом пришлось выпустить. Как оказалось, именно этого калека и ждал. Поймав  падающее древко на увечную руку и направив в голову стражника тупым концом, схватил черен у острия единственной своей кистью и ткнул супостата в переносицу.  Пока тот не опомнился и не принялся размахивать мечом, сделал шаг назад и повторил выпад. Только на сей раз удар пришелся привратнику в живот. Кожаная броня не очень-то помогла. Скрючившись в три погибели, гридень с глухим стоном повалился на бок.
Не обращая внимание на рокот толпы, Хром с видом беспечного грибника нагнулся над поверженным воем и вырвал из его скрюченных пальцев меч. Зажав его подмышкой, подошел ко второму стражу ворот, взвизгнул сталью выхваченного из ножен клинка. Повернувшись, оттер плечом в сторону вновь побелевшего как снег сборщика податей и свалил все оружие в кучу у распахнутой створки городских врат.  Прямо на раскиданные по земле щиты и шеломы.
Обернувшись лицом к сборщику, пожал плечами. Сделав шаг навстречу дьяку, Хром вдруг споткнулся о древко копья и, едва не свалившись, от души чертыхнулся. Успев выбросить вперед руку и опереться на хлипкое плечо обмершего от страха писаря, устоял на ногах.
- Ей-богу, не хотел я, чтобы так оно все повернулось…
Хром почти по-матерински заботливо разгладил складки на рясе сборщика податей и дружески похлопал его по груди.
- Мне на самом деле нужно к воеводе. Может, проводишь?
Сглотнув вставший поперек горла ком, старик сначала медленно, а затем увереннее замотал головой.
- Не могу. Кто за проезд мзду брать будет?
- Ну так вели кому-нибудь. Надо же меня привести пред светлы очи посадника. И воеводы.
Хром вскинул голову, осмотрел заборало. С городской стены на него ошалевшими глазами смотрел молодой отрок. Кожаных доспехов на нем не было, как видно, не полагалась ему еще бронь. Но копье в руке да пересекавшая торс перевязь выдавали младшего воя княжей дружины.
- Эй, малый! Ну-ка подь сюды, - в голосе Хрома звякнули командные нотки, которые не смогли изменить даже годы крестьянского житья-бытья.
Отрока как ветром сдуло с городской стены. Только слышно было, как дробно застучали по бревнам настила сапоги младшего гридня.
Староста окинул беглым взглядом место утихшей брани. Оба супротивника сидели на земле. Один прижимал быстро начинающий наливаться красным цветом рукав сорочки к носу, второй, скрючился, держась одной рукой за брюхо а другой упираясь в утоптанный сотнями ног грунт дороги. Кровь, капающую с его разбитого лица, и не думал останавливать. Только изредка сплевывал на землю красные сгустки.
Толпа вокруг расходиться и не думала. Кто-то уставился на калеку, как на чудесную заморскую диковинку, в глазах других читался страх. Но большая часть зевак смотрела на колчерукого крестьянина, уложившего двух здоровых оружных лбов, с жадным интересом. Гомон вокруг гулял, будто на ярмарке.  Две бабы, оказавшиеся в первом ряду и стоявшие в нескольких шагах прямо напротив старосты, азартно лузгали семечки и, постреливая в сторону Хрома отнюдь не робкими взглядами, о чем-то по очереди нашептывали друг дружке.
- Че там случилось-то? – крикнул нетерпеливый голос из задних рядов толпы. Видно, его обладатель только сейчас подкатил к городским воротам и, не сумев протиснуться сквозь частокол земляков, решил хоть так узнать, что стряслось.
- Татя какого-то стражники изловили, - тут же поделился своими соображениями какой-то разговорчивый доброход. Хотя из-за спин даже макушки его видно не было. Однако где, когда и вообще что произошло он, судя по всему, знал доподлинно. – Скрутили, повязали. Теперя на суд потащат. Повесят, наверно.
- Ну так пусть быстрее там шевелятся. У меня молоко зараз скиснет. Вот завсегда людям от этих делов ратных убыток один.
- Эттто что такое?!
Хром перевел взгляд на невысокого человека, которому принадлежал хрипловатый командный голос. Он вышел из городских ворот и приближался к месту недавней стычки, беглым взором окидывая поле боя. Был он без брони в одной нательной рубахе навыпуск, которая, видимо, когда-то считалась белой. В сапоги заправлены широченные щегольские шаровары синего цвета. Лысая макушка и густая черная борода создавали впечатление, что голова на мощную шею насажена вверх ногами. В ярких голубых глазах под тяжелым карнизом насупленных бровей читалось нарастающее раздражение.  Следом семенил давешний молодой стражник с заборала, за спиной которого неспешно ступали двое воинов в кольчужных рубахах и с мечами, при каждом шаге бухающими ножнами о сапоги.
Подойдя к хромовой коняге, бородач скрестил увитые тугими жилами руки на груди и недовольно зыркнул на нее, будто вопрос задавал именно животине. Лошадь смиренно понурила голову. Тогда бородач перевел угрюмый взгляд на стражей. Те, увидев новое действующее лицо, в меру сил поспешили подняться на ноги и даже вытянуться в струнку. Колесом при этом, правда, у них выпятилась не грудь, а животы. Кожа доспехов от внезапного хозяйского рвения жалобно заскрипела.
- Пшли с глаз моих, - тихо, но так, что услышали все вокруг, пророкотал бородач. -  Ступайте к десятнику, и передайте ему мое слово – пусть на целую седмицу отправит вас с мальцами коров пасти. Может, там не оплошаете. Воинство грозное, - бросил он в спины стражам, которые поплелись в город.
Только после этого грозный воин нацелил взгляд на Хрома.
- Этот? – бросил он через плечо.
- Этот, – тут же откликнулся молодой гридень. Был он примерно одного с Сявкой возраста, и вряд ли пользовался авторитетом в дружине. Но на деревенского сверстника бросал короткие, преисполненные важности взгляды. Мол, кто тут ты? а кто я!
- Угу, - будто отвечая на одному ему известный вопрос, протянул незнакомец. – То, что ты, мил человек, двоих оружных воев одной рукой ухайдокал, конечно, похвально. Даже удивительно.
Он перевел взгляд на красные сгустки в дорожной пыли. Даже потрогал один из них мыском сапога, будто проверяя – настоящий ли. Потом снова посмотрел на Хрома.
- Только вот княжих людей трогать правда государева не велит. За это, уж не взыщи, придется тебе пред судом выйти. Сам пойдешь, али меня уложить попробуешь?
- Закон блюсти должно всем. Я себя выше правды не ставлю.
- Вот и ладушки.
Лысый вой обернулся к переминающимся за его спиной рубакам и бросил:
- Вы двое пока тут ворота покараульте, а ты, – он посмотрел на молодого дружинника, - дуй к сотнику стражи, пусть сюда новых людей пришлет. Да побыстрее! Не хватало еще моим ветеранам глаза народу в воротах городских мозолить.
После коротких, как будто брошенных в разгар сечи, распоряжений, бородач подошел к телеге и, крякнув, взгромоздился сбоку.
- Че стоим-то? – вопросительно уставился он на старосту. – Поехали.
Хром в который уже раз залез на облучок, протянул было руки к вожжам, но вдруг передумал.
- Правь лучше ты, - сказал он Сявке. -  Мне сегодня вожжи что-то не очень хотят в руку ложиться.

                ХХХ

     - Да знаешь ли ты, собака бешеная, что с тобой сделать надобно?!
Посадник был в ярости. Что при его тучности выглядело особенно устрашающе. Когда на тебя сверху вниз гневливо взирает такой большой человечище, поневоле почувствуешь себя не в своей тарелке.
Тем более – Сявка.
Он в город-то попал в первый раз, а тут еще такое… На огромные городские стены и сторожевые башни Сявка смотрел во все глаза, не в силах поверить, что такую громадину построили не неведомые великаны, а такие же, как он люди. С открытым ртом пялился на городское убранство – широкие улицы, как огромная сеть опутавшие кварталы Белоозера, самый бедный из которых и размерами, и убранством выглядел много солиднее Чувеня. Единственно – вонь из придорожных канав разносилась совсем несносная. Несло причем не только застоявшейся водой… Пока ехали по петляющим городским дорогам, пару раз, зазевавшись, едва не сталкивались с другими повозками, за что крыт был Сявка тяжелой руганью с ног до головы. Многих слов из услышанного он даже не знал. В конце концов Хром, видно убоявшись, что добираться до места с такой прытью будут до вечера, забрал у парня вожжи и править стал сам. Оно и к лучшему. Когда добрались до центральной части града, Сявка впал в великое изумление. Никак не мог уразуметь житель лесного хуторка, зачем люди строят себе такие немыслимо огромны дома. Два, а то и трехповерховые нарядные терема как будто спорили меж собой, чей хозяин богаче, знатнее и важнее. На фоне налитых дождем грозовых туч, что темной громадой подбирались к городищу со стороны озера, озаренные особенно яркими перед грозой солнечными лучами, дома смотрелись еще светлее и радостнее. Свет мягко растекался по маковкам, вспыхивая в слюдяных оконцах и приветливо касаясь резных коньков на крышах.
Посадский терем, вопреки Сявкиным ожиданиям, оказался не самым большим домом Белоозера. Был он кряжист, суров, как старый воин на фоне пестрого ополчения купеческих и воеводских усадеб. Видно было, что ставили его не для красоты, а ради солидности. Потемневшие от времени бревна бросались в глаза на фоне светлых, словно игрушечных, теремов белозерской знати. Радующую глаз искусную резьбу на наличниках, скатах крыш и даже перилах высокого крыльца заменяла скупая строгость. И незыблемая надежность. Казалось, терем этот, как столетний дуб, крепко врос в землю своими могучими корнями, и ни сдвинуть его, ни срубить.  Ни дать, ни взять кощеевы хоромы. Стойкое ощущение скрытого в этих стенах великого зла и нелюбья усиливало и внутреннее убранство. Взойдя по добротным, ни разу не скрипнувшим ступеням крыльца и миновав арку внушительных дверей, они оказались в просторных покоях. Солнечные лучи невесомыми лентами, словно нехотя просачивались сквозь узкие бойницы, наполняя простор огромной горницы призрачным светом. Он тонул в развешанных на стенах шкурах медведей и волков, ощеривших свои пасти в страшном предсмертном оскале, и вепрей, чьи клыки, как ножи недругов, нацелились на непрошенных гостей. Зато в развешанных тут и там доспехах, мечах и секирах можно было рассмотреть свое отражение. Искорки солнечных отблесков сияли на кольчугах и щитах, плясали на остриях клинков, вспыхивали на маковках шеломов. Массивные резные столбы, единственное, должно быть, украшение посадских палат, верхней своей частью, поддерживающей потолок, уходили в сумрак. Потолок угадывался лишь смутными серыми очертаниями. Царивший высоко над головами полумрак не в силах были рассеять и два масляных светильника, застывших потемневшими медными изваяниями по обе стороны от возвышения, на которое взгромоздился изрядных размеров трон. Был бы он меньше, посадник бы в него, наверное, не влез. Конечно, таким солидным главный в вышгороде человек вряд ли был всегда, но седалище ему умельцы смастерили верно – на вырост. В ширину.
- Что ты смотришь на меня, холоп немытый! – гудел, глядя на Хрома налитыми кровью глазами, посадник. Столь ранним гостям он был не шибко рад. Грузное свое тело не стал облачать в пышные наряды, меха и соболя. Хотя и длиннополый синий кафтан, расшитый золочеными узорами, из-под которого выглядывали только загнутые носки красных сапог, Сявке показался нарядом сказочного царя. Парнишка стоял, виновато понурив голову и лишь изредка из-под челки поглядывая на грозного вышгородского голову. Это Хром заметил, что сапоги посадника заметно стоптаны, кафтан на локтях потерт, а в солидной бородище, лопатой расправленной на груди, прячутся тонкие завитки квашеной капусты. Волосы, стриженные под горшок на непокрытой голове, торчали в разные стороны.
«Видать, прикладывался вечерком городской голова к винишку, - отметил, усмехнувшись про себя, бывший княжий дружинник, – Да преизрядно. Морда немыта, глаза красные, да еще капусткой с самого утра угощался…»
- Да я тя батогами счас так прикажу попотчевать, что малец твой враз сиротой станет! – не унимался посадник, все больше выпучивая глаза.
Хром неосознанно посмотрел на Сявку. Тот так сильно вжал голову в плечи, что шеи стало вообще не видать, а ссутулившаяся фигура и мертвецки бледное лицо говорили лишь об одном – что-что,  а нагнать страху на людишек своей внушительной государственной решительностью городской голова умел.
Староста перевел взгляд на лысого бородача, который неотступно следовал за ними от самых городских ворот. Он как был в выпущенной поверх шаровар видавшей виды затрапезной рубахе, так и не подумал подпоясать ее, хотя бы из приличия. Их глаза встретились. Никакой угрозы во взоре незнакомого воина Хром не прочитал. Только скрытое любопытство. Хром с легким вздохом полез за пазуху и принялся там с сосредоточенным видом что-то искать, прищурив при этом один глаз, а вторым уставившись куда-то в район переносицы посадника. Грузный княжий муж при этом заметно растерялся. Он нервно посмотрел на стоящего рядом с Хромом лысого воина, и в глазах его вспыхнул огонек растерянности. О покушении на свою жизнь он до сих пор и подумать не мог, но теперь эта мысль, видимо, победила похмельный зуд в голове. По совести сказать, вершить суд с такого раннего утра в его вчерашние еще планы совсем не входило. Пришлось. И теперь к этим деревенским забиякам он относился чуть ли ни с ненавистью, очень хотел их примерно наказать и сделать это как можно быстрее. Потому даже обычных в таком случае по церемониалу стражей, что стояли бы за его спиной, у основания тронного возвышения, у входной арки, а также в тени за двумя из столбов опоры, звать не стал. В покоях находились только четыре человека. Воином из них был только один. И тот без оружия и чуть ли не в спущенных портах. К тому же стоял он очень близко к двум подсудимым, и любой из них при желании вполне мог сунуть ему нож меж ребер.
Посадник заерзал на своем просторном троне. А вдруг он напрасно паникует? Тогда бегство от простых холопов сделает из него посмешище. Посмешище, недостойное быть посадником князя. Поэтому он по возможности незаметно сглотнул комок в горле, покрепче уцепился за поручни трона и решил подождать, пока этот крестьянин, перекосив рожу, не найдет за пазухой то, за чем туда полез.
- Вши заели? – в повисшей напряженной тишине вопрос, заданный самым невинным тоном, прозвучал не очень уместно. Бородач даже не подумал паниковать или потребовать у пахаря прекратить эти таинственные подпорточные маневры.
- Вот, - Хром чуть ли не вырвал из-за пазухи руку, протянув воину какой-то сверток. Посадник при этом резком движении вздрогнул. Лысый и бровью не повел.
- Надеюсь, ты не мзду мне суёшь?
- Нет надобности.
Бородач взял кожаный сверток из рук крестьянина, коротко на него взглянул, посмотрел на городского главу и, кивнув в сторону Хрома, хмыкнул.
- Во наглый. Прям как мне нравится.
Под кожаным покровом оказалась аккуратно свернутая грамота. Обернута она была дорогой бечевой, с конца которой свисал оттиснутый каким-то знаком сургуч. В полумраке посадник не мог разглядеть, что за знак на нем красовался. Зато его знакомец увидел. Он удивленно вскинул брови, и недоверчиво поднес печать к глазам. Все правильно, не показалось.
- Ну что там? – нетерпеливо бросил посадник.
- Что, что… - задумчиво проговорил бородач, немного растеряно взглянув на Хрома. – Что.  Сокол, вот что.
- Какой еще сокол?! - чуть не выкрикнул нетерпеливо голова.
Вой перевел взгляд на посадника.  Уважения в его глазах не было.
- Ты что ли много знаешь гербов с соколом? 
Толстяк неверящим взором уставился накрепкие руки воя, которые разворачивали грамоту. Он пару раз открыл рот, силясь что-то сказать, но не смог произнести ни звука, только смотрел на лысого, пока тот, читая грамоту, медленно шел к его возвышению.
- Н-да, - только и сказал лысый воин, оторвав взгляд от свитка и передавая его голове.
- Дай сюда! Что там еще?! – посадник нетерпеливо выхватил грамоту, впился в нее взглядом, стремительно пробежав глазами по строчкам. Потом изумленно уставился на Хрома. Тот непринужденно изучал изогнутые клинки восточной работы, висящие на стене по обе стороны круглого щита, примостившегося меж двух бойниц. Посмотрел на Сявку. Парнишка по-прежнему выглядел как обычный холоп пред лицом высокого мужа. Посадник вернулся к грамоте, начал читать медленнее, переваривая каждое слово. Потом с видом человека, который либо ничего не понял, либо понять отказывается, вернул свиток беспечному бородатому воину.
- Каково? – с усмешкой спросил тот, принимая бересту с тесьмой из рук большого человека и жестом подзывая крестьянина ближе. Хром сделал несколько шагов вперед и остановился у подножья тронного возвышения. Сявка и не подумал двигаться с места.
- Ничего не понимаю, - только и нашел что пробормотать посадник.
- Я, думаешь, понимаю? – почти весело отозвался бородач. – Сказывай, добрый человек, как все это понимать? – протянул он грамоту обратно старосте.
- Так и понимать, - ничуть не смущаясь высоких княжьих людей, Хром аккуратно свернул свиток, перетянул его бечевой, сунул в кожаный сверток и запихал обратно под рубаху. Лишь после этого вновь обратил внимание на нетерпеливо глядящего на него посадника. Было видно, что белозерский голова вовсе не передумал выпороть холопишку за превеликую дерзость, но теперь чего-то явно опасался.
- Как в грамоте сказано, так и понимать.
- В грамоте сказано: « … оказывать человеку с сей грамотой и сиречь наделенного властью Пресветлого князя, всякую поддержку, какую бы он не затребовал», - уточнил бородатый.
- Так и есть.
- Да какой прок Светлому князю от увечного крестьянишки!? – вскрикнул посадник высоким, чуть не бабьим голоском.
- Значит, есть, - староста будто вовсе не обращал внимания на гнев высокородного мужа. – А если, мил человек, тебе ничего об этом деле не ведомо, значит, не возжелал князь посвящать абы кого в дела державные. 
На несколько мгновений в горнице повисла тягучая, почти осязаемая тишина. Слова Хрома нужно было осмыслить всем. И Сявке, который от таких известий испытал огромное желание забиться куда-нибудь под лавку и не вылезать оттуда, покуда не проснется. И посаднику, в разумении которого только что однорукий крестьянин стоял на одной ступени с любым из вышгородских юродивых, а ныне стал княжьим воем. Быстрее всех в ситуации разобрался Перстень.
- Откуда прибыл? – поинтересовался он тоном видавшего виды воеводы, словно уже прикидывал, куда выдвигать дружину, кого оставить для обороны Белоозера, и стоит ли ждать подмоги из стольного града.
- Из-за Чуи.
- Но ведь там граница с карелами, - пару мгновений поразмыслив, с удивлением ответил воевода. – От них-то какая угроза? Живут в лесах, промышляют дичь да рыбу ловят. У них в жизни ни одного воя не было, охотники одни. Неужто ополчились?
- Они ни при чем. Тут дело посерьезнее. Разбойники.
- Кто? – опять совсем ни к месту встрял посадник.
- Разбойники, - терпеливо повторил Хром. – Они появились там, где делать им совершенно нечего.
Он окинул взглядом обоих вышгородских мужей. Те явно не могли понять, к чему он клонит.
- Где для лихих людишек самое лучшее место? У дорог. Лучше – у торговых. Не важно, речные они, или посуху проложенные. Кормиться разбойничкам чем-то надо, так ведь?  А чем они могут прокормиться, если орудуют почти у самой границы с дикими племенами, с которыми мы и торговлю-то не ведем? С местных тоже не шибко разжиреешь, - Хром ненароком бросил взгляд на пузо посадника. Воевода и Сявка тоже. Городской голова, заметив это, недовольно заерзал на троне, - всего один хутор в несколько дворов. Брать там нечего. Пришли они недавно, я леса тамошние хорошо знаю, обходил их вдоль и поперек. Вот и думайте – чего это они там забыли?
- Делать мне больше нечего – по всяким пустякам время свое тратить, - обиженным тоном отозвался посадник, деловито скрестив  руки на груди. Один капустный лоскуток при этом упал с его бороды на рукав кафтана.
- Из-за пустяка я бы сюда не пришел, - тут же отозвался Хром, холодным взором посмотрев в глаза первому человеку Белоозера. Потом обратил свой взгляд на воеводу. – Тут думать надо. 
- А ведь, правда, - пожал плечами Перстень, - чем же таким серьезным может угрожать державе какая-то шайка дармоедов?
- Державе? Сама по себе, наверное, ничем. А если это не просто тати лесные, а лазутчики? 
Посадник раздраженно фыркнул, отчего пышные усы его встопорщились и опали. Откинувшись на спинку своего резного стула, он еще раз окинул неодобрительным взором увечного вестника.
- И чего же им там вынюхивать, лазутчикам этим? Сколько кур и коров входит в ваше деревенское войско? Или как копёнки с сеном ловчее умыкнуть?
- Вот я и хотел бы узнать, что им надобно, - пропуская мимо ушей остроты высокородного мужа, ответил Хром. Правда, обращался он при этом исключительно к воеводе. – Я бы и сам справился, но ведь понятия не имею, сколько их там. Грохнут втихаря, и не узнает никто, чем у нас под боком вражья ватага промышляет.
- Извини, дорогой ты наш воин, но войско под твою руку снарядить не могу, - вздохнул посадник. – На свиней латы не налазят! – выдохнул он и захрипел во весь голос, что, надо думать, у него означало смех. Видно, невеселое утро постепенно начинало обретать для посадника смысл и вновь наполнялось красками жизни.
- Как звать-то тебя, мил человек? – ни с того, ни с сего поинтересовался Хром, наконец-то обратив внимание на городского главу.
- Фрол Силыч люди кличут, - после недолгой паузы, подбоченившись и постаравшись принять вид осанистый и государственный, ответил тот.
- Понятно, - кивнул калека, на важность момента не обратив ни малейшего внимания. – А меня Хром зовут. Это в княжьей дружине так нарекли. Хромой потому что. На руку, - добавил он, для убедительности кивнув на свой левый обрубок. – Слыхал, может?
Теперь на Фрола с интересом посмотрел и Перстень. Хотя бы потому, что посадник, до того раздухарившийся перед увечным крестьянином, в один миг вдруг сник. Из него будто вынули кости, и свет Силыч, словно квашня, растекся на своей широкой лавке. По тому, как его лицо сделалось белым, а потом и серым, воевода понял, что имя это посаднику знакомо. Может даже очень хорошо.
- Ну так вот, - как ни в чем не бывало продолжил староста. – Я считаю, что разбойничков нужно хорошенько прощупать, поприжать, узнать, чем они дышат, откуда взялись и чего им тут понадобилось… Хотя, сначала, конечно, найти, - добавил он после короткой паузы.
- Ты хочешь, чтобы мы всей белозерской дружиной прочесали все пограничные окрестности? – уточнил воевода. По нему видно было, что идея эта ему не совсем по душе. – Думаю, это ничего не даст. Внезапное перемещение войска в сторону границы привлечет внимание местных крестьян. Эта весть бы-ы-ыстро разлетится по окрестностям. Потому что все подумают – с чего бы это вдруг? Одни решат, что посадник решил выехать на полюдье и бросятся предупреждать друзей-кумовей пожитки прятать, другие, наоборот, кинуться к нам навстречу – где большое войско, там и бойкая торговля. Незамеченным этот маневр в любом случае не останется. А так как у любых разбойничков есть глаза и уши, и они обязательно узнают о нем загодя. Я уже не говорю о панике карелов, когда они узнают, что к их границам движется армия.  Ежели выдвинуться, например, рано утром, а то и ночью, быстро, внезапно, не дав дружинникам времени на долгие сборы и прощание с семьями, дабы слухи не поползли раньше времени, и нестись во весь опор, то мы, конечно, будем на месте раньше, чем доберется весть о нашем приближении. Но даже в таком случае возникает сложность. Белозерская дружина, может, и застоялась без дела и встряска ей совсем не помешает, но она не так уж велика. Пройтись частым гребнем по приграничным лесам, так, чтобы муха не прошмыгнула – людей не хватит. Можем гонять их по лесам бесконечно, но в итоге так и не поймать. Это уже не говоря о том, что город останется без войска – иди, бери голыми руками. А так дело не пойдет.
Хром все выслушал внимательно, ни жестом, ни словом не выразив желания перечить воеводе. Только кивнул, когда Перстень закончил загибать пальцы.
- Все верно, - легко согласился он. – Только речь ни о каком перемещении войска не шла. Князь тоже не обрадуется, когда узнает, что без его ведома белозерцы решили устроить маленькую приграничную войну. Тут не поздоровиться ни воеводе, ни посаднику, ни тем более, такой маленькой сошке, как я. Верно я говорю, Фрол Силыч?
Посадник, до того неотрывно пялившийся на Хрома со смешанным чувством не то страха, не то необычайного почтения, будто увидел призрак своего пращура, от неожиданно заданного  вопроса встрепенулся. Глаза его воровато заметались с Хрома на Перстня и обратно. На Сявку, который понял, что им уже совершенно точно ничего не угрожает, а потому с интересом вытянул шею, прислушиваясь к беседе, никто внимания не обращал.
- Да-да, раз так, то, стало быть, конечно, - забормотал белозерский глава.
- Я другое хотел предложить, - продолжил Хром. – Мне для этого дела хватит трех человек.
Перстень с Фролом непонимающе переглянулись.
- Что-то не пойму я тебя, человече, - искренне признался воин. – Ты то тревогу бьешь, то уверяешь, что для ее разрешения тебе помощь не нужна.
- Нет, - с легкой улыбкой покачал головой Хром. – Помощь мне необходима. Но трех хороших воев в подмогу вполне хватит. И доберемся незаметно, и шуму на весь лес не подымем. И карелы останутся спокойны.
Он выдержал паузу, словно давая белозерцам время на размышление.
- А вот если действительно чего найдем, то дружина, само собой, не помешает.
- Добро, - рубанул воевода Перстень после небольшой паузы. Времени на то, чтобы взвесить все за и против, ему понадобилось совсем немного. – Отберу двоих воев, завтра к полудню выдвигаемся. Еще полусотня латников выйдет из города через три дня. Пойдут к границе кружным путем, через полуденный шлях. И от нас внимание отвлекут, и, ежели чего, следы запутают.
Хром приподнял одну бровь, будто вопрошая, все ли он правильно понял.
- Да, - кивнул чернобородый, – я еду вместе с вами. В конце концов, не в моих правилах доверять первым встречным. А ты, уж извини, даже с княжьей грамоткой под рубахой для меня остаешься именно таковым. Добро, коль князю службу сослужим, а если что не так, - он коротко развел руками и кротко улыбнулся, сохранив, однако, при этом суровый стальной блеск в глазах, - ты уж не взыщи, спрошу по всей строгости.
Хром вдруг поклонился, как полагается крестьянину перед высокородным мужем, но совсем не тайному княжему лазутчику, развернулся и пошагал к выходу, жестом дав понять Сявке, чтобы следовал за ним. Тот с облегчением бросился за старостой, поспешно  раскланявшись.
- Что, Сява, сильно напужался? – пряча улыбку в бороде, спросил Хром. Совсем прежний Хром, про которого ни в жизнь не подумаешь, что он – важный княжий человек. – Ну, ничо. Ты, кажись, хотел князю послужить? Вот тебе и случай подходящий.
- Ты меня с собой возьмешь?! – не в силах поверить, расплылся в улыбке парнишка.
- А куда тебя девать, - привычным жестом потрепав мальца по вихрастой макушке, ответил староста. – Не бросать же тебя здесь? Город – это тебе не лес. Враз пропадешь, коль жить тут не умеешь.
Воевода и посадник смотрели вслед удаляющимся селянам.  Перед тем, как пойти вслед за ними, Перстень наклонился ближе к Фролу Силычу и почти неслышно спросил:
- Откуда его знаешь?
- Не первый день живу, - посадник, увидев удаляющегося Хрома, испытал только облегчение. В его голос вернулись привычные уверенные нотки. – Как не запомнить человека, который при всей боярской думе, воеводах, купцах да посадниках Пресветлому князю по морде заехал.




4 глава

Утренняя молитва была испорчена на корню. Думать о высоком, причащаться к всеблагой божьей мудрости, вусмерть до того обожравшись, ни в какую не получалось. Как назло, напала икота. Сдерживать неприличные потуги и наслаждаться духовной пищей бренное тело отказывалось наотрез. Уж Яшка и дыхание сдерживал, и подпевал громче нужного отцу Василию, доброму и благостному старцу, сосланному в эту варварскую страну патриархом, и даже умудрился как можно незаметнее отхлебнуть воды из серебряной чаши, которая вообще-то предназначалась для окропления паствы – ничего не могло унять громкого ика. Еще бы. В его короткой, наполненной благостным поведением жизни, не было места таким греховным страстям, как прелюбодеяние и уж тем более чревоугодие. Не сказать, чтобы отрок намеренно держал себя в черном теле – не полагалось по церковному уставу, и все тут. Но любой соблазн немедленно вводил его в искушение. Тем более – такой варварски обильный и вкусный. Не то что Яшка, но и кот, бывалый и вечно голодный трактирный попрошайка, и тот под конец утреннего пиршества, развалившись под столом, лишь осуждающе смотрел на валившиеся на него со стола объедки, не в силах даже отползти в сторонку.
А еще от монашка шел густой дух, в котором мешались запахи пива, чеснока и еще какой-то гадости, которой варвары щедро приправляли пищу. Ноги упирались в пол не вполне надежно. Но на прихожан вид отрока, безуспешно помогающего патриарху отслужить утренний молебен, не произвел никакого впечатления. Морда опухшая, глаза красные, песнопения вместо торжественных и одухотворенных получаются по-кабацки залихватскими, разве только без молодецкого посвиста – ясно, что парень перебрал. С кем не бывает? Впрочем, местных варваров Яшка не особенно и стеснялся – паства в стольном Киеве собиралась невеликая. Знатная, богатая – но очень малочисленная. Не больше полутора десятков мужей. К тому же, Яков знал об этом доподлинно, к Единому богу отношение местных новообращенных было совсем не тем, какого добивались византийские церковники.  На своих родовых капищах рядом с идолищами Сварога, Стрибога, Дажбога, Перуна и родовых духов они вкапывали и распятия. Часто – в сторонке, с краешку. Бог-богом, но раз никак пока себя не проявил, должон быть скромным.  Это было дико, непривычно, а в просвещенных странах даже немыслимо, но в этих дремучих краях заставить людей мыслить по-другому возможным не представлялось. Патриарх Василий, скрепя сердце, вынужден был если не мириться с таким положением вещей, то на многое закрывать глаза. Этому человеку, своей кротостью и совершенно безобидным нравом напоминавшему доброго дедушку, языческое приятие святого духа отравляло душу. Его было искренне жаль. В отличие от Якова. Он, откровенно говоря, плевать хотел на воззрение аборигенов на Отца, Сына и Святого духа. Ясно дело, никогда, нипочем и никому в этом он не признался бы. Божий человек есть божий человек. Но к чему метать бисер перед свиньями? Правда, эти самые свиньи, знатные бояре и купцы, редкой толпой сгрудившиеся у небольшого алтаря скромного киевского божьего храма, смотрели на икающего книгочея с хитрым одобрением и даже пониманием в глазах. Что для него было обиднее всего. Поэтому, когда богослужение закончилось, а прихожане потянулись к выходу, Яков со смирением и даже чувством стыда последовал за отцом Василием, кротко поманившим отрока за собой. Лучше бы на месте Владыки был Никодим. Тот бы не стал взывать к совести и благодушию книгочея – просто бросил бы на лавку, задрал рясу, да отхлестал мочеными березовыми прутьями. В таком случае у Яшки хотя бы не возникло желания сию же минуту провалиться со стыда под землю. А осуждающие взгляды патриарха Гардарики, в которых читалось больше мягкого родительского участия, чем осуждения, не могли оставить равнодушным никого, даже самого отъявленного шалопая.
Отец Василий, а вслед за ним и Яшка, пригнувшись в низких дверях, вошли в покои святого отца. Книгочей всегда восхищался Владыкой. Любой другой на его месте решение святой церкви отправить его в столь дикие места воспринял бы не иначе, как ссылку. Монашек, например, по поводу своей персоны придерживался именно такого мнения. Но новоиспеченный патриарх был исключением из правил. Даже в вере христовой среди высшего духовенства. Если бы кто другой отправился просветителем в дикие леса Гардарики с явным воодушевлением, Яшка в его искренность, ей-Богу, ни за что не поверил бы. Митрополиту же верил безоговорочно, искренне считая его святым человеком. Потому и общаться с ним очень не любил. Всегда становилось невыносимо стыдно за себя и свои приземленные желания и помыслы.  Книжник любил вкусно поесть, сладко поспать и по возможности не марать руки работой. А Василию все мирские людские потребности не требовались. Он словно их не замечал и будто понятия не имел о человеческих слабостях. Вот и покои его были ничуть не лучше Яшкиных. Такая же крохотная светелка, обстановку которой составляли лишь широкие лавки вдоль стен, стол  у маленького оконца да образа в красном углу. 
Василий неспеша смерил горницу мягкой поступью, чуть слышно вздохнув, опустился на лавку у окна.
- Сегодня служба не вполне удалась, - развел руками святой отец.
Яшка, опустив голову так низко, что подбородок коснулся груди, согласно шмыгнул носом. Всем своим видом он показывал, что нет на свете человека более раскаявшегося в своем поступке. С Никодимом этот номер никогда не проходил. Иное дело – Владыка. Вот и сейчас он посмотрел на провинившегося книгочея участливым взглядом, и не понятно было, что сей взор означает – то ли действительно верит юному послушнику и искренне ему сочувствует, то ли, наоборот, видит его насквозь, читает все его мысли, и мысли эти восторга ему не доставляют.
- Да вроде бы все прошло хорошо… - промямлил себе под нос книгочей.
- Все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «хорошо», - митрополит помолчал, задержал взгляд на иконах в красном углу, пошевелил усами. -  Я знавал одного сапожника, который искренне верил, что нельзя обманывать людей, которым делаешь обувь. Поэтому сапоги его славились прочностью, а сандалии не знали износа. Со временем чуть ли не все жители города стали ходить именно в его мастерскую, напрочь позабыв об остальных мастерах. Получилось, что, не желая подводить своих заказчиков, он здорово подвел товарищей по ремеслу, - Василий взглянул на послушника, и краешков его губ коснулась невесомая улыбка. – Как, по-твоему, что в этой ситуации хорошо, а что плохо?
Яшка пожал плечами. Он как всегда не понимал, к чему клонит Владыка.
- Ну, не знаю, - он надул губы и почесал за ухом. – Обманывать ближних своих – это грех.
- Значит, он все делал правильно?
- Выходит, что так.
- Но я не рассказал историю до конца. Закончилась она вот как: другие мастера созвали совет цеха и порешили выгнать чересчур прилежного мастера из города. Чтобы знал, как это нехорошо – подводить своих. В итоге он вынужден был все бросить и убраться из города, по сути пустив свою семью по миру, - святой отец посмотрел прямо в глаза отроку. – Так нужна ли была эта честность его детям, которые из сытых и озорных сорванцов в одночасье превратились в оборванных голодранцев?
- Наверное, нет, - подумав несколько мгновений, согласился Яшка.
- Разве? – наставник то ли удивленно, то ли насмешливо вскинул брови. – С каких это пор честность стала пороком? А как в таких случаях требует себя вести святое писание, помнишь?
- Господь не бросит в беде детей своих, - как по писанному заговорил книгочей. – Нужно только блюсти данные им законы и быть твердым в своей вере.
Василий удовлетворенно провел рукой по своей седой окладистой бороде и обнадеживающе улыбнулся.
- Это – не пустые слова, - веско сказал он. – Сам посуди, что было бы, если бы цех сапожников не сделал из своего добросовестного мастера белую ворону, а, напротив, решил следовать его примеру – работать лучше и не обманывать своих покупателей. От этого выиграли бы все. Понимаешь?
Яшка, который в очередной раз понял, что Владыка легко, непринужденно и доходчиво провел с ним очередную проповедь, только подивился умению пастыря достучаться до ума и сердца любого человека.
- Что из этого следует? – с участливым и даже каким-то озорным любопытством, которое никак не вязалась с его высоким саном и солидным возрастом, вопросил патриарх.
- Нужно быть твердым в своей вере и честным по отношению к себе и своим ближним, - пробормотал книжник чуть слышно. Он готов был сгореть со стыда.
- Все верно, - широко улыбнулся святой отец. – Но это не все. Никогда, сын мой, не следует превращать проповедь в скучный бубнеж, а чтение библии – в бездумное зазубривание. Второй урок таков: святое писание вовсе не набор бездушных предписаний. Господь в мудрости своей поделился с нами тем, каким должен быть жизненный уклад людей, что надо делать, чтобы на землю снизошло царствие небесное. А нужно-то совсем немного – всего лишь соблюдать заповеди, которые он нам даровал. Всего лишь соблюдать правила. Тем более, что их не так уж и много, - Василий посмотрел на Яшку теплым отеческим взором. – И если уж в этих заповедях сказано, что чревоугодие – грех, значит так оно и есть.
- Но ведь и мир наш создал Господь, и все, что мир населяет – тоже, - вдруг вспылил Яшка. Вырвались у него эти слова с такой горячностью, какую не ожидал и он сам, не то что отец Василий. Владыка удивленно вскинул брови. – Зачем было все это делать, а потом запрещать?
Патриарх не стал гневно стучать ногами по полу, трясти бородой и гневно клеймить анафемой малоразумного невежу, как сделал бы на его месте любой другой высокий церковный сановник. Он лишь покачал головой, безмолвно пеняя книгочею его духовную нелепость.
-  Скажи мне, отрок, как по-другому зовется наша религия?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что Яшка, который, собравшись внутренне, уже приготовился оспорить любой ответ духовного пастыря, растерялся.
- Учение Христа…, - он виновато и чуть растеряно взглянул на Василия, встретился с сочувственным взглядом и смешался еще больше, - …ну, вроде бы.
- Вера, - святой отец добродушно улыбнулся то ли растерянности парнишки, то ли тому, что тот не знает таких простых вещей. – Вера, сын мой. Она – главное, что требует от нас Господь. Он заботится о каждом из нас, мы же должны следовать его заветам и верить. Как преданный пес должен верить своему хозяину. Собака может удивляться и не понимать – почему господин не разрешает ему принимать пищу из чужих рук? Ведь она так аппетитно выглядит и пахнет, что невозможно представить, какой от нее может быть вред? Скудному уму животного не понять глубины человеческих помыслов. Как и нам – божьих. Давай представим двух собак, одна из которых поверила хозяину, и не стала принимать еду от незнакомца, переступив через свое желание и даже животный инстинкт, а другая подумала, что и сама знает, как ей надо поступать, и угостилась запретным плодом. А еда оказалась отравленной… - Владыка развел руками. – Как, по-твоему, какая из собак спаслась?
- Первая, - промычал с неохотой Яков. В словесных поединках тягаться со святым отцом он не мог.
- Та, которая верила господину, - назидательно воздел указательный перст отец Василий. – Он учил ее не доверять чужакам не потому, что решил зачем-то ограничить ее свободу или просто показать, кто в доме хозяин. Он заботился о ней, понимала она его помыслы, или нет.
Яшка тяжело вздохнул, и в который уже раз повесил голову на грудь. Только на сей раз его раскаяние было действительно искренним.
- Вижу, ты все понял, - кивнул Митрополит Гардарики. – Хорошо. А теперь ступай. Отцу Никодиму я ничего не скажу. Но, - в голосе его звякнули стальные нотки, - только на этот раз. Розги молодым да скорым нередко бывают весьма полезны. Так что второго урока по этому же поводу не будет. Попрошу твоего духовного наставника закрепить усвоенный материал через седалище березовым прутом. У него это отлично получается. Все понял?
Отрок смиренно кивнул.
- Добро. Иди с миром.
По привычке служка сделал шаг к Владыке, намереваясь встать на колени и поцеловать руку святого отца. Но старец протестующе вскинул ладони.
- Не вздумай! – прикрикнул он. - Я этого не люблю. Пред Господом мы все равны, возраст, звание и сан для него ничто. Все это от лукавого, - последнюю фразу Василий произнес тихо и задумчиво, будто говорил сам с собой.
- Все, все, ступай, - встрепенулся он через миг, и перекрестив Яшку напоследок, сделал рукой неоднозначный жест по направлению к двери. Монашек все же не вытерпел, бегло поклонился, развернулся и засеменил к выходу.
«Все-таки он святой», - со смешанным чувством то ли  восхищения, то ли удивления или даже сожаления подумал он.
- Постой, - вдруг окликнул Якова патриарх.
Отрок замер на месте, как вкопанный, вжав голову в плечи. Медленно обернулся.
- Отправляйся в молельню и проси господа нашего о спасении твоей заблудшей души. Он милостив, простит. Молитвы возноси до заката, без остановок и передышек – и без того сегодня обильно поснедал. Все понял? – с интересом взглянув на монашка, которого словно скалой приплющило от этого поручения, Лука бегло пожал плечами. – А как ты хотел? В Гардарики говорят: любишь кататься, люби и саночки возить. Точно подмечено, да?  Ну все, иди.

                ХХХ

До заката Яшка не дотерпел. Как только особенно яркие по вечернему времени золоченые лучи солнечного полотна, просочившись в узкие оконца молельни, раскатились по полу лучистой скатертью, он воздел себя на ноги. Вернее, вяло попытался подняться. Ноги так затекли от долгого сидения, а спина до того устала творить поклоны, что занемевшее от ратных душеспасительных трудов тело гулко грохнулось на бок. Из горла вырвался сдавленный стон.
- Лучше бы Никодим розгами угостил, - придушенно шепнул книгочей. – Хотя бы не так долго мучиться.
Подниматься с пола, гостеприимно принявшего на своих широких твердых ладонях измаявшееся тело монашка, не было ни сил, ни желания. Жутко хотелось спать – в последний раз вздремнуть удалось два дня назад. Яшка закрыл глаза, подогнул колени к животу, сложил ладони лодочкой, запихнув их под голову, поерзал, устраиваясь поудобнее, и с наслаждением выдохнул. По разомлевшему телу, будто покалывая тысячами тонюсеньких иголок, пробежала сладкая истома, а накопившаяся за эти дни усталость заботливо опустилась неподъемным одеялом, отодвинув все мирские заботы за зыбкую границу реальности. Монашек даже уловил чуть слышное звучание точно из воздуха сотканной арфы – настолько легкой взвесью текла невесомая мелодия…
…Вдруг сладкая музыка небесного инструмента громко взвизгнула, словно арфы коснулась рука нечестивца, свистнула оборванными струнами … и почему-то обожгла острой болью Яшкин зад. Отрок вскрикнул, вскинулся, неосознанным движением вытерев рукавом нитку слюны, протянувшуюся от уголка рта к лежащей под головой ладонью, и ошалело осмотрелся вокруг. Солнце посылало прощальные отблески уходящего дня, скрываясь за окоемом, и оттого в горнице уже стояла полутьма. Но даже в призрачных лучах умирающего светила Яшка мгновенно узнал того, кто возвышался над ним, вяло пошевеливая рукой с зажатым в ней гибким прутом. 
- Проснулся, великомученик? – недовольно осведомился знакомый надтреснутый баритон. Рука его обладателя коротко дернулась, прут, весело свистнув, описал неширокую дугу и снова опустился на Яшкино седалище. Не обратив ни малейшего внимания на еще один «ой!» монашка, Никодим деловито мотнул головой в сторону двери молельни. – Подымайся, пошли.
Резко, почти по-воински крутнувшись на месте, святой отец пошагал к выходу.
«Помянул черта! – простонал про себя Яков, потирая горящий огнем зад. – Господи, я же не то имел в виду, когда просил порку вместо молитв!»
Крякнув, охнув, как древний старец, отрок встал на колени, оперся руками о пол и поднял отчаянно сопротивляющееся такому насилию над собой тело. Положив руки на поясницу, он прогнулся, зевнул во всю пасть, тряхнул головой, потер упрямо слипающиеся глаза и побрел следом за наставником.
Не успел он переступить порог, как прут, с готовностью пропев в воздухе свою злорадную песню, снова ожог его зад.
- Ай! – взвизгнул Яшка. Голос от неожиданности сорвался на бабий писк.
- Весь день из-за тебя, дурака, потерял! – рявкнул Никодим, бешено вращая глазами. В гневе он вообще мало походил на духовную особу высокого церковного сана. – Это ж надо было так нажраться! По городу уже слух пополз – служка нового бога, мол, чуть ли не на алтарь навалил!
- Не было такого! – обиженно взвыл монашек.
- Знаю! – вскрикнул святой отец. – Я знаю, ты знаешь, патриарх знает. А остальные – нет. Слух на то и слух: нарекут прокаженным –  век не открестишься. Святой церкви этот твой понос икотный, ничего не скажешь, очень большого авторитета добавил.
- Сказано же было – угощайся…
- Так ведь не «обжирайся» же! – вспылил Никодим, и прут в очередной раз полоснул по многострадальному Яшкиному заду. – Чувствуешь разницу? Или ты о греховности чревоугодия не знал ничего?!
Книгочей залепетал оправдания, которые, правда, и сам-то с трудом мог расслышать. Наставник еще пару раз гневно фыркнул носом, раздувая ноздри, но понемногу остыл, сменив гнев на милость.
- Владыке хоть не брякнул, кто тебя угощал? – осторожно, как бы между делом, осведомился он.
- Нет, конечно! - поспешил истово заверить книжник.
- Добро, хоть тут не подвел.
Отец Никодим в задумчивости еще пару раз механически крутанул в руке прут, словно забыв о его существовании, потом остановил на нем удивленный взгляд, будто только что заметил, и, к огромному Яшкиному облегчению, бросил на землю. Рассеянно потерев руки, духовный наставник книгочея вперил взор в своего воспитанника и недоверчиво сощурил глаза, словно не решаясь ему что-то сказать. На пару мгновений повисла неловкая тишина. Яков старался вести себя скромно, так, чтобы у его наставника не возникла идея поднять с земли прут. Впрочем, про свое грозное оружие Никодим скорее всего и думать забыл. Помыслы его витали где-то в другом месте.
- Вот что, сын мой, - неуверенно начал священник, задумчиво пожевывая губы. – Утренний разговор с уважаемым человеком боярина Клина помнишь?
При слове «уважаемый» послушник с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться во всю физиономию. Вместо этого он истово закивал.
- Встреча с ним должна была состояться сегодня после полудня, - Никодим недовольно зыркнул в сторону Яшки. – Но раз уж ты посвятил весь день разговору с Господом нашим Богом, то пришлось ее перенести. Я сейчас занят, и пойти не могу, так что отправляйся один. Сыча ты знаешь, он тебя тоже…
- Но…как? Почему я? – жалобно запротестовал Яков, прекрасно понимая, что перспектива прогуляться по ночным киевским улочкам ничего хорошего не сулит. 
- Потому что я не могу пойти, - терпеливо повторил Никодим. – А идти нужно. Ты – единственный кроме меня человек, который в курсе этой истории. Посвящать в нее кучу народу нельзя. Так что выбора нет.
- Но может все-таки нет ничего такого важного в этих сказках про драконов? – чуть не взмолился послушник.
Никодим шагнул к нему навстречу, подойдя почти вплотную, и вперился немигающим взглядом прямо в глаза Яшке. На его скулах дрогнули желваки, а крылья носа недовольно раздались в стороны. Всем своим видом святой отец показывал, что лучше книгочею смириться и без дальнейших пререканий сделать то, что ему велят. Иначе хуже будет. Но смиренный отрок все равно сомневался. И было от чего. Это еще с какой стороны посмотреть, что хуже – остаться и быть высеченным розгами, пусть даже и беспощадно, или же подчиниться, но при этом вовсе лишиться живота. Пусть от страха перед отцом Никодимом Яков бледнел, потел и терялся, но смерти, которая таилась в каждой тени, в любой из подворотен стольного града Гардарики, он боялся во сто крат сильнее.
- Да пойми ты, дурень непутевый, - словно почувствовав настроение послушника, Никодим сменил гнев на милость и вместо угроз перешел к убеждению. Мягкому, но настойчивому, - это не нужно ни мне лично, ни тем более тебе. В этом нуждается церковь. А это, сын мой, не шутки.
Священник обхватил одной рукой Яшку за плечи, и почти по-дружески, доверительно забормотал, одновременно подталкивая отрока к воротам княжеского детинца, внутри которого и притулился невысоким взгорком христианский храм:
- Мы все сюда для чего приехали, как думаешь? На лавке валяться? Или ты считаешь, что нести варварам слово божье – пустяшный дело?  Сколько проповедников приняли смерть великомученическую, ты знаешь? Вера. Спасение души, и не только своей, но и заблудших овец господа нашего – вот чем мы тут занимаемся. И если надо будет, с молитвой на костер взойдем! Я, ты, патриарх, и еще сотни таких, как мы духовных пастырей. 
Никодим посмотрел в глаза Яшке своим немигающим колючим взглядом. Его светлые глаза с черными точками зрачков будто спицами пронизали все помыслы послушника.
- Поэтому такой пустяк, как встреча с местным безбожником, который, между прочим, может оказать святому престолу неоценимую помощь, пусть даже и не подозревая об этом, не должен вводить тебя в такое смущение, - под холодным взглядом Яшка почувствовал, как по коже пробежали мурашки. – У церкви есть служители, есть паства, есть друзья… Есть и враги. Самому заклятому своему недругу я бы не пожелал оказаться в числе последних, - последние слова он произнес почти шепотом.
Книжник почувствовал, как зашевелились волосы на затылке и встали дыбом на руках. Сердце гулко стукнуло, на миг замерло, наполнив грудь густой болью, но быстро ожило, истово заколотившись о ребра.
- Не надо принимать таких решений, о которых потом можешь горько пожалеть, - не меняя доверительного тона, завершил мысль Никодим. Они уже подошли к воротам. По вечернему времени те были заперты, по обе стороны арки чадили и плевались искрами факелы, пристроенные в специальных выемках в стене. В их трепещущем свете, пляшущих отблесках да при сгущающихся сумерках гридни из младшей дружины, замершие в карауле, казались стражами подземного царства. Оба без особого удовольствия глядели на подошедших служителей заморского бога. Слева, из тени княжьего терема отделился еще один воин. Был он в кожаном доспехе с поблескивающими в неверном свете пляшущих огненных сполохов железными бляхами. Кожаный наголовник, перетянутый стальным обручем поверх бровей, надвинут почти на самые глаза, изрытое оспинами лицо неохотно прятала редкая борода. Он остановился, не дойдя до них двух шагов и вопросительно уставился на Никодима. Тот чуть заметно кивнул и перевел взгляд на послушника.
- Да не переживай ты так, - голос его вдруг потеплел, а губы расплылись в добродушной улыбке. – Понимаю, что боязно тебе в одиночку по этому городу шататься. Вот, - он кивнул в сторону подошедшего гридня, - даю тебе провожатого. Он…хм…, - святой отец искоса взглянул на караульных и уже гораздо тише продолжил, - он… из местной дружины. Проводит тебя куда надо и обратно. А тебе всего-то и нужно будет узнать у верного человечка, что он раскопал там про твои байки, да вернуться в приход, пересказать мне в точности все, что услышишь. – Он положил одну руку на плечо отроку и ободряюще похлопал по плечу. – Все, ступай.
Повернувшись лицом к рябому дружиннику, он коротко кивнул в сторону ворот.
- Проводишь, куда мы с тобой сговаривались. И обратно.
Незнакомый вой молча перевел взгляд на Яшку, сдвинул брови, отчего глаза его в наливающейся силой вечерней мгле стали похожи на два темных провала и повернулся к стражам у ворот. Один из них нехотя прислонил копье к стене, опоясывающей княжий детинец, сдвинулся в тень от нависшего над аркой заборала. В темноте что-то лязгнуло, грохнуло и ворота с низким скрипом отворились.

                ХХХ

 «В византийских городах ночи совсем другие», - подумал Яков, когда они с рябым княжим воем углубились в переплетение кишок улиц стольного града славян. Под ногами сочно чавкала грязь, с какой-то варварской жадностью стараясь сорвать с ног обувь.  Давно остались позади сытые кварталы зажиточных мещан, на смену им пришли безрадостные картины жизни городской бедноты. Здесь и не пахло той хозяйской основательностью, которую так любили гордо выпячивать славяне. Хмурые хибарки, опоясанные незатейливыми покосившимися оградками, которые чуть заметно покачивались от порывов слабого вечернего ветерка. А может от тщетного старания удержать внутри подворья достаток, так и норовящий ускользнуть сквозь щербатый забор. В этих  узких улочках вдвоем пройти плечом к плечу было еще можно. Втроем – вряд ли. Послушник поминутно озирался по сторонам, даже не пытаясь скрыть панические настроения. В каждом шорохе травы, разросшейся вдоль неровной линии заборов буйным частоколом, ему чудилось чье-то зловещее присутствие. Он вздрогнул все телом и едва с перепугу не цапнул за рукав своего провожатого, когда, почуяв приближение чужаков, во дворе по правую руку от них вдруг залилась истошным лаем собака. Кот, примостившийся на поленице, сложенной вдоль забора по другую сторону улочки, поджал уши, разинул пасть, недовольно фыркнул, соскочил с насиженного места и стрелой пронесся под ногами запоздалых путников, скрывшись в густой траве.
- Тьфу ты, нелегкая, - не хуже кота фыркнул гридень, поплевал через левое плечо, постучал по дереву забора, чем привел бесновавшуюся за ним собаку в еще большее исступление. Цапнул было за наголовник, но, подумав, опустил руки и посмотрел на своего спутника. Монашек глядел на провожатого ничего не понимающим взором.
- Кот, - пояснил дружинник. – Черный. Дорогу перебежал. Не к добру. Надо бы, конечно, еще шапку того… задом наперед надеть… Ну да ладно.  Нам туда, - кивнул рябой, указывая своей чахлой бороденкой влево.
Они как раз подошли к перекрестку. Узенький проулочек, по которому они только что шли, упирался в гораздо более широкую и наезженную дорогу. Яшка посмотрел направо. Там был тупик. Дорога вбегала в широкий двор, огороженный низким плетнем. За ним угадывались очертания крытых повозок и простых, как стол крестьянина, телег. Между возами потрескивали костерки, бросая красноватые пляшущие блики на сидящих вокруг них людей. Булькало варево в подвешенных над огнем котлах, всхрапывали лошади, слышался нестройный рой приглушенного людского гомона. Кто-то смеялся, кто-то храпел, одни вели неспешные беседы, другие тянули песни.
 - Это те, кому в корчме места не хватило, - пояснил гридень, проследив за Яшкиным взглядом. – Или денег нет, за ночлег заплатить. А нам в другую сторону – в корчму.
К голосу своего провожатого Яков привыкнуть никак не мог. Каждый раз, когда дружинник заговаривал с ним, ловил себя на мысли, что вслушивается не столько в смысл сказанного, сколько в саму речь. А была она у княжьего гридня куда как странна. Если бы монашек не видел, кто с ним разговаривает, то ни за что не смог бы определить, кому этот голос принадлежит – мужчине или женщине. Нет, в интонациях не было ни жеманства, ни бабьей пискливости, но и мужской надтреснутости не наблюдалось.
Гридень удивленно посмотрел на Яшку. Тот встрепенулся, поняв, что все это время стоял и пялился на воя, углубившись в свои мысли. Вернее, не на проводника он смотрел, а сквозь него, но поди ж ты, объясни… Монашек принял сосредоточенный вид и прочистил горло.
- Гх-гх. Гм. То есть, у нас деньги есть, раз внутрь идем? - вспомнив, о чем говорил гридень, с независимым тоном спросил он. 
- Нет, - пропел своим необычным голосом дружинник. – Туда иду я один. Так велено. А ты стой здесь, в тени, и не высовывайся. С твоим черным сарафаном тебя вряд ли кто увидит. Если все будет в порядке, позову.
- Постой! - чуть не в голос вскрикнул Яшка, когда рябой развернулся, чтобы уйти. Провожатый резко крутнулся на месте, недовольно зыркнул  на своего крикливого спутника, осторожно осмотрелся по сторонам. Благо, Яшкиного восклицания никто не услышал.
- Мы так не договаривались, - захлебываясь в собственной панике, шепотом затараторил служка. – Уговор был – ты меня сопровождаешь до места и обратно приводишь!
- С тобой никакого уговора у меня не было, - оборвал причитания воин. – Мне сказано доставить тебя сюда, дождаться нужного человечка.  Свести вас и сопроводить обратно в детинец. Но особая просьба, – он приблизил лицо вплотную к Яшкиному и заговорил прерывистым шепотом, - чтобы все было тихо. Смекаешь? Мне вообще-то до одного места все эти ваши делишки. Но если мне сказано, чтобы без шума, значит, так тому и быть. Даже если придется тебе глотку перерезать, чтобы больше так не вопил.
Во второй раз за этот вечер Яшка явственно ощутил, как по телу пробежал липкий холодок, подняв дыбом волосы на затылке и покрыв руки гусиной кожей. Он один, во враждебной стране, с незнакомцем, которого и Никодим-то наверняка едва знает, шатается по каким-то глухим воровским закуткам и выполняет такое странное и важное задание, что может в любой миг лишиться жизни. От перепугу его язык как будто окостенел и  прирос к зубам, не в силах пошевелиться.
Впрочем, ответа от своего подопечного гридень ждать не стал. Он еще раз стрельнул вокруг наметанным взглядом, развернулся к монашку спиной и пошагал в сторону шумного и ярко освещенного дома с просторным крыльцом, выходящим прямо на улицу. Не слишком грубо, но твердо оттер в сторонку двух гуляк в потрепанных зипунах, которые, размахивая руками, о чем-то отчаянно спорили друг с другом, поднялся по ступеням крыльца. Перед тем, как войти внутрь, рябой как будто бы случайно бросил взгляд в сторону, где притаился служка. Книгочей хоть и знал, что с освещенного крыльца его в ночном  мраке темного закоулка вряд ли видно, невольно подался назад, хоронясь за забором. Когда спустя несколько  мгновений он осторожно выглянул из-за угла, гридня в дверном проеме уже не было.
Поначалу послушник принялся мысленно складывать ответы на вопросы, которые могут возникнуть к нему у таинственного незнакомца. И понял, что в голову ничего не идет. То ли потому, что глаза от двухдневного недосыпа постоянно норовили закрыться, а мысли в голове если и ползали, то со скоростью угодивших в кисель мух. А может и потому, что сам Яшка понятия не имел, что именно нужно отцу Никодиму от местного сказочника. Ну что такого можно было выспросить, чтобы потом как минимум не налететь задом на березовый прут в руках духовного наставника? Где тут у вас обычно драконы водятся – на деревьях гнёзда вьют или по норам в огородах хоронятся? Или, может, сколько изб может согреть такая ящерица-переросток, если разочек дыхнет на них своим огнем?
Яшка, заложил руки на спину и принялся мерить шагами ширину улочки, старательно хмуря лоб и шевеля бровями. От хождения взад-вперед дельных мыслей не прибавилось. Была, конечно, одна очень важная и донельзя нужная. Служке даже казалось, что она сама по себе может дать ответ на многие вопросы. Вот только ухватить ее никак не получалось. Всякий раз, как Яков уже цапал  было за ее ускользающий хвост, она ускользала с поразительной резвостью. Книгочей остановился у забора, выглянул еще раз из-за угла, переживая, что его провожатый может перепутать проулок и уйти в другую сторону. Но гридня еще не было. Только двое давешних гуляк остались у входа в харчевню. Правда, теперь они уже сидели на ступеньках крыльца, продолжая что-то друг другу доказывать. Вздохнув, послушник оперся спиной о ненадежный тын и постарался еще раз вникнуть в суть дела. На сей раз не только сдвинул брови к переносице, но и скрестил на груди руки и уставился в одну точку, постаравшись собрать мысли воедино. С тем же результатом. Видел колышущуюся волнами траву, словно юркий ручеек нес свою темную стремнину куда-то во мрак ночи, заметил кузнечика, вцепившегося в верхушку высокой травинки, похожей на пшеничный колосок, рассмотрел даже пляску теней на противоположной ограде, которую устроили листья березки, трепещущие многоголосым шелестом на ветру в отсветах уличных огней. Вот только сосредоточиться и направить мысли в нужное русло получалось плохо. Вернее, не получалось вовсе.
- Что же это такое? – пробормотал он самому себе. – Воздух тут такой особенный, что ли? Тупеешь на глазах.
Он сполз по ограде на землю и сжал виски ладонями. Не помогло. Зажмурил глаза и тряхнул головой. В свое время отец Никодим учил его, как можно отвлечься от посторонних мыслей. Сначала нужно отрезать все ненужные думы, для чего лучше всего подходят несколько громких хлопков. Только в сложившейся ситуации такой способ совсем не выглядел подходящим. Какая уж тут конспирация, если на всю улицу разнесется неожиданное по ночной поре и совершенно неуместное для этих варварских декораций рукоплескание? Еще можно бы кавы горячей хлебнуть – тоже, говорят, помогает. Да где ее в этом бурьяне взять? Тут только один способ может быть – отодрать от тына щепку поострее да колоть себя ею почем зря. Заодно можно и в презрении к боли, кстати, очень необходимом для проповедника качестве, поупражняться. Впрочем, иллюзий относительно своих духовных добродетелей Яков не испытывал. Потому этот способ тоже отмел – как самый невыполнимый. Книгочей еще раз тяжко вздохнул, поерзал, устраиваясь поудобнее и скрестил на груди руки. Так стало намного теплей и уютнее. Ничего удивительного, что спустя всего несколько мгновений он совершенно незаметно для себя сполз вниз, свернулся калачиком и уснул.



Глава 5

Проснулся Яшка быстро, в один миг. Только что мирно посапывал, а в следующее мгновение уже сидел на задней точке и ошалело озирался по сторонам. Поначалу он, как обычно, в мельчайших подробностях помнил, что ему снилось, но никак не мог уразуметь, что же такого важного упустил в яви. Потом в его сознании что-то как будто перевернулось, и он начисто позабыл свой сон. Зато понял, какая же мысль из мира реальности не давала ему покоя, назойливой мухой жужжа в сознании.
«Никодим. Гридень. Встреча». - пронесся в его сознании вихрь образов. У книгочея внутри все оборвалось. Неужели проспал такую важную встречу? Яков подорвался на ноги и, напрочь позабыв о конспирации, выскочил на широкую улицу из своего темного убежища. Потом, опомнившись, стремглав прыснул обратно.
Ночь, судя по всему, еще не успела перевалить за половину. Луна висела высоко в окружении ярких, дружески подмигивающих звезд. Хотя видны были не все серебристые гвозди, прибитые к темному покрывалу небесного купола. В далекой выси закружили свой мутный хоровод темные покрывала туч. Призрачный свет небес, мягко опускаясь на землю, отражался в ее окнах, обтекал верхушки крыш, вплетался в ветви деревьев, поблескивая белесыми искорками в живом узоре листвы. Правда, под натиском рукотворного света он послушно отступал, позволяя огням человеческих жилищ мерцать во мгле приветливым золотистым сиянием.
Одним из таких островков света в ночи была харчевня. Причем на этой улице – единственным. Костер запоздалых путников, мерцавший за плетнем по другую сторону улицы, теперь лишь тускло отливал розоватым мерцанием прогоревших и рассыпающихся угольков. Гомон голосов из-за низкой плетеной оградки уже не был слышен – лишь изредка прорывал сокровенную ночную тишь чей-то солидный развесистый храп.
Осторожно, будто любое неловкое движение могло навредить тайной миссии святой церкви, послушник выдвинулся из тени ненадежного тына. Даже вытянул шею, как гусак, словно это могло ему помочь заглянуть за угол. Тишина. Даже двое давешних спорщиков больше не маячили у крыльца трактира, видимо, ушли домой. Неуверенными шажками, мучительно долго преодолевал он небольшое, в общем-то, расстояние до избы-едальни. Подойдя к ярко освещенному входу в сей богомерзкий вертеп, книгочей остановился и прислушался к звукам, доносившимся изнутри. И ничего не услышал. Совсем ничего. К тому же свет из окон больше не заливал дорогу, уверенно отодвигая мрак от стен трактира, а затаился маленьким светлячком, еле заметно подрагивающим где-то внутри дома. Яков постоял несколько томительных мгновений, так и не решаясь занести ногу на нижнюю ступень лестницы. Нервно сглотнул. Даже он, выросший в стенах католического монастыря, понимал, что такая тишь для подобного рода заведений как минимум неестественна. Ледяная лапа безотчетного страха сжала сердце и заставила мелко затрястись ноги. Что-то тут было не так.
«А может быть и нет, - попытался успокоить сам себя Яков. – Может, на самом деле все так и должно быть. Вот вдруг сейчас войду внутрь, да в такой неподходящий момент, что напрочь испорчу все дело…»
Но если действительно произошло что-то важное и непредвиденное? Убежать отсюда и рассказать все отцу Никодиму? Во-первых, он понятия не имел, куда идти. Попытки запомнить все хитросплетения улиц по пути сюда оставил еще в самом начале ночного похода – быстро осознал бесполезность затеи. Во-вторых – вдруг все страхи на самом деле надуманы? В таком случае, убежав отсюда, с гораздо большей долей вероятности он сорвет все дело. И как же теперь поступить?
Лихорадочно соображая, как и в какую строну ему теперь метаться, Яшка безотчетно мазнул взглядом по болтающейся над его головой деревянной вывеске харчевни. «Длинный нос» - гласила она. Послушник так и застыл на месте. Он не знал, чему дивиться больше – тому, насколько эта случайная фраза смахивала на руководство к действию, в нужный момент подсказанное всевышним, либо тому, кому из варваров приходят в голову такие странные названия кабаков.  В любом случае  теперь он точно знал, как ему быть.
«Одним глазком подсмотрю – и назад, - решил книгочей, поднимаясь по скрипучим ступеням. – Никто даже не заметит». Он  крадучись подобрался к двери, темной от времени, с массивным медным кольцом, таким мутным, будто оно впитало в себя все греховные помыслы хватавших его затрапезных посетителей. Склонив голову набок, прислушался. Тишина по ту сторону уже не просто настораживала – она давила. Нервно сглотнув комок в горле, послушник осторожно, будто боясь обжечься, взялся за кольцо. Затравленно огляделся по сторонам. Впрочем, даже если бы кто-то и наблюдал сейчас за ним с улицы, разглядеть его все равно бы не удалось – ночной мрак плотоядно окутал пятачок света на крыльце таверны. Опустив взор на кольцо, Яшка шумно выдохнул, будто вытеснив из себя последние остатки робости, и потянул за тяжелую медь. Дверь, к огромному облегчению и удивлению книгочея, открылась без малейшего скрипа, туго повернувшись на густо смазанных петлях.
Внутри царил зловещий полумрак. Тусклым сетом плевался во тьму только малюсенький огонек на потрескивающей лучинке.  Пугливое мерцание рваного танца огня выхватывало из темноты то серые стены в каких-то неряшливых пятнах, то сужало красноватый нимб света до грубо сколоченных досок широкого стола. Словом, ни черта не было видно. 
Постояв в нерешительности в дверях, словно пугливый зверек, готовый шмыгнуть в спасительную норку при малейшем признаке опасности, Яшка, наконец, отважился на решительные действия.
- Эй, есть тут кто? – хотел как можно более беспечно бросить он во мрак харчевни, но голос выкинул предательский номер – вырвался из горла каким-то придушенным сипом, из которого даже сам говорящий ничего не понял. Смутившись, прокашлявшись и сделав чуть более решительный шаг вперед, книгочей повторил вопрос.
- Хозяева дома?
«Что за дурак? – тут же обругал он себя за косноязычность. – Какой дом?! Вертеп обычный, варварский, где жрут, пьют да спят. В том, что жрут».
То ли и вторая попытка привлечь к себе внимание получилась такой же сопливой, что и первая, то ли тут уже давно уснули все – так или иначе, привечать нового гостя никто и не подумал. Не вспыхнул свет, спасительным сиянием разогнав по углам зловещую темень, не прозвучали приближающиеся шаги. Ничего. Словно вымерли все. Потоптавшись на месте, Яшка, наконец, решился войти внутрь. Только он сделал три робких шажка в сторону стола с лучиной, которые ему показались смелой семимильной поступью, как дверь за спиной без скрипа, с плотоядным стуком захлопнулась. Послушник от неожиданности вздрогнул, запнулся, цапнул вмиг одеревеневшей рукой за край ближайшей столешницы, пытаясь удержать равновесие, да только поздно. Ноги скользнули куда-то назад, а верхняя часть долговязого тела предательски подалась вперед… Стук треснувшегося об пол костлявого тела заглушил грохот перевернутого стола и звонкий треск сломанной скамьи. Это уже не говоря о яшкином вскрике, в котором досталось и проклятой двери, и чертовому столу и всем варварам с обширным пантеоном их идолищ, которые даже кабак по-человечески обустроить не могут.
Такой грохот разбудил бы даже покойника. Сдвинув с себя тяжеленный стол, сопя и потирая ушибленное место, Яшка медленно поднялся на ноги. Он бы готов к чему угодно – к брани и угрозам сбежавшихся на шум хозяев и постояльцев, даже к зуботычинам – совсем, кстати, непочтительному непотребству по отношению к лицу, хоть и очень мелкого, но все же духовного сана. Но страх перед всеми этими неприятностями прошел очень быстро. Как только послушник  понял – судя по гробовой тишине, почти осязаемо сгустившейся в трактире, его эпохальную баталию с мебелью никто не услышал.
- Да где же вы все?! – яростно проворчал монашек. Не столько из-за накатившего раздражения, сколько для того, чтобы наполнить могильную тишь хоть каким-то признаком человеческого присутствия. В конце концов, переступить порог харчевни, а оказаться в темном могильном склепе – не самая приятная неожиданность. 
Еще раз с неудовольствием осмотрев учиненный погром, Яков мелкими шажками, чтобы в темноте не налететь еще на какое-нибудь досадное недоразумение, двинулся в сторону стола, на котором проигрывала неравный бой с вязким торжеством мрака тоненькая лучинка. Добрался до него без приключений, осторожно, чтобы ненароком не выронить и не сжечь в довершение весь дом, поднял робко тлеющую щепу над головой и осмотрелся. Светлее стало не намного. Темнота хоть и отступила на пару шагов, но как-то нехотя, будто с ленцой.
По правую руку от входа в харчевню из стены таращился черным провалом, без малейшего намека хотя бы на тлеющие угольки, внушительных размеров очаг. Сразу за ним темнела приглашающе распахнутая дверь. Вела она, скорее всего, в поварню. У дальней стены на второй поверх, под который здесь, судя по всему, оборудовали обширный чердак, карабкались ступени лестницы.  Все остальное место харчевни загромоздили расставленные безо всякого видимого порядка лавки и столы с узкими проходами меж ними. На двух столах даже осталась неприбранная посуда – глубокие миски, солидно подбоченившиеся деревянные кружки, ложки. Одна валялась на полу. Видимо, до этого покоилась на только что перевернутом столе. С одной из лавок сиротливо свесилось зеленое перо лука. Под ним растеклась по полу безбрежная лужа – скорее всего кто-то из посетителей ненароком опрокинул то ли миску со щами, то ли кружку, в которой налито было явно не молоко… А может не успел вовремя среагировать на призыв тела сходить до ветру. Лужу эту растерли чуть не по всему полу – широкий мокрый след тянулся в сторону двери на кухню и терялся в темном зеве прохода. Именно эта лужа особенно привлекла внимание послушника. Если ее вытирали, значит, хозяева в этом трактире имеются. Логично было бы предположить, что вяло мерцающая при неверном свете скудного огонька влажная дорожка приведет как раз к ним. Чуть опустив руку с лучиной, так, что огонек теперь трепыхался на уровне подбородка, пугливо вздрагивая при каждом яшкином вздохе, книгочей двинулся в ту сторону, куда вела мокрая стезя.
Дойдя до поварни, Яков уже в сотый, наверное, раз за этот вечер вытянул шею и заглянул внутрь. Здесь было еще темнее, чем в едальном зале. Плотную тьму тщедушный огонек в руке человека не особенно смутил. В какой-то миг похолодевшему от страха послушнику даже показалось, что мгла явственно протянула к трепещущему язычку пламени свои сотканные из струящегося мрака пальцы, и меж ними свет, и без того призрачный, вот-вот растает окончательно. Отгоняя морок, монашек зажмурился и коротко тряхнул головой. О какой-нибудь душеспасительной молитве, которая в столь тревожный миг пришлась бы весьма кстати, он как-то позабыл. Видимо, напрасно. Едва переступив порог, снова обо что-то запнулся. Нога запуталась то ли в куче тряпья, то ли еще в какой рухляди, валявшейся непролазной бесформенной кучей прямо посреди прохода. Да так неудачно, что неловко подвернулась, подогнулась, и Яшка, не переставая проклинать местные варварские обычаи, снова шлепнулся на пол. Едва успел подставить руку, чтобы не совсем уж лицом бухнуться вниз. Не помогло. Рука, как назло угодив во что-то липкое и мокрое, проворно скользнула в сторону. Только в последний миг послушник успел повернуть голову, уводя от удара оземь хотя бы нос.
Приземлился на скулу. Никаким хрустом сломанной челюсти, слава Богу, это падение не сопровождалось. Но зубы клацнули так, что в Царьграде, наверное, услышали. Впрочем, вовсе не этот лязг оказался самым страшным последствием падения. Пытаясь приземлиться как можно мягче, монашек совсем забыл о лучине.  Оставшись без внимания, проклятая кочерга уткнулась в пол не как-нибудь, а именно трепещущим язычком зыбкого света. Огонь, судя по всему, угодил в растекшуюся по полу лужу. Недовольно зашипев, куцее пламя моментально потухло. Тьма немедленно обступила Якова, злорадно окутав и без того темный закуток горницы саваном непроглядного мрака.
И гробовой тишиной.
Казалось, воздух сгустился до тягучего состояния киселя. Никакой звук не мог протолкаться сквозь эту густую толщу могильного безмолвия. Только сердце гулко стучало где-то в районе горла, да сиплое дыхание вырывалось из груди шипением морского прибоя.
Монашек сидел на задней точке, не в силах пошевелиться. Накативший ужас привычно сковал все члены. Пот, верный спутник яшкиного страха, обильно струился по щеке. Почему-то только по одной. Безотчетным движением книгочей мазнул рукой по влажной скуле, инстинктивно пытаясь вытереть проступившую влагу. Лишь спустя пару мгновений понял, что суше лицо не стало. Недовольно фыркнув, провел по нему широким рукавом ризы. Но и этот жест сколько-нибудь полезным не стал. Ощущение возникло такое, что черное монашеское облачение промокло насквозь и еще больше перемазало лицо. Чертыхнувшись и перекрестившись почти одновременно, Яшка принялся шарить руками по полу – раз уж свалился у кучи тряпья, то грех ею не воспользоваться.  Поначалу руки шарили по досчатому настилу пола, гладко вышарканному за многие годы ногами хозяев. Потом угодили в лужу. Первой реакцией монашка было брезгливо отдернуть руку. Но затем он насторожился – на воду разлитая по полу штука на ощупь совсем не была похожа – погуще. Собрав пальцы в щепотку, Яшка потер оставшуюся меж ними жидкость. Липкая. Поднес к носу. И вдруг все телом отшатнулся, едва не свалившись на спину. Под гулкий стук крови в ушах заполошно заперебирал ногами, невольно стараясь отползти как можно дальше от страшной находки. Но сделал только хуже.  Распрямившиеся, как тугая пружина, ноги со всего маху ткнули в ворох одежды, который тяжело перевернулся, издав при этом пугающий хриплый сип.
Это был человек. А лужа, тянувшаяся от стола в трапезной до кухни, оказалась его кровью.
Проверить, жив лежащий на полу кабака человек или от Яшкиного метания он испустил последний дух, послушник не догадался. Ни разу до сих пор с убиенными дела не имел, а потому не представлял, как себя вести. Мысли, как тараканы при вспыхнувшем свете, прыснули врассыпную. Осталась только одна.
Куда я попал? Куда я попал? Куда я попал? – как попугай твердил про себя монашек, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и не способный выстроить никакую более или менее дельную мысль.
Лишь спустя несколько долгих мгновений, растянувшихся для послушника в пару столетий, он понемногу пришел в себя. Страх никуда не улетучился, но теперь он стал более разумным. Только сейчас Яшка не без удивления понял, что продолжает истово перебирать ногами, пытаясь отползти от покойника как можно дальше. В панике не заметил, как уперся спиной в стену, и сандалии бесполезно елозят по полу, издавая в наступившей тишине неприятный шоркающий звук. Замер. Постарался выдохнуть. Даже это оказалось сделать трудно – челюсти будто свело судорогой. Толчками выдавив из груди распиравший ее воздух, прислушался. Ни звука.
Надо уносить отсюда ноги – наконец-то пришла в голову первая дельная мысль. Кто лежит на полу, выяснять совсем не хотелось. Может, яшкин провожатый, а может и тот самый незнакомец, на встречу с которым послушник так боялся не попасть. Вот и свиделись… Что теперь делать?
Идти к отцу Никодиму – как будто кто-то более опытный в таких делах шепнул эту единственно правильную, в общем-то, мысль книгочею в ухо.
Яшка поднялся на ноги. Бочком, стараясь не задеть распростертое в проходе тело, он попятился к выходу из кухни. Глаза мало-помалу привыкли к темноте, которая на поверку оказалась не такой уж и кромешной. Бледный рассеянный свет ночного светила застенчиво пробивался сквозь затянутое пузырем окно, серебристыми струйками разливался по верхним венцам сруба, выливаясь под потолком из волокового оконца. В лунных лучах лужа крови выглядела особенно гадко – будто кто-то проделал в полу дыру, такую темную, что казалось: в горницу через нее пялится мрак преисподней. Силясь не наступить на эти недобрые потеки, послушник спиной вперед добрался до двери кухни, даже переступил ее порог.
На лестнице, которая вела на второй этаж и была от Яшки совсем близко – руку протяни – безмолвную ночную тишь разорвала пронзительно скрипнувшая половица. Отрок замер на месте.  И вовсе не из соображений осторожности, опасаясь выдать себя малейшим шумом. Тело от ужаса будто превратилось в глыбу льда. Конечно, это мог быть любой постоялец кабака, которому среди ночи очень срочно понадобилось сходить до ветру.  Но что-то подсказывало цивилизованному книгочею – это не так. Какому добропорядочному человеку понадобиться шататься по пустому трактиру так поздно, без света, да еще украдкой? Видно, ночной тать еще не успел покинуть этих стен, а теперь должно быть явился по душу того, кто, как последний дурак, так настойчиво звал людей в обезлюдевшей харчевне.
Пол скрипнул еще раз. Уже ближе. Гораздо ближе.
«Господи, прости раба своего!» - в ужасе взмолился монашек, боясь даже вздохнуть.  Осторожно, чтобы ненароком не наступить на такую же скрипучую доску, Яшка сделал робкий шаг в сторону и так вжался спиной в дверной косяк, что заныл придавленный к дереву затылок. И в этот миг чуть ли не в лицо послушнику шибануло сильным луковым духом. Тот, кто только что спустился со второго поверха, сейчас стоял в двух вершках от монашка и внимательно вглядывался в темень кухонного убранства, силясь увидеть нарушителя тишины. Чтобы столкнуться с ним нос к носу, недоброму ночному гостю стоило всего-навсего повернуть голову влево. Никогда в жизни Яшка так не хотел превратиться в истукана, коими щедро украшали свои пакостные капища язычники.  Никогда прежде сердце не стучало так оглушительно громко, что приходилось только диву даваться – как до сих пор сей грохот не оглушил торчащего на пороге душегуба.
Судя по всему, глаза убийцы еще не привыкли к царившей в кабаке темноте. Постояв несколько бесконечных мгновений в проходе, плечистая фигура осторожно двинулась дальше. На фоне скудного ночного света и сквозь пелену накатившего ужаса монашек смог разглядеть только его силуэт – высокий, могучий, с лысой, как коленка, башкой, если не считать привычного для всех здешних разбойников чуба, и слабо покачивающейся серьгой в ухе. Мягкие войлочные сапоги бесшумно ступали по полу. Только сейчас Яшка осознал, как удивительно ему повезло, что лестница оказалась такой скрипучей. Иначе сейчас пятился бы он, пытаясь обойти залитое кровью тело на полу, и напоролся бы спиной точно на нож громилы. Тесак так уютно расположился в руке душегуба, что казался естественным ее продолжением. Кстати, где-то такой же клинок послушник уже видел, но сейчас, в цепких объятиях неконтролируемого ужаса, не мог вспомнить – где именно. Его сейчас заботило совсем другое. До момента, когда глаза чубатого разбойника привыкнут к здешней темноте, времени осталось совсем немного. Сейчас он пошарит взглядом по кухонным закуткам, обернется – и прямо перед собой увидит того, кого так увлеченно искал. О том, что будет дальше, думать совсем не хотелось.
«Интересно, услышу я, как нож через меня воткнется в бревно, или уже нет?» - пришла вдруг четкая, но совершенно дикая мысль.
Она-то и разогнала все тучи страха.
Яков уперся взглядом в спину вору, готовясь действовать по ситуации: скакнуть в сторону, броситься в ноги, упасть ничком или пригнуться – не важно, лишь бы подальше от тесака. Но тать невольно сам помог улову сорваться с крючка.
Обшарив потемки горницы глазами, он решил, что незваный гость, скорее всего, спрятался за распахнутую вовнутрь кухни дверь.  Мягким кошачьим движением переложив нож в левую руку, правой он осторожно взялся за деревянную ручку. Теперь он стоял в полушаге от Якова, повернувшись к послушнику спиной – хоть под зад пинай.
Сейчас, или никогда – решил для себя книгочей. И в тот миг, когда лысая башка дернул дверь на себя, скрипнув ей чуть не на весь город, монашек стремглав метнулся вон из кухни. По счастью, на этот раз не обо что не запнулся, не поскользнулся и даже не задел ни одной вязанки чеснока, которые свешивались над очагом сразу у входа на кухню. На миг замер. Из-за темного зева кухонной двери донеслось сдавленное бормотание. В местных ругательствах Яшка кое-что смыслил – выучил их в первую очередь, боялся, что варвары будут елейным голосом с милой улыбкой оскорблять не понимающего этих слов служителя святой церкви.  Судя по еле слышному яростному шепоту,  убивец никого за дверью не обнаружил, а затем своими расчудесными бесшумными сапогами наступил в лужу им же щедро пролитой крови. Стараясь вести себя как можно бесшумнее, книгочей набрал полную грудь воздуха, выдохнул и стал осторожненько  пробираться к своему спасению – выходу из самого неприветливого из всех варварских вертепов, которые успел повидать на своем недолгом веку. Чтобы этот век продлился как можно дольше, необходимо было во что бы то ни стало добраться до двери раньше, чем тать догадается выйти из поварни. Но как только послушник додумался до этой спасительной мысли, как ведущая на крыльцо дверь, словно услышав его немой призыв, распахнулась сама собой.
Чудесным божественным промыслом здесь и не пахло. В проеме, освещенный падающим с улицы тусклым светом, стоял невысокий человек. Нехватку роста компенсировала ширина торса, придающая фигуре очертания почти идеального квадрата. Он, как собака, вытянул вперед голову, поводя из стороны в сторону клином бороды. Будто принюхивался к чему-то. Спустя мгновение монашек понял, что он тоже ни черта не видит и силится с непривычки хоть что-то разглядеть в темени харчевни. Догадка эта незамедлительно подтвердилась.
- Свет-то какого хрена погасили?! – громким сипловатым шепотом спросил он, обращаясь куда-то в темноту. – Порежем тут друг друга!
Не дожидаясь, когда здоровяк выдвинется на голос подельника, и он окажется между двумя потрошителями, Яков стремглав, в два гигантских прыжка сиганул мимо двери поварни, порскнул за угол и застыл на лестнице. Уловив короткую возню яшкиного побега, второй незнакомец умолк на полуслове. Видимо, прислушивался. Правда, не долго.
- Сыч, это ты тут шумишь?
-  Козел бородатый! – загремел на всю харчевню звенящий от бешенства баритон лысого разбойника. – Когда ты перестанешь меня называть по имени на каждом деле?!
Ватажник что-то залепетал в оправдание, но Яшка их разговора уже не слышал. Сыч! То-то тесак показался знакомым! Да и стать этого душегуба трудно было спутать с чьей-то еще. Из-за угла сруба монашек не мог видеть станичников, но ему это и не требовалось. Главное – они не видели его. Особенно Сыч. Уж он-то знает, где можно сыскать черноризца, даже если тому удастся сейчас спастись.
«Что же это получается? Сыч назначил встречу, но лишь затем, чтобы убить священнослужителя?! Но за что?!»
Вихрь мыслей, которые лихорадочно носились в яшкиной голове, сталкиваясь и налезая друг на друга, разметал  вспыхнувший в харчевне свет. Его тусклые отблески скорее сами пугались тьмы, чем разгоняли ее, но после кромешного мрака и они казались ярчайшим пламенем.
- Пес тебя дернул лезть сюда! – гремел Сыч. – Тут кто-то есть! Я слышал, как он вошел, но выйти не мог – наткнулся бы на тебя.
На миг знакомец византийских богомольцев замолчал.
– Если он сбежит, тебе – край, - уже гораздо спокойнее добавил он.
Монашек понял, что сейчас замирать от страха и обливаться холодным потом не самое подходящее время. Режут тут, видимо, быстро и без особых разговоров. Рой мыслей как-то сам собой выстроился в ровную шеренгу, которая заканчивалась наиболее здравой из них и удивительно дельной: нужно вбежать на второй поверх, вломиться в комнату, окно которой нависает над крыльцом трактира и сигануть из него на улицу. Иного пути к отступлению попросту не было. Другое дело – как успеть совершить такой маневр? Он вроде бы и бесхитростный, но скорость разбойничков, которые жизнь свою проводят отнюдь не в молитвах, вполне может превзойти реакцию любого монаха. Не успеет он сделать и трех шагов, как на четвертый перед ним распахнутся врата рая. Это, конечно, всеблагая мечта для каждого верующего человека, и, тем не менее, воплотить ее в жизнь Яшке не очень-то хотелось. Во-первых, ему и в этом мире вполне нравилось жить. А во-вторых, и в главных, теребило время от времени смутное сомнение: а точно ли в райские кущи отлетит его душа? Ведь хозяин ее то обожрется, то от работы улизнет, то авторитет церкви пошатнет, во время службы нечаянно звякнув кадилом о лоб кого-нибудь из варварской паствы, то еще какое непотребство учинит… Вполне может статься, что история, в которую Яков сейчас влип по самый ворот своей длиннополой рясы, ни что иное, как наказание за все грехи его. О том, что все может обстоять совсем наоборот, и небеса ниспослали заблудшей овце божьей возможность разом искупить все постыдные проступки смертью мученика, думать не хотелось.
Да и не было времени. Пока ватажники не догадались проверить, не на лестнице ли затаился нежелательный посетитель кабака, нужно было их нерасторопностью воспользоваться. Аккуратно, чтобы ни одна досочка не скрипнула от неосторожного движения, Яков поднял ногу, бережно поставил на следующую ступень, медленно перенес на нее вес тела, на миг замер, прислушиваясь к возне и скрипу отодвигаемых лихими людишками столов, и забрался выше. Тут же повторил свой маневр – уже бодрее. Потом еще раз, и еще, все убыстряя восхождение. Добрался до перекрытия между двумя лестницами, мелкими шажками, на цыпочках преодолел и эту преграду. Перед тем, как поставить ногу на первую ступень второго пролета, прислушался к тому, что творилось в харчевне. Мало ли что.
- Может, показалось тебе? – неуверенным голосом спросил квадратный тать.
- Это тебе кажется, будто Роду твое мнение интересно – когда нажираешься сверх меры, - ответил недовольный голос Сыча. – Люди! Есть кто живой? – передразнил он Яшку, попытавшись изобразить тонкий голос. Вместо этого получился какой-то замогильный сип. – Такое, по-твоему, могло почудиться? А лучина? Сама что ли отсюда на поварню шмыгнула? 
Несколько секунд стояла мертвая тишина. Оборвалась она самым нежелательным для Яшки образом.
- А ведь он наверняка в лужу крови вляпался – там ею весь пол залит, - глубокомысленно, что на него было очень непохоже, изрек Сыч. – Ну-ка, ступай к двери, гляди, чтоб не выпорхнул в нее голубок. А я погляжу, куда следы ведут…
Головой послушник понял, что сначала нужно взглянуть – наследил он на полу, или нет. Но тело среагировало на угрозу гораздо быстрее разума. Оно мгновенно подобралось и рвануло наверх. Именно в этот миг под ногой пронзительно скрипнула ступень. В ужасе Яшка бросил на нее удивленно-укоряющий взгляд. Видно, та самая, что Сыча выдала, когда он вниз спускался – промелькнула в голове запоздалая  догадка. Проклинал варварских зодчих послушник уже по дороге наверх, пришпорив свое несуразное тело так, что скорость оно развило достойную самого быстроногого арабского скакуна. В один миг монашек взлетел на второй поверх, оставив за спиной скрипучие ступени с затопавшими по ним гужевыми тяжеловозами. Выскочил книгочей в короткий и темный коридорчик. Куда бежать и где искать пути к спасению, было совершенно не ясно. И дело было вовсе не в загадочной архитектуре славянских вертепов. Просто наверху темень стояла ничуть не менее кромешная, чем на кухне. Единственным источником света была лучина в руках татей. Конечно, очень удобно, что с каждым мигом она приближалась, распихивая мглу по углам и закуткам. Но останавливаться и дожидаться, пока огонь любезно поднесут вплотную, послушнику, как здесь говорят, совсем не светило. План спасения пришлось срочно пересматривать – угадать, где находится нужная дверь, оказалось не только трудно, но еще и некогда. Насмерть перепуганный монашек ломанулся в первую попавшуюся. Громко треснулся о крепкие доски плечом. Левую руку пронзило мгновенной болью, дыханье со всхлипом вырвалось из груди – заперто. Тяжелые шаги погони грохотали уже по второму пролету, душегубцы должны были вот-вот предстать перед книгочеем во всей красе. Бросив назад затравленный взгляд, черноризец кинулся дальше по коридору, очень рассчитывая на то, что следующая дверь поведет себя более гостеприимно. Через три стремительных прыжка она охотно вынырнула из темноты. Деликатно дергать за ручку и проверять, открыта она или нет, возможности не было.
- Вот он, поганец! – донесся из-за спины торжествующий рев кого-то из преследователей.
Оглядываться, дабы увидеть, кто именно так рад увидеть его смиренную личность, Яков не стал. Обрушился всем телом на дверь и в следующий миг осознал себя, лежащим на полу в узенькой горнице. Незапертым был вход, или монашку удалось высадить щеколду свом богатырским навалом, так и не понял. Да и положение не располагало к излишним мудрствованиям. Яшка что было мочи рванул вперед, к узкой щелке света, тлевшей меж запертых ставен. Первые два шага сделал, не успев вскочить на ноги, как дикое животное – на четвереньках. Пока принял подобающую человеку, а тем более представителю духовенства, вертикальную позицию, потерял еще пару мгновений. Оглядываться назад времени совсем не осталось. Да в этом и не было необходимости – тяжелое дыхание татей уже ощущал спиной. Так что путь был один – только вперед. Задуматься над тем, что будет, если ставни окажутся на каком-нибудь засове, не успел. Коротко разогнавшись, Яшка изо всех сил оттолкнулся правой ногой от случившейся под окном лавки, выставил руки локтями вперед, закрыв ими голову, и бросился прямо на закрытые створки ставен.
Они оказались не заперты!
Однако ликование от неслыханной удачи длилось совсем недолго. С треском вывалившись из окна, послушник понял, что спасительный конек крыльца остался слева, а он летит со второго поверха прямо на землю, да еще и вниз головой. «Шею сверну,» – сверкнула удивительно спокойная мысль. Подобраться как следует для падения не пришлось – оно вдруг прекратилось. Честно говоря, перво-наперво Якову подумалось: видать, уже возношусь. Затем мелькнула, признаться, и вовсе крамольная мысль – а вдруг, де, я еще и не помер вовсе, а чудесное такое спасение от святости на меня снизошло?
Впрочем, ангелы-хранители оказались бескрылыми и совсем даже не святыми.
- Тяжелый, леший, - кряхтел кто-то наверху.
- Да уж, жрет наверно намного чаще, чем до ветру ходит.
Только сейчас книгочей понял, что преследователи его все-таки догнали. Правда, лишь в тот миг, когда он уже выпорхнул в окно. Успев схватить беглеца за ноги, они спасли его от неприятного полета. Правда, что лучше – ухнуться темечком о землю, или угодить в лапы этим молодчикам, был большой вопрос. Плачевное положение довершала ряса. Оттого, что ее обладатель висел вверх ногами, она предательски задралась к голове.
- Смотри-ка, - донеслось сверху, - в сарафане, а не баба.
- Ты бы лучше помогал его наверх тянуть, а не зубы скалил, - сдавленно промычал недовольный голос Сыча.
- Лады. Давай: раз, два – взяли!
Яшка только сейчас понял, насколько близок к тому, чтобы оказаться в тесноте темной комнаты наедине с этими недобрыми молодцами. Он отчаянно задрыгал ногами, норовя если не уж сбросить с них оковы цепких рук, то хотя бы максимально усложнить этим бурлакам их труд. Отчасти задумка удалась. В ответ на вспыхнувшую с новой силой прыть жертвы ватажники засопели злее и сосредоточеннее. Удержать ноги, будто заправский налим брыкающиеся и норовящие вырваться из рук, стало гораздо сложнее. Впрочем, Якову сии старания тоже вышли боком. Тело его от чрезмерного тщения стало раскачиваться маятником, то отдаляясь от стены, то приближаясь к ней на весьма опасное расстояние. Но монашек этих изменений в своем и без того не завидном положении не замечал – очень уж увлекся борьбой за свободу. К тому же срамно задравшаяся ряса от суматошного яшкиного трепыхания так запуталась вокруг головы, что даже дышать стало трудно. А уж о том, чтобы осмотреться вокруг и речи не возникало. Поэтому послушник не понял, откуда в его и без того изрядно помятое в последнее время тело прилетел сокрушительной силы удар. Причем не куда-нибудь, а именно в самое ценное и ранимое для любого книгочея место – голову. Сначала в башке вспыхнул веер огней, потом ее наполнил такой же густой и тягучий гул, какой разливают в утреннем мареве самые солидные колокола царьградских звонниц. Это потом он понял, что так раскачал сам себя, что со всего маху влепился в стену кабака. К счастью, удар выбил из колеи не его одного. Руки вурдалаков, сжимавшие его голени, на краткий миг разжались. Правда, на столь краткий, что все же успели вновь ухватиться за ускользающие конечности беглеца. Но уже не так надежно. Пальцы ватажников вцепились в ремни сандалий. Пока погоня яростно шипела, чертыхалась, сотрясала ночной воздух богопротивными сквернословиями и прочими непотребствами, выуженный ими из окна пискарик понемногу приходил в себя. Гудение в голове сменилось ломотой и саднящей болью во лбу. Зато окружающий мир понемногу обретал реальные очертания. Чтобы избавиться от плавающих перед глазами пятен и туманной зыби, монах тряхнул головой.
Он так и не успел понять – благодаря этому нехитрому движению лопнули ремешки на его сандалиях, или виной всему послужила их ветхость. Как бы то ни было, нехитрая монашеская обувь осталась в руках злодеев, а сам он, коротко вскрикнув и успев только спрятать свою многострадальную голову меж согнутых локтей, ухнул вниз.
- Я тебе куда велел идти, хрен тебе в дышло, а?! Вниз! Вниз!!! К входной двери! Какого лешего ты наверх поперся?! Прямо в руки тебе прилетела бы эта юбка!
Голоса до сознания Яшки долетали сквозь вязкую туманную пелену. Реально происходящее, или это плод богатого книгочеева воображения – поди разберись. Погони, лужи крови, пляшущие на темных стенах отблески огня, полеты сквозь ставни, скрипящие половицы – все в сознании монашка смешалось, словно во сне, в какую-то кашу и невнятную сумятицу. Если и витали в ушибленной чернецовой голове какие мысли, то совсем не дельные, и случаю вовсе не приличествующие. По большей части философские. Дурацкие. К примеру, насколько для человека умного, просвещенного и весьма начитанного можно считать естественным состояние бегства. Ручьи бегут, облака по небу бегут. Время, опять-таки, бежит. В таком случае такое состояние, может быть, вполне естественно для всего сущего в этом мире? Бежать сломя голову, нестись во весь опор, лететь с ветром в парусах – это ли не то, что делает жизнь собственно жизнью? Якову всегда втолковывали, что молитва в одиноком плену кельи как ничто другое приближает человека к Богу. Пусть на крохотный шажок, на низенькую ступеньку, но возносит душу ближе к небу. Но почему же тогда так естественны все божьи творения, и таким чужим в мире этой святой непосредственности выглядит человек?
Не правильно все это. Не естественно. Подставить другую щеку, смириться…
В этот миг Яшка чувствовал себя вопиющим безбожником. Но все равно гораздо лучше он понимал воробья, который отчаянно вырывается из зубов кошки, пусть даже оставляя у нее в пасти свои перья, чем святого проповедника, торжественно принимающего мучительную смерть от рук язычников. И было послушнику горько и стыдно за свое малодушие.
«А может, в самом деле, смириться?» - мелькнула не то душеспасительная, не то навеянная мгновенным беспамятством от постоянных ударов по голове, мысль.
Впрочем, рассеивался морок, слава Богу, быстро. Цветные зеленые пятна в обрамлении грязных потеков понемногу принимали очертания травы, земли и рукавов рясы, оказавшихся прямо перед яшкиным носом. Одежда была измазана чем-то бурым.
Монашек вяло пошевелил руками-ногами, желая убедиться, не сломал ли себе чего-нибудь. Судя по всему, посчастливилось остаться целым.
- Смотри-ка, шевелится, - раздался сверху не то удивленный, не то раздосадованный голос квадратного умельца.
- Да чего пялишься!? – возопил возмущенно на подручного Сыч. – Быстро вниз! Да куда ж ты побежал, валенок тупоголовый?!
- Счас догоним, не боись. По лестнице, и …
- По какой лестнице?! В окно прыгай!
- Сдурел ты, Сыч, што ли? Тут вона какая высотища. Этот, беспортошный, убился поди, пока прилетел.
Смотреть наверх, где спорили два душегуба, беглецу совсем не хотелось. И без того он понял, что эта возня несомненно  завершится решительной победой Сыча. Значит, времени у него осталось совсем мало. Стараясь двигаться как можно более незаметно, не привлекая к себе ненужного внимания ватажников, отрок осторожно подобрал под себя ноги и оперся на руки. На мгновение замер, прислушался.
- Или прыгаешь сам, или вываливаешься в виде мертвяка, - подвел итог малодемократичному диспуту лысый знакомец отца Никодима.
«Никодим!» - молнией блеснуло в яшкиной голове. Предупредить своего духовного наставника о внезапной перемене отношения боярина Клина к святому царьградскому престолу нужно было обязательно. С чего это вдруг тайный союзник решил свои внутренние противоречия перерубить тесаком, вложенным в руки отъявленных душегубов? Впрочем, имелась и еще одна причина, по которой Яшка всенепременно захотел добраться до отца Никодима. Более приземленная и совсем не патриотичная. Кто еще мог защитить несмышленого отрока от внезапно навалившихся государственных интриг? Никодим, конечно, тот еще злодей, особенно если под руку подворачивается березовый прут… Но по крайней мере свой, родной и понятный.
Вместе с решительным выдохом, монашек вскочил на ноги и что есть духу припустил вдоль улицы. Возня за спиной взорвалась возмущенными возгласами. Там что-то хрустнуло, треснуло, глухо стукнуло, кулем свалилось на землю.
- Скотина лысая! – донесся до Яшкиного слуха приглушенные, сквозь зубы процеженные слова.
Останавливаться даже на самый краткий миг монашек не собирался. Его преследователи наверняка в вопросах погонь и прочей беготни люди гораздо более опытные, а потому отдавать им с таким трудом выгаданное время глупо. Умом он отлично это понимал. Но когда поравнялся с углом шаткого тына, под которым еще совсем недавно проснулся, не смог совладать с  любопытством. Перед тем, как свернуть в переулок, бросил мимолетный взгляд назад.
Квадратный подельник Сыча, охая и кряхтя, подымался на ноги. Левой рукой держался за поясницу, правой рассеянно шарил у голенища сапога. Что у него там припрятано, догадаться было не сложно – не первый день Яшка жил в этих дремучих варварских землях. Сам бородач решился на этот полет, или помогла дружеская рука, послушник так и не понял. Потому что его вниманием завладело новое действующее в этой картине лицо.
Сыч.
Падение, которое едва не выбило дух из Яшки и не особенно порадовало бородатого станишника, на чубатого не произвело никакого впечатления. Он выметнулся из оконного проема так резко, что книгочей поначалу и не понял, что это такое. Только когда темное нечто, распрямившись в воздухе, гулко топнуло обеими ногами по двускатной крыше, нависшей над крыльцом трактира, оттолкнулось от нее и с шумным выдохом приземлилось на землю, черноризец понял – Сыч тоже решил не тратить время на дурацкую беготню по лестнице. От сильного удара даже колонны Сыча, которые он считал своими ногами, подогнулись, и засапожных дел мастер невольно согнулся и уперся руками о землю. Вот тут-то монашку и стоило бы припустить во все лопатки. Момент, когда ни один из подельников не увидел бы, в какую подворотню он прыснул, подвернулся как нельзя более удобный. Но в делах спасения своего бренного тела от рук душегубов книгочей мастаком не был. По правде сказать, он и в спасении души, чему его учили всю жизнь, не особенно преуспел. А тут и вовсе растерялся. Только и успел, что рот раззявить.
И вот в таком глупом положении, с разинутым ртом, глазами по блюдцу и в какой-то совершенно нелепой изогнутой позе увидел его Сыч. Когда ночной тать разогнулся, поймал яшкин взгляд, вцепился в него, как собака в ногу, хищно улыбнулся и сделал шаг в сторону послушника, из того будто все кости разом вынули. Ни рукой, ни ногой от ужаса пошевелить не мог. Хотя, казалось, уж к чувству страха-то этой нескончаемо длинной ночью Яшке уже можно было и привыкнуть. Отмер он только лишь тогда, когда его внимание привлекло едва заметное движение правой руки лиходея. Тот коротко шевельнул пальцами, крутнув между ними тесак. Это нехитрое зрелище мгновенно привело монашка в чувство – о том, зачем Сычу понадобился этот свинокол, можно было спросить у того несчастного, который сейчас валялся на полу трактира. Переведя ошалелый от страха взгляд с лезвия ножа на прищуренные глаза разбойника, божий человек отмер, непотребно чертыхнулся и бросился наутек. Но не в переулок, откуда они с княжьим гриднем вышли к этому злосчастному кабаку, а прямо, в сторону плетня, за которым примостился дремлющий стан заезжих крестьян и торговцев. Почему именно туда понесли его ноги, отрок и сам себе объяснить не мог. В любом случае, тупик там или дорога, ему совсем незнакомая, а потому совершенно для него бесполезная – теперь разницы не было. Останавливаться, рассусоливать как теперь быть, времени совсем не осталось.  Была дорога, стремительно мелькающая в неверном ночном свете где-то под ногами, собственно ноги, которые могли бы шевелиться и быстрее, не повисни на них пудовыми гирями ужас осознания собственной гибели, и два хищника, упрямо пыхтящих вроде бы уже совсем близко, чуть ли не в самую спину. И опять в голову монашка полезли мысли вовсе не душеспасительные. Хотя пред ликом близкой смерти они были бы очень кстати. Думалось ему совсем не о Вседержителе, а о вот о чем: как ни старается церковь  внушить, что именно человек – то единственное на свете существо, которое Господь создал по собственному образу и подобию, верится в это мало. Не зря местные так подозрительно относятся к религии, принесенной из просвещенного Царьграда последователями единого бога. Они совсем не задумываются над постулатами новой религии – не верят в нее, и все. Причем полагаются в этом вопросе на какое-то первобытное звериное чутье. Одно слово – варвары.
Но все-таки они правы. Если человек создан по образу Творца, то почему живет, ни в чем не отличаясь от диких зверей? У тех есть жертвы и хищники, и всегда главный тот, кто сильнее. Чем же люди, рекомые воплощением светлого божественного замысла, отличаются от них?
Очень хотелось остановиться, обернуться к преследователям и вопросить их: люди, что же вы делаете. Вдруг опомнятся, раскаются?  Именно так обязательно должно произойти, если представить себя героем притчи. Пути господни неисповедимы, а свою всепрощающую благодать Он может излить и на самого последнего грешника… К тому же послушник уже изрядно запыхался, устал и вымотался от этой беготни. Еще и по этой причине его посетила мысль махнуть на все рукой, остановиться, а там будь что будет. Но низменные животные инстинкты, презрев все божественные законы, продолжали гнать тело вперед, заставляли зубами цепляться за жизнь. Именно они, должно быть, и донесли его до заветной ограды становища. Там были люди, а убивать служителя хотя бы и заморского бога на их глазах даже самый мерзостный разбойник вряд ли отважится. Ноги отчаянно спотыкались, заплетались, но все же сумели сделать последние три шага до низкой оградки, а у нее обессилено подломились. Благо, верхнюю часть тела Яшка успел перегнуть через плетень. Она, с облегчением перевалившись через тын, едва достигавший пояса, увлекла за собою и все остальное бренное естество книгочея. О землю он брякнулся, как неловко сброшенный с телеги мешок с репой: с точно таким же глухим звуком и даже с таким же результатом – на чьи-то ноги. Их хозяин мгновенно вскинулся ото сна, а первыми его словами стала совсем не хвала Господу за дарованное таинство пробуждения.
- Какая собака тут по ногам топчется!
Вокруг гаснущего костра, еще поигрывающего в темноте тлеющими рдяными угольками, началось шевеление. Одних вскрик разбудил. Они, недовольно ворча, приподнимались полюбопытствовать в чем дело. Но увидев, что их барахлишку эта возня ничем не грозит, ложились обратно. Иные просто перевернулись на другой бок, и не подумав просыпаться.
Но Яшкин новый знакомец, которому послушник так неловко отдавил все ноги, не принадлежал ни к тем, ни к другим. При ближайшем рассмотрении это оказался немолодой мужичонка, которому уже по возрасту полагалось плохо спать, а также быть ворчливым и докучливым. Зубов у него, видать, уже порядком не доставало, потому что речь была не просто по-стариковски гнусавой, но и изрядно шепелявой. Зато рука, ухватисто вцепившаяся в локоть послушника, оказалась на удивление сильной.
- Ты что это тут шляешься среди ночи? Умыкнуть что удумал?!
Яшка, еще не успевший вскочить на ноги, затравленно оглянулся назад.
- Тихо, добрый человек, - взмолился он шепотом. – Гонятся за мной…
Но объясниться как следует не успел. Подняв сноп веером разлетевшихся в разные стороны искр, прямо посреди потухшего костерка возник Сыч.
Потом Яшка, конечно, сообразил, что лысый разбойник так лихо перемахнул через плетень, что  движение получилось совершенно незаметным. Но поначалу перетрухнул так сильно, что сам удивился – был уверен, что испугаться больше, чем уже пугался этой ночью, не получится. Получилось. Да и как тут не наложить в штаны, когда из роя взвившихся кверху искр прямо посреди костра возникает этакий ночной кошмар? В голову Яшки тут же пришла мысль, на какой-то миг все разом расставившая для него на свои места: «Да он демон из ада!»
Пока послушник ужасался и, следуя какому-то животному инстинкту, неосознанно осенял себя крестными знамениями, дед выпустил яшкину руку и, подозрительно косясь на движение руки черноризца, даже немного от него отодвинулся. Мало ли, что за фигой этот черный колдун тычет во все стороны. На Сыча просыпающиеся вокруг мужички тоже смотрели не особенно приветливо. Но он опередил все вопросы и совершенно явственно назревавшие возгласы возмущения.
- Этот, - он ткнул своим здоровенным пальцем в сторону Яшки, будто пригвоздив того к земле, - конокрад.
Монашек даже опешил от такого навета. Уж кем только его в жизни не называли, но чтобы вором?! Правда, это в просвещенном Царьграде кто-нибудь, возможно, и усомнился бы в словах человека разбойной наружности, возводящего хулу на особу духовного звания. В этом же краю диких животных все было гораздо проще.
- Да на кол его посадить! – раздалось почти у самого уха монашка. Он испуганно втянул голову в плечи и обернулся к сказавшему это человеку. Даже не удивился, увидев злой прищур немолодого мужичка, на ноги которому он только что свалился. Брошенное Сычем слово, судя по всему, окончательно разбудило и всех остальных варваров. Они зашумели еще сонными, но уже очень злыми голосами.
- Что удумал, гад!
- Да я ему щас!..
- Мы забираем его, - как боевой рог, перекрыв разноголосицу скоморошьих дуделок, протрубил Сыч. – Есть княжья правда, пусть по ней он и отвечает. Или, может, кто по-другому думает?!
Инакомыслящих не нашлось. Дружный гул сонных голосов подтвердил, что против княжьих законов никто здесь ничего не имеет. Кроме, конечно, Яшки.
- Люди! - заголосил монашек, когда лысый душегуб впился своей лапищей под правую руку, а его квадратный подельник с другой стороны вцепился в левую. – Как же это? Они совсем не те! Там, в кабаке…
Договорить послушнику не позволил удар стенобитного орудия в живот. По тяжести своей рука Сыча, наверное, не уступала окованному железом тарану. От невыносимой резкой боли желудок монашка вывернулся наизнанку, обрызгав своим содержимым и без того чем только не измызганную рясу. Впрочем, сознание благодушно померкло чуть раньше, и этого всего Яшка уже не видел. Как не слышал и голосов людей за спиной, которые после неприятного, но скоротечного ночного происшествия снова укладывались спать.
- Развели татей, честным людям продохнуть негде. Везде подступятся!
- Да не скажи. Бдят люди-то княжьи, бдят. Эвон, конокрад даже пикнуть не успел, не то что к лошади подобраться – а уже зацапали. Это ночью-то. Мы вон дрыхнем с тобой, а они наш покой блюдут.
- Да уж. Одари их боги здоровьем…
То ли боги Гардарики действительно услышали молитвы своих земных чад, то ли заранее одарили двух ватажников должным здоровьем, но удалялись с места последних событий они весьма бодрым шагом. На такую тщедушную тяжесть, как худосочное монашеское тело, подхваченное ими под руки, не обращали ни малейшего внимания. Хотя даже в бессознательном состоянии оно мужественно пыталось доставлять ночным душегубам как можно больше неудобств – цеплялось ногами за каждую кочку и  загребало землю, не хуже доброй бороны. Ясно дело, тщетно. Волокли ватажники обмякшую плоть служки споро, трудолюбиво и со знанием дела.
Утро растворяло в серой предрассветной мгле ночную тьму, и, подергивая луну легкой полупрозрачной дымкой, гасило в небе одну звезду за другой.



6 глава

 Перстень сидел, вольготно развалившись на поленице, разобранной за зиму наполовину, и с удовольствием щурился под лучами ласкового весеннего солнца. Больше всего сейчас он напоминал здоровенного кота, только что обожравшегося хозяйской сметаны и развалившегося на крыше погреть пузо. Рубаху белозерец снял, подставив под теплые лучи массивные плечи и широкую волосатую грудь. Время от времени принимался с видимым наслаждением шумно чесаться, кряхтя и позевывая. Разве что голову старался не трогать – рубашка, обмотанная вокруг макушки, могла и соскользнуть. Ее он натянул на свой блестящий купол из соображений осторожности, чтобы солнце не напекло лысину.
- Иди помойся, а то шкуру с себя скоро сдерешь, - посоветовал степенно восседавший в тени под натянутой парусиной Хром. Шатер ему соорудили вовсе не по необходимости и совсем не из уважения к увечному ветерану. Для пущей солидности. Боярину по чину положено быть вздорным, капризным и заносчивым. А уж если это приближенный Светлого князя, то ему боги велели несносностью своей сживать всех со свету.
Сегодня, например, ему с самого утра возжелалось погреть косточки в лучах весеннего солнца. Двое челядинцев, Перстень и Сявка, тут же вынесли во двор огромное резное кресло, которое следовало со своим хозяином во всех его странствиях, выволокли из дома широкие лавки, без особых церемоний поскидывав с них хозяйский скарб, выстлали прямо на земле нарядные половицы и только после этого притащили солидных размеров ларь. Пыхтя и отдуваясь, установили окованный железом сундук по правую руку от походного трона.
Ближе к полудню, позавтракав и немного подремав на свежем воздухе, светлейшая особа заявила, что солнце печет слишком сильно. Холопы бросились спасать господина от неминуемого перегрева, а свои спины – от еще больших неприятностей. Они в два счета вкопали вокруг боярского кресла три длинные жерди и натянули на них снятый с повозки полог. Огражденный от докучливых солнечных лучей в тени сего рукодельного шатра, боярин изволил еще немного подремать. Правда, только до тех пор, пока деревенский тиун, в доме которого расположился на постой высокий гость, вместе со всем своим семейством не ушел со двора. Шума его светлость не выносил, а потому настрого запретил мозолить глаза. Благо, весной работы на земле хватало, и домой деревенский голова со своими домочадцами возвращался только под вечер. И то не домой приходилось идти умаявшимся за день людишкам, а в сарай. Не по чину холопам было находится под одной крышей со знатным мужем.
 - Это по тебе баня давно истосковалась, - лениво огрызнулся белозерский воевода. – Взопрел, поди, в нарядах своих? То-то по три раза на дню прыгаешь из кафтана в кафтан, все уж потом провонял.
- Трудно, оказывается, боярином быть, - пропыхтел Хром, расстегивая тесный ворот своего наряда. – Это тебе не возбраняется и пузо почесать, и в носу поковырять. А тут, вишь ты, честь ронять нельзя.
- А воеводе Белозерья куда как великая честь за всякими засранцами их кафтаны потные стирать!
Разговаривали вполголоса – мало ли кто может у ограды стоять, уши греть. Из окна хозяйского дома, выходящего во двор, высунулась вихрастая голова Сявки. Ему поручили проследить, когда тиун с семейством от дома отдалится на почтительное расстояние.
- Ушли.
- Добре, - с видимым облегчением выдохнул Хром. – Спустись, принеси воды, а? Умыться хоть, пока не видит никто.
Хром, судя по всему, не особенно радовался возможности влезть в боярскую шкуру. Потеть в парчовых кафтанах и восседать целыми днями на одном месте, гордо уперев руку в бок, ему осточертело сразу. Но ничего не поделаешь – сжимать зубы приходилось всем.
Бывший староста полностью расстегнул расшитый золочеными узорами кафтан, распахнул его с нескрываемым удовольствием. Под ним оказалась набитая сеном мешковина с двумя пришитыми лямками. Одну староста опоясал вокруг пояса, вторую нацепил на шею. Под одеждой казалось – пузо. Стянув через голову и поддельную свою дородность, и мокрую от пота рубаху, бывший княжий дружинник положил все это дорогое барахлишко на стоявший под рукой ларь.
- Слышь, малый, сбегай лучше вокруг дома глянь, - окликнул Перстень бросившегося было выполнять просьбу старосты парнишку. – Уши под забором нам не надобны. Воды я и сам принесу.
Хром взглянул на воина, удивленно вскинув брови.
- Во вкус вошел? Или, может, пожалеть решил? – кивнул он на свой обрубок руки.
- А чего тя жалеть? – пожал плечами воевода. – Рука – не башка, и без нее пожрать можно.
Сявка стоял на месте, не зная, кого слушаться. С одной стороны Перстень – воевода большого города. Человек в глазах парнишки, кроме Овнища ничего в своей жизни не видевшего, самый солидный и уважаемый. Это ему подчинялась вся дружина Белоозера, и именно он придумал устроить ловлю на живца, выдав их ватагу за ближника Светлого киевского князя и его свиту. Но ведь и Хром, выходит, не последний человек при киевском столе. Да и роднее был свой староста, пусть и оказался не таким уж деревенским лаптем.
Перстень заметил сявкины душевные метания. Но орать,  топать ногами и требовать немедленного повиновения не стал. Только ухмыльнулся в бороду и посмотрел исподлобья на однорукого. Тот лукавый взгляд поймал, сделал вид, что не замечает ехидства воеводы и кивнул парнишке: иди, мол.
Положение это ему нравилась ничуть не больше, чем главному дружиннику Белозерья. Кто в их шайке атаман, разобраться было трудно даже после ведра бражки. Да и не хотелось совсем – не мальчишки, чай, удалью своей друг перед другом похваляться.
Воевода со старческим кряхтеньем поднялся с нагретого местечка, неловко взмахнув при этом руками и со звонким перестуком уронив под ноги три полешки. Сявка, побежавший уж было в огород, на резкий звук затравленно обернулся, но, убедившись, что никто на них пока не напал, облегченно вздохнул и припустил дальше.
- Парня-то зачем с собой потащил? – проходя мимо Хрома в направлении бани и с ленцой снимая с головы рубаху, вполголоса бросил Перстень. – И сам издергался, как квочка, и он постоянно ждет, когда супостаты полки на него двинут. И нам обуза лишняя.
- Да куда надежнее при себе держать, чем в городе оставить, - проворчал староста в спину уже прошедшего мимо воеводы.
- Ой, вот не надо только эти мамкины причитания, - белозерец обернулся и сморщил лицо, будто откусил зеленого яблока. – Чего бы с ним случилось при дворе? Чай не хуже, чем в Овнище вашем.
Он пригнулся, входя в низенькие двери баньки, как медведь в сусличью нору, и сразу же вынырнул оттуда с ведром воды.
- В Овнище за косой взгляд не высекут. А тут если не челядь на смех подымет, то любой пьяный гридень может по морде двинуть. Так, перед девками покрасоваться.
- Где это ты у меня пьяных дружинников увидел?  - насупился Перстень.
- А где их нет? Когда у тебя за спиной дружина, а на боку болтается меч, поневоле почувствуешь себя всесильным. А где есть сила, там совесть не живет.
- Странный ты больно, княжий человек, - Перстень бухнул ведро прямо перед Хромом, отчего чуть не половина воды выплеснулась тому на ноги. – Вроде бы и грамотка княжья у тебя имеется, и интересы отчизны блюдешь, но вот не похож ты на дружинника – и все тут.
- Видно, к земле ближе стал за эти годы, - пожал плечами Хром. 
- Меня тоже почитай каждый день к земле тянет, в бурьян куда-нибудь, где повыше да погуще. Особенно если молоко огурцами закусывать… Тут другое, - Перстень пожевал губы, подбирая слова. – Понимаешь, ты для княжьего воя больно много ноешь. Все тебе не так – и князь, и бояре, и дружина. Одного не пойму – зачем ты взялся за это дело? Может, выгода какая?
Хром чуть не порезался о колючий взгляд белозерца. Совсем не злобный или недоброжелательный. Просто очень острый. Поди разберись – то ли сейчас хохотнет, хлопнет по плечу и скажет: пойдем, мол, выпьем по такому делу, то ли в глаз заедет.
- Слушай, воевода, я не отрок, чтобы ответ перед тобой держать. И не красная девка – нравиться тебе мне без надобности. Если уж ты такой правдоборец, говори прямо, какое такое признание тебе от меня надобно.
- Мне твои признания до одного места, - не менее холодно отрезал Перстень. – Просто хочу чтобы ты знал – не верю я тебе.
- Чем это я вызвал такую немилость?
- А какую милость, по-твоему, может вызвать дружинник, руку на князя поднявший?
И снова невозможно было точно сказать, что сейчас точит изнутри воеводу – злоба или любопытство. Откуда он про ту оплеуху узнал, понятно. Наместник сболтнул. И еще большой вопрос, кого первый кнут – того, кто Светлого князя опозорил, аки смерду кулаком в зубы ткнув, или того, кто болтает об этом на всех углах.
- Значит, было за что, - из Хрома разом словно все кости вынули, он весь ссутулился, скособочился и как будто даже постарел. – Если тебя эта история волнует, сразу хочу огорчить – ничего рассказывать не стану.
Он поднял глаза и встретился взглядом с Перстнем. Будто два клинка коротко звякнули друг о друга.
Постояли, помолчали.
- Тебя не продали ромеям на галеры и не затравили собаками, даже на палю не усадили, - первым нарушил молчание Перстень. – Вообще, то, что ты сейчас со мной разговариваешь, живой и почти здоровый, само по себе странно. На месте князя или любого из его ближников я бы тебя, не сходя с того места, порешил. Широка, видно, душа у киевлян. Мало того, что живота не лишили, так еще и на службе оставили. Хоть и заслали при этом в Овнище кур пасти.
- Гляжу, тебя смущает, что я жив до сих пор? – кисло усмехнулся Хром.
- Да, - не стал юлить воевода.
- Ясно.
- А еще я никак не могу взять в толк, с какой все-таки стати потянуло тебя в лес татей ловить?
- Тебе еще раз грамоту показать?
- Да видел я ее уже сто раз, - махнул рукой Перстень. – Меня не она вовсе смущает. А ты.
- По-твоему, я княжьей грамотой прикрываюсь и что-то против него же затеваю? – хмыкнул староста.
Перстню этот смешок не понравился. Он сначала надулся, как хомяк, потом сквозь зубы выпустил воздух, поиграл желваками и сдвинул брови к переносице.
- То, что я думаю – мое дело. Просто хочу предупредить: от тебя я ожидаю всего, что угодно, - он подошел к старосте вплотную, уткнувшись чуть ли не нос к носу, хотя в росте Хрому изрядно уступал. -  Так что не удивляйся, если после какой-нибудь твоей пакости вдруг увидишь нож в своем пузе.
- Этим меня давно не удивишь, - чуть слышно ответил ветеран. Впрочем, на таком незначительном расстоянии орать не требовалось. Затем, после короткой паузы, добавил. – Тем более – не нагонишь жути.
- Беседуете?
Хром и Перстень одновременно повернулись в сторону, откуда раздался голос. У ворот, равнодушно глядя на двух атаманов, стоял невысокий коренастый степняк. Узкие глаза под черными бровями, острый подбородок, широкие скулы, упрямая линия рта и ни намека даже на клочок бороды.
Ромей.
Нет, он не был греком. Так его прозвали соратники за необычное старание тщательно выскабливать щеки. Когда был еще юнцом, то даже обрадовался, обнаружив однажды на подбородке пробившийся пушок. Но время шло, а превращаться в солидные густые заросли, как у остальных гридней, этот пушок так и не сподобился. Печенежские боги наградили юного воя, как всякого степняка, жидкой бороденкой, а братья по оружию за это несолидное мочало на лице – прозвищем Лишай. С тех пор он предпочитал зваться Ромеем и ходить с гладкими щеками. Хотя сейчас они заросли короткой жесткой щетиной цвета воронова крыла, отливавшей на свету легким серебром редкой седины.
- Ого. Не того, видать, Ромеем нарекли…
Договаривать второй вошедший на подворье человек не стал. Он непонимающе смотрел на двух полуголых мужиков, которые стояли посреди двора, чуть ли не прижимаясь друг к другу.
Бросив на новоприбывших недовольный взгляд, Перстень еще раз зыркнул в глаза Хрома. Тот и без слов понял – этот разговор окончен. А дальше что будет, то будет.
- Горько, - усмехнулся Котел и ненавязчиво оттеснил в сторону своего спутника, легонько поведя плечом. Почему его величали именно так, объяснять никогда и никому не требовалось. Ростом Род его не обидел. А в довесок одарил дородностью. Довесок сей с лихвой покрывал все остальные качества дружинника. Хром ни разу в своей жизни не видывал воя с таким солидным брюхом. Любой боярин от зависти удавился бы.
Когда они две седьмицы назад выезжали из Белоозера, и Перстень объявил, что берет с собой только двух дружинников, Хром поначалу удивился. Что это за облава такая куцая? А когда увидел этих воев, то вообще сильно засомневался, не издевается ли над ним воевода. Очень неприметная получалась артель – однорукий калека, степняк с гладким, как у красной девки лицом, и боров поперек себя шире и любой толпы чуть не на голову выше. Именно тогда воевода и предложил устраивать не охоту за мышами в амбаре, то есть искать неизвестно кого неизвестно где, а ловлю на живца. Для таких целей их разношерстная ватага подходила лучше всего. Поначалу главную наживку, то есть высокого княжьего мужа, решили делать как раз из Котла. Тут тебе и стать, и дородность, и зычный голос, и густая борода. Но быстро от сей затеи отказались. Большой дружинник ни бельмеса не смыслил в том, как следует себя вести боярину, и получался из него не ближник Светлого князя, а какой-то скоморох.
То, что вошедший во двор Котел держит подмышкой какой-то куль, Хром заметил лишь тогда, когда большой дружинник подошел чуть ближе. Сделав еще один шаг, толстяк со скучающим видом отпустил свою ношу, и она неловко осев, шлепнулась на землю. Точнее, не она, а он. Лжебоярин вперился в здоровяка недовольным взором.
- Ты зачем это сделал?
- Что?
- Мальца зачем зашиб? – палец Хрома уткнулся в направлении бесчувственного Сявки, валявшегося у ног брюхана.
- Да не, не зашиб. Так, стукнул чуток.
Староста порывисто повернулся к Перстню.
- Значит, говоришь, в Белоозере надо было его оставить? – с явственно звенящей в голосе сталью спросил он воеводу. – Под присмотром дружинников. Ничего бы там с ним твои увальни не сделали, выходит?
Лаяться Перстень не стал. Переведя хмурый взгляд с увечного киевлянина на своего дородного воя, он лишь удивленно вздернул бровь. В ответ Котел скорчил кислую мину и прогудел:
- Да нужен он мне. Нашли супостата… Нечего в траве хорониться. Тоже мне лазутчик. Затаился, как кабан в кошачей миске. Откуда я знал, что это малец наш, а не ватажник какой-нибудь? Чего он там вообще делал?
- Проверял, нет ли где лишних ушей, - неохотно выдавил Перстень. Хром тем временем нагнулся над пареньком, проверил, стучит ли у того еще сердце, дышит ли. Потом принялся осторожно ощупывать голову.
- В траве он их что ли искал, на тот случай, если обронил кто? – с самым невинным видом поинтересовался Котел. – Хорошо, что догадался поближе к нам подобраться. Рукой до него достал. А то ведь Ромей нож хотел швырнуть. Темный человек, одно слово – степняк. Думал, упырь в траве хвостом шебуршит…
Что еще думал Ромей о сявкиной вылазке, здоровяк договорить не успел. Ему опять хватило одного взгляда Перстня, чтобы оборвать свой сказ на самом интересном месте. Разве что плечами пожал. Мол, не желаете слушать, не очень-то и хотелось перед вами бисер метать.
- Говорил же тебе, что парнишка твой нам только обуза лишняя, - снова принялся зудеть Перстень. Хром, не обращая внимания на его бурчание, все хлопотал вокруг кулем валявшегося на земле Сявки. Тот по-прежнему из всех признаков жизни подавал только один. Дышал. – Хорошо хоть, в этот раз ему повезло.
Хром прервал осмотр сявкиных повреждений и с искренним изумлением уставился на белозерца.
- Повезло? Да ему твой барбос чуть башку не оттяпал!
- А что ты хотел? Не по грибы в лес пошли. Не мой увалень, - Перстень равнодушно посмотрел на толстого гридня, который  размахивал руками, выпучивал глаза и чуть не пританцовывал на месте, жестами объясняя свою невиновность, - не мой увалень, так кто посерьезнее спокойно мог его пристукнуть. Из тех, кого мы тут, вообще-то, и ждем. 
- По-твоему, это я его послал какие-то хреновы уши искать?
Ответить Перстень не успел.
- Жаль прерывать вашу семейную ссору, но нам есть что рассказать, - решил все-таки подать голос Котел.
- Да обожди ты, жбан пивной! – возмутился староста. Он не особенно разбирался в знахарстве, а с одной рукой больше вредил изрядно пошатнувшемуся сявкиному здоровью, чем целительствовал. И оттого постепенно закипал. – Мне парня надо в чувство привести. У него шишка на макушке с мой кулак. Не приведи боги, насмерть зашиб…
 Именно в этот момент на Сявку обрушился каскад воды. Из того самого ведра, что притащил из бани Перстень. Все трое уставились на Ромея, в руке которого оно теперь и болталось. До сих пор он стоял в стороне, оперевшись спиной о тын, и не слишком торопился вмешаться в разговор. О его существовании на какое-то время все успели позабыть. Напомнил.
Неудавшийся лазутчик, отплевываясь и отфыркиваясь, с завидной для зашибленного насмерть человека прытью подорвался с земли и сел, поводя вокруг ошалелым взглядом.
- Слышь, малый, ты если в следующий раз задумаешь лазутчиком стать, иди-ка лучше в лес, где людей вообще нет, - нагнувшись над ожившим парнишкой, заботливым голосом посоветовал Котел. – Или хотя бы держись от меня подальше. А то держи потом ответ перед мамкой твоей.
В голове у Сявки все еще гудело, словно в ней обустроил улей пчелиный рой. Что с ним стряслось, и причем здесь его мать, уразуметь никак не мог. Зато Хром отлично понял, кого тут назвали мамкой. Но в этот раз даже не удостоил толстяка взглядом. Подставил парнишке плечо. Тот на него оперся и на миг замер, словно раздумывая, зачем это сделал. Потом, кажется, понял. Перенеся часть своего веса на старосту, поднялся на ноги. И хотя его еще слегка мутило и пошатывало, кивнул Хрому – я, мол, в порядке, можно отпускать.
- Ну так что, может, кому-нибудь здесь интересно, что нормальные лазутчики успели разнюхать? - не унимался пузатый дуболом, который, похоже, уже и думать забыл о сявкином ранении. Глаза его хитро бегали, а лицо светилось бесшабашным весельем. Он коротко взглянул на досадливо потирающего ушибленную маковку мальчишку и поспешил добавить. – Ну, до того, как попали в хитро расставленную засаду.
Кляня себя, на чем свет стоит, Сявка, как красна девица, залился румянцем.

                ХХХ

Ночь выдалась воровская. Солнце, укутанное периной рдеющих облаков, скрылось за окоемом, утонув в зыбком красном мареве. Сумеречное небо потопило в своей серой дымке луну и все звезды. Кроме одной. Ее тусклый свет пробивался сквозь полупрозрачную завесу, будто кто-то развел исполинский костер, дым от которого добрался до небесной выси. В деревне устроили ленивую перекличку собаки, как будто желали друг другу неспокойной ночи. Люди, намаявшись за день, постепенно отходили ко сну. Один за другим гасли огоньки в окрестных домах.
В избе тиуна он погас много раньше, чем в остальных. Ставший здесь на постой то ли боярин, то ли купец – деревенские называли толстосума на все лады – всегда ложился почивать задолго до вечерней зари. Сегодня завалился раньше обычного. Даже челядь не шныряла туда-сюда по двору. Хозяева же в этот хмурый вечер домой вообще не пришли. Тиун объявился на пороге своей избы поздно, долго мялся, теребил шапку в руках, шаркал ногами и смущенно покашливал. Сказал, что его домашние договорились ночевать у свояка – в сарае дескать уже намаялись. Сявка даже подивился столь раболепному поведению уважаемого вроде бы человека. Его из-под собственной крыши выставили, загнав, как скот, в сарай, а он шапку ломает и еще пытается извиниться за несуществующую провинность.
Хром же, сиречь солидный и уважаемый княжий муж, к такому подобострастию отнесся как к должному. Он и бровью не повел.
- Хорошо, хорошо, иди, - Перстень на правах старшего из челядинцев подошел к деревенскому голове, взял его за плечи, развернул и стал ненавязчиво, но твердо выталкивать в сени. – Надеюсь, ты не хочешь больше докучать сегодня его светлости.
- Нет-нет, - растерянно затараторил тиун, с облегчением покидая порог своего жилища. – И в мыслях такого не было.
- Придешь завтра утром, мало ли что нам может понадобиться - наставительно посоветовал Перстень не терпящим возражения тоном.
- Да-да, - чуть не в пояс поклонился хозяин, прижимая шапку к груди. Вид у него был то ли растерянный, то ли напуганный. Глаза беспокойно бегали.
- Только не слишком рано, - назидательно поднял палец ряженый  воевода. – Знаю я ваши замашки. Затемно еще притащишься…
После очередного всплеска извинений и заверений в том духе, что не извольте беспокоиться и не стоит тревожится, тиун решился на просьбу. Ему обязательно нужно было взять кое-что из кладовки. Раз уж семья остановилась у свояка, нужно как-то обустраиваться. Перстень великодушно разрешил забрать все,  что угодно. Тиун благодарно раскланялся и в сотый раз уверил, что ни в коем случае не задержится надолго и ни в коем разе причинит неудобств высокому гостю.
- Вы там, голубки, миловались что ли? – встретил Котел вернувшегося из сеней воеводу бесшабашным вопросом. – Что-то слишком много развелось ромеев в наших краях. Уж и сюда добрались.
Перстень скривил губы, показав парой жестов, куда толстяку идти вместе со всеми его шуточками и мудрыми замечаниями. Степняк Ромей, по своему обыкновению привалившийся к ближайшей случившейся около него стене, даже вида не подал, что слова Котла, как обычно, к нему относились тоже.
- Барахлишко забрал, - объявил Перстень липовому боярину. Тот принялся стягивать с себя дорогой наряд, как только деревенский голова вышел за порог. Сейчас стоял посреди темной горницы без рубахи, которую только что снял через голову, с растрепанными волосами. – Пришлось очень постараться, чтобы сделать вид, будто я не услышал, как у него в куче тряпья монеты звякнули.
- Думаешь, сегодня? – на всякий случай уточнил Хром.
Котел всхрапнул, видимо, изображая неуважительный смешок такому незадачливому вопросу.
- Кто-то в этом сомневается? В лес по какой-то срочной надобности сегодня бегал, покуда его баба с чадами в поле возились, потом семью свою вдруг решил к свояку переселить, а сейчас вот гроши забрал из дому. Видать, не особо верит братам-станишникам. А че, правильно. Вдруг себе присвоят? – затем, подумав немного, с меньшим задором добавил. – Или хату, чего доброго, подожгут.
- Да нет, не должны, - попробовал успокоить то ли всех, то ли самого себя Перстень. – Они ведь не знают, что у нас за ларь такой, и что в нем схоронено. Вдруг в огне попортится? Нет, думаю, если и подпустят к нам красного петуха, то лишь в крайнем случае. А сначала попытаются без шума зарезать.
Сявка не понял, отчего ему больше стало не по себе – от сознания того, что совсем скоро в дом битком набьются ночные тати, которые постараются посадить на нож их всех, и его, кстати, в том числе, или от того, каким обыденным тоном об этом рассуждал белозерский воевода. Словно уловив мысли парнишки, Перстень резко, всем телом развернулся в его сторону. Даже в темноте был виден его недовольный взгляд.
- Схоронись куда-нибудь, чтоб не видно, не слышно, и не вздумай путаться под ногами, - не особенно приветливо сказал он. – Не они, так свои же могут в суматохе прирезать.
И тут на Сявку волной накатила обида. Не то, чтобы он не осознавал свою ненужность в предстоящей драке. Дружинники в самом деле куда лучше справятся без его помощи, а еще лучше – без него самого. Но ведь он не баба какая, за их спинами прятаться!
Плотно сжав зубы и стиснув кулаки, парубок приготовился упрямо отстаивать свое право на участие в назревающей заварушке. Насколько он помнил, такая мрачная решимость посетила его впервые в жизни. Но его воинственный порыв обрубила короткая фраза Хрома:
- Там, между стеной и печью зазор есть, - указал тот в нужную сторону подбородком. – Тебе лучше там схорониться. Забейся в щель как можно дальше.
- Я – не мышь, чтоб в щели забиваться, - процедил парень сквозь зубы. И хотя сам испугался своей дерзости, но страха никак не выказал. Наоборот – насупленным взглядом уткнулся прямо в глаза старосты, в которых лишь на краткий миг  мелькнула тень удивления.
- А кутенок-то уже тявкает, - беззлобно хохотнул Котел. На протяжении двух седьмиц, пока они вынюхивали след лесных татей, искали в деревнях и селах людей, с ними связанных, этот неунывающий балагур вызывал у Сявки симпатию гораздо большую, чем остальные белозерцы вместе взятые. Но сейчас «кутенок» был готов ответить дружиннику не менее обидными словами. Чтобы даже прозвище Котел на их фоне побледнело.
Но сказать ничего не успел. В воздухе что-то коротко свистнуло, и в стене, почти перед сявкиным носом, с глухим стуком вырос нож. Смотрел на него парень так, словно стилет в любой момент мог самостоятельно на него напасть. Все другие дружно воззрились на Ромея. Особенно жег степняка глазами Хром, на что тот, понятное дело, не обращал никакого внимания. Со скучающим видом он кивнул на дрожащий в стене тесак.
- Возьми на всякий случай. Всякое бывает.
Постаравшись принять как можно более серьезный и независимый вид, Сявка сомкнул пальцы на костяной рукояти ножа и потянул. Лезвие засело в бревне глубоко и крепко. Чтобы не позориться лишним дерганьем и беспомощными хороводами вокруг стилета, он постарался напрячь все свои силы, как можно более незаметно напыжился и потянул рукоять на себя. К тому времени, когда она поддалась и нехотя вышла из дерева, решимости у Сявки принять участие в ночной поножовщине поубавилось. И все равно упасть в глазах дружинников, в самом деле забившись в щель с трусливо поджатым хвостом, он не мог. Словно прочитав его мысли, Хром еще раз указал на укромное место. На сей раз в его голосе звучало гораздо больше металла.
- Ступай. Нас и так мало, чтобы еще и на тебя отвлекаться.
Сявка послушно побрел в указанном направлении. Но на полпути его остановил оклик старосты.
- Постой.
Парнишка с надеждой обернулся. Может, это была проверка, и ему все-таки дадут шанс показать себя?
- Что бы не случилось, носа оттуда не кажи.
Хоть и мало было в этом чести, но Сявка бочком протиснулся в узкий зазор между стеной и печью. Больше всего это напоминало бегство. Или подлое предательство. На дружинников парнишка не взглянул. Даже головы не поднял.

                ХХХ

Сявка честно старался стоять на ногах в своей тесной узнице. Коль уж пришлось прятаться за спинами дружинников, то нужно было хотя бы не позорить себя слабостью. Он твердо решил, что непременно останется стоять на ногах до тех пор, пока не начнется заварушка. А потом, кто знает, может и пригодится еще своим соратникам. Продержался в самом деле долго, даже сам удивился. Но потом его понемногу сморило. Шутка ли – чуть не всю ночь простоять, не шелохнувшись. К тому же в полной тишине. Как остальным удалось так затаиться, будто их вовсе не было в доме, Сявка в толк взять не мог. Но за все время заточения парнишка не услыхал ни одного шороха. Только разыгравшийся ветер шелестел листьями деревьев на улице, да свистел где-то на чердаке, прорываясь снаружи в узкие щели. Поначалу звук этот изрядно раздражал – мешал как следует вслушиваться. А потом как-то незаметно стал убаюкивать. Парнишка сам не заметил, как мало-помалу сполз по стене на пол и удрых. Правда, нож при этом не выпустил – вцепился в него  обеими руками, как в утопающий хватается за соломину. Когда и, главное, как тати проникли в избу, он сказать не мог.
Зато мог Хром. Он перевернул лавку, уложив ее набок, и уселся за ней, прислонившись к стене прямо под окном. Чтобы льющийся с улицы призрачный ночной свет помогал лучше рассмотреть все, что творится в доме. Однорукий дружинник первым увидел, как совсем бесшумно приоткрылась крышка подпола. Сначала совсем незаметно, едва на два пальца. И совсем бесшумно. Если бы не рассеянный свет из окна, Хром бы этого движения наверняка не заметил. Его даже не удивило, откуда бы это лесным разбойничкам взяться в погребе. Видно, решил он, подкоп. Вряд ли длинный – иначе зачем бы тиуну таскаться к ватажникам в лес в открытую, если можно вот так, под землей. Да и кто бы незаметно вырыл ход длиной в версту?
Пока прикидывал что, да как, взгляда с крышки не отрывал. Она поднялась чуть выше, вновь замерла, а затем, полностью откинувшись, легла на пол. Из темного зева показалась косматая голова. Она осмотрелась по сторонам, нагнулась и кивнула кому-то там, внизу. Затем ее обладатель, осторожно ступая по ступеням лесницы, поднялся наверх. За ним проследовали еще несколько гостей.
Считать, сколько их набилось в подполе, времени не было.
Потому что дверь, ведущая из сеней в горницу, тоже открылась. Ясно дело, так же бесшумно. Хотя и была, между прочим, заперта изнутри. Словно хозяин  жилища всю жизнь готовился к такому ночному визиту. Удивительно, как они еще через окна не прут, подумал Хром. Хотя тут же себя поправил: еще не вечер, может, и полезут.
Котлу в их засаде выпало блюсти самую трудную роль – изображать спящую громаду киевского боярина. Он всю ночь старательно сопел, кряхтел, похрапывал и даже причмокивал. Да так натурально, что Хрому оставалось только надеяться, что от чрезмерного усердия исполнения этой роли гридень не заснул бы на самом деле. Потому что незваные гости, выбравшиеся на свет божий из подземного лаза, сразу же двинулись именно в его сторону. Видно, им первым делом бросилась в глаза лежащая на широкой лавке посреди светлицы здоровенная копна боярского  тела. К тому же выводила она такие рулады храпа, с завитками и переливами, что хоть песню под них затягивай.
Понять, что задумали засапожных дел умельцы – смертоубийство или обычный грабеж – сразу было не разобрать. По крайней мере, пускать в ход ножи разбойнички не особенно торопились. Те, что пожаловали из подпола, двинулись в сторону сладко почивающего Котла. Не все – трое. Один заозирался по сторонам, надеясь, должно быть, высмотреть, куда завалились дрыхнуть холопы. Гости, вошедшие, как добрые люди, через дверь, тут же принялись хозяйничать вокруг стоящего у самого прохода таинственного боярского ларя. Ощупали опоясывающие его стальные полосы, осмотрели замок. Похоже, они не догадались задуматься над тем, чего это вдруг сундук, с которым высокий муж не расставался ни на миг, заставляя таскать его за собой чуть ли не в нужник, стоит у самой входной двери. А напрасно. Для того, между прочим, он туда и был поставлен – отвлекать внимание незваных полуночников. Потому что проверять, не затаился ли кто на полатях, нависших аккурат над этим самым сундуком, душегубцы действительно не стали. Опять-таки, зря…
Хотя Хрому от того проку было не много. Самый прозорливый из всех нагрянувших в мирно почивающую хату татей достался, судя по всему, именно ему. Этот мужичок с клочковатой бороденкой, в отличие от своих сотоварищей, не стал отвлекаться ни на несметные богатства, таящиеся в ларе, ни на заливистый боярский храп. Его внимание привлекла скамья, по какому-то странному недосмотру холопов перевернутая на бок. То ли в нем пробудилась какая-то неудержимая тяга к строгому домоводству, то ли Хром на самом деле ошибся в выборе убежища, и валяющаяся на полу лавка оказалась все-таки не самым удачным местом для засады. Осторожно приближаясь к подозрительной утвари, лиходей поводил бородой из стороны в сторону, точно держащая нос по ветру гончая. Выругавшись про себя, староста сподручнее ухватился за  рукоять палицы, проверил, не скользит ли она в ладони, подобрал под себя ноги и, тихо вдохнув сквозь зубы, кинулся вперед.
Броска из темноты незваный гость не ожидал. Хотя вроде как  должен был. Зря что ли так опасливо подбирался к подозрительно перевернутой скамье? Единственным его ответом на внезапно выпрыгнувшее из ночной тени лихо стали беззвучно раззявленный рот, дико вытаращенные глаза да метнувшиеся вверх руки. Добро бы хоть для того их вскинул, чтобы удар отвести. Так ведь нет – просто голову закрыл. Не теряя попусту времени на лишний замах, Хром крутнул кулак с зажатой в нем булавой, и она, гулко свистнув в воздухе, врезалась незадачливому супостату в живот, чуть пониже ребер. Удар не ахти какой силы, но железный набалдашник сделал его каким требуется. Мужичок охнул и бухнулся на колени. Следующий удар пришелся ему по затылку, окончательно повалив на пол. По всему выходило, что брони на разбойничке не было.
К удивлению Хрома, остальные супротивники оказались куда более расторопными. Те трое, что вылезли вместе с первым из подпола, не сговариваясь кинулись на старосту. Он едва успел уклониться от богатырского замаха, с которым рассек воздух в вершке от его головы широкий топор. Протяжно ухнув, лезвие воткнулось в стену. Хорошее такое лезвие, добротное, совсем не для колки дров сработанное. Пропустив мимоходом эту мысль, лже-боярин успел подставить под рубящий удар еще одного дорогого гостя свою палицу. Вжикнув по железному навершию хромова оружия, отточенная литовка, переделанная каким-то лихим умельцем в некое подобие сабли, по касательной ушла в сторону. Но ее хозяин равновесия не потерял, как должен был по идее сделать обычный лапотник и на что рассчитывал Хром. Мало того, он даже попытался достать вертлявого калеку обратным махом. Тот еле успел уклониться, отметив про себя, что коса, судя по всему, заточена с двух сторон. Задуматься над тем, почему воров перед ним осталось только двое, бывший княжий дружинник как-то не успел. Двое – и ладно, от них бы отмахаться. Тем более, что один из них, тот, что с топором, вроде как в кожаную броню был обряжен. А это здорово усложняло дело.
Хромова пропажа, третий тать, находился совсем недалеко – руку протяни. Увечный вой в суматохе не увидел, как его совсем бесшумно сгребли две огромные ручищи. Ясно дело, Котел, развалившись на лавке и вгоняя в панику тутошних мышей громогласным храпом, спать вовсе не собирался. Но все равно начало сшибки профукал. Лежал он головой к окну, ногами к злополучному подполу, и увидеть, что оттуда поперли какие-то лешие, не смог – свой же живот закрывал весь обзор. Для него, по чести сказать, начало драки стало полной неожиданностью, никак белозерец не ожидал, что разбойнички возникнут словно бы из ниоткуда прямо посреди хаты. Правда, прежде, чем удивиться и растерянно захлопать глазами, гридень вздернул свою внушающую уважение наружность и хапнул обеими руками первого подвернувшегося под руку гостя. У того с реакцией дела оказались похуже, поэтому в первый миг он ничего сделать не успел, а во второй – не смог. Его словно исполинские мельничные жернова подняли, встряхнули, сдавили и перемололи. Руки повисли вдоль тела малопригодными плетьми, из них беспомощно вывалилось нехитрое оружие – та же заточенная с обеих сторон коса, только не перекованная в уродливое подобие меча, а переделанная в копье на коротком древке. Тоже, впрочем, малосимпатичное.
Еще раз встряхнув обмякшее тело разбойника, Котел разжал руки, схватил его за шиворот, повернул к себе. Тот только и успел, что осклабиться, как волк на охотника. «Маловато зубов, -  промелькнула дурацкая мысль в лобастой башке гридня. – Ну, и не жалко». Не теряя времени на широкий замах, он впечатал свой пудовый кулак прямо в неприветливое лицо. Но насладиться плодами победы не успел. С тонким вжиком пропоров воздух, что-то звякнуло о его грудь. Прежде, чем это случилось во второй раз, грузное тело в удивительной резвостью кинулось в сторону. Рука метнулась за голенище сапога, выхватила оттуда тонкое жало припрятанного стилета и метнула его в темный провал подпола. Там что-то хэкнуло и грузно грохнулось с приставной лестницы вниз.
Шумная возня в горнице не могла не привлечь внимания любителей поживы, так и не успевших сорвать с ларя надежный замок. Они как по команде вскинули головы, переглянулись и нестройной стаей рванули на звуки схватки. Далеко не убежали. Прямо сверху, с полатей, проверить которые нужно было бы в первую очередь, на них свалилось что-то твердое и тяжелое. Двое из грабителей, оказавшихся в хвосте сей нехитрой рати, опрокинувшись на пол, так с него и не поднялись. Зато с кошачьей ловкостью прямо с их недвижимых тел на оставшихся ночных удальцов скакнул черной тенью какой-то нечистый дух. Хотя изогнутая сабля в его руках выглядела совсем обычной, человечьей. Блеснув в неверном ночном свете холодным отливом, она свистнула прямо перед носом ближайшего татя. Тому словно жилы в ногах подрезали – с отвратительным булькающим хрипом он завалился на бок. Следующий выпад кривого клинка, к удивлению всех, оказался отбит. Неловко вскинутый вверх топор, зажатый в руках крайне задрипанного на вид татя, все же оборвал невесомый полет железного жала. Но только в первый раз. Прочертив в воздухе причудливый узор, клинок полоснул разбойника по ноге. Тот громко вскрикнул и с хриплыми проклятиями схватился за вспыхнувшую горячей болью рану. О топоре он сразу же забыл, бросив его на пол и пытаясь отковылять в сторонку – чтобы не мешать двоим оставшимся ватажникам проткнуть эту вертлявую заразу. Но они, похоже, совсем не собирались продолжать схватку. Даже не подумав вступиться за раненного собрата, станишники бросились к распахнутому лазу подпола. Один даже успел там скрыться – прыгнул туда, понимая, что времени на возню с лестницей у него попросту нет. Второму повезло меньше. Стегнувшая по ногам боль швырнула его на пол, а потом что-то обрушилось на голову, и свет в глазах померк.
Хром возился с лесным разбойником, закованным в потертый, но все же крепкий кожаный панцирь и размахивающим боевой секирой явно со знанием дела. Его незадачливого сотоварища бывший дружинник уложил с гораздо меньшими хлопотами: в очередной раз увернулся от широкого маха изуродованной косы и, уже точно зная, что сейчас последует обратное движение, упредил его. Бухнул палицей по ладони, сжимавшей некогда мирный крестьянский инструмент. Рука мерзко хрустнула, клинок-недоделок беспомощно звякнул об пол, а его хозяин, помедлив краткий миг, пронзительно заорал. Он бухнулся вниз, принялся кататься по полу, баюкая увечную длань и завывая. Жалеть его было недосуг. Хром едва-едва успел уклониться от прямого выпада обухом топора, который должен был как минимум сломать ему нос. Не достав однорукого, тать выбросил вперед другой конец секиры, который венчал такой же железный набалдашник, как на хромовой палице. Увернуться от этого взмаха староста не успел. Удар пришелся в живот и словно все там оборвал. Острая боль скрутила Хрома в три погибели, и только вдолбленное в тело многими годами походов воинское чутье заставило его, не разгибаясь, завалиться на бок и откатиться. Лезвие секиры, просвистев чуть не перед самым носом, плотоядно воткнулось в половицу. Воздеть себя на ноги староста еще сумел, но вот разогнуться или хотя бы хватануть полную грудь воздуха у него не получалось. Чувство было такое, словно какая-то железная рука вцепилась в живот и принялась выкручивать внутренности. Не особенно спасла от удара даже легкая кольчуга, которую надели все засевшие в засаде дружинники. Похоже, бил этот мясник с топором со знанием дела. Да и статью от обычного лесного оборванца отличался разительно: невысокий, крепкий, широкоплечий, в ладно подогнанной под квадратную фигуру броне, с острым клином аккуратной бороды. Движения скупые, но точные и уверенные, по всему видать – отточенные многими схватками. Одним из таких ночной тать вырвал из пола топор, отколов от ладно подогнанных досок длинную щепу, и очертил им над головой почти полный круг. Чем такие замахи заканчиваются, староста знал. Тут уж действительно не спасет никакой доспех. Тело среагировало быстрее мыслей. Оно швырнуло себя назад, в то самое укрытие, за которым недавно сидело в засаде, больно при этом стукнувшись спиной о стену. Дальше отступать было некуда. Об этом же возвестило и лезвие секиры, глухо воткнувшись в ребро лавки и брызнув во все стороны мелкой щепой. Рубящий удар сверху почти всегда смертелен, даже щит от него не спасает. Убивает если не на месте, то постепенно, от потери крови, хлещущей из оставшегося от руки обрубка. В этом-то Хром разбирался.
Выдернуть топор из скамьи разбойник не успел. Коротко свистнула сталь, и он отшатнулся к стене, выпустив из рук свое тяжелое оружие. Клинок достал ночного гостя лишь на излете описанной в воздухе дуги, чиркнув по кожаному панцирю и не причинив его владельцу никакого вреда. Котел держал меч в левой руке, но было похоже, что вполне сносно владеть оружием он может и так. Понял это и квадратный тать, который бросил вокруг беглый взгляд и осознал, что остался из проникшей в дом тиуна ватаги один. Не считать же за боеспособного воя эту собаку, что до сих пор каталась по полу и с жалобным воем нянчила перебитую руку? Долго он не раздумывал – махнул рукой в сторону Котла, словно хотел стегнуть того невидимой плетью, и с громким треском выломанной рамы выпрыгнул на улицу. Белозерский здоровяк с похвальной для эдакого увальня прытью успел развернуться боком и махнуть клинком, парируя пущенный в него кинжал. Отбивал стальное жало он почти наугад, но то ли повезло, то ли действительно отлично умел это делать, однако стилет, звонко звякнув о лезвие акинака, отлетел в сторону. Соваться в окно, чтобы посмотреть, куда припустил беглец, Котел не стал, резонно рассудив, что с улицы его вполне могут утыкать стрелами. Например, такими же, как та, что торчала из его правого плеча, ниже ключицы. На боль он старался не обращать внимания. Хуже было то, что вполне мог изойти кровью – рубаха на груди уже успела неприятно намокнуть и с каждым новым вздохом набухала все больше. Вырывать стрелу не стал – так можно только  навредить. Кто его знает, какой у нее наконечник? Может статься, что вместе с железным клювом вырвет и половину мышц с жилами, залив при этом своей рудой весь злосчастный дом, от подпола до крыши. Пытаться всадить ее в себя глубже, чтобы вышла из спины, тоже не выйдет – стрела была короткой, выпущенной из самострела, так что только затеряется где-нибудь в недрах необъятного тела. Оставалось одно – вырезать. Но это после. Пока  нужно было осмотреть поле боя.



Глава 7

В горнице валялось трое татей, и только один из них подавал признаки жизни. Тот, которому досталось по руке хромовой палицей. Он уже не вопил благим матом, а тихо скулил в сторонке, прижавшись дрожащим телом к стене. Однорукий тоже имел довольно бледный вид. Бывший княжий дружинник, само собой, старался не подавать виду, насколько ему досталось, и даже сумел самостоятельно подняться на ноги. Разогнуться полностью еще не мог, но было видно, что его жизни ничего не угрожает.
- Что у вас тут?
В дверях стоял Перстень, сжимая в руке свой неизменный полутораручный бастард. Достался он воеводе от одного норманнского ярла. Ясно дело, не в качестве подарка: его пришлось вытаскивать из одеревеневших пальцев мертвого врага. Кровь с меча не капала. Запыхавшимся Перстень совсем не выглядел. Разве что дыхание казалось чуть более прерывистым, чем обычно. Он цепко оглядел место недавней схватки.
- Восемь, - подытожил воевода осмотр сечи.
- Девятый еще в подполе должен валяться, - кивнул в сторону распахнутого настежь лаза Котел. – Из самострела, гад, садил… Попал даже, - неохотно добавил тучный гридень, впервые позволив себе чуть поморщиться от очередного толчка боли в плече. – Еще один через окно сиганул. Вроде как атаман.
При слове «атаман» Перстень так зыркнул на своего дружинника, что тот невольно вытянулся во весь рост. Правда, очень ненадолго. Железная заноза в плече тут же дала знать о себе горячей вспышкой острой боли. Недовольно покосившись на торчащее из Котла оперение стрелы, словно у того сквозь кольчугу невесть зачем пророс нежный цветок, белозерский воевода кивнул стоявшему за спиной Ромею. Тот моментально шмыгнул в сторону выхода. Бугай же постарался принять как можно более виноватый вид и даже попытался развести руками. Получилось,  правда, только левой. Понятно, что упускать того, ради кого весь этот сыр-бор, собственно, и затевался, было нельзя. Несмотря ни на какие стрелы, откуда бы они не торчали.
- Не отравленная хоть? – кивнул Перстень на стрелу.
- Неплохо бы, - прогудел дружинник.
- Живые? – моментально забыв о такой мелочи, как легкое ранение, Перстень даже не дослушал толстяка. Впрочем, тот ни на что другое и не рассчитывал.
- Вон, сидит один, - пробасил он. – Калека его… в полон взял.
- Еще двоих Ромей не до полной, гм, победы… оприходовал. Толку от них, правда, вряд ли много будет. Чего они знать-то могут?
- Да хотя бы то, откуда они вообще тут взялись, - выдавил из себя подковылявший Хром. В этот миг он действительно чувствовал себя старой, ни на что не годной рухлядью. Раньше такие удары он выдерживал если не шутя, то, во всяком случае, гораздо более легко.
- А у тебя какой улов? – осторожно спросил Котел.
- Никакого. В кладовку они не полезли. Не услышал бы вашего грохота, так до сих пор там бы сидел, ушами шевелил, как заяц. На одного только за дверью, вон там, наткнулся. Стоял с самострелом. Лежит сейчас в сенях, - недовольно скривив губы, Перстень кивнул в сторону выхода.
Ряженые белозерцы еще раз огляделись по сторонам. В любом случае, с тремя ночными гостями поговорить вполне можно. С двумя – как только придут в себя, а с тем, которому Хром саданул по руке – хоть сейчас. Да еще с раной Котла нужно было что-то делать...
Но ничего сделать не успели.
Скуливший до сих пор на полу разбойник с достойной похвалы резвостью вскочил на ноги и, воспользовавшись тем, что о нем совсем забыли, рванул к тому же окну, через которое скакнул в ночь его квадратный атаман. У увечного татя это получилось гораздо хуже. Добежав до пялящегося в ночь проема, он вдруг резко остановился, будто кто-то накинул на него аркан и дернул назад. Метнувшиеся было за ним дружинники даже удивиться не успели. Медленно, как муха, вляпавшаяся в кисель, лиходей стал заваливаться назад.
Он был утыкан стрелами. Оперенные древки торчали из груди, живота, шеи и даже лица. Жуткое подобие ежа уже не стонало и даже не дергалось.
В этот же миг из сеней в горницу с топотом конного дружинного полка ввалился Ромей. Вид он имел далеко не такой лениво-беззаботный, как обычно.
- Лучники! – гаркнул он что есть мочи и тут же бросился на пол. Обстоятельные объяснения не потребовались. Остальные тут же бухнулись вниз и, не сговариваясь, расползлись в стороны, ближе к стенам жилища – чтобы никакая шальная стрела на излете не достала их на полу посреди горницы.
Спустя миг в окна ворвался шелестящий вихрь, со свистом прорывая обтягивающие рамы бычьи пузыри и сочно тюкая в стены, утварь и пол железными клювами стрел. После первого залпа Перстень цепким взором осмотрелся по сторонам, как волк, угодивший в родную стихию охоты.
- Да их там не меньше полусотни! – бросил он, обращаясь сразу ко всем. – Ромей, ты двери хоть запер?
- А то. Копьями подпер. Во дворе у двоих мертвых взял.
Откуда во дворе взялись двое с копьями, да еще и мертвые, никто уточнять не стал. Интереснее было другое. Как так могло случиться, что в этой глухомани завелось чуть ли не целое войско? На обычную разбойничью шайку сия маленькая армия не особенно походила.
- Да хрен с ней, с дверью, - простонал из своего закутка Котел, который из-за раны и без того двигаться мог с большими неудобствами, а тут еще пришлось изображать из себя мышь, забиваясь как можно дальше в угол. Что при его солидной наружности выходило не вполне удачно. – Как бы они сейчас всем скопом в окна не поперли. А то я тут как брошь у бабы на сарафане – пришпиленный и бесполезный.
- В окна только по одному можно, пусть лезут, - ровным голосом заметил из своего закутка Ромей.
- Окон пять, а нас только трое, - сварливо напомнил Перстень.
- Да ладно, что ты придираешься, калеку тоже можно считать, - промычал Котел, в сотый, наверное, раз осторожно ощупывая рану.
- Это я тебя вообще-то не посчитал.
-  Батя, ты че?! Ты ж меня знаешь!
- У меня тоже есть оружие, - донеслось вдруг из-за печки. О затаившемся там парнишке дружинники как-то успели позабыть.
Перстень встретился взглядом с Хромом, и тот поспешно  отвел взор. Не рискнули посмотреть в глаза своему воеводе и оба гридня.
- Теперь-то мы, конечно, спасены, - процедил сквозь зубы белозерец. – У него ведь оружие есть… Слушай, малый, сиди где сидишь и не вздумай высовываться. Тебя здесь нет, и ты только поэтому все еще жив. Ясно?!
Из тесного закутка донеслось недовольное бормотание и тихий шорох. Однако ослушаться воеводу Сявка все же не посмел. Остался на месте, бессильно сжимая в руке оказавшимся совершенно бесполезным клинок.
- Эй, господа киевляне, что же вы так неприветливо с гостями обходитесь? – вдруг раздался со двора зычный голос. – Аль рожи наши вам не по нутру? Ну так и не смотрите! Сундучок только свой отдайте, да и ударим по рукам! Эй, слышите меня, нет?
На несколько мгновений в доме повисла тягучая тишина. Перстень обвел взглядом свое невеликое войско, словно желая убедиться, что слова эти ему точно не почудились. Только потом выкрикнул в ответ:
- Зачем тебе сундук-то? Тряпье хочешь боярское примерить?
- Да нет, - почти добродушно хохотнул с улицы зычный голос. – Барахлишко ваше нам без надобности. Себе оставьте. А вот от золота мы, думаю, не откажемся.
- От какого такого золота?
- Да от того, что вы в сундуке своем таскаете. На которое Светлый князь хочет варягов на службу нанять!
Выдержав паузу, словно давая боярину и его свите время обдумать услышанное, незнакомец продолжил:
 – Видите? Мы точно знаем, зачем вы сюда приехали и что с собой привезли. Отпираться только не надо – а то вдруг мы станем нервничать и ненароком перестреляем всех вас. Давайте лучше разойдемся подобру-поздорову. Вы нам – гривны, мы вам – жизни. Идет?!
- Надо подумать! – после недолгого молчания, которое должно было сойти за растерянность, выкрикнул Перстень. На самом деле думать тут было особо не о чем. Историю о сундуке с золотом, которое предназначалось норманнским ярлам, местному голове открыл «разоткровенничавшийся» после нескольких кружек медовухи Котел. Ясно дело, что опьянеть от такого тщедушного угощения он не смог бы ни при каких условиях. Но тиун этого не знал, а потому с жадностью заглотил наживку. Как и атаманы разбойничков, обложивших сейчас избу. Ловля на живца удалась.
Проблема крылась в другом – это еще нужно посмотреть, кто кого поймал.
Лесные гости сумели удивить белозерцев. Те отправились вылавливать разбойничью шайку, а напоролись на маленькую армию. И времени, чтобы обмозговать свое незавидное положеньице, у дружинников не было.
- Вы там померли что ли? – напомнил о себе голос с улицы. – Мы тут три дня ждать не будем. Запалим хату, и думайте тогда, сколько влезет. А гривны мы и из золы откопать сможем, не побрезгуем!
Даже сквозь густую черную бороду было видно, как на щеках Перстня вздулись желваки. Лоб перечеркнула прямая глубокая складка.
- Складно бает, - заметил как бы между делом Котел.
- Значит, так, - замечания соратника воевода словно не заметил. -  Однорукий с мальцом уходят через подпол. Лаз там узкий, так что если и решат ватажники еще раз через него сунуться, отбиться можно. А мы пока потянем время.
- Не гоже так! – раздался возмущенный голос из-за печи, на что Перстень только скривился. Было видно, что обсуждать свои решения с сосунками он не привык.
Зычный голос вожака обложившей дом стаи становился все менее терпимым. Он уже не скрывал напускной бравадой угрюмые нотки:
- Добро! Если вы решили здесь сложить головы – ваша правда. Но нам ваши жизни не нужны, - при этих словах Котел покосился на свое пробитое плечо. На половицах под ним уже начало растекаться темное пятно. – Считаю до ста. Больше говорить не буду. Дальше за меня все скажут стрелы. С горящей паклей. Зажигай, ребяты!
Перстень метнул быстрый взгляд на Хрома, указав глазами сначала на печь, затем на ведущий в подпол лаз. Тот понял все без лишних слов, не разгибаясь кинулся к сявкиному укрытию, вытащил его оттуда, пригнул голову обрубленной своей рукой и подтолкнул в сторону подземного хода. Туда воевода с Ромеем уже подтащили белого, как полотно Котла. Видно было, что держится тот уже из последних сил, хотя и продолжал упираться, не желая бросать соратников. Но обсуждать свое решение Перстень не стал и с ним тоже.
Мигом спустившись в дохнувший прелой землей погреб, Сявка с Хромом подхватили под руки чуть не пинком отправленного к ним здоровяка – храбрился тот до последнего. Только яростный шепот Перстня, откостерившего гридня на все лады за то, что задерживает всех остальных, заставил его повиноваться.
- Значит так, - бросил белозерец беглецам сверху. – Двигаетесь к выходу, а мы пока постараемся их как можно дольше отвлекать. Вряд ли выгадаем кучу времени, но хоть на сколько-нибудь его оттянем. Потом – за вами. В любом случае придется пробиваться силой. Сильно сомневаюсь, что на том конце этого лаза нас не ждут молодчики с шестоперами. Так что бошки свои не особенно подставляйте. Все – ходу, - и метнулся куда-то в сторону.
Сявка не успел даже понять, что к чему, как Хром сунул его под руку Котла – тащить к выходу. Сам подхватил раненого дружинника с другой стороны. В себя Сявка пришел очень быстро. Княжий гридень оказался таким тяжелым, что поначалу показалось, что на загривок навалился целый терем. Спина чуть не переломилась надвое, а ноги будто вросли в землю, и поднять их казалось делом немыслимым. Это отрезвило очень быстро. Тем более, что староста, даром что худосочной располагал наружностью, поволок вперед здоровенного воя так прытко, словно мерин – детские санки. Пришлось поспешать за ним, стиснув зубы и задавив сдавленный стон где-то глубоко в горле.
Ход оказался достаточно широким. Но только для одного человека. Втроем же пришлось протискиваться, тесно прижимаясь спинами к ровно отесанным земляным стенам. Вырыли эту нору давно – местами они были такими жесткими,  будто сложили их из камня. Тереться о них хребтом и лопатками оказалось занятием не особенно приятным. А тут еще Котел, как всякий храбрый воин, даже на смертном одре изо всех сил силился помочь своим товарищам, пытался шагать, не отставая от Хрома с Сявкой. Получалось это у него паршиво – ноги то и дело загребали сапогами землю, спотыкались на каждой кочке и постоянно цеплялись за невидимые в темноте корни. Всякий раз при этом гридень наваливался всем своим немаленьким телом на плечи соратников, и в конце концов даже двужильный Хром стал невольно покрякивать под его весом. И когда Сявка, который обливался седьмым потом и держался на ногах только благодаря невесть откуда взявшемуся богатырскому упорству, уже был готов рухнуть на землю и никогда больше не вставать, нора неожиданно кончилась.
- Вы пока подождите здесь, а я взгляну, что там к чему, - слова старосты доходили до сявкиного сознания, словно продавливаясь сквозь густой кисель, и смысл их он понимал далеко не сразу. А когда смог наконец осознать, Хром уже растворился в почти осязаемой непроглядной мгле. Котла староста прислонил к стене, и, не особенно церемонясь, подпер его Сявкой – чтобы не упал. Сколько они так простояли, парнишка не понял. Для него в эти минуты существовала только огромная туша дружинника в полном доспехе, которая так и норовила похоронить его под собой. Он  плохо помнил, как скоро вернулся Хром, что сказал и каким образом после этого умудрился потянуть вперед их обоих.
Белесый туман, колышущийся перед сявкиным взором, стал понемногу рассеиваться лишь тогда, когда он почувствовал – они выбрались на воздух. Предутренняя свежесть почти с материнской заботой коснулась своими прохладными руками разгоряченного сявкиного лица, а кожа на спине мгновенно пошла крупными пупырышками.
Причем, непонятно, от чего именно: то ли от холода, то ли от короткой вспышки страха.
Они чуть не споткнулись о распростертые на земле тела. Сявка опасливо покосился на старосту. Тот деловито осматривался по сторонам, словно и не замечая валяющиеся под ногами трупы, которые еще совсем недавно считали себя разбойниками. Осознать то, что  староста Хром, пусть и нелюдимый, но всегда добродушный дядька перевоплотился в хладнокровного убийцу, оказалось не так-то просто. Сявка только тогда понял, что все это время ошалело пялился на своего увечного земляка, когда тот встретился с ним взглядом. Сначала в глазах Хрома мелькнул немой вопрос, но потом, посмотрев еще раз на поле короткой сечи, ветеран чуть слышно выдохнул:
- Ничего, брат, не поделаешь. Война.
Лаз вывел их к небольшой речушке. Ход заканчивался прямо на откосе обрывистого берега, и сверху, где за густыми зарослями орешника осталась злополучная деревушка, их вряд ли кто заметил бы. Река, которая журчала по-весеннему весело и напевно, словно это вовсе не она испила только что людской крови, оказалась мелкой – курице по колено. Увязая в иле, чуть ли не при каждом шаге спотыкаясь и подымая тучу брызг, гридня перетащили на тот берег. К счастью, он был гораздо менее крутым, и переть огромную тушу вгору не пришлось. Оставив водную препону позади, еще какое-то время продирались сквозь густой подлесок, стараясь оставить между собой и неведомым лесным воинством расстояние как можно более солидное. Сявка понимал – выдавать себя ни в коем случае нельзя. Двигаться нужно было тихо, как полозу – чтобы ни одна ветка предательски не зашелестела потревоженной листвой, ни один сучок не треснул под ногами. Парнишка и старался идти именно так. Но когда Хром объявил привал, и они осторожно уложили бледного, как поганка, Котла на густой ковер из прошлогодней травы и прелой листвы, Сявка с холодком в коленях понял – бесшумного и незаметного бегства не вышло. Через лес они ломились, как лоси на гон. Их бегства не заметил бы только глухой.  И слепой. За собой они оставили такой широкий кровавый след, словно не трое людей здесь прошли, а стая волков, задрав огромного быка, утащила его еще исходящую рудой тушу в лес, заливая красным и молодую траву, и сочную зелень на листьях подлеска.
Вряд ли такие тугоухие слепцы нашлись бы среди расстрелявших избу тиуна лучников. Значит, погони не избежать. А уйти от нее с этакой горой в латах на закорках – нечего было и думать.
Сявка посмотрел на Хрома, опустил глаза на еле дышащего дружинника и вдруг четко осознал – все, конец. Странно, но подумалось об этом совсем без страха, словно вместе с силами во время бегства его покинули еще и все чувства.
- Пойду, - вдруг совершенно будничным тоном произнес Хром. На молчаливый вопрос отрока, уставившегося на него совершенно ошалелыми и ничего не понимающими глазами, ответил:
- Надо нашим помочь вырваться.
Только теперь Сявка заметил, что староста не просто так оставил валяться на берегу тихой лесной речушки тела татей. Он успел еще и позаимствовать их добро. На правом его плече небрежно весела наскоро наброшенная перевязь с мечом, за поясом с одной стороны торчал топор-клевец с узким, как клюв хищной птицы, лезвием, с другой – палица, а из-за спины выглядывали два лука. Почему два, если даже от одного из них однорукому человеку проку никакого, Сявке, честно сказать, даже в голову не пришло.
- Я с тобой, - слова сами собой сорвались с языка. Фраза получилась такой писклявой и жалкой, что самому стыдно стало. Стараясь совсем не потерять лицо, Сявка затараторил оправдания:
- Это ничего, что там опасно. Я не боюсь. Совсем. Вдруг моя помощь тоже пригодится?
Сявке было мучительно стыдно, но даже сам себе он боялся признаться – на самом деле остаться здесь не хотелось вовсе не из горячего нежелания прятаться за спинами гридней. Перспектива очутиться в незнакомом чужедальнем лесу практически одному, постоянно ожидая из-за каждого куста или деревца удара стальным жалом меж лопаток, представлялась ему самой ужасной бедой, что только может случиться в жизни. Котел, ясно дело, не в счет. Но, что было постыднее всего, Хром, кажется, без труда прочитал все нехитрые помыслы своего зеленого земляка. И, самое постыдное, даже начал его утешать.
- Здесь ты гораздо нужнее, - совсем по-отечески положив руку на понурое сявкино плечо, сказал он. – Котел без помощи не долго протянет. А мы, если ты вдруг не знал, никогда своих не бросаем. Вот почему я сейчас нужен там, - он мотнул головой в сторону, откуда они только что пришли, - а ты должен остаться здесь. Так надо, - добавил он твердо, крепко сжал напоследок плечо парубка, развернулся и почти бесшумно скрылся в зарослях.

                ХХХ

Казалось, прошла целая вечность. День постепенно набирал силу, солнечные лучи, словно огромные копья, прорывали зеленую броню лесной завесы, загоняя ночной мрак в затаенные уголки чащобы. Поначалу Сявка сидел, боясь шелохнуться. Но предрассветный холод, прокравшийся, казалось, не только под одежду, но даже и под кожу, все-таки заставил подняться на ноги, размять затекшее и закоченевшее тело. Ему очень хотелось верить, что нещадно бьющая тело дрожь связана именно с холодом, а вовсе не вызвана страхом.
Пару раз приходил в себя Котел. Сначала он невидяще вращал выпученными глазами, которые на белом, как полотно лице смотрелись так жутко, словно принадлежали вурдалаку. Потом дружинник порывался броситься на выручку «братанам», хватался за меч, даже силился вырвать стрелу из груди. Шума при этом он наводил столько, что Сявка только диву давался, как на него еще не сбежались все разбойнички из окрестных лесов. Впрочем, очень быстро пыл гридня угасал. Жизнь и так рдела в его теле еле заметным огоньком, и становилось удивительно, как он до сих пор еще не отдал богам душу.
Во второй раз он очнулся уже на рассвете. Если уж здорового и невредимого Сявку донимал колотун, выбивая зубную дробь, то потерявшему целое корыто крови Котлу утренний холод и вовсе, должно быть, скрутил все потроха. Зато гридень уже не бредил. Деловито осмотревшись вокруг и нашарив глазами скукожившегося меж двух выпиравших из земли корней вяза Сявку, коротким кивком подозвал его к себе. На большее сил не нашлось.
- Ты вот чего, - еле слышно проговорил он, как только мальчишка, не теряя времени на то, чтобы подняться на ноги, споро подполз к нему на четвереньках. – Надо бы эту занозу из меня вынуть.
- Что? – парень очень надеялся, что ослышался.
-  Да откуда ты такой взялся…понятливый?!  - вспылил Котел. – Что-что! Стрелу эту, ведьму ей в бок, вытащить нужно!
Гнев дружинник быстро сменил на милость. По его побледневшему, вмиг осунувшемуся лицу вмиг стало понятно, что держится он уже из последних сил. Только сейчас до Сявки вдруг дошло – за все это время, пока они пережидали ливень стрел в избе тиуна, тащились по подземному лазу, продирались сквозь лес, Котлу досталось больше всех. Он, здоровый и невредимый, под конец их бегства едва не падал без сил. А что уж говорить о человеке, у которого из плеча все это время торчал болт из самострела?
- Значит, так, - облизав губы, начал свой не особенно приятный для Сявки сказ успокоившийся буян. – Сначала надо будет снять кольчугу…
Возились с рубахой из железных колец долго. Даже привстать на локти белозерскому бугаю было трудно, а что уж тут говорить о том, что пришлось ему выпрастывать руки из стальных рукавов, а молодому его помощнику – неловко и оттого очень для раненого болезненно стягивать ему через голову тяжеленную сброю. Когда кольчуга, глухо и как-то натужно звякнув, словно тоже испытывала боль от ранения, неаккуратно ссыпалась из сявкиных рук на землю, парень понял, что все самое неприятное ожидает его впереди. Еще вечером белая, рубаха теперь стала ярко-красной, а в том месте, где из нее торчало оперенье, ткань насквозь пропиталась свежей рудой. Сочилась она и сейчас.
- Теперь так, - деловито продолжал Котел, словно это и не из-под его ключицы собирался сейчас тащить стальной клюв знахарь-неумеха. – Возьми нож и сделай надрезы вот здесь, здесь и здесь, - стараясь, не задевать рану, здоровяк деловито водил пальцем вокруг стрелы. – Поглубже. Потом полегоньку тяни на себя. Нож бы, конечно, накалить надо на огне… Но нам сейчас костры жечь ни к чему. В воде промой… Не вздумай из реки. Вон, на поясе у меня баклажка весит.
Сявке очень трудно было уследить за мыслью дружинника. Не потому, что она была очень уж мудреной. У него постыдно, но от осознания этого не менее сильно, тряслись поджилки. Смысл слов, из которых выходило, что ему сейчас предстоит резать живого человека, доходил как сквозь плотную препону. А когда парень поднимал глаза, переводя их с раны на лицо гридня, пытаясь лучше вникнуть в его слова, то взгляд начинал цепляться за какие-то совершенно посторонние, не относящиеся к предстоящему делу детали. Сявка заметил, как по лбу и щекам белозерца бегут грязные дорожки пота. Хотя было по-прежнему зябко. Обратил внимание он и на округлившиеся, налитые кровью выпученные глаза Котла. Чего-чего, а страха в них не было.
«Мы своих не бросаем. Мы своих не бросаем». В голове стучала одна-единственная мысль, в которую Сявка вцепился, как умирающий вой в горло врага. Чтобы не думать о том, что делает. Чтобы не понимать, насколько легко, оказывается, подается человеческая плоть под остро отточенной сталью. Чтобы не замечать, как, упрямо сцепив зубы и не роняя ни звука, хватает и стискивает раскоряченными пальцами прелую прошлогоднюю листву настоящий воин. Чтобы не сомлеть, словно какая-нибудь изнеженная девка. «Мы своих не бросаем. Своих не бросаем…»
«…Не бросаем». Случайно оброненная Хромом фраза еще долго не желала покидать его сознания, монотонно стуча внутри, как молоток кузнеца. Строго говоря, он и остался в сознании только благодаря ей. Даже когда вырвал стрелу с гладким, без всяких зазубрин (повезло все-таки Котлу) наконечником, она не переставала глухо биться в голове. Сявка потом даже не мог вспомнить, кто надоумил его тщательно промыть рану, разорвать свою рубаху, разодрать ее на широкие лоскуты, плотно ее перетянуть, чтоб не кровила так сильно. Во всяком случае, не Котел. Он затих, потеряв сознание, еще в тот миг, когда неумелый знахарь неловко вытаскивал железное жало.
Сявка еще долго сидел рядом с недвижимым телом дружинника, обхватив колени руками, сотрясаясь всем телом то ли от холода, то ли от пережитого только что страха и не в силах расцепить намертво вцепившиеся в короткую стрелу пальцы. В итоге так и не понял – заснул он в конце концов, или все-таки сомлел.

                ХХХ

Дыхание перехватило, грудь будто обожгло изнутри, легкие судорожно забились, словно выброшенная на берег рыба, бешено заколотившееся сердце едва не проломило вдруг ставшую тесной клетку ребер. Мгновенно широко распахнув глаза, Сявка рванулся вверх, тело судорожно хватануло широко раскрытым ртом воздух. Забытье только сейчас, когда он уже сидел, ошалело озираясь вокруг, разомкнуло, наконец, свои объятия. 
На него в упор смотрели черные, как самая непроглядная ночь, глаза. Именно тот человек, которому они принадлежали, и зажал рукой Сявке рот с носом – чтоб тот задохнулся и быстрее очнулся.
- Да этот знахарь даже не каленым железом в рану полез, - донеслось откуда-то сбоку недовольное ворчание. – Вот загноится – и пропал человек. От какой-то стрелы пустяковой! Где она хоть?
- В руке у него, - пояснил тот, что навис над парнишкой, оторвав будто бы с неохотой свою крепкую мозолистую лапу от его лица. – Ишь, вцепился, как клещ в задницу. Разожми кулачок-то, - уже обращаясь к Сявке с насмешливым задором в глазах и голосе, почти прошептал он. – Мне все равно как стрелу у тебя забрать – полюбовно, или вместе с рукой.
Ромей. Пока парнишка ошалело хлопал глазами, хватая ртом воздух, степняк вынул из его кулака стрелу и принялся тщательно ее осматривать.  Вертел в руках в руках и так, и эдак, подносил вплотную к глазам, отводил на вытянутую руку и всматривался в свете солнечных лучей в железный наконечник, покрытый бурой коркой запекшейся крови. Потом даже понюхал и осторожно лизнул. 
Перстень все это время с недовольным видом осматривал плоды сявкиных знахарских трудов. Он сокрушенно качал головой, хлопал ладонью по ляжке и сыпал проклятьями сквозь зубы.
- Вроде не отравленная, - подвел итог своего знакомства с выпущенным из самострела болтом Ромей.
- Мне вроде да абы не надо, - рыкнул воевода. Похоже, состояние раны своего дружинника ему пришлось совсем не по душе. – Точнее сказать не можешь?
Ромей и бровью не повел на раздраженный тон соратника.
- Разницы нет, - ровным голосом ответил он. – Если там и был яд, мы уже ничего поделать не сможем. Теперь осталось только ждать.
Перстень хотел бросить в ответ что-то резкое, но слова будто застряли у него в горле. В нависшей над лесом тиши его недовольное сопение было слышно, наверное, очень далеко.
- А где дядька Хром? – нарушил тяжелое молчание Сявка.
Белозерский воевода перевел на него горящий злобой взор, и под этим недобрым взглядом парень невольно съежился и вдруг ощутил необоримое желание стать муравьем и забиться где-нибудь под прелой листвой. 
- Это лучше ты мне скажи, куда его леший утащил?! - наконец, рявкнул он. – Ему было ясно сказано – оставаться с раненым. И где он? За знахарем, может, подался?!
От нежданного натиска грозного дружинника Сявка разволновался еще больше. Теперь он не только не знал, в какой бы укромный уголок забиться так, чтобы там не достали никакие страхи вдруг ставшего чересчур враждебным мира, но и вообще что делать и как держать ответ перед княжьими воями. Ждать подмоги было неоткуда – мамка  с папкой далеко, а Хром растворился где-то в незнакомом лесу.  Только сейчас Сявка осознал: может быть, сейчас старосты и в живых-то уже нет.
- К вам пошел на выручку, - сдавленным горлом чуть ли не прохрипел он, наконец, в ответ на грозные взгляды воеводы.
- Что?! – тот требовательно наклонился ближе. – Громче говори, не слышу, что ты там лепечешь.
- Он ушел, - прочистив горло, повторил уже окрепшим голосом Сявка. – Сказал – к вам на выручку.
Перстень бросил беглый взгляд на Ромея. Но скулистое лицо степняка, как всегда, не выражало никаких эмоций. Он лишь пожал плечами на немой вопрос соратника. Белозерец вновь уставился в глаза парнишке, почти осязаемо кольнув его острыми льдинками в своем взоре.
- Что-то не видели мы его. Разминулись, должно быть, как считаешь? – парнишка не мог понять, отчего тон  белозерца столь неприветлив и даже насмешлив.
- Наверное, да, - неуверенно сказал он.
Несколько мучительно долгих мгновений Перстень буравил Сявку тяжелым, как городская вежа, взором. Чего он так взъелся, было совершено непонятно. Из-за того, что стрелу из Котла вынул? Так по своей воле он к ране ни в жизнь не полез бы. А тут сам попросил человек, тем более – при смерти уже был и в помощи очень нуждался…
- Знаешь, не могу я никак понять, каким боком ты здесь замешан, - после затянувшейся паузы, наконец, нарушил молчание воевода. Он уже не походил на разъяренного медведя, а во взгляде загорелся неподдельный интерес. –  И так, вроде бы, прикину, и этак… На воя ты не тянешь. Тогда какого же лешего калека тебя с собой таскает все время?
- Одного оставлять не хочет, - голосом, обиженным то ли на Хрома, который упрямо не желал считать его взрослым и самостоятельным человеком, то ли на недоверчивого воеводу, сказал Сявка.
- Зато под стрелы, значит, тебя пихать ему жутко хочется.
- Так откуда ж кто знал про стрелы-то? – шмыгнул носом парнишка.
- В том-то все и дело, - протянул Перстень. – В том-то и дело. Смотри, как все интересно оборачивается: приходит в Белозерье какой-то лапоть деревенский, жалуется – разбойнички, мол, шалят, тут же вдруг оказывается княжьим лазутчиком, с грамоткой даже нужной, требует воев под свое начало, утаскивает их за собой в лес. В глухомани этой вдруг все оборачивается так, что вместо разбойничков на дружинников целая армия наваливается, да так, что живыми из этой передряги им выбраться никак не светит. Но они все же выбираются. А когда вдруг оказывается, что опасность позади, лазутчик княжий, или чей там еще, вдруг исчезает. Как будто не очень ему хочется встречаться с теми, кого так упорно хотел под удар подставить. Вот и возникает вопрос – а не сам ли он эту засаду для нас соорудил?
Сявка слушал белозерца, по-дурацки выпучив глаза и широко разинув рот. Ему трудно было даже поверить в то, что кому-то вообще могла прийти в голову идея об их с Хромом предательстве.
- Но… Но ведь он оказался прав насчет того, что разбойники в этих лесах завелись непростые! - воскликнул он, переварив, наконец, слова Перстня. – Значит, не зря мы столько дней их искали.
- С этим-то все как раз понятно. О том, что разбойники не обычные, он не соврал. Мы в этом убедились – кивнул он на Котла, у которого белые повязки на гуди все больше набухали красным. – Но он ведь не рассчитывал, что нам удастся выжить…
И знаешь, что я думаю? Тебя он здесь тоже оставил неспроста. На всякий случай. Знал, что мы обязательно пойдем за своим раненым. А когда его найдем…
Он вдруг резко обернулся в сторону Ромея. Тот уловил приказ без слов. Коротко подобравшись, степняк рванул в сторону и бесшумно скрылся за ближайшими кустами. Когда Перстень вновь перевел взгляд на Сявку, левая рука воя лежала на рукояти торчавшего из-за пояса ножа. И парнишка вдруг испытал то же гнетущее чувство, что и тогда, в овнищенском бору, когда они с Хромом в первый раз встретились с лесными ватажниками. Его готовы убить прямо здесь и сейчас.
- А когда найдем, - повторил старший белозерский дружинник таким тоном, словно разговаривал уже с покойником, - то здесь-то нас в другой раз и накроют. Сховаться тут негде: ни тебе стен, ни подземных лазов. Пока один бегает за подмогой, другой тянет время, задерживает остальных, делает так, чтобы раненый вовсе не смог подняться…
- Но это не так, - почти прошептал Сявка, которому ужас близкой смерти в очередной раз сковал не только руки-ноги, но еще и голос.
- А как же тогда? – Перстень уже подобрался для броска, чтобы не дать мальчишке шанса скрыться в лесу.
- Так, как я говорил. Дядька Хром подался к вам на выручку, а меня оставил за раненым смотреть.
Сявка мог этого и не говорить. Перстень больше не нуждался в объяснениях, уже все для себя решив.
- Почему же он тогда убивал своих же ватажников?! – как утопленник, хватаясь за последнюю надежду, пусть даже за соломину, выкрикнул Сявка.
- Это тех, которым в лесу портки поснимал? Мне тоже интересно, зачем было с ними так долго возиться. Лучше связал бы, да к нам привез. Хотя бы одного. Поспрошали бы сыроедца…
Сявка вскочил на ноги, стараясь держаться как можно дальше от воеводы, который свой тесак из-за пояса пока не выхватывал, но видно было, что сделать это мог в любой миг. Перстень осторожно, как кошка на охоте, сделал мягкий крадущийся шаг навстречу.
- Мы тогда не знали, сколько еще татей вокруг, и постарались поскорее скрыться.
- Ножом по горлу – куда быстрее.
- Руки марать не захотел.
- Еще бы! Об своих-то…
- А как он, по-твоему, с теми «своими» поступил, что в конце лаза нас поджидали?
- Неужто даже штанов не снял?
Они так и кружили по поляне. Перстень почему-то тянул с последним наскоком, только норовил подобраться поближе – не дать вражонку прыснуть в лес. Сявка же отступать отступал, но бежать никуда не собирался. Что ему можно было ожидать в чужедальнем лесу, битком набитым станичниками?
- Зарезал, - Сявке до сих пор с жутью вспоминались неподвижные тела на берегу речки.
- Тогда понятно, почему он тебя здесь оставил, на верную смерть. Не шибко, видать, своих жалеет.
- Да? Тех, у Овнища, пощадил, а тутошних вдруг порешил? Хотя им спокойно можно было с рук на руки раненого передать, да еще и дорогу указать, вам, между прочим, в спину.
- А с чего ты взял, что все было не так? Мы до последнего сидели, пока они хату палить не принялись. Потом в окна повыпрыгивали и в разные стороны бросились. Повезло – пока шум да шорох, ушли.
Перстень, все так же не вынимая кинжала из ножен, сделал еще один шаг по направлению к Сявке. Тот, не глядя, шагнул назад и вдруг с ужасом осознал, что уперся спиной в ствол дерева. Дружинник не зря кружил вокруг него – заманивал в эту мышеловку. Теперь, с абсолютно неподвижным лицом и холодным взглядом, приблизился еще на шаг, потянул клинок из-за пояса…
… и замер. Поначалу Сявка не понял, в чем дело, но потом заметил, что смотрит дружинник куда-то в сторону, через его плечо. Заминка длилась не более мгновения. А затем Перстень убрал руку с ножа.
- Успели-таки, - глухо прорычал он.
- Не знаю, кто куда успел, но руки ты правильно в сторонку прибрал, - громыхнул почти у самого сявкиного уха хриплый голос.
Все еще не решаясь поверить в свое избавление, Сявка оглянулся. И тут же получил такой силы удар по голове, что его крутануло и бросило лицом на землю. Падая, он увидел лес стрел, нацеленных из зарослей в сторону Перстня, а еще здоровенного лысого мужика, макушку которого венчал длинный чуб, а затем и самого Перстня. Глаза дружинника в этот момент как раз встретились с его глазами, и парнишка успел прочесть во взгляде воеводы крайнее изумление.



8 глава

Что такое погреб, Яшка за время житья-бытья в варварских краях узнал давно. Теперь ему стало известно и назначение поруба. По сути, то же самое место, только для людей придуманное. А человек, он ведь не кусок копченого окорока и не жбан с медовухой – его не так жалко. Потому особенно мудрствовать над обустройством узницы люди, выкопавшие яму, в которой он сейчас сидел, не стали. К сырым земляным стенам прикасаться было противно – на ощупь их словно вырезали в чреве какого-то исполинского слизня. Пол являл собой не лучшее, чем стены, удобство. А если учесть, что выводить до ветру его никто не собирался, то справлять нужду приходилось там же, где спать и есть. Книгочей очень надеялся, что стоящая здесь вонь исходит от самого поруба, а не от его ужасающе вымаранной нечистотами одежды. Грязное, за долгие дни заточения с ног до головы вываленное в грязи, тело нещадно зудело и чесалось. От сырости ныли суставы и зубы. К тому же в последнее время в груди стало жутко хрипеть и булькать, словно земляная жижа со стен и пола забралась и внутрь него.
Благо, теперь хоть не приходилось лезть на стену от жуткого одиночества в непроглядной темени поруба.
Сегодня крышка, перекрывающая единственный выход на поверхность, распахнулась, и сверху прямо на Яшку свалился какой-то тяжеленный куль. Он привык к тому, что его стор;жа раз в день опускала на веревке в корзине воду с черствым хлебом, чтобы совсем не загнулся с голодухи. Случалось это по ночам, и Яков сильно подозревал, что ему доставались объедки со стола этих самых стражей. Еле теплящийся огонек лучины, на несколько мгновений мелькавший в это время наверху, никак не мог на равных бороться с густой темнотой узницы, и неудобств привыкших ко мраку глазам не причинял.
Сейчас же был день. Прикрываясь  рукой от хлынувших вниз солнечных лучей, резанувших очи резкой болью, монашек не успел даже подумать отползти в сторону. Лишь когда солнечный свет загородило что-то большое и широкое, он посмотрел наверх. И успел только вскрикнуть. С высоты в три с гаком сажени на него рухнуло что-то большое и очень тяжелое, пригвоздив к сырому земляному полу. Воздух из груди вырвался с коротким всхлипом, кости жалобно скрипнули. А нежданно-негаданно навалившаяся сверху неподъемная туша вдруг разразилась таким потоком дикой брани, что Яков удивился: как после такого святотатства под ним не разверзлась земная твердь и черти не утащили в преисподнюю и варвара, и его заодно.
Но неприятные подарки, валящиеся сверху из какого-то взбесившегося рога изобилия, на том не прекратились. Будто монашку не хватило первого тяжеленного тела – следом за ним в поруб сбросили еще и второе. Книгочей на себе прочувствовал, что, должно быть, чувствует муха, когда ее прихлопывает сверху неподъемная и непреклонная людская длань. Из горла вырвался уже даже не всхлип, а какой-то мышиный писк. Размазанные по хребту и ребрам, легкие не могли хватануть даже самую малую толику воздуха.
- Слышь, Ромей, по-моему, я тут кого-то придавил, - донесся до яшкиного слуха сдавленный голос распластавшегося на нем знатока бранных слов. – А тут ты еще сверху прилетел.
- Я-то что? Вот Котел сейчас…
В следующий миг книгочею показалось, что на него рухнул целый дворец базилевса, раздавленный свалившимися сверху небесами. Дыхание из него вылетело, как кошка из псарни.

                ХХХ

Голова гудела так, словно в ней обустроили солидных размеров улей пчелы. Несколько мгновений монашек не мог понять, где он, а затем, когда немного пришел в себя – открыл он глаза, или еще нет. В этакой темени разницы не ощущалось. Первая мысль, пришедшая в гудящую еще голову, была спокойной, если не сказать умиротворенной: «Что-то часто из меня в последнее время сознание выбивают. Привыкну скоро».
Грудь докучливо ныла, каждый вдох сопровождался хоть и острой, но все же терпимой болью. Настоящие же неудобства причиняли твердые пальцы, крепкие и беспощадные, как наконечники стрел, требовательно шарившие по ребрам.
- Целы кости, - произнес их обладатель, обращаясь к кому-то в темноте узницы.
- Точно? – донесся в ответ раскатистый командный голос. – Тут и так воняет, не хватало еще с мертвяком поруб делить.
- Точно.
- А в себя пришел?
В этот же миг яшкино лицо ожгло резкой болью. Хлопок пощечины в тесноте поруба прозвучал оглушительно. От неожиданности монашек взвизгнул тонким бабьим голоском.
На короткое время в подземелье повисла тишина.
- Девка, что ли? – теперь в незнакомом голосе командный тон сменила неуверенность.
- А хрен его знает. Вроде как в сарафане…
- Так ты ребра только что проверял. Ничего там… не нащупал?
- Я – не девка, - решил прервать этот диспут Яков. Но вышло только хуже. Голос дал петуха, опять сорвавшись на писклявые нотки. Прочистив горло, он повторил, стараясь напустить в голос как можно больше густоты и мужественности. -  Не девка я.
- Жаль, - даже в непроглядной темени книгочей явственно почувствовал, как тот из незнакомцев, что ощупывал его грудь, пожал плечами.
Помолчали. Если для новых соседей эта тишина была необходима, чтобы осмыслить свое не шибко завидное положеньице, то богомольцу она за долгие дни заточения изрядно осточертела. Его уже не особенно интересовало, что его друзья по несчастью – точно такие же варвары, как и те, которые бросили его сюда. От благородной разборчивости служителя великой византийской церкви не осталось и следа. Хотелось говорить, причем все равно о чем и совершенно без разницы с кем. Лишь бы не окружала снова эта впивающаяся в виски тишина. Но открыть рта он не успел.
- Котел, ты как? – в гробовой тишине раскатистый командный голос прозвучал, как труба господня.
- Нормально, - пропыхтел в ответ кто-то третий.
- Для тебя нормально в последнее время сомлевшим валяться. Я про рану спрашиваю.
- Зудит. Плечом шевелить не особенно получается, - после паузы, которая сопровождалась короткой возней, тот, кого назвали Котлом, добавил, - рука тоже не шибко слушается. Добро – не гноится.
- Сплюнь, дурак. В этом отхожем месте и здоровые-то руки скоро поотваливаются.
- Слышь, хозяин, а здесь точно поруб? – судя по насмешливому тону, обращался Котел к Якову. – Я в том смысле, что сюда сверху точно … ммм… лицами заглядывают? А то вввоняет.
В другое время послушник гордо выпятил бы нижнюю губу и сделал вид, будто не понимает ни варварских наречий, ни тем более таких дурацких шуточек. Но сейчас был рад поговорить на какие угодно темы.
- А вас за что сюда бросили?
- Не много ли знать хочешь? – не особенно приветливо ответил обладатель командного голоса.
- Да я так, спросить… Мало ли… Интересно, - залепетал Яшка, хотя и сам не понимал, с чего это он начал оправдываться.
- Зовут-то тя как? – Котел, даром, что раненый, проявлял больше приветливости и вежества. – Чьих будешь?
- Яков. Послушник я. 
- Хм. Чудное имя. Ромей что ли? И кого ты там слушаешь?
- Нормальное имя, - обидчиво насупился монашек, забыв о том, что в темноте этого все равно никто не заметит. – Церковный служитель я. Из Царьграда.
- Что из Царьграда, то ясно, раз ромей, - проявил удивительную осведомленность раненый дикарь. – А вот про то, кому ты там служишь, я так и не понял.
- Никому он не служит, - вмешался в разговор грубиян. – Он вроде волхва нашего, что капище блюдет.
От такого сравнения Яков лишился дара речи. Будь на его месте отец Никодим, не говоря уже о патриархе Василии, те бы быстро нашли укорот этим безбожникам, объяснили бы, что такое их невежественные шаманы, которые пням поклоны кладут, а кто есть служитель Господа. Но Яшка такой силы убеждения не имел. Даже слов верных подобрать не мог. Только хлопал глазами, да разевал беззвучно рот. Обиднее всего, что он понимал: первая в его жизни возможность примерить на себя роль проповедника, открыть дикарям глаза, приобщить их к слову Божьему – провалилась с оглушительным треском.
 - А-а-а. Понятно, - не имея возможности видеть замешательства нового знакомца, со знанием дела протянул Котел. – Колдун, значит.
Книгочей понял, что говорить с этими людьми он захочет еще не скоро.
- А меня Котел звать, - как ни в чем ни бывало, продолжил разговор новый знакомец. – Тот, что тебя своим задом чуть не прихлопнул – Перстень. Он у нас старшой. Ну и Ромей.
- Ромей? – оживился монашек, мигом забыв обо всех своих обидах. – Среди вас есть грек?
О том, что на него сверху свалилось три человека, он как-то позабыл. Не мудрено. Третий, ощупав яшкины кости, после этого все время отмалчивался, и вообще не выдавал себя даже шорохом. Хотя, ничего удивительного. О чем, действительно, может говорить житель просвещенной Империи с этими безбожниками?
- Нет, греков среди нас нет. А Ромей есть. Чего молчишь-то? - хохотнул Котел, обращаясь к неведомому яшкиному соотечественнику. - Тобой тутошний хозяин интересуется. Видать, по вашим ромейским… хм… надобностям. Баб здесь нет, так что…
Книгочей же подумал о том, насколько все же невежественны эти люди. Они даже детей своих называют, словно предметы утвари. Сестру этого Котла, буде такая имеется, Ложкой, должно быть, величают? Если, конечно, не Лавкой. Вот как можно объяснить такому пню лесному, насколько далек служитель святой церкви от греха содомского, который он, по варварской своей дикости и неотесанности, приписывает всем без исключения византийцам?
- Болтаешь много, - донесся недовольный голос человека, чье имя, видимо, по варварскому разумению символизировало большее благородство. Перстень, в конце концов, не Котел. – Ты, грек, как сюда попал? Что-то далековато, по-моему, отсюда до Византии.
- Из-за сказки, - безрадостным тусклым голосом сообщил книгочей.
- Это как так?
Яков нутром чуял – нельзя рассказывать о непонятной истории с дурацкой сказкой, которая привела не кого-нибудь, а служителя царьградской церкви, в затхлую землянку где-то на окраине дикой Гардарики. Ничего хорошего сие признание не сулило. Яков никак не мог уразуметь, почему только одно упоминание о каких-то богомерзких летающих тварях, которые если где и водились, то исключительно в головах невежественных дикарей, так взбеленило этих разбойников. Мало ли как к этим россказням отнесутся его новые знакомые? Поэтому он угрюмо замолчал, давая понять своим гордым безмолвием, что для него это вопрос слишком личного характера, а потому отвечать на него он не станет.
Но варвары его благородное молчание поняли по-своему.
- Видать, не придумал еще, - вроде бы ни к кому не обращаясь, сочувственным тоном помыслил вслух Котел.
- Ты, друг мой византийский, верно вопроса не расслышал? – в голосе Перстня вдруг зазвенел холодный металл. – Как ты, царьградский волхв, сюда попал?
За те несколько дней, что, упрятанный в мешке, немилосердно трясся по здешним разбитым дорогам, отсчитывая собственными ребрами каждую кочку и колдобину, Яшка успел понять, что жизнь его стоит гораздо меньше, чем он когда-нибудь мог себе представить. Ее цена исчислялась желанием или нежеланием какого-нибудь душегуба лишний раз пошевелить рукой и вынуть нож из сапога. С другой стороны, послушник понял, что зачем-то нужен этим людям. Иначе никто бы с ним возиться не стал, убили бы сразу же, как того бедолагу в темной харчевне. Правда, то, что он все еще оставался жив, вовсе не означало, что пребывал в добром здравии. Татям монашек нужен был живым, но совсем не обязательно – здоровым. Потому били часто, по делу и без. По делу – это когда Сычу в очередной раз приходила в голову мысль порасспросить книгочея, что такого интересного он отыскал в детских байках, и с какого перепугу ромейские попы так ретиво принялись носиться за драконами. Сначала Яков старательно пересказывал вычитанную им легенду. Лысый разбойник хмуро слушал, кивал, двигал бровями и теребил серьгу в ухе. А когда богомолец заканчивал свой сказ, начинал яриться, требовал пояснить ему, какого лешего все это значит. Ни разу еще не было такого случая, чтобы служка после такого разговора не был безбожно избит. Яшка бы и рад рассказать станичнику все, что скрывалось меж строк этой дурацкой сказки, и почему отец Никодим так живо ею заинтересовался. Но сам он знал не больше Сыча. Даже меньше. Строго говоря, он вообще ничего не знал. Не понимал, как заварилась эта каша, чего от него хотел Никодим и чего теперь хочет добиться этот сыроядец с чубом. Ничего нового рассказать своим пленителям он не мог. А потому ему раз за разом приходилось терпеть все новые и новые побои.
Поэтому, когда новые знакомые завели разговор на темы, в прямом смысле набившие ему шишек, с откровениями он решил не торопиться. Но когда Перстень тоном, в котором уместился весь холод суровой зимы Гардарики, в третий раз повторил вопрос, Яшка понял – сейчас снова будут бить.
Пришлось подобру-поздорову пересказывать свою историю в сотый, наверное, раз. Слушали его молча, не перебивая. Тишина стояла еще какое-то время даже после того, как монашек умолк и привычно сжался в тугой комок, приготовившись к очередным неприятностям.
- Драконы – это змеи-горынычи по-нашему? – нарушил тишину голос Котла.
Ему никто не ответил. То ли не одному Яшке этот вопрос показался до одури идиотским, то ли задавал его раненый варвар сам себе.
- И это все? – после неловкой паузы, напомнил, наконец, о своем существовании Перстень.
- Все.
В порубе вновь повисла тишина. Какое-то время ее нарушало только хриплое дыхание Котла, которому, судя по всему, рана доставляла гораздо больше неудобств, чем он хотел показать.
- Как же мне надоели все эти сказочники, - послышался, наконец, голос главного в этом порубе варвара. Слова он цедил сквозь зубы, и книгочей почти явственно ощутил, что сейчас в него прилетит кулак. За последние дни такие вещи он, подобно дикому зверю, научился чуять загодя. 
Но монашек ошибся. Немного помолчав, Перстень продолжил уже куда более умиротворенным, если можно употребить такое благородное слово по отношению к северному дикарю, голосом:
- О змеях-горынычах, великанах и чудищах из морских пучин чтобы никто больше словом не обмолвился. Это понятно?
- А то, - будто оправдывая свое имя, звучно прогудел Котел.
Неизвестный ромей по своему обыкновению промолчал. Быть может, он вообще не понимал, о чем тут ведется речь? Чтобы сносно понимать и изъяснятся на тутошнем грубом диалекте, Якову  пришлось потратить порядочно сил, времени и терпения. Причем последнее, как правило, на лавке для порки.
- Колдун, к тебе я тоже обращаюсь, - металлически лязгнул голос Перстня. – Тебе понятно?
- Да, - тут же выпалил служка, постаравшись пропустить мимо ушей «колдуна».
- Так-то. Значит, будем говорить о главном. Что мы знаем о враге?
- Не простые станичники, - подал голос молчаливый ромей. – Но и не норды. Будь они скандами, мы бы давно уже в колодках плыли в трюме драккара на север.
- Да какие к лешему норды? – хмыкнул Котел. – Норманны хоть рубиться умеют. Да и с луками они не ахти какие умельцы. А у этих ватажников почти у каждого или лук, или самострел. Вроде и тати обычные, да только какие-то ряженые. Опять-таки, вожак их больше на воя справного похож, чем на разбойничка.
- Вот-вот, - подтвердил Перстень. – Я его лучше на коне, с мечом да в битве представляю, чем с кистенем в глухом лесу. Значит, Сыч его величают. Что-то никогда о таком не слыхивал.
- И не надо, - тон назвавшегося ромеем был ровным и бесцветным. – Раз уж Сыч – человек боярина киевского, то понятно, кого надобно порасспрашивать. Или шкуру спустить.
- Ага, нашелся тут спускатель шкур, - отозвался насмешливо Котел. – Клин – один из княжьих ближников. Ему Светлый даже доверил от своего имени вести дела с печенегами. Сунешься к нему, так самого, как пугало, на кол насадят. И пужай тогда ворон, рожа у тебя страшная, как раз подходящая для такого дела.
- Ну, так что мы имеем? – прервал назревающую перебранку Перстень. – Боярин Клин Ратиборыч за какой-то надобностью выкрал из Киева царьградского волхва, а здесь, в окраинных лесах, собрал невесть зачем малую дружину. Причем под видом станичников, - он на какое-то время умолк, словно давая своим спутникам переварить услышанное. – Но зачем? И откуда взялся этот однорукий с княжьей грамотой? С ватажниками он, как видно, не заодно. Парнишку его этот Сыч приложил так, что не знаю, как только дух из него не вылетел. Своих так все ж таки не угощают. 
- Да чего голову ломать? – прогудел Котел. – Надо тряхнуть хорошенько этого Сыча, глядишь, чего и расскажет. И с тиуном, шкурой продажной, тоже кое о чем потолковать след. Нутром чую, узнаем мноооого чего интересного.
Тут уж Яшка не выдержал. До сих пор он старался вести себя так тихо, словно и нет его тут. Не часто удавалось присутствовать на воинских советах. Скажем прямо, ни разу. Поначалу было интересно просто слушать, но чем дальше беседовали вои, тем сильнее книгочея распирало желание присоединится к разговору. Он, конечно, боялся ляпнуть что-нибудь глупое и в очередной раз налететь на тумаки. Потому ждал подходящего случая. И как только дождался, слова словно бы сами выпрыгнули из него. Ни обдумать их, ни даже испугаться монашек не успел.
- Да как его расспросишь? Это мы в его порубе сидим, а не наоборот, - на одном дыхании выпалил он.
 Ответом ему была короткая, но очень красноречивая тишина.
- Слышь, Котел, - раздался, наконец, раздраженный голос Перстня, - если кто-нибудь еще встрянет в наш разговор, можешь начать упражняться на нем, как лучше заставить Сыча говорить.
- Сам хотел это предложить, - с готовностью поддакнул раненый варвар. – Давненько я что-то никого как следует не расспрашивал. 

                ХХХ

Сохранять молчание после многих дней, проведенных в одиночестве, было невыносимо. Но боязнь попасть под тяжелую варварскую лапищу Котла оказалась во сто крат больше. Потому ни словом, ни звуком богомолец старался боле не тревожить деловитого покоя своих друзей по несчастью. Ему ничего не оставалось, как пытаться предугадать, что же планируют сделать эти три воя, дабы дотянуться своими дланями из глубины поруба до с;мого сычева горла. И так он прикидывал, и этак – ничего дельного в голову не лезло. Те же планы, которые силился сочинить самостоятельно, были столь же правдоподобны, как треклятая сказка про богопротивных драконов.
Варвары же не стали долго ломать головы. Их план был настолько прост и безыскусен, что перво-наперво Яков очень сильно засомневался – удастся ли он им в жизни. Но высказывать свои опасения вслух не стал – от греха подальше – и принялся делать то, к чему лучше всего привык в последние дни. Ждать.
Когда вечером откинулась крышка люка, и на сырой пол,  мерзко чавкнув, плюхнулась корзина с объедками, к еде никто из пленников прикасаться не стал.
- Эй, там, наверху! – зло гаркнул Перстень. – У нас тут раненый помер. Скоро смердеть начнёт. И этот, что здесь до нас сидел, сомлел. Уж весь день валяется этак. Вытащите их отсюда, все ж загнемся!
- Ничо, потерпишь, - ругнулись сверху. – Вам, собакам, так даже лучше – еды больше будет.
Веревка дернулась, корзина перевернулась, еда с тошнотворным звукам плюхнулась куда-то в нечистоты. Наверху заржали, вслух с воодушевлением предположив, что сухари с прилипшим дерьмом к угощению из мяса покойников подойдут лучше всего, и гулко захлопнули крышку лаза. Громыхнула задвижка. Как только тьма вновь затопила поруб, споро разделавшись с хиленьким отсветом горевшей наверху лучины, немногословный яшкин соотечественник тут же шепнул:
- Трое.
Знать больше никому не требовалось. Замысел Перстня и его воев был основан на внезапности. Если стор;жа наверху знает, что из четырех пленников в порубе осталось только двое, то волей-неволей бдительности у нее поубавиться. Во всяком случае, ожидать нападения от узников никто не станет. Тем более, такого скорого. А они возьмут – да и нападут.
Котел, стараясь ни проронить ни звука, поднялся на ноги, нащупал склизскую стену, сдавлено ругнулся, не забыв помянуть всех нечистых, уперся в нее руками и замер. Через какое-то время вновь послышалась короткая безмолвная возня. Как человек, раны которого еще, должно быть, не то, что не затянулись, но даже кровить-то не перестали, смог сохранить гробовое молчание, монашек только поразился. Подслушав планы варваров, он знал, что сейчас Перстень забрался на плечи раненого, и какую Котел при этом испытывает боль, можно было лишь представить. А ведь сейчас ему станет еще хуже – на эту живую вежу взберется еще и таинственный ромей.
У них был один только шанс. Варвары собирались на едином выдохе вышибить крышку поруба. Дальше – как получится.
Ромей взобрался на загривок Перстня так ловко и бесшумно, словно ящерка шмыгнула меж камней. Яшка понял, что он уже вскарабкался наверх, не по смутному шороху или сдавленным проклятиям его соратников. Темень, безраздельно царившая под землей, стала еще более непроглядной, когда спина молчаливого полонянина уперлась в крышку, задавив и без того бледные росчерки пробивающегося сквозь щели света лучины.
- Раз, - еле слышно просипел Перстень. – Два.
- Три!!!!!!!!!!
Дружный выкрик, одновременно вырвавшийся из трех глоток, оглушил, должно быть, не только Яшку, но и тех, кто совершенно не ожидал его услышать. И уж, конечно, никак не предполагал, что под этот дикий вопль сбитая из крепких досок крышка лаза с громовым треском вылетит из проема и оглушительно грохнет об пол наружной своей стороной.
Ромея как будто сдуло с плеч соратников. В неверном трепещущем свете тусклой лучины Яшка успел увидеть лишь двоих воев, стоявших один на другом у противоположной от себя стены поруба. Как он и думал, оба были поперек себя шире, и угрюмой воинственностью от них веяло на всю избу. Правда, вместо ожидаемых книгочеем доспехов, на обоих болтались лишь изодранные и чем только не перемазанные нательные рубахи.
Рассматривать новых своих знакомцев Яков долго не смог. Спустя минуту Перстень, ухватившись за край лаза и что есть силы оттолкнувшись сапожищами от спины Котла, исчез снаружи. Раненый же воин, оказавшийся таким высоким и тучным увальнем, что любой кособрюхий боярин этой дикой страны умер бы от зависти, без единого звука сполз на пол.  Он не шевелился.
Наверху же что-то отчаянно гремело, трещало и переворачивалось. Только однажды раздался звук, чем-то напоминающий не то стон, не то громкий выдох, но и он умер, так и не переродившись в крик.
Яков представлял себе звук сечи по-другому. Крики, топот, оглушительный лязг железа со всех сторон, вопли ужаса побежденных и надсадное дыхание победителей. Ничего этого не было. Возня над головой длилась до тех пор, пока сверху, вновь едва не придавив книгочея, свалилось нечто тяжелое и неподвижностью своей очень напоминающее мешок, битком набитый репой. Лишь когда он, наученный опытом ушибленных ребер, во второй раз увернулся от такого тюка, то понял, что за мешки на него сыплются. Свалиться с ног и не заорать ему помешал только изрядно обострившийся в последнее время, ставший по-настоящему звериным инстинкт. Именно он бросил тело в сторону, не позволив третьему бездыханному телу придавить нескладное существо монашка. На искаженные предсмертной мукой лица убиенных и жуткие раны на их телах, из которых еще сочилась кровь, он старался не смотреть. Благо, неровный свет, боязливо заглядывающий в страшный поруб из открытого лаза, загородил кто-то, наклонившийся сверху.
- Котел, ты как?
В ответ увалень что-то хрипло фыркнул и попытался, вновь хватаясь за неверную опору стен, подняться на ноги. Те такую тяжесть долго выдерживать, видно, не могли. Потому заметно дрожали и норовили подогнуться. Темный силуэт наверху исчез из поля зрения, но светлее оттого, что он уже не загораживал слабый огонек, почему-то не стало. Видно, свет божий не желал больше любоваться на этакие людские непотребства. Яков тоже не успел еще привыкнуть к столь страшным вещам, а потому смотреть на ужасное дело рук человеческих не испытывал ни малейшего желания. Благо, чьи-то заботливые руки услужливо и очень кстати опустили в лаз рассохшуюся лестницу, и служка взлетел по ней наверх так споро и ловко, как никогда и ничего до этого в своей жизни еще не делал. Он старался не думать о том, что чуть раньше именно эти заботливые руки лишили жизни людей, теперь валяющихся бесформенной кучей на дне ямы. Выбравшись, наконец, на поверхность, Яшка, еще плохо соображая, что делает, бочком-бочком двинул к самому темному углу разбойничьей избы. Там-то его и вывернуло наизнанку. Прийти в себя он не мог так долго, что даже не понял, как Ромею и Перстню удалось поднять наверх неподъемного здоровяка, совершенно точно названного Котлом. Немного осознавать что-то он смог лишь тогда, когда сверху на него вылился целый ушат холодной воды.
Вытерев лицо руками и обтерев мокрые ладони о полы рясы, монашек, наконец, посмотрел на человека, который старался привести его в чувство. Он услышал как будто со стороны чей-то придушенный голос, и лишь спустя миг понял, что говорит он сам.
- Чего он там лопочет? – послышался откуда-то сбоку требовательный раскат голоса Перстня.
- Спрашивает, какой же я ромей с таким-то раскосым рылом, - без тени обиды и смущения повторил степняк неосознанно вырвавшиеся слова книгочея.
В ответ раздался искренний и такой безмятежный смех, будто его обладатель не сотворил только что один из смертных грехов, а они все находились на представлении бродячего цыганского цирка, а не в самом сердце лагеря таинственной и враждебной разбойничьей рати.
Яков вздохнул. Поистине, как говорится в писании, не ведают они, что творят. И творят абсолютно все – и богоугодные дела, и страшные непотребства – так искренне и безмятежно, что поневоле начинаешь сомневаться, а не правы ли они. У них своя правда, свои понятия о чести и добродетели, порой очень сильно разнящиеся с теми, что сеет на земле святая церковь. И все же единства с миром, в котором они живут, у этих людей куда больше, чем у пришедших из поистине какого-то другого света священнослужителей. Пусть даже гордыня здесь считается добродетелью, но ведь и такую искренность, какая присуща здешним диким варварам, редко встретишь у давным-давно принявших свет истинной веры ромеев. Даже из числа богомольцев.
- Так он, должно быть, решил, что мы в этом пузе кашеварим обычно? – он осторожно хлопнул по животу сидящего на полу Котла. Тот бледно улыбнулся и постарался устроиться поудобнее, навалившись спиной на стену. – Раз кличем его так.
Затем разговор зашел о том, каким макаром и что именно нужно у Перстня обмотать вокруг пальца, чтоб соответствовал прозвищу, потом – как можно назвать этого мальца в задрипанном сарафане. Сошлись на Глашке. Из всех этих диких варварских потешек монашек заключил, что кличут они друг друга вовсе не по именам, а по прозвищам. Почему, спрашивать не стал. Как говорится, побольше молчи и сойдешь за умного.
Это чуть погодя Яшка заметил, что балагурили его новые знакомцы вовсе не праздно и бесполезно. В отличие от него, они времени зря не теряли. Варвары успели обшарить все закутки в доме, оружие, отобранное у татей, аккуратно сложили на стоявшем посреди узкой горницы столе, сыскали даже один толстый, пыльный, грязный, да побитый молью тулуп. На глупые вопросительные взгляды пояснили, что при необходимости он мог сойти и за какой-никакой доспех. Не всякий засапожных дел мастер сможет пробить его ножом али еще каким непотребством. Нацепить его порешили именно на книгочея. Даже еле держащийся на ногах Котел был куда более полезным воем, чем новонареченная Глашка, которой и требовалось больше защиты. Потом Перстень со степняком, звать которого Ромеем служка в глубине души считал делом оскорбительным, быстренько перетащили стол в угол по другую сторону от двери, поставили его на бок, меж ножек, что уперлись в стену, усадили монашка и велели ему не издавать ни звука. Оружие разобрали еще более споро. Особенно придирчиво осмотрели луки. Их оказалось два, и по скорчившемуся лицу Перстня Яков сделал вывод, что сколько-нибудь годными для дела он их не считал. Степняк, как обычно молча и без тени малейших эмоций, выбрал себе лук покороче, набросил ремень тулы со стрелами на плечо и проверил, насколько удобно и быстро выхватывается из-за пояса клевец, а из-за сапога – нож. Перебросившись с Перстнем парой еле слышных слов, он беззвучно скользнул к запертой двери. Прислонившись к ней ухом, какое-то время постоял неподвижно и даже, казалось, не дыша. И уже когда богомолец стал подумывать, не превратился ли он, случайно, в каменное изваяние, варвар осторожно потянул толстый деревянный брус задвижки на себя. Тот подался туго, нехотя, но, опять-таки, беззвучно. Неслышной тенью Ромей растворился за чуть приоткрытой дверью, одним еле различимым, но вместе с тем очень плавным движением шагнув за порог и плотно притворив ее за собой.
Тучный Котел успел подняться с пола и перебраться на лавку, вновь привалив свои могучие телеса к стене. Из оружия ему досталось копье с наконечником из грубого сырого железа и массивным, но неровным древком, сварганенным словно бы из первого попавшего под руки деревца. Его здоровяк походя, одним солидным движением воткнул в пол, чтобы случись чего, сподручнее было хватать. Яшка подумал, что так пригвоздить его не сумел бы и за весь день, пусть даже двумя руками, да с разбегу.
- Оружье у них какое-то неловкое, - как будто бы ни к кому не обращаясь, оглаживая твердой ладонью лезвие уже знакомого им по схватке в хате тиуна оружия – не то косы, не то меча – проговорил Перстень. – Может, и впрямь станичники обычные, а мы их принимаем невесть за каких воев?
- Будто стрел не видишь, - хрипло возразил Котел. – Такие и на новгородском торгу сбудешь с бооольшим прибытком. Каленые, легкие, да и оперенье чудное какое-то, цветное.
- Это да. Вот то и удивительно. Ватага – не ватага, рать – не рать. Откуда взялись, что тут забыли? Вот нелегкая дернула сюда сунуться. А, Котел? – последние слова были сказаны так, что сразу становилось ясно: уж что-что, а жалеть варварский воевода о том, что влез в это непонятное дело, и не думал.
- Почему вы не по именам обращаетесь друг к другу? – донеслось из угла, в который забился Яшка. Из-за перевернутого стола торчала его чубатая макушка, а глаза с живо бегали – с Перстня на Котла, и обратно.
- Эко, брат, ты спросил. Вы там, в Царьграде своем, все такие дикие, или только ты один? – судя по тону, на сей раз Котел нисколько не шутил. Он действительно был удивлен столь нелепому вопросу. – Имя свое кому ни попадя говорить не след. Им человек при рождении нарекается, богами. Это его самое первое и самое главное таинство, - книгочей подумал, что сейчас этот дикарь того и гляди еще и перст назидательно возденет вверх. – Зная настоящее имя человека, можешь над ним какую хошь власть иметь. И порчу навести, и сглазить нехотя, и… да мало ли чего еще.
- Так вы что же, со смертью об руку ходить не боитесь, а какого-то глупого сглаза оторопь берет?
- Дурак ты, ромей. Хоть и книжки читаешь, - обиженно, почти как ребенок, что с его дородной и устрашающей внешностью никак не вязалось, прогудел Котел. – В сече, к примеру, думаешь, есть время, чтоб друг друга по батюшке да со всем вежеством величать? Это родители, да боги должны твое имя, при рождении данное, знать. А други называют так, как должным считают. Такое прозвище хоть и не настоящее, только чести да правды в нем, порой, поболе будет. Я вот чем тебе не Котел? А Ромей? Рыло свое скоблит, что ваш брат, да хитрый такой же. Пока ты ему двадцать слов, он с тебя молча, тихой сапой сапоги сымет, да припрятать успеет.
- А Перстень – откуда такое имя взялось?
- Много знаешь, реже дышишь, - недовольно отрезал воевода, занявший позицию у окна и, осторожно выглядывая из него, озиравший двор. – Раскудахтались тут, что бабы. Ты, Котел, гляди. Этот – Глашка, а ты Забавой будешь. Тоже, кстати, не в бровь, а в глаз имечко.
Котел скорчил недовольное лицо, но по нему все равно было видно, что никаких обид на своего старшого после таких слов не таит. Он вынул заткнутый за пояс топор и придирчиво провел по лезвию большим пальцем. Буркнув что-то вроде того, что хоть и колун обычный, а заточен справно, с глухим стуком воткнул его в пол по другую руку от копья. Несмотря на все воинственные свои приготовления, сойти с места он и не подумал, оставшись сидеть на лавке.
Перстень тем временем заглянул еще на печку, откопал там покрытый ржавчиной нож, сунул его за голенище сапога. Проверил и полати. Оттуда достал какую-то торбу с лямкой, бросил на пол. Пошарив наверху еще немного и не сыскав больше ничего дельного, вернулся к найденной котомке. Там оказались справные и даже чистые вещи: три почти белые нательные рубахи, портки, веревочный туесок и еще какое-то тряпье. Две сорочки Перстень оставил при себе, все остальное поскидывал обратно в суму и бросил ее Яшке.
- Наденешь. А то смердишь – за версту учуять можно.
Сначала монашек хотел воспротивиться, но, поразмыслив, решению воя перечить не стал. Мало ли, как тот накостылять за отказ может. К тому же ряса действительно порядком пообтрепалась. Не говоря уже об исходящем от нее запахе. Именно так, мелькнула в яшкиной голове крамольная мыслишка, наверное пахли и святые, презревшие все соблазны мирской суеты. Впрочем, без длиннополого монашьего одеяния его, может, и не узнают здешние лихие людишки. Выкидывать рясу он, конечно, не стал, решив про себя, что наденет обратно, как только выпадет возможность привести его в надлежащий вид. Нашел он в разбойничьей котомке и лапти. Не слава Богу, какая обувка, но лучше уж пусть они будут на ногах, чем вообще ничего. С тех пор, как Сыч со своим квадратным подручным разули его в окне той злополучной харчевни, книгочей так и обретался босиком. Даже в нечистотах поруба. Быстро переодевшись и сложив свои в суму вещи, которые на поверку больше напоминали тряпье самого распоследнего нищего, ряженый богомолец воззрился на дружинников.
Вопреки яшкиным ожиданиям, Перстень не стал надевать чистое на себя, а, изорвав одну рубаху на широкие полоски, принялся ловкими и скупыми движениями перетягивать рану соратника. Судя по старым грязным повязкам, крови тот потерял порядком. Но не издал ни звука даже тогда, когда лысый воевода с треском рвущейся плоти принялся отдирать от раны прикипевшие к ней старые заскорузлые лоскуты. Котел даже не особенно морщился, когда Перстень начал чуть ли не ковыряться в его плоти, промывая рваные края раны. Монашек смотрел на все эти непотребства с нескрываемым отвращением, морщился, чувствуя, что сейчас того и гляди нутро вдругорядь выполощет свое скудное содержимое наружу. В трепещущем неровном свете лучины, которую переставили с перевернутого стола на лавку, все происходящее казалось мрачной картинкой из древних книг, на которой изображены муки грешников в аду. Те же затаившиеся по углам зловещие тени, те же лица, освещенные снизу и оттого кажущиеся злобными гримасами щерящих пасти упырей и водяных. Но взгляда от всего этого ужаса книгочей оторвать все равно не мог.
- Опарыши еще не завелись, - еле слышным и глухим голосом, в котором на сей раз лишь едва-едва слышны были нотки задиристого веселья, предположил Котел. – Что-то не слыхать, как челюсти их лущат.
-  Это потому, что они тут сдохли уже все, - с каким-то диким варварским задором ответил Перстень. – Лежат, гниют. Воняют, хоть топор вешай. Слышь, ромей, помоги на него рубаху чистую надеть.
Яшка, справедливо рассудив, что других ромеев здесь больше нет, сорвался было с места, но вдруг был не самым вежественным образом водворен обратно в свое укрытие чьей-то твердой рукой. Не успев даже испугаться, он удивленно вскинул глаза вверх. Это был Ромей. Именно к степняку, скорее всего, дружинник и обращался. Когда и как он успел вновь проникнуть в хату, служка даже не понял. А тот как ни в чем не бывало с привычным своим невозмутимым спокойствием уложил аккуратно на пол колчан с луком и будто одним махом оказался около своих соратников. Вдвоем они с горем пополам нацепили чистую сорочку на плотное, перевязанное чуть не на половину тело Котла. Странно, но в одежде большой дружинник действительно казался разжиревшим боровом, а без нее – просто крупным, широким здоровяком, но никак не толстяком. Словно зная это, рубаха на нового своего владельца налезать ни в какую не хотела, а когда все же оказалась на нем, не преминула при первом же движении гридня затрещать по швам.
- Не сильно-то они хоронятся, - донесся до яшкиного слуха едва слышный голос степняка. – Тут десяток хат без одной, с сараями и клетями. На трех холмах раскиданы. Наша – на самой макушке того, что ближе к реке. Склон крутой, башку сломать можно. Но если спускаться по пологому боку в сторону леса, то пробираться придется через весь хутор. Стор;жу не заметил, но вдруг да наткнемся где-нибудь?
- Значит, будем спускаться к реке, - согласился Перстень. -  Веревка нужна.
- Есть, - Ромей кивнул в сторону двери, возле которой на полу, в тусклом дрожащем свете кажущийся свернувшейся  длиннющей змеей, лежал толстый моток. – С колодца снял.
- Примотай ее пока к чему-нибудь. Да нужно двор проверить еще раз. Чтоб никто с ножом за спину не лез. Ну, это уж я сам.
Ночь встретила их приветливым стрекотом кузнечиков и сонным шелестом листвы на обступивших холмы деревьях. На небе, которое Яшка увидел впервые после многих дней своего пленения, весело подмигивали звезды. В нескольких местах на них наползли рваные лоскуты туч. Теплый ветерок приятно шевелил волосы на голове, дул в лицо пряным духом лесных трав. Где-то за дальними оградами устроили ленивый перелай собаки. Весь мир в этот миг казался приветливым и донельзя дружелюбным. Но недолго.
Яшка запнулся обо что-то мягкое и едва теплое. Судя по всему, кто-то раскидал прямо посреди двора какое-то барахлишко – то ли полушубок, то ли зипунок. Нечего добру пропадать зазря, мелькнула в голове священнослужителя мещанская мыслишка, и он нагнулся, чтобы прибрать ее к рукам. И тут же отпрянул в сторону, едва не сбив с ног и без того еле волочившего ноги Котла. Тот не проронил ни звука, только зыркнул на непутевого неумеху недобро выпученными глазами. Яков робко втянул голову в плечи и припустил за Ромеем, спина которого уже скрылась за углом хаты. Но успел еще раз бросить беглый взгляд на развалившееся в невысокой траве тело дохлой собаки. Она лежала на боку, пасть открыта, язык вывален наружу. Вот почему в этом дворе никакой пес не нарушил покоя их бегства. Рука степняка, похоже, пощады не ведала никогда.
Пару раз приходилось останавливаться, чтобы дать отдышаться Котлу. Тот хоть и храбрился, и сопротивлялся всякой попытке оказать ему помощь, все равно едва не падал с ног. Всякий раз, когда Яшка подставлял ему свое плечо, наваливался на монашка таким неподъемным весом, что шагать дальше теперь книгочей уже не мог. Пока они еле-еле дотащились до края холма, на макушке которого торчала хатка с соломенной крышей и ровненькими постройками сарая и клетей, степняк уже успел обмотать один конец веревки вокруг столба, подпиравшего пологий скат крыши над погребом. Второй держал в руке.
- Нужно вокруг пояса обмотать, - свистящим шепотом пояснил он. – Котел, пойдешь первым.
- Что еще скажешь? Когда это я своих бросал и первым из сечи драпал? – взвился было бугай, но потом добавил уже спокойным тоном. – К тому же у меня пояс пока отыщешь – утро настанет. Задница сразу в подмышки перерастает.
- А ты предлагаешь мне туда первым сигануть а вас, двух калек, в гадюшнике этом оставить? Перстень не разберешь когда еще подойдет…
- Тогда пусть малец первым.
- А если станичники там, внизу сторожу выставили? Хрен их знает, раз здесь никого из охороны не видать. Колдун даже тявкнуть не успеет, - шепот Ромея начинал наливаться свирепыми нотками. Было видно, что ждать он не любит, а всякое промедление воспринимает, как личный вызов. – Давай, подымай руки! А то за шею привяжу, не посмотрю, что и ее у тебя нет – плечи сразу в уши перерастают!
Когда здоровяка обвязали веревкой чуть выше пояса, сами еле успели схватиться за нее – он так свирепо ринулся вниз, словно там его ожидала гуща сечи. Топор заткнул за пояс, одной рукой схватился за канат, другой, помятую наставления степного своего соратника, вцепился в копье. Когда Яшка с узкоглазым самозванцем почти спустили раненого здоровяка вниз, что далось им с превеликим трудом и немалыми переживаниями – опасались, как бы подгнившая веревка не лопнула, - к ним незаметно подобрался и Перстень. Вернее, для кого незаметно, а для кого и не слишком. Когда книгочей, обливаясь заливавшим глаза потом и вовсю силясь не выпустить из обожженных ладоней веревки, думал только о том, чтобы все это поскорее закончилось, степняк даже с не особенно сбитым дыханием, не поворачивая головы, вдруг громко шепнул:
- Кого это ты там прихватил?
- Я?! – честно говоря, довольно по-дурацки округлив глаза, вопросил монашек. – Да никого тут нет.
- Того, кого ты почему-то пропустил, - ответил совсем рядом, за спиной, гулкий, пусть и чуть сдавленный, но все равно громовой раскат голоса воеводы. Он одним движением бросил на землю какого-то сухого человека и перенял веревку из слабеющих рук церковного служки. Тот благодарно бухнулся на землю прямо возле того, кого не «пропустил» Перстень. Это оказался совсем еще молодой, может, одного с Яшкой возраста паренек в изодранной и запачканной чем-то бурым рубахе, с разбитым носом, под которым застыли потеки крови, заплывшими глазами и губами, которые больше напоминали оладьи. Смотрел он на монашка почему-то с такой неприкрытой враждебностью, словно это Яшка его так изукрасил.
- Видать, поспрошали парнишку, - как будто между делом бросил Ромей. Затем он прислушался к чему-то внизу, подергал веревку, кивнул чему-то, словно соглашаясь со своими мыслями, и потянул ее обратно.
- Не бросать же его тут, - Якову показалось, что в голосе варварского воеводы даже промелькнули нотки сожаления. – Ну,…раз он не с ними.
- Мм… сво…. нннбс…., - находка Перстня что-то пролепетала, едва сумев разлепить спекшиеся и раздутые губы.
- Что-что? – неосознанно переспросил книгочей.
- Мы своих не бросаем, - прокаркал хриплым голосом паренек. Было видно, что внятная речь ему даётся с трудом.
Может, слова стали и понятнее, но суть их для служителя церкви так и осталась загадкой. Чтоб не сойти за человека глупого, он решил вдругорядь не переспрашивать. Видно, слова эти предназначались совсем не для его ушей. По крайней мере, когда он перевел взгляд на дружинников, еще успел заметить, как те перебросились короткими взглядами и тут же развели взоры в разные стороны.
- Следующим пойдешь ты, - тон Перстня был таким, что сразу стало ясно – не совета спрашивает у степняка, а приказывает. Тот, впрочем, и не подумал перечить. Сам обвязал себя, пропустив веревку подмышками, схватил лук в зубы, вцепился обеими руками в канат и одним прыжком сиганул вниз, разом скрывшись из виду. Помогать ему не пришлось, только вытягивать веревку обратно наверх, когда степняк достиг дна и подергал за нее – я, мол, на месте.
Яшку и избитого паренька спустили быстро. Сначала царьградца, а затем молодого дикаря. Перстень обвязывал их веревкой быстро, со знанием дела, словно детей малых пеленал. Разве что ворчал при этом так, что у мальцов, скорее всего, уши бы поотсыхали. Сам полез последним. Задрав голову наверх, Яков на глаз определил, что высота тут была локтей в двадцать. Когда спускали его самого, то она казалась больше как минимум вдвое. Массивный, плечистый силуэт воеводы на миг завис над обрывом, а затем он оттолкнулся ногами от кромки крутого склона, пролетел примерно три сажени, и вновь уткнулся стопами в песчаный срез косогора. В третий прыжок он уже преодолел б;льшую часть спуска, и монашек уже поверил было в то, что все, наконец, Слава Вседержителю, кончилось.
Именно в момент вознесения молитвы наверху вдруг что-то оглушительно треснуло, и резкий звук этот словно нож вспорол ночную благодатную тишь. Треск перерос в грохот: протяжный, с перекатами. И не менее оглушительный. Сразу же отовсюду послышался злой людской гомон, невидимые с подножья холма собаки надорвали глотки, зайдясь в хриплом лае. Вроде бы даже стало светлее.
- Факелы запалили, - сквозь зубы прошипел степняк.
- Как чувствовал, что больно гладко уходим, - вздохнул Котел, крепче сжимая древко копья и неосознанно второй рукой шаря по поясу в поисках топора.
В этот миг с короким «кхэком» грянулся спиной о землю Перстень. Впрочем, на ноги он вскочил споро, не дав никому усомниться в том, что с ним все в полном порядке. Хотя, прикинул про себя Яков, доведись ему грохнуться с такой высоты, одним испугом он бы явно не отделался. Бросив на землю бесполезную веревку, которая вроде бы стала длиннее, воевода недовольно рявкнул:
- Столб, холера ему в бок, сломался. Вроде новый, а туда же – подгнил к едреной матери. Все, ходу! Добегаем до реки, потом вверх по течению, сколько сможем. С собаками пойдут, хоть следы спутаем, время выгадаем!

                ХХХ

Нестись со всех ног от настигающей погони Яшке до сих пор приходилось лишь один раз. Да и то недалече убежал, в окне, как карася в лужице, выловили. До сих пор то бегство он справедливо считал самым большим злоключением, случившимся в его жизни. Представить что-то похуже – фантазии бы не хватило. Впрочем, особенно напрягать воображение и не потребовалось.
По берегу реки, высоко задирая ноги, чтобы не цеплялись за длинные прибрежные заросли, они бежали долго. Бесконечно долго, как показалось книгочею. Особенно это было мучительно, потому как ноги одеревенели очень быстро, превратившись в две неподъемные колоды. Передвигаться, с каждым новым шагом преодолевая все нарастающее сопротивление воды, стало совсем невыносимо. Однако, замедлять бег, не говоря уже о том, чтобы остановиться и перевести дух, было никак нельзя. Ждать его никто бы не стал, это монашек чувствовал безошибочно. Нутром. Какое-то время они бежали в прозрачном мраке ночи, растянувшись цепочкой. Дорогу торил, как тур во время гона, Перстень. За ним держался молоденький варвар, за которым еле поспевал книгочей. Якову даже становилось стыдно, когда на пятки ему время от времени наступал раненый Котел. Ромей, который словно гусак на водопое то и дело вытягивал шею, озираясь назад, и вовсе шел почти шагом. Для него такой бешеный, в яшкином разумении, темп, похоже, особых хлопот не доставлял.
Через какое-то время, растянувшееся в целую мучительную вечность, во время которой монашек даже успел предположить,  не в ад ли он попал, степняк вдруг обогнал всю их процессию и в три шага настиг воеводу. Перстень ровным раскатистым гласом объявил о привале, и все тут же устремились к берегу, выйдя, наконец, на сухое. Пока двое остававшихся еще в добром здравии воев о чем-то тихо переговаривались в сторонке, книгочей с завистью следил за Котлом, который, приземлив свой широкий зад на прибрежную траву, по очереди стянул сапоги и вылил из них воду. С сожалением взглянув на свою лыковую обувку, набухшую и впитавшую в себя, должно быть, половину этой речки, он горько вздохнул. Хлюпать в таком непотребстве представлялось делом неприятным и, хуже того, для здоровья не особенно полезным. Особенно если вспомнить о надсадных хрипах в груди, заработанных в смрадном порубе. 
Что там порешили Перстень с Ромеем, Яшка так и не понял. Но только когда воевода велел своим громогласным рыком подниматься на ноги и бежать дальше – хвала Господу, посуху – монашек вдруг заметил, что степняка и след простыл. Что-то спрашивать у Перстня не стал – тот уже рванул вперед с такой прытью, что арабский скакун за ним вряд ли бы поспел. Тогда книгочей перевел взгляд на Котла. Тот, как показалось, виновато вперив глаза в землю, мрачно пояснил: Ромей пошел в другую сторону, путать следы.
От реки к лесу бежать пришлось по открытому месту.  Прогалина, приблизительно в четверть версты шириной, тянулась вдоль всего берега и упиралась вдали в темную кромку леса. Небо на восходе уже начало наливаться бледной синевой, которая будто бы растворяла в себе звезды. До рассвета оставалось всего ничего, и даже монашек понял, что до того, как солнце покажется над окоемом, им нужно было во что бы то ни стало добраться до этой спасительной границы.
Припустили во весь дух. Вернее, так показалось книгочею. Может, на самом деле они еле плелись, хватая холодный утренний воздух раззявленными ртами, как загнанные лошади. Во всяком случае, Перстень, не выглядевший особенно уставшим и запыхавшимся, кружил вокруг них, словно коршун над цыплятами, поддерживая под руки и помогая быстрее волочить ноги то одному, то другому. Пару раз подхватывал за шкирку Якова, когда тот, оступившись в очередной раз на притаившейся в высокой траве яме, чуть не шлепался носом в землю. Один раз вроде бы поднял на ноги избитого парнишку. Но это Яшка видел краем глаза, больше в тот миг заботясь о сохранности своей личности, потому точно поручиться, было такое или нет, не мог. Вот что он видел точно, так это то, как хлопотал воевода вкруг своего гридня. Какое-то время они даже бежали вместе: Перстень подставил раненому свое плечо и практически пер его на своем загривке. До тех пор, пока Котел сам его не оттолкнул, давая понять: я, дескать, в порядке, дальше могу двигаться сам. Именно в этот момент Яшка споткнулся в третий раз, но моргнуть не успел, локоть крепко и больно стиснули стальные пальцы, вновь не позволившие ему вспахать носом дикую целину.
Как только вломились в лес, как стадо кабанов с оглушительным шумом и треском ломая подлесок, Яков бросил беглый взгляд через плечо. Строго говоря, он хотел лишний раз успокоить себя, убедиться, что опасность миновала. Но сделал только хуже. От очередного приступа панического страха он замер на одном месте, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Вдоль обоих берегов реки в их сторону бежали люди. Много. Десятка три, если не больше. Все с оружием, а некоторые даже в кожаных латах. Передние держали на длинных кожаных ремнях собак, которые, поминутно припадали к земле. Когда цепочка, двигавшаяся по их берегу, достигла того места, где беглецы выбрались из воды, псы свирепо залаяли и принялись чуть ли не вырывать у хозяев поводки, устремляясь по найденному следу. Тати живо загомонили, ничуть не хуже своры их псов, бросившись в сторону укрывающего куцую дружину Перстня леса. Двигались двумя линиями: в первой цепи те, кто шел по этому берегу, во второй, чуть поотстав – перебравшиеся с другого.
- Что примерз, леший! – яротный шепот у самого уха резанул слух. – Сейчас нагонят!
Перстень без особых церемоний цапнул книгочея за загривок и швырнул в сторону чащи. Сам задержался ровно на миг, деловито окинув взглядом погоню. Монашка настиг в два прыжка.
- Хорошо, что не раньше нагнали, - бросил он на ходу. – В лесу из луков не особо постреляешь, а на этой прогалине были бы как на ладони. Плохо, что собаки.
Пугать дальше, почему именно ему не по душе зубастые преследователи, он служку не стал. Просто еще раз толкнул в спину, давая понять, что разговоры закончились, и пора снова поработать ногами. Яшка от такого пинка едва не налетел лицом на дерево, чертыхнулся, словно настоящий варавар, и, обежав ствол и перепрыгнув невысокий куст по другую его сторону, припустил за мелькающими меж деревьями спинами Котла и воеводиной «находки».
Теперь каждому приходилось двигаться самостоятельно – Перстень держался в нескольких шагах позади, не спуская глаз с преследователей. Несколько раз книгочей упускал его из виду, постоянно утешая себя тем, что виной тому треклятые деревья и густые кусты, разглядеть через которые что бы то ни было не представлялось возможным. Он даже обрадовался, когда вдруг понял, что чаща вроде как стала гораздо более редкой, просветы меж деревьями увеличились, а кусты орешника не казались больше непроходимым воинством, грозно ощетинившимся копьями веток да сучков. Радовался до тех пор, пока не понял, что сквозь куцый строй деревьев на него насмешливо смотрит обширный простор широкого поля. Рощица оказалась вовсе не спасительным лесом, а совсем узенькой полоской, проскочили которую они на одном дыхании. Как быстро это незначительное препятствие преодолеет погоня, думать не хотелось совсем. Яшка снова замер на месте, от ужасных предчувствий надвигающейся неминуемой беды не в силах сдвинуться ни на шаг. Сначала он сам не понял, как вновь продолжил движение вперед. Потом, в очередной раз услышав над самым ухом надсадные проклятия воеводы, догадался, что это Перстень подхватил его чуть не подмышку, и упрямо тащит вперед, как лиса задушенную куру. Смысл слов, которые на ходу выплевывал этот варвар с всклокоченной бородой, дошел до него не сразу – лишь после того, как лысый тряхнул его хорошенько и гаркнул почти в ухо:
- Оглох ты, что ли?!
Еще раз взглянув в глаза монашка и удостоверившись, что тот уже пришел в себя, Перстень повторил:
- Бегите во все лопатки. Понял? Не оглядывайтесь. Я их задержу здесь, - едва сказав это, воевода без лишнего вежества швырнул тщедушное яшкино тельце вперед. С треском пролетев через подлесок, книгочей приземлился за границей деревьев. Быстро оглянувшись, он увидел, как Перстень без особой суеты потянул из колчана за спиной стрелу, приладил на лук, резко вскинул его перед собой, помедлил лишь долю мгновения и выпустил ее в сторону стремительно приближающегося лая и хруста ломаемых кустов.
Нашла ли страшная вестница судьбы свою жертву, он уже не узнал – несся с ветром в ушах вперед, изо всех сил стараясь не отстать от оставшихся двоих беглецов. К его удивлению, парнишка, подобно ему, не поддался панике и без сомнений подставил свое плечо здоровенному раненому бугаю. Как тот не раздавил своего помощника, оставалось только диву даваться. Помянув про себя недобрым словом демонов ада вперемешку со святыми, Яков, догнав Котла с жертвой его тучности, подхватил дружинника с другой стороны. Тот пытался слабо сопротивляться, показывая жестами, что у него в этой руке должно быть копье, но служка неожиданно легко вырвал древко из его толстенных пальцев и понес его сам. Странно, но оно, вопреки ожиданиям, не путалось между ног и почти не мешало двигаться.
Сколько они так то ли пробежали, то ли проплелись, сказать было трудно. Яшка боялся оглядываться, чтобы от страха вновь не замереть, как вкопанному. Перстня рядом не было, и напнуть под зад, придав ускорения, никто уже не мог. Хотя и впереди трудно было что-то разобрать. В глазах мелькали красные мухи, перед взором плыл серый туман. Как будто этого было мало, так еще и пот заливал глаза. Богомолец упер взгляд в землю, стараясь заранее примечать ямы и кочки, чтобы, не приведи Бог, не запнуться о них. Высокая трава, по утренней поре напитанная росой, промочила их с головы до ног. Но на такие мелочи обращать внимания было некогда. То, что они карабкаются по пологому склону холма, монашек понял только тогда, когда идти стало гораздо труднее.
- Сейчас поднимемся, а там поглядим, кто кого, - тяжело дыша, пропыхтел Котел.
И лишь тогда Яшка осмелился взглянуть в сторону чахлой чащицы, так и не сумевшей стать им надежным укрытием. К его удивлению, от нее они отдалились на почтительное расстояние. С высоты пригорка люди, выплеснувшиеся из-за стены деревьев, казались копошащимися тараканами. Правда, действовали они куда более осознанно. Собак видно не было: видно, воевода успел-таки их утихомирить. Сам Перстень двигался в их сторону, то и дело останавливаясь, озираясь, уклоняясь от падающих на излете стрел и посылая в ответ свои. Тула уже казалась пустой, а расстояние между ним и погоней стремительно сокращалось.
К этому времени троица беглецов уже достигла вершины холма, и теперь вниз взглянул и Котел. Яшка сразу же пожалел, что позволил ему это сделать. Дружинник всхрапнул, как норовистый боевой конь, выдернул из пальцев монашка копье, оттолкнул своих помощников в стороны и, откуда и силы взялись, с низким утробным рыком бросился вниз. Книгочей знал кучу легенд и сказаний о великих битвах и деяниях славных христовых воинов, но что сейчас делать ему самому – понятия не имел. Отчаянным взглядом посмотрев на юного варвара, он встретился с не менее растерянным взором. Слова не требовались. Они пропали.
Когда Котел добрался до своего воеводы, того уже почти настигли первые враги. Двух из них он остановил, выстрелив в упор из лука.  Брызнула кровь, бессильно мотнулись назад пробитые головы, увлекая за собой на землю умерщвленные тела. Монашек содрогнулся от отвращения, но все равно и от такого отчаянного богохульства тоже не в силах был отвести взгляда.
Швырнув бесполезный лук в лицо очередному разбойнику, Перстень точно рассчитанным скупым движением полоснул страшной помесью косы и сабли по его шее, нагнулся, крутанулся на месте, выхватывая ржавый тесак из-за голенища и отбивая нацеленный в его грудь выпад.
На Котла было страшно смотреть даже издалека. Вблизи же он, должно быть, нагонял дикий животный ужас на любого ворога. Гридень ревел, как разъяренный шатун, вращал копьем, будто ветряк крыльями, сметая вокруг себя всех и вся. Но с кривой пикой скоро пришлось расстаться. Когда за спину Перстню зашел один из лесных душегубов и уже занес было над ним широкое лезвие секиры, неуклюжий с виду бугай среагировал на опасность быстрее, чем Яшка успел разинуть рот для предостерегающего крика. Туго прогудев в воздухе, железный наконечник копья с коротким хрустом врезался в тело татя, отшвырнув его уже бездыханное тело на добрую сажень назад. Топором, вдруг словно бы выросшим из другой руки, дружинник отбил нацеленный в его голову удар шестопера, широко взмахнул своим оружием, вырвав палицу из рук супротивника, и сверху вниз вдарил его обухом по плечу, разом переключившись на следующего преследователя.
Рубились белозерцы не яро, а скорее скупо, не затрачивая на каждого из татей больше одного – двух ударов. Берегли силы. Но как долго они могли так продержаться, ведал один Бог. Очень уж неравны были силы. Особенно после того, как из леса выплеснулась вторая волна погони, еще у реки чуть отставшая от первой. У этих собаки были. Злобно ощеренные пасти не сулили ничего хорошего ни Перстню с Котлом, ни Яшке с его диким сотоварищем. Последний, кстати, вдруг повел себя совсем по-дурацки. Видимо, он не сумел удержаться от соблазна влезть в драку, и ринулся было вниз. Наверное, считал, что действительно сможет помочь обреченным дружинникам, а может и из какого-то своего, варварского удовольствия. В общем, как бы там ни было, но сглупить Яков ему не позволил, и, кинувшись сзади на плечи, повалил на землю. Странно, но это благодеяние дикарь и не подумал принять благосклонно, вдруг извернувшись вместо благодарности принявшись мутузить монашка. Спасаясь от диких нравов и мельтешащих кулаков, служка еще крепче вцепился в потемневшую, грязную рубаху парнишки, не давая ему как следует размахнуться для ударов. Только теперь он вдруг осознал, что эти грязные бурые разводы на ней не что иное, как кровь, которую так любили направо и налево проливать эти двуногие звери.
Сцепившись, они покатились по траве, а когда на какое-то время разомкнули руки и отстранились друг от друга, тяжело дыша и меряя один другого не менее тяжелыми взглядами, земля под ногами мелко задрожала. Вполне справедливо ожидая еще какую-нибудь напасти, ни на крупицу не веря в спасение, Яков осмотрелся вокруг. И чуть не закричал.
От щемящего чувства визгливой радости. 
Обтекая с двух сторон холм, на котором двумя изваяниями застыли монашек и молодой дикарь, охватывая место сечи и все разбойничье воинство кольцом, в низину стремительным потоком неслась латная конница. Показавшееся из-за окоема солнце весело играло на остриях опущенных к земле наконечников пик и островерхих шлемах. Червленые щиты будто переливались позолоченным блеском, а кольчуги сверкали дивными искорками, словно у сказочных витязей.
Никогда богомолец не думал, что такое зрелище покажется ему самым прекрасным из всего, что он когда-нибудь видел в жизни. Княжья дружина. С чем-то иным спутать ее было невозможно.
Яков заметил, как часть татей бросилась в сторону спасительного леса, и некоторым из них, тем, которые не успели еще отбежать от него далеко, это даже удалось сделать. Странно, но их и не думали преследовать. Остальных взяли в кольцо.
Видя, что пути к отступлению отрезаны, и спасения ждать неоткуда и не от кого, ватажники сбились в плотную кучу. Издалека ее даже можно было принять за плотно сомкнутый строй. Стараясь не подпускать конницу ближе, разбойничья рать выпустила в нее рой стрел. Но стрелять лесным лиходеям приходилось сразу во все стороны, а потому жидковатый стальной дождь находящиеся верховые дружинники оставили без внимания. Почти все стрелы ушли мимо движущихся целей. Но тати успели сделать еще один, отчаянный залп. Латники были уже гораздо ближе, и особо в них метиться не было необходимости. Да и не оставалось времени.  Били почти в упор. Сразу несколько коней с пронзительным ржанием со всего хода воткнулись в луговую траву, встали на дыбы или резко поворотили в сторону, выбрасывая из седел ратников. Еще четыре или пять продолжили стремительный свой бег, но уже с пустыми седлами. Но конницу остановить таким образом нельзя. Это потом Яшка узнал, что супротив конной атаки лучшее средство – длинные пики, выставленные вперед плотным порядком в три ряда. А таковых у охотников, рассчитывавших на легкую добычу, ясно дело, не оказалось.
Менее чем в десятке саженей от окруженной толпы станичников конные порядки вдруг грамотно и слаженно перестроились, сосредоточив главный свой удар в одном месте, прямо напротив яшкиного холма. Кольцо латников разорвалось, крылья разошлись широко в стороны, заходя за спины тем, кто оказался на острие атаки. Этот маневр был последним действом, во время которого на лугу можно было видеть две рати. После него ватага станичников перестала существовать.
Грузный, мерный, неотвратимый топот десятков подкованных тяжелых коней, до того заглушавший на лугу все остальные звуки, потонул в треске, хрусте, лязге стали, диком лошадином ржании, порывистой брани и безумных людских воплях.
Первый атакующий порядок дружинников разорвал и без того куцый и нескладный строй разбойников, второй – разметал его, как осенний буран палые листья, а третий, перестроившись с флангов в единый ударный кулак, втоптал остатки лесного воинства в землю.
Когда латники, проскочив разбойничью рать, вновь стали перестраиваться, обтекая место сечи с двух сторон, вдруг стало ясно – биться им больше не с кем. Яков насчитал менее десятка своих недавних преследователей, которые ошалело поднимались на ноги, чудом оставшись в живых после таранного удара конницы. Покалечены были все. Сохранить жизни никто им обещать не стал. Те, что не желали расставаться с оружием, находили свою смерть прямо здесь. Остальных, побросавших сброю в траву, не трогали. Их, тесня конями и тыча копьями, собрали в одну кучу, как раз у склона холма.
Увидев, что парнишка-варвар бросился куда-то вперед, Яшка неосознанно припустил за ним. Теперь бежать было очень легко. То ли потому, что с горы, то ли еще по каким здешним варварским законам природы. Догнал молодого дикаря переодетый монашек только тогда, когда тот сам остановился у тесной группки гридней. Не нужно было быть мудрецом, чтобы догадаться – они обступили Перстня с Котлом. Всклокоченные, страшные, как черти из преисподней, с ног до головы покрытые кровью – не понятно, своей или вражьей – дружинники выглядели веселыми и помолодевшими. Они радостно скалились и хлопали столпившихся вокруг соратников по плечам.
- …однорукий нас нашел, - уловил с полуфразы слова одного из латников, который что-то пояснял Перстню, Яшка. – Там, где мы и условились ждать. Мы по его виду сразу поняли – что-то случилось. Ну, и, стал быть, сюда. Он дорогу показывал к какому-то разбойничьему хутору. А затем, уже в пути, на Ромея напоролись. Он лихо сверкал пятками перед носом погони, - последние слова потонули в дружном гоготе. Теперь он монашку вовсе не казался мужланским, грубым и донельзя варварским. Так вот стоял бы и слушал весь день, словно пение ангелов. И хотя ангелов он не услыхал, а вот степняка увидал. Ромей, важно восседая на неоседланном даже коне, старательно тянул губы в улыбке, и это проявление радости на обычно бесстрастном его лице вовсе не казалось лишним или неестественным.
- А уж он нас сюда вывел, - вдоволь насмеявшись, продолжил дружинник. – Хотя, зря, наверное. Вы тут и без нас, похоже, управлялись.
- Это я еще Котла держал, чтоб сильно не распалялся, - ответ воеводы потонул в новой волне мужицкого гогота. Впрочем, этот приступ веселья длился не долго. Прекратился он по первому же слову воеводы, голос которого вмиг стал сухим и требовательным:
- Остальных почему не преследуете?
- А куда им деваться? – пожал плечами гридень, отчего стальные кольца в его кольчуге задиристо звякнули. – Сейчас этих, что взяли, повяжем, оставим здесь десяток гридней, а сами дальше, к тому треклятому хутору, ведьму ему в дых.
- Добро, - кивнул Перстень. – Коня мне. И Котла пусть перевяжут по-человечески, а то как юродивый в тряпицах. Нет! Ты остаешься здесь, довольно с меня уже твою тушу на горбе таскать. Ромей! Возьмешь два десятка, обойдешь этот гадюшник с полночи. Калека! Как там тебя… Хром! А… Вот… Вижу. Ты – со мной. Дорогу будешь показывать. А то я так бежал, что не запомнил, - если бы Яшка за это короткое время не успел изучить властный нрав воеводы, то подумал бы, что в его голосе промелькнуло нечто вроде смущения. Однорукий, которого назвали Хромом, дружинником явно не был. Зато действительно был калекой, без левой руки. Подъехав ближе к Перстню, он, пряча в бороде улыбку, пожал протянутую варварским военачальником руку. Как при этом умудрялся править конем – совершенно непонятно. Коленями, что ли?
Молодой варвар, который все это время стоял на полкорпуса впереди монашка, вдруг обернулся, скривил свое избитое лицо в подобие улыбки и протянул руку:
- Меня Сявкой зовут.
- А я – Яков, - никакого презрения или брезгливости, пожимая протянутую этим устрашающего вида дикарем руку, богомолец не испытал.



 
9 глава

Дождь моросил нудно, зябко, беспрестанно. Ощущение было такое, словно весь мир насквозь пропитался влагой. Крупные капли тяжело падали на землю с отяжелевших листьев деревьев, с коньков мокрых крыш, застывали неприветливыми потеками на заборах. Еще совсем недавно веселые и нарядные, палисадники теперь угрюмо смотрели на улицу сквозь мрачные потемневшие оградки. Дорога, еще пару дней назад бодро бегущая между ними, теперь уже не звала весело вдаль, уныло вспухнув непроходимыми лужами и вязкой грязью. Невесомая взвесь на фоне опустившейся на землю серой мглы будто соединяла потемневшее небо с раскисшей землей. Весь город казался огромной нахохлившейся птицей с набрякшими влагой перьями, которая и рада бы улететь подальше от этой невеселой сырой безнадежности, но не в силах была покинуть насиженного гнезда.
Благо, в стольный град успели прибыть до того, как унылая непогода распростерла над ним свои серые крылья. Остановились в той самой харчевне, где Яков с отцом Никодимом много дней подряд встречались с человеком, который вдруг оказался настоящим лиходеем. Конечно, монашек никогда не думал, будто Сыч – добропорядочный горожанин. Опасностью от его хищной стати веяло на версту, но раз его не боялся яшкин духовный наставник, то старался не страшиться и сам послушник. Первым делом, как только их подвода въехала в распахнутые настежь ворота постоялого двора, монашек кинулся внутрь корчмы. Он надеялся, что, как всегда, увидит за одним из столов невозмутимо завтракающего Никодима. Не потому, что успел истосковаться. Просто хотелось убедиться, что жизнь его, сделавшая немыслимый, стремительный зигзаг, вновь вернулась в прежнее русло, и ничто уже не сможет прервать ее спокойного, размеренного течения.
Но Никодима в харчевне не оказалось. Еще цепляясь за надежду отменить неизбежное, Яков бросился на кухню – к хозяину. На все его расспросы тот отвечал односложно и с таким видом, будто видел отрока впервые.
- Мало ли сюда людей приходит? – равнодушно гнусавил он тусклым монотонным голосом, беспрестанно вытирая ладони рушником. – Разве ж всех упомнишь?
 - Но как же? – не унимался богомолец. – Разве сюда часто захаживают священники?
- Часто, редко, - продолжал нудить хозяин, - какая разница? Мое дело – людей принимать да кормить, а их – платить справно. А уж кто с кем здесь видится, как чудно он выглядит – не моя справа.
Он цепко смерил служку с головы до ног оценивающим взором и недовольно пробубнил:
- Ты, гость дорогой, будешь что заказывать? А то у меня дел много, недосуг со всякими захожими голодранцами время терять.
- Мяса неси, - грянул из-за спины служки громовой раскат. – И рыбы. Поболе и побыстрее.
Звонким щелчком подкинув в воздух монету, Перстень дождался, пока корчмарь заученным кошачьим движением цапнет ее в воздухе и проверит на зуб. Как только он, важно кивнув, удалился, белозерец испытующе посмотрел на Яшку.
- Уверен, что ничего не перепутал?
- Да где уж там, - обиженно насупился служка. – И название дурацкое, ни с чем не перепутаешь, какой-то «Полосатый лис», и рожа эта… Вон за тем столом мы обычно сидели.
Богомолец споро метнулся через всю корчму, к тому месту, с которого начались все злоключения последнего месяца. Ему казалось, что с тех пор прошла целая вечность, чувствовал, что сам во многом стал другим человеком, а между тем в этой харчевне не изменилось ровным счетом ничего. Будто неумолимое время и не щадящая никого дикая варварская жизнь обходило это место стороной.
- Вот, полюбуйся, - указал он на несколько глубоких зарубин на столе. – Сюда Сыч при каждой встрече втыкал свой нож. Отец Никодим здесь садился, а я – тут, - он бухнулся на знакомое место с таким видом, будто теперь-то никому и ничего больше доказывать не требовалось. – А еще тут кот был, постоянно у ног терся, попрошайничал. Да вот же он!
Харчевный попрошайка действительно валялся под соседним столом с важным видом. Он лениво поднял голову, на половину приоткрыв глаза и оценивающе смерив взглядом незнакомцев. Хвост его недовольно дернулся. Перстень, неспеша подошедший к столу вслед за монашком, испытующе взглянул на стол, на кошака. Покачав головой, посмотрел на Яшку.
- Н-да, - крякнул он. – Редкие, конечно, для харчевни приметы.
- Да зачем мне врать! – не по-христиански взвился вдруг Яшка.
- Да нет, верю, верю, - примирительно выставил вперед руки воевода, усаживаясь на лавку. – Брехать тебе в самом деле незачем. Будем думать, как дальше быть…
Подумать действительно было о чем. Явившись сегодняшним ранним утром в княжий детинец, на церковное подворье, они навели изрядного шороху. Когда патриарх Василий увидел своего потерянного почти месяц назад служку, то даже прослезился. Яшка разом позабыл все обиды на отца-настоятеля, когда тот с блестящими от слез радости глазами прижал его к своей отеческой груди. Послушник впервые за долгое время почувствовал себя, наконец, в полной безопасности. И – дома. Несмотря на то, что продолжал оставаться в самом сердце этого варварского края.
Правда, хорошие вести на том прекратились. Оказалось, что пропал в те проклятые дни не один лишь Яков, а еще и его духовный наставник Никодим. Правда, в отличие от монашка, не объявился до сих пор. Впрочем, как уверил отец  Василий, он денно и нощно возносил молитвы Вседержителю о спасении праведных душ. И был услышан, Господь вернул в лоно церкви молодого своего служителя, целого и невредимого. Воротит и Никодима. Тем более, что молиться за него они теперь будут все вместе.
Увы, остаться за надежными стенами киевского детинца Яшке было не суждено. Перстень попросил дозволения у патриарха на время отпустить с ним вновь обретенного юного служку. На удивленные взгляды и монашка, и настоятеля, пояснил – ненадолго. Исключительно для того, дабы тот показал ему все места в Киеве, так или иначе связанные для него с сей темной историей. А для пущей убедительности он даже намекнул, что если и понадобиться ему Яков вне стен стольного града, то лишь за тем исключительно, чтобы распространить учение церкви Единого бога в белозерской стороне. Такой аргумент отец Василий счел делом богоугодным, и возражать просьбе варварского воеводы, к огромному разочарованию Яшки, не стал.
Но, поразмыслив немного, печалиться раньше времени послушник не стал. Во-первых, как ни крути, недолго ему оставалось маяться в обществе диких варваров, а во-вторых, находился он теперь под действительно надежной защитой. Потому выполнить все просьбы и поручения Перстня он надумал как можно быстрее, дабы в кратчайшие сроки раз и навсегда отвязаться от него со всеми Котлами, Сявками, татями, дремучими лесами, лаптями и вообще всей этой богом забытой стороной. И вот, чтобы, как здесь говорили, не толочь воду в ступе, порешили сразу же наведаться в гости к «Полосатому лису». Но получалось, зря старались.
Когда к столу подошел Ромей, Перстень как-то недобро посмотрел в сторону кухни, запустил пятерню в свою густую черную бороду, подвигал губами и вдруг стукнул кулаком по столу. От неожиданно резкого звука Яков подпрыгнул на месте.
- Где этот пройдоха с его проклятой снедью! – прокатились  густые громовые перекаты по харчевне. – Здесь принято людей голодом морить, или это только нас здесь не уважают?!
Степняк понимающе кивнул, с готовностью сорвался с места и мгновенно исчез за кухонной дверью. Монашек непонимающе хлопал глазами, переводя недоуменный взгляд с его удаляющейся спины на Перстня. Тот в ответ лишь еще раз долбанул кулаком по жалобно скрипнувшим доскам стола. Послушник знал – по местным обычаям вой ведет себя совсем не по-людски. Варвары клали поклоны куче идолов, а потому ничего удивительного в том, что и стол почитали местом святым, божьей ладонью, не было. Вот и получалось – Перстень лупит с вопиющим неуважением по длани, которая людей едой одаривает. За такое полагалось как минимум принародное порицание. Но ничего. Обошлось. Видать, сказать дурное слово здоровенному бугаю с мечом на ремне никто не осмелился. И лишь после того, как взгляды немногих сидевших в харчевне людей вернулись от бушующего дружинника к своим мискам, воевода пояснил вполголоса:
- Понимаешь, колдун, не может хозяин просто так взять, и рассказать обо всем, что ему известно, - воевода тайком обвел взглядом горницу. – Корчма – такое место, где многие сделки свершаются. И благие, и… не очень. И если разлетится по граду молва, будто здешний хозяин про своих гостей всем подряд мелет без разбору, то место это стороной обходить начнут. А лиходеи те, про кого он язык распустил, и вовсе могут прийти ночью, да всю семью на ножи поднять. Понимаешь?
Он еще раз взглянул в сторону кухни, напыжился и на сей раз грянул своей пудовой дланью по лавке.
- Да тут со мной шутить, никак, вздумали?! – снова проревел он. Дождавшись, пока взгляды посетителей вновь разбегутся по сторонам, продолжил почти шепотом:
- Понятное дело, ничего бы он тебе не сказал. Тут особый подход нужон, - при последних словах он чуть ли не причмокнул от удовольствия.
- Это какой такой особый?
- Пришел шибко буйный постоялец. Видно, что человек серьезный. Крикливый, грозный, аж до неприличия. Не понравилось ему здесь что-то, послал холопа разобраться. Потом не вытерпел, сам тараном попер на кухню. Обычное дело.
Перстень пожал плечами, чуть заметно раздвинул губы в хищной улыбке, потом вдруг грозно насупился, сердито засопел и снова громко хватил кулаком – на сей раз по своей ладони.
- Ну все, проныра, если я встал, то тебе, холера, не поздоровиться! – объявил он грозно на всю харчевню, с грохотом перевернувшейся лавки вскочил на ноги, еще раз для приличия ругнулся и решительным шагом направился к двери, за которой совсем недавно скрылся степняк.
Когда он, чуть не выломав косяк, скрылся на кухне, монашек огляделся вокруг виноватым взором, отвечая на вопросительные и недружелюбные взгляды глуповатой улыбкой и виноватым пожиманием плеч. Мол, дикари, что с них взять? Сам, дескать, поневоле все это терплю. Пусть белозерцы расспрашивают тайно кого хотят и как угодно долго, а он из-за их невежества нарываться на гнев местных туземцев не собирается. Тем более, что опять остался совершенно беззащитным перед недобрыми взорами варваров. Уж ему-то никто не побоится в рыло въехать.
 Благо, вскоре о его существовании забыли. А когда вспомнили, то исключительно потому, что из поварни, оглушительно шарахнув дверью о косяк, вновь появился вредный постоялец. Он чуть ли не пинками гнал перед собой корчмаря, в руках которого была широкая миска, от которой на всю горницу разносился дурманящий аромат свежезажаренного мяса. Один глаз трактирщика заплыл, а нос подозрительно распух. Следом смиренно следовал Ромей, также с миской в руке, из которой он невозмутимо отщипывал лакомые лоскуты запеченной рыбы. Когда все расселись по своим местам, Перстень с важным видом бросил на стол еще один обрезок серебра, процедив через нижнюю губу, что это плата за расторопность. И заржал своей удачной шутке. Впрочем, хозяин не стал строить из себя воплощенную оскорбленную гордыню, монету быстро прибрал к рукам и, раскланявшись, удалился.
- Вина еще принеси! – гаркнул вслед Перстень. – Из погреба, я люблю, штоб похолоднее!
И жадно набросился на еду. Подождав немного, Яков намекающе кашлянул. Не есть же, в конце концов, они сюда пришли! Воевода в ответ уставился на него совершенно искренними, ничего не понимающими глазами. Потом сделал вид, что до него суть яшкиных  претензий дошла, и… придвинул к нему свою миску с мясом, прихватив из нее себе внушительный шмат. На еду богомолец посмотрел, как на змею, нежданно-негаданно заползшую к нему в шиворот.
- Че вылупился? – хмуро прогудел воевода, на короткий миг оторвавшись от сочного куска, который он раздирал с довольным урчанием хищника. – Ешь, пока я добрый!
Трапеза продолжилась в молчании. Лишь изредка Перстень с набитым ртом начинал бубнить, что времена ныне пошли не те, добрых людей ни во что ни ставят, а готовить стали на редкость погано. Ромей поддакивал смачным порыгиванием. Вино разлили на двоих – Яшка, прекрасно помятуя о том, насколько в этой корчме выпивка не доводит до добра, смиренно от сего угощения отказался. Тогда воевода сообщил во всеуслышание, что если сейчас его спутнику не принесут воды, то он разнесет сей вертеп к лешаку. Дважды повторять не пришлось. Хозяин тут же возник перед требовательным взором дотошных постояльцев, аккуратно водрузив на стол деревянный ковш, доверху наполненный водой.
- Пей! - широким жестом великодушно позволил монашку  белозерец. Потом недовольно посмотрел в сторону переминающегося в нерешительности корчмаря. – А ты чего свет загораживаешь? Иди! За воду я платить тебе не стану.
Словом, когда они поднялись на второй поверх, где сняли комнату, все проводили их взглядами, в которых читалось нескрываемое облегчение. Тем более, что Перстень напоследок подвыпившим голосом пообещал: если и кровати окажутся недостаточно мягкими, а клопы – слишком большими, тогда этому «червю навозному» точно не поздоровится. Но как только за спиной воеводы закрылась дверь, он тут же из разнузданного гуляки превратился в деятельного полководца. Деловито велев степняку проверить, не подслушивает ли кто в коридоре, сам выглянул в окно. Придирчиво огляделся по сторонам и затворил ставни. После чего стянул через голову перевязь с мечом, притулил ее в угол, у изголовья кровати, сел. Ромей расставаться со своей кривой саблей не спешил. Шепнув, что ушей нет, он приземлился на свою лавку, напротив воеводы. Яшка все это время стоял посреди горницы и хлопал глазами. До тех пор, пока Перстень недовольно не дернул его за рукав, усадив рядом с собой.
- Как стемнеет, пойдешь с нами, - сходу заявил он богомольцу.
Послушник рванулся на ноги, истово тряся головой.
- Такого уговора не было, - чуть не выкрикнул он, но вовремя осекся, перейдя на истовый шепот. – Никуда я с вами больше не пойду. Тем более – ночью. Хватит с меня!
- Пойдешь, или нет – не тебе решать. Тебе только можно выбрать: самому идти, или на плече, без чувств. Ну, ты знаешь.
Яков хотел было не только справедливо возмутиться, возопить о варварской бесчестности, но и вообще уйти отсюда, непреклонно хлопнув дверью. Но не стал. Знал – этот лысый дикарь ничуть не шутит. Хватит своим кулачищем по темечку, вот и весь спор.  Он лишь обиженно поджал губы и грозно засопел.
- Узнали мы по названым тобой приметам, в какой харчевне тебя те двое поймали. Хочешь знать, кто был тот мертвяк, на которого ты тогда напоролся?
- Провожатый мой, должно быть… - неуверенно предположил парнишка, очень быстро забыв про недавние свои обиды.
- То-то и оно, что нет, - протянул тихо Перстень. – Хозяин то был тамошний.
- И что? – непонимающе переводя взгляд с одного воя на другого, хлопал глазами ромей.
- Что-что. А то. Твой провожатый жив-здоров, - испытующе посмотрев в глаза монашку, белозерец немного помолчал. - Правда, никогда в младшей дружине такого гридня не было.
- Что?
- Я говорю, не было никогда в княжьей дружине воя, который тебя до того места недоброго спровадил.
Ничего не понимая, Яшка принялся глупо хлопать глазами, переводя взор с одного воя на другого. Перстень сидел, уперев руку в бок и словно ожидая, когда, наконец, до черноризца дойдет смысл его слов, а степняку, судя по его виду, вообще было все равно. Он словно бы спал с открытыми глазами.
- Но как? Он же был там! И стражи перед ним ворота открыли, с таким видом, будто своему, - пролепетал Яков.
- Нашел я сегодня этих стражей. У меня в старшей дружине княжьей есть добрые знакомцы, подсобили… Ну, не важно. Так вот. Те двое стражников, что дежурили в ту ночь, подтвердили: да, мол, пропустили тогда в город молодого ромея, то есть тебя, и твоего сопровождающего. Только они его знать не знают. И  обратно запускать никого не собирались. Понимаешь?  За ворота – милости просим, идите. А в детинец обратно попасть – шиш, ночью не положено. Вот и думай теперь.
- О чем?
- О боге вашем! И приятелях своих длиннополых…
- Что ты хочешь сказать?
- Что хочу, то сказал, - воевода раздраженным взглядом мазнул по послушнику, потом – по степняку. Тот, как обычно, сидел словно истукан. – Не ждал тебя твой отец духовный обратно – вот что получается.
- Как это – не ждал? – тупо уставился на воя служка. – Я же слышал, как он тому, рябому, говорил: туда, мол, и обратно. Да и мне то же самое сказал.
- Я тоже тебе говорил, что вот он, - он мотнул подбородком в сторону степняка, - ромей. И что?
- Да как ты можешь сравнивать! – возмутился, наконец, богомолец. – Священника святой церкви с …, - он запнулся, не зная, как назвать варвара, не оскорбив его.
- С кем? Ты договаривай, что уж теперь! С «дикарем» ты хотел сказать? Да? Вот едрена мать, а! Что ж за вера у вас такая? Своего бога норовите на капище так поставить, чтобы наших всех смести. Говорите о прекрасных законах божьих и равенстве всех людей, а нас за скот держите, сыроядцев диких, что рядом с вами даже стоять права не имеют! – он немного помолчал, недовольно двигая желваками, отчего густая борода его заходила ходуном. – В общем, так, ромей. Я узнал, что почем, а уж ты – хочешь верь, хочешь нет. Никодим твой послал тебя в харчевню, зная, что из нее ты уже не вернешься. Почему? Того не ведаю. Но собираюсь сегодня выяснить.
- Кккак? – от нехороших предчувствий Яшка стал заикаться.
- Проберемся в ту самую харчевню и поспрошаем нового ее хозяина. Нам о нем сейчас здешний хозяин поведал, - Перстень недобро оскалил зубы в хищном подобии улыбки. То ли вспомнив, как он «поспрошал» тутошнего корчмаря, то ли предвкушая, что сделает с тем, пока еще неизвестным. – Видишь ли, в местечко то тебя не случайно завели. Дурной оно славой пользуется. Будто бы ворье местное там обретается, а хозяин был у них навроде старшого. Добрые люди по ночам туда не заглядывают. Разве что те, кто издалека в стольный град пожаловал, да платы за обычный постоялый двор набрать не может, туда идут. У них там место такое есть, специально огороженное, да ты помнишь, наверное, где за скромную плату могут провести ночь и за свое добро не переживать. Кто ж его тронет, верно? Так вот. В ту недобрую ночь не только тебя выкрали, но и хозяина той корчмы порешили. Так что теперь там заправляет сын его. Дело батюшки он блюдет. А знаешь, как выглядит? Рябой такой, бороденка жиденькая, глаза глубокие, черные. Говорят, после той неприятности, что с родителем приключилась, всегда под одеждой доспех носит – кожаный, с бляхами, - Перстень снова недобро ухмыльнулся. – Хотя, думается мне, и до того раза тоже носил. Только поверх сорочки. Как считаешь?

                ХХХ

С тех пор, как монашек побывал здесь в первый раз, окрестности воровской корчмы не особенно изменились. Разве что забор, под которым он в ту мрачную ночь уснул, кренился под невесомыми прикосновениями ветерка еще больше. Да трава по другую сторону проулка разрослась до поистине исполинских размеров. По правую руку за огороженным плетнем пустырем по-прежнему теплились уютные огоньки костров. Можно было даже подумать, что находится Яшка в том же самом месте в то же самое время. И словно не было последнего месяца жутких мытарств. Единственное отличие – на сей раз захожих путников за уютной оградкой оказалось гораздо меньше. Пустовало и крыльцо харчевни. Чудилось даже, будто и освещено оно тускло и невесело.
- Делаем, значит, так, - они присели в кружок в то самое место, где месяц назад уснул монашек, и Перстень глухим шепотом принялся раздавать распоряжения. – Я иду внутрь, осматриваюсь. Может, хозяина там и нет вовсе, мало ли куда его нечистый может понести. Если же он на месте, и народу там не особенно много, то справимся: скрутим этого рябого да поспрашиваем кой о чем.
- Зачем все эти сложности? – что ни говори, а разобраться во всех варварских лесных хитростях и заковырках богомолец никак не мог. – Вы ведь дружинники княжьи. Пришли, да спросили прямо, что к чему. А не захотел говорить – в поруб. Пусть там подумает.
- Все-то у вас, ромеев, просто, - покачал головой белозерец. – Приди да спроси. Это в Белоозере я бы так и сделал, и попробовал бы кто-нибудь не сказать того, что я хочу. А здесь, Глашка ты непонятливая, стольный град. Тут я – никто. Леший из северных болот.
- А почему князю обо всем этом не рассказать?
- О чем?
- О том, хотя бы, что в Киеве под самым его носом такие непотребства творятся, людей убивают, духовных особ из самого Царьграда колотят да в поруб сажают, рать разбойничью в лесу собирают...
- Угу. И стоит за всем за этим его, князя, ближник.
- И что?
- А то, что такого быть не может. Обвиняя во всем этом боярина киевского, который самому князю чуть ли не брат кровный, получится, что мы и на князя тень изрядную бросаем. А за такое и на кол посадить могут. И нас, и тебя заодно. Так что… Разобраться тут надобно. Тем более, завтра мне велено пред светлы очи князя явиться. Видать, интересно ему, с какого это перепугу сотник белозерский решил позвенеть мечами о шеломы и снарядил в поход целую полусотню латников. Вот и будет возможность все ему рассказать. А до тех пор след успеть узнать кой-чего.   
Еще раз переспросив всем ли понятно, что да как следует делать, воевода достал из-за пазухи небольшую, но пузатую глиняную баклажку. Взболтнув весело булькнувшее ее содержимое, зубами вырвал из горлышка деревянный кляп, выплюнул его на траву и, высоко задрав голову, одним махом вылил чуть не половину жидкости себе в глотку. Оторвавшись от нее и крякнув, не разберешь, то ли довольно, то ли досадливо, Перстень вытер губы рукавом видавшего виды кафтана и шумно выдохнул. Мощный винный дух чуть не сшиб монашка с ног. Увидев его сморщившееся лицо, дружинник довольно оскалился.
- Вот теперь точно сойду за своего, - чуть ли не радостно сообщил он, поднимаясь на ноги. Еще раз изрядно отхлебнув, он выбросил посудину куда-то за забор, где она с пустым звуком глухо ухнулась в траву.
Повернувшись к своим подельникам спиной, Перстень бодрой походкой заскользил в сторону крыльца харчевни. Действительно ли он так набрался, что его заметно покачивало из стороны в сторону, или только делал вид, послушник так и не понял. Когда Перстень, промазав на крыльце мимо ступени, чуть не брякнулся на землю, он расхохотался над своей неловкостью во все горло, затянул какую-то очень сильно непристойную песню, и, уверенно дернув за кольцо, распахнул тяжелую скрипучую дверь, исчезнув за ней.
Ночь вновь погрузилась в затопившую всю округу тишину. Казалось, ни один шорох не осмеливался потревожить этот первозданный покой, разлившийся над уснувшей землей. Ни писк назойливых кровососов, ни шелест ветра в траве, ни даже ленивый собачий лай не нарушал чистого вечернего безмолвия. Яшку же одолевали мысли совсем не такие мирные и спокойные, каким стал мир вокруг него. Что-то часто в последнее время стал я ночами непотребства всякие творить, будто упырь какой, думал он. Всем известно, что для светлых, богоугодных дел и создан день. И совсем ни к лицу особе духовного звания осквернять душу свою какими-то странными темными делишками.
- И чем ты занимаешься? – неожиданно нарушил тишину тихий, как дыхание слабого ветерка, голос. Поначалу монашек подумал даже, что это его внутренний голос продолжает требовательно осуждать служку. И лишь когда вопрос повторился, понял, что его душа явно не может обладать голосом дикого степняка.
- В каком смысле – чем? – не понял Яков. – С тобой тут сижу, жду, когда…
- Нет, - оборвал печенег его на полуслове. – Чем ты обычно занимаешься?
-  Обычно? Ну,…чем и полагается. Чем же еще?
- В моем юрте шаман был. Очень сильный. С богами говорил. А они – с ним. Однажды меня сильная хворь свалила. Все думали, что помру: братья думали, отец думал, мать даже не плакала уже. Шаман только не думал. Он меня и спас. Вот я и говорю: от него мне – польза. А от тебя? Я для того тебя и спросил, чем ты занимаешься, что понять хочу.
- Ну, как – чем? – растерялся поначалу монашек. – Делом нужным и очень полезным. Грамоте я обучен. Книги святые переписываю, чтобы больше людей их прочитать могло. Бывало, и с других языков переводы делал.
- И какой мне от твоей работы прок?
-  Тебе?
- Да. Шаман, которого ты к Ящеру в родню записал, меня от хвори излечил, жизнь спас. А ты, посланник правильной веры, можешь тоже полезным быть для меня?
- Грамоте могу обучить.
- Мне она без надобности. Без нее весь мой род жил, и еще столько проживет. В степи сабля нужнее грамоты.
Яшка погрузился в раздумья. Не то, чтобы глубокие, но хотя бы поверхностно вспомнить, чему его учили духовные его пастыри, ему сейчас нужно было обязательно. В который уже раз ловил он себя на мысли, что проповедник из него – так себе. Все эти разговоры о божественном с варварами не праведные семена святой веры в их грешных душах всякий раз сеяли, а как раз наоборот – порождали бесовские сомнения в его собственной душе.
- Молчишь, - прошептал степной богохульник. – Выходит, бесполезный ты для меня человек. Как и дело твое – ненужное. И что мне может дать вера, несут которую такие люди?
- С чего ты взял, что спас тебя от той тяжелой немочи именно твой шаман? – вдруг озлившись, едко спросил монашек. – Бог – он един и всесилен. Не захотел прибрать душу твою грешную, и пощадил, оставил тебя на земле. А может, - ехидство в голосе книгочея достигло поистине небесных размеров, - может быть, шаман твой и вовсе молитвы Христу возносил, и именно они тебя исцелили?
 - Может, - совершенно недрогнувшим голосом вдруг согласился дикий безбожник. – Тогда мне от бога твоего в самом деле польза вышла. Я ведь совсем не против него. Я против людей, от которых людям нет никакого проку. Не я же виноват в том, что вере вашей учат именно такие люди? Вы не можете ни дождь вызвать, ни дичь в силки загнать, ни рану залечить, ни хворь на врагов наслать. Вот как ты думаешь, зачем мне вера бесполезных людей?
Богомолец уже собрался было в порыве гнева выдохнуть какое-нибудь страшное проклятие на голову этого дикого нечестивца, даже открыл рот и страшно выпучил глаза. Но взгляд его вдруг лег поверх плеча степного варвара, и слова репьем зацепились где-то в горле. Брови поползли вверх, а указательный палец метнулся вперед. Сын степей, конечно, не стал так же ошалело таращится в ту сторону, куда растеряно тыкал перстом онемевший черноризец.
Признаться, настолько стремительной реакции на это неосторожное движение от Ромея монашек не ожидал. Дружинник схватил парнишку за выставленную вперед руку и, не поднимаясь на ноги, мгновенно крутнулся на месте, одним движением разворачиваясь в сторону неизвестной опасности и увлекая несмышленыша на землю. На то, что ткнул он при том парнишку носом прямо в стылую землю, особого внимания не обратил. Да и не до того было.
Над тыном, за которым они хоронились, воздух затопило яркое алое зарево. Харчевня горела.
Сердито прошипев на своем индюшачьем наречии какое-то, должно быть, непотребное ругательство, Ромей подхватил монашка за шиворот и поволок его за собой. Выскочив из глухого закутка на улицу, дружинник первым делом зыркнул направо. За плетнем по-прежнему мирно потрескивали редкие костерки. Захожие постояльцы стольного града еще не заметили разгорающегося в считанных саженях от них  ярого пламени. Хотя долго это продолжаться не могло. Огонь еще не набрал той силы, чтобы с победным ревом поглощать целые бревна и рушить массивные перекрытия кровли. Но в одном из окон уже вырвался на волю, начав сердито полосовать жаркими языками пламени хмурые наличники и массивные ставни. Горели они с неохотой,  то и дело огрызаясь сердитым шипением – дождь, ливший уже несколько дней, успел напитать их тяжелой влагой. Черные клубы дыма в нескольких местах выбивались из-под крыши, поднимая ленивые и тяжелые удушливые покрывала в ночную мглу. Кое-где в них злорадно посверкивали рыжие языки огня.
Яков поначалу подумал, будто ноги сами несут его в сторону горящего дома, и лишь чуть погодя сообразил, что степняк по-прежнему хватко держит его за шиворот и волочет за собой. Непонятно было лишь одно – зачем. Спасать людей из этакого жара преисподней ему до сих пор, ясно дело, не приходилось, а потому как это делается, книгочей не ведал. Скорее всего, кинься он по собственной воле на помощь какому-нибудь погорельцу, то лишь стал бы путаться у других людей под ногами, и в конце концов спасать пришлось бы его самого. Впрочем, донести до себя все разумные доводы и дельные рассуждения степной дикарь просвещенному царьградцу не дал. Он так споро допер двуногую ношу до еще не успевшего заняться пожаром крыльца, как мысли в дотошном уме книголюба никогда не передвигались.
Жить здесь нужно все-таки уметь, вдруг подумалось монашку. В этой варварской стороне течение жизни словно бы даже делится по-иному: не на часы и дни, а на короткие мгновения. И любой из тутошних людей стремиться успеть прожить каждый миг с как можно б;льшим толком, так, словно за этим мигом – пропасть.
Ромей шустро, как стриж за мошкой, взмыл вверх по ступеням крыльца и распахнул дверь. В харчевне огонь еще не стал таким полновластным хозяином, как на поварне. Именно оттуда вырывались через дверной проем голодные языки пламени, зло облизывая нестерпимым жаром косяк и толчками наполняя потолок зала едким саваном жирного дыма.
Словно черти в преисподней, на фоне безумных плясок ярого огня рубились несколько человек, поблескивая в дрожащем мареве зловещих сполохов хищными жалами клинков. Вернее, они не рубились, а скорее барахтались, стараясь держаться подальше как от пожара, так и от стали в руках супостатов. Пока Яшка, подслеповато щурясь и прикрываясь рукавом рясы от удушливой горечи дыма, пытался хоть что-то рассмотреть в этой дьявольской круговерти, степняк опрометью бросился в гущу схватки. Видать, варварам и в самом деле после смерти полагается гореть в аду, коль так скоро ему в этаком пекле, словно в родной стихии, удалось разобраться что к чему. Лишь когда Ромей, не особенно заботясь о благородной красоте поединка, без особых церемоний воткнул невесть откуда появившийся в руке нож в спину ближайшего душегуба, служка понял, что тут творится. Четыре лиходея наседали на лысого белозерского воеводу, стараясь взять его в кольцо. Это в их кулаках поблескивали короткие клинки, а Перстень сжимал в своих пудовых лапищах какой-то длинный деревянный дрын, один конец которого потрескивал веселым огнем. После заступничества степняка нападающих стало на одного меньше. Лишь бы, подумалось вдруг послушнику, этот кровожадный смуглорожий варвар не зарезал того, кто нужен был им сегодня живым. Словно прочитав его мысли и немедленно им воспротивившись, Ромей принялся так рьяно размахивать своим тесаком перед носом ближайшего татя, будто захотел порубить того на капустные лоскутки. Ясное дело, долго сопротивляться ловким и еле различимым выпадам опытного белозерского лазутчика подзаборный душегуб не смог. Длинный его свинокол, пару раз грозно сверкнув в чадном воздухе, вдруг вырвался из кулака его владельца и скрылся где-то в темноте. Разбойничек же как-то хрипло закашлялся, согнулся пополам и упал на колени. От удушья или нет, Яков в наполнивших горницу клубах тяжелого дыма не разглядел. Оторвался он от ошалелого созерцания корчащегося на полу человека лишь в тот миг, когда еще одного засапожных дел мастера Перстень огрел по рукам бревном и, со всего маху сунув ему горящий конец этой оглобли в лицо, вытолкнул татя в ревущую торжествующим пламенем поварню.
До сих пор Яшка имел о муках ада лишь то представление, что рисовало ему воображение. Оказывается, грешников в преисподней ждали муки гораздо страшнее тех, что он мог себе напридумать. По крайней мере, надсадные крики несчастного, на какое-то время даже заглушившие рев, треск и грохот пожара, заставили его неосознанно метнутся в сторону, подальше от страшной картины. Монашек запнулся о лавку, перевернул ее и рухнул на стол, который также поспешил завалиться набок.
Второй раз сюда захожу, и второй раз переворачиваю все вверх дном, мелькнула дурацкая мысль. Спеша подняться на ноги, он мазнул взглядом по стене, у которой только что стоял. И оторопел. В том месте, откуда монашек так неловко перелетел через стол, в бревне хищно торчал болт самострела. Резко повернувшись в ту сторону, откуда скорее всего прилетел сей подарочек, черноризец столкнулся со взглядом старого знакомца. Рябой его провожатый зло щерил зубы, с нескрываемой злобой глядя с ведущей на второй поверх лестницы на богомольца. Руки его проворно крутили ворот, натягивая тетиву небольшого арбалета. Именно в этот миг, что-то громко выкрикнув, Перстень одним рывком поднялся на ноги, вставая между стрелком и его намеченной жертвой. Последний из четверки напавших на воеводу станичников неопрятной грудой валялся на полу. Служка постарался как можно быстрее отвести взгляд от его неестественно вывернутых рук и шеи. Куда вдруг снова запропастился Ромей, книгочею в тот миг даже в голову не пришло. Больше его занимало оружие в руках ряженого гридня, потому как не нужно было родиться воином, чтобы понять – рябой всячески пытается выцелить именно его, монаха Якова. Если бы не белозерец, то короткая песня его нехитрой жизни уже была бы спета несколько мгновений назад. Теперь же мужичок с жиденькой бороденкой не знал, в кого лучше выпустить стрелу. Правда, раздумывал он, как здесь было принято, очень не долго. Одним коротким жестом рванув тупое рыло арбалета в сторону Перстня, он нажал на спуск.
Дружинник, старавшийся стоять к стрелку вполоборота, вдруг как-то неловко бухнулся на колено, будто получил в грудь размашистый молодецкий удар кулаком.
Рябой хозяин харчевни, отшвырнув в сторону разряженное оружие, ловким жестом лапнул голенище своего нарядного сапога, и в руке его тут же угрюмо блеснул нож. Смотрел он при этом на монашка совсем недобрым взором.
«Почему в этой варварской стране не запретят носить сапог?» - устало и даже вроде как равнодушно подумал Яшка. Он оглянулся в сторону двери, в которую только что вошел, и тихо взмолился, чтобы рябой тать не умел так же ловко метать тесаки, как его белозерские знакомцы. Иначе шансов у него совсем не оставалось.
Именно в тот миг, когда он уже подобрался для неподобающего особе духовного сана варварского броска к выходу, Перстень поднялся на ноги. Как он сумел выжить после выстрела с такого близкого расстояния, Яков, признаться, ломать голову не стал. Его внимание вновь обратилось к пожару.
Огонь, с каждым мигом набирая животную мощь, плотоядно терзал массивные балки над головой, разбрасывал колючие искры, непреклонно расползался по широченным доскам пола, все ближе подбираясь к жалким людям с их мелкими страстями, которые уже ничего не могли противопоставить его разрушительной силе. Столы, стоявшие ближе всего ко входу в поварню, в мгновение ока обратились в огромные факелы. Едкий тяжелый дым затопил зал, будто в один миг растворив в себе весь воздух. В очередной раз вдохнув, монашек почувствовал, будто хватанул полную грудью жменю гвоздей. Внутри отдалось острой болью, горло нестерпимо засаднило, а в глазах все вдруг принялось расплываться. Книгочей закашлялся, упал на четвереньки и попытался ползти обратно к выходу, стараясь не дышать при этом. В голове гудело, левый бок вдруг опалило яростным жаром, да так, что монашек вскрикнул, еще больше при этом нахватавшись дыма. Свет в глазах окончательно померк, а воздух в груди сменила рвущая плоть невыносимая боль…
…Монашек не знал, как много времени прошло с тех пор, как он стал нормально дышать. Воздухом, а не дымным угаром. Впрочем, намного легче ему оттого не стало. Все нутро словно продолжало полыхать, отяжелевшую голову разламывала боль, а легкие выворачивались наизнанку от надсадного кашля…
Когда сознание понемногу стало возвращаться, а мир – обретать все более четкие черты в зудящих и слезящихся глазах, книгочей понял, что лежит в грязи посреди дороги. Особого отвращения он, осознав это, удивительное дело, не испытал. Скорее наоборот – стылая сырая земля приятно холодила едва не обуглившуюся плоть.
Харчевня полыхала вся, от крыльца до крыши. И видно было, что красному петуху этой жертвы мало. Он уже хищно поглядывал на окрестные дома, подбрасывая высоко в темное небо жирные хлопья пепла и сажи. Вокруг сновали люди, что-то истошно вопя и пытаясь то ли сбить пламя, то ли не дать ему перекинуться на соседние постройки. Все это Яшка понимал слабо, едва-едва цепляясь за так и норовящее ускользнуть сознание.
- Дыши, колдун, дыши, - вдруг раздался хриплый шепот почти у самого его уха.
Резко обернувшись и тут же зажмурившись от приступа резкой боли в голове, книгочей несколько мгновений не мог открыть глаза. Когда же, наконец, проморгался, узрел прямо перед собой ухмыляющееся лицо Перстня. Оно было черным, как у мавра и осунувшимся, как у самого Якова. Подняв взгляд выше, монашек увидел и степняка. Тот нависал над лежавшим так же, как черноризец, посреди дороги воеводой, склонившись над его раной. Из плеча белозерца торчала короткая стрела.
- Зачем вы меня сюда притащили? – перехваченным в саднящем горле голосом прошептал Яков. Ему даже показалось, что вопросом этим он здорово смутил варвара.
- Кто ж знал, что так оно все обернется, - как-то непривычно виновато прозвучали слова грозного воеводы. – Хотел вас нос к носу столкнуть, а потом и взять лиходея за горло… Никак не думал, что он после смерти батюшки свово так перетрухнул, что чуть не каждого незнакомого человека в своей корчме приказал подымать на ножи. Вдруг-де и за ним убивцы родителя явятся.
- А пожар-то откуда?
- Не помню уже, - рассеянно пожал плечами Перстень, скорчившись при этом движении от боли. Недовольно посмотрев на торчавшую из него стрелу, будто она, устыдившись его взгляда, сама могла вылезти из тела, он продолжил, - как-то само вышло. Отмахивался, где-то чего-то на что-то перевернул, оно как-то и занялось.
- Рябой где? – вдруг спохватился книгочей.
- Здесь. Лежит. Обгорел малость, а так ничего, живой. Сам поганца из огня вытащил.
- И меня тоже?
- Не, тебя – Ромей. Подрезал малость этому голубку крылышки, мне его на загривок взвалил, а потом уж и про тебя вспомнил. Добрейшей души человек, - прокряхтел воевода, пытаясь встать, не опираясь на простреленную руку. - Хоть и косорылый.

                ХХХ

Чем хороша весна – погода не в силах долго изливать на людей свою обиду. Стылые дни могут изрядно утомить своей бесконечной унылостью, а могут и завершится так скоро, что никто не скажет с уверенностью: были ли они на самом деле, или привиделись в скверном сне. Вот и сейчас мрачные войска туч, многие дни казавшиеся непобедимыми, истаяли за одну ночь. Правда, не полностью. Остатки их полков, обратившись в тяжелые темные облака, еще кружили над стольным градом в медленном хороводе, но беспросветной унылостью уже не отравляли души. Не портил настроения даже время от времени проливающийся на землю дождь. Был он ласков и приветлив. Тысячи капелек опускались с неба, словно легчайший лебединый пух. Они не стучали настойчиво по крышам, не лупили по деревянной мостовой и не бурлили в лужах, стремительно падая из выси, а плавно стелились по воздуху, наполнив его теплым мягким шелестом, и мягко касались земли. Утро встретило новый день умытым небом, от нарядного ярко-голубого убранства которого болели глаза. В такие дни особенно неприятно смотреть на творимые людьми непотребства.
Рябой хозяин сгоревшей корчмы сидел прямо напротив Якова, буравя его тяжелым взглядом, недобро шевеля губами и беспрестанно сердито сшибая брови на переносице. Встречаться с ним глазами богомольцу было неприятно – и боязно, и как-то даже противно. Ему все чудилось, будто сейчас его бывший провожатый лихо вскочит на ноги, схватит его за шею, либо вцепится в горло зубами – как и полагается всякой нечисти. Или, как принято в тутошних краях, откуда ни возьмись в его руке очутится нож. В такие моменты монашку до одури хотелось стать варваром.  Таким, какими были здесь все. Сильным, гордым, бесстрашным. Которому любые неприятности, что гусю вода. Таким, как эти двое воев, что сидели сейчас рядом с ним и так же хмуро глядели на своего полонянина. Рябой, похоже, избегал встречаться с ними взорами точно так же, как послушник – с ним.
- Хлопец, я ведь с тобой тихо-мирно беседую, - задушевным голосом почти пел Перстень. – Почти по-дружески. А ты опять не больно вежественно себя ведешь. Нехорошо это. Ты гляди, терпение ведь даже у меня не бесконечное. Того и гляди закончится оно у меня, и отдам тебя в лапы этому вон, - воевода пихнул коленом сидящего на полу, скрестив  ноги, степняка. – У него все говорят. И завсегда правду.
В ответ ряженый гридень лишь фыркнул и снова упер недобрый взор в Якова. Книгочей поспешил отвести глаза в сторону, вновь уставившись в окно.
- Вы даже не представляете, как сильно будете жалеть о том, что сделали, - в который уже раз змеёй прошипел рябой. – Вам, пни болотные, конец пришел.
- Ты меня уже в третий раз так назвал, - напомнил Перстень, голос которого из елейеного вдруг наполнился лязгающими стальными нотками. Глаза белозерца нехорошо сузились, рука как будто ненароком стиснула рукоять торчащего за поясом кинжала. – Видят боги, не хотел я этого.
Тяжелая ладонь его опустилась на плечо Ромея.
- Покажи нашему гостю, как ловко у тебя получается правду вызнавать.
От взора Яшки не укрылось, как сильно занервничал никодимов знакомец. Заметил это и Перстень.
- Знаешь, никогда еще такого не случалось, чтобы кто-нибудь его обманул, - чуть подавшись вперед и понизив голос почти до шепота, доверительно сообщил он своему пленнику.
Степняк, не обращая никакого внимания на панические взгляды, которые то и дело бросал на него рябой, принялся деловито расхаживать по горнице. Он заглянул под лавки, пошарил рукой в котомках, что валялись на полу под окном, даже проверил на ощупь яшкину рясу. Монашек, рассерженно засопев и решительно вырвав из пальцев нехристя край своего одеяния, отодвинулся от степняка подальше. Тот не обиделся. Сохраняя непроницаемое лицо, Ромей подошел к сидящему на лавке полонянину, смерил его изучающим взором, и вдруг, схватив за рукав рубахи, резко дернул его на себя. От неожиданности пленник вскрикнул тонким, будто бабьим голоском. Благо, треск рвущейся ткани заглушил это непотребство.
Перстень подался в сторону монашка и доверительно шепнул ему на ухо:
- Сейчас пальцы отрезать будет, - решил пояснить дикарь божьему послушнику. – Он их спервоначала тряпицей перетягивает – чтоб не кровили шибко.
Сказал белозерец это таким громким шепотом, что Яков не понял, зачем вообще нужно было наклонятся к его уху. Рябой все прекрасно услышал, и кровь заметно отхлынула от его и без того не особенно румяного лица. В глазах его полыхнул неописуемый ужас, когда в кулаке степняка появился нож, и он протянул к нему ладонь так требовательно, словно собирался забрать давно просроченный долг.
- Руку, - тихий голос Ромея почти слился с шепотом дождя за окном, но прозвучал так, что Яшка услышал бы его, даже находясь за дверью.
Взгляд рябого панически метнулся с протянутой к нему ладони на Перстня, который немедленно ободряюще кивнул, потом на окно и дверь. Даже задержался под лавкой, словно там в случае чего он смог бы незаметно спрятаться. В глаза степняку корчмарь старался не смотреть. Но и требуемую руку поднимать не торопился.
Безо всякого замаха, словно отрабатывал это движение месяцами, Ромей стукнул тяжелым набалдашником кинжала непонятливого татя промеж глаз. Удар получился вроде бы не ахти какой силы, у давешнего яшкиного провожатого от него даже голова не особенно круто качнулась назад. Но из глаз татя тут же брызнули слезы, а из носа густо потекла кровь. Воспользовавшись тем мгновением, пока рябой погорелец находился в коротком беспамятстве, степняк рывком притянул его руку к себе, зажал ее подмышкой и ловко, одним точным движением спеленал кисть. Когда взгляд жертвы будущих зверств немного прояснился, белозерский варвар уже придавил его руку к лавке, приставил к оттопыренному указательному пальцу нож и выжидательно посмотрел на своего сотника. Перстень же не сводил глаз с рябого. Когда тот, слегка очухавшись, утер юшку о ворот рубахи и убедился, что вырваться из железного захвата Ромея ему не удастся, посмотрел на Перстня, их взгляды встретились. Теперь от былого дружелюбия в голосе воеводы не осталось и следа.
- Слушай сюда, - холодно промолвил он. – По-хорошему тебя нужно бы не только пальцев или даже всей руки лишить, но и на кол усадить. Можешь мне поверить – будь мы в моей вотчине, так бы и случилось. Но тебе свезло – здесь я над тобой власти не имею. Правда, она мне, ежели по совести, не больно и нужна. Зарезать тебя можно и по-тихому. Тебе ли того не знать?
Не выдержав тяжеленного, жесткого взгляда воеводы, пленник опустил глаза долу. Но даже так было видно, как испуганно они у него бегают, словно продолжая лихорадочно отыскивать пути к отступлению.
  - Но тебе здорово свезло, - продолжил воевода бухать слова, как молот на наковальню. – Сегодня мне от тебя кун не надобно. И жизнь свою можешь себе оставить. Пока. Сейчас я с тобой просто поговорить хочу. Все, что от тебя требуется – отвечать на вопросы. И говорить при этом только правду.
Дав полонянину несколько коротких мгновений на то, чтобы осмыслить чего от него хотят, Перстень спросил уже более миролюбивым тоном:
- Тебе все понятно?
Рябой, продолжая сидеть с опущенной головой, не проронил в ответ ни слова. Тогда широкая ладонь воеводы метнулась к его лицу, пальцы крепко сдавили щеки и рывком подняли голову, заставляя татя смотреть прямо в глаза.
- Тебе все ясно? – повторил белозерец. – Я, думаешь, почему спрашиваю? Просто если ты чего-то вдруг не понял, то уже подробнее объяснять будет этот вот степняк. Как умеет.
Хозяин сгоревшей корчмы снова опустил глаза, но на сей раз ненадолго – только лишь для того, чтобы убедиться, все ли пальцы у него еще целы. Пока они были на месте.
- Как звать тебя? – разжав пальцы на лице полонянина и чуть смягчив голос, спросил Перстень.
-  Стоян.
- Ясно, - кивнул понимающе белозерец и небрежно махнул степняку рукой. – Режь.
Как всегда, монашек не успел уследить, где закончилась мысль и началось действие. Слова-то он понял, и даже на краткий миг успел почувствовать, как на затылке шевельнулись волосы, а вдоль хребта пробежал противный холодок. Но варварская реакция по обыкновению оказалось быстрее. Гораздо быстрее.
Короткий тошнотворный хруст сменило громкое мычание и яростная возня.
Степняк, навалившись всем телом на рябого, одной рукой хватко держал его за руки, не позволяя двинуться с места. Другой дланью он крепко зажимал раззявленный рот погорельца, запихав ее туда чуть не по самый локоть – чтобы на его вопли не сбежался весь город. Чуть погодя ошалелый и сделавшийся совершенно диким взгляд монашка упал на ту самую кисть руки никодимова провожатого, которую Ромей так ловко давеча спеленал. Теперь повязка была совсем не грязно-белой. Она очень быстро набухала красным, и оттого, что рябой непрерывно пытался ею трясти и размахивать, тяжелые алые капли грузно разлетались по всей горнице.
Более или менее утихомирился ряженый гридень, лишь увидев у самого своего горла тот самый нож, которым ему за столь короткое время уже дважды пустили руду. У Ромея заняты были обе руки, а потому тесак он бросил на пол. Перстень кинжал подобрал, брезгливо откинув носком сапога под лавку небольшую бледную продолговатую штуковину, на которую Яшка изо всех сил старался не смотреть. И даже не думать о том, что она собой являет. Иначе его самого пришлось бы вот так же утихомиривать, запихивая вопли обратно в глотку крепкой ладонью и суя под нос клинок.
- А я ведь просил говорить только правду, - ровным голосом пророкотал Перстень.
Ответом ему было лишь бессвязное, но довольно громкое мычание. В крик оно не переросло потому лишь, что степняк все еще не отнял руку ото рта своей жертвы.
- Кличут тебя Жданом. Или скажешь, нет? Нет, ты, давай, говори, чего притих-то? Не так тебя зовут? – Перстень требовательно дернул пальцами, давая понять своему дружиннику, что рот их новому знакомцу можно больше не зажимать. – Ну, так что? Значит, не Ждан вовсе? Хм. Ладно. Только учти – вдругорядь соврешь, два пальца оттяпаем. Потом – всю руку. Будем резать до тех пор, пока правды не услышим. Даже если от тебя останется одна голова и куча холодца под ней. Мы не пугала, нам тебя стращать не надобно. А вот правда от тебя нам нужна. Но ежели тебе ее сохранить важнее, чем живот, тогда мучать мы тебя, конечно, не станем. Сразу порешим. Только скажи. Не звери же какие дикие.
Насчет последнего монашек очень сильно сомневался. Ему даже страшно стало представить, сколь жуткие ужасы сотворил бы над ним, сирым богомольцем, этот лысый тать Сыч, возжелай он вдруг чего-нибудь у  монашка вызнать. Уж если княжьи люди оказались такими мясниками, то чего уж говорить о лиходеях.
Один из таких сейчас сидел напротив него, бегая выпученными то ли от страха,  то ли от боли, и налитыми тяжелой кровью глазами с одного белозерского дружинника на другого. Больше презрительно-угрожающих взоров он на книгочея не бросал. Видимо, напрочь запамятовав о его существовании. Весь его вид кричал дурным голосом: хоть мать родную продам, только боле не нужно ничего резать.
- Ну, так что? – не унимался Перстень. – Все-таки Ждан ты, али нет?
- Ждан, - всхлипнул, будто подавившись воздухом, рябой.
- Ну вот, - звонко хлопнул себя по колену довольный услышанным воевода. Впрочем, ножа он не убрал, принявшись будто бы ненавязчиво крутить тяжелый боевой клинок в руке. – Вот это другое дело. Это мне по душе. Верно я говорю?
Вопрос, видимо, относился к обоим спутникам воеводы. Ромей на это лишь чуть заметно дернул плечом, то ли в знак согласия, то ли показывая, что лично ему все равно – слушать правду или резать пальцы. Настоящий же царьградец наградил варварского сотника таким взглядом, словно это именно на нем была кровь Христа. Но толстокожий дикарь не обратил на негодование сына истиной веры ни капли внимания. Только кивнул с таким видом, будто и так знал, что Яков все творящееся здесь непотребство полностью одобряет.
- Ежели мы все уяснили, то теперь пора и о деле побалакать, - воодушевлено прогудел Перстень, и не собираясь задумываться над тем, что перед ним сидит увечный теперь уже человек, корчится и бледнеет от боли, и, между прочим, рану его не мешало бы обработать. Совершенно равнодушно он указал кивком головы на Якова. – Ты зачем этого малого порешить хотел?
На короткий миг взгляд Ждана переметнулся на монашка. Богомолец внутренне подобрался, готовясь съежится под тяжелым взором татя, но тот отчего-то перестал смотреть на него волком. Послушнику даже показалось, что в глазах рябого промелькнуло что-то, похожее на страх и рассеянность. Он принялся нервно кусать губы. Подождав какое-то время ответа и так его и не дождавшись, белозерец недовольно насупился.
- Сдается мне, в наш уговор надо внести больше ясности, - пророкотал воевода, перестав вертеть в руке кинжал, крепко стиснув его в кулаке. Этот жест не укрылся от внимания Ждана. – Если ты не отвечаешь на любой мой вопрос, я начинаю думать, что ты опять-таки хочешь меня обмануть. А чем может обернуться вранье, ты уже знаешь. Да?
Рябой согласно кивнул. В конце концов, последнее «да» из уст Перстня прозвучало именно как вопрос. Не отвечать на него корчмарь не решился.
- Добро. Раз ты со мной согласен, тогда отвечай.
Глаза ряженого гридня забегали, заметались, как куры под колесами телеги. Он нервно взглянул через окно на улицу, перевел взгляд на дверь, даже подозрительно покосился на стену – будто опасаясь, что везде вокруг притаились соглядатаи, которые только и ждут, когда он начнет выдавать все страшные тайны. Но на сей раз с ответом мешкать не стал.
- Мне было велено: как только встречу этого молодого монаха, убить его сразу. А голову снести…, - он вдруг осекся, словно язык отказался говорить дальше.
- Ну! Чего умолк?! – недовольно цыкнул Перстень. – Кому нести?
Ждан чуть ли не с мольбой во взоре посмотрел на воеводу. В глазах его плескался безбрежный ужас, руки тряслись, а губы била мелкая дрожь. Но сотник был непреклонен. Он лишь дернул уголком рта и как бы невзначай передал нож, который держал все это время в руках, степняку. Тот охотно принял его.
- Клину! – чуть ли не выкрикнул рябой, не напрасно опасаясь попросту не успеть ответить.
На короткое время в горнице повисла тишина. Такая, что Яков даже расслышал, как мелко моросящий за окном дождь невесомыми прикосновениями мягко касается наличников и ставней.
- Я не расслышал, - ледяным тоном переспросил Перстень.
- Боярин Клин Ратиборыч, - всхлипнул уже в который раз полонянин. Якову его малодушие нисколько не мозолило глаз. Оба варвара словно бы даже смотреть на рябого стыдились, а послушник очень сомневался, что сам, окажись он в такой же ситуации, вел бы себя по-другому.
- Ты хочешь сказать, что к тебе, в твою вонючую нору, захаживал княжий ближник?
- Нет. Не он сам. Его человек.
- Что за человек?
- Большой. Видно, что вой. Плечи в двери не проходят. Лысый, с чубом. Рыло скобленое... 
- Не Сычом ли его кличут? – перебил Перстень.
- Точно. Как есть – Сыч.
Белозерский воевода взглянул сначала на Ромея, хотя по лицу степняка никогда нельзя было определить, какие мысли у него в голове, потом перевел взор на послушника. Тот и не пытался корчить такие же бесстрастные рожи. Уж кто-кто, а монашек с этим лиходеем был знаком очень хорошо.
- Значит, все-таки живой, - прогудел Перстень себе в бороду.  – Объявился м;лодец… И чем же ему сей безобидный отрок помешал? Не пояснил?
- Да не только он, - как-то робко и неуверенно проговорил Ждан. – Вас он тоже мне … поручил. Ежели вдруг встречу. За несколько дней до… пожара.
- А тут я сам к тебе припожаловал, да? – усмехнулся белозерец. – Очень сподручно вышло. И чем же мы ему, супостату, так не угодили?
- Про то не ведаю, - сказал почти ровным голосом рябой, но потом вдруг спохватился, затравленно зыркнул сначала на Перстня, потом на степняка с ножом в руке и затараторил взахлеб. – Правда, не знаю! Правда! Вы только не подумайте… Он же мне ничего никогда не рассказывал…Только велел, что да как делать надобно. А зачем да почему – не мое то дело. Не мое!
- Ладно, ладно, - небрежным жестом, будто от мухи назойливой отмахиваясь, Перстень велел рябому умолкнуть. – Не знает он ничего… Такому только расскажи что-нибудь… Ты мне поведай лучше, что случилось в ту самую ночь, когда ты его, - воевода мотнул бородой в сторону Яшки, - в корчму свою провожал. Или тоже скажешь, что ведать ничего не ведаешь?
Он ведал. Помолчав немного, видно, вспоминая черные дела той злополучной ночи, рябой начал издалека.
- Батя мой под старость изрядно ума лишился. Хватка не той стала. Понемногу ватажники даже бояться перестали. Вот людишки его и принялись шептаться – пора, мол, его… ну, менять. А у нас ведь как меняют? Камень на шею – и в реку. И меня бы вслед за ним… Наследники в таком деле ни к чему. И вот, когда я уже кожен день ждал, что меня кто-нить из-за угла пырнет, явился ко мне этот Сыч. Боярина Клина, значит, человечишко. Он и предложил мне, чтобы я ему обо всех батиных шашнях с этими вот, - рябой кивнул в сторону монашка, - рассказывал. Когда с кем виделся, кто приходил, о чем балакали.
- Ты, знамо дело, согласился, - недовольно прогудел белозерский воевода.
- А куда мне было деваться? – хныкнул Ждан. – Я ж говорю – последние седмицы как по ножам ходил. Ждал, когда зарежут. Мне терять нечего было.
- Ну да. Отцом больше, отцом меньше.
- Да он сам в том виноват! – взвизгнул тать, на миг позабыв о том, где сидит и кто перед ним. Голосишко то ли со страху, то ли от кручины вновь сорвался на бабий писк. Только сейчас Яшка вспомнил, как в ту самую ночь рябой разговаривал с ним именно таким вот голосом. Видать, волновался. – Кто ж еще виновен, что станичников своих вконец распустил! А приструнить, как они вконец осмелели, не смог. Да и не хотел. Я-то тут при чем?! Мне, по его милости, нужно было кумекать, как свою шкуру спасать.
- Довольно ныть, - отрезал Перстень. – Ты о деле говори.
Ждан, который уже и воздуха в грудь набрал побольше, чтобы, видно, лучше поведать о всех своих бедах, осекся на полуслове. Он выдохнул, как-то сразу обмякнув и вроде бы даже уменьшившись в размерах.
- Я и говорю. Связался он вот с этими ромеями в платьях бабьих, с того все беды и пошли.
- С чего бы это?
- Веру их взял. Крест нацепил. И как с ума сошел. Чуть по миру нас не пустил своей придурью. Особенно все с одним дружбу водил. Больше на воя был похож, чем на волхва. Никодим, вроде, звали.
Перстень тут же требовательно уставился послушнику в глаза. Тот робко мотнул головой: да, мол, есть такой. Сам же монашек ошалело думал, как это его духовный наставник мог связаться с этими разбойниками. И зачем повелел ему, Яшке, посреди ночи топать в это дьяволово логово? Не может же быть, чтобы смерти его искал. Зачем?
- В тот день Сыч меня нашел. Сказал, ночью этот Никодим должен к отцу в корчму наведаться. Мне нужно было его провести туда дворами да закоулками. Чтоб тихо и не видел никто. И точно. Отец к себе позвал и, говорит: так и так, гость должон сегодня к нему припожаловать с княжеского подворья. Проведи, дескать, его сюда. Ну, я рыло почесал для вида, будто удивился его просьбе, да пошел. А леший этот вдруг, будто заподозрил чего, возьми, да и передумай в гости к батяне идти. Проводи, говорит, заместо меня этого вот малого, - в который уже раз рябой тряхнул своей кудлатой бородкой в яшкину сторону, - Меня как потом прошибло. Сыч-то ведь не знал ничего. А как его предупредить? Пока шли, голову все ломал, и так и этак прикидывал… Потом, вроде, придумал. Оставил молодого под забором, сам в корчму подался. А там уж, смекаю, либо бате скажу, не пришел, мол, колдун твой, либо Сыча предупрежу или  мальчонку отдам. Мне-то какая разница, раз батя так со своей проклятой придурью все наперекосяк пустил…
В чем там опять обвинял разбойник отца, Яшка не особенно разобрал. В голове его носились совсем другие мысли, и от них его снова пробил холодный пот. Вот уж поистине пути господни неисповедимы. Живешь себе, в ус не дуешь, и знать не знаешь, что ходишь, оказывается, по лезвию ножа.
- Не тяни, - рявкнул на рябого Перстень. – Не у меня терпение кончится, так у этого вот, с ножом. Что Сыч?
-  Осерчал. Разогнал всех из корчмы, и давай у бати допытываться, с чего он с ромеями связался да какие такие у них тайны. А тот ведь, я ж говорю, совсем ума лишился…
Перстень так глянул на Ждана, что тот тут же оборвал начавшую было любимую песню про безумного отца. Шумно сглотнув, погорелец продолжил:
- В общем, зарезал он батю… Прямо в корчме. Меж столов они стояли, шумели, ссорились. Сыч вдруг нож свой выхватил, красивый такой, с костяной ручкой… И все. А я что? Что я сделаю? Сам до того довел, нечего было дурью заниматься, крест целовать, да с колдунами ромейскими якшаться, - при этом Ждан посмотрел на Якова, и тот, к великому изумлению и против всякого своего ожидания, не заметил в его взоре ни капельки ненависти.
- Сыч мне и говорит: так мол и так, теперь корчма твоя. Ежели чего, ищи меня, помогу. Долги свои, дескать, не забываю. А мне чо? При своем остался, живот сохранил, да еще…
- Дальше что?
- Пошли мы с подручным Сыча этого молодого ромея искать. Специально обошли вокруг десятой дорогой, чтобы, ежели напрямую сунемся, не спугнуть. Пришли к тому месту, где я его оставил. А его нет. Трава примята, а самого как корова языком слизнула. Сычев человек и говорит: беги, мол, обратно к детинцу. Успеешь перехватить…, - рябой опасливо покосился на своих мучителей, на монашка, мельком глянул на клинок в руках степняка, который тот любовно утирал тряпицей от его, ждановой, крови. – Успеешь, дескать, заступить малому дорогу – режь. Уйдет – тебя на ножи поднимем. А сам – в корчму. Мою уже, стало быть…
- И что?
- Не нашел. Думал, все, конец. А потом оказалось, что Сыч вовсе из стольного куда-то на полночь подался. Мне-то чо? Уехал, значит, я ему без надобности… И вот, спустя месяц, снова объявился. Я уж с жизнью распрощался – за мной, смекаю, явилось идолище. Ан нет. Тогда-то он мне вас и припоручил…
Ждан замолк, сгорбившись на лавке и вобрав голову в плечи. По всему было видно, что сказать ему боле нечего.
- Все? – задал первый свой вопрос Ромей таким бесцветным тоном, что рябой еще больше скукожился и даже мелко затрясся. Обращался-то степняк не к нему, а к Перстню. Всем ведь ведомо, что негоже разговаривать с тем, кого сейчас собираешься порешить.
- Нет, - чуть не заплакал отцепродавец, - нет, не все. После того, как ко мне Сыч наведался, заходил в корчму и этот…Никодим.
- Что? – разом оживились Яков и Перстень.
- В холопа обрядился. Из тех, что ночлега у меня просят там, за плетнем, в конце улицы. Я-то, конечно, его сразу признал. Да вида не подал. Приказал своим людишкам тихо за ним проследить. Мало ли, что.
- Ну, и?
- Скажу, коль живота не лишите, - угрюмо проговорил Ждан. – Мне терять нечего. Вы меня и так, и так порешить можете…
- Не особо охота обо всякое дерьмо сталь благородную марать. Мое слово: скажешь – можешь идти. Боги тебя и без нас накажут.
- Хм, боги, - хмыкнул презрительно рябой. – Кабы сам о своем животе не озаботился, хрен бы кто помог. А раз не пособили, то и не накажут… В слободе он хоронится. У водовоза Щуки. Своего, вишь, нашел. Тот ведь тоже крест на себя навесил.
- Чего ж ты Сычу об этом не сказал?
- Так я ж говорю: он, колдун этот ромейский, уже после Сыча ко мне явился. Три дня не прошло. Не успел еще ничего рассказать. Стал бы я этого лешего заморского, что отца моего в могилу свел, пытаться выгородить…



10 глава

- Да что ты им, как тряпкой мокрой машешь?! Кисть! Кисть тверже держи. Ты рубишь, или мух пугаешь? В сече будешь так мечом вертеть, вмиг башку оттяпают, - Котел вольготно пристроил свое солидное тело на скамейке в тени клети и строго следил за сявкиными потугами овладеть клинковым боем. – Суются в дружину княжескую неумехи всякие, а нам воям, учи их, чтоб уши себе не пообрубали.
Последние слова, хоть и сказаны были об ушах несмышленого отрока, предназначены все же были вовсе не для них. По княжьему подворью проворно сновали туда-сюда сенные девки, то ли спешащие по каким-то своим челядинским делам, то ли желающие тайком взглянуть на раненного героя. Котел, конечно, надеялся на последнее. Он вовсю, насколько мог, подчеркивал свой геройский образ. Бугай то и дело потирал туго перевязанное плечо, пытался шевелить висящей на перевязи рукой, всем видом показывая, насколько ему не терпится снять с себя эти знахарские путы и вновь ворваться в гущу боя, затем скупо и неохотно, как и подобает былинному витязю, морщился от боли. При ходьбе даже прихрамывал. Хотя, как совершенно доподлинно помнил Сявка, ноги у него в сече с разбойничьим воинством ничуть не пострадали.
Время от времени Котел весомо поднимал свою геройскую стать со скамьи, солидно шествовал к неразумному ученику, перенимал у него из рук короткий акинак и терпеливо показывал, как нужно им управляться. Выходило у него это грозно, умело и даже как-то печально. Словно сокол в клетке пытался взмахнуть крыльями.
За те дни, что они прибывали в княжьем детинце, раненый дружинник не только успел научить своего несмышленого соратника, с какой стороны подходить к мечу, но и перещупать, должно быть, половину дворовых девок. Сявка по этому поводу лишь вздыхал про себя и втайне лелеял надежду, что в самом ближайшем будущем тоже станет таким вот  видным героем. В отличие от парнишки, который вечерами после всех воинских занятий еле-еле доплетался до своей лавки, обустроенной в одной из клетей для челяди, ночи видный дружинник проводил исключительно на сеновале. Являлся лишь под утро. Да и то для того лишь, чтобы милостиво позволить княжьим знахарям сменить повязки, да сделать примочки с притирками. Жрал по-прежнему за пятерых. Причем за едой ловко орудовал обеими руками, ничуть не тяготясь своим ранением.
Хрома не было. Увечный ветеран почему-то не захотел делить с ними крышу в княжьем детинце. Хотя, казалось бы, уж он-то, бывший киевский дружинник, должон чувствовать себя здесь, как рыба в воде.  Но он не чувствовал. По правде говоря, увечный дружинник даже не собирался ехать в стольный град. Поначалу он рассудил так: коль в Киев подался сам воевода белозерский, то уж кому еще, как не ему след предстать пред Светлым князем - держать ответ за малую войну на границе.  Однако Перстень не особо хотел его отпускать. Вместе бились, вместе и думу думать. Белозерец пообещал, что ехать к княжескому столу Хрому придется – пусть даже связанным и поперек седла. Словом, худо-бедно уговорились. Хуже было, когда сотник намекнул об участии в поездке в Киев еще и Сявки. Тут уж однорукий окончательно взбеленился. Он в Белоозере-то не захотел оставлять деревенского парнишку в наместниковом детинце, а уж о том, чтобы волочь его с собой в великокняжеский терем, даже речи быть не могло. В первый раз Сявка увидел своего старосту столь разгневанным. Ему на какой-то миг даже показалось, что два воя непременно вцепятся друг другу в глотки. Зубами. Но пронесло. Крови пролиться не позволил Котел. Нет, бугай не стал встревать в назревающую драку, рисковать своим и без того изрядно подорванным здоровьем. Он торжественно поклялся увечному ветерану, что лично присмотрит за мальчишкой. В стольном граде, в темном лесу, да хоть бы у ящера в пасти волоска с его несмышленой головы не упадет. Правда, пока ехали в Киев, вышло как раз наоборот. Рана дала-таки о себе знать. Котел слег, и парнишке пришлось обхаживать гридня целыми днями и даже ночами. Хотя он сам еще не особенно оправился после полученных побоев. Странно, но никто больше заниматься раненым соратником не желал. Даже когда бугай начинал метаться в беспамятстве, белозерские дружинники не слишком спешили волноваться о нем. А на удивленные сявкины вопросы лишь пожимали плечами. Парнишке даже казалось изредка, будто они прячут от него глаза и, что уж было совсем странным, улыбки. Впрочем, особенно задумываться об этом времени у него не было. Очень уж плох был Котел, и хлопоты о его здравии превратились для мальца в одну сплошную головную боль. Он боялся даже просто отходить от раненого гридня, которого втайне считал своим соратником. Все-таки пережили вместе они очень многое. А на взгляд Сявки, так и вовсе самые страшные дни в его жизни. Потому ему казалось очень странным нежелание кого-либо из настоящих боевых товарищей Котла заботиться о нем. Может, в дружине, конечно, именно так принято, но все равно не годится так поступать соратникам, искренне считал отрок. Когда парнишка не выдержал, и напрямую спросил об этом Перстня, тот лишь отвел глаза и, старательно подбирая слова, уверил Сявку, что ему, де, такие раны известны и они не так серьезны, как могут показаться на первый взгляд. И добавил, что в аккурат к их прибытию в Киев толстяк должен пойти на поправку. Честно говоря, Сявка этому не особенно поверил. Конечно, воевода в его глазах был сказочным витязем, который не знает ни страха, ни упрека и уж конечно повидал в этой жизни гораздо больше, чем деревенский заморыш. Но все ж таки очень уж плох был Котел, чтобы так легко поверить в его чудесное исцеление.
Однако вышло все именно так, как и говорил Перстень. Едва на виднокрае появились вежи стольного града, здоровяк мигом почувствовал себя лучше. Он не то, что на ноги сумел подняться – даже на коня вскочил так ретиво, будто и не ломал его долгие дни пути тяжелый недуг.
Только тогда Сявка со стыдом и горькой обидой заподозрил, что его, возможно, обдурили. Правда, Котел об этом подозрении и слушать ничего не хотел. Он делал круглые глаза и грозно уверял мальца, что лишь огромная благодарность перед человеком, который дважды спас ему жизнь, не позволяет ему ответить на обвинение во лжи так, как подобает ратному мужу. Еще здоровяк добавил, что хотел уже начать обучить Сявку всяким воинским премудростям, но раз тот допускает о своем соратнике столь возмутительные мысли, то делать этого, ясное дело, не станет. В конце концов, он позволил себя уговорить изменить свое решение, благосклонно принял извинения и взял с отрока обещание, что об этом неприятном разговоре тот больше никогда не заикнется. Сделать такую малость за воплощение в жизнь своей давней и казавшейся совершенно несбыточной мечты парнишке не составило никакого труда.
В отличие от пребывания в княжьем детинце. Пока добирались до стольного града, Сявка совершенно искренне считал себя героем. Настоящим. Однако вскоре понял, что очень сильно в этом заблуждался. Здесь, в Киеве, никто кидать цветы ему под ноги даже не подумал. Да ладно бы цветы – их даже не встречать никто не кинулся. Приехали и приехали. Много таких тут вертится. В детинце светлого князя он был вовсе не витязем, едва не положившим жизнь за правое дело, а чучелом лесным. Даже для дворни. Котел – тот да. Пузатый, солидный, грозный да еще и раненый. Не дружинник, а прям боярин. И почета достоин, и подражания. А на заморыша деревенского все без исключения смотрели сверху вниз. Ну, бегает по пряслам детинца да вокруг рва, п;том обливается, железками машет. Подумаешь, деятель. Каждый киевский сорванец бесштаный себя витязем мнит. Так они-то хоть стольного града жители, а не из не пойми какого лесного болота выползли.
Словом, очень скоро Сявка понял, почему Хром так не хотел оставлять молодого несмышленыша ни в белозерских теремах, ни в первопрестольных хоромах…
Но для себя он, накрепко стиснув зубы, порешил – перешагнет и через это.
 Сейчас Сявка стоял посреди заднего двора, уперев ноги в землю и держа перед собой на вытянутых руках после многочасовых упражнений ставший совершенно неподъемным клинок. Меч в его руках ни в какую не желал становиться продолжением кисти, как того требовал Котел, и уж тем более не собирался сидеть в кулаке неподвижно. Он предательски дрожал и отплясывал так, будто до смерти замерз морозным утром. Волосы прилипли ко лбу, пот тяжелыми каплями скатывался на глаза и оставлял неряшливые дорожки  на покрытых пылью щеках. И запястья, и плечи налились острой пульсирующей болью, а перед глазами будто метался рой докучливых белых мух.
- Ведомо ли тебе, что самое главное для воина во время боя? – назидательным тоном поинтересовался важно прохаживающийся вокруг бугай.
- Нет, - не то прохрипел, не то просипел Сявка.
- Ясно дело, не ведомо. Выше держи! Кисть! Крепче кисть.
Воин, придирчиво осматривая боевую стойку Сявки, по крайней мере, каковой тот ее искренне считал, обошел вокруг парнишки еще раз, вразвалочку вернулся к своему насиженному месту в тени клети, опустился на скамью, блаженно вытянул ноги.
- Самое главное в бою, герой ты недоструганный, всегда иметь при себе… баклажку. С водой.
Словно в подтверждение своих слов, он назидательно вынул откуда-то из-за пазухи кожаный мех, наполненный чем-то булькающим, зубами вырвал деревянную пробку, с наслаждением выплюнул ее на пожухлую стоптанную траву под ногами и опрокинул горловину себе в рот. Вода, или что там еще могло быть, с готовностью полилась ему в горло, заструилась по бороде, затекла за шиворот.
- Иногда не знаешь, когда сече настанет край, - продолжил он, с трудом оторвавшись от меха и снова надежно закупорив его. – Или походу. И вот тогда начинаешь понимать, насколько важно иметь при себе водицу. У кого она есть, тот продержится больше. А, значит, и проживет дольше.
- А я думал, что самое важное – владеть клинком, - простонал Сявка. По совести говоря, он не столько хотел поддержать разговор, сколько отвлечься от боли, словно раскаленными спицами пронзившей ему руки. Он сейчас, честно сказать, плохо слышал и вообще туго соображал.
- Это да, - довольно развалился на скамье Котел. – Но если рубишься весь день, до самого заката, то умение обращаться с оружием становится не так важно, как умение продержаться как можно дольше. Понял? Вода. У кого она есть – тот  выживет.
- Тогда зачем всё это? – с мукой на лице кивнув на клинок, словно держал в руке ядовитую змею, процедил Сявка.
- Ха! Я ж тебе говорю – коль сеча длится до заката. А что ты будешь делать в самом ее начале, на рассвете?
- Эй, белозерцы! – раздался окрик с высокого крыльца, что вело в княжеские палаты. На них сверху смотрел молодой румяный гридень с вихрастым чубом. Латы на его груди горяли нарядным блеском, а меч так ладно сидел в ножнах, будто никогда их и не покидал. – К князю! Да живее, Светлый ждать не любит.

                ХХХ

Сказать, что Сявка просто боялся предстать пред грозными очами Светлого князя, было бы не совсем верно. Его, от упрямо торчащих волос до мелко дрожащих пяток, заполнила густая, тягучая волна паники. Хоть и много времени уже утекло с тех пор, как он впервые перешагнул порог палат белозерского посадника, но особенность, даже величественность того момента забыть оказалось невозможно. Сявка понимал, что киевский стол должен, обязан быть куда как внушительнее, хотя представить, как это вообще возможно, у него все же не получалось. Еще он искреннее боялся ослепнуть. Никогда в жизни не видывал самоцветов, только в сказках о них и слышал, но отчего-то был уверен – именно сегодня обязательно сможет их узреть. И, наверное, чувствовал бы радостное предвкушение от знакомства с чем-то неизведанным и внушительным. Если бы не накатившая робость.
То ли дело Котел. Этот бодро вышагивал, громко припечатывая сапогами по полу, будто не к самодержцу сейчас его вели ответ держать, а сам он собирался спросить с какого-нибудь провинившегося гридня по всей строгости.
Они шли длинными, широкими, ветвистыми коридорами, миновали горделивые покои, проходили степенными светлицами. Правда, глазеть по сторонам было особо некогда. Провожатый поспешал таким спорым поскоком, что, зазевавшись, запросто можно было от него отстать, а потом чего доброго, и заплутать в здешней путанице чинных зал и сановитых переходов.
Когда, наконец, дошли до места, Сявка глазам своим не поверил. Он приготовился увидеть какую угодно ослепительную красоту и внушительность княжьих покоев. Но начал подозревать, что здесь что-то не так, когда румяный гридень, миновав множество массивных дверей, подвел их к неприметной дверце, ничуть не больше той, что была в его хатке в Овнище. В нее даже Сявка, не шибко изрядный богатырь, протиснулся, согнувшись едва не вдвое. Котлу, который попер в эту берлогу первым, пришлось вообще туго.
- А, явились, мужи ратные, - донесся откуда-то из-за необъятной туши Котла, загородившего своей солидной статью не только проход, но и половину каморку, насмешливый голос. Говорящий словно бы только что пробежал пару верст, а теперь при каждом слове сипел, хрипел и задыхался.
- Здрав будь, княже, - будто не услышав презрительной насмешки, склонил голову Котел.
Сявка всей пятерней лапнул себя за голову, собираясь привычно ломать шапку перед благородным мужем. Но рука хватанула лишь волосы – запамятовал, что шел сюда с непокрытой головой.  Бочком-бочком он протиснулся между дверью и загромоздившим весь проход Котлом, боясь не то, что поднять на Светлого глаза, но даже разогнуть спину. Заметил лишь, что комнатка была мала, но света здесь хватало и без лучин и светильников – в бойницы на сходящихся к углу стенах веером вливался веселый дневной свет. Ни трона, ни даже лавок тут не было. Только добротный массивный стол, на котором был расстелен широченный свиток, сработанный, судя по всему, из телячьей кожи. Над ним нависли два мужа.
- Это что за рак там пятится? – вроде бы задыхающийся голос принадлежал человеку если не старому, то уж точно немощному, но все равно его обладатель каким-то образом умудрился напустить в него звенящую сталь презрения. 
- Отрок мой, - бесцветно прогудел Котел. – Знатный вой должен вырасти.
Не веря своим ушам, парнишка уставился на белозерского дружинника. Уши у него от этакой нечаянной похвалы вспыхнули, щеки зардели, а всю усталость, которая еще недавно, казалось, переломит тело пополам, как корова языком слизнула. Он даже не понял, как так вышло, что стоит он перед высокими мужами, непочтительно разогнув спину и оскорбительно не удостаивая их взглядом. Очнулся, словно от увесистого удара, лишь от требовательного вопроса:
- Как звать?
- С-с-сявка, - пролепетал отрок сдавленным голосом, спохватившись и вновь быстро согнувшись в поклоне.
- Хм. Эким тебя имечком нарекли. Дурацким. Собака ты, что ли, этак зваться?
- Да не. Мальцом когда еще был …
- Что ты там лопочешь, не слыхать ни пса! – рубанул по ушам требовательный голос. – Какой к лешему вой из него? Зовут по-собачьи, лепечет по-утиному. Что зверье, что народец – все на одно рыло.
- Да ты не особо усердствуй, боярин, - прервал недовольного мужа чей-то чистый, звонкий, но очень усталый голос. - Напужал мальца сверх всякой меры. Ему, поди, впервой в палатах-то бывать. Верно я говорю?
На какое-то время в каморке повисла тишина. Сявка, боясь вдругорядь невзначай разогнуть спину и вновь попасть впросак, боялся не то, что распрямиться, но даже поднять глаза. Он-то про себя точно решил, что грозный муж уважаемых лет с глубоким голосом и приличествующей возрасту отдышкой и есть самодержец киевский. Оказалось, все совсем не так. Так и стоял, поклонившись в пояс. До тех пор, пока неловкое молчание не затянулось чересчур, а сбоку его чувствительно не пихнул в бок крепкий локоть Котла. Охнув от нежданной боли, Сявка резко выпрямился.
Князь оказался вовсе не таким величавым, преисполненным чинности и внутренней силы человеком, каким рисовал его все эти дни малец. Обычный человек. Постарше самого Сявки, но явно моложе Перстня или того же Котла. Хотя в аккуратно стриженной бородке кое-где чуть проблескивали седые нити. На плечах – белая нательная рубаха, расшитая тонкой вязью и распахнутая на груди. Под ней угадывались не шибко массивные, но все равно сыто и вальяжно перекатывающиеся жилы. Пояс оттянут тяжелой перевязью с норманнским одноручным мечом с полукруглой гардой. Самым простым, без всяких изысков, вычурной ковки и дорогих каменьев. Пожалуй, что у Перстня клинок был даже подороже.
Впрочем, самоцветы в этот памятный день Сявка, как и предчувствовал, все же узрел. Правда, всего один. Не особенно крупный вишневый камень украшал тонкой работы обруч, охватывающий длинные русые волосы князя на лбу. Серые глаза в обрамлении чуть заметных морщинок смотрели на отрока с не пойми с каким выражением: то ли с легким снисхождением, не то с неуловимой насмешкой. Может, доброй, а может и лукавой.
- Верно, - заполошно выпалил Сявка, когда узловатый крепкий локоть Котла ткнулся ему под ребра во второй уже раз. – В первый…
- Боязно?
Конечно, очень хотелось выпятить грудь и пренебрежительно, как и подобает настоящему витязю, бросить через нижнюю губу: не на войне, мол, бояться тут нечего. Но потом решил, что не гоже обманывать государя при первой же встрече. Виновато вздохнув, он согласно кивнул.
- Почему имя у тебя такое чудное?
- Да, неловко как-то о том говорить…
- Это ничего, я, знаешь ли, много чего неловкого перевидал, - хмыкнул Светлый. – От меня скрывать нечего.
Сявка еще раз неловко вздохнул, поежился, как будто от холода, и согласно кивнул.
- Мальцом когда еще был, очень хотелось, чтобы величали…Волком. Есть предание о воине с таким именем…
- Знаю.
- Да. Ну, вот и все. Когда родичи узнали об этом, начали дразнить Сявкой. Так и прилипло.
Улыбка Светлого была открытой и … светлой, что ли. На миг у Сявки в голове мелькнула довольно дурацкая мысль, что, быть может, в первую очередь поэтому князя называют именно так.
- Твоя правда, отрок. Порой мы оказываемся не теми людьми, кем нас считают другие. А иногда даже не теми, кем сами считаем себя...
- Княже, быть может, к делу перейдем, чем истории смердов слушать? – прохрипел сиплый боярин. По правде сказать, глазея на Светлого, Сявка как-то позабыл даже бегло посмотреть в сторону недовольного ближника князя. – Мы ведь не затем здесь собрались.
- Ты, боярин, видно, поучать меня вздумал? – тон хозяина великого киевского стола изменился мгновенно. От его слов по горенке словно разлилось морозное поветрие. Впрочем, боярин, кем бы он ни был, не особенно смутился. Он лишь стиснул зубы и опустил голову. То ли соглашаясь с тем, что вызванный им княжий гнев вполне справедлив, то ли наоборот – пряча недовольное лицо.
За то короткое время, что высокий муж мерил взглядом носки своих добро сработанных сапог, Сявка бегло его изучил. По всему было видно, что когда-то он был справным воем. Отрок почему-то очень легко представил его скачущим на вороном боевом коне и срубающим головы супостатам. Саженные плечи, широкие кости, горделивая осанка выдавали в нем бравого рубаку. Правда, нахраписто выпирающее вперед пузо, а также шрам поперек шеи, который не могла скрыть даже густая, пусть и не такая окладистая, как у наместника Белоозера, борода, говорили о том, что его ратные подвиги давно быльем поросли. Поверх расшитого хитрыми узорами кафтана он надел широкую перевязь. Непонятно было – то ли для того, чтобы прицепить к ней клинок в дорогих ножнах, то ли для того, чтобы подпирать снизу солидный живот. Дорогой шапки с соболиным подбоем, которая, как очень сильно подозревал Сявка, вполне могла стоить столько же, сколько вся их деревня с окрестными лесами да лугами, боярин не снимал. То, что на дворе уже лето, его, похоже, не особенно смущало. Он вообще не испытывал ни малейшего неудобства от того, что одет был не по времени года тепло. Ни единой капельки пота не скатилось к его кустистым бровям по широкому лбу, перечеркнутому на переносице глубокой морщиной. И то, что крылья его широкого носа недовольно ходили ходуном, а крепко стиснутые губы аж побелели, тоже вряд ли не говорило о том, что боярин смущен именно жарой. Если он и был чем-то очень раздосадован, то лишь Котла и его, Сявки, присутствием здесь. В этом отрок почему-то ничуть не сомневался.
- Нет, княже, поучать тебя у меня и в мыслях не было, - наконец, разомкнул челюсти боярин. – Но эти люди облыжно винят моего брата в злодействе и даже татьбе. Никогда такого не терпел, и подобную хулу может смыть только их поганая кровь.
- А ты, боярин, не ярись так шибко, чай не солнце красное, - с невозмутимым спокойствием ответил Котел. – Мы тут не лаяться собрались.
Важный муж уже было выпятил грудь и выпучил глаза, готовясь, судя по всему, дать наглецу укорот, но князь то ли примирительно, то ли, наоборот, повелительно воздел вверх руки. Зарождавшийся спор как на каменную стену налетел – оборвался резко и безнадежно.
- Как я уразумел, белозерская дружина раздавила в пограничных лесах разбойничий выводок, - убедившись, что все умолкли и слушают только его, начал Светлый. – Хвалю. Дело доброе, - князь обошел вокруг стола, встал напротив Котла и, вонзив ему в глаза холодный серый взгляд, добавил. – Хоть и не хитрое. Я еще спрошу с твоего сотника, когда явится сюда, чего это ради он ринулся на эту лесную охоту. А ты мне лучше скажи, с чего вы взяли, что за ратью этой голодраной стоит ближник князя киевского? Мы тут прикинули с Молчаном Ратиборычем и так, и этак. С какой бы стати боярину киевскому в глуши такой воинство беспортошное сбирать?
- Тут, княже, и решать-то особо нечего, - бугай отвел взгляд от требовательного княжьего взора и уставился на стол, будто хотел высмотреть что-то интересное на развернутой там карте. – Не такая уж эта рать была и голодраная. И сброя у многих имелась добрая. Да немало меж них нашлось таких умельцев, кто точно ведал, с какой стороны к оружию подходить. Хотя с чего бы? В той глухомани особо разбоем-то не разживешься. По всему выходит, кто-то воинство это подкармливал.
- И вы сразу порешили, что кроме как боярину Клину больше это делать некому? – насмешка в государевом голосе опасно звякнула металлическими нотками.
- Отчего ж сразу? Нет. Сперва поразмыслили…
- Да к ящеру в глотку ваши мысли, тоже мне дума сыскалась боярская! – не вытерпел толстобрюхий боярин. Что он здесь делает, и зачем князь позвал его сюда, Сявка уразуметь никак не мог.
На сей раз хватило одного короткого княжьего взгляда, чтобы он замолк на полуслове.
- Да тут думой быть не надобно, - пожал плечами Котел. – Верховодил станичниками человечек один. Приметный такой. Боярина Клина человечек. Сычом кличут.
- Никогда у нас не было такого человека, - зло сощурив глаза, выплюнул боярин. – В том мое слово. Оно твердо, и ты, Светлый князь, это знаешь. А эти двое должны ответить за поклеп. Пусть боги нас рассудят. Им всяко виднее, за кем правда.
В светелке надолго повисла тишина. Такая, что стал слышен птичий пересвист за оконцами. Казалось, что воздух сковало такое напряжение, что положи на него секиру – так и останется болтаться, словно на добрый дубовый стол бухнутая.
- Да будет так, - хмуро ответил князь, и Сявке почудилось, что он бросил на него короткий взгляд, в котором плеснулось что-то, похожее на сожаление. Хотя наверняка утверждать это он, конечно, не мог. Хуже было то, что Котел посмотрел на него точно так же.
- Дозволь, княже, спросить, - ровным голосом проговорил Котел.
Светлый не ответил. Только посмотрел на него,  вопросительно вздернув бровь.
- Я мыслил так, что не одни мы с отроком перед княжьим судом предстанем.
- И я тоже. Только воевода белозерский отчего-то так не думает. Не ведаю я, куда он делся. В детинец не явился, в постоялом дворе, где пожелал остановиться, тоже нет. Можешь не сомневаться – ищут. И почему он решил вдруг исчезнуть вместе со своим степняком, я обязательно у него спрошу. Как только увижу. 
- С нами еще лазутчик был твой. Однорукий…
- А волхва безголового с вами не было? – рявкнул Молчан Ратиборыч. – Вам еще повезло, что это я заместо брата перед вами стою. Кабы не был он в отъезде, ужо я поглядел бы, как головы ваши на плечах сохранились бы.
- Так может, боярин, сам и попробуешь их снять? – не вытерпел Котел. – Мечом, надеюсь, так же ловко орудуешь, как помелом своим, что ты по незнанию языком зовешь?
Ответить боярин не успел. На стол звучно обрушилась тяжелая княжья рука:
- Хватит! Божий суд, так божий суд. Неча его лаем осквернять. Ступайте все!
Когда они возвращались обратно по переходам, коридорам и просторным светлицам княжьего терема, Сявке все не давал покоя один вопрос. Он никак не мог уразуметь, что бы значили эти сожалеющие взгляды, которыми наградили его князь и Котел. Дружинник, еле сдерживавший распиравшую его злобу, против своего обыкновения отнекиваться и отшучиваться не стал.
- Божий суд над нами будет.
- Это как? – обмер Сявка, хотя и сам догадывался, что означают эти слова.
- В поединке решится, за кем правда, - Котел, словно опомнившись, даже попытался ободряюще ухмыльнуться. Но улыбка у него вышла какой-то непривычно кислой. – Выходит, не зря тебя оружному бою учил все эти дни.
Сказал и отвернулся. Намного быстрее, чем требовалось. Сам он прекрасно понимал, что если для него, даже раненого, этот поединок действительно являлся божьим судом – сможет пересилить поединщика, али нет, - то у мальца против любого опытного киевского воя шансов не было никаких.

                ХХХ

Что такое Божья правда, Сявка, конечно, знал. Правда, по большей части понаслышке. В Овнище, само собой, витязи не обитали и честными поединками споры свои не решали. Не назовешь же пьяную соседскую драку доброй схваткой? И уж тем более живота лишать никто никого никогда не собирался.
Тут было хуже. Для него. Вернее, обставлено-то все было честь по чести, так, как действительно, наверное, должен выглядеть суд богов. На заднем дворе столпилась вся дворня да большая часть младшей дружины. Старшие, окружив князя, восседавшего на высоком резном кресле, стояли на высоком помосте, что живо сработала плотничья артель накануне вечером. Если бы Сявка не видел Светлого вчера, то подумал бы, что это два разных человека. Тот, что чинно восседал под перекрестьем десятков глаз сегодня, важно уперев кулак одной руки в бок, а другой важно облокотившись на подлокотник, выполненный в виде лапы хищного зверя, совсем не был похож на вчерашнего пусть и властного, но все же обычного человека. И уж, конечно, ни тени  вчерашнего, пусть и мимолетного сожаления, во взоре, который время от времени князь бросал на Сявку, сегодня не было и в помине. На помосте восседал настоящий государь, такой, каким ему и должно быть. Важный, гордый и невозмутимый человек, привыкший повелевать и излучающий властную силу.
Иное дело – остальные люди, столпившиеся вокруг тесным кругом. Тем дела ни до Сявки, ни до Котла, ни до их жизней не было. Вернее, кто-то из сенных девок, кухарок да прачек, может, и надеялся на победу белозерского дружинника – не может же быть, чтобы такой видный герой мог чем-то прогневить богов. Но на деревенщину все, ясно дело, плевать хотели. Если наказывать не выскочек, которые не ведают своего места, тогда кого же еще?
День выдался хороший, светлый. Тучи, что еще совсем недавно нависали над Киевом, словно несметная хищная орда, теперь убрались восвояси. Все говорило о том, что суд и вправду станет божьим. Ведь не просто так око богов, поднявшись над крышами нарядных теремов детинца, взирало теперь на них сверху. И хотя подарило оно киевлянам погожий ясный денек, Сявка никак не мог унять бившую его мелкую дрожь. Конечно, он изо всех сил старался ее не выдать – сраму не оберешься. Тоже еще богатырь вышел биться – зуб на зуб не попадает.
Умирать, конечно, не хотелось. Вообще, чувство близкой смерти еще минувшей весной было для него ощущением словно бы совсем из другого мира. Представлялось оно какой-то жуткой тайной, владеют которой лишь избранные. Воины, волхвы, князья и, ясно дело, боги. Но в последнее время он понял, что ничего красивого в этом чувстве нет. Просто человек знает, что совсем скоро отправиться к праотцам, и от этого становится немного не по себе. Вернее, не немного. Совсем даже не немного. Неважно, голь ты перекатная, степняк, ромей, князь или витязь – страшно одинаково всем. Кто его знает, что ждет там, за порогом этой жизни? Вернее, оно, конечно, известно, но … Легче от того не становится. Но именно в такие вот моменты становится понятно, кто ты есть на самом деле – гордый воин, пусть и хоронящийся в шкуре жалкого холопа, или заяц трясущийся, пусть даже облаченный в самые дорогие брони.
Потому и стыдился теперь своей дрожи Сявка, и старался всячески ее скрыть, поводя надменным взглядом, насколько мог его изобразить деревенский парнишка, поверх голов толпы. Но себя не шибко обманешь. Внутри он чувствовал себя самым распоследним зайцем. И не мог точно сказать, легче ему было от того, что Котел вызвался на поединок первым, подарив ему лишние мгоновения жизни, или, наоборот, лучше было сразу пойти да и быстрее отмучиться…
- Добрый день сегодня, - сощурившись, Котел глядел на солнце и блаженно почесывал грудь. Никакой брони на нем не было – распахнутая на груди рубашка с закатанными, чтобы не мешались, рукавами и подпоясанная простой тесемкой в поясе, простые порты да легкие печенегкие сапоги. Где он их успел раздобыть, было совершенно не понятно. Поднеся козырьком ладонь к глазам, он посмотрел, насколько это позволяли сделать островерхие крыши киевских хоромин, на окоем. – Туч вроде не видать. Хорошо.
Сявка хотел уточнить, что же в том хорошего, но не стал рисковать, раскрывая рот. Зубная дробь напрочь бы выдала его с головой, сведя на нет все потуги быть похожим на справного воина. Поэтому ограничился лишь вопросительным взглядом. Впрочем, Котлу вопрос был вовсе и не надобен – он и так все равно все объяснил бы.
- Значит, будем жить, - с чуть ли не мальчишеским задором в голосе сообщил он. – Раз небо нас не оплакивает, стало быть, не особенно кручинится по нашим жизням.
- Да не, - со знающим видом вмешался в разговор какой-то низкорослый дядька, стоявший около них. Насколько Сявка помнил, конюх. – Дождь тута ни при чем. Кабы дождь полился, вот тогда можно было б еще толковать, что боги гневаются, и от суда такого отворачиваются. А тут – благодать. Значит, и впрямь все по чести будет.
Котел бросил на него не шибко приветливый взгляд, но вдруг расплылся в улыбке и даже подмигнул дворовому человеку.
- Слышь, дядя, тебя ведь Мал величают? Конюх?
- Ну, да. Так люди зовут, - насторожился мужичок.
- И дочь у тебя на выданье. Всемила, кажись…
- И чо? – почуяв неладное, мужичишко даже заозирался по сторонам.
- Ммм, - многозначительно протянул дружинник и даже, будто в горьком сожалении, помотал головой. – Нет. Не будет.
Какое-то время конюх смотрел на человека, над которым вот-вот свершится божий суд, с диким непониманием во взгляде. Кто их знает, этих людей, которые на смерть идут. Может, в последние мгновения жизни боги посылают им откровения, другим людям не ведомые? А Котел всем своим видом показывал, что сказал все, и добавлять тут больше нечего.
- Слышь, человече, ты скажи мне, чего не будет-то? – наконец, не выдержал конюх.
- Не будет все по чести, - пожал плечами Котел так, словно речь шла о всем понятных вещах. Потом широко улыбнулся. – По крайней мере, у тебя. Когда дочь выдавать время настанет.
Вокруг послышались сдавленные смешки. Побагровев, конюх поначалу метнулся к Котлу, но быстро одумался, сообразив, что против воя, которому и так терять уж нечего, переть как-то глупо. Споро заработав локтями и бормоча под нос проклятия, он стал проталкиваться сквозь толпу, сопровождаемый гоготом и дельными замечаниями по поиску женихов. Хотя все они, в общем-то, сводились к одному – хватай любого, и не ошибешься. Котел, ясное дело, хохотал громче всех. Сявка не мог смотреть на этого мужественного воина без какого-то подленького чувства зависти. Вот он, например, на пороге смерти не мог так же беззаботно и бесстрашно смеяться ей в глаза. У него даже кислую улыбку выдавить из себя не выходило.
- Не боись, - вдоволь отсмеявшись, шепнул ему на ухо  белозерец. – Вишь, за нас сегодня боги.
Он напоследок сжал своей могучей лапищей сявкино плечо, поднял с земли свою перевязь, ловким кошачьим движением вытянул из ножен меч, бросил ножны кому-то на руки и примерился к рукояти, крутанув клинок. Потом снова повернулся к Сявке и совсем уже заговорщическим тоном добавил:
- А хошь, завтра тебя сведу с этой Всемилой? Хорошая, скажу тебе, девка. Не пожалеешь.
Почувствовав, что безнадежно краснеет, Сявка даже не нашелся, что ответить. Даже головой не помотал, а уж это сделать нужно было обязательно. Белозерец же, улыбнувшись не то своему предложению, не то сявкиной на него реакции, еще раз крутанул сжатым в кулаке мечом, который сверкнул в солнечных лучах коротким хищным сполохом, и выступил в круг вытоптанной земли, на котором и должно будет свершиться воле богов.
- Князь слово молвит! – проорал с помоста, на котором в окружении знати восседал Светлый, квадратный гридень с массивной шеей и луженой глоткой. Толпа мигом поутихла.
- Бой будет идти до …, - князь, не договаривая, обвел сборище пристальным взглядом. Вроде бы смотрел поверх голов, но словно заглянул каждому в глаза, - … до первой крови.
Над толпой пронесся дружный вздох. Чего в нем было больше – разочарования или облегчения – понять оказалось трудно.
- Совсем чести у молоди не осталось, - пробурчал скрипучий шамкающий голос у Сявки за спиной. Затравленно обернувшись, он увидел древнего старца с клочковатой бородой, заправленной за простой пояс и кустами бровей, под которыми еле угадывались выцветшие водянистые глаза. Дед постоянно шевелил губами, словно пытаясь вставить на место выпавшие зубы. Обеими руками старик опирался на длинную, чуть не в его рост, клюку. – Суд богов даже честь по чести провести не могут. Когда такое было, чтобы божий суд в балаган превращался? И что-то не вижу я ни одного волхва. Князь что, сам у богов испросил дозволения вершить суд от их имени? И почему от людей божий суд скрывают, в детинце его блюсти решили, а не на толковище?
Чего там дальше скрипел старик, отрок не дослушал. Вновь обернулся в сторону помоста, откуда опять разносился властный княжий голос.
- Пусть все будет по чести, - вроде бы не громко, но так, что услышали все, сказал он. – Всем то ведомо, что белозерский дружинник, рекомый Котлом, еще не оправился от тяжкого ранения. Было бы неверно, коль супротив него выступит вой, который в состоянии биться в полную силу. Посему пусть его супротивиком будет… Берислав. Боярин Молчан, я думаю, не против?
- Нет, - нахмурив брови, выдавил из себя брат Клина Ратиборыча. Хотя по всему было видно, что не шибко он по этому поводу обрадовался. – Выйти на божий суд – честь для любого воина. Тем более, если дело касается чести и доброго имени его семьи. Мой сын с радостью примет схватку. Пусть даже с висельником, о которого и клинок пачкать зазорно.
Кто такой этот Берислав, Сявка понял, когда в круг шагнул справный молодой витязь. Тот самый, румяный и чубатый, который провожал их с Котлом по княжескому терему к неприметной потайной каморке. Теперь на нем не было воинской сброи. Да что там брони – даже рубашку он снял, не без удовольствия похваляясь перед честным людом, а в особенности перед тем, что носил сарафаны, ладной статью. Казалось, его, в отличие от отца, ничуть не задели слова Светлого о том, что воином он был не особенно умелым и опытным. Только на то и годным, чтобы с ранеными ратиться. Сегодня он готов был стерпеть и это. То ли потому, что и впрямь без лишних прикрас знал, на что годен, то ли  на самом деле мог поступиться чем угодно, лишь бы наказать хулителя сына своего деда и брата своего отца.
Они были совершенно разными людьми. Боярский сын вел себя так, словно вымерял каждый свой шаг. Любое движение у него выходило красивым, показным, будто наперед продуманным. Котел же двигался ровно так, как считал нужным. И до мнения толпы, скрестившей на нем свои взгляды, ему не было никакого дела. Пока розовощекий молодой гридень красовался перед дворней, как бы невзначай поигрывая время от времени тугими мышцами, белозерец встал так, что солнце оказалось у него за спиной. Пусть оно и око богов, и, возможно, поворачиваться к нему седалищем не шибко вежественно, зато не слепит. В отличие от киевлянина. Тот, сощурившись, понял свою ошибку слишком поздно. Возжелав ее исправить, он сделал осторожный шаг в сторону, явно намереваясь пойти по кругу. Котел, ясно дело, сделать это не позволил. Его клинок стремительно описал в воздухе свистящую дугу, и, не успей Берислав вовремя подставить меч, по касательной отводя удар, суд на том бы и завершился.
Оба поединщика на какое-то время замерли, оценивая друг друга не шибко дружественными взглядами. Ясно было, что в этой схватке одному нужно нападать, а второму отражать его натиск, рассчитывая воспользоваться какой-нибудь ошибкой. Котел нападать первым не собирался – еще не хватало ему, с одной здоровой рукой, причем левой, лезть на рожон. Боярский сынок понимал, что зачинать придется ему, но пока не решался переть напролом, прикидывая, как бы лучше подступиться к  бугаю. В этот миг над двором детинца повисла тишина. Потому слова князя, сказанные негромко и обращенные, судя по всему, к Молчану Ратиборычу, услышали должно быть все.
- А что, боярин, брат твой не явился на суд? Его ведь чести дело касается.
- Про то мне не ведомо, княже, - ответил, немного смешавшись, толстобрюхий боярин.
- Так ты его не известил даже?
- Отчего же? Клин сейчас из Ладоги возвращаться должон. Послал гонца ему навстречу, чтобы поторапливался. Может, успеет еще, ежели гонец его в пути перехватил, да коль коней пришпорит.
- Добро, - кивнул Светлый и тут же добавил, - а что, сын твой всегда такой вдумчивый, или только когда нужно в бой кидаться?
Боярин только сжал зубы, и метнул на свое чадо такой взгляд, что дивно было, как не испепелил на месте. Впрочем, Берислав родительского гнева не заметил. Слова князя подстегнули его лучше любого кнута. Шумно выдохнув, он стремительно бросился вперед.
Сявка, который на собственном горбу вытащил еле живого Котла из сечи с разбойниками, а потом принялся врачевать его своими неумелыми руками, понимал, как нелегко дается дружиннику эта схватка. Видно было, что боярский сын умением биться и впрямь не сильно горазд. Конечно, его, деревенщину, он бы порубил без лишних хлопот. В конце концов, дети сановитых мужей оружному бою учились сызмальства. Но вот в поединке с опытным рубакой Берислав выглядел не особенно грозно. Его здорово спасало единственно лишь то, что Котел в самом деле пребывал не в том состоянии, чтобы ратиться.
В начале двобоя белозерский бугай без видимых усилий отражал все наскоки молодого гридня. Причем делал это как будто даже с ленцой: скупыми и плавными движениями. Быть может, не замечал этого лишь сын Молчана Ратиборыча, но остальным было видно: старый волк старается как можно больше измотать молодого. Пусть даже сколь угодно свирепого, сильного и не знающего усталости. Пока не знающего. Люди – не боги, бесконечно вертеть мечом, который тоже совсем не из невесомого пуха сработан, не могут.
Поначалу двор детинца наполнился неумолчным звоном стали. Все вокруг замерли, понимая, что в любой момент кто-то из поединщиков в этакой круговерти сечи может ошибиться, а значит, и умереть. Берислав рубил, колол, делал ложные замахи, уходил в сторону, ткал в воздухе своим мечом затейливые узоры, обрушивая на раненого дружинника порой совсем неожиданные удары. Вернее, ему так казалось, что неожиданные. Котел всякий раз умело и как-то даже буднично отводил от себя смертоносное железное жало.
Так продолжалось до тех пор, пока молодой да ретивый киевлянин не выдохся. Котел тоже дышал тяжело, рубашка его промокла от пота, а на правом плече через повязку проступило красное пятно – раскрылась рана. Но на такие мелочи опытный вой не обращал внимания. Он готов был биться, и биться до конца. Сявка ему завидовал, потому как понимал, что сам вряд ли сможет так же умело противостоять своему поединщику. И еще ему было мучитетельно стыдно осознавать то, что Котел сейчас намеренно тянет время, силясь отсрочить не только свое поражение, но и его, сявкину смерть. В том, что для него двобой завершится самым грустным образом, он не сомневался. Как можно не верить таким людям и даже вызывать их на бой, дабы уличить во лжи, Сявка отчаянно не мог для себя уяснить.
Второй натиск Берислава уже не выглядел этаким бесшабашным наскоком стремительной молодой волны на невозмутимый мудрый берег. Теперь и сын Молчана старался экономно распределять силы, тщательно выверяя каждый свой удар. Но Котлу от того легче не стало. Он тоже отдал немало сил, отбивая первый молодецкий наскок, и сейчас в его движениях явственно угадывалась усталость. Некоторые удары он даже и не старался отбить – просто уворачивался или отступал в сторону, пропуская их мимо себя. Когда уже стало казаться, что длиться такой неторопливый поединок может как угодно долго, боярин Молчан не выдержал.
- Всем же видно, что у этого татя – кровь, - недовольно сказал он князю, но так громко, что услышали все.  – А бой был объявлен до первой крови.
- Рана эта – не твоего сына заслуга, - отрезал Светлый. Но все же воздел вверх руку, прекращая схватку. Оба поединщика, тяжело дыша, опустили мечи и разом посмотрели на него.
- Кто считает, что вина белозерского дружинника доказана? – громогласно вопросил государь, требовательно поводя глазами по толпе. Ответом ему была тишина. – Значит, быть посему. Продолжайте, - кивнул он Котлу с Бериславом.
Боярский сын вновь пошел на приступ башни, измочаленной его атаками до последней крайности, но упрямо не желавшей выбрасывать белый флаг. Он махнул мечом, силясь достать до плеча противника, но его клинок, пронзительно вжикнув, соскользнул с вовремя подставленного клинка белозерца. Словно продолжая движение, киевлянин рубанул пришлого бугая по ногам. Вернее, хотел рубануть. Тот, конечно, не спешил подставляться под удары – он ловко подобрал под себя ногу, пропуская мимо свистнувший клинок, который вспорол лишь воздух. Сявка заметил, что Берислав совершил ошибку, оставив при этом выпаде неприкрытой голову. Но Котел его промахом отчего-то пользоваться не стал. Мог хотя бы крестовиной двинуть по макушке – и не стал, попросту отступив в сторону.
И только сейчас Сявка понял, что здесь что-то не так. Нечто странное происходит. Боярский сын, безропотно терпящий оскорбления, пусть даже и князем произнесенные, суд божий, что не совсем по правде ведется, Котел, который не столько рубился, сколько тянул время. Как-то во время их ратных занятий Котел обучал Сявку именно этой хитрости – неожиданному удару по ногам. Тогда он почему-то не скупился на подзатыльники, коли отрок вдруг забывал про осторожность и открывался для удара по голове…
Двоеборцы же продолжали ратиться, словно не замечая, что дело отчаянно начало пахнуть липой. Румяный гридень по-прежнему упорно наседал на раненого супротивника, а тот ловко и вроде даже буднично все его старания сводил на нет. Такое вдруг возникло ощущение, что кто-то попросту устроил здесь какое-то скоморошье представление. Только народ веселили не шуты до потешники, а дружинные воины. Почему остальные гридни из младшей дружины, да и умудренные опытом бояре, не замечали того, что не укрылось от неприхотливого взора такого неважного воя, как Сявка, он не мог уразуметь. Ну, разве что, списывали эти промахи на рану Котла. 
Оторвав взор от двух поединщиков, отрок тайком посмотрел на князя. И вдруг словно снова увидел другого человека. Пользуясь тем, что взгляды прикованы совсем не к нему, Светлый вновь стал тем, вчерашним собой. Он то и дело нетерпеливо озирался по сторонам, напуская на себя степенный государев вид лишь тогда, когда его взор вновь возвращался к двобою. Словно ждал чего-то. Или кого-то.
А потом, как, наверное, показалось Сявке, его взгляд на какой-то краткий миг встретился со взором Котла, тоже словно бы ненароком брошенным на государя. И Светлый, нервоно закусив губу, чуть заметно кивнул. И чтобы движение это осталось незамеченным для посторонних глаз, тут же принял осанистый вид, напустив во взор надменного льда.
И тут же в схватке, которая действительно чересчур уж затянулась – для настоящего, по крайней мере, поединка -  произошел какой-то перелом. Котел, который и на ногах-то вроде бы оставался еще стоять по какому-то божьему недосмотру, вскинул клинок, и сделал несколько стремительных ударов сверху вниз, как если бы восхотел располовинить своего супротивника. Он при этом, конечно, раскрылся, и, будь его движения менее стремительными, непременно схлопотал бы мечом в брюхо. Но Бериславу о хитрых ответных выпадах мыслить было некогда – он еле поспел отвести от своей головы смертельный вихрь ударов и, под свирепым натиском бугая-белозерца, немного подался назад и на какой-то миг самую малость потерял равновесие. Именно на это Котел, скорее всего, и рассчитывал, внезапно изменив движение меча, резко бросив его не вниз, а вперед.
Толпа ахнула дружным бабьим возгласом – мужи, даже если у кого от этого смертельного выпада белозерца и оборвалось что-то внутри, сохранили невозмутимость.
Меч из разжатого бериславова кулака с глухим тяжелым шлепком упал на утоптанную землю.
От лица Молчана Ратиборыча словно отхлынула вся кровь. Взор его вмиг потух, сделавшись совершенно безжизненным, а губы сжались в узкую белую полоску.
Но его чадо безжизненно валиться под ноги белозерскому татю вслед за мечом не торопилось. Берислав стоял ни жив, ни мертв, и боялся лишний раз дернуть кадыком – прямо к его горлу, осторожно, чтобы не наделать непоправимого, но в то же время с непоколебимой твердой неумолимостью был приставлен кончик клинка.
- Ну так что, боярин, - тихо выдохнул Котел, не отрывая взгляда от глаз своего поверженного поединщика. – До первой крови, али как? Сейчас чуток чиркну – и поглядим, сколько у Берислава Молчановича первой кровушки набежит.
Над двором детинца повисла тишина. Гнетущая, нервная и какая-то предгрозовая. Как ни крути, боги рассудили, что правда за этим пришлым бугаем. И не согласиться с этим нельзя, и согласиться – боярам киевским срам один выйдет.
- Готов ли ты, Молчан, Ратиборов сын, признать, что суд богов свершен, и нам явлено торжество правды? – громко, так, чтобы все могли услышать, спросил Светлый боярина. 
Угрюмо, с таким усилием, будто неподъемные камни ворочал, ближник Светлого князя прорычал:
- Готов.
- Быть по сему, - кивнул князь и властно взмахнул рукой, возвещая об окончании поединка.
Поняв, что кровь сегодня не прольется, дворня, приглушенно обсуждая состоявшийся суд богов, потихоньку начала расходиться. Про Сявку все будто бы позабыли. Все, кроме Молчана.
- Княже, суд еще не закончен, - разнеслись над детинцем резкие, как воронье карканье, слова. Дождавшись, когда все обратят на него взгляды, он ткнул пальцем в сявкину сторону. – Хулителей было двое. А значит, и ответ должны держать оба.
- Насколько я помню, эти двое выдвигали одно обвинение, - спокойно ответил князь. – И если боги рассудили, что один из них прав, как может оказаться не прав другой?
- То не нам решать, - не унимался Молчан. – Коли было положено, что на двобой должны выйти оба, так пусть и будет.
Сявка бросил взгляд на дворовый люд, который вновь потянулся к месту поединка, вдругорядь собираясь в плотный круг. Всем было понятно, что боярин прав, и если князь пустится с ним в спор, желая отменить свое же изначальное решение, то выглядеть это будет странно. Светлый и не стал спорить. Хмуро зыркнув на боярина, он лишь кивнул.
- Главное – не бояться, - прогудело у самого сявкиного уха. Поначалу он решил, будто это его внутренний голос, или, может, голос какого-нибудь предка дает ему советы, а потом, стряхнув оцепенение, осознал, что говорит с ним Котел, стараясь при этом впихнуть ему в руки свой меч. – Эх, ядрена мать, мало у нас с тобой времени было. Тебе бы еще учиться да учиться. Да что уж тут теперь…Ты главное помни – не лезь на рожон. И дыхание не сбивай, а то вымотаешься быстро.
- А я думал, самое главное – воду при себе иметь, - неожиданно для себя самого сказал вдруг Сявка.
Котел прекратил хлопотать вокруг него и внимательно посмотрел прямо в глаза, будто сквозь них, как сквозь окна, возжелал увидеть сявкину душу.
- Это хорошо, что ты шутишь. Это очень хорошо. Правильно. Бояться тут не надо. Перед сечей трусить – последнее дело.
- Да? Значит, мне конец, - отрешенно согласился Сявка.
Котел вдруг схватил его пятерней за щеки, что есть силы сдавил, так, что зубы едва не затрещали, и выплюнул прямо в лицо:
- Цыц! Чтобы я этого больше не слышал! Ты сейчас возьмешь меч и докажешь всем, на чьей стороне правда. Понял? И не сметь раскисать! Не сметь! Не соромно самому позориться, так мое имя хоть не погань. Все же тут видели, кто тебя все эти дни меч держать учил…
Огромным усилием воли уняв дрожь в коленках, Сявка шумно сглотнул комок в горле, глубоко вдохнул, стиснул рукоять клинка в руке так, что костяшки побелели, и шагнул вперед.
- Не гоже смерду своими руками нечистыми добрый клинок поганить, - не унимался с помоста Молчан. – Где это видано, чтобы мужичье немытое в сечу с мечом шло? Не для того клинок добрый сработан.
- Для чего мой меч сработан, то, боярин, мне решать, - зло гаркнул Котел. - У тебя же он висит без толку под брюхом. И ничего, сорому никто в том не видит. Или, может, ты привык к тому? И не только меч у тебя там безо всякой пользы болтается?
Многоголосый людской гомон вмиг замолк. Одно дело, поднять на смех челядина, и совсем другое – чинного боярина. Да не какого-нибудь, а ближника самого Светлого князя… Такое бесчестье стерпеть – навек покрыть позором и себя, и на весь род свой тень бросить. То всем было ведомо.
Боярин, не говоря ни слова, молча потянул меч из ножен. Он не спрашивал дозволения у князя на бой. Да и сам Светлый понимал – запретить ему сейчас скрестить клинки с белозерцем значило нанести оскорбление еще большее, чем даже то, что нанес Котел. Но все же попытался.
- Больно длинен язык у тебя, белозерец, - недовольно прикрикнул он. – Метешь, что баба помелом. Ты что, решил, будто тебе все дозволено, коль боги на твою сторону встали? Двадцать плетей ему!
Последнее относилось уже к стороже. Двое гридней придвинулись ближе к Котлу, отступив от помоста, еще трое протискивались сквозь толпу с другой стороны. Оружие пока никто не выхватывал, но было видно, что дружинники только и ждут, чтобы пришлый белозерский боров дал повод им воспользоваться. Но Котел не дал. Он стоял, угрюмо уперев в землю широко расставленные ноги и мерил недобрым взглядом боярина Молчана. Налитый кровью взор вельможи тоже лучше всяких слов говорил: теперь меж ними не было никаких недомолвок, отныне они – кровники. Высокий киевкий муж по-прежнему стискивал в кулаке витую узорчатую рукоять своего меча. И было видно – еще немного, и он кинется на врага, выхватывая клинок на ходу…
И этого князь не допустил.
- В поруб белозерца! - рявкнул он так, что даже Молчан Ратиборыч невольно вздрогнул от неожиданности, понемногу приходя в себя.
- Отчего позор на меня кликаешь, княже? – недовольно прогудел он. – Я должен лично этому татю кишки выпустить и заставить его шагами их мерить.
- Успеется, - не терпящим возражений ледяным голосом ответил Светлый, хмуро наблюдая за тем, как Котла, подхватив под руки, уволакивают куда-то дюжие гридни. – Мы здесь собрались не для того, чтобы потрохами его любоваться. А ежели тебе не терпится мечом своим о щиты погреметь, вопреки моему слову, можешь на границу с булгарами податься – там сейчас как раз неспокойно.
- Хоть к булгарам, хоть к половцам, хоть ящеру в пасть, - угрюмо ответил боярин. – Мне все едино. Но спускать такое никому не позволено.
- Много воли себе берешь. Что позволено, что нет – то мне решать. Сейчас мое слово таково – белозерца в поруб, а малец его пусть на двобой выходит. С мечом, - добавил князь, – ежели другому бою не обучен.
Сявка рывком вышел вперед, будто его в спину кто подтолкнул. Хотя, может и подтолкнули. Оборачиваться он не решился. К чему? На рожи враждебные смотреть? Когда увели Котла, он осознал, что остался здесь совершенно один, как в чистом поле. Вроде бы и народу – не протолкнуться, но отчего-то жгучее чувство тоски и горького одиночества в толпе стало только еще сильнее. Словно весь стольный град в одночасье стал густонаселенной пустыней.
 Он ощущал себя словно в каком-то полузабытьи. Так и стоял, как столб, посреди вытоптанного многими предыдущими поединщиками круга земли, опустив руки по швам и совершенно запамятовав, что в одной из них бессильной железкой болтается меч Котла. Почему перед ним вновь возник молодой гридень – Берислав – от так и не понял. Дружинник, которого только что одолел белозерский вой, смотрел на Сявку ничуть не приветливей, как если бы перед ним оказался сам Котел. Оно и понятно – они были вместе, а значит, в глазах боярского сына, заодно. Собственно, именно этот напитанный злобой взгляд и вывел отрока из топкого оцепенения. Он понял, что ежели сейчас не вспомнит все то, чему успел его научить перстнев дружинник, то жизнь его оборвется именно здесь. Неправедно, как у распоследнего татя.
Берислав не стал бросаться на него, сломя голову. То ли из опасения, что деревенщина может оказаться не так прост, как выглядит – меч-то держал в руке не в первый раз – то ли потому, что хотел продлить себе удовольствие от расправы. Киянин не стал кружить, как в поединке с Котлом, выбирая себе более выгодное место для боя. Он просто шагнул вперед, одновременно по дуге выбрасывая руку с мечом в сторону сявкиного живота. Тот успел отпрыгнуть назад, одновременно отводя выпад железного жала в сторону. Нападать в ответ он не решился, понимая, что в обороне у него шансов будет куда больше. Да и не умел еще атаковать – не обучил его Котел сему умению. Кто ж знал, что оно так скоро может ему понадобиться?
 Второй бросок был посложнее. Боярский сын сделал глубокий ложный выпад, намеренно открывая для удара бок, а потом заученным движением отпрянул назад, одновременно опуская руку вниз для удара по ногам. Буть Сявка чуть поболе искушен в клинковом бое, то, наверное, воспользовался бы промашкой супротивника и попытался рубануть в его открытый бок. За что, несомненно, мигом поплатился бы оттяпанной ногой. Но он даже не догадался этого сделать. Просто быстро отпрянул назад, едва при этом не свалившись, уходя и от первого, ложного, взмаха, и, так уж вышло, что и от второго. На сей раз Берислав не стал делать паузы между атаками и сходу снова ринулся на излишне уж ловкого деревенщину. На выдохе он что есть силы рубанул крест-накрест, и удар этот должен был, наверное, располовинить смерда, посмевшего принять в руки благородный меч. От первого маха Сявка увернулся, а от второго попросту не успел – пришлось подставить под него клинок. Да не так, как должно, отводя молодецкий замах по касательной, а под прямой удар. Чего, как каждый день твердил ему Котел, делать было ни в коем случае нельзя. Теперь парнишка понял, почему. От оглушительного железного лязга у него зазвенело в ушах, рука, державшая меч, отнялась от кисти до локтя, а сам клинок упал на землю. На лезвии щерился изрядных размеров скол.
Боярский сын стоял перед ним, и не думая скрывать своего торжества. Румяные его щеки раскраснелись еще больше, широкая грудь ходила ходуном, а меч, судорожно стиснутый в правой руке, презрительно смотрел острием в землю.
- Поднимай, - преисполненным немыслимой гордости и презрения голосом заявил он, выталкивая слова сквозь зубы. – Чести рубить безоружного нет.
Сявка, конечно, хотел возразить: а много ли, мол, чести киевскому дружиннику ратиться со смердом? Да не стал. Злить гридня не было нужды. Иначе точно зарубит. А так… Может, и вправду только до первой крови двобой будет длиться.
Он даже не заметил, что мысли о том, чтобы вообще не поднимать клинок с земли, воспользовавшись спесью киянина, наотрез отказывавшегося биться с безоружным, у него даже не возникло. Ноющей рукой, которую он и если чувствовал - то лишь отчасти, Сявка поднял из пыли оружие.
Как только рукоять наполнила сявкину ладонь надежной тяжестью, Берислав тут же с утроенной силой набросился на него. Помятуя уроки Котла, отрок старался не позволить супостату обмануть себя ложными движениями и неожиданными ударами. Он кружил, уклонялся, отпрыгивал, пару раз даже падал и перекатывался по земле, уходя от гудящего в воздухе чуть ли не со всех сторон смертоносного железа. Даже начал надеяться, что бой этот, возможно, не так уж безнадежно изначально им проигран, как казалось до его начала.
И как только такие мысли самую малость окрылили его надеждой, уперся спиной во что-то твердое. Скосив глаза в сторону, он понял, что глубоко ошибался, рассчитывая выбраться сухим из воды. Все это время гридень его не столько атаковал, сколько загонял в угол. И добился своего – теперь Сявка прижимался спиной к высокому деревянному помосту, с которого на него сверху вниз хмуро глядел князь и, словно сокол на суслика, Молчан.
Уклоняться, уворачиваться и маневрировать больше не было ни единой возможности. Понял это Сявка, и, судя по всему, не сомневался в том и сын Молчана Ратиборыча. Он не особенно торжествовал, не щерил рот в злорадной ухмылке, а просто смотрел на Сявку пустым, ничего не говорящим взором. И взор этот красноречивее всех слов говорил – ни пощады, ни спасения не жди.
Меч в его руке с гулким свистом описал круг, потом еще один, и лишь затем Берислав, картинно шагнув вперед, рубанул наискосок. Отбивать такой удар Сявка не умел. А потому вновь подставил под него многострадальную полосу железа котлова клинка, думая при этом совсем уж о дурацких вещах: теперь-де белозерский бугай, узрев, что случилось с его оружьем, точно прибьет.
Руку, под еще один дружный бабий вздох, пронзила нестерпимая боль, от которой в глазах заплясали рои белых мух. Когда сознание сумело-таки худо-бедно их разогнать, парнишка обнаружил себя стоящим на коленях. Правой руки он вовсе не чувствовал. Впрочем, это не помешало ему, стиснув зубы, упрямо подняться на ноги.
По толпе вновь разнесся дружный вздох. Но теперь в нем не слышалось ни жалости, ни сочувствия. «Во дает», - послушался приглушенный мужской голос. Чего в нем слышалось больше – удивления или уважения – понять было сложно. «Бросил бы меч-то», - громко посоветовал другой челядин, или, может даже гридень.
Сявка не бросил. Почему – и сам сказать не смог бы ни в тот миг, ни позже. Казалось, с чего бы простому смерду, словно витязю какому былинному, честь ратную блюсти? Ведь никакой он не воин. Но что-то закусило. Понял, что если и вынет кто-то меч из его руки, то только разжав окоченевшие мертвые пальцы.
И вот тут-то боярский сын, красивый, статный да грозный, по-настоящему озверел. И ведь не сказать, что напрасно. Ясно же было, на что на Сявке он срывал всю злобу, какую питал к Котлу. А тут все симпатии вдруг перекинулись на сторону этого несмышленыша деревенского, чучела лесного. И когда смерд посмел в который уже раз поднять меч, обеими уже руками, направив острие в сторону его, бериславовой, груди, он не стал дарить ему высокой чести пасть со справным клинком в руке, как подобает настоящему вою. Взревев, гридень что есть силы двинул ногой по сявкиным рукам. Да, видно, не рассчитал силу. Хотел просто меч выбить, а вышло так, что смерд, не удержавшись на ногах,  бухнулся на колени.
Но тяжеленной рукояти не выпустил.
И даже попытался вновь подняться на ноги, с трудом уже отрывая ставшую неподъемной заточенную полосу доброго железа от земли.
Разозлившись еще больше, сын Молчана что есть силы обрушил на руки смерда, упорно не желающие отпускать меч, свой тяжелый сапог. В этот миг ему доставляла искреннее удовольствие гримаса боли, перекосившая лицо Сявки.
- Ну так что, лешак болотный, до первой крови, значит? – прохрипел он, приставив к горлу поверженного супротивника остро отточенное лезвие. Сявка понял, что это конец. Глубоко вдохнуть напоследок он не отважился – тогда сам себе перерезал бы горло – но на убийцу своего посмотрел хоть и снизу вверх, но без всякого страха и мольбы. Пусть и не удалось ему стать справным дружинником, зато получилось отойти к предкам, как настоящему воину. Этого отнять у него сейчас не мог никто.
 Именно в этот миг на помосте, где восседал Светлый в окружении бояр, послышалась непонятная шумная возня. Кто-то помянул леших со всеми нечистыми, кто-то ругнулся еще похлеще, а иные просто расступились, давая кому-то дорогу. Осознав, что пока еще жив, а поединщик его, тоже привлеченный  нежданным движением наверху, отвлекся от своего поверженного врага, убрал от его шеи меч и смотрит сейчас в сторону дощатого возвышения, Сявка тоже осмелился поглядеть туда. 
Нагнувшись к уху князя, в грязи с ног до головы, без шапки и в растрепанной одежде, стоял отрок. Был он молод, сухощав, но все бояре в этот миг смотрели на него без тени возмущения или пренебрежения. Вестник, принесший важное послание, в этот миг для Светлого становился главнее всех чинных мужей из старшей дружины вместе взятых.
Выслушав донесение без тени малейшей эмоции, Светлый коротко кивнул, сделал чуть заметное движение рукой, отпуская гонца, и перевел взгляд на Молчана Ратиборыча.
- Боярин Клин со своей дружиной заперся в приграничной крепи, - холодно сказал он. – Сюда не явится. Занемог.
В который уже раз над детинцем нависла тишина. Что все это значило, понять не мог никто. Впрочем, Светлый на то внимания не обратил.
- Кончайте этот балаган, - хмуро бросил властитель киевского стола, обращаясь то ли ко всем сразу, то ли только к двум поединщикам, что в этот миг были как раз у его ног. И, не дождавшись, чем кончится дело, резко поднялся, развернулся и ходко прошел сквозь строй расступившихся бояр.
Что он хотел сказать этим коротким «кончайте», Сявка так и не понял. Он поднял глаза на Берислава, рассчитывая, что может он, лучше знакомый с тутошними обычаями, все понял правильно, но успел увидеть только стремительно метнувшуюся к его глазам рукоять гриднева меча.




11 глава

Ощущение было таким, словно руку отлежал. Не чувствовал ее вообще, и даже не знал, шевелит ею сейчас, или она покоится недвижной плетью. Открыл глаза, увидел перед ними плавающую муть, в которую вдруг обернулся весь белый свет. Зажмурился, потряс головой и понял, что болит не только длань, но и вместилище его мыслей тоже. И даже гораздо больше, чем рука. Как будто в подтверждение, внутри черепа вдруг вспыхнул яркий цветок палящего огня, моментально разгоревшийся в гудящее жаркое пламя.
Кстати, почему все считают, будто именно в голове рождаются у человека мысли? Никогда до сих пор он об этом не задумывался, принимая сие знание, как общепринятый факт. А действительно, почему именно голова? Не сердце, не печенка, не, наконец, седалище? Задница ведь – самое то место, чтобы мысли рождать. Сидит себе, хлопот не знает. Чем ей еще заниматься? Ну, в смысле, полезным… И в таком, кстати, случае становится понятно, отчего люди вряд ли когда смогут уподобиться богам. И почему среди них так много воинов, и так мало мудрецов.   
Улыбнувшись своей дурацкой мысли, он попытался вдругорядь открыть глаза. На сей раз это получилось успешнее. Оглядевшись по сторонам, понял, что комнатка ему совсем не знакома. В узкие оконца словно бы нехотя просачивались призрачные ленты солнечных лучей. Впрочем, ничего удивительного – радовать  светом здесь оказалось особо нечего. Даже нельзя было наверняка сказать, насколько горница велика. Или, наоборот, мала. Из-за кучи свободного места, заполнить которое какой-либо домашней утварью то ли позабыли, то ли еще не успели. Хуже, коли вовсе не собирались. Какой смысл в четырех стенах под крышей, ежели они не обустроены ни для жилья человека, ни для хранения хлебов и кун, ни даже как хлев не для скотины? Единственное, за что мог зацепиться взгляд – высокие, чуть не в рост человека, кованые подсвечники, причудливо изгибавшиеся в трех углах светлицы. В четвертом на стене висели красочно убранные расшитыми рушниками картинки в богатых рамках, которые искрились серебристыми и даже золотыми бликами.
И все.
Даже его уложили не на лавку, а на расстеленные прямо на полу тулупы. Правда, довольно добротные и уютные.
Кому же,  интересно, понадобилась такая пустая и явно безо всякой пользы используемая горница?
- Наш юный друг пришел в себя? – донесся откуда-то из-за спины мягкий и не менее уютный, чем тулупы на полу, голос. Быстро обернувшись и невольно поморщившись от того, что  правую руку по-прежнему не чувствовал, Сявка увидел в дверях старца в такой же черной одежде, что носил его знакомец по заточению у разбойничьей рати.
- Где я? – не особенно обратив внимание на вопрос почтенного старца, не слишком приветливым голосом осведомился Сявка.
- О, - отроку даже показалось, что седовласый мужчина преклонных лет с густой окладистой бородой вдруг по-настоящему смутился от этого вопроса совершенно незнакомого молокососа. – Пусть наш гость не обижается на нас за неучтивость. Действительно, не очень-то вежливо заговаривать с человеком, который еще не отошел от ранения, даже не осведомившись о его здоровье.
Сявка хотел, конечно, спросить, с чего старикан взял, будто он ранен, но тут заметил, почему так плохо чувствует правую свою руку. Она у него была бережно перевязана чистыми белыми тряпицами, от которых еле уловимо исходил какой-то приятный и даже целительный аромат. И еще ее накрепко примотали к телу. Видимо, чтобы не дергал ею сдуру без надобности и безо всякого толку. Кто это, интересно, о нем так озаботился? И с чего бы это?
- Пока мой юный друг был без сознания, мы позволили себе осмотреть его раны и по мере скромных наших сил попытались взяться их врачевать, - видимо, проследив за сявкиным взглядом, пояснил старец.
Тут уж настала очередь смешаться Сявке. Люди, пусть и совершенно незнакомые, к нему со всей душой, а он, как пес неблагодарный, зырит исподлобья да все норовит поворчать.
- Да, оно, стало быть, конечно, - окончательно растерявшись, залепетал он. – Благодарствую. Прости, мил человек, имя твое мне не ведомо.
- Зови меня отец Василий, - приветливо улыбнулся из-под густых усов черноризец. Только теперь почему-то Сявка заметил на его груди солидных размеров крест. Красивый, витой, узорчатый, с распятым богом христиан. Правда, несмотря на немаленькую величину, не особенно все ж таки дорогой. Хоть и тонкой работы, да до ослепительного блеска начищенный, но – медный. Впрочем, у Якова, молодого христианского послушника, и такого не было.
- Чей отец? – продолжая разглядывать крест, невпопад переспросил он.
Улыбка старца стала еще более широкой и приветливой.
- Чем мне нравятся люди этой страны – так это каким-то врожденным умением мыслить…, - он на миг замялся, подыскиывая нужное слово и поводя в воздухе рукой, словно надеясь выхватить его оттуда, - не общепринятыми категориями. Что бы, например, переспросил у меня грек или римлянин? Наверняка, то, как меня зовут. Чтобы знать, как обращаться и впредь не испытывать с этим больше никаких трудностей при общении. Но жители Гардарики совсем не таковы. Во-первых, все эти формальности общения для них не так важны, как сам человек. А во-вторых, вы умеете сотню вопросов религиозного, философского и даже нравственного толка, и уточняющих, и дополняющих, поместить в один-единственный. Да такой простой по форме и непередаваемо сложный по содержанию, что впору только руками развести.
Судя по добродушной улыбке и красочному объяснению, старец с большущим крестом на шее был настроен благожелательно. Кроме этого Сявка больше не понял ничего.
- Как я сюда попал?
- Твой знакомый, послушник Яков, с которым вам пришлось вместе разделить тяготы заточения, проявил весьма похвальное старание оказать тебе поистине христианскую заботу. Отчего-то никто не торопился придти тебе на помощь после вашей драки с сыном высокого вельможи. Хорошо, что Яков случился поблизости. Мы перенесли тебя сюда. Как себя чувствуешь? Лучше? Надеюсь, раны не оказались более серьезными, чем нам показалось? – добрый старец развел руками. – Мы ведь всего лишь проповедники, а не врачеватели.
- А где сам…, ну, … как его? Яков.
- Он сейчас у князя. Светлый собрал какой-то совет, и почему-то посчитал нужным позвать на него скромного послушника нашей церкви. Что ж, если мы можем чем-то помочь людям – почему бы и нет? Тебя, кстати, тоже туда звали. Когда придешь в себя. И коль это произошло, могу ли я сопроводить до места храброго юного воина? Тем более, что дороги ты, должно быть, все равно не знаешь…
- Да какой я воин, - мрачно буркнул Сявка, но отказываться от помощи Василия не стал. Куда идти в этих дебрях княжьих палат, он и в самом деле не имел ни малейшего представления.
- А разве допускают до таких оружных поединков кого-то, кто воином не является?
- Вообще-то, конечно, нет, - смутился снова Сявка, в который уже раз не зная, как лучше подобрать слова для объяснения. – Видать, здесь сделали исключение.
- Не будь мой храбрый друг воином, вряд ли он сумел бы остаться живим в схватке с умелым княжьим витязем, - возразил чей-то там отец, который явно твердо для себя решил считать немытого деревенского увальня воем. И не сказать, что Сявке от этого стало неприятно. Раз уж пришлые волхвы чужой веры разглядели в нем справного рубаку, то, наверное, он действительно оказался в ратном деле не так уж и плох. Но для усмирения совести все же нехотя возразил:
- Настоящий воин смерти не боится. Он всегда готов сложить голову за други. Его вообще ничего не может устрашить. А я дрожал, как осиновый лист, думал, стук зубов на весь детинец слыхать…
Почему решил открыть душу первому встречному, отрок и сам для себя объяснить не мог. Ведь он даже себе в этом боялся признаться! А тут – на тебе. Выдал, как на духу. Кому? Зачем? Хотя, может, именно потому и признался, что человек – незнакомый? Близкому в чем-то постыдном душу ни за что не откроешь, а вот незнакомому – никакого сорома вроде как нет. И ты его не знаешь, и ему на тебя, в общем-то, плевать. 
Хотя отец Василий снова удивил, выказав самое вежественное участие:
- Не нужно наговаривать на себя. Как вы говорите? Не возводи напраслину. Скромность, конечно, красит человека, но в этой ситуации, я думаю, она не к месту.
Парнишка вновь уставился на мудрого старца нехитрым своим взглядом. Он опять перестал его понимать. Впрочем, седовласого черноризца это не особенно смутило.
- Ты ведь в первый раз вышел на такой…мммм….поединок? – поинтересовался он таким тоном, будто вовсе не спрашивал, а, наоборот, утверждал. Сявка и не стал кривить душой, простодушно кивнув. – Поэтому твоя реакция была вполне естественной. Все мы испытываем безотчетный страх перед всем, что нам не ведомо. Очень часто, оглядываясь на свои поступки, ужасно стыдимся или их, или этого чувства страха. Потом, спустя какое-то время, оно нам кажется даже смешным. И совершенно правильно. Не надо бояться. Особенно, если дело – благое. А первый раз со всеми страхами, его сопровождающими, неизменно останется в прошлом.
- Но ведь я боялся не столько поединка, или позора поражения, сколько…смерти, - неожиданно для самого себя уяснил вдруг Сявка. - А воину не пристало ее бояться.
- Глупости, - со знанием дела и с выражением какой-то неповторимой небрежности отмахнулся старец от сявкиных слов. – Смерти боятся все. Другое дело, что кто-то дисциплинированно приучает себя во что бы то ни стало стараться не страшится ее. Но страх этот естественен для всего, во что Бог вдохнул жизнь. Ведь это – та черта, после которой никому нет возврата. Она неведома никому из живых. Это – возможно, самое главное таинство. Но… Как и все самые важные вехи на пути судьбы любого человека, она неизбежна. Мы все боимся в первый раз заговорить с незнакомым человеком, в первый раз покинуть отчий дом, в первый раз разделить ложе с женщиной, связать свою жизнь узами женитьбы, помочь появиться на свет своему ребенку. Может, слово «страх» в этих случаях не совсем применимо… Но опасаться-то все равно опасаемся. Потому что нам кажется, что каждое из этих событий – переломное, и после них жизнь круто изменится, и за этой воображаемой чертой каким-то чудесным образом все вдруг станет совершенно, абсолютно другим. Но она не меняется. И ничего не происходит. Жизнь продолжает течь своим чередом. Так же, как шла до сих пор. Ты становишься юношей, мужчиной, мужем, отцом, дедом. Но остаешься при этом тем же самым человеком. Понимаешь?
Сявка предпочел промолчать.
- Все на нашем жизненном пути видится нам священным таинством. Ровно до тех пор, пока мы его не перешагнем в первый раз. Так, быть может, и конец пути на этом свете – такое же таинство, который каждый из нас рано или поздно постигнет, как и все остальные до этого: первая охота, первая ласка женщины, первый ребенок? И страшит больше всего оно лишь потому, что после него нет возврата назад? Может, именно слово «никогда» так пугает всех в таинстве смерти? Ведь никогда больше на этом свете мы не увидимся снова, постигнув эту тайну. Ни-ког-да. Если вдуматься – то это и впрямь страшнее всего.
Сявка слушал, как зачарованный. Хотя вряд ли мог похвастать тем, что перед божьим судом у него в голове красиво выстраивались именно эти стройные мысли, доводя колени до исступленной дрожи.
- Но кто знает, может, и не стоит так переживать? – неожиданно бодрым голосом вдруг продолжил отец Василий. – Быть может, это такая же жизненная веха, как и все предыдущие? И способ, чтобы понять, постичь ее, существует лишь один – пройти через нее. Почему она нас пугает больше остальных? Да потому что, в отличие от всех предыдущих, некому рассказать, что же ждет нас за ней, похлопать по плечу и уверить, что ничего страшного в том нет. И кто знает, может, лишь отодвинув завесу этого мира, мы сможем испытать неизведанное счастье, несказанную радость, погрузиться в мир абсолютного добра, радости и полного счастья? И там, за этой чертой, так же, как и много раз в земной жизни, будем смотреть на свой былой страх пересечь этот рубеж со снисходительной улыбкой.
- Угу, - с деловитым видом кивнул Сявка. – Мне и Котел говорил то же самое: не смей позорить страхом ни себя, ни тем более своих соратников.
Почтенный старец немного помолчал, переваривая услышанное, затем с сожалеющим видом развел руками.
- Ну, можно, конечно, и так сказать, - сказал он и, подумав еще немного и хитро сощурив глаза, вдруг добавил. – А что это за кухонная утварь, с которой ты, насколько я смог понять, общаешься?
- Что? – непонимающе уставился на ромейского волхва парнишка. И тут же просиял. – А, это насчет Котла? Нет. Это не тот, в котором кашу варят. Так человека зовут, что меня оружному бою учил. Он, кстати, тоже в заточении с нами был. Тогда… у разбойников.
- Имена у вас, конечно, интересные…
- Да чего в них интересного? – пожал плечами Сявка.
- А разве ничего нет? Кто ж это догадался человека … казанком каким-то наречь?
- Так ведь это не имя вовсе. Ну, в смысле не совсем имя.  Не настоящее. Вернее, настоящее, но не то, что родителями дано. То могут знать лишь родные. Чужакам встречным-поперечным открывать его не годится. Мало ли какую порчу наведут. А то и вовсе власть над тобой возьмут. Если кто-то открывает вам свое настоящее имя – значит, не просто доверяет полностью, но и считает вас человеком очень близким. Почти родственником своим кровным. И более преданного и верного друга не сыскать.
- Вот как? – удивленно вскинул брови седовласый черноризец. – Любопытное…мммм…поверье. И что, ты мне поэтому не говоришь своего настоящего имени? Даже после  того, что мы тебя выходили после твоей баталии?
- Прости, конечно, добрый человек, - виновато дернул плечами Сявка, – но не могу. Тем более…
Тут парнишка осекся, как-то затравленно глянул на доброго старца и, окончательно смутившись, закусил губу. Впрочем, служитель заморского бога, похоже, не особенно обиделся.
- Тем более – колдуну? Ты это хотел сказать? –  снисходительно глядя на сявкино замешательство, он спрятал в окладистой бороде лукавую улыбку.
- Да нет, - промямлил отрок, смущаясь от осознания своего невежества все больше и больше.
- Неправда не красит. Этому, насколько я знаю, не только христова вера учит, но и та, которую вы почитаете за свою. Разве не так?
- Так, - кивнул виновато отрок.
- И как же звали остальных твоих друзей по пленению?
- Что?
- Я спросил, как звали остальных людей, с которыми ты побывал в заточении. Насколько я помню, ты сказал, что был там не один.
- А! Да. Конечно. Белозерский воевода Перстень и два дружинника – Котел и Ромей.
- Ромей, как я понимаю, тоже не настоящий? – усмехнулся отец Василий.
- Да, - расплылся в улыбке Сявка. Ему в самом деле стало заметно легче от осознания того, что добрый заморский волхв не держит на него зла. – Он степняк. А еще с нами был староста из нашей деревни. Хром, - парнишка почесал здоровой рукой в затылке. – Он, правда, оказался не совсем старостой…
- Как я погляжу, жизнь в ваших краях полна всевозможных интересных открытий. Кем он в действительности оказался, ты, должно быть, тоже не можешь мне поведать?
По правде, Сявка собирался сказать. И лишь после слов византийского волхва по-настоящему задумался: а действительно, стоит ли беспечно болтать о вещах, которые, вполне может статься, являются страшной тайной, открывать которую нельзя ни в коем случае, никому. В самом деле, к чему заморскому чародею знать о тайнах киевского князя? Поэтому ему снова только и осталось, что виновато развести руками, вернее одной, здоровой, и сконфуженно поджать губы.
Впрочем, старец опять не обиделся. Он, похоже, и впрямь не надеялся услышать ответ. Или ответ этот его не очень-то и волновал.
- Ну да ладно, не очень вежливо с моей стороны устраивать допрос, пользуясь своим гостеприимством. Тем более, что тебя ждут. Позволь, я тебя все-таки проведу? В княжеском детинце человеку новому и несведущему в здешних тупиках и темных переходах немудрено и заблудиться. Словно в лабиринте Минотавра, - добавил отец Василий, вновь добродушно улыбнулся, но потом вдруг спохватился. – Ох, прости, ты, должно быть, не знаешь, о ком я говорю. Может, как-нибудь расскажу тебе эту историю. Эллинские мифы – довольно занятная вещь. Кстати, а твое, как бы это сказать, второе имя – не такая большая тайна, о которой мне лучше не знать?
Сявка почувствовал, что щеки его налились от стыда маковым румянцем. Конечно, совестно, когда парень краснеет, словно девица. Но стыдно гораздо больше, коли гость совсем не блюдет законы вежества, не то что не отблагодарив радушных хозяев за помощь и добрый прием, но даже имени своего не назвав. 
- Сявка, - виновато прошелестел он.
-  Не в обиду будет сказано, но тоже довольно… интересное имя.
Сявка знать не знал, чего же в нем такого интересного, но для того, чтобы совсем уж не порушить законы приличия, кивнул.
- Не стоит, мой юный друг, так смущаться, - заметив его замешательство, тут же бросился успокаивать отрока добродушный старец. – Я ведь вовсе не хотел ставить тебя в неловкое положение. Знаешь, я прекрасно понимаю, насколько сложно даже подумать о том, что уклад, предками еще заведенный, может быть не совсем верным. Такая мысль может показаться не только кощунственной, но даже оскорбительной. А принимать на веру слова и деяния незнакомых людей может оказаться себя дороже. Оборонить от этого и себя, и свой род – дело, конечно, всеблагое. Но ведь нужно понимать, что мир, в котором нам всем выпало жить, меняется. И, поверь мне, он становится лучше. Не должен быть человек человеку волком. Рано или поздно времена, когда люди вынуждены были держать в тайне свое имя, пройдут. Знаешь, ни в чем тебя не стану переубеждать или поучать. Я хочу, чтобы ты запомнил: если тебе будет трудно, если больше не к кому будет обратиться, да и просто ежели захочешь поговорить, эти двери для тебя всегда открыты. Всегда.
Словно бы в подтверждение своих слов, старец распахнул дверь странно обустроенной светлицы и сделал приглашающий жест – следуй, мол, за мной. А когда Сявка уже переступал порог горницы, черноризец добавил:
- Кстати, Василий – это мое настоящее имя.

                ХХХ

Идти на самом деле далеко не пришлось. И даже не нужно было петлять ни по каким хитрым лабиринтам, как выразился старец, княжьих покоев. Они в них даже и не входили. Миновав порог общины заморского бога, обосновавшейся почему-то за стенами княжьего детинца, они прошли мимо клетей, обустроенных для челяди, миновали обширную дружинную избу с высоким крыльцом и ступенями, стоптанными за многие годы сотнями ног, обогнули длинные хоромины княжьих конюшен и вышли во внутренний дворик, ограниченный с двух сторон смыкающимися стенами сараев, а с двух других – невысоким, чуть выше пояса, тыном. Здесь, судя по всему, была обустроена площадка для ратных занятий гридней. Только сейчас она пустовала. Вернее, люди здесь были, но не так много, как Сявка ожидал. И никакого лязга, стука, треска и крика оружного боя.
- Пожалуй, здесь мы с тобой простимся, - положив руку парнишке на плечо, напомнил о себе седовласый провожатый. – Что-то не особенно жалует нас киевский князь. То ли вера не по душе, то ли вовсе лазутчиками византийскими считает… Дознаться все никак не получается. Ладно, лишний раз не стоит испытывать судьбу. Иди, пока вместе нас не увидели, а то ведь и тебя в послухи царьградские запишут. Как я и говорил, двери нашей обители открыты для тебя всегда.
Развернулся и пошагал прочь. Как получалось у этих людей, которые, были обряжены в бабьи в общем-то одежды, выступать при этом столь величаво, осанисто и гордо, Сявка уразуметь не мог. Каждое движение старца Василия было напитано сдержанным достоинством. Таким, какое бывает только у очень опытных и уверенных в себе и своих силах людей. Места петушиной браваде гридней, когда грудь колесом, плечи нарочно разведены как можно шире, а каждый шаг чеканится, словно конь подкованный гарцует, здесь не было. Спокойствием и умиротворением веяло от одного вида царьградского волхва. Как от надежных стен отчего дома.
- Эй, малец, тебя, никак, в книгочеи царьградские потянуло?
Оглянувшись, Сявка понял, что все взоры людей, собравшихся на ратной прогалине в непролазном бору княжьих покоев, устремлены на него. И, судя по всему, окликнул его … Перстень.
Белозерский воевода как ни в чем не бывало мерил его пытливым взором, кривя губы в хитрой усмешке.
- Да нет, какой к лешаку из него волхв? - тут же отозвался бодрый голос. И почти сразу поник до заговорщического шепота. - Он просто с бабой его перепутал. Смотрит: ага, сарафан. Значит, все ясно – женка. Не понятно только, как такая борода могла у нее нарасти… Ну да, как говорится, стерпится – слюбится.
Котел. Бугай из дружины Белоозера тоже был здесь, и настроение, судя по широченному оскалу улыбки, как обычно имел отменное. Будто и не он совсем недавно орудовал мечом, испытывая на себе все тяготы божьего правосудия да недолеченной хвори, причиненной разбойной стрелой.
Ромей тоже был здесь. Не обращая внимания ни на что вокруг, он неутомимо отправлял в широкие блюда мишеней, что были прикреплены на стенах сарая, метательные ножи. Тяжелые клинки глубоко врубались в дерево с глухим тяжелым стуком. На миг оторвавшись от ратного занятия, степняк перевел невозмутимый свой взор на подошедшего отрока и, как Сявке должно быть показалось, что чуть заметно ему кивнул.
Якова здесь почему-то не оказалось. Но отрок на это особого внимания не обратил. Нет и нет. Может, все, что нужно было, у него уже выспросили, да отпустили себе с миром.
Парнишка перемахнул через невысокий забор, оказавшись  лицом к лицу с Котлом и Перстнем. Еще издали он заметил, что оба были безоружны и без броней. С чего бы в таком случае им понадобилось собираться в месте, нарочно обустроенном для ратных утех?
- Больше, надеюсь, никого не нужно ждать? – донесся откуда-то из-за спин дружинников не особенно довольный голос. Белозерцы подались в стороны, и вперед выступил Светлый. Сейчас, как и при первой их встрече, он ничем не выделялся среди остальных ратников. Ни одеждой, ни гордой осанкой, ни государевой величавостью. Единственное, что могло выдать в этом воине князя – нетерпеливое раздражение, какое всегда бывает у людей, действительно не привыкших кого-то или чего-то ждать. Тем более – смердов из такой лесной глуши, что до Царьграда быстрей добраться.
- По-моему, собрались не все, - пожал плечами Перстень. – И не хватает как раз кого-то из киевлян.
- Уж не меня ли ты имеешь в виду, весь болотная? – прокашлял справа знакомый требовательный голос. Вздрогнув, Сявка неловким рывком повернул голову в ту сторону. Со стороны, противоположной той, откуда припожаловал он сам, к огороженному загону для ратников стремительной поступью приближались двое – боярин Молчан и Берислав. Изрядное брюхо брата Клина Ратиборыча при этом грозно топорщилось и сердито подпрыгивало. Не говоря уже о лице, которое было просто перекошено от еле сдерживаемой ярости.
- Тебя, боярин, - с лицом, словно вырезанным из дерева, ответил воевода. – Уж не знаю, в какой темный крысиный угол ты забился, что не смог явиться перед Светлым по первому требованию. Как и должно поступать ближнику.
Оба одновременно лапнули себя за левое бедро – там, где по обыкновению у воев висит меч, и, не найдя рукояти клинка на привычном месте, столь же синхронно стиснули кулаки.
- Вы собаки брехливые или бабы языкатые, никак не могу взять в толк? - рявкнул князь. – Долго прикажете мне еще выслушивать ваш лай? Хватит! Еще слово, лично отхвачу вам языки.
- Почему, княже, я должен терпеть оскорбления этих людей, явившихся сюда лишь за тем…, - начал было по обыкновению шипеть своим задыхающимся прерывистым сипом Молчан.
- Я сказал: хватит! – громыхнул Светлый, обрубая его жалобы, как кухарка курьи головы. – Довольно с меня уже этих ваших поединков! Кровь охота пустить? Так идите, башкой об угол сруба треснитесь! Может, хоть от дерева ума наберетесь. Там его побольше. Берислав! Может, объяснишь мне, какого лешего ты творил на двобое с этим отроком? Тебе разве было велено его убивать?
- Нет, - тусклым голосом ответил молодой дружинник, избегая почему-то поднимать глаза.
- И что ты должен был делать?
Берислав по-прежнему не поднимал глаз. И с ответом не особенно спешил, словно не решаясь признаться в чем-то постыдном. Судя по тому, как гримаса еле сдерживаемого гнева на лице боярина Молчана медленно сменялась выражением отчаянной растерянности, он тоже не отказался бы услышать ответ.
- Запамятовал? – упорствовал князь. – Так я напомню. Тебе было сказано тянуть время так долго, как это только возможно. И с этим здоровяком, - он кивнул в сторону Котла, - и с мальцом.
Боярин стал очень похож на человека, которому вдруг доходчиво объяснили, что он – вовсе не ближник княжий, а некстати рысящий по богато обставленному столу таракан.
- Как такое возможно? – пролепетал Молчан, и вид он при этом имел вовсе не такой привычно надменный, как обыкновенно.
- Уж поверь мне, боярин, возможно, - ответил Светлый за упорно молчавшего гридня. – Особенно если такой приказ ему отдал князь.
- Что? Но… Но зачем?
-  Так и не понял? – без особого вежества встрял в разговор Перстень. – Тебе этот божий суд не показался немного странным? Не настоящим?
- Тебя, хрен лысый, забыл спросить! – на удивление быстро стряхнул оцепенение княжий ближник. И тут же накинулся на сына. – Ты что же, выродок, позорить меня вздумал?! Скоморохом решил стать?! Отца прилюдно какой-то сукин сын оскорблять стал, а ты – народишко потешать кинулся?!
- В том-то и дело, что нет, - напомнил о своем существовании Котел. – Когда я дрожайшему боярину нанес то самое оскорбление, о котором он только что изволил упомянуть, его сын изрядно разозлился. Да так сильно, что сразу же попытался выместить свой гнев на отрока, которого, как он знал, именно я учил меч держать. И совсем не собирался устраивать с парнем такой же потешный бой, как и со мной. С несмышленышем необученным он решил  поступить благородно: захотел прирезать по-настоящему. Ведь так, Молчаныч?
Боярский сын молчал, упрямо вперив неподвижный взгляд себе под ноги. Он лишь крепче стиснул зубы, отчего румяные его щеки покрылись бурыми пятнами.
- Видишь, боярин, он со мной не говорит, - кисло улыбнулся он. – Ты ведь знаешь, что с кровниками не разговаривают? Видать, сын твой вовсе не отказался соблюсти твою честь. Так что не ярись сверх меры – лопнешь не ровен час. Дай парню спокойно меня убить, без всех этих воплей. А ты, - вновь обернулся он к Бериславу, - прежде чем меня дырявить, это завсегда успеется, выслушай-ка сперва одного человека…
- Уж не себя ли ты, смерд, человеком решил наречь? – голос боярина упал до шепота, но прозвучал отчего-то так, что услышали его все.
- Для начала – меня, - нетерпеливо раскачиваясь с носка на пятки и спрятав руки за спину, подал голос князь. – Или со мной ты, боярин, тоже не желаешь вести речей?
- Знаешь, княже… Я ж ведь еще с батюшкой твоим в походы хаживал, да границы державы его соблюдал в мире. И тебя помню еще таким сопляком, рядом с которым этот холоп, - небрежно ткнул он коротким толстым пальцем в сявкину строну, - мудрым старцем покажется. Вот, честно если говорить, руку на сердце положа да пред взором Ярила представ, положил бы тебя поперек лавки, да задал бы хорошей порки. Так, знаешь, по-отечески. Чтобы в следующий раз понимал, что ребячество ребячеством, но не каждую шутку стерпеть можно.
- Твоя правда, Молчан Ратиборыч, батюшке моему ты служил верой и правдой. И мне тоже упрекнуть тебя не в чем, - угрюмый тон князя Сявке отчего-то сразу не понравился. – Но то пора бы уже уяснить, что ребячеством я давно уже не маюсь, а поперек лавки меня можно положить в том только случае, ежели сам готов лечь поперек плахи. Лишь из уважения к твоей славе воинской, верности столу киевскому да мудрым сединам я постараюсь забыть твою дерзость. Как и все здесь, - обвел он тяжелым взглядом маленькое вече, собравшееся вокруг него. - И даже больше сделаю: расскажу тебе, к чему я устроил весь этот вертеп с судом божьим.
Он еще раз обвел всех тяжелым взором, будто хотел точно удостовериться, что лишних ушей здесь нет.
- Представление разыграно было исключительно для твоего дражайшего брата. Может, ты обратил внимание на то, что судилище закончилось ровно тогда, когда гонец принес известие, что Клин Ратиборыч, мол, в Киев не явится. Даже на суд, который к нему имеет самое прямое отношение. Я вот, например, не могу даже представить, что смогло бы меня удержать в стороне, окажись я на его месте.
- Так это что ж получается… Ты, княже, поверил поклепу каких-то выродков, а словам ближников своих, бояр, которые еще до твоего рождения…
- Прекрати, Молчан, попрекать меня своими сединами. Я ведь, кажется, сказал, что уважаю твой почтенный возраст и ничуть не сомневаюсь в твоей верности. В твоей…, - он выдержал напряженную паузу. – Но не твоего брата.
- Не веришь моему брату? Не веришь?! Клину?! Прости меня, конечно, но когда ж это он успел попасть в твою немилость? Как так вышло? Как? Разве не его ты к половцам отправлял от своего имени…
- Его, - на полуслове оборвал боярина князь. – И вполне может статься, что совершенно напрасно. Уж поверь мне, Молчан, допрежь, чем подозревать своих ближников в чем-то, и уж тем более, чем бросать им серьезные обвинения, я сначала сам сто раз все проверю.
- То, что он не смог явиться в Киев, и есть та самая проверка?
- Да, - не стал упорствовать Светлый. – Но эта проверка была последней в ряду прочих. И после нее я бы хотел, чтобы боярина Клина доставили ко мне. Как можно быстрее. И сделаешь это, Молчан, ты, - бестрепетно выдержав мгновенный свирепый взор боярина, как кинжал, брошенный в самодержца, Светлый продолжил ровным голосом. – Это вовсе не наказание, которым я хочу тебя унизить. Мне попросту не хотелось бы переть его в Киев силком. Хотя если понадобится – притащу на аркане. Но пусть все же лучше явится сам. Вернее, ты его доставишь. Вы братья, сговоритесь. К тому же хочу показать и тебе, и всем вокруг – не верить тебе причин у меня нет. Не сомневаюсь, что поручение князя ты выполнишь. И еще я хочу, чтобы ты знал: коль я окажусь неправ, не убоюсь пред всем честным народом преклонить пред ним колени, моля о прощении.
- Добро, княже, пусть будет по-твоему, - из крепкого тела Молчана словно разом вынули все кости. Из воя старшей княжей дружины он в один миг обратился в выжатого жизнью старика. – Перед тем, как отправлюсь, дозволь узнать.
- Спрашивай.
- Ты сказал, что его отказ явиться на суд был последней из причин. Так можно мне узнать, какие такие еще есть доказательства его предательства, кроме поклепа этих…, - он прерывисто вдохнул и выдохнул, явно подбирая новые ругательства в адрес белозерцев, но в конце концов решил промолчать. То ли понял, что не стоит позорить себя лишний раз бабьей склокой,  то ли попросту нужных слов не нашел.
- На самом деле их поклеп и есть то самое доказательство…, - упреждая новую волну возмущений боярина, князь нетерпеливо вскинул руку. -  Тем более, что его подтвердили два человека, не верить которым у меня нет ни малейшей причины.
- И кому же оказана такая честь?
- Одному из царьградских, как они себя называют, священников…
- Тоже мне, свидетель, - начал было вновь яриться Молчан.
-…и бывшему тысяцкому по имени Хром, - договорил князь и немигающим взглядом вперился в глаза боярина. Те вдруг расширились и наполнились такой полноводной волной изумления, что она могла бы легко затопить собой весь Киев со всеми рвущими облака высокими крышами стрелен и теремов. Впрочем, удивление, накрывшее Перстня, Котла, и тем более Сявку, их лица удлинило как минимум вдвое. Только Ромей как ни в чем ни бывало продолжал дырявить мишени.
- Кому? – ошалело просипел боярин. И по правде говоря, каждый поймал себя на мысли, что хотел бы задать тот же самый вопрос.
- Ты не ослышался.
Молчан снова цапнул себя за правый бок, вдругорядь не нашел на привычном месте черен меча, а потому вцепился в свой пояс так сильно, что, показалось – сейчас изорвет двухслойную кожу и как пергамент сомнет железные бляхи.
- Откуда здесь взялся этот треклятый тать? – не разжимая будто судорогой сведенных челюстей, процедил он сквозь зубы.
- Тать он, или нет, то мне решать. С тебя же хватит и того, чтобы его выслушать.
- Ящер жри мои кишки, коли я стану слушать эту собаку!
Сявка вдруг понял, что сейчас ударит этого человека. Может, еще совсем недавно он и подумать не мог, что вот так посмеет сжать кулаки, решительно шагнуть к боярину киевскому, твердо вознамерившись двинуть ему промеж глаз. Вполне возможно, что опытный волк из старшей дружины после такого ему, как куренку, попросту свернул бы шею. Или приказал бы выпороть до смерти, и был бы прав. Но сейчас эти вопросы интересовали парнишку меньше всего.
Гораздо больше он удивился тому, что не может сдвинуться с места. Сначала даже устыдился – решил, будто страх тому виной. Потом запоздало сообразил, что его попросту кто-то цапнул за шкирку, и хватку железную ослаблять не собирается. С трудом вывернув шею, он увидел по обыкновению невозмутимого Ромея. Именно его рука хватко остановила отрока от очень неосторожного шага.
Пыл остальных охладил князь. Он очень вовремя и довольно ловко возник между боярином с его румянощеким отпрыском и Перстнем с Котлом. Было видно, что все они готовы были сообща, явив небывалые чудеса единодушия, вцепиться друг другу в глотки. Род лишь ведает, чем все это могло закончиться.
- Не зря, видать, я велел вам явиться сюда безо всякого оружия, - проворчал Светлый. Одна его рука упиралась в грудь боярина Молчана, вторая отпихивала наседающих белозерцев. Это подействовало. Никто не хотел ронять княжьего достоинства, размахивая кулаками над его головой. Правда, мерить друг друга испепеляющими взорами им не смог бы помешать сам Род.
- Угомонитесь! – оттолкнув спорщиков в разные стороны, в конце концов рыкнул князь. – Не хватало еще мне, князю, в драки ваши встревать! Сейчас все слушайте меня. Еще раз броситесь друг на друга – продам половцам. Или ромеям, тем на галерах никогда еще лишние руки не мешали. Ясно? – обвел он взглядом столпившихся вокруг него воев. И только сейчас Сявка понял, как вовремя все ж таки степняк его остановил от необдуманного шага. Если уж Светлый дружинников своих с боярами не собирался жалеть, то даже подумать страшно, какое бы придумал наказание ему, обычному смерду. Князь между тем продолжал осыпать воев роем стрел из тяжелых слов. – Я даже спрашивать не стану, почему степняк явился сюда со стилетами, хотя всем ясно было сказано – никакого оружия. Я постараюсь пропустить мимо ушей, что мой боярин скверными словами отвечает на мой приказ. Что, вила меня забери, вообще их не во что не ставит! Будем считать, все это – на вашей совести, благо, ничего дурного не случилось. Но с этого момента все будут молчать и слушать. А заговаривать только тогда, когда я скажу, - он еще раз обвел всех угрюмым взором. – Всем ясно? Тогда сейчас сюда подойдут два человека, а мы все их молча выслушаем. Степняк, зови!
Ромей, который успел как незаметно вцепиться в Сявку, так и отпустить его, вроде как вразвалочку, но вместе с тем по-кошачьи плавно и быстро пересек дружинный дворик, остановился у одной из стен сарая, ограничивающих его, и деловито постучал по крепким бревнам набалдашником метательного ножа. Клинок после этого проворно юркнул куда-то в недра его видавшей виды и вытертой чуть не до дыр безрукавки. Степняк вернулся вновь к месту несостоявшейся баталии между киевлянами и белозерцами и как-то незаметно встал так, что оказался как раз между ними. Может, конечно, случайно. Но, зная Ромея, верилось в это не особо.
- А почему собраться решили именно здесь? – спросил Сявка Котла, улучив момент, пока все переминались с ноги на ногу, ожидая двух новых лиц. – Поукромнее мест в детинце нет что ли?
- Конечно, есть, - хмыкнул здоровяк. – Да столько, что все твое Овнище в одном тайном отхожем месте укроется.
Но увидев, что обычного его задора паренек не разделяет, Котел примирительно добавил:
- С чего ради нам вдруг начнут показывать княжьи укромные уголки? Мы ж, как ни как, послуха вражьего поймать хотим. Было бы очень любезно самим проводить его в княжьи покои и сказать: здесь Светлый спит, в этой горнице гонцов тайных принимает, а сюда изволит девок водить.
- Но здесь нас любой может подслушать.
- В тереме у каждой стены по сотне ушей. Кто знает, куда в нужный момент нос можно сунуть, сунет его обязательно. А здесь нас мало кто ожидал увидеть. Может, так оно – лучше всего.
- А где монашек этот, что с нами был у татей яме?
- Ушел. Поспрошали его о том, о сем, да отпустили.
- Откуда здесь взялись Перстень с Ромееем? И Хром?
- У него и спроси.
Хром шагал к ним быстрой, решительной поступью. Деревенские люди, привыкшие к тому, что все идет своим чередом, а за посевом всегда следуют обжимки, так не ходят. От прежнего старосты вообще не осталось почти ничего. Разве что сапоги, которые всегда поражали Сявку своей добротной выделкой, были старыми. Все остальное – ладное, крепко скроенное и подогнанное – преобразило Хрома в настоящего дружинника. Кем он, собственно, и был. Кожаные порты для верховой езды, кольчуга, составленная из мелких чешуйчатых пластин с приклепанным широким булатным нагрудником, поскрипывающая и позвякивающая перевязь с кривым мечом на левом боку. Сявка даже не сразу заметил, что, несмотря на это чудесное превращение в сказочного витязя, рука у Хрома все-таки не отросла. Левый рукав кольчужной рубахи был наполовину пуст.
За старостой, вернее, некогда киевским тысяцким, следовал человек в точно такой же хламиде, что носил ромейский парнишка Яков. Разве что был он старше, да заметно ниже ростом. Хотя в плечах – пошире и Якова, и Сявки вместе взятых. Шел не сам. Сзади его без особого уважения, чуть не пинками подгоняли два гридня в кожаных бронях. Подведя черноризца к князю, охотно и очень дружно двинули ему тяжеленными сапогами сзади по ногам, отчего тот незамедлительно грохнулся на колени пред самодержцем.
- Вы что вытворяете, кони мохнозадые?! – чтобы вновь вскипеть, князю много усилий не потребовалось. – Я вам сказал приглядывать за ним и привести ко мне, как только позову! А вы что?! По-вашему, кулаками его угощать – это то же самое? А ну, пошли отсюда!
Когда гридни, совсем по-детски повесив головы, отправились восвояси, Светлый сам помог ромею подняться на ноги, подхватив его под руки.
- Всегда меня злило, что греки нас варварами рекут, - доверительно пояснил он заморскому волхву. – Ведь обустроили же … как вы это называете… государство. Может, молодое, диковатое, да без дворцов до небес. Но кое-чему от нас и вам, ромеям, не зазорно перенять будет. А еще больше меня злит, когда вижу, что тысячу раз правы люди, что малюют нас дикарями. Чего уж тут вилять, только у дикарей так: кто сильней, того и ложка. Одни книги умные пишут, веру новую придумывают, чтобы чище и мудрее мир сделать, а мы свои картины по старинке малюем – кулаками друг у дружки на харях.
- Княже, - тут же оживился до сих пор недовольно сопевший, хмуривший брови, но все же сохранявший молчание боярин, - ты только скажи, я одному такому рисовальщику вмиг башку оттяпаю. Как давно сделать нужно было. Сам увидишь, насколько мир станет и добрее, и чище.
Светлый поморщился так, словно на замечание о больно кислом рассоле ему принесли перебродивший квас.
- Помнится, я кому-то молчать велел, - недовольно напомнил он. – Больше говорить нечего не буду. Высеку к такой-то бабушке, и не погляжу на возраст и сановитость.
Набычившись, боярин чуть не лопнул от злости, но больше перечить не стал. Только хмуро обвел всех взглядом, словно надеясь найти в чьих-то глазах вызов и наброситься на него – с кулаками или проклятиями.
- Итак, друг мой, что ты хотел нам рассказать? – скрестив руки на груди, вперился требовательным взглядом в ромея князь.
- Ничего не хотел, - трубным голосом прогудел черноризец. Таким разве только грохот сечи перекрикивать, а вовсе не людей в новую веру убеждать обращаться. Вообще, этот заморский служитель бога мало походил на волхва. Если его небесный покровитель и учил своих последователей смиренному добру, то этого статного человека легко можно было представить на боевом коне, разрывающим мечом толчею сечи.
- Что?
- Говорю, ничего рассказывать я не хотел, - не обращая внимание на возмущенный тон снова начавшего закипать самодержца, спокойно пробасил ромей. – Строго говоря, я вообще не собирался сюда идти. Если бы ваши головорезы не навалились на меня, не повязали да не приволокли сюда, вряд ли кто-нибудь здесь меня бы увидел.
При этих словах он очень выразительно глядел на Ромея и Перстня. Воевода слушал все эти злословия даже не с каменным выражением лица, а скорее с таким, словно его на самом деле живо интересовало, кто же так вероломно обошелся с заморским гостем. А степняк то ли погрузился в свои мысли, уставившись куда-то в область ромеева горла, то ли примерялся, как сподручнее всадить туда нож. Трудно было разобраться. Но, быть может, именно этот взгляд, который на короткий миг перехватил черноризец, и заставил его весьма споро сменить гнев на милость.
- Хорошо, вынужденно преклоняюсь перед вашей силой, - кротко склонил голову статный черноризец. Никаким смирением в его поведении и не пахло. – Так что же именно благородные варвары хотят услышать?
- То же самое, что слышали от тебя вчера, - звенящим от сдерживаемой из последних сил злобы голосом напомнил князь. – И если будешь продолжать морочить нам голову этим праведным изумлением, то завтрашнее утро ты встретишь, искренне удивляясь, насколько упрямо может цепляться за жизнь тело человека. Даже если его усадить на кол.
Ромей упер угрюмый взгляд в землю. Он тяжело выдохнул, сжал зубы и на какой-то миг Сявке показалось, что приготовился стойко принять смерть, какой бы мучительной она ни была. В этот миг отрок встретился глазами с Хромом, который тоже смотрел на царьградца, но затем взгляд отвел. Староста спрятал в бороде одобряющую улыбку и чуть заметно подмигнул. Он снова был тем простым мужиком, каким отрок знал его по жизни в Овнище. Простым и без затей. Только брони надел по чьему-то недосмотру. Но потом Хром бегло взглянул на Светлого, и лицо его снова стало похоже на одно из тех изваяний, что стояли на капище. Князь, как заметил Сявка, тоже старался не встречаться глазами с бывшим тысяцким. И вопросы задавал одному лишь ромею, старательно пытаясь делать вид, будто увечного ветерана здесь вовсе нет.
- Дело в том, что мое призвание в вашей стране – не только нести до людей слово божье, - начал меж тем похожий на ряженого воя черноризец. Говорил медленно, словно подбирая каждое слово. Видать, в самом деле испугался княжьих угроз и теперь обдумывал каждую фразу, чтобы ненароком не оскорбить князя и в самом деле не угодить на кол. – В разных странах я собираю местный фольклор…
- Чего этот грибник там собирает? – так шепнул на ухо Перстню Котел, что не услышали его деликатного вопроса разве что в Белоозере.
- Фольклор – это сказания, былины, песни… не знаю, предания. Любого народа, - терпеливо пояснил византиец.
- Вам в Царьграде теперь и поговорить больше не о чем, что ли?  Только сказки наши баять осталось?
- Все мы – дети одного Бога, - ухватившись за прекрасную возможность, тут же затеял вдохновенную проповедь ромей. – И у каждого народа обязательно встречается какое-нибудь предание, схожее или даже полностью повторяющее такое же, но рожденное совсем в других краях. Это ли не настоящее свидетельство того, что все границы меж нами выдуманы. Все мы – братья, и отец наш небесный для всех един…
-  То-то я гляжу, вас с этим вот Ромеем, - кивнул Котел в сторону невозмутимого своего собрата по оружию, -  не различишь. Прям одно лицо. А теперь, хвала небу, все сразу ясно стало. Отец, братья, все такое…
- Ты, воин, видимо, желаешь, чтобы ваши колья рядом поставили? – напомнил о себе князь. Яриться, видимо, он мог бесконечно долго. Добро, хоть пока не срывался. – Дабы на них уж смогли вдоволь наобщаться друг с другом.
Котел тут же всем своим видом показал, что более глубоко раскаявшегося человека в мире не сыскать. А повинную голову, как известно, меч не сечет.
- Продолжай, - кивнул Светлый черноризцу.
- Ну, так вот, - неохотно отступив от столь бесцеремонно прерванной проповеди, перешел к делу ромей. – Нашел  одно предание, которое очень здорово напоминает точно такое же, только ходящее у германцев. Причем ваше даже более подробное и детальное. Конечно, меня оно не могло не заинтересовать. Говориться в нем…
- Только избавь нас от подробностей этих сказок, - в очередной раз совершенно по-варварски прервал речь просвещенного человека князь Гардарики. – Ближе к делу, которое нас интересует. Баек мы в детстве от нянек вдосталь наслушались.
С этим Сявка мог поспорить. Во-первых, в детстве слушать предания он мог бесконечно долго, да не по одному разу, и никогда они ему не надоедали. А во-вторых, никаких нянек у него, например, никогда не было. Но вслух возражать, ясно дело, не стал.
- Случилось так, - проглотив очередную обиду, продолжил служитель заморского бога, - что я попросил одного своего знакомого боярина, через его верного человека, чтобы он пособил мне в …как бы это сказать…в поисках каких-либо еще б;льших подробностей этого предания.
- Сам что ли не мог досочинить? – фыркнул Котел. – Вот уж великое дело сказки баять. Понапридумывал, что хошь, да бреши себе, покуда щеки с натуги не треснут. Какие-то подробности ему еще…   
- Вот и боярин, видать, не особенно мою просьбу понял, - ничуть не смутившись, и даже бровью не поведя в сторону бугая, так и норовящего позубоскалить, продолжил ромей. – Да так не понял, что решил, будто я над ним издеваюсь: прошу о вещах не просто глупых, но даже невозможных в выполнении. И, конечно, решил меня за это наказать. Насколько я понял – убить.
На какое-то время над воинской площадкой повисла тишина. Даже боярин Молчан Ратиборыч не ярился, не брызгал слюной и не кидался на всех с кулаками.
- Вообще-то за такие вещи у нас живота не лишают, - задумчиво, потому как понятия не имел, как на эти странные речи еще реагировать, протянул Перстень.
- Именно эту вот глупость мы здесь собрались выслушивать? – куда менее деликатно высказал общее мнение Молчан.
- Я думаю, наш заморский гость, скромность которого не позволяет огульно винить людей в тяжких грехах, просто не знает, как бы поосторожнее перейти к главной теме своего рассказа, - терпеливо проговорил Светлый.
По тоскливым лицам Котла и княжьего ближника, которые дружно скривились, будто хапнули полными ртами зеленых яблок, можно было очень живо представить, что они думают обо всех этих заморских гостях вместе с их скромностью.
- Я думаю, не совсем правильно говорить о том, что некий киевский боярин, а о ком идет речь, мы, наверное, уже все догадались, - взглянув в упор в глаза Молчана Ратиборыча, спрятавшиеся под недовольно насупленными бровями, продолжил между тем князь, - вздумал лишить жизни двоих служителей царьградской церкви – того, что сейчас перед нами, и другого, менее смышленого отрока – просто идя на поводу  своего каприза. Ведь так, брат Никодим?
Ромей, которого ни с того, ни с сего князь почему-то решил вдруг назвать своим братом, угрюмо кивнул.
- Да из тебя что, клещами признания вытягивать нужно?! – взорвался вдруг толстобрюхий боярин, напустившись на царьградца. – Ты чего тут киваешь с этим треклятым  загадочным видом?! Ты прямо говори, что там у вас случилось?!
- Прямо, так прямо, - так невозмутимо пожал массивными своими плечами черноризец, будто это вовсе не ему в лицо орали сейчас всякие непотребства. – Мою просьбу, любую мою просьбу, боярин должен был выполнить в уплату за мое молчание.
Никодим встретился совершенно невозмутимым взглядом с горящими неприкрытой злобой глазами киевского боярина.
- За молчание о том, что он готовил покушение на князя.
Гробовую тишину, погребальным саваном в который уже раз накрывшую маленькое вече, собравшееся в укромном уголке киевского детинца, долгое время нарушало лишь сиплое дыхание Молчана Ратиборыча, казавшееся едва ли не предсмертными хрипами, да шорох нетерпеливой поступи Светлого, который вдруг принялся взад-вперед мерить саженными шагами боевой дворик.
- Что, боярин, этого сказочника тоже на божий суд вызывать примешься? - нарушил тишину насмешливый голос Котла.
- С чего ты, божий человек, решил возвести на моего брата такой поклеп? – глухим голосом чуть не простонал Молчан. Он уже не лез вон из кожи от еле сдерживаемой ярости и не пытался перегрызть горло каждому, чьи слова ему придутся не по душе. Боярин вновь обратился в старого и очень уставшего человека. Если бы не сын, подошедший сзади и вовремя подставивший родителю сильную свою руку, вполне может статься, княжий ближник бессильно сполз бы на землю.
- Я очень сожалею, что приходится говорить высокочтимому государственному мужу такие вещи о его родном брате, но ничего поделать не могу, - спокойно ответил Никодим. – Это не поклеп. Однажды я увидел боярина Клина в обществе одного очень известного в… определенных кругах… человека. Здесь, в Гардарике, его, конечно, не знают, а потому Клин Ратиборыч вел с ним беседу хоть и в уединенном месте, но особенно ни от кого не скрываясь. Вряд ли он мог предположить, что я его собеседника отлично знаю в лицо, и очень хорошо осведомлен о его роде, хм, деятельности.
- Хватит умничать! – яростно просипел Молчан. – Я не слова твои замудреные сюда слушать пришел!
- Этот человек – умелец по всякого рода… ммм… устранению не угодных кому-либо людей. Его хлеб – убийства. Убийства на заказ. В Царьграде такой способ борьбы с соперниками, увы, очень популярен. Блага, которые дарует людям просвещение, к сожалению, всегда идут рука об руку и с более изощренными ухищрениями всевозможных грехов человеческих. Говорят даже, не знаю, правда это, или нет, что этот человек был даже причастен к умерщвлению старого византийского базилевса. По крайней мере, после смерти императора он исчез из Византии. Должно быть, у него нашлись не только могущественные враги, которые принялись его разыскивать и преследовать, но и не менее высокопоставленные покровители. Как бы то ни было, всплыл он именно здесь, в Киеве. В обществе ближника князя.
- И с чего ты взял, что он непременно готовил покушение на Светлого? Здесь не Царьград, в спину нож совать особенной честью не считается. В конце концов, может это сам князь…
- Я никого убивать чужими руками не собирался, уж можешь мне поверить, - угрюмо ответил по-прежнему безостановочно расхаживающий взад-вперед владетель Гардарики. – И слыхом об этом умельце не слыхивал.
- Да, может, Клин попросту не знал, с кем дело имеет!
- Знал, - отрезал Никодим.  – Увы, знал. У меня ведь тоже первой мыслью было предупредить его о том, с каким страшным человеком он решил водить дружбу. И как-то вечером решил навестить его. Но так уж вышло, что стал свидетелем его разговора с этим царьградским душегубом. Случайно. Чтобы лишний раз не бросать тень на уважаемого человека, зная, что многие киевляне не особенно жалуют нашу церковь, я прошел к нему во двор не через парадные ворота, а через калитку, что выходила из сада на заднем дворе его терема. Именно там они и прогуливались. Я притаился. Поймите меня правильно, и в мыслях не было подслушивать чужие разговоры. Но рассказывать боярину об этом убийце при нем же не решился. Подумал, что выжду, пока тот уйдет. И поневоле понял – Клин Ратиборыч знал, с кем имеет дело. Они обсуждали, как можно было бы наиболее удобно отправить князя к праотцам.
- Но…зачем? – еле ворочая ставшим вдруг непослушным языком, едва слышно прошептал Молчан.
- Про то не ведаю. Дослушивать не стал. Но на следующий день явился на двор к боярину уже не скрываясь, через красные ворота, и спросил, что все это значит. Держать эти непотребства в секрете я не собирался, о чем ему прямо и сказал. Конечно, он постарался меня уверить, будто я все совсем не так понял, и что раскрывать эту историю, неверно мной истолкованную, было бы неправильно. Еще попросил подумать, нет ли у меня к нему какой-либо просьбы. Исполнить, в знак своих совершенно благих намерений, он брался любую. Я попросил время подумать.
- А когда ты надумал, что тебе надобна помощь в розыске каких-то подробностей непонятной детской побрехушки, он решил, что ты над ним просто издеваешься или попросту надумал-таки его сдать, - завершил мысль Перстень. – Надо же было придумать такую дурацкую плату за молчание. Я бы тоже в нее не особо поверил.
- Я тоже осознал свою ошибку, и потому в последний момент решил не являться на встречу… - развел руками ромей.
- …отправив заместо себя волку в пасть мальчонку несмышленого, - брезгливо скривил губы белозерский воевода. – Хорош проповедник, носитель доброй и справедливой веры.
- Я не предворный вельможа, чтобы все свои действия просчитывать далеко наперед! Да, не подумал, что подвергаю отрока большому риску. Ну как я мог знать, что эти палачи там задумали? Через пару дней меня на улице встретил какой-то человек, даже внешности его не запомнил, обычный смерд, таких в Киеве тысячи, сунул мне незаметно нож под ребра, отвел в сторонку и сказал, что мне велено помалкивать, о чем знаю. А такоже собирать свои пожитки и назавтра отправляться туда, куда мне велят. Парнишка, мол, Яков, еще жив, и чтобы таковым и оставался, нужно его забрать мне самолично. Переговорив при этом с серьезными людьми.
- Чего ж они тебя сразу не прирезали? Так было бы проще всего.
- Того не ведаю. Видать, решили, что и меня неплохо было бы в сообщники заполучить.
- А ты, конечно, тут же кинулся мальчонке, который из-за тебя в такую пакостную историю угодил, на выручку, - пробасил Котел.
- Нет, - невозмутимо ответил Ромей. – Я решил пока залечь на дно, а затем, когда все поуляжется, покинуть эту страну.
- Очень по-ромейски, - кивнул Перстень. – А в таверну, где парнишку вашего повязали, за каким лешим сунуться решил? Не эта бы твоя глупость, в жизни бы тебя не сыскали.
- Хотел убедиться, что никто на меня не сможет вывести убийц.
- Но вышло так, что вывел на себя сам, - хмыкнул сотник. – Испытал, кстати, облегчение, когда узнал, что старый хозяин корчмы, с которым ты дружбу водил, мертв и на тебя точно указать никак не сможет?
- Откуда у простого царьградского волхва такая осведомленность о татях, что зарабатывают себе на жизнь убийствами других людей? – как будто пропустив мимо ушей все, о чем все тут только что рассуждали, вдруг подал голос Молчан. – Тем более – базилевса?
Взоры, что сначала удивленно вперились в боярина, теперь дружно скрестились на ромейском проповеднике. Странно, что этот вопрос никому больше не пришел на ум. А ведь, действительно, откуда?
Царьградец лишь поморщился так, словно его спросили о чем-то совсем уж неприличном.
- Только не говорите мне, будто по мне не видно, что далеко не всю жизнь я носил эти одеяния, - фыркнул он. – По-моему, яснее ясного, что раньше моим ремеслом было вовсе не проповедническое, а воинское. Или, может, я кому-то глаза открыл?
- Слабость и страх человека, не имеющего никакого отношения к насилию, понять еще можно, - вдруг остановившись и зло вонзив взгляд в сторону мишеней, которые совсем недавно споро дырявил Ромей, как топором начал рубить князь слова. – Тем более, если единственное его оружие – доброе слово. Но несчастна та страна, где вои, пусть даже и облаченные в овечьи шкуры, ведут себя словно крысы, бросая на ножи ни в чем не повинных людей, укрываясь за их спинами и при первой же опасности хоронясь в вонючих своих норах. Там им и место! – резко развернувшись на каблуках, он выстрелил горящим взором сначала в глаза ромею, а потом перевел взгляд на степняка и Котла. – В поруб его! Да накажите от моего имени, чтоб кормили его только падалью!
К чести своей, если, конечно, можно было применить это слово к такому человеку, Никодим не стал падать князю в ноги и молить о пощаде. Наоборот. Он даже не позволил скрутить себя, гордо воздев голову, заложив руки на спину, сам пошел твердой походкой гордо идущего на плаху воина. Белозерцы, впрочем, и не пытались его трогать. То ли из брезгливости, то ли еще по каким своим воинским соображениям.
- Ты все слышал, боярин? – по голосу князя чувствовалось, что гнев в нем и не думал остывать. – Возьми с собой воеводу Перстня с его людьми, еще воев, сколько может тебе понадобиться, и привези мне сюда своего брата, - подойдя к Молчану вплотную и нависнув над ним, как княжеский терем над землянкой холопа, он прорычал, - пусть даже на аркане. И если он вдруг сможет уйти от тебя, можешь в Киев не возвращаться. И о семье своей позабыть. Пока не явитесь вдвоем обратно, я  буду приглядывать за твоей родней. Уяснил?




12 глава

Ездить верхом Яков не умел и совершенно не желал сему варварскому искусству обучаться. Скачут, как он был убежден, только дикари в степях, да конные латники. Вторые хотя бы из необходимости, ничего не поделаешь – таков уж их труд. А вот варварам это занятие воистину доставляло удовольствие. Хотя чего тут может быть приятного – нестись вперед на огромном взмыленном животном, рискуя в любой момент сверзится на всем ходу на землю, переломать себе руки-ноги и свернуть шею. Он, как и все служители великой церкви, если уж и передвигался не на своих двоих – то исключительно на повозке. Так оно не только благонадежней, но и, между прочим, солиднее.
Обоз, с которым Яков вот уже неделю передвигался по бесконечным и малопроходимым лесным дорогам да по казавшимся бескрайними лугам, намного отстал от конницы, что, словно ошпаренная, в первый же день умчалась далеко вперед. Очень уж поспешал киевский боярин то ли увидеться со  своим братом, то ли скрестить с ним мечи. А обоз, в который входили пять тяжелых подвод с провиантом, запасными бронями и оружием да одно массивное стенобитное орудие, неспешно пылил следом. Вот уже шестой день.
Одно было хорошо – больше не приходилось ночевать в чистом поле да на голой земле как тогда, когда в прошлый раз спешно следовали в Киев. Селищ по пути встречалось немало, а потому крышей над головой после заката они всегда были обеспечены. Странно, но настороженно крестьяне в этой варварской стране относились не только к почитателю чужой, заморской веры, к чему послушник уже, признаться, привык, но и ко всем киевлянам. К своим, вроде бы, людям. Видимо, жители стольного града всегда тому народишку, что живет за его пределами, пусть даже в пределах одного государства, кажутся совершенными чужаками из другого, едва ли не сказочного мира. По крайней мере, ни одной девки, вошедшей в интересный возраст или молодой бабы, на которую тоже могли бы позариться чужие загребущие руки, он не встретил ни разу.
Опасаться разбойных шаек не приходилось. Да, везли они с собой поклажу,  которую можно было бы сбыть каким-нибудь варягам по очень хорошей цене. Но чтобы овладеть ею, сначала нужно было переступить через трупы шести десятков пеших дружинных воев, что неотлучно сопровождали обоз. Для любой ватаги, пусть даже троекратно превосходящей этот отряд числом, встреча с ним не сулила ничего хорошего.
Еще шесть дней назад послушник Яков голову был готов отдать на отсечение, что больше ничто не заставит его когда-нибудь покинуть надежные стены княжьего детинца в стольном граде и вляпаться в какую-либо новую неприятность. Пережитого в последнее время ему, мирному и безобидному монашку, хватило с лихвой. Но пришлось в очередной раз убедиться в том, что и в самом деле человек предполагает, а Бог располагает. Как только митрополит Василий узнал о том, что навстречу киевской дружине по Клинову душу отправился и отряд из Белоозера, дабы не позволить боярину ускользнуть, тут же начертал послание белозерскому посаднику и велел, чтобы именно Яков и никто другой передал его тому лично в руки. Почему этого не мог сделать, например, воевода Перстень, послушник отказывался понимать. Перечить, конечно, не стал, но сердце у него, когда отец Василий объявил об этом своем решении, словно ухнуло в пропасть. Напоследок духовный пастырь особенно подчеркнул: не приведи Господь, мол, Якову даже попытаться открыть грамоту и прочитать, что в ней писано. Неприятности, что неминуемо при этом обрушаться на его голову, будут во сто крат круче тех, которые уже стряслись с ним этой недоброй весной. Потому, уложив пергамент в пенал из особого южного дерева, что не горело и не пропускало внутрь влагу, он повесил письмо на шею и с тех пор боялся с ним расстаться.
Его знакомцы Котел и Сявка, к огромной зависти Якова, остались в Киеве. Первый еще не отошел от ран, а после поединка и вовсе свалился заново, а второго ни под каким предлогом не пожелал отпускать из-за надежных киевских стен однорукий Хром. Что у них с этим была связана за история, послушник не ведал, но Котел, даром, что раненый, не упустил ни одного случая по этому поводу позубоскалить. Налегал в основном на то, что, дескать, гораздо сподручней будет разыскать где-нибудь в лесу шайку татей да оставить им парнишку, пусть доглядывают. Это, де, куда надежнее, чем в хлипком княжьем детинце отрока держать. Варварского юмора служка не разумел, но горячо надеялся, что его, раз уж поневоле пришлось покинуть Киев, вовсе не собираются отдавать на хранение каким-либо душегубам.
Самое скверное, что поговорить в пути оказалось не с кем. Перстень и Ромей в первый же день умчались верхами вместе с конной дружиной. Хром тоже. Хотя с ним Яков все равно не то, что близок не был, но даже и не разговаривал ни разу. И все равно без знакомых лиц, пусть даже и таких отчаянно варварских, было очень одиноко. Нашелся, впрочем, в обозе один кожевенных дел мастер, который носил под одеждой маленький медный крестик. Но отроку хватило с ним и одной беседы. Варвар, не столь давно принявший истинную веру, так искренне желал глубже ее постичь и лучше в ней разобраться, что закидал служителя церкви тысячей вопросов, на большую часть из которых черноризец и сам был бы не прочь узнать ответы. С тех пор он избегал докучливого единоверца с тщанием, достойным гораздо лучшего применения.
Поэтому Яков испытал огромное облегчение, когда понял, что путешествие их вечером шестого дня подошло к концу.
Хотя поначалу ему показалось странным, что обозники не собираются останавливаться этим вечером. Солнце, расцветив розовыми разливами облака на горизонте, неумолимо катилось к закату. Нижний краешек светила уже утонул в кромке далекого леса. Тем не менее, весь, что в эту пору попалась им на пути, киевский дружинный обоз не просто миновал, а объехал по кружной дороге. Теперь печище осталось позади, и служка бросил на деревеньку последний взгляд, прежде чем она скрылась за гребнем холма. Оставалось лишь гадать – либо впереди была еще одна, либо на сей раз обозники решили вдруг заночевать под открытым небом. Спросить же у кого-нибудь послушник не отважился. Да ему, скорее всего, никто бы и не стал ничего говорить. Кроме, конечно, того, что наверняка добавили бы: не бабье, мол, это дело – в ратные дела нос совать.
А потому служке только и осталось, что в одиночестве молча наблюдать за закатом солнца. Дневное светило, словно и в самом деле было богом, коим его почитали местные варвары, как будто решило утешить душу царьградского отрока, оставшегося в полном одиночестве в этой густо населенной пустыне. То ли раньше Яшка этого попросту не замечал, то ли действительно только сейчас возникла на небосводе такая картина, но послушник в одночасье замер на месте с разинутым ртом. Благо, не пешком шел, а на повозке сидел – иначе встал бы как вкопанный, разом позабыв обо всем на свете, и, того и гляди, в самом деле остался бы, позабытый всеми, один.
На горизонте раскинулся морской царьградский берег. Глубоко в море вдавался длинный скалистый мыс. Широкая бухта, как и в далекой Византии в эту вечернюю пору, окрасилась в ласковые лиловые тона. Ближний же берег погрузился в теплые сумерки. И сложно было даже уразуметь, что на самом деле это не далекие родные берега, к которым сейчас словно бы сбегали вниз непроходимые леса Гардарики, а всего лишь растянувшиеся в причудливые ломаные линии облака, меж которых розовел в закатных лучах солнца чистый клочок неба.
Еще долго Яков не мог отвести жадного взора от чудесного зрелища. Он понимал, что скоро солнце окончательно скроется за окоемом, и близкая сердцу картина, написанная не иначе, как божьей рукой, неминуемо растает. А потому силился запомнить ее как можно лучше, впитать в себя каждый фрагмент, чтобы еще долго грело ему душу зрелище пусть и призрачных, но все же родных мест. Когда повозка скатилась с холма, а затем вновь начала взбираться наверх, он в нетерпении вытягивал шею, стараясь вновь увидеть словно бы специально для него сотворенное в этом безбожном краю божье чудо.
В этот момент черноризец и осознал, что вовсе не одинок в этом мире грубых и неотесанных варваров. То, чем он дорожит, всегда будет с ним. Всегда и везде. Куда бы не забросила его судьба. Не важно, где ты находишься, насколько тебе трудно и как сильно отчаяние стиснуло душу. Божий мир един, а перед Вседержителем равны все люди и края, народы и страны. А еще Яков понял, что, должно быть, именно так приходят к людям настоящие господни откровения. Занятная эта мысль тут же не преминула довольно бодро скатиться в сторону крамолы: спускающиеся с небес ангелы тут абсолютно не при чем. Они, скорее всего, придуманы для пущей наглядности теми людьми, кто уже на бумаге много позже описывал явления, увиденные вовсе не ими.
Одно было не ясно – почему откровение снизошло на человека, святостью не особо отличающегося? А может, в самом деле, совсем не обязательно для этого быть святым? В конце концов, если даже ему Бог явил такое чудо, то почему он не может явить его, к примеру, тем язычникам, что в этот момент окружают пусть и православную, но не такую уж и праведную душу?
Яшка, погруженный в раздумья и раскинувшуюся перед его взором чудесную картину, даже не заметил, что лошади вдруг пошли гораздо веселее, повозки, скрипя и побрякивая, набрали ход, в воздухе явственно запахло дымом, послышалось не очень далекое конское ржание. И лишь когда его подвода взобралась на очередной холм, так, что царьградский морской берег в небесах словно бы напоследок стал виден еще яснее и четче, послушник наконец-то заметил у подножия взгорка многолюдный лагерь, разбитый опередившими их обоз киевскими конными дружинниками.
Словно две картины из абсолютно разных миров волшебным образом предстали одновременно пред яшкиным взором. И ничуть они друг друга не чурались, и ни коим образом не перечили одна другой.   

                ХХХ

Кожевенник Турыня, тот самый, что носил на груди под рубахой крестик, с натугой и пыхтением сгружал со своей телеги тяжелую поклажу. Он уже стаскал в походную кузню, что устроили под наспех сколоченным деревянным навесом, брони. Теперь кряхтел над конской сброей. Кому она могла понадобиться, Яков понятия не имел и, по чести говоря, об этом не задумывался. Помочь единоверцу тоже не догадался.
- Послушай, друг, ты не подскажешь мне, где здесь можно найти белозерцев?
Кожевенных дел мастер поначалу не ответил ничего. Он лишь крякнул с натуги, шумно выдохнул сквозь зубы, переваливая через высокий борт воза какую-то тяжеленную попону с кольчужными бронями поверх кожаных покрывал.
- На кой ляд тебе понадобились эти лешие?
- Я здесь для того, чтобы с ними встретиться.
- В Киеве вам встреч не хватило, видать? – хмыкнул насмешливо Турыня.
- Да нет, ты меня не понял. Здесь должна быть и белозерская дружина. Она навстречу нам выступила.
- Из Белоозера? – удивленно вскинул брови киевлянин. – Да из Полоцка, Смоленска или даже Ладоги путь гораздо ближе. С какого перепугу сюда притащилась самая дальняя из дружин?
- Про то мне не ведомо, - монашек постарался вести себя как можно более терпеливо. – На подмогу явился именно этот отряд, и мне не известно, почему. Так где я могу их найти?
- Князь про то как-то позабыл мне рассказать, - не особенно вежественным тоном ответил варвар. – Может, сотник знает?
- Где его можно найти?
- В шатре, я думаю. Он тут один.
Походный шатер в лагере в самом деле был лишь один. Разбили его у самого склона холма, и чтобы войти в него, нужно было как-то миновать двух облаченных в тяжелые брони воев, что замерли перед пологом входа. Копья они держали неподвижно упертыми в небо, но у монашка не было ни малейших сомнений в том, что эти огромные оглобли с легкостью и в любой миг могли упереться ему в грудь. Пока он шел по лагерю, отыскивая в сгущающихся сумерках эту злополучную палатку, его разве что не втоптали в землю суетящиеся вокруг вои. Не сказать, конечно, что его не замечали. Но лучше б в самом деле они его вовсе бы не видели. В конце концов, в невидимку никто не станет тыкать пальцем и уж во всяком случае не подумает как бы невзначай наступить на край рясы – мало ли, вдруг порвется, спадет и откроет, что под этим сарафаном черным в самом деле девка скрывается.
Как он и думал, в шатер его пускать никто не собирался. Впрочем, Яшка даже оказался приятно удивлен тем, что в грудь ему уперлось вовсе не острие копья, а всего лишь здоровенная рука одного из преграждавших вход дружинников. Правда, благо это, или не совсем, сказать оказалось трудно. Во всяком случае, варвары в бронях, похоже, даже не думали поинтересоваться у него, чего он хотел. Преградили дорогу – и все. Молча уставились сквозь него так, будто он и в самом деле накаркал для себя желаньице и впрямь превратился в пустое место.
- Мне к сотнику нужно, - кротко промолвил послушник.
Никакой реакции. Словно со столбами неподвижными пытался завязать беседу. На него никто даже бровью не повел.
- Вы меня, должно быть, не поняли. У меня очень важное послание, - решил пойти на небольшую хитрость Яков. - И передать его нужно из рук в руки. Из моих рук – в его руки.
Тот варвар, что несколькими мгновениями ранее остановил его своей здоровенной лапищей, вдруг наклонился чуть не к самому уху монашка и доверительно прошептал:
- Сейчас мой поджопник прилетит из моего сапога – в твой зад. Боярину твои грамоты колдовские сейчас без надобности. Шел бы ты, вьюнош, своей дорогой, да не путался под ногами.
- Но мне в самом деле…
Дружинник выдохнул через нос. Шумно, с присвистом. Всем видом при этом показав – я, дескать, терпел долго, все сделал для того, чтобы не дошло до крайности, но этот прилипала сам напросился на неприятности. Он грозовой тучей навис над  скукожившимся от страха монашком.
- Это что ж, наших, что ли бьют? – громыхнул сзади до боли знакомый надтреснутый голос. Еще седмицу назад…да какой там… еще час назад он ни за что бы не подумал, что будет так рад услышать этого человека. Затравленно обернувшись, он увидел перед собой Перстня.
Воевода возвышался над ним, как кряжистая боевая вежа над одиноким путником. И без того широченные его плечи теперь скрывала двойного плетения кольчужная рубашка, поверх которой была надета еще и кожаная броня. Привычную его лысину на сей раз скрывала кольчужная же бармица, закрывающая всю голову, оставляя открытым лишь лицо. Точнее,  бороду, торчащую вперед, да пару глаз над ней.
- Чего ты, вьюнош, тут позабыл?
- У меня послание для белозерского наместника, - еле слышно пробормотал послушник.
- Я передам, - нетерпеливо протянул руку воевода.
- Лично в руки, - упрямо насупился монашек.
- Мне с тобой цацкаться недосуг, отрок. Или давай сюда свою хреновину, или можешь до утра беседовать со стражниками. Ежели, конечно, у них терпения хватит.
Яков растерялся. Он едва ли не впервые в жизни понятия не имел, как поступить. С одной стороны, у него было простое и четкое поручение – передать грамоту лично в руки наместнику Белоозера. Никакой двусмысленности или самодеятельности. Но с другой – этих людей он отлично знал и вполне мог им доверять.
Он сунул руку за пазуху, нащупал пенал, потом вдруг застыл в нерешительности. Затем вроде бы вновь обрел уверенность и даже вытащил тщательно все эти дни хранимую вещицу наружу. Но после вновь застыл, словно уснул на ходу. Похоже было, что мяться таким вот макаром он действительно мог хоть до первых петухов.
- Перстень, это ты там у входа возишься? - донесся вдруг из-за полога шатра недовольный голос. – Долго нам еще тебя ждать? Живо сюда!
Перстень перевел недовольный взор на монашка. И, не тратя время на раздумья и прочую, очень свойственную Яшке мудреную чепуху, схватил его, как шелудивого щенка, за шкирку и молча втолкнул внутрь.
- Какого лешего! – услыхал черноризец тот же недовольный голос, в котором зазвенели угрожающие нотки, когда монашек сослепу налетел на его обладателя, едва не сбив того с ног.
- Твой гость, Фрол Силыч, - без тени малейшего смущения, запахивая полог шатра, пробасил Перстень. – Грамота у него для тебя, из Киева. От главного их колдуна.
Хотя света здесь было не много – только рассеянные лучи тусклой масляной лампы, свисающей сверху над столом, без особенной охоты рассеивали темень в шатре – Яков заметил, что рекомый Фрол Силыч изрядно растерялся. По правде говоря, книгочея это даже позабавило. Не припоминал он до сего дня такого случая, чтобы местные дикари когда-нибудь в чем-то сомневались. Или – неслыханное дело – испытывали бы неловкость. Впрочем, может, ему и показалось. По крайней мере, наместник сумел быстро взять себя в руки. Голос его вновь зазвучал уверенно и даже недовольно.
- Добро, забейся куда-нибудь в угол, и чтобы ни звука, - прорычал он, вперив в Якова испепеляющий взгляд. – Все это – потом. Сначала о деле. С чем пришли? – теперь его колючий взор уперся в Перстня.
- Застава небольшая, но взять ее будет непросто, - как ни в чем не бывало, воевода подошел к столу. Следом за ним тенью скользнул Ромей. Признаться, Яшка даже вздрогнул от неожиданности, когда увидел за спиной белозерца внезапно оживший и колыхнувшийся вперед сгусток мрака. Но спустя миг вздохнул с облегчением – действительно, где ж еще быть этому степняку, как не со своим воеводой?
Фрол Силыч даже к столу придвинулся каким-то недовольным шагом. Склонившись над широким пергаментом, расстеленном на широкой столешнице, он уперся взглядом в какую-то, по всей видимости, карту.
- Гонцов к ним звали – от княжьего имени?
- Знамо дело. Да только без толку. Они и слушать не стали. Один еле ноги унес, двое там остались. Из нашей, белозерской дружины вои были. Теперь только на приступ идти, по-другому с ними балакать не выходит.
Какое-то время Фрол помолчал, рассерженно посопел, затем шумно, яростно вытолкнул воздух из груди, рявкнув:
- Мне что, каждого за ручку сюда подводить? Боярин, тебе все это, может, не особенно интересно?
Ближник князя, громыхнув железными бронями, вышел из-за какого-то темного закутка. Хотя был он не менее тучным, дородным и солидным толстяком, чем наместник Белоозера, но вид при этом каким-то образом имел не в пример более хищный. Брони на нем смотрелись, как влитые, и видно было – надеты они далеко не в первый раз и совсем не для красоты. Правда, чего была нельзя не заметить, так это того, что под кольчугой с массивным железным нагрудником у Молчана Ратиборыча затаилась пустота.
- Давай, сотник, сказывай, с какой стороны к этой крепи след подбираться, - проскрипел он тусклым отсутствующим голосом.

                ХХХ

Утро еще и не думало расцвечивать восточный край окоема в рдяные цвета. Даже лесные птахи, всегдашние предвестники наступающего рассвета, еще не проснулись и не наполнили лес дружным разноголосьем, на все лады приветствуя просыпающееся светило.
Над головой темным шатром выгнулось ночное небо, и бесчисленные мириады звезд, словно чьи-то глаза, там, в необозримой выси, казалось, внимательно и с неподдельным интересом наблюдают за тем, что творят на земле непонятные двуногие создания.
Деревянная застава, маленькая даже по здешним меркам, не говоря уже и гигантских, по сравнению с ней, каменных крепостях, расставленных по границам Византийской империи, казалась одиноким стражем, присевшим отдохнуть по ночной поре возле вьющейся у его ног лены тракта. Срубили ее на холме, который дорога огибала широкой петлей. Быть может, путникам, идущим по ней, нависшая над трактом крепь и казалось высокой, но с другого холма, на макушке которого стоял сейчас Яшка, она выглядела очень скромно. Частокол, сработанный из высоких, как говорили в Царьграде, корабельных сосен, восемь невысоких башен, четыре по углам и еще четыре ровно по центру каждого из прясел,  какие-то постройки внутри. И ни одного, хоть самого маленького огонька. Ни у стражей на стенах, ни в клетях, притаившихся по ту сторону частокола. Даже у ворот, где обычно в стенах, встроенные в специальных нишах и закрепленные кольцами, всегда горят факелы – дабы видеть, кого принесло под стены крепости по ночной поре, сейчас сгустилась плотная, непроницаемая темень.
- Затаились тати, кистень им в бок, - проворчал недовольный голос слева от монашка. Судя по всему, принадлежал он белозерскому наместнику.
Они стояли у кромки леса на вершине холма. Заросшие непролазной чащобой взгорки широким кругом охватывали лысый бугор, на который взгромоздилась деревянная крепостица. Все остальное пространство до самого частокола было голым, как коленка. Ни деревца, ни даже кустика. Каждую весну вои с заставы превращались в лесорубов: они брались за топоры да заступы, снова и снова выкорчевывая из земли упорно прущую из земли зелень. Все ради того, чтобы никакой враг не смог подобраться к стенам незамеченным. Кто бы мог подумать, что все эти предосторожности когда-нибудь встанут боком княжьей дружине киевского властителя.
- А ты их татями не чести, - глухо донеслось в ответ на ворчание Фрола Силыча. – Со многими из тех людей, что там сейчас сидят, я в походах из одного котла варево хлебал. Они всю жизнь служили Киеву верой да правдой, – киевский боярин, брат которого сейчас укрылся в крепостице, тяжело засопел. – На своих прем! Все бы отдал, кабы дело миром решилось…
- Миром не пожелали, - звякнуло железо доспеха, когда наместник пожал плечами. – Сами на то пошли. Бывает и такое, что и брат на брата идет, и отец на сына – коль правда так велит. Я тебе, Молчан, по чести сказать, не завидую, конечно. Упаси боги кого пройти через это... Да что уж теперь…
- Не завидует он, - рыкнул княжий ближник. – Ты сюда приперся, чтобы это мне сказать?.. Сами бы справились, без твоей жалости, - совсем чуть слышно добавил он.
- Ты прекрасно знаешь, зачем я здесь, - голос наместника лязгнул железом почти так же, как и доспех на его плечах. – На меня тень от закидонов боярина Клина падает ничуть не меньшая, чем на тебя. Мы ведь вместе с ним к хану печенежскому посольством ездили. Вместе мира добивались. И по возвращении – на тебе! Клин вдруг в лесах – в моих, между прочих, лесах! – начал армию собирать, да еще с какими-то татями ромейскими о злодействах против Светлого договариваться. А я-то тогда еще, у хана в ставке думал: с чего это степняки так ласково привечают Клина Ратиборыча? С чего он вдруг в такой милости у них оказался: что ни вечер, так в юрте хана пиры устраивали во весь размах? Только они двое, да ближники печенегкого владыки. Моего там и духу не было – никто отчего-то не звал! А теперь поди, докажи, что хан не обоих нас купил, и я с боярином не в сговоре! Нет уж, уважаемый, я намерен добраться до него ничуть не меньше, чем ты… А, может статься, даже еще и больше.
На какое-то время над ними повисла тишина. Нехорошая такая тишина. Гулкая.
- На что это ты сейчас намекаешь? – прошипел донельзя взбешенный голос киевского боярина. Яшка, едва его заслышав, тут же постарался бочком-бочком отодвинуться подальше от спорщиков. А лучше всего – схорониться за деревом. Того и гляди клинки в ход пойдут, и ему в таком случае совсем не хотелось бы оказаться меж двух полос остро отточенной стали.
- А тут и намекать не на что. Родная-то кровь никогда друг друга не выдаст. Встретились бы вы сейчас, сговорились, расцеловались троекратно, да вдруг и исчез бы боярин Клин Ратиборыч для всех, скрылся бы неожиданно… Вы ведь братья. Но я того не позволю, уж можешь мне поверить.
На сей раз тишина уже не казалась просто недоброй. Сейчас в ней почти явственно угадывалась угрюмо нависшая над головами гроза.
- С печенегким ханом мой брат, когда еще полусотником был, вместе с батюшкой князя нашего на булгар походом ходил. Тогда  хан совсем еще не был великим, и так же, как Клин, всего над несколькими десятками всадников стоял. Вместе всю степь прошли, плечом к плечу бились, кровь свою мешали не один раз в той резне… Пока другие в Киеве в это время если и выходили с кем на двобой, то разве с девками на сеновале… Старым боевым товарищам есть о чем потолковать. И если уж хан привечает старых друзей по молодым еще ратям, не забывает о них, то никакие сговоры тут ни при чем, наместник.
- Эк ты красиво речешь, боярин. Как по писанному хвалу  половцам возносить начал… А ты не считаешь, что старым боевым товарищам намного легче договориться друг с другом, пусть даже о татьбе супротив князя нашего?  Еще немного, и я подумаю, что и ты с ними заодно, с такими-то разговорами. И, значит, совсем не зря я так спешил поспеть сюда вовремя.
- Еще немного, и я тебя, крысий выкормыш, укорочу на голову.
- Не скажу, что не ожидал этого.
- Двинули! – обрубил едва не вспыхнувшую свару рык Перстня, который все это время стоял тут же, меж деревьев на лесистом взгорке, но занят был вовсе не перепалкой, а тем, что неотрывно следил за краем чащи, что венчала обступившие заставу холмы. От негромкого, но какого-то утробного рыка воеводы Яков даже вздрогнул. И тут же перевел глаза в ту сторону, куда смотрел белозерец.
Поначалу он не заметил, чтобы хоть что-нибудь изменилось за укромной занавесью ночной темноты. Но, присмотревшись получше, вдруг различил неясное движение по кромке окружавшего широкую просеку леса. Будто бесплотные ночные духи этих чащоб вдруг разом решили выйти из-под сени лесных исполинов. Чуть погодя он понял, что бор на самом деле как стоял, так и остался на месте. А темные волны, хлынувшие из его недр, на самом деле оказались вполне обычными людскими потоками. Если, конечно, можно назвать обычным слитное движение нескольких сотен вооруженных воинов. Пока Яков пытался разобраться, что к чему, киевские полки уже преодолели примерно половину спуска с лесистого холма, оказавшись на открытом пространстве, окольцевавшем широкой полосой боевую заставу.
Никаких криков, никакого оглушительного лязга железа. Даже дрожи под ногами от топота послушник не различил. В отличие от той памятной схватки белозерских латников с разбойной ватагой.
- Хорошо идут, - чуть слышно бормотал Перстень. – Так бы и дальше…Только тихо, братцы, только без шума. Нам бы добраться до стен. Хоть до середины этого взгорка, будь он неладен!
Сразу после этих слов, будто в насмешку, воздух вдруг наполнился протяжным тяжелым свистом и еле уловимым шелестом. И лишь тогда в рядах наступающих послышались первые крики. Идущих на приступ накрыл дождь из стрел.
Где-то совсем близко сквозь зубы выдохнул поток ругательств Перстень.
Благо, воев, держащих оборону за стенами, тоже было не очень много, и падающая с неба смерть, накрывшая не очень плотный строй наступающих, собрала не столь обильную жатву. Волна киевлян с белозерцами продолжила движение вниз по склону холма, а за спинами идущих в атаку воев на земле остались распластанные, неясные в ночной темени силуэты дружинников, которым не повезло угодить пусть под редкий, но от того не менее смертоносный железный рой. Кто-то из них пытался приподняться, отползти, помочь встать другим. Многие остались лежать неподвижно.
Те, кто шли вперед, уже не обращали внимания на павших. В атаке есть только одно направление – вперед. Все остальное – потом. Следующий залп уже не принес в ряды идущей на приступ рати такого опустошения: в какой-то момент отлично обученные бою воины дружно упали на одно колено, и стальные наконечники стрел со стуком и хрустом врубились в выставленные вверх щиты. В следующий миг дружинники уже вновь бежали вперед.
- Они ведь до подножия холма даже не дошли, - метался в бессильной злобе наместник Белоозера. – Сейчас они стрелы по дуге шлют, а после по прямой, в упор бить станут. Ядрена мать! Командуй лучникам!
- Рано, - спокойно отрезал впившийся в штурм прищуренным взором Молчан Ратиборыч.
- Какое к лешему «рано»?! Да их сейчас перебьют там всех!
- Пусть сначала к частоколу пробьются, а там уж и прикроем.  Да так, чтобы тати эти и носу не смогли высунуть из-за стен. Но сейчас – рано.
Из-за чего сцепились меж собой два воеводы, монашек, конечно, понимал. Другое дело, что до сих пор он представления не имел, что так, оказывается, бывает. А потому не торопился выходить из-за своего пусть и не ахти какого незаменимого, но все же укрытия – толстенного дерева. Мало того, даже постарался понадежнее за него схорониться. В этот момент два лающихся военачальника скрылись за неохватным стволом, зато картина штурма развернулась перед ним во всей своей не очень приглядной красе.
Киевляне здорово сбавили шаг. Той скорости, с которой они покрыли половину спуска, у штурмующих уже не было. Им приходилось через два, в лучшем случае три шага припадать на колено, выставляя над головой щиты, каждый из которых теперь больше походил на ежа. Едва строй наступающих, наконец, дошел до подножия холма, засевшие за частоколом изменили тактику – посылать стрелы принялись не залпами, а вразнобой: каждый из лучников стал бить прицельно, выхватывая из рядов штурмующих свою цель. Свистящий шорох перестал быть слитным, и сейчас он раздирал ночную тишь гораздо реже, но менее опасным оттого назвать его было никак нельзя. Яшка видел, как для нескольких латников, которые за несколько считанных мгновений не успели приноровиться к новым условиям схватки, этот тихий шепот стал последним, что они услышали в жизни. На сей раз раненых оказалось куда меньше. Стрелки выбирали свои цели гораздо тщательнее.
«Да что же это такое? – взвыл мысленно Яков, который никак не мог отделаться от ощущения, что уснул и попал в какой-то кошмар, из которого не может выбраться уже много недель. – Для чего одни люди посвящают всю свою жизнь исключительно тому, чтобы мастерски научиться убивать подобных себе, а другие в это время придумывают массу способов, причем, в конечном итоге оказывающихся ничуть не менее смертоносными, чтобы им противостоять? Неужели они не понимают, что это – замкнутый круг? Неужели никак нельзя обойтись без всего этого?!»
Впрочем, воям, что шли сейчас на приступ, вряд ли приходили на ум такие мысли. Свистящие у висков стрелы не позволяли думать ни о чем другом. Атакующие тоже быстро изменили тактику, плотно сомкнув ряды. Первый, уперев в землю высокие осадные щиты, опустился на колено, второй воздел щиты вверх, прикрывая ими от падающей сверху смерти и свои головы, и шеломы дружинников из передней линии. Продвигаться вперед стало еще труднее. Стрелы продолжали с глухим стуком врубаться в щиты, щелкать, отскакивая от их краев, звонко звякать о железную оконтовку, вонзаться в землю у ног. Но киевляне продолжали упорно переть вперед. На едином выдохе вся стена щитов на какой-то миг приподнималась над землей, делала шаг вперед и вновь опускалась вниз, замирая и принимая на себя новый рой оперенных гостинцев.
Еще шаг на едином вдохе – упор щитами в землю на выдохе.
Шаг – упор.
Вдох – выдох.
- Рано! – слышал монашек раздосадованный хриплый шепот боярина Молчана. Он по-прежнему отмахивался от наседавшего Фрола Силыча.
- Вон, смотри, они теперь раненых добивать принялись! – ткнул пальцем куда-то в сторону лысого взгорка наместник. – Бьют по всему, что шевелится!
- Рано, - упрямо стоял на своем боярин. – Еще рано. Погоди, дай им ближе к стенам подойти.
Яшка в самом деле не понимал, чего добивается Молчан Ратиборыч. Он, казалось, с головой ушел в эту рать. У себя в мыслях, должно быть, уже сотню раз продумал, как она должна разворачиваться, отмерил, сколько ей положено длиться, какой ход должен следовать за каким… Его уже мало заботило, что там, впереди, умирают живые люди. И, похоже, он совсем запамятовал, что бьется со своим родным братом. Хотя, может, и нарочно постарался выбросить эти мысли из головы.
- Эх, ядрена вошь, надо было лучников вместе слать! – не унимался Фрол. – Сейчас бы из-за щитов отстреливались и, глядишь, заставили бы их там головы попрятать.
- Мало, мало у нас лучников. Потеряем только без толку, - у Молчана челюсти словно судорогой свело: отвечал он, еле разжимая рот и выталкивая слова сквозь зубы. При этом ни на миг не отрывал взгляда от штурма.
Шеренги киевлян упорно шли вперед. Шаг за шагом они приближались к высоким стенам заставы. Лучники на пряслах теперь старались выцеливать короткие проблески в сплошном ряду щитов, которые приоткрывались на долю мгновений во время движения этой живой стены. Время от времени стрелам удавалось достичь цели, но прорехи возникающие в строю из-за падающих воинов, тут же смыкались, словно на взгорок поднимался не плотный строй людей, а какое-то огромное бессмертное существо, умеющее самостоятельно исцелять свои раны.
Конечно, это было не так.
По мере того, как бронированный строй киевлян поднимался выше, становилось ясно, какой ценой им дается это неспешное размеренное и кажущееся неотвратимым приближение к частоколу деревянной крепи. Неподвижные тела, оставшиеся распростертыми на земле за спинами двигающейся рати, лучше всяких слов говорили, что долго эта атака продолжаться сможет вряд ли.
Яшка на миг представил себя в этом тесном ряду воинов, в давке, с целым пудом доспехов на плечах, что все упорнее и упорнее вдавливают тебя в землю, да с тяжеленным, неподъемным щитом на сгибе руки, опустить который означает верную смерть. Невозможно даже остановиться, чтобы перевести дух: строй при этом неминуемо сломается, и добро еще, коль такая заминка кончится твоей лишь смертью с полудюжиной стрел в груди. Вокруг тебя соратники, которые так же, как и ты упираются ногами в землю из последних сил, рвут сухожилия, напрягая для каждого шага последние, казалось бы, силы. Но склон высок, и становится только круче, взбираться по нему труднее и труднее. И тебе, и всем твоим соратникам вокруг. Но каждый знает, что от него зависит жизнь идущих с ним плечом к плечу людей, а потому стискивает зубы, и, с невозможно вздутыми жилами на лбу и шее, делает следующий шаг. И еще. И снова. А вокруг шепчет свою тихую, свистящую песнь оперенная смерть. И когда рядом с тобой вдруг с хрипом начинает заваливаться тот, с кем ты побывал не в одной сече, пережив ее так же, как и сейчас, плечом к плечу, тебе ничего больше не остается, как сомкнуть щиты с другим воем, что стоял за ним – и продолжать двигаться вперед.
Из оцепенения Яшку вывело какое-то движение в лесу, совсем недалеко от того места, где устроили свой наблюдательный пункт воеводы княжьей рати. Кто-то явно продирался сквозь валежник, пер напролом, что пьяница к кабаку, со звучным треском, хрустом, шумным бряцаньем и прочим многоголосьем, для нехоженого леса совсем не свойственным.
Монашка мгновенно прошиб холодный пот, ноги едва не подкосились, а горло перехватил какой-то предательский спазм – ему помстилось, что их обложил вражий отряд, единственной целью которого было вырезать всех на этом треклятом холме.
И ведь им не объяснишь, что он – божий человек – тут вообще не при чем, и оказался здесь совершенно случайно. Ему все эти варварские склоки и дрязги не то, что безразличны – они ему уже давно стоят поперек горла. Сунут нож под ребра – и весь сказ. На этих, с которыми он здесь стоял, хоть брони были вздеты. А он своей видавшей виды рясой разве что ворон на огороде напугать может. 
Но затем послушник украдкой взглянул на бояр. Те не обратили на происходящее у них перед носом ни малейшего внимания, словно так все и должно быть. Только углядев их полнейшее безразличие, Яков понемногу успокоился, сумев взять себя в руки. Судя по всему, через лес ломились все-таки свои.
И когда пешая рать, упрямо прущая вверх по холму, почти вплотную подобралась к крепостному частоколу, а в выставленную стену червленых щитов полетели уже не только стрелы, но и копья с тяжелыми метательными топорами, Молчан мимолетно кивнул стоящему на полкорпуса позади него Перстню. Белозерец без лишних слов развернулся, сунул два пальца в рот и свистнул так пронзительно, что у послушника уши даже не  заложило – их прошила резкая острая боль.
Фрол Силыч, судя по всему, испытал схожие ощущения.
- Чтоб тебя, леший! – проворчал он, отшатнувшись от воеводы своего города. – Соловей-разбойник хренов!
В тот самый момент, когда уже казалось, что стройный ряд щитов уже вот-вот распадется, и волна наступающих обессилено схлынет с укрепленного взгорка, из ночного леса выметнулся настоящий огненный дождь.
Поначалу Яков от неожиданности вздрогнул всем телом, но затем про страх мгновенно забыл, зачарованно глядя на огненные сполохи, во множестве расчертившие низкое темное небо над широкой лесной прогалиной. Они неумолимо и даже словно бы нехотя, с каким-то царственным безразличием плыли по воздуху в сторону крепости. В ноздри шибанул запах горящей пакли.
- А сейчас – пошли! – гаркнул киевский боярин так оглушительно, что Перстню свистеть больше не понадобилось, крик этот разнесся далеко окрест. – Пошли, пошли, пошли, пошли!!!
Из леса напротив крепостных ворот, в полусотне саженей от того места, где следили за ратью бояре, выметнулся второй отряд пеших ратников. Здесь склоны холмов были куда более пологими, а потому второй волне атакующих не нужно было бесконечно спускаться с одного выгнувшегося взгорка, затем в плотном строю карабкаться под градом стрел на другой и, наконец, лезть на крепостные стены.
Впрочем, совсем скоро стало ясно, что они этого делать и не собирались…
Горящие стрелы накрыли заставу шипящим ливнем. Причем, именно с одной стороны – с той, где негостеприимным запертым зевом обрубили взобравшуюся на холм дорогу крепостные ворота.
Занялось там сразу же.
Яшка прекрасно знал – варвары умели возводить деревянные укрепления. Причем делали это так, что стены становились по-настоящему неприступными, и огонь вгрызться в них мог далеко не всегда.
Но не на сей раз. То ли плотники в свое время чего-то здесь не доделали, то ли тушить внезапно вскинувшееся в ночи пламя оказалось попросту некому, но полыхнуло оно споро, весело и ярко. А горящие стрелы все продолжали и продолжали падать на прясла, стрельни, остроконечные конусы крыш, вгрызаться в стены и перекрытия внутренних построек.
На какое-то время показалось, что припозднившееся утро, наконец, решило вступить в свои права, яростными клинками зарождающегося светила располосовав покрывало спешно отступающей тьмы. Но потом монашек заметил: летящие над их головами стрелы устремлялись к своей цели на фоне колючего звездного неба…  До восхода оставалось еще очень много времени, и это именно занявшийся за частоколом крепи пожар осветил лес ярыми рыжими отблесками.
На какое-то время на стенах заставы возникло замешательство. Ночь разорвали десятки криков – от хриплых команд десятников до диких воплей боли. Даже подошедшая, наконец, вплотную к частоколу первая пешая киевская рать получила передышку. Тут же, словно идущие на приступ только того и ожидали, редеющая стена щитов пришла в какое-то движение, и из глубины строя – как только умудрились дотащить! – потянулись вверх длинные жердины лестниц. Пока оборонявшиеся метались по сходням да переходам между стрельнями, киевляне уже успели вскарабкаться по ступеням до прясел. Первые из них даже перебрались на стены, где тут же зазвенела сталь и завязалась возня сечи.
Тем временем второй отряд штурмующих замедлил ход, остановился, воины дружно забросили щиты за плечи и потянули из колчанов луки. Выметнувшиеся из-за укрепления навстречу им стрелы посланы были впопыхах и не прицельно – на стенах сейчас больше думали о том, как сбить пламя. Да и тех немногих стрелков, что продолжали бдительно следить за ставшим враждебным нынешней ночью лесом, несмотря ни на какие пожары, удалось быстро загнать под защиту укреплений посланным в ответ роем стрел. После третьего залпа стало ясно, кого с таким тщанием прикрывали лучники: из укрытия ночной чащи выдвинулось массивное стенобитное орудие. Толкавшие ее гридни от стрел осаждаемых были защищены широкими дощатыми щитами, сколоченными и приспособленными к ней за несколько часов до штурма. Но даже эта предосторожность казалась лишней – из-за надежной защиты толстенных бревен частокола сейчас и муха не сумела бы высунуться без опаски быть к этим самым бревнам пришпиленной. А за массивной громадиной стенобитной машины угадывались двигавшиеся плотным строем, чтобы хоть частично находиться под ее защитой, пешие латники.
Казалось, удача в этой битве, начавшейся для штурмующих не особенно удачно и обещавшей захлебнуться в их же крови, окончательно и бесповоротно склонилась на их сторону. На стене с полуденной стороны уже вовсю кипела резня. Хотя не особенно было ясно, кто там берет верх, однако лестницы продолжали стоять, уперевшись в верхушку частокола, а по ступеням вверх продолжали карабкаться вои, исчезая за крепостными укреплениями. Со стороны ворот небольшая пограничная крепостица полыхала, осыпаемая огненной радугой горящих стрел, и, судя по тому, насколько неумолимо приближалась к запертым створкам скрипящая громада стенобитной машины, недолго им оставалось висеть на петлях.
И именно в этот момент случилось то, чего атакующие никак не ожидали. Ворота, протяжно заскрипев на весь лес, вдруг начали медленно и с какой-то неспешной неотвратимостью раскрываться. По рядам штурмующих прокатилась волна растерянности – по-другому ее было и не назвать. Лучники, не дававшие высунуться стрелкам на пряслах, стали слать стрелы вразнобой. Одни продолжали держать на прицеле крепостные бойницы, другие на всякий случай перевели железные клювы стрел в сторону новой опасности.
Она не заставила себя ждать. Из недр заставы, накрыв на какой-то миг грохот битвы, на весь лес разнёсся хриплый низкий рев боевого рога. Следом за ним слуха достиг тяжелый топот, а затем из темного зева ворот плотным строем вырвалась конница. Насколько она многочисленна, сказать было нельзя, пока весь отряд не выметнулся из-под укрытия крепостных стен. Но одно стало ясно всем – расстояние между ней и выстроившимися прямо напротив ворот заставы киевскими стрелками очень мало. Всадники должны были покрыть его одним духом, успев при этом разве что набрать должный разгон. Лучникам оставалось либо дать залп в упор, либо мгновенно рассыпаться – времени ни на какие раздумья не оставалось.
Что выкрикивал в этот момент Молчан Ратиборыч, Яков, признаться разобрать не мог. Вернее, черноризец слышал растерянные выкрики боярина, но совершенно не вникал в их смысл. Он, наверное, и не был нужен. Все было ясно и так – конные латники оказались совсем близко от места их нахождения. Вслед за пешими ратниками они неминуемо должны были смять и втоптать в пыль именно их: бояр, воевод и его, нерадивого служителя истинного Бога, в очередной раз оказавшегося в неподходящем месте в неподходящее время. Ему бы сейчас бежать – но он как будто пустил корни в эту дикую варварскую землю, не в силах двинуть не рукой, ни ногой. И лишь ошалело распахнутыми глазами следил за происходящим вокруг так, словно со стороны наблюдал за каким-то совершенно не касающимся его кошмаром. И за размахивающим руками боярином Молчаном, не то растерянным, не то крайне взбешенным, и за необратимо несущейся с холма и с каждым шагом набирающей скорость конницей, и даже за полуденной крепостной стеной, через которую вдруг стали переваливаться неподвижные тела, а затем одна за другой отвалились две лестницы.
Штурм, судя по всему, захлебнулся-таки в собственной крови.
Именно в тот миг, когда ему в голову пришла эта, к удивлению, спокойная мысль, киевские лучники дружно спустили тетивы.
Кого выпущенные ими стрелы сразили, кого ранили, а кого вовсе миновали, в следующий миг сказать сделалось решительно невозможно. Всадники на всем скаку врубились в пеший строй. Дикая смесь надрывного ржания лошадей, валящихся через их головы конников, треск, лязг, крик втаптываемых в землю людей  и жуткий хруст на очень короткое время заглушили мелкую дрожь земли от бьющих в нее копыт.
Все было кончено очень быстро. Конница продолжила движение вперед, будто и не заметив на своем пути никакой препоны.
А за спинами мчащих прямо на командный холм дружинников боярина Клина на земле осталось месиво из неподвижных и все еще бьющихся в судорогах тел. В этот миг совершенно неясно было, кому из лучников повезло выйти из этой передряги невредимым, кто из них уже никогда не сможет взять в перебитые руки оружия, а кого сейчас били последние корчи. Не задела конная лавина лишь тех стрелков, что стояли на флангах. Растоптав центр, верховые латники и не подумали развернуться, чтобы добить оставшихся на ногах недругов. За тех сейчас взялись лучники, еще недавно хоронившиеся за заборалом крепостной стены. Били они прицельно, наверняка. Киевлянам, тем, в кого не прилетели первые после конной атаки стрелы, вновь пришлось забрасывать луки в тулы и рвать щиты из-за спин. Ни о каком штурме их беспорядочно пятящиеся куцые ряды уже не помышляли.
Пятились и копейщики, следовавшие до сих пор прямо за тараном. Между их военачальниками и вражеской конницей остались только они. К чести своей, пешая рать не впала в панику. Пока конница с двух сторон огибала стенобитное орудие, точно неумолимо бегущие струи воды речной остров, решив пока не обращать на него внимания, пехота пятилась вверх по склону холма и остановилась где-то на его середине: подъем должен был замедлить ход коней. Прикрываться щитами здесь смысла не имело, а потому их побросали наземь. Сейчас вся надежда пешего строя была на надежность копий. Каждый гридень тупой конец своей пики упер в землю, а другой, вцепившись в древко побелевшими пальцами обеих рук, выставил перед собой. Выстроились в два ряда. Железные навершия на копьях первого должны были принять удар лошадей, а дружинники из второй шеренги направили свое оружие против всадников.
Сейчас стало очевидно, что конная рать оказалась не такой уж многочисленной. Да, она сейчас вполне могла решить исход битвы, но всадников все-таки оказалось не более пяти десятков. И сумей сдержать копейщики их первый удар, а уцелевшие лучники ударить в спину, все мигом повернулось бы с ног на голову.
Но конники Клина не стали биться головой в стену. Они подали лошадей в сторону, объезжая возникшее на их пути ощетинившееся препятствие.
- Вперед! – взревел во всю мочь Молчан Ратиборыч. – Что встали?! Атака!
Волнение боярина понять было можно. Всадники, пусть и потеряв какое-то время на то, чтобы объехать ряды прикрытия, по-прежнему напрямую угрожали воеводам. Хоть как-то задержать их могли те же копейщики, развернись они и кинься коннице наперерез. Если бы, конечно, успели – по очень уж широкой дуге, предупреждая такой маневр киевлян, двинулась верховая полусотня.
- Где резерв?! – взревел Молчан, бешено вращая дико вытаращенными глазами. – Наместник, где твои дружинники?!
На Фрола Силыча смотреть было жалко. У Якова даже на миг возникло ощущение, что он смотрит в зеркало – так это растерянное, без единой кровинки лицо вдруг напомнило ему его собственное. Наместник Белоозера, судя по всему, мало чего соображая, пятился к единственному спасению – к кромке леса. Туда, куда конница точно не сунется, если, конечно, не возжелает переломать лошадям ноги. Бросив на союзника мимолетный взгляд, Молчан всем телом развернулся к Перстню. Тот тащил меч из ножен, неподвижным прищуренным взором наблюдая за маневром конницы, будто уже сейчас заранее примерялся, куда бы ему нанести первый удар своим клинком. Рядом с ним, конечно, стоял Ромей. Он уже наложил стрелу на тетиву, готовясь в любую секунду вырвать любого из всадников из седла. Откуда рядом с ними возник однорукий Хром, о существовании которого Яков, признаться, успел позабыть, монашек так и не понял. Увечный ветеран, не тревожа черена висящего на левом боку меча, что-то лихорадочно втолковывал Перстню, указывая при этом на ворота. Белозерец, совершенно бесстрастно выслушав старосту-тысяцкого, хмуро кивнул. Хром без лишних слов рванул в сторону леса, туда, где за ближайшим орешником воеводы и гридни из охранения оставили своих лошадей. Пробегая мимо черноризца, он не удостоил его даже коротким взглядом. Перстень, гаркнув на весь холм какую-то варварскую команду, с боярами и всеми их ближниками кинулся вниз по склону взгорка. Как понял Яшка – то ли навстречу коннице, то ли к шеренге своих копейщиков.
А черноризец остался торчать на вершине холма совершенно один. Он, конечно, об этом мечтал всегда, с тех самых пор, как впервые сошел по сходням толстобокой ладьи на землю сего варварского края. Но, видит Бог, не такого одиночества он хотел. 
Понятие это получше любого кнута подстегнуло послушника. Он, по-бабьи задрав полы рясы, чтобы не изорвалась о кусты,  порезвее иного скакуна рванул вперед. Стрелой пролетел открытое пространство, отделявшее его от кромки леса, что добрый лось в весенний гон вломился в заросли. С лошадьми оставалось трое гридней, еще столько же продрались сквозь подлесок вслед за Хромом с Яковом.
- Все по коням! – рявкнул однорукий таким голосом, что ни у кого не возникло вопроса, с чего это вдруг увечный тут раскомандовался. В седла они влетели словно бы одним слаженным движением. В отличие от монашка. Тот и подходить-то к этим зверюгам в лошадином обличии всегда боялся, а уж чтобы на них сесть… Впрочем, долго в раздумьях он не терзался. Увидев, что Хром уже поворотил своего коня и вот-вот рванет с места, Яшка кинулся ему наперерез. Он зажмурился, ожидая, что лошади сейчас обязательно втопчут его в прелую землю подлеска.
Не втоптали.
- Какого хрена ты делаешь?! – бешено уставился на него сверху вниз увечный дружинник.
- Не бросайте меня! – умоляюще возопил послушник.
- Поверь, вьюнош, лучше бы тебе остаться здесь.
- Я никуда вас не отпущу! – ошалев от собственной наглости, монашек всем своим весом повис на узде хромова коня. Тот от резкого движения отпрянул назад, взбрыкнул, загарцевал на месте. А один из воев, не долго думая, взмахнул нагайкой.
И в тот миг, когда черноризец зажмурился и вжал голову в плечи, сильная рука, цапнув его за шиворот, без видимых усилий вздернула над землей и бросила на круп лошади. Монашек даже не озаботился вопросом, откуда у калеки, а это оказался он, в одной руке столько силищи. Чтобы не свалиться под копыта, послушник намертво вцепился во впередисидящего. Была бы возможность, ухватился бы и зубами.
Потому что в следующий миг варварский конь, дико заржав, рванул с места, высоко подкидывая зад и едва не сбрасывая с себя второго седока, который как раз на нем и сидел.
Яшка успел лишь зажмуриться, когда скрученные и цепкие пальцы кустарника рванули навстречу, явно намереваясь расцарапать лицо и изодрать одежду. Когда первая ветка хлестнула по коже, он заставил себя не вскрикнуть, поспешно отвернулся и успел заметить, как по кромке леса в сторону начавшей закипать сечи устремились дружинники, до сих пор ожидавшие своего часа в засаде. Их тоже было очень немного. И Яков лишь искреннее порадовался, что вырывается сейчас из этого места, которое готово было вот-вот вскипеть жутким кровопролитием.
Времени на то, чтобы даже постараться осмыслить, куда они могут так нестись во весь опор, у послушника в очередной раз не нашлось. Да он и не собирался ломать голову над этим вопросом. Ему было очевидно и наиболее важно одно – они бегут из этой сечи. И слава Богу.
Жуткое сомнение, верны ли его домыслы, холодными щупальами пробежало вдоль спины в тот момент, когда они, выметнувшись на открытое место, и не подумали сворачивать куда-то в сторону. Конь нес их вперед, прямиком в сторону крепостицы.
По правую руку от них выстраивались, заступая дорогу конной полусотне, пешие ратники. В их строй уже успели влиться сбежавшие с макушки холма бояре с воеводой Перстнем и ближайшим своим охранением. Копейщики вновь выстроили частокол пик, но получилось это у них вовсе не так уверенно, как в первый раз – стараясь ходким маршем броситься наперерез коннице, они попросту не оставили себе времени на защитный маневр. На сей раз всадники не стали уклоняться от схватки. Во-первых, их цель – воеводы осаждающей рати – теперь были как раз этом в строю, а во-вторых, вылазка эта близилась к концу. В конце концов, ворота по-прежнему оставались распахнутыми, явно ожидая возвращения конницы.
И именно к их приглашающее распахнутому зеву несся сейчас их маленький отряд.
От ужаса монашек едва не разжал руки и не свалился с коня. Паника накрыла с головой. Цена его жизни в этом лесном медвежьем углу с каждым днем становилась все меньше и меньше. Его судьба в очередной раз повисла на самом тонюсеньком волоске, и вновь от него в этой ситуации не зависело ровным счетом ничего. Коню понятно, что влететь сейчас в ворота означало для них верную смерть. Впрочем, расцепить руки и свалиться под ноги лошади – тоже. Увы, он в служении делу божьему не преуспел еще настолько, чтобы уметь по первому желанию возноситься в небеса. Сейчас такое умение ему бы пришлось очень кстати.
Словно пытаясь ухватиться за последнюю надежду остаться под защитой надежных щитов княжьих дружинников, Яшка затравленно оглянулся назад.
Именно в этот момент конница на всем скаку врубилась в плотные пешие порядки. Первая шеренга киевлян еще худо-бедно успела сомкнуть ряды и принять удар верховых латников на острия своих копий. Треск ломаемых древков смешался с надрывными конскими криками – не ржанием, а именно предсмертными криками боли. Лошади валились наземь, увлекая за собой и своих седоков, но и обрушивая при этом  неподъемный вес своих бьющихся в последних конвульсиях тел на пеших копейщиков. А сверху, безжалостно вбивая в грязь живые еще тела, продолжали нестись вперед конники, скакавшие только что за их спинами.
Не успевший как следует занять позицию, строй киевлян выгнулся, вот-вот грозя распасться по частям, не выдержав этого  напора. Но видно было также и то, что еще совсем немного, и конница потеряет свой беспощадный ход, как в болоте увязнув в рядах пеших воев. Латники боярина Клина отчаянно прорубались сквозь строй врагов, но не так много было конных воев, да и силы их явно знали свой предел. Тем более, что из леса, наконец, выметнулся засадный отряд, который запасливый наместник Белоозера приберег для решающего удара. Пусть удар этот пришелся не на осажденную крепость, как предполагалось изначально, но он все равно мог внести перелом в сечу.
Лучники, до сих пор без устали поливавшие крепостные стены огненным ливнем с соседнего взгорка, видимо, упустили тот момент, когда еще могли помочь своим соратникам. Они продолжали садить по заставе, не успев среагировать на  выметнувшийся из-под защиты ее стен конный отряд, а когда опомнились, возможности для того, чтобы снимать конников с седел, не нанося при этом урона своим, у них уже не было – на холме вскипел водоворот схватки. Судя по тому, что дождь из стрел прекратил засыпать стены крепости, стрелки явно ждали развязки рубки, когда распадется тесный строй и можно будет выцеливать врагов без опаски угодить в своих. И даже Яшке понятно было, что лучники не позволят коннице, сумей она прорубить дорогу сквозь чащу копий, спокойно добраться до надежной защиты частокола.
Поняли это и на стенах крепости. На том ее заборале, которое брали штурмом пешие киевские рати, еще звенели мечи о шеломы, но атакующие явно сдавали. Они не сумели разжечь пожар схватки по длине всей стены, растянув силы врагов. Их прижали к узкому участку прясла, к которому была прислонена единственная оставшаяся стоять лестница. И по всему выходило, что пребывать в таком положении ей осталось не долго. Ворота же, распахнутые в ожидании возвращения конницы, являли собой вежливое приглашение для штурмующих. В них киевляне могли ворваться в любой момент, не утруждая себя ненужным в таком случае штурмом стен. И как только осажденные поняли, что ждать завязшую в сече конницу – рисковать своими же жизнями, тут же бросились эти ворота закрывать.
И тут Яшка очень сильно пожалел о том, что не свалился с лошади где-то там, ближе к лесу. И вообще полез на треклятого коня. На резню, что сейчас бурлила на том месте, конечно, даже смотреть было страшно. Но зато там под ногами была хотя бы надежная твердь земли. А здесь…
… Хром, завидев, что ворота заставы стали закрываться, что-то пронзительно и совсем по-дикарски гикнул, дернулся всем телом, струной вытянулся в седле и так пришпорил своего коня, что монашек от тряски вдруг перестал понимать где земля, а где небо.  В ушах зазвенело, в глазах верх поменялся местами с низом, зубы принялись выбивать сильнейшую барабанную дробь, ко всему еще и пребольную. И далеко не сразу в этаком светопреставлении он осознал, что за свист время от времени режет его слух. А когда понял, точнее, увидел промелькнувшую в считанных вершках от лица стрелу – крепко-накрепко вжался в спину Хрома. Даже не из страха. Просто так, надежно прикрытый широкой спиной ветерана, он становился трудной мишенью для  стрелков на стенах. О том, что будет, если один из этих оперенных древков вдруг окажется торчащим из груди увечного воя, он не думал. А мысли его носились лишь вокруг одного вопроса: какого дьявола он опять полез туда, куда его явно не звали!?
Звон железа, которому вторили треск, стук, вопли, топот и все прочие малоприятные звуки сечи, стали как будто глуше. Может, из-за того, что конь их успел отдалиться от схватки на достаточное уже расстояние, а может и потому, что одна из двух враждующих сторон взяла верх.
Но Яков на все это внимания не обратил. Его больше занимали туго гудящие в воздухе стрелы. Тем более, что чем ближе они приближались к воротам, тем настойчивее они свистели вокруг. Гридень, скакавший по парвую руку от них, и на которого в этот миг был обращен яшкин взор, вдруг как-то неловко дернулся, беспомощно взмахнул руками и, словно выпущенный из катапульты, вылетел из седла. Монашек только и успел заметить, что откуда-то из шеи у него злорадно топорщилось оперение стрелы. В следующие мгновение несчастный уже был где-то далеко позади, скрывшись из поля зрения. По крайней мере, он, в отличие от них, уже не несся на всем скаку навстречу верной смерти.
- Ходу! Ходу! – вдруг оглушительно заорал почти над самым ухом густым и мощным голосом однорукий Хром.
Книгочей, даже сквозь тяжелый конский топот, скрип сброи, звон кольчужных колец и шелест стрел явственно услышал тяжкий скрип огромных проржавелых петель и стон закрывающихся тяжелых деревянных створок.
- Быстрее братец, - почти нежно шепнул на ухо коню варвар. – Ты уж выручай. Не хотелось бы на всем скаку влететь башкой в ворота. Нам это обоим не понравится.
- Мне тоже, - простонал Яшка, уже всерьез подумывая о том, не расцепить ли ему руки. Впрочем, его все равно никто не услышал.
Где-то рядом раздался еще один короткий отчаянный вскрик, за которым последовал лязг и обреченное бряцание брони от грохнувшегося со всего маху на землю тела. К счастью, этой смерти Яшка тоже не увидел. Иначе бы точно разжал пальцы.
Именно в этот миг одна из стрел, особенно зловеще просвистев в воздухе, звучно чмокнула где-то совсем рядом, прямо за спиной монашка. Лошадь Хрома при этом пронзительно заржала, резко сбавила ход, поведя куда-то в сторону, и едва не сбросила с себя обоих седоков. Но если Яков при этом вдруг осознал себя вопящим от ужаса, то Хром млеть, судя по всему, и не думал. Он рванул из притороченного к седлу тула короткое копье, одним размытым движением бросил его куда-то вверх и тут же выудил из сумы вторую сулицу. Несмотря на то, что на вид она казалась довольно увесистой, старый дружинник без видимых усилий отправил ее куда-то за верхние венцы частокола. Потом еще одну. Попали ли они в цель, понять было сложно. Но, по крайней мере, стрелы перестали сыпаться на них с настойчивой неотвратимостью дождевых струй. Когда  коняга Хрома припадающей поступью потрусила дальше, дрожа всем телом и невольно передавая свой страх от нежданной боли монашку, только сейчас послушник заметил, что от стены их отделяло всего ничего. Нужно было лишь поскорее добраться до ее спасительной громады. Тем более, что двое княжих дружинников уже успели ворваться внутрь, спешиться, и сейчас отчаянно рубились с теми, кто пытался закрыть ворота, и, надо признать, не безуспешно. Пока. В узкой щели, что осталась между почти сомкнувшимися створками, видны были только киевляне. Их врагов было не разглядеть. Но то, что численный перевес оказался на их стороне, сомнений не вызывало. Особенно после того, как один из киевлян вдруг согнулся от удара под ребра, упал на колено. Одной рукой он все еще пытался слабо отмахиваться от наседавших врагов коротким мечом, а другой вцепился в окованное железом древко копья. Торчало оно из его живота.
Именно в этот миг Хром осадил перед закрывающимися воротами коня, одним движением, даже, казалось, не касаясь руками холки, соскочил на землю, сгреб с седла Яшку. Самостоятельно обмерший книгочей пошевелиться все равно бы не смог. Хром без особых церемоний швырнул неподвижного послушника к стене, прижал его к массивным бревнам и на ходу бросил:
- Не вздумай двигаться.
Яков, между прочим, и не собирался. Он так прижался, к надежной стене, будто сам захотел стать одним из бревен.
Хром же, не обращая больше внимания на отрока, что есть сил хлопнул коня по крупу. По тому самому, из которого торчала стрела. Лошадь, хрипло заржав, бешено взбрыкнула, едва не снеся Хрому голову ударом копыт, и рванула вперед – в узкий проем так и не закрывшихся ворот. Судя по громкой брани и жутким крикам, ошалевшая от боли животина, ворвавшись внутрь заставы, стоптала кого-то из защитников. Пользуясь возникшим замешательством, Хром швырнул куда-то вперед еще одно короткое копье, которое каким-то образом успел выхватить из седельной тулы. Не особенно выказывая признаков страха или растерянности, он сходу врубился в гущу схватки, едва заметным взмахом легкой изогнутой сабли отведя в сторону удар, нацеленный в шею единственному оставшемуся дружиннику, не дававшему створкам захлопнуться. Через второго, который жутко скорчился на земле, намертво ухватившись за скользкое от собственной крови древко копья, что торчало из его живота, Хром просто и без затей переступил. Место павших героев – в светлой памяти, а не под ногами. Даже если они еще живы.
Хром умел владеть оружием. Одной рукой он управлялся с клинком так, как Яшка не сумел бы и двумя… ложками. Сабля вертелась в его кулаке даже не так, словно была естественным его продолжением. Нет. Это скорее рука исполняла все прихоти клинка, изгибаясь и изворачиваясь так, как он того желал. Монашек успел различить лишь пару смазанных движений, как дружинник, выпад которого мгновение назад отвел от своего соратника Хром, уже растянулся на земле. А калека-ветеран, не особенно тяготясь своим увечьем, уже отводил от своей головы следующий удар. Тяжелая секира, тяжело прогудев в воздухе, бряцнула о вовремя подставленную гарду сабли и глухо врубилась в массивную доску ворот. Хозяин топора, звучно хэкнув от крепкого тычка локтем под дых, согнулся. Его не особенно спасла даже толстая кожаная броня. Однорукий, не особенно отвлекаясь на него, уже вовсю кромсал выставленный перед ним круглый щит, звякая о железную его оконтовку и вырубая мелкую щепу из крепкого дерева. Яков видел, что староста едва-едва успел увернуться от глубокого выпада: меч стремительно выметнулся из-за щита, метя Хрому чуть ниже живота. Монашек невольно съежился, мысленно уже приготовившись услышать дикий вопль. Но ничего подобного не дождался. Калека с невообразимой прытью отшатнулся в сторону, вскользь поймал удар клинка железным наручем, продолжая круговое движение, сцепил гарду своей сабли с перекрестьем меча и, дернув ее на себя, упал на колено. Над головой коротко свистнул широкий кинжал – обладатель секиры не стал тратить время, выдергивая застрявший в воротах топор, и рванул из ножен оружие, которое было сейчас доступнее. Удар его, направленный Хрому в шею, пришелся в своего же. На плечи старосте-тысячнику хлестнула тугая струя крови из перерубленного горла. Однорукий одним махом вскочил на ноги, выбросил вперед руку, впечатывая тяжелую рукоять своего клинка в переносицу врага. Откуда брызнула кровища – из расплющенного носа или даже из глаз – монашек разглядеть не смог. Глаза на миг зажмурились будто бы сами собой. Вой же снопом свалился под ноги бьющихся. Их, кстати, стало гораздо больше.
Неотрывно наблюдая за Хромом, послушник совершенно выпустил из внимания, как к воротам подъехали другие воины княжьей дружины. Двое мигом спешились, бросившись на выручку Хрому, еще трое, не осаживая коней, выметнулись из-под навеса ворот во внутренний двор крепостицы, расшвыряв по дороге чахлый заслон из немногочисленных дружинников боярина Клина. Видно, их и впрямь оставалось не так много. Опрокинув последних защитников ворот, пешие киевляне ринулись во двор. Лишь один из них остался, немедленно всем своим весом уперевшись в тяжеленную створку. Она с протяжным скрипом, словно сопротивляясь из последних сил, подалась внутрь.
- Тяжеленная хрень! – ругнулся надтреснутым с натуги голосом гридень. – Слышь, в сарафане! Корни пустил!? Сюда иди! Вторую отворяй!
Словно стряхнув оцепенение, Яшка кинулся на зов. В этот миг он вообще туго соображал, и уж конечно не мог осознать, что подмога такого тщедушного помощника вряд ли сможет принести хоть какую-то пользу. Он просто бросился делать то, что ему говорили. Воткнувшись костлявым своим плечом в массивное дерево ворот, он честно постарался сдвинуть створку с места. В чем, конечно, не особенно преуспел. Но попыток не бросил, снова и снова наваливаясь на нее. Он будто пытался хотя бы этим занятием, явно бесполезным для его далекой от богатырской стати, отвлечь себя от развернувшегося перед ним буйства смерти.
Поначалу послушник даже не понял, что это за такой странный звук тренькнул у самого уха. А когда он повторился, то монашку показался до жути знакомым сопровождающий его свист. И лишь после того, как третья стрела пришпилила к воротам край широкого рукава рясы, отрок с запоздалым ужасом рухнул на землю. Сразу два оперенных древка впились в массивные доски как раз на уровне его груди, еще мгновение назад находившейся там. Еще одна стрела клюнула одну из железных полос обивки и отрикошетила куда-то в сторону. Яков, как пришпиленная к стене бабочка, не мог ни откатиться в сторону, ни убежать – стрела плотно засела в дереве, и вырвать ее никак не получалось. Черноризец так и застыл, лежа на земле и с напрасной надеждой пытаясь укрыться от гудящей в воздухе смерти вскинутой в отчаянном защитном жесте рукой.
Дружиннику, призвавшему книгочея на помощь, повезло еще меньше. Пущенная умелой рукой стрела пробила кольчугу на его спине. Вторая торчала из ноги. Воин тоже лежал на земле, на одном уровне с Яшкиным взором, и оттого послушник видел его глаза. Только что они светились жизнью, едва не вылезая с натуги из глазниц, а сейчас смотрели на него неподвижным остекленевшим взглядом. Если что в этот миг и понимал книгочей, так это то, что ему этот жуткий бездушный взор будет сниться всю оставшуюся жизнь.
Совсем рядом с яшкиной головой тяжело протопали сапоги.
- Крыша! - хрипло прокричал где-то очень близко знакомый голос. – Они бьют с крыши!
Хром, будто не обращая внимания на свистевшие вокруг стрелы, указывал саблей в строну приземистого терема – самой высокой за стенами заставы постройки, на пологой крыше которой засели лучники. И на клинке, и на рукояти сабли старосты набухали тяжелые красные капли.
Кричал Хром лучникам. Тем самым, которых миновала конная лавина боярских латников. Теперь они, худо-бедно сумев сомкнуть втрое поредевший строй, пришли на выручку своим. И это их сапоги протопали у самого яшкиного лица. Киевляне не особенно обратили внимание на кипящую прямо перед ними сечу. Стрелки, засевшие на крыше терема, были очень хорошо видны в отсветах охватившего крепостные постройки пожара.
Прорвавшиеся внутрь конники пытались скорее отбиться от насевших со всех сторон пеших воев, чем развить атаку. Остальных воев, что, спешившись, сумели отстоять ворота, даже видно не было: то ли смешались в этой свалке с защитниками, то ли их уже срубили и втоптали в землю. Зато высокая фигура Хрома отчетливо была видна даже в тесной круговерти битвы. Изогнутый его клинок продолжал чертить в воздухе немыслимые кружева, успевая отражать атаки чуть не со всех сторон.
Ворвавшиеся в ворота лучники первый залп дали по крыше терема. Второй рой стрел устремился вслед за первым. И лишь после этого стрелки одарили своими гостинцами боярскую пешую рать. Защитникам уже удалось повалить на землю одного всадника  вместе с конем, а другого вышибить из седла. Даже Хром на короткое время затерялся где-то в толчее сечи. Помощь пришла хоть и не так скоро, как хотелось бы, но все же вовремя. Княжьи лучники били с расстояния меньше десятка шагов, не особенно даже целясь. И многоголосый шорох смерти, заполнивший на какое-то время пространство привратного дворика, в один миг выкосил и без того не особенно стройные порядки обороняющихся. Те из них, что находились в этот момент ближе к лучникам, тут же ринулись навстречу новой опасности. И были встречены плотным роем стрел, выпущенных в упор. Промахнуться с такого расстояния было трудно. Почти все гридни, первыми кинувшиеся на лучников, нашли покой у их ног. Кто-то из них опрокинулся назад так, словно ему в голову со всего маху врезался таран, другие бухались на колени, зажимая руками раны в груди, боках или даже ногах. Одному из дружинников стрела пробила шею. Горло закрывала бармица из тонких кольчужных колец, но спасти она не смогла – из под нее густым потоком, заливая броню на груди, полилась кровь.
Тем злее вломились в строй лучников воины, миновавшие свистящую в воздухе оперенную смерть. Легкая броня стрелков, которые в битве вообще-то не должны принимать на себя прямую атаку, хоронясь за спинами тяжелой пехоты, плохо защитила их от мечей защитников крепости. Несмотря на то, что штурмующих было чуть не в полтора раза больше, тонкая их шеренга дрогнула, прогнулась и разорвалась посередине. Гридень, первым прорубивший строй врагов, внезапно возник прямо перед Яшкой. В левой руке он держал разбитый круглый щит, измочаленный до такой степени, что он непременно развалился бы, даже шоркни по нему веником. В правой сжимал шестопер. Злая встопорщенная борода стояла торчком. Не тратя попусту время, он развернулся и тут же опустил свое оружие на голову ближайшего случившегося поблизости врага. Тот рухнул на землю ничком без единого звука, а боярский гридень уже рубился с другим киевлянином. Он ткнул ему в лицо остатками щита, отчего тот окончательно развалился, а шестопером, прочертив им в воздухе широкую дугу, ударил в плечо. Легкая кольчуга стрелка жалобно звякнула, рука повисла плетью, выронив лук, но вторая, сжимавшая стрелу, без промедления вонзила узкое зазубренное острие прямо в глаз бородачу.
Яшка изо всех сил зажмурился, не в силах больше смотреть на кровавое зрелище. Наощупь свободной рукой он нашарил древко стрелы, пришпилившей его к воротам, и попытался ее выдернуть. Бесполезно – засела так крепко, что даже расшатать ее не удавалось. Тогда он навалился всем телом на древко и, до боли стиснув с натуги зубы, переломил его. Освободив рукав, молодой ромей едва удержался от соблазна тут же вскочить на ноги и рвануть подальше отсюда. Лучше уж схорониться в тени, чем навлечь на свою голову рой стрел.
Сеча во внутреннем дворе крепости уже перестала напоминать даже отдаленное подобие правильного боя, превратившись в жуткую резню. Где свои, где чужие в этой свалке разобрать не представлялось возможным. Монашку на какой-то миг вообще  показалось, что варвары, выплескивая свою дикую, необузданную страсть к жестокости, принялись убивать друг друга вообще без разбору. Крики раненых и посмертные хрипы умирающих смешались со звоном мечей, лязгом мнущихся под ударами лат и треском не то щитов, не то костей. Единственный торчавший до сих пор поверх бурлящего месива людей всадник, ворвавшийся в крепость вместе с ними с Хромом, больше не высился над свалкой битвы. Лишь его гнедая лошадь с диким ржанием неслась куда-то вглубь двора, высоко вскидывая задние ноги и громко бренча сброей. И, провожая ее совершенно ошалевшим взглядом, он заметил новых действующих лиц этого жуткого представления.
Две створки двери, что вела внутрь терема, с треском распахнулись, бухнув в стену, и из них выметнулись десятка полтора-два воинов. Шли они, плотно сомкнув массивные червленые щиты, скорым размеренным шагом. Как мифическое существо с множеством рук, ног и голов. Яков уж было решил, что перевес в живой силе сейчас вновь окажется на стороне обороняющихся, и его, чего доброго, раз уж проник в крепость в рядах осаждающих, вместе с ними и порешат. Паника, на короткое время расцепившая свои костлявые пальцы на его глотке, вновь с готовностью стиснула горло. Ноги, вполне уже, впрочем, привычно, в очередной раз отказались повиноваться. Яшке ничего больше не оставалось, как расширенными от ужаса глазами смотреть на размеренно вышагивавшую в его сторону смерть.
Плотный строй тяжелых латников врезался в толпу, единым махом отбросив ее на несколько шагов назад. В этой свалке у княжьих дружинников не было никакой возможности перестроится, и им ничего более не оставалось, как пятится к воротам. Гуще полетели стрелы – лучники с ближайших стен принялись осыпать ими прорвавшихся внутрь крепости врагов. Застучали сходни и широкие лестницы, дрожа от топота множества ног – с прясел и из стрелен на подмогу своим спешили десятки воев.  Те, что не рубились на заборалах с прущими по лестницам киевлянами и не тушили пожар на стенах.
- Да что ж вам всем так умереть-то не терпится?! – взмолился про себя Яшка. Он, конечно, ничего не имел против героических порывов варварских воинов, но вместе с тем понимал, что вместе с многими другими жизнями этой ночью вполне может оборваться и его собственная. Без его ведома и согласия. И уж с этим мириться он совсем не желал.
Впрочем, ближники боярина Клина Ратиборыча, судя по всему, тоже. Дождавшись, когда в сечу врубятся вои, спустившиеся с крепостных стен, они тем же плотным строем попятились назад. Монашек, понимая, что в этом отступлении, скорее всего кроется и его спасение, возликовал. Но не надолго.
Пятились латники к длинной, с высокой соломенной крышей постройке, которая здесь, судя по всему, служила конюшней. Оттуда уже споро выводили лошадей. Кони, чувствуя вокруг набирающее силу пламя, дико ржали, норовили встать на дыбы, поджимали уши и гарцевали на месте, что есть сил стараясь вырваться из власти рук, цепко державших за узду.  Но, как только в седло взлетал очередной конный ратник, его уверенность словно бы передавалась и лошади. Зверь, чувствуя твердую руку хозяина, моментально становился таким же, как и дружинник в седле, воем.
И в этот миг Яшка увидел боярина Клина. Спутать его с кем-то другим было бы мудрено. Необъятную, как у брата, стать обтягивала дорогая, сработанная из крупных составных пластин броня. На голове красовался шлем с личиной, закрывавшей половину лица. Лишь глаза горели злобой в узкой прорези, да некогда окладистая борода не особенно солидно развевалась на ветру. В седло боярин опустился тяжело, поддерживаемый с двух сторон крепкими дружинниками в не менее дорогих латах. Опустившись на спину своему скакуну, бывший княжий ближник как-то устало опустил плечи и вообще обмяк так, словно не воевода сейчас сидел в седле, а размокший мешок с мукой. Монашку даже почудилось, что боярин едва не сверзился на землю, но вовремя подоспевшие конные вои успели его подхватить и удержать. Третий цапнул узду боярского коня.
- Да он и вправду нездоров. Очень нездоров, - подумалось вдруг Яшке с такой спокойной ясностью, что он сам дался диву. Потому что как бы безвольно не болтался в седле тучный боярин, каким бы не выглядел покойником, воины его ближайшего охранения решили спасать ему жизнь. Пусть даже и бегством. Через те самые ворота, у которых, стараясь никак не выдавать своего присутствия, скрючился в три погибели послушник.
Конники мгновенно выстроились правильным клином, со всех сторон закрыв закованными в булат рядами своего воеводу.  Их было немного, но большого войска для того, чтобы втоптать в раздавленную сапогами землю стремительно редеющие порядки киевлян, и не требовалось.
Один из трех дружинников, занявших место на острие клина, громко и пронзительно вскрикнул, чуть привстав при этом в седле. Верховые латники единым порывом двинулись вперед. Сорваться с места в галоп им мешал едва не вываливающийся из седла воевода. Но, Яшка теперь знал это совершенно точно, стоило им набрать ход, и остановить их смог бы только плотный строй тяжелой пехоты с длинными пиками. Да и то не сразу. А такового здесь не было. Только насмерть перепуганный монашек, весь арсенал самого тяжелого вооружения которого составляли разве что тощие руки, скрытые под складками безразмерной рясы.
Конники, которые не успели набрать ход, вломились в сечу чинно, как будто даже с ленцой.  Тем не менее, пеших воев – и своих, и чужих – обрушившаяся на них железная стена разметала в разные стороны, как ветер сухие листья. Те, кому особенно не повезло, с пронзительными воплями скрылись под копытами.
- Ворота! – разнесся над месивом сечи зычный голос Хрома. – Ворота закрывайте! Не дайте уйти!
Яшка вяло подивился тому, что однорукий его знакомец все еще жив. Здоровых да крепких воев на раскисшей от крови земле перед воротами осталось лежать без счету. А уж то, что в этой ужасной резне удалось уцелеть калеке, можно было объяснить разве что благим божьим промыслом. Как, впрочем, и то, что в добром здравии до сих пор пребывал и сам книгочей.
Если бы он знал, какая нечистая сила его воздела на ноги и швырнула вперед, наперерез конной лавине – то есть практически навстречу верной смерти – проклял бы ее навеки. Но в тот миг монашек, будто кнутом подстегнутый окриком Хрома, единым махом вскинулся и бросился к проему ворот. Проскочить успел едва-едва, явственно ощутив на затылке горячее дыхание лошадей. В последний момент, отчаянно пытаясь увернуться от стремительной смерти и потому не замечая вокруг себя никого и ничего, всем махом налетел брюхом на что-то очень твердое. От мгновенной боли в глазах потемнело, дыхание оборвалось, а ноги вновь предательски подломились.
Первое, что он почувствовал, когда спустя еще миг пришел в себя – первый ряд конных латников пронесся мимо, обдав его волной горячего воздуха. Второй наверняка втоптал бы его в землю, не особенно даже это заметив, но вдруг конь, что пер прямо на Яшку, резко припал на одну ногу, бухнулся на колени и с пронзительным жалобным ржанием повалился под ноги лошади, что неслась справа от него. Здоровенные задние копыта животного, которого при падении развернуло крупом вперед, пронеслись чуть не у самого носа книгочея, звучно бухнув подковами в неподъемную створку ворот. Те, будто только того и ждали, басовито скрипнув, закрылись почти наполовину.
Хотя этого уже и не требовалось. Лошадь, едва стоптавшая Якова, сбила с ног второго коня, тот, жутко кувыркнувшись и хрустнув не то костями своего всадника, не то собственной шеей, грохнулся всей своей тяжеленной тушей в аккурат поперек прохода. Мчавшийся следом скакун налетел уже на него, но сумел удержаться на ногах и, круто подавшись в сторону, налетел боком на стену крепости. Короткий вскрик всадника оборвался жалобным лязгом кулем слетевшего на землю закованного в железо тела. Другие кони становились на дыбы, жутко молотя передними копытами по всему, что попадалось под ноги, сбрасывали седоков, оглушительно ржали, налетая друг на друга и ломая тесный строй.
Как бы трудно не было в это поверить, но то, что не под силу оказалось сделать нескольким десяткам опытных воев, сотворил тщедушный отрок. Причем вовсе не по своей воле так легко и страшно оборвавший жизни вовсе незнакомых ему живых людей. Как назвать случившееся – божьим промыслом или сатанинской выдумкой – ни за что не взялся бы сказать.
Но у ног Якова из земли торчал окровавленный боевой топор, на который, судя по всему, и наступил едва не растоптавший Яшку конь. Секира эта чуть ранее торчала из массивной доски ворот, и монашек, должно быть, всем махом налетел на ее рукоять животом, вырвал из створки так, что она ухнулась на землю – лезвием кверху – и покалечила лошади ноги. Что-что, а это дьявольской выходкой совсем не выглядело.
Яков как когда-то, напоровшись в темном трактире на мертвяка в поварне, заполошно заперебирал руками-ногами, стараясь хоть так отползти подальше от очередной бойни. Быстро не получилось. Тем не менее, спохватился он все же вовремя для того, чтобы не угодить под копыта. Конники боярина, поняв, что через завал лошадиных тел прорваться им не удастся, размесили всю землю в том месте, где только что валялся монашек, и лишь после этого подались назад. Путь к отступлению оказался окончательно отрезан, и теперь выход у них был один – либо сдаваться, либо принять смерть. И, судя по тому, как порывисто боярские вои слезали с коней, вынимая на ходу из ножен и седельных тул оружие, принимать свою участь покорно они даже не думали.
Едва не зашибив монашка, на землю тяжело бухнулось бездыханное тело. На чьей стороне был этот воин, Яшка не взялся бы определить. Но раз уж свалился он с крепостной стены, значит, киевляне все же сумели додавить защитников и теперь теснили их в сторону сходен. Эту догадку подтвердил еще один дружинник, сверзившийся с прясла во внутренний двор заставы. Этот еще был жив. Тяжело хрипя, он попытался отползти в сторону от свалки побоища, волоча по раскисшей земле недвижные кули ног, но повезло ему куда меньше книгочея. Одна из лошадей, дико гарцуя на месте и стараясь оборвать узду, за которую ее держал хозяин, наступила бедняге на руку. Тот дико заорал, забившись в яростном припадке и стараясь высвободить покалеченную длань. От истошного крика лошадь пришла в еще большее неистовство, замолотила копытами, и одно из массивных ее копыт опустилось раненому гридню между лопаток.
Яшка зажмурился, сжался в тугой комок и тут его желудок вывернулся наизнанку. Благо, извергать оказалось особо нечего. Тело монашка корчилось и тряслось, изрыгая из себя комки какой-то горькой слизи. Но в эти минуты он лишь благодарил всевышнего за то, что застил его глаза обильно выступившими слезами и не дал более смотреть на ужас, творящийся вокруг.
Когда корчи понемногу улеглись, книгочей судорожно утер лицо широким рукавом рясы. Зачем, и сам сказать не смог бы – одежда была до того грязна, что измазался он ею еще больше.
С лестниц, ведущих вниз с горящих стен деревянной крепости, пятились последние их защитники. Сверху их теснили княжьи латники. Один из них, высоко воздев над головой окованный по рукояти железом боевой топор, с хриплым выкриком опустил его на подставленный щит боярского воя. Удар этот не смог расколоть щит, но был он такой силы, что гридень дружины Клина плашмя свалился на своих соратников и, не удержавшись на ногах, сверзился вниз. Воин, стоявший сразу за ним, тоже не сумел сохранить равновесие, взмахнул руками, и тут же получил стрелу в шею. Лучники били уже с верхних венцов прясла.
В ворота что-то тяжело бухнуло. От неожиданности Яков всем телом отпрянул в сторону. От удара с надвратной башни с грохотом посыпались горящие бревна, сложенные не так давно в казавшееся таким надежным заборало.
Удар повторился еще раз. Казалось, сейчас вся стрельня, задрожавшая как осиновый лист, рассыплется по бревнышку и похоронит под своими останками всех, кому не посчастливилось в этот миг оказаться в кипящем кровавом котле битвы. Но это, похоже, ничуть не смущало воев, рванувших во двор заставы через так и не закрывшиеся до конца ворота. Они были вооружены длинными пиками, и почти все наконечники и древки копий были в темных потеках крови. Что говорило об одном – им все же удалось пересилить боярскую конницу. И даже удалось-таки подвести вплотную к стенам заставы таран, который сейчас и долбил упорно в упрямо не поддающиеся створки. Откуда ж им с той стороны было знать, что ворота изнутри завалены телами коней и их всадников, и легче разбить их в щепу, чем приоткрыть еще хоть на вершок.
Но и того проема, что щерился из зева башни на ведущую к ней дорогу растерзанными бревнами ворот, хватило для наступающих. Их число внутри крепостицы неуклонно росло, и сомнений в том, чью кровавую победу узрит робко, словно нехотя зарождающееся утро, не осталось даже у окруженных защитников заставы. Они продолжали рубиться дико и яро, сгрудившись вокруг своего воеводы, провожая ночь звоном мечей и криками раненых. Не было среди них и одного, чьи латы со шлемами не были бы погнуты и рассечены, а из этих разрезов не сочилась бы кровь. Силы защитников таяли столь же стремительно, как и их число.
И вдруг над полем битвы угрюмо нависла тишина. Киевляне, исполняя, должно быть, наказ воеводы, перестали теснить врагов, отступив от них на пару шагов. Конечно, тишиной это назвать было бы трудно. По-прежнему пожар, рьяно разыгравшийся над головами, с треском грыз деревянные перекрытия прясел и маковки стрелен. Раненые продолжали кричать и хрипеть, корчась на земле и захлебываясь собственной кровью, а лошади, окруженные запахом смерти и кольцом огня, ошалело ржали и дико метались вдоль стен.
Но стих хотя бы лязг схватки. Хотя в любой миг он мог возобновиться вновь. Израненные люди, стоявшие лицом к лицу, угрюмо мерили друг друга свирепыми взглядами.
- Никто боле не умрет! – разнесся над крепостным двором властный голос. Если бы не знакомая надтреснутая хрипотца в нем, вот-вот готовом зайтись в приступе кашля, Яков ни за что не признал бы в говорящем боярина Молчана.
- Хватит! – еще раз рявкнул княжий ближник. – Опустите оружие, щучьи дети! Супротив кого мечи поднять вздумали?! Супротив слова княжьего?! 
По рядам защитников прошелестел нестройный гомон.
- Я непонятно говорю, быть может?! – не унимался киевский боярин. – Или есть такие среди вас, кто меня не знает? Боярин Молчан Ратиборыч с вами речь держит. Ближник Светлого князя! И воеводы вашего брат, - добавил он чуть погодя севшим голосом. – Сложить оружие! Прикажи им, Клин, хватит уж крови! – гаркнул он так, словно хотел слова свои как стрелу по дуге пустить поверх голов дружины брата, в самую ее середину, где и укрывался мятежный боярин.
На какое-то время над двором заставы вновь нависла тишина. Напряженная, готовая вновь разразиться нещадным кровопролитием.
А потом ряды защитников крепости подались в стороны, и из-за спин воев вышел невысокий седоусый дружинник. Кольчужная его рубаха зияла глубокими бурыми порезами, на лице запеклась кровь, на лысой макушке, чуть выше левого глаза, уродливым сгустком топорщились края рваной раны.
Выйдя вперед, он обвел хмурым взглядом окружившее его людей княжье воинство. Тыльной стороной ладони, в которой продолжал сжимать темный от крови кинжал, вытер сбегающую из уголка рта кровавую юшку. И лишь затем швырнул на землю на печенежский манер изогнутый клинок. С нескрываемым сожалением взглянул на нож, что все еще держал в кулаке, дернул желваками и отправил его вслед за мечом.
- Боярин Клин Ратиборыч преставился, - глухо обронил воин. – Его последняя воля – прекратить усобицу, а тело отдать брату. На поругание, или на тризну – как тот порешит.
Слова его подтвердил звон железа. Дружина боярина Клина нехотя складывала оружие.




Глава 13

Яшка сидел на земле, не замечая, как ее ночная прохлада, не успевшая еще истлеть под натиском настойчивых лучей  утренней зари, холодит сквозь одежду. Его трясло. И хотя ноги были насквозь промочены стылой росой, понимал, что рассветная сырость тут вовсе не при чем. Он давно поймал себя на мысли, что не в состоянии смотреть на свои руки. Не мог отделаться от ощущения, что они по самые локти в крови, отчаянно пахнут смертью и никогда и ни за что теперь уже не удастся их отмыть.
Этой дьявольской ночью он лишил жизни людей. Таких же людей, как он сам. Которые ели, пили, чувствовали, жили своими заботами, даже строили планы на будущее. На сегодняшнее утро… Но навсегда остались во тьме, так и не увидев чудо еще одного рассвета. Интересно, а что бы эти люди делали, узнай они о том, что такая, в общем-то, незатейливая и привычная картина, когда новое солнце расцвечивает красными всполохами рваные лоскуты облаков на виднокрае, для них еще вчерашним днем уже навсегда стала недостижимой? Побросали бы оружие, попытались бы спастись? Или так и остались бы стоять на стенах этой ущербной крепостицы, упрямо ожидая своей участи? Гордыня ли ими руководила, или долг, который, впрочем, прямой ее наследник, незнание ли, вера ли в лучший исход – но они почему-то предпочли смерть жизни. Яшка ничуть не сомневался, что уж он-то сделал бы другой выбор. И выбор этот казался ему не просто логично из происходящего вытекающим, но и единственно верным. Что может быть ценнее собственной жизни, этого странного богатства, которое нам даже не принадлежит, но потерять которое означает потерять по-настоящему все? 
Они и потеряли все, люди, устроившие минувшей ночью безумную и безнадежную игру со смертью. Сейчас их тела грузили в подводы и увозили в каком-то неизвестном Яшке направлении. Наверное, предавать земле. Или как это делается у этих варваров? Говоря по совести, ни думать, ни знать об этом монашек не хотел.
- Плохо. До Киева далеко, никак не довезти, - раздалось вдруг чуть не над самым ухом. От неожиданности послушник вздрогнул всем телом, круто развернувшись назад. Сидел он на челе одного из тех взгорков, что окружали деревянную заставу, но по которому ночью не прокатился смертоносный вихрь сечи. И совсем не заметил, как сзади подошел Ромей и бесшумно, как это мог делать только он, уселся за яшкной спиной, скрестив ноги. На мгновенную паническую реакцию служки он и бровью не повел, глядя поверх его головы в сторону крепости.
- Что?
- Убитых до Киева не довезти. Ни отцы-матери, ни жены-дети не проводят их… туда. Плохо, - немного помолчав, он добавил. – Да и тех, кто трудно ранен, скорее всего, тоже.
Порыв ветра, вдруг налетевший со стороны крепи, принес тяжелый прогорклый запах гари. Горела застава еще долго, зло соперничая с просыпающимся солнцем за право разгонять ночной сумрак. Теперь многие постройки внутри нее, да и некоторые стрельни с пряслами и заборалами рассыпались с наступлением утра, словно замок черного злодея, разбросав вокруг тучи пепла и угрюмых багровых искр. Теперь крепость беззубо щерилась в новый день всего несколькими покрытыми жирной копотью вежами с жалкими остатками обугленного частокола. Порушенная застава сейчас виделась Якову живым укором тому, что он сегодня натворил. И очень наглядно живописала тщетность человеческой надежды на завтрашний день.
- Что – тоже? – задавив в горле не то всхлип, не то вздох, тусклым голосом переспросил монашек.
- Тоже не довезти, - ничуть не изменяя ровного, чуть ли не безучастного тона, ответил степняк. – Плохие раны в дороге убивают хуже меча. Тупого и ржавого.
Если Яков и хотел в эти минуты услышать какие-то слова поддержки и утешения, то это совершенно точно были не они. Он туго проглотил воздух и закрыл лицо ладонями.
Помолчали.
- Пока их тут оставят, в близких селищах. Может, и выживет кто. Победить – не всегда остаться живым.
- А проиграть? – так бесцветно спросил служка, что любому человеку стало бы понятно, что продолжать эту беседу он более не желает. Но, конечно, к Ромею это не относилось.
- Проиграть – значит, умереть. Всегда. Лучше от копья здесь, чем от плети на ваших галерах.
- Но ведь раненых оставляют в ближних селах, и тех, и других. Какой смысл своих добивать? Они ж сдались. Я ведь правильно понял?
- Нет, - пожал плечами Ромей. – Полон погнали белозерцы. Всех. И здоровых, и тех, кто ранен. Все не выживут.
- Но почему? Зачем так? Они же оружие сложили.
- Война. Здесь все как в жизни. Только проще. Тяжелых лучше сразу добить, - он перевел взгляд на растерянное лицо служки. – Для них же лучше. Остальных дорога рассудит: над кем есть боги, а над кем – нет. Первым хорошо – сразу отмучаются. Остальные им потом завидовать будут.
До Яшкиного слуха донесся дробный перестук копыт. Он снова посмотрел в строну остова разрушенной крепости и увидел, как в их направлении скачет всадник. Латы его тускло посверкивали в лучах утреннего солнца.
- Дико все это. Неправильно, - упрямо сдвинул брови послушник.
- Неправильно быть слабым. Зачем тогда быть вообще?
- Эй, Ромей, ты не устал часом? – в нескольких шагах от них осадил своего зверя в лошадиной шкуре Перстень. - А то и по тебе тризну справим, чтоб потом не отвлекаться!
Яшка, пока глядел на воеводу, снова не успел уследить, как степняк, только что сидевший на земле в нескольких пядях от него, вдруг очутился на своем коне. Только и услышал, как слабо брякнула подпруга.
- А ты, книгочей, чем сопли лить, лучше бы помог с ранеными. Да, может, и из твоих кто лег в этой сече, что крест носят. Проводил бы, или как там у вас полагается? И то дело. Ступай вон к шатру воеводскому, там, может, нужнее будешь.
- У меня письмо было к наместнику. Он прочел?
- Прочел. Ответа, думаю, не будет, - на вопросительный взгляд монашка воин лишь безразлично двинул плечами. – Так ярился, комкал грамотку и клял всех баб в рясах, что, я думал, солнце за горизонт обратно свалится. Так что повертай-ко ты обратно в Киев, да в такую кашу больше не лезь. Ромей! Возьми с десяток лучников – и дуй вооооон к тому лесу. Я сейчас со следопытами туда. Вдруг ушел кто вчера? Нельзя упускать.
Громко гикнув, он сорвался с места и припустил во весь дух с холма вослед небольшому конному отряду, что пылил невдалеке в указанном им направлении. Ромей умчался в другую сторону, бросив напоследок на книгочея такой взгляд, что тот не взялся бы точно сказать, чего в нем можно было прочитать – немую поддержку или дикарское презрение, понять которое образованному латинянину было просто не под силу.
Яков спустился с холма и понял, что испытания на сегодня у него еще не закончились. Раненых и увечных оттаскивали от места сечи и складывали ровными рядами прямо на голую землю. И чтобы добраться до боярского шатра, ему нужно было пройти это поле скорби, наполненное хрипами, стонами и такими замогильными голосами, что казалось, будто настал конец света и мертвые поднялись вершить суд над живыми. Запах, что стоял над лагерем раненых, не просто подтверждал эту теорию – он сам по себе мог кого угодно свались с ног. Никогда прежде монашку не приходилось испытывать такое. Воздух словно был отравлен запахами тлена, крови и разложения, и в нем, откуда только столько взялось, кружили мириады мух и слепней.
Земля под ногами размокла и омерзительно чавкала при каждом шаге. Яков вовремя догадался немного приподнять подол рясы, иначе одежда божьего человека после первых пары шагов пропиталась бы кровавой грязью. Трава, еще вчера нарядная, пышная, сочными изумрудными волнами бегущая к горизонту, теперь обрела бурый оттенок, словно это ее изувечили и убили, растоптав сапогами.
Пересечь это поле отчаяния оказалось испытанием еще более страшным, чем пережить вчерашнюю ночную резню. То и дело за края одежды или за ноги послушника хватились чьи-то руки. Одни увечные хрипели о помощи, другие просили пить, третьи просто и страшно молчали. Об иные тела Яшка, который то и дело неосознанно зажмуривал глаза, запинался сам. Служитель истинного бога обязан был всех их утешить и постараться хоть как-то облегчить эти страдания. Но перед ликом огромного людского горя, боли и стенаний он оказался самым обычным человеком. И не в его силах было что-то изменить. Все слова, которые могли сейчас прозвучать, казались какими-то ненастоящими и никому не нужными.  Лишний раз его прошиб озноб, когда он, уже почти миновав юдоль мрачной цены мнимой победы, понял, что вполне мог сейчас также корчится на прибитой горем траве, щедро сдабривая своей кровью княжескую землю и государское высокомерие, по какому-то упущению зовущееся гордым словом «честь».
Кто-то схватил его крепкою рукою за ногу. Уже привычным движением черноризец мягким, но настойчивым движением, успевшим выработаться, пока брел сквозь мнимый лазарет,        собрался высвободить ногу, но неизвестный страждущий проявил удивительную для его состояния настойчивость. И как ни хотелось Якову этого делать, пришлось остановиться. Сначала он вскользь бросил на лежавшего на земле воина робкий мимолетный взгляд, готовый в любую секунду отвернуть его от жутких ран. Он увидел, что в груди у варвара, ближе к правой ее стороне, щерится обломок копья. Насквозь пропитанное кровью обломанное древко словно целилось своими расщепленными лохмотьями в монашка. И казалось продолжением человека оттого, что вздымалось и болезненно опадало с каждым новым его вздохом. И с каждым вздохом у его основания, там, где зияла рана, настойчивым тугим буруном выливалась кровь.
- Даже и не знаю теперь, есть он, Бог, или как, - тихо прохрипел как будто знакомый голос. Только после этого Яшка осмелился посмотреть в лицо обреченному человеку. И заметно вздрогнул, узнав его. Кожевенник Турыня. Тот самый, с которым они мирно беседовали еще вчера. Целую вечность назад.
- Когда это, - слабо кивнул он на торчащий из него обломок, - в меня воткнулось… орал, не верил… как такое могло случиться…
Он закашлялся, горлом пошла кровь, обильно заливая шею и грудь. При каждом новом вдохе она с хриплым бульканьем вырывалась изо рта Турыни, щедро орошая и без того пресыщенную смертью землю. Когда кожевенник откашлялся и стал дышать, с жадными хрипами хватая ускользающую от него жизнь, он обессилено опустил голову на землю и уперся стекленеющим взглядом в высокую лазурь над головой, словно готовясь нырнуть в синь и без остатка в неё погрузиться. Говорить он не мог. А потому, когда с невиданным трудом катнул по горлу кадык и перевел взор на монашка, сумел лишь слабо поманить его поближе к себе.
Яков с огромным трудом, будто скалу попытался ворочать, опустился на колени. Боялся он вовсе не того, что извозит в бурой жиже, которой напиталась земля, свою рясу и руки. Он до жути не хотел, пусть даже на короткое время, но быть причастным к этому отвратительному, грязному и мерзкому лику людского зверства. Испачкавшись здесь, кому угодно не отмыться было уже никогда.
- Потом сюда меня принесли, - так тихо хрипел Турыня, что Якову пришлось еще ниже склониться над ним, чтобы хоть что-то расслышать. – Пока в памяти был… думал. Как Он мог… допустить… такое?
Он закрыл глаза, еще раз с неимоверным трудом проглотил ком в горле, с хриплым свистом вдохнул. Было видно, что каждое слово дается ему все тяжелее и тяжелее.
- Думал, - продолжил хрипеть он, - как вышло, что даже… в последнем слове… уйти с миром… грехи отпустить… некому. А тут – ты.
Он снова зашелся в хриплом булькающем кашле, уже не обращая внимая на то, как сильно его заливает собственной кровью.
- Значит, думаю, все-таки…есть Он, - его лицо скривилось, и Яшка не сразу понял, что это единоверец попытался выдавить из себя улыбку. – Это хорошо… С миром ухожу.
Он снова перевел взгляд в прозрачную высь над головой, словно видел себя уже где-то там, вдали от низменных земных забот и мрачного тлена этой жизни. Смотрел ввысь он так долго, затихнув и не роняя более ни единого звука, что монашек ужаснулся – умер. И когда он, пересиливая свою презренную слабость, уже потянул руку, чтобы закрыть глаза кожевеннику, тот вдруг снова посмотрел на него.
- Возьми крест… Может, тебя защитит… как должно.
- Покойся с миром, - только и смог выдавить из себя служка. Он даже не понял, как страшно прозвучали эти слова, обращенные к живому еще человеку. Но Турыне, похоже, было уже все равно. Лицо его стало таким, словно перед собой он уже увидел хор небесных ангелов. Яков перекрестил кожевенника. – Пусть путь твой лежит в царствие Его. И пусть Он примет тебя в милости своей.
- Да… Бог милостив, - едва слышно размыкая губы, прошелестел Турыня. – Это война… немилосердна.
…Как он закрыл глаза ушедшему в лучший мир человеку, он помнил, как в тумане. И куда сейчас брел, понимал с трудом. Что он осознал четко и вполне ясно – то, как все же мало стоит человек в этом мире. Как легко его лишить самого дорогого, что дано свыше, и как страшно осознание той неведомой пропасти, что ждет за чертой этих небес. «Бог милостив. Война – не милосердна». Последние слова ушедшего человека стучали в яшкиных висках, как молот бухает по наковальне. Даже если войну придумал не Бог, и страшное это изобретение принадлежит авторству людей, то как мог Он допустить рождение столь мерзкого существа в созданном им мире? И разве по собственному образу и подобию создал Он людей, если не дал им вечной жизни? И если война – искусство, выпестованное исключительно человеком, а сам человек создан по образу и подобию… То… Как все это вообще возможно?!
 - А, вот ты где, - якорем отправил на дно все яшкины мысли грубый требовательный голос. Он даже не видел, к кому обращается его охрипший обладатель, но ничуть почему-то не сомневался, что именно к нему, к Якову.
- Я тебя уж все утро ищу. Думал, все, кончился черноволхв. Пришлось и серёд порубленных шукать, и здеся вот, где уязвленные.
Чтобы вспомнить это лицо, монашку пришлось немного напрячь память. За эту ночь, которая стала для него настоящей бесконечной пыткой где-то в преддверии ада, очень уж много лиц, перекошенных злобой, отчаянием и жаждой убийства, промелькнули перед его глазами. Это оказался тот самый бугай, который вчера тыкал ему в ребра оглоблей, не давая пройти в боярский шатер. Теперь он был без шелома и с рукой на перевязи, что послушника невольно порадовало – теперь он явно не сумел бы наставить синяков на яшкиных боках.
- Добро, что сам нашелся. Тебя боярин уж с самого восхода дождаться не может.
- Боярин? Зачем я ему? Я вовсе ни к нему сюда ехал, и моя миссия в этом деле подошла к концу. Не вижу смысла…
…Силы и в одной, целой руке, у дружинника оказалось более, чем достаточно. Он безбожно цапнул глашатая истиной веры за шиворот и потащил куда-то чуть не на вытянутой руке, словно нагадившую в его сапоги дворнягу.
- К какому там концу что у тебя подперло, то мне знать не интересно. Но если ближник княжий тебя кличет, должен все концы побросать и, значить, к нему идтить.
Яшка бы оскорбился. Начал бы яриться и налагать анафемы на голову безбожника, столь вопиюще обходящегося со слугой божьим, вырываться и даже сучить ногами. Если бы не знал доподлинно, что все это лишь усугубит его положение и вовсе не вернет пошатнувшуюся честь истиной церкви в его лице на должные высоты. Что он там вчера говорил и полете его варварского сапога в сторону яшкиного зада? Вот именно сейчас, дай ему повод, у этого хряка будет отличная и очень удобная для того возможность. Поэтому монашек лишь крепче сцепил зубы. И изо всех сил принялся напоминать себе, что терпимость – одна из главных христианских добродетелей. И лелеял он ее в себе ровно до тех пор, пока дружинник не распахнул им, Яковом, полог и не воткнул его ногами в утоптанную землю под сенью шатра.
- Нашелся, - только и проронил он, не без отчитывающейся, кстати, интонации. Она хоть и странно прозвучала в этом голосе хриплого боевого рога, но вместе с тем и так, будто речь шла о той самой обгадившейся собаке.
Первое, что сразу почуял Яков – воздух здесь стоял такой, что годился никак не для дыхания. Им можно было шкурить бревна или отгонять врагов, но все попытки вдохнуть его могли привести разве что к приступу кашля, если не к тошноте. Пройдя по месту, которое в представлениях здешних варваров было лазаретом под открытым небом, он уже подумал, что худшее в его жизни осталось за чертой того пропитанного кровью и пронизанного болью луга с бурой, втоптанной в людские страдания травой. Но это утро словно нарочно подсовывало ему все новые впечатления, одно краше другого. Смрад гниения, вперемешку с ничуть не менее мерзкой вонью от снадобий и притираний, а также чадом развешенных по углам масляных ламп и расставленных на поставцах лучин могли свалить с ног кого угодно.
Но люди, находящиеся здесь, словно не замечали этой оглушительной какофонии запахов. Они стояли над широкой лавкой, покрытой таким ворохом мехов, что под ним можно было укрыть малых размеров крепостицу. Было их только двое: Боярин Молчан и его широкоплечий сын Берислав. Только сейчас его руки вовсе не молодцевато обвисли плетьми вдоль тела. Казалось, что еще немного, и он совсем не по-мужески всхлипнет. Его батюшка на человека с воинским стержнем, разучившимся сгибаться за годы, проведенные в седле и с мечом в руке, походил куда больше. Несмотря на объемистый свой стан, под которым прогнулась бы любая конская спина.
Оба молча смотрели на покрытую мехами лавку. Смотрели так, будто все их богатство сейчас покоилось на ней и прямо на их глазах превращалось в прах.
Зачем нужно было звать сюда его, служителя «заморского бога», как его звали в этих диких землях, понять было мудрено. Потоптавшись на месте какое-то время, вдоволь насмотревшись на эти два изваяния и дождавшись, пока от витавших здесь ароматов пошла кругом голова, монашек решил, что с него хватит. Мало ли кто мог ошибиться и привезти сюда другого человека, а не того, кого требовалось? Мысль о том, что его вообще-то сложно было бы перепутать его с кем бы то ни было другим, он постарался оставить без внимания. Тяжко вздохнув и тихо кашлянув, он попытался для очистки совести привлечь в себе внимание варваров. Поняв по отсутствию какой бы то ни было реакции, что его здесь совсем не ждут, развернулся и шагнул к выходу. Но дотянуться до полога, за которым было чистое небо и хоть сколько-нибудь чистый воздух, ему не дали.
- Сюда, - чуть слышно проскрипело сзади. Послушник остановил руку, готовую уже откинуть ткань шатра, на половине жеста.  Осторожно обернулся – убедиться, не послышалось ли.
И отец, и сын торчали двумя истуканами там же и ровно в таких же позах, что и минуту назад. Глаза черноризца бегали с одного на другого, и сам он так и застыл в нерешительности, дополнив эту донельзя странную недвижимую картину еще и своим боящимся шелохнуться образом.
- Ты, отрок, на ухо туг  или мое терпение пытаешь?
Ни угрюмое выражение лица, ни раздавленная осанка, ни положение рук Молчана Ратиборыча не изменились. Глаза также неотрывно смотрели на лавку. Но теперь Яшка готов был на Библии поклясться, что голос прозвучал именно из его безвольно обвисшей бороды. Медленно, словно боясь спугнуть своей неловкостью что-то неосязаемое, но тем не менее очень важное, он двинулся в сторону бояр. Пока книгочей нерешительно приближался, они не проронили ни слова и вообще не обнаружили своего присутствия ни единым тихим вздохом, неосторожным шелестом одежд или звяканьем воинской справы. Они словно боялись отвести глаза в сторону, будто вместе с этим из их жизни навсегда могло ускользнуть нечто очень важное.
Едва приблизившись на расстояние вытянутой руки к лавке, черноризец поправил себя. Не нечто, а некто. Первым порывом, конечно, было спросить, чье это лицо бледным пятном торчит из-под одеял. Но вопрос этот Яков вовремя пресек. Если это осунувшаяся желтушная личина заставила безмолвно и безутешно скорбить сразу двух киевских бояр, значит что-то она да значила в этом мире. Еще раз бросив мимолетный взор на умирающего старика, монашек вдруг почувствовал, как волосы на затылке зашевелились. Если бы не видел сейчас перед собой живого и вполне твердо стоящего на ногах Молчана, решил бы, что перед ним именно он. И лишь мгновение спустя на него сошло озарение…
- …Брат, - будто услышав яшкины мысли, убито проскрипел  Молчан Ратиборыч. Потом, словно одумавшись, добавил уже с привычным стальным позвякиванием в голосе, - боярин Клин Ратиборыч.
Два брата похожи были друг на друга, как две руки одного человека.  Хоть жизнь и оставила на каждом из них свои отметины, натерла мозоли и набила шишек, но сомнений тут быть не могло – они были словно двумя частями одного целого. Единственное, что один из них был жив-здоров, а другой совершено очевидно доживал последние минуты отмерянной ему на земле жизни.
- Но, - никак не мог найтись, что сказать в этот момент монашек, - но ведь… вчера еще было сказано. Преставился же боярин.
- Как видишь – нет! - вскинулся на него старый воин рвущим удила боевым конем, но тут же, будто вспомнив, что не на ристалище находится, выпустил воздух из объемных мехов своей широкой груди, разом постарев на десяток лет. Добавил уже спокойнее. – Это его пожалели дружинники, когда оружие сложили. Мне отдали. Знали – живой.
Он шумно втянул воздух носом, запустил пятерню в бороду, будто хотел вырвать ее не только вместе с кожей, но и со всеми зубами.
-  Недолго ему осталось. Ты нужен.
- Я?! – чуть не вскрикнул от неожиданности монашек, но вовремя спохватился, что стоит при смертном одре, и орать в таком положении было бы по меньшей мере не вежливо. Не говоря уже о том, что за такую вопиющую неучтивость ему могли и голову снести. Прямо здесь.
- Ты.
Было даже странно видеть, как руки старого рубаки, не дрогнув отправившие в небытие десятки, если не сотни людей, теперь словно не знают, куда им деться. Пальцы то сплетались вместе, то вдруг начинали теребить бороду, то принимались полировать гарду висящего на поясе меча. Неловкость выпирала в каждом жесте боярина. То ли он чего-то не понимал, то ли понять не хотел, то ли знал, но боялся признаться в том даже самому себе…
- Он крест носит.
…или стыдился признаться. Что вполне все объясняло.
- Ему, вишь, грехи перед богом вашим ромейским отпустить надо, - в первый раз за то время, пока Яков находился в шатре, боярин посмотрел на него. – С грехами, стало быть, Он не принимает к себе? Хм. Мудрёно. А как их отпустить-то? Чай не птица и не жмых от зерна – по ветру лететь.
- Для этого существует специальный ритуал…
- Как-то в походе были, - даже не подумав слушать монашка, вдруг, глядя куда-то в землю, начал говорить Молчан. – Давно. Молодые еще. На булгар ходили. Наткнулись на кочевье какого-то мелкого их князька, в рубку вступили… А потом, когда уже бегущих гнали, Клин молодуху одну конем стоптал. Малец ее на земле сидел, прямо у нас на пути. Она и выскочила. Защитить. Хоть как-то. Спасла. Но саму ее конь в землю вбил…
Боярин смолк, то ли заново переживая давно оставшуюся в прошлом историю, то ли вспоминая, чем закончилась. Костяшки пальцев побелели на стиснутом в ладони навершии меча.
- А когда обратно ехали, их на том же месте нашли. Она на спине лежала, не дышала уже. А ребенок, годка три-четыре от роду, над ней сидел и плакал. И на нас смотрел. Без ненависти, злобы или чего-то там еще. Просто смотрел. Как только что смотрел, как в судорогах на его детских руках умирает единственный родной ему человек. Ты как считаешь, о чем он думал в то время?
Яшка не нашелся что ответить. Он даже в глаза не мог взглянуть старому волку, будто стыдился чего. Да и нужно ли было отвечать?
- А о чем мать его думала, когда умирала, зная, что ее дитенок, кроха совсем, остается один на один с… неизвестно с чем. Со степью дикой, с врагами… Да с миром этим, что бог сотворил. Как мыслишь, грех это был? Страшный?
- Но ведь война, - пытался что-то пролепетать монашек, не зная, к чему клонит этот брюхатый варвар и чего ему ожидать, если ответ боярину не понравится. – Да к тому ж ты сам сказал – не нарочно он это сделал…
- Я тебя спрашиваю, грех это?
- Да.
- Да, - повторил киевлянин, будто впервые услышал такое слово. – Да… Конечно. И как, по-твоему, легче будет им, матери с ребенком, если ты ему этот его грех… отпустишь? И еще тыщу таких же? Отпустить грехи, надо же. Да никуда он от них не денется. Ни от бабы той, ни от мальца ее, ни от сотен убитых да покалеченных. Ни от предательства, что против своих же затеял. 
Последние слова он сказал будто на выдохе – вроде бы тихо, но как-то  сквозь зубы. И оттого прозвучали они особенно отчетливо, громко и зловеще.
 - Мой крест, - вдруг проскрипело с ложа, словно две шершавые деревяшки потерлись друг об друга. Все трое разом посмотрели туда. Мутные глаза на осунувшемся пятне лица до сих пор были закрыты. Теперь они смотрели перед собой. Строго говоря, вряд ли бывший княжий ближник мог сейчас разглядеть перед собой хоть что-то, кроме расплывчатых пятен вместо стоявших у его изголовья людей. Но была в этом взгляде уходящего человека какая-то пугающая ясность.
- Мой крест, - повторил он, - нести… одному. Это добро…никому не взять. Да и сам… не отдам. Но чужие, - на этом месте он даже сделал движение подняться, рвануть с себя давящее одеяло из шкур и грехов. На что, конечно, был уже не способен. Только голову немного приподнял, и снова бессильно уронил на лавку. – Чужих мне не надо. Под своими спина ломится.
Тут вся напущенная суровость с молодого боярина как снег сошла. Он бухнулся на колени перед умирающим, стараясь поймать каждое его слово.
- Что? Что говоришь дядька Клин? Ты главное не молчи…
- А то что? – прохрипело из-под шкур.
Для человека, который с головой погрузился в свой бред, каковым его и сочли после несвязных речей Яков и Молчан, в угасающем голосе боярина Клина Ратиборыча прозвучала чересчур явная ирония. Что тут же заставило подвинуться ближе, склониться над умирающим всех троих человек, оказавшихся в этот недобрый миг в этом шатре.
- А то что? – прошептал он снова. – А то умру? Кх-кх-кх. Я и без того умираю, и… знаю это. Священника… позвали?
- Да, он здесь, прямо перед тобой, - скороговоркой, как будто опасаясь, что может не успеть, протараторил Берислав.
- Хорошо. Надо… чтобы с миром… уйти. Кх-кх-кх-кх. Как это хоть… делать? А то никогда не… приходилось.
- Да и мне тоже, - выдохнул чуть слышно Яков. Турыня, который умер у него на руках в нескольких шагах от этого шатра, был не в счет. Так был убит послушник видом вплотную подступившей к нему смерти, что позволил человеку уйти в мир иной без отпущения грехов. Это было не просто стыдно. Это было страшно – лишить человека из-за собственной слабости последней надежды. И потому говорить об этом не хотелось. И  даже думать.
- Так, наверное, и правильно, - после недолгой паузы с трудом разлепил спекшиеся губы умирающий. – По-другому и быть не должно. Каков праведник… такой ему и пастырь.
Клин Ратиборыч помолчал еще какое-то время. Он лежал с закрытыми глазами, и на какое-то время Якову показалось, что смерть снова опередила его. Послушник уже хотел взвыть про себя дурным голосом. Всего-то двое единоверцев сражалось в этой битве, и он, сумев найти обоих, безнадежно опоздал спасти их души.  Но в следующий миг выдохнул с неподдельным облегчением: боярин с трудом поднял веки. Правда, смотрел он на них взором, в котором жизни оставалось все меньше и меньше. 
-  Перед тем, как уйти… я должен знать… что здесь творится.
Молчан уставился на брата так, словно после десятилетий поисков сумел выследить заклятого врага и теперь стоял перед ним лицом к лицу. 
- Это я у тебя хотел спросить, что, бесы тебя раздери, ты делаешь?!
- Как видишь…Умираю… А вот ты… вы все… что тут делаете? Уж на кого угодно мог подумать… врагов вдосталь нажил. Но – ты?
Он часто-часто задышал, на желтом лице выступила испарина, глаза снова закрылись. И Яшка видел, каких огромных усилий стоит Клину Ратиборычу снова их открыть.
- Сейчас-то хоть скажи, к чему… всю эту бойню… заварил?
- Я?! Это я заварил?! – казалось, Молчан совсем запамятовал о том, что брат его лежит при смерти, и сейчас уж совсем не время и не место для того, чтобы собачиться.
- Да будет тебе известно, боярин Клин, что перед тобой не брат сейчас стоит. А посланник княжий. И наказ мне – доставить тебя в Киев. Под стражей.
Казалось, что доживающий последние мгновения жизни Клин Ратиборыч словно забыл о своих смертельных ранах. Очень было похоже, что и о том, как нужно дышать, он забыл. А в глазах его вдруг такая отразилась ясность мысли, что монашек готов был поверить – сейчас откинет накрывающие его тело покрывала, вскочит на ноги и вцепиться кому-нибудь в глотку.
- Что? – только и нашел в себе сил прохрипеть боярин.
- А ты что хотел? – рыкнул сквозь зубы его брат. Впрочем, уже без особой злобы. – Думал, обойдется все? Не узнает никто про твои… дела? Не вечно твоей веревочке виться. У кого-то она на поясе болтается, - ткнул он пальцем на яшкину вервь, перехватывающую на талии рясу, - а у кого-то на шее затянется.
- Какая веревка? Какая шея?.. Какие…дела?
- Такие, что против князя затеял.
Долго, очень долго смотрел Клин Ратиборыч в глаза своему брату. Вернее сказать, пытался выхватить взглядом его лицо – очень сильно Яков сомневался, что в состоянии сейчас опальный княжий ближник рассмотреть вообще что-либо. Хотя взор его был удивительно ясен, и читалась в них живая мысль, а вовсе не посмертный бред.
- Где священник? – тихо и как-то убито вдруг спросил он.
- Я здесь, - тут же отозвался монашек, подавшись вперед.
- Тебе говорить буду. Раз уж Бог теперь… как видно… ближе мне…чем…брат родной. Пусть.
Он еще немного помолчал, то ли собирая воедино ускользающие, разбегающиеся мысли, то ли собирался с силами, которых у него оставалось уже очень немного.
- Стало быть, меня обвиняют в предательстве, - неожиданно ясно и четко сказал он. Что, впрочем, далось ему дорого – он часто задышал, судорожно хватаясь зубами за воздух и глубоко вдавливая голову в расстеленные под ней шкуры.
- Да, - Яков старался отвечать как можно короче, понимая, что каждый миг промедления теперь может стать этому человеку очень дорого – спасением души. Времени на объяснения не было, но не станешь же спорить с умирающим и насильно отпускать ему грехи?
- В чем оно?
Монашек замялся. На самом деле, даже вспоминать все то, что произошло с ним в последние месяцы, было тяжело. Пока расскажешь обо все своих злоключениях, этот человек, христианин, может и Богу душу отдать.
И тут его осенило. Добрый христианин? Да это только по его милости Яков все это время ходил по лезвию ножа, спускался в ад и лишь по какой-то случайности остался живым и даже относительно невредимым! И как теперь прикажете быть? Христианин должен прощать. А церковник еще и другую щеку обязан подставить. Да только утешения от этих мыслей было не много, а милосердие совсем не спешило стучаться в наглухо захлопнувшуюся дверь его сострадания.
Милосердие?
И тут он очень ясно вспомнил слова, которые, как он подозревал, еще долго будут звучать в его голове и обрывать негу сновидений.
Умирающий, захлебывающийся кровью Турыня, вымазанный землей, раскисшей от его же крови.
«Бог милостив. Это война немилосердна».
И ведь он даже не думал в последние свои минуты о том человеке, кто сотворил с ним… такое.  Прав он был, или не прав – важно ли? О том пусть ученые богословы спорят. А жизнь, как всегда, не собирается внимать ничьим мыслям и словам. Она движется своей дорогой. И ведет она к Богу. Нам же только и остается следовать за ней, ибо свернуть с нее не дано никому.  Так имеет ли право он, служитель церкви, быть более жестоким и нетерпимым к своим врагам, чем обычный киевский кожевенник. Чей крестик, между прочим, сейчас висел на яшкиной шее.
- В том, что замыслил покушение на князя, - не выдержал затянувшейся паузы Молчан и принялся чеканить ответы на вопрос умирающего брата. – В том, что сговорился о том с половцами. В том, что снарядил для того разбойную рать, в лесах ее попрятав до нужного времени. В том, что нанял убийцу царьградского для умерщвления государя. В том, что замыслил убить заморских волхвов, твои планы случайно раскрывших.
Он сделал паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь и выдохнул со свирепой силой: 
- И в том, что сегодня кучу детишек сиротами наделал, дружинников княжьих изрядно побив.
Монашку показалось, что с каждым новым словом боярин Клин будто растворяется в мехах, окутавших его умирающее тело. Как лед в весенних водах. Живого человека словно становилось все меньше, выглядел он все более раздавленным, и теперь уже даже и не пытался открыть глаза. Исподволь книгочей заметил, что истлевшая будто рука боярина, которую нашарил под одеялом Берислав и держал теперь в своей, так вцепилась в пальцы племянника, что те заметно побелели.
- Не знал…, - почти прохрипел перехваченным голосом Клин Ратиборыч. – Не знал я что это – княжьи воины.
- А от кого ж в крепости заперся? От ветра иль дождей?
- От… врага. Не знаю…кто. Когда князь призвал… к нему двинулся. В Киев. С дружиной своей… как он велел. Зачем-то…
- Да чтобы все видели – по чести тебя судят, не скрывая ни от кого. А коли и дружина твоя заодно с тобой… То и на кол всех.
- Но недалеко от этих мест, - не обращая внимания на слова брата, будто и не слыша их вовсе, продолжал Клин, - на меня напали... Не на дружину. На меня. 
Он шумно сглотнул. Слова давались ему совсем не просто.
- Убийца. Стрела…отравленная… Не поймали татя. Ушел. Матерый. Издалека садил…не знаю…как. Наши луки так… далеко… не берут.
Клин замолчал. Замолчал надолго. Но теперь ответов от него никто и не требовал. Эта до одури непонятная история, похоже, прямо на их глазах обросла новой тайной, понятнее от того, конечно, не став.
- Уже не тот ли это душегубец царьградский, с которым ты условился князя порешить? – не унимался Молчан. Можно было только диву даваться от его истино воинской упертости. Когда брата обвиняли в измене, до последнего стоял за него. Но сейчас, когда стройно выложенный фундамент этих обвинений неожиданно пошатнулся, боярин продолжал изо всех сил хвататься за их уходящие из-под ног булыжники доводов.
- Молчан… Мне немного осталось… Не надо. Ни о каких царьградских татях… мне не ведомо.
- Но тебя с ним видели! И разговоры вы вели о душегубстве супротив Светлого. Поп византийский тому стал свидетелем. Ты его из-за того тоже порешить захотел. Да промашка вышла, и ватажники твои этого вот попика, - ткнул он мясистым пальцем в яшкину сторону, - чуть не порезали. Даже наместник Белозерский, крыса водяная, тож на тебя указал, когда вспомнил, как ты у хана печенегкого пиры водил, да о чем-то сговаривался втихаря. А как все раскрылось, да станичников твоих лесных разогнали, ты понял – все. С людьми своими заперся в крепости. Знал, что князь не спустит такого-то лихоимства.
- Хороша история, - хрипло отдышавшись, прокашлял Клин Ратиборыч. Стояли они очень близко от смертного ложа, и Яков со смешанным чувством страха и омерзения увидел запекшуюся кровь, окрасившую его зубы неряшливой багряной коркой. – Только… не было ничего… такого.
Его голос упал до еле слышного шепота, и невольно все трое задержали дыхание, чтобы ни один посторонний звук не помешал услышать последние слова умирающего.
- Что с ханом замирялся – да… Тут скрывать неча. За тем и был отправлен. И…, - он протяжно и хрипло вдохнул, - и замирился. Это – единственная правда. Про остальное все – знать не знаю.
- Еще бы, - насупился Молчан. – Теперь-то что еще сказать?
- А… к церковнику…я… навроде как я…тоже царьградского душегуба подослал?
- Нет. Тут промашка у тебя и вышла. Упыря своего послал. Сыча.
Клин открыл глаза, в которых уже совсем выгорела вся жизнь, и перевел взгляд на молодого послушника. Никаких чувств в пустом взоре этом Яков не увидел.
- Странно, да? – прохрипел он. – Все так… подготовил. Убийцу аж из Византии кликнул… И вдруг – на своего человека… у всех на виду … решаю тень кинуть.
И вдруг он засмеялся. Вернее, этот кашляющий тусклый клекот, должно быть, обозначал смех. Яков почему-то не сомневался, что последний смех в жизни этого человека. Они, эти варвары, даже крест на грудь навесив, на смертном одре помышляли отнюдь не о спасении. Какая-то лихая гордыня правила ими всю жизнь, не покидая даже при последних мгновениях жизни. Появятся ли среди них хоть когда-нибудь настоящие праведники? Что-то сомнительно.
- Сыч, - оборвав мучительный для него смех, выдохнул боярин. – Уже год… как выставил этого татя… из своего детинца. Год. Знать не знал… чем живет. Только в посольстве к половцам… и столкнулись. Оказалось…оказалось…
Жизнь, что тлела в угасающем сознании опального княжьего ближника, посылала последние бледные сполохи. Он уходил, знал это, он из последних сил цеплялся за ускользающий смертный мир. Продолжая заботится при этом вовсе не о спасении души.
- …оказалось… теперь…он…. служит… у… Фрола… Белозерского….
- Что?! – взревел раненым медведем Молча Ратиборыч. В мгновение ока распахнулся полог шатра, внутрь сунулся было давешний мордоворот, готовый вырвать из ножен свой меч. В поставцах и лампадах колыхнулся огонь, выплюнув тщедушные клубы серовато-грязного дыма. Увидев, что ничего, угрожающего жизни его господина не происходит, дружинник неловко попятился назад, осторожно выскользнув наружу. Дымная завеса колыхнулась еще раз.
- Не… все… еще. В ставке хана…видел. Фрол… часто…шептался с… со… со священником. С чего бы? Он… Перуну…требы кладет. Так…говоришь…это я… предатель? Бело…зерец…со… собака. Стало быть… это он…здесь…меня запер.. с дружиной своей. Обложил…заставу… а я…думаю…что за рать? Чья…бы… она… могла быть.
Молчан резко, словно неожиданно почувствовал вражье присутствие за спиной, развернулся лицом к лицу с монашком. Губы его и щеки тряслись от еле сдерживаемой ярости, глаза готовы были лопнуть от притока тяжелой крови.
- Эта змея здесь оказалась раньше, чем я. Понимаешь, колдун? Раньше! Я не знал, насколько. А выходит – намного! Смекаешь?! Он замыслил брата моего извести. И убийцу послал со стрелой отравленной, и успокоиться не хотел, рвался на приступ, пока Клина убитым не объявили. И Сыч, стало быть, от его имени всю татьбу свою творил! И с царьградцами в печенежском стане сговаривался… А о чем им сговариваться?
Он вдруг замолк и очень нехорошо уставился прямо в глаза Якову. И книгочей очень быстро чухнул, почему.
- Ведь он не просто с ромеями встречался. Он ведь с вашим братом хороводы там водил. С церковником. А теперь давай подумаем. Кто видел, как Клин с татем царьградским сговаривался об убийстве Светлого? Церковник Никодим. И больше никто. Кто вел какие-то темные дела с Сычем, который оказался человеком Фрола Белозерского? Снова Никодим-церковник.
- Отец, - тихо-тихо прошелестел сдавленный голос Берислава.
- Погоди, - отмахнулся боярин. – Не много совпадений? Что скажешь? Да это же, разорвись мои кишки, измена! Заговор!
- Отец, - так же тихо повторил сидящий у изголовья боярина Клина Берислав, - дядя умер.
Не сказать, что известие это убило боярина. Он был к нему готов. А потому выдал себя только тем, что правый глаз его немного дернулся и голос вдруг сел до хриплого клекота.
- Стража!
Раненый дружинник возник перед ними так быстро, словно всегда тут неотлучно и стоял.
- Этого, - кивок в сторону Яшки, - в колодки и в обоз. До моего слова. Найти и схватить однорукого, Хрома. Прыткий больно. Вестникам – догнать белозерцев, наместника их – ко мне. Всем – общий сбор. Выдвигаемся следом. Походный порядок, оружие держать наготове. Все ясно?
Вместо ответа бугай с готовностью схватил служителя истинного Бога за шкирку, словно давно дожидался именно этого момента, и выпихнул его за пределы шатра. На этот раз Яков даже не задумался над тем, чтобы проклясть себя на чем свет стоит за то, что по своему преступному упущению не сумел отпустить с миром еще одну добрую христианскую душу. Думал он сейчас исключительно о себе, причем даже и не о душе вовсе, и мысли эти пополам с догадками не сулили ничего хорошего. 

 


Глава 14

Он всегда подозревал, что поруб приятным местом не может быть никак. Но не думал, что настолько. Первым желанием, едва переступил порог княжьих темниц, стала жгучая охота развернуться и улепетнуть от греха на улицу. Здесь даже воздух не заполнял грудь дыханием, а словно насильничал над легкими, злобно напихивая в них дух тлена, сырости, гнили и безнадежности. Сразу за порогом начиналась лестница, ведущая вниз на семь где-то саженей. Может, и больше. В полутьме не особенно-то насчитаешь. Выложена она была из здоровенных каменных плит, гладких, скользких и заметно вытертых тысячами ног. Особенно посередине. Словно гордый сказочный витязь прошел, как воск сминая податливую под его ногами каменную твердь. С правой стороны лестница упиралась в такую же каменную стену, в которой торчали два факела – вверху, там, где сейчас стоял Сявка, и в самом низу. Света от их нервного трепыхания было ровно столько, чтобы окончательно дополнить это место ощущением жути. По левую руку зияла пустота. Ни стены, ни ограды, ничего, что могло бы помешать поскользнуться на склизских ступенях и расшибиться где-то там, в непроглядной злой темени внизу.
Сделав очень неуверенный шаг вперед, отрок опасливо взялся за стену. Ему, конечно, в этом месте приятно не было, но все-таки страха в трепещущем мраке подземелья он не чувствовал. Или делал вид, что не чувствует. Не должен чувствовать. Однако спуститься вниз, держась – на всякий, конечно, случай – за стену, Сявке не пришлось. Рука сама гадливо отдернулась от сплошного слизистого сгустка, который обнаружился вместо надежной прохлады каменой кладки. Вытерев пальцы о штаны, он еще раз осмотрелся. И очень кстати. Только сейчас заметил широкую потолочную балку, нависшую прямо над верхним пролетом ломано хромающей вниз лестницы. Не заметь он ее сразу, обязательно налетел бы головой, потерял равновесие и того и гляди сорвался вниз. С рассохшегося от сырости дерева свисали лохмы паутины. Особенно с левой стороны, где лестница обрывалась провалом в темноту. На других балках, что угадывались в темноте впереди, жирной плесени и тяжелых лап то ли пыли, то ли паутины, было еще больше. Но вся эта гнусь по крайней мере не доставала до головы шагающего вниз человека.
Постояв какое-то время на верхней площадке лестницы, прислушиваясь, Сявка пытался определить, куда ему здесь идти. Где-то за покрывалом мрака размеренными шлепками плюхались о камень тяжелые капли. Внизу почудился слабый шорох. То ли крысы сновали в соломе, то ли здешним узникам не сиделось на месте. Сообразив, что стоять на одном месте смысла нет никакого – все одно ничего не видно и не слышно – отрок двинул вниз по ступеням. Оставив позади последнюю из них, он еще раз осмотрелся. Гридень, что стоял на страже снаружи, у входа в подземелье, сказал только, что идти нужно от лестницы все время прямо, до конца.  А там – мимо не пройдешь. Но вот только прямо – куда? До конца – какого? Поди разгляди хотя бы чего-нибудь в этой темени. Различить что-то, что находилось вне узких пределов призрачного чада факелов, смог бы разве что филин.
Взгляд мальца скользнул по этому самому факелу. И только сейчас, вблизи, Сявка заметил, что пазы, в которые вставлялся  чадящий огрызок тусклого света, были заметно расшатаны, и вынуть из них факел было что соплями чихнуть. Об этом гридень, смерив деревенского парубка тоскливым взором, помянуть не изволил. Досадливо крякнув и ругнув в душе спесь столичного люда, который при любом удобном случае норовит задрать нос выше собственной макушки, но непременно показать свое превосходство, отрок вытащил факел из стены и двинулся вдоль нее.
Долго идти не пришлось.
- О, что это? Никак русским духом запахло…
Голос прозвучал из темноты слева. Да так неожиданно, что Сявка чуть не подпрыгнул на месте. А может и подпрыгнул. Басовитый раскат, пророкотавший из горла узника, сколь бы спокойно на самом деле он не прозвучал, в таких потьмах поневоле казался зловещим упырьим рыком. Если разобраться. Но как раз разобраться в чем-либо в тот миг он мог бы меньше всего на свете. И все же он очень надеялся, что смятения своего никак не выказал. Воины ведь не пугаются?
 - Что? – только и сумел произнести он. Вышло не особенно воинственно.
- Сказок не знаешь? Хм. Вроде бы ваши. Я их тут, знаешь ли, понаслушался в последнее время. Даже более чем. Раз в сто больше, чем надо.
Из темноты донеслись гулко брякнувшие по каменному полу подкованные каблуки. Потом они прошелестели по соломе, служившей, видно, в порубе подстилкой для узников. Потом гвозди на каблуках еще пару раз скрежетнули по камням. Поневоле сявкина рука с факелом метнулась навстречу звуку. В грязный круг света вплыла решетка во всю стену, отгораживающая камету от коридора. А на ее прутьях покоилась пара рук. Узловатые запястья, пальцы, как арбалетные болты, замызганная ряса с налипшими стебельками прелой соломы. Прелой и довольно вонючей.
- Забавно вышло. Столько времени охотился за всякими дикарскими побасенками, что в итоге они меня, - короткий жест рукой, словно сиделец хотел бегло начертить в воздухе круг, - сделали своим пленником. Заключили в себя. Этакий кощей во мраке подземелья. Хм. И впрямь забавно.
 - Ээээ, - это мычание тоже трудно было бы назвать воинственным.
- Тухлятинки принес, спрашиваю?
- Э, нет, - наконец, нашел свой голос Сявка. – Это… м… еда.
 - Дааа? – издевка в голосе человека по ту сторону темноты и не думала хоть как-то скрываться. – Это у вас всерьез называется едой? Друг мой, сразу видно что ты не был в Царьграде. Там есть одна улица, дома на которой горят, рушатся и рассыпаются чуть ли не каждый день. Впрочем, тебе простительно не знать о ней. Даже граждане столицы Империи, причем очень многие, как я подозреваю, не знают о существовании этого неблаговидного трущебного пейзажа. Ну, или не хотят знать. Не важно. Я их за это не виню. Дыра там и в самом деле жуткая... Так вот. Там живут нищие. Знаешь, какого это – быть нищим в Константинополе? Ни одной собаке не пожелал бы такого, - он вздохнул. – Жуткое дело, уж можешь мне поверить… так о чем это я? А! Да. Так вот, эти вонючие оборванцы, существа, которых и людьми-то, если честно, назвать уже нельзя, от вот этих вот ваших…деликатесов…сдохли бы ко всем чертям.
Сявка стоял, пытаясь держать плюющийся чадящими искрами факел по возможности дальше от ствоей такой некстати сухой одежды. Кроме это приглушенного шипения огня, никакого ответа на слова ромея не воспоследолвало.
- Пожалуй, поясню. Это я к тому, что они-то привыкли жрать всякие собачьи отбросы. Ты даже и представить себе не можешь – что именно. Но! Даже их животы такого бы не перекрутили.
- Спасибо, я понял, - недовольно ворчнул Сявка.
- Ба! Из всех здешних тюремщиков нашелся один, который умеет разговаривать? Вот уж воиситину сказка. Где ж они тебя до сих пор скрывали-то?
- Никто меня нигде не скрывал. И вовсе я не… тюремщик.
-  Ого! Вечер становится все интереснее и интереснее. Я бы даже сказал, это самый захватывающий вечер за все то время, что я здесь. Честно. Хотя нет, не совсем честно. Просто не могу ручаться насчет слова «вечер». Здесь время дня трудно определить. Все-таки плывущую в темноте деревяшку с фитильком  трудновато назвать восходом солнца.
- Тебе, видно, общения недостает?
- Нет, этот день я определенно не забуду! – восхищенно воскликнул узник. – И мне стремительно становится все равно, утро сейчас, день или дождливая ночь. Охранник с изысканным юмором? Пожалей мои уши, они от такой неожиданности, чего доброго поотпадывают еще.
- У нас бабы меньше треплются, - попытавшись напустить в голос как можно больше мужественности, раз уж его приняли за княжьего воина, пусть даже и из темничной сторожи, Сявка эти слова будто плюнул через нижнюю губу. Как не раз у этих самых охранников уже видел.
- А у нас собаки срут лучше, чем мне тут вместо еды…приносят.
Собственно, это было как раз то, зачем он сюда и пришел.
- Это не совсем та… еда, что была до сих пор.
- Да? Ну, уж не чаял дождаться. Маски сброшены, игры в аналогии закончены, и мне, наконец, принесли настоящее дерьмо вместо его пусть и достойного, но заменителя?
- Нет. Это просил передать ваш… главный. Чей-то там отец. Может, и твой, раз так о тебе печется.
На какое-то время в каменном мешке княжьего поруба повисло тяжелое молчание. Под стать тому протухшему воздуху, что пытался стиснуть своей осязаемой сырой хваткой чахлый огонь в руке человека.
- Отец Василий? – осторожно, будто боясь спугнуть редкую трепетную птицу, прошептал заключенный.
- Старик. Вроде бы, его так зовут.
Тишина, надолго замкнувшая уста ромея, Сявке не понравилась.
- Эй, ты еще здесь?
- Нет, я нагостился и решил рвануть к маме домой, не прощаясь, - в короткой вспышке раздраженния на миг мелькнул прежний острослов. Но ненадолго. – Нет, вечер определенно становится прелюбопытственным. Определенно…
Меж железных прутьев решетки в зловещем дрожании огненных сполохов и метании теней появилось лицо черноризца. Глаза прятались в темных провалах под массивным карнизом бровей, и хотя отрок их не видел, но нутром чуял – буравят они его так, как не всякое копье проткнуть может.
- И как же так вышло, не раскоешь мне секрет, что благочестивый митрополит обратился к безбожнику-варвару, а тот не побрезговал принять из его рук… хрен знает что? Может даже некое овеществленное проклятие.
Сявка презрительно хмыкнул. С не меньшим презрением он постарался протянуть узнику сверток. Тот молча принял, какое-то мгновение словно бы взвешивал его в руке, и, не обратив ни малейшего внимания на подчеркнутое сявкино пренебрежение, утянул его в свой темный закуток. 
- Из всего вашего колдовского братства если я и смогу кому довериться, то только ему. Хорошего человека не скроешь ни за какими черными одежками.
- Да ну, - тот, кого называли Никодим, неспеша отошел вглубь своего  узилища и принялся там чем-то приглушенно шуршать. Ясно дело, Сявке страх как хотелось подойти поближе, поднять факел повыше, а если придется, и сквозь решетку его просунуть – лишь бы разглядеть, чего там делает этот колдун. Но остался стоять, где стоял. Даже еще выше подбородок задрал и уставился в одну точку. Расположенную совсем в другом месте.
- А меня, стало быть, хоть голубем белым наряди, да веточку жимолости в клюв запихай, все одно крысой быть не перестану? – деловито осведомился узник.
- Вроде того.
- Да уж, нечего сказать. Я так и подумал, едва только тебя увидел, что по части анатомии людских душ тебе равных нет. Надеюсь, тебе это не мешает… должным образом владеть клинком?
- Не твоего ума дело, - ясно дело, этому ромею вовсе не надо было знать о том, что клинком Сявка не владеет вовсе. Разбирается ли в людских душах, или нет.
- То есть ты абсолютно убежден, что принес мне ни что иное, как пищу. Не спрятанный в хлебе нож или воткнутую в сыр отмычку. Ты бы разве не воспользовался удобнейшей возможностью выручить соратника?
- Какие вы… соратники.
- Да какие бы ни были. Мы-то с ним соратники в любом случае более близкие, чем ты с ним. И знакомы подольше. Говоришь, отец Василий не способен на предательство? А кого он, по-твоему, предаёт: дикаря, пням лесным поклоны бьющего, или старого своего наперстника, которого своим отказом от помощи обрекает на голодную смерть в этих застенках? Которое из этих предательств благороднее и не делает его предателем, ты можешь сказать? А то я что-то, знаешь ли, теряюсь.
Сявка нервно сглотнул. Хоть и постарался сделать это как можно незаметнее. Но, видать, не получилось. Злой задор заискрился в голосе узника, когда он снова заговорил с отроком:
- Ничего, что я в тени и ты не имеешь возможности наблюдать за моими перемещениями?
- Лучше бы, конечно, вышел на свет.
- Мне показалось, или в голосе бравого рубаки мелькнули просительные интонации? Знаешь, это прям как в ваших сказках добры молодцы с избами ведут беседы, просят их повернуться. Никогда не задумывался, как это в жизни по-дурацки, должно быть, смотрится?
 - Курьи ноги у дома, мыслю, смотрятся больше по-дурацки, - честно признаться, сказал это Сявка более для порядку, чтобы не догадался пленник, какая буря паники закрутилась у него в груди. Не особенно задумываясь над смыслом слов.
- Эту-то загадку я знаю. Как бы ни жалел об этом, но пожил-то здесь у вас достаточно. Не курьи ножки, а курные. Верно ведь? Это такие короткие столбы, на которых стоит дом, без окон и дверей, куда кладут покойника. А потом - чем не наше отпевание с обмахиванием кадилом? – эти самые столбы окуриваются дымом. Уж прости, не запомнил, зачем. Меня  в этой истории лишь не сильно завуалированная аналогия с христианством умилила. Или, как тебе будет удобно, у христианства прослеживается милая аналогия с язычеством. Скажи мне, тебе в детстве тоже эти сказки рассказывали? Про то, как сказочный герой входит в избу с живым покойником, который, как мертвяку и полагается, ни видеть, ни слышать живого человека не может, но зато норовит сожрать. Жуть.
- Не из пугливых, - проворчал Сявка, чуть ли не как гусак вытягивая шею, силясь разглядеть, чего там творит впотьмах своей домовины этот любитель сказок.
- Уверен, что так и есть. Иначе бы ты, конечно, не стал спокойно ожидать, пока я тут без помех выну тесак из твоего подарка и… не знаю… применю его. Сразу видно – человек уверен в себе, контролирует ситуацию и в случае чего может и начисто выпотрошить.
- Это ромеи пусть перед мертвыми дрожат. Если и нужно кого бояться, то живых. А избушка эта вовсе не должна домовиной быть. В ней и здоровехонький человек обретаться может.
- Вот как? – черноризец продолжал чем-то увлеченно шуршать за непроницаемой завесой темноты, и на сей раз ответ не особенно волновал его. Это было заметно. Но Сявка, которому будто вожжа под хвост попала из-за этих таинственных игр ромейских колдунов, яро захотел этого самоуверенного инородца почувствительнее задеть.
- Да, так. Избушка может быть вовсе не на курных ножках, а на курьей ножке. И обитать в ней может кто угодно. А скорее всего – корчмарь.
Это было глупо. Что Сявка понял сразу, как только слова слетели с его уст. Ну, в самом деле, что за дурацкое ребячество доказывать, что в сказках ты разбираешься получше взрослого, по-настоящему уверенного в себе человека, который к тому же не скрывает того, что прошел в своей жизни и длинный воинский путь? Явно не короткий при том.
- Потому герой и отказывается разговаривать с хозяином этого дома, пока тот ему стол не накроет и баню не затопит… - совсем уже упавшим голосом закончил мысль знаток сказок, очень надеясь, что Никодим не перестанет рыться в своей посылке и не заметит густой краски, бросившейся отроку в лицо.
Но тот, как назло, вдруг прекратил шебуршать и затих. Как будто вдруг провалился под землю. Или в зловещей, густой темени своего узилища и впрямь столкнулся с хозяином избушки на курных ножках и был им немедленно сожран. Какое-то время парнишка переминался с ноги на ногу, жадно при этом пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук из-за зарешеченного мрака.
- Что ты сказал?
Сявка не вздрогнул. Не дрогнул ни единой мышцей и очень про себя этому возрадовался. Но неприятный холодок, тем не менее, мгновенно окатил всю спину, от затылка до седалища. Лицо ромея возникло беззвучно, будто соткавшись из воздуха, прямо перед сявкиным носом. Только сейчас отрок понял, что незаметно для себя самого так близко подобрался к узилищу, что едва не застрял щеками меж прутьев решетки.
Краткий миг их сцепившиеся взгляды буравили друг друга в упор. Глаза Ромея, удивительное дело, оказались вовсе не бездонными темными провалами, с багровыми отблесками существа нездешнего мира, как казалось раньше, в зловещем трепыхании отблеска факела, а очень даже светлыми. Причем светлыми до такой степени, что даже определить их цвет было трудновато. Как у воды, например.
Потом Сявка, напялив на себя как можно более вальяжный вид, всем своим видом дал понять, что хоть и подался назад, но сделал это с неохотой. Исключительно потому, что так  положено...
  - Что ты сказал, – это был даже и не вопрос. Теперь в голосе ромея не было снисходительной и оттого почти добродушной издевки. В нем требовательно лязгнула сталь. – Повтори.
Сявка хмыкнул, презрительно дернув щекой.
- Некогда мне с тобой трепаться. И так уйму времени потерял. Ты все, что тебе было нужно, взял? Ну, так давай мне обратно сверток, да идти мне надо.
- Ничего ты не получишь, пока я не услышу то, что хочу.
- Дело хозяйское. Тогда оставь все себе. А я пойду наверх и скажу гридням, что у тебя нож спрятан. Поглядим, как полюбовно ваш разговор пойдет.
И в самом деле Сявка развернулся и потопал в обратную сторону. Сапоги, не без сожаления выданные ему ключником детинца, оказались очень кстати подбитыми железными гвоздями. Деревенский парнишка, привыкший вести себя в этом невообразимо огромном граде, так, чтобы внимания на себя не обращать вовсе никакого, только сейчас понял – если подошвами как следует бить в каменный пол, шум от этого получается очень решительный. Даже воинственный.
- Насколько я могу судить, ты большой любитель сказок? – долетел вдогонку вопрос. Теперь в нем не гремел боевой лязг и не ревел хриплый боевой рог. – В таком случае давай и я тебе расскажу одну.
- Мне твои россказни без надобности, - останавливаться отрок и не подумал.
- Тебе понравится! – черноризец почти крикнул, и эхо его голоса распороло густую тишину поруба.
Сявка молча вставил плюющийся и фыркающий факел обратно в распорку. Походя даже отметил, что света тот стал давать вроде бы еще меньше.
- Как знаешь. Дело твое, - донеслось сзади. – Но если бы я был очень многим обязан некоему человеку, то мне было бы жутко интересно узнать, каким это таким причудливым образом складываются судьбы княжьих тысяцких, что они после стольного града в каком-то… Насранске оказываются. Без одной руки к тому же.
Сявка сам не понял, как сумел в один прыжок одолеть расстояние до решетки. Даже не заметил, что вдругорядь факел из стены вынимать не стал. Он во все глаза уставился на ромея.
- Говори.
- Э, нет, брат варвар. Сначала ты. А то снова развернешься этаким гордым маневром и процокаешь к выходу. Я ведь никуда не денусь, как ты можешь заметить. Так что сначала ты говори.
- Это ты ловко подметил. Я-то могу хоть сейчас уйти. И рассказывай потом тутошним крысам все, что хошь. Может, поразвесят уши. А я тебе не верю.
- Хорошо, - нехотя согласился ромей. – Так уж и быть. Но ты мне должен дать слово, что, услышав мою сказочку, что бы ты не услышал, не оставишь меня в этой жуткой темноте без своей. Договорились?
- Да. Говори.
- Слово, - твердо стоял на своем Никодим.
- Слово, - без доли раздумий выпалил Сявка. – Даю слово. Ну же, не тяни.
- Как скажешь. С чего бы начать? Знаешь, в таких историях как правило умещается столько всего, что в большинстве случаев теряешься во всяких причинно-следственных связях, не говоря уже о хронологии…
- Еще одно такое слово, и я заберу свое. Мои-то слова хотя бы можно понять.
- Лады. Ты хозяин возникшей ситуации, и, естественно, мне ничего не остается, как подчиниться твоей доминантной позиции.
- Все, я пошел, - нетерпеливо развернулся хозяин ситуации.
- Тебе что известно об этом? Не пойми привратно, просто хочу знать, чтобы не повторяться.
- Две тысячи болгар и застава на границе.
- Ну да, полк. Если хочешь знать мое мнение, то тан болгарский в тот раз свалял большого дурака. Быстрым маршем мог достать сразу несколько городов, осадить их и такую дань взять, что и детям бы его хватило. Ради какого интереса он повел на киевлян только две тысячи копий, оставив остальные за своим кордоном, зная, что такой силой добиться может очень немногого, лично мне понять сложно. Ну да я человек не военный, все больше по части религии, поэтому ничего удивительного в моей некомпетентности нет. Но совсем уж понять невозможно то, ради какого лешего этот талантливый стратег как баран уперся своим круторогим лбом в стену маленькой крепостицы и долбился в нее, пока башку не расшиб. Чего он там забыл? Какие богатства решил там раскопать? Ты можешь объяснить эту дикарскую выходку? Может, тебе она больше понятна? Я – не понимаю.
 - Я слышал так, что дружинники к заставе этой болгар заманили.
- Икрой стены измазали и серебряной нитью вышивку на воротах срукодельничали? Да? Как можно так заманить вторгшиеся для поживы и прочего грабежа в твои земли войска, чтобы они напрочь о главной цели своего визита забыли и предпочли легкой наживе расшибание собственных голов о стены ненужной крепости и поливание собственной же кровью земли под ней? Можешь сказать? Если да, я впишу это в учебники по тактике и прославлюсь в веках.
- Не знаю, - нетерпеливо бросил Сявка. -  Я жду, когда ты мне начнешь что-то рассказывать, а не заваливать вместо этого табуном вопросов.
- Да, прошу прощения, я несколько увлекся. Одним словом, что бы не двигало булгарским царьком, под крепостицей той застрял он надолго. И упустил время.  Дождался, когда Киевлянин с дружиной подоспеет. Но Светлый тоже в то время пребывал…не в лучшей форме, так это назовем. Толку от того, что он подоспел, было не особенно много. Снять дружину с печенежского рубежа не мог – хан тут же вторгся бы в его пределы, и притом всей ордой, а не с какой-то там парой тысяч мечей. Вот и вышло – примчался князь к закатной границе, а толку от того оказалось не много. Он был не в силах обратить в бегство даже один булгарский полк, к тому же изрядно к тому времени поредевший. А ведь границу могли в любое время перейти еще два. Или три, не припомню уже. Но помню, что стоит отдать должное молодому Светлому, выход из сложившегося положения он нашел. Конечно, легким это решение назвать было нельзя, но оно являлось, пожалуй, единственно верным в той сложной ситуации в условиях очень ограниченного времени. Он отдал тану часть своих земель. Небольшую, так, кость бросил, можно сказать. Но этому мародеру хватило. Единственное, на чем настоял булгарин – чтобы к отошедшим к нему землям была придана и та самая крепостица, которую он столь безуспешно и бестолково штурмовал несколько дней. И не просто крепостица, а вместе со всем ее содержимым. То есть, со всеми киевскими дружинниками, в ней в то время находившимися. Невелико, конечно, богатство, да и мало их, дружиников, там к тому времени осталось. А невредимых почитай вовсе не было. То есть даже на невольничий рынок не выставишь. А если не для зарабатывания барышей на торговле живым товаром тан восхотел дружинников к своим рукам прибрать, то всем было ясно, для чего они ему понадобились.
На какое-то время церковник замолк. То ли дал отдых горлу, то ли дал возможность сявкиным мыслям выстроиться в ровную шеренгу и дойти до того, что черноризец имел в виду.
- Оставался только один вопрос. Как именно? Как именно он вырежет из них жизнь. Способов заставить умирать как можно медленнее степняки знали всегда чертову уйму. Не до такой, конечно, степени, как специалисты царьградских застенков. Но ведь и византийские палачи, люди невероятно разносторонние, дико любознательные и прилежные в обучении всему новому, кое-что из арсенала своего мастерства почерпнули у варваров. А булгарин, насколько я помню, очень уж хотел заполучить тех киевлян. И готовил для них, надо думать, достойный прием. Всем это было понятно. Светлому тоже.
- И как он их вытащил? – не вынес всего этого словоблудия Сявка. Одновоременно столько слов, большая часть которых была ему совершенно непонятна, он слышал в своей жизни не часто. Разве только когда бабы собирались у околицы на завалинке.
- Вытащил? – будто бы выплюнул издевательский смешок ромей. – Кого? Эту кучку затворников? Поставив под угрозу и без того на волоске висящий мир и вообще саму свою державу?
- Русские своих не бросают! – гордо выпятил челюсть отрок. В конце концов, есть в этой жизни нерушимые ценности.
- Еще как бросил. Скрепил мир подписью, богатой жертвой богам и троекратным обниманием с таном. Он даже не обернулся, когда умчался обратно – бренчать мечами о печенежские кольчуги.
- Но, - Сявка даже понятия не имел, что сказать. – Но…
- Нашему общему знакомому тысяцкому в те дни пришлось очень несладко, надо думать. Вот я, честно признаюсь, не хотел бы очутиться на его месте. За тобой пошли три сотни крепких воев, а ты, так уж вышло, подвел их шеи под занесенный топор. А князь, на помощь которого вы так рассчитывали, кладя по сути себя на алтарь победы, вдруг решил умыть руки, продав при этом ваши жизни. Ты сам как считаешь – поверят ли еще воины воеводе, который затащил их в эти силки? Или сразу прирежут?
Сявка молчал.
- Не знаешь. Если хочешь знать мое мнение, то я такого полководца сам бы сдал варварам. Вдруг бы этого хватило их задобрить? В конце концов, хвататься надо за любой шанс. Но этим, ясное дело, он оказался не нужен. Они снова пошли за ним. На прорыв. Представляешь? Горстка изрубленных, изувеченных людей бросилась на обложивший их полк болгар.
Ромей шумно вздохнул. Хотя Сявка не смог бы точно поручиться, что это был не смешок.
- Эпическая, должно быть, была картина. Кучка калек бросается на сомкнутые ряды щитов и частокол пик. И знаешь что? Болгары в этой ситуации совершенно неожиданно проявили себя вполне себе адекватными людьми. Они растерялись. Никак не думали, что все обернется именно так. И дрогнули. Представляешь? Как в сказке. С той лишь разницей, что благородные герои вовсе не обратили полчища врагов в бегство, триумфально въехав после этого в ликующие объятия стольного града. Они погибли почти все. Но! Нескольким все же удалось прорваться. И угадай, кто был среди них? Нет, я не совсем точно выразился. Угадай, кто из них не получил ни единой раны, если не считать таковыми несколько сущих царапин?
- Не знаю. Хром-то тогда руку потерял. Рассказывал, что с жизнью уже было распрощался…
- С кем он там прощался душещепательно, я не берусь утверждать, но руки-ноги и даже голова у него остались абсолютно целыми.
- Да что ты врешь мне тут! – вскипел Сявка.
- Он даже сумел оторваться от булгарской погони, также потеряв при этом еще нескольких соратников. А потом настиг Светлого. Представляешь?
Сявка, совсем уж было собравшийся облаять эту мерзкую лживую крысу, задавил в горле уже почти вырвавшийся наружу поток ругательств. И гневно уходить тоже передумал.
- Уж не могу представить, что в тот миг испытал князь. Огромное облегчение, жуткую досаду или сжигающий стыд – я не знаю. Но много бы отдал, чтобы в тот волнительный момент  посмотреть на его побледневшее вытянувшееся лицо и бегающие глаза. В любом случае, что бы не прочитал на княжьем лице тогда тысяцкий, он со всего маху, с оттяжечкой, пудовым своим кулаком, закованным, добавлю, в боевую перчатку, вдолбил самодержцу в его августейшее лицо.
Сявка поймал себя на мысли, что челюсть его отвисла. Даже он знал, такой удар может иметь один исход – смерть. Позорную  и самую мучительную, какую только можно представить.
- Братья Ратиборычи тогда кинулись на него с мечами и всеми княжьими телохранителями. И, пожалуй, зарубили бы. Хотя… зная живучесть нашего общего знакомца, не удивился бы, выпутайся он и из этой скверной ситуации. Но! Он и не подумал из нее выпутываться. Он вырвал у одного из ближников секиру, насколько я осведомлен, это Молчан был, раз он до сей поры на тысяцкого беленится, пристроил на какую-то импровизированную колоду свою руку – ту самую, которой нанес своему сюзерену несмываемое оскорбление – и ухнул по ней. Представляешь? Отхватил собственную руку! Потому что она, де, посмела тронуть Светлого… Н-да… Я на своем веку повидал всяких вопиющих проявлений дикарства… Но это! Я вообще молчу о том, откуда вдруг так кстати в свите князя оказалась колода для разделки мяса. Или для казни, что, конечно, одно и то же. Уж не знаю, как это назвать – чистой воды варварством или единственно правильным решением, но князь убивать человека, прилюдно поднявшего на него руку, почему-то не стал. Снабдил грамоткой, вместо вполне заслуженной, надо сказать, боярской вотчины, и отправил с глаз долой, заказав дорогу обратно. Но наш герой, как я посмотрю, не таков, чтобы этим удовлетвориться. Ясное дело, он не мог остаться в стороне от новых…ээээ… интересных событий и приперся-таки назад. Знаешь, вот если хочешь знать мое мнение, я лично считаю, что это именно таким психам, как он, место за сей решеткой.
- Он вовсе не собирался возвращаться.
- Пусть так. Но заметь – ты возразил только по этому поводу. То есть, с тем, что касается решетки, - он, словно желая напомнить Сявке, о чем говорит, потряс железные прутья, - ты со мной все же согласен.
- Конечно, нет. Староста Хром вовсе не гордится своим киевским прошлым. Почему ж еще о нем никому никогда не слова не сказал? Мы ведь даже не знаем, есть у него семья, дети, живы ли родители.
- Если ты намекаешь, будто мне стоит продолжить свой увлекательный рассказ о делах давно минувших дней исключительно для того, чтобы угодить твоей любознательности, то советую прибрать свой пыл в более подверженное воздействию мыслительного процесса место, чем твоя голова. А то она его инородное тело постоянно отторгает.
- А прямо назвать человека дураком - кишка тонка?
- Почему там, где один человек заводит беседу о мозгах, другой обязательно развернет тему в сторону задницы? Это что – по принципу всяк кулик свое болото хвалит? Кстати, о преимуществах одних куликов над другими: у тебя передо мной явное преимущество, раз уж я раскрыл перед тобой некие секреты, а ты свои мне до сих пор так и не доверил. Напомнить о данном слове?
- Незачем. Какая из сказок тебя заинтересовала? – Сявка изо всех сил постарался, чтобы вопрос его прозвучал этак сверху вниз. Тот либо не понял, либо утерся:
- О трактире на курьих, или там курных, теряюсь уже в догадках, ножках.
- Ни на тех, ни на других, - выдохнул Сявка с видом мудреца, подчующего розгами нерадивого школяра. – Избушка - на курной ножке.
Сявка  замолк, глядя на черноризца таким взглядом, словно тот немедленно должен был хлопнуть себя по лбу рукой и воскликнуть, какой, мол, я дурак и как же сам сразу не догадался. Долго этот взор Никодим держать не стал.
- И что?
- Что – «и что»?
- Дело в том, что мой рассказ, прошу заметить, был несколько длиннее. Это уже не говоря о том, что особой разницы между этими двумя названиями я не почувствовал. И обрати внимание, насколько спокойно я все это тебе объясняю. Хотя мог бы сделать так, чтобы ты сам умолял меня выслушивать тебя как можно дольше. Так вот. Не затруднит ли тебя разъяснить мне все так, чтобы я понял? Иначе сочту твое слово не выполненным, - и узник мягко, по-отцовски улыбнулся парнишке. Если, конечно, отеческие улыбки можно сравнить с волчьим оскалом.
Сявка в своей жизни волков встречал. И так уж сложилось, что особого страха к ним не испытывал. Быть может в основном потому, что в зимнем ночном лесу его никогда не гнала стая.
- Курная ножка – это вовсе не подставка для хаты и тем более не ее ноги. Это место, где она стоит. Перекресток. Перепутье четырех дорог. Когда один путь разделяется на три части. Такое перепутье и называется курной ножкой. Потому что похоже на отпечаток куриной лапы.
- Таааак, - обрадовался этому открытию затворник или, наоборот, оно из-под него землю вышибло, по этому «тааааак» определить было сложно. – Как все… на поверхности лежит. Я  понимаю, камень на таком перекрестке, который «налево пойдешь, направо пойдешь, прямо…», тоже неспроста. Из этой же истории? Твою…ризницу.
Чем так помешало странному ромею сказочное перепутье, Сявка, конечно, сказать не мог. Но одно видел совершенно точно – зря все-таки Клин Ратиборыч заподозрил этого заморского волхва в измене из-за дивного его интереса к сказкам. Убивать тут в самом деле было не из-за чего. Более искренний интерес может быть разве только у пса, обнюхивающего все в округе заборы.
- А поведай мне, отроче, все ли на Руси трактиры называются так же чудно, как в стольном граде? «Полосатый лис», например, и… всякие такие прочие несуразности.
Сявка хмыкнул.
- В стольном граде все всегда совсем не так, как на Руси.
- То есть, нет? Мне нужен, как ты от меня не так давно требовал, четкий ответ.
- Конечно, нет. В смысле, ответ – нет. Не имею представления, какой дурень придумал в Киеве всю эту чушь. Как нарочно…
- Да уж. Столько времени псу под хвост! А ведь все было на виду! Ключи от тайников раскиданы по всем видным местам… Да уж, - еще раз повторил иноземец с таким видом, будто только сейчас вдруг осознал, что он вовсе не ромейский колдун, а норовистый боевой конь с попавшей под хвост вожжой. – Вместо того, чтобы идти по четкому и такому очевидному следу, вляпался в болото мелких дрязг глупых князьков. И чем теперь все это обернется? Снова большой кровью? Вот уж воистину «еще одной войны этой земле не пережить».
- Небесной войны.
Сначала Никодим вновь не обратил особого внимания на слова мелкого дикаря. Но их, вопреки его воле, подхватило сознание. А спустя пару мгновений пришло и понимание. И снова он уставился на мальчишку совиными глазами.
- Что ты сейчас сказал?
- Это ты неправильно сказал. Там должно говориться: «Еще одной небесной войны эта земля не переживет. Но если она и случится, то пусть победит в ней заступник». Правильно – так.
- Вот сейчас я и в самом деле поверю во всепроникающий божий промысел. Или гордыня неспроста причислена к смертным грехам, и чтобы найти истину, ни в коем случае нельзя брезговать ковырянием в дерьме? Ведь как еще можно объяснить, что к тому, чего я так долго искал, меня направил какой-то несмышленый дикаренок из Говнища?
- Из Овнища, - угрюмо прорычал сявкин голос. – Это, к твоему сведению, совершенно разные слова. Овнище – это от слова овин, там, где овец держат…
- Да, да, - нетерпеливо оборвал его ромей. – Теперь я осознал, насколько это достойнейшее название и место. Обязательно передам императору, чтобы Константинополь он именно этим гордым именем переименовал. Но в настоящее время меня все же другое интересует: откуда тебе известны эти слова?
- Это слова не несмышленого дикаренка, а киевского тысяцкого.
- Ого, кем ты себя, оказывается, уже видишь… Погоди. То есть тебе это рассказал…
- Староста. Или, как здесь его знают, тысяцкий. Хром.
- Черт! – черноризцу никак не надоедало костерить себя на все лады. – Почему я сразу по приезду сюда не заперся в этих застенках!? Воздух здесь, что ли, особенный? Все тайны сразу наружу лезть начинают.
Сявка смотрел на мечущегося по клетке колдуна с живейшим интересом. Когда еще такое увидишь? Понятное дело, о том, чтобы уйти отсюда, он уже и думать забыл. Как и о том, что по-прежнему стоит впотьмах и еле может разглядеть в дергающемся свете факела, торчащем за своей спиной, хоть что-нибудь.
- Скажи-ка, парень, а ты никогда не видел, чтобы этот староста-тысяцкий пускал в ход кулаки? Ничего странного в его манере наминать людям бока не замечал?
- Было, - честно признался Сявка. Да и к чему скрывать что-либо, делающее честь человеку, на которого он искренне хотел быть похожим? – Он даже одной рукой так мог отделать… кого угодно…что… что даже дружинники так не умели. И даже в чем-то его, что ли, побаивались.
- Знаешь, где его найти?
- Сейчас? За боярином Клином к какой-то заставе подался. Не ведаю, где это. Да ты и сам все слышал, так что я знаю не больше твоего.
- Ладно, - вполне сговорчиво согласился ромей. – Не важно. Не знаешь, так не знаешь. Это не главное. Как считаешь, что меня сейчас больше интересует? По-настоящему? Больше всего?
- Нет. Что?
- Ты же вместе с Хромом сюда, в Киев, заявился, я правильно понимаю?
- Да.
- И он очень переживал, чтобы ты снова не вляпался в какие-нибудь неприятности. И потому оставил тебя здесь, пока сам отправился на небольшую милосердную войну во благо государства?
- Да. На еще одну.
- Из всего этого я могу сделать вывод, что тобой он дорожит. И в любом случае будет вынужден меня выслушать. Выслушать – а затем и рассказать…
- Что, я не слышу?..
Последние слова ромей и в самом деле говорил еле слышно, словно этим бормотанием под нос обращался к самому себе. Да еще и отошел к тому же немного вглубь своего узилища. Конечно, все это не могло погасить живейшего сявкиного интереса. И он, не замечая того, вновь пододвинулся к решетке, постаравшись весь обратиться в слух.
И этот самый слух здорово резанул внезапный звук резко скрипнувших железных петель. Не успел он удивиться, как к нему метнулась стремительная тень.
 
   

Глава 15
       
        Отныне любая езда, в которой самое деятельное и непосредственное участие принимал этот взнузданный звероящер с копытами, гривой, холкой и постоянным фырканьем, становилась для послушника Якова делом богомерзким. По крайней мере, в его глазах. Карабкаться на лошадиную спину он и без того никогда не стал бы, а теперь вряд ли когда-нибудь кто-нибудь сможет уговорить его забраться и в повозку. Разве что заставить. Как вот сейчас. Ему стянули руки за спиной, связали ноги, заткнули каким-то мусором рот – сразу же зашвырнули в воз с высокими бортами и словно бы напрочь о нем забыли. Телега, похоже, была той самой, из которой не так давно выгружал свое добро добрый христианин Турыня. А сейчас в ней находилась одна лишь его вещь – нагрудный крест, перешедший в яшкины руки. Точнее, на его грудь. 
          «Может, хотя бы тебя он защитит так, как должно», - таковыми были последние слова предыдущего обладателя креста.
Непохоже было, чтобы это пожелание действовало.
Пошевелить руками-ногами он не мог изначально, как только был спеленут ровно младенец заботливой матерью, а спустя несколько мучительных часов не мог ими не только двинуть, но и вообще их не чувствовал. Зато чувствовал, что высокие борта воза бывшего кожевенника сработаны были, судя по всему, в последний момент и на скорую руку. Иначе с чего бы они были почти совсем не ошкурены, и на каждой кочке норовили, как македонская фаланга, воткнуть в него тысячи копий-заноз. И ничего поделать с этим было нельзя. На тех разнузданных колеях, что звались здесь дорогами, его болтало и крутило по дну, как пьяного рыбака в трюме утлого суденышка в морской шторм. И пытки этой не было видно края. Сначала Яков мучался, потом отчаялся так, что смерть ему стала казаться вполне сносным избавлением от всего этого монотонного адского кошмара, а затем незаметно для себя самого погрузился в какое-то состояние полусна-полубреда. Оно снизошло на него, как спасение. Хотя сам этого монашек, естественно, не понимал. На то оно и полубессознательное состояние. И к добру ли, к худу ли, но выбраться из него самостоятельно был не в силах.
А потому очень удивился, когда, отодвинув в сторону занавес, милосердно оградивший его от встрясок этого мира, вдруг осознал, что болтает его теперь не в горизонтальном положении, а в вертикальном. Сфокусировав взгляд, понял, что голова его повисла на груди, как у куренка со сломанной шеей, а ноги, на которые был устремлен взор, безжизненно волочатся по земле, оставляя на ней две неглубокие борозды от носков сандалий. Может, он и пробыл какое-то время в таком состоянии, в котором контролировать себя невозможно, но вряд ли за этот период у него вдруг проявилось умение воспарять над землей, передвигаясь вовсе без помощи ног.
То есть кто-то его куда-то тащил.
Судя по стесненному положению, подхватив под руки и зажав с двух сторон. Конечно, самым естественным действием в таком положении было бы начать задавать вопросы. В конце концов, всему есть предел. Особенно терпению человека, и временем, и положением, да и самой жизнью которого в этой адовой стороне все считали нужным с самым непосредственным видом пренебрегать. Но и разговор в теперешнем его положении получился бы не замечательнее стремительной пробежки в полном боевом облачении. Как и ноги, из-за кляпа от постоянно распахнутого положения онемела и челюсть. К тому же грязное тряпье, которым, как подозревал черноризец, вполне могли быть чьи-то портянки, снятые после пары-тройки походов за три моря, из его рта никто вынимать и не подумал.
То есть вести с ним беседы не собирались,
Значит, и при этом подозрении в животе у Якова сжался тугой ледяной комок, поглубже в лес его тащили затем, чтобы там, подальше от посторонних глаз, порешить.
Сам он пошевелиться был не в состоянии. Но паника, вдруг рванувшая, как марионетку за нитки, все его мышцы, едва не заставила предполагаемых убийц выпустить из рук свою жертву. Впрочем, заминка надолго не затянулась. Перехватив поудобнее скрученное и потерявшее всякую чувствительность яшкино тело, причем зажав и сдавив его еще сильнее, душегубы галопом двинули дальше. Но не учли, что в планы раба божьего вовсе не входило искать скорой личной встречи со своим главным работодателем. Он принялся извиваться так отчаянно, как не смог бы и очень старый сом, вытащенный скопом рыбарей на берег. Странно, но дикари-лиходеи не стали костерить его на весь лес, обзывать склизской глистой и награждать за усердие старательными зуботычинами. Все их возмущение внезапно проснувшимся яшкиным инстинктом самосохранения ограничилось недовольным громким сопением. И хотя попыток вырваться из их рук он не прекратил, до предела решив осложнить врагам их черное дело, они упорно сохраняли таинственное молчание и лишь время от времени поудобнее перехватывали вырывающийся из рук улов. Поудобнее, понятно, для себя. А для служителя истинного Бога – все более цепко, неприятно и больно.
Как долго они так бежали, огибая деревья, подныривая под буреломы и продираясь сквозь кусты и подлесок, он бы сказать не смог. Облегчать грязную работу лиходеям Яков, конечно, не собирался ни на миг, но силы его, словно это кого-то особенно удивило бы, оказались небезграничны. Спустя какое-то время отчаянные вихляния его тела стали гораздо более вялыми, потом начали чередоваться с периодами легких передышек, спустя еще какое-то время передышки принялись увеличиваться, а время отчаянного сопротивления между ними непозволительно сокращаться, и в конце концов он с каким-то удивительным равнодушием и отрешенностью, словно речь шла о другом человеке, осознал, что служба его отслужена.
И предпринял последнюю отчаянную попытку вырваться: когда тати проносили его мимо очередного дерева, неосмотрительно приблизившись к нему на слишком близкое расстояние, он изо всех по-настоящему последних сил дернулся, выгнулся, брыкнул вперед ногами и ухватился ими за ствол. Дуболомы, видно не ожидавшие такой подлости, сделали еще пару шагов по инерции, но не смогли состязаться в стойкости с деревом, и невольно выпустили свою жертву.
Словом, победителем из этой маленькой битвы за свободу и независимость вышел Яков. Чего добивался, то и получил. А точнее – падение со всего маха на сушняк, под которым оказались торчащие из земли узловатые и крепкие корни этого самого дерева. Удар получился славным. Черноризец даже не стал давить в горле рванувшее наружу стенание от вгрызшейся в живот боли.
И только сейчас он задался вопросом: к чему были все эти старания? Собственно, чего он добился? Еще больше разозлил киевских разбойников, которым после такого подвига своей будущей жертвы вполне могло показаться, что разницы, в каком уголке этого бора всадить ему в живот тесак – через пару миль утомительного бега или прямо здесь и сейчас  – им, в общем-то, нет? И даже если бы вдруг они вследствие нехитрого яшкиного маневра упали бы так неловко, что дружно посворачивали бы себе шеи, подарив многострадальному монашку долгожданное избавление от их богомерзких деяний, вот что бы он стал делать дальше? Связанный по рукам и ногам, с почти онемевшими конечностями, в неизвестно каком уголке безграничных лесов Гардарики, густо населенных, можно не сомневаться, диким зверьем. И это называется – постарался облегчить свою участь?
Яков невольно застонал еще раз. Только теперь громче, потому как осознание отчаянного своего положения было во сто крат сильнее недавно испытанной вспышки боли.
- Ты что ж, дубина, родственничка признал? Решил остановиться парой слов перекинуться?
Голос был прерывистый, задыхающийся, здорово измученный, но – знакомый.
Очень знакомый.
До такой степени, что Яков даже не хотел задумываться, откуда бы это его обладатель мог здесь взяться. Впрочем, спросить его об этом по понятным причинам все равно бы не смог. Вот что он сумел сделать, так это перевалиться на спину и громко выдохнуть. Впервые за очень долгое время - от облегчения. Пусть даже и ситуация, и место, и неудобная поза, и, конечно, боль, терзающая онемевшие руки и ноги, этому никак не способствовали.
«Не убьют. Не меня. И не сегодня… Не может быть,» - подумал он и сам не заметил, как по корке из сажи, крови и бог весть еще какой грязи, запекшейся на его щеке еще ночью, сбежала вниз слеза. На другие проявления чувств он был уже не способен. Как, наверное, любой варвар в этой стране. Поэтому он и глазом не повел, когда услышал тихий свист вытекающей из ножен стали. И никак не показал, что ему есть хоть какое-то дело до  того, что его без особых церемоний снова повернули на бок, еще сильнее стиснули руки за спиной и… перерезали стягивающие их веревки. Потом избавили от пут и на ногах. Кляп изо рта он непослушными деревяшками, в которые превратились его пальцы, вытащил сам. С видом не менее равнодушным, безучастным и пустым.
Но встать не мог еще долго. Кровь, весьма изрядным потоком хлынувшая по застоявшимся без работы венам, очень болезненно возвращала онемевшие конечности к жизни.
- Ладно уж, передохнем. В любом случае, лучше человека подгонять, подпинывая под зад, чем переть его на себе. Верно я говорю?
Второй из яшкиных загадочных похитителей безучастно пожал плечами.
- Вообще-то останавливаться нам сейчас не желательно. Войско за нами, конечно, не отправят, но любой мало-мальски сведущий следопыт по той колее, что мы оставили за собой, сыщет нас без труда.
- Пусть лучше сыщут нас с мечами в руках и рожами, обращенными к ним навстречу, чем полудохлыми мухами, свалившимися под весом этого вот мешка костей. И откуда весу в нем столько? Вроде, костями гремит на весь лес, а попробуешь поднять, так и пупок развяжешь. Ты, малец, может, до ветру очень давно не ходил? Чем же вас там, за морем, кормят-то?
Яков был занят тем, что сжимал и разжимал кулаки, разгоняя кровь. Чувство было уже такое, словно в кожу впились тысячи иголок. И не поймешь – изнутри или снаружи. Отвечать он был не намерен. К тому же знал, что от него этого и не ждут.
 - Ладно, отроче, раз мы все равно уселись на задницы, давай хотя бы не будем совсем уж терять время попусту. Рассказывай, какого хрена у вас тут творится?
Перстень опустился на землю прямо перед служкой и вдавил в его глаза свой ничуть не улыбающийся взор.

                ХХХ

- Таааааак, - шумно выдохнул белозерец. – И что же мы имеем, братцы вы мои? Что-то у меня башка от всего этого того и гляди разболится.
- Дрянное дело мы имеем, - глухо проворчал Хром. Ему повезло гораздо больше, чем Якову. Хотя ничего удивительного послушник в том не узрел. Удача послушника, судя по всему, не пожелала пересекать границы варварского государства, предпочтя остаться дома. За Хромом послали троих дружинников, но и их каменных лбов оказалось недостаточно, чтобы повязать колчерукого калеку. А тут еще и Перстень с Ромеем очень вовремя на эту неравную стычку наткнулись. Пособили тому, кого хотя бы знали. Потом еле унесли ноги от погони, а после чего узрели, как киевская рать походным порядком двинула вослед белозерской. Послали степняка следить за ее передвижением, а сами решили вернуться на место ночного штурма, выведать какого беса тут творится. Лошадей схоронили в глубине леса, прокрались к петляющей в чащобе дороге и наткнулись на мирно подскакивающую на ухабах повозку. Останавливать ее не собирались, но ненароком подслушали разговор возниц. И поняли, что за ценный груз в черном платье они изволят везти. Пришлось отбивать. Какой-никакой, а все ж соратник.
- Дело – хуже некуда, - продолжил бывший киевский тысяцкий. – Изменой то дело зовется.
- Можно подумать, до сей поры оно как-то иначе звалось.
- Но теперь-то все с ног на голову повернулось. И я теперь на белозерцев малость иначе смотреть стал.
- Да что ты! Ну и ехал бы тогда в колодках вместе с этим вот, - Перстень коротко ткнул пальцем в яшкину сторону, - воителем. А я, например, засомневался – не сваляли ли мы большого дурака, царьградца освободив? Киевляне изменника повязали, а мы поперек них поперли. Выходит, мы теперь тоже – изменники. А с такими всегда лишь кол долгие разговоры ведет.
- Я вот в толк не возьму – ты меня запугать хочешь, или в сторону от разговора, не особо тебе приятного, увести?
- Наш разговор, выходит, господарю тысяцкому неприятен? И чем же это, интересно было бы узнать?
- Наместник Белоозера – изменник. А ты – его правая рука. Воевода…
- Благодарствую, что заметил. А ты не думал над тем, что все это, - он неопределенно покрутил пальцем в воздухе, - все то, что нам сейчас поведал сей мудрый отрок – ложь? Он ведь мог и наврать, чего им, колдунам, стоит?
Хром перевел глаза на монашка, и тому этот взгляд не особенно понравился. Хотя бы тем, что в нем теперь затаилось сомнение.
- Или вот еще что, - не унимался белозерец. – Ежели все-таки не кидать тень на нашего заморского знакомца, вдруг лиходей и предатель Клин Ратиборыч перед смертью решил оболгать ни в чем не повинного человека? Наместника белозерского. Ты об этом не думал? Мы ведь того знать не можем.
- Мы еще не можем знать, что за письмо такое наш общий знакомый привез сюда, чтобы передать лично в руки Фролу Силычу. Или, может, ты знаешь?
- Я – нет. А ты? – вопросил он послушника, глаза которого затравленно перебегали от одного «соратника» на другого. Похоже, его спасение обещало в скором времени перестать быть таковым. Яков лихорадочно затряс головой. – Значит, тоже нет. Жаль. Многое бы объяснило.
Они какое-то время посидели в молчании.
- И что же, теперь киевляне пустились в погоню за моими хлопцами, что ли? – после недолгого раздумья, заполненного шевелением бровей и почесыванием бороды, спросил Перстень. Впрочем, очень походило на то, что вопрос сей он задал сам себе. – Наваристая каша получается. Главное, жуть как интересно, что ж нам теперь дальше делать?
Он обвел колючим насмешливым взглядом своих собеседников. Ни Яков, ни Хром не проронили ни слова. Важно было, что решит белозерский воевода сам.
- Вернее, что мне делать дальше…
Они сидели в кружок на маленькой лесной прогалине. Перстень на земле, сложив ноги на печенежский манер, однорукий пристроился на особенно сильно выпиравшем из земли толстенном корне, задумчиво пристроив руку на рукояти ножа, а Яков прислонился спиной к тому самому дереву, после вмешательства которого и завязался их разговор.
- Теряем время.
Видимо, чересчур долгое молчание, связанное с мыслительными процессами, действительно не вписывалось в натуру этих дикарей. Перстень подорвался на ноги очень быстро, как будто и не сидел только что в неудобной позе, от которой у нормального человека мгновенно свело бы ноги. На требовательно-вопрошающий взор Хрома воевода лишь невесело ухмыльнулся:
- Думай, как знаешь, но нам осталась одна дорога – к моим белозерцам. Если, конечно, ты не желаешь, чтобы еще и они с киевлянами порубали друг друга. И желательно бы нам достать их быстрее, чем Молчан. Тот разговаривать, судя по всему, станет вряд ли. А вот нам надо у Фрол-Силыча кой-что выспросить.

                ХХХ

Он определенно ненавидел коней. И все, что с ними было связано. Особенно, конечно, последствия диких скачек. Потому что для варваров вся эта бешеная скорость с ветром в лицо, может статься, была в удовольствие, но человеку просвещенному дико натирала внутреннюю поверхность бедер, и напрочь отбивала все, что находилось между этими самыми бедрами. Самое страшное, что прекратить сию пытку, достойную христианских мучеников, не было никакой возможности. Казалось бы: отпусти руки, вросшие скрюченными от натуги пальцами в сидящего впереди Перстня – и все, казнь на седле прекращена. Но поди потом, собери свои кости, рассыпанные по местным ухабам.
Каким чудом умудрялся непринужденно держаться в седле однорукий Хром, оставалось с яшкиной точки зрения хитрой загадкой и даже божьим недосмотром. Особенно, если взять во внимание характер и топографические особенности выбранного ими пути. Дорога изо всех сил извивалась под копытами коней, будто желая посбрасывать седоков на крутых поворотах, ныряла в низины, врезалась в подлесок и очень редко выныривала на открытую местность. Впрочем, если это и случалось, оба воя враз дергали за удила, останавливая сумасшедший бег коней, и направляли их в обход полян, прогалин и прочих лесных проплешин. Догадаться, почему, не сложно было и такому даже изрядному наезднику и бойцу, как послушник Яков. Кто его знает, кто может ожидать в зарослях на другой стороне поляны? А делать из себя прекрасную мишень на открытом пространстве мало кому придется по нраву.
Когда монашек, наконец, сбился со счету, сколько раз они объехали предположительно опасный участок пути, Перстень, словно только этого и ждал, развернул пританцовывающее и фыркающее чудовище навстречу Хрому, который следовал на корпус позади.
- Если сейчас леворуч дадим, выйдем через четыре где-то сотни саженей к хуторку. Рать неподалеку должна пройти, вот и узнаем – догнали ее или все еще ноги ломать по буреломам надо.
- А если догнали – то что?
По колючему взгляду Хрома можно было без сомнений догадаться, что он обо всей этой их затее со скачкой наперерез войску думает. И чего примерно от встречи с белозерцами ожидает.
- Разве не уговорились? К наместнику прямым ходом. Я в конце концов воевода, меня-то не пропустить к нему сквозь мой же полк будет сложно.
- Это да, - фыркнул не хуже своего коня однорукий. - Но зато я представляю, насколько нам с этим вот крестоносцем в случае чего выбраться из середки вражеского стана будет непросто.
- Вражеского, говоришь?
- Предположительно.
Два воина несколько мгновений меряли друг друга не особенно союзническими взглядами.
- За своих людей я ручаюсь, - бросил Перстень после того, как перестал поглаживать рукоять висящего на левом боку меча.
- Я в этом уверен, - и не думал униматься Хром. – Только я в тебе уверен ничуть не больше, чем в твоих людях. Когда замышляется великое зло, никогда не знаешь, с какой стороны тебе удар прилетит. Может и со спины. На то оно и великое, что везде может окружить.
- Аки черная туча красно солнышко? Мне от тебя, тысяцкий, не сказки нужны, а помощь. И пока мы тут с тобой собачимся, время идет. А мне очень хотелось бы верить, что еще две русские дружины не столкнуться лбами, пока мы тут с тобой из пустого в порожнее переливаем. Была бы возможность, рванули бы к твоим наперерез. Но ведь ты знаешь, что нас обоих там ждет. Поэтому выход тут один. К моим. И тебе придется мне поверить, - он дернул за узду, разворачивая коня и вместе с тем довольно чувствительно засадив краем железного поруча Яшке меж ребер. Монашек охнул от боли, но внимания на это, дело ясное, никто не обратил. – Как и мне придется поверить тебе. Я поехал, а ты поступай, как хочешь. Но если тебе в самом деле правда нужна, знаешь, куда ехать. 
Послушник Яков едва не вскрикнул, что ему-то никакая дикарская правда отродясь не нужна была, он отлично проживет и без нее, а потому его бы тоже надо отпустить…
Конечно, никто его спрашивать не стал.
Перстень сдавил своему антихристу с копытами бока, и тот с места рванул так, словно от погибели своей помчался. Оглянуться назад, посмотреть, что решил делать калека, никакой возможности не было. С дороги они свернули, а потому любая ветка или пушистая еловая лапа могла сшибить с седла не хуже рыцарского копья на турнире. Впрочем, когда они немного отдалились от дороги и лес стал заметно гуще, воеводе пришлось темп сбавить, продираясь сквозь заросли словно через тесный вражеский строй. Разве что мечом не размахивал. Они поднялись на горб крутого взгорка, проехали какое-то время по какой-то звериной тропе, которую почти полностью скрывали заросли подлеска, выбрались на пологий берег малохольного лесного ручья с топкими берегами. Спустились к воде по ковру прелых листьев, которые с хлипким шелестом разъезжались под копытами коня, заставляя его скользить, а Яшку – крепче и судорожнее хвататься за Перстня. Внизу белозерец направил скакуна прямо в воду. Была она неглубока, но по топкому дну лошадь пробиралась не без труда, постоянно увязая.  Помучав таким вот образом непонятно для каких целей животное еще некоторое время, Перстень направил его вверх по склону с другой стороны ручья. Подъем оказался делом еще более мучительным и животрепещущим. Остальные три холма были полегче. А когда спустились с последнего и продрались через заросли орешника, внезапно, по крайней мере для сидящего сзади преимущественно с зажмуренными глазами Якова, выехали на открытое место.  Его почему-то белозерский воевода объезжать не стал. Напротив. Каким-то неуверенным шагом конь выехал на прогалину и встал, как вкопанный.
- Хрен же ж мне через коромысло, это что еще такое… - совершенно убито прозвучал обычно очень уверенный в себе голос Перстня.
Монашек робко выглянул из-за широченного плеча белозерца и охнул.
Над лесом, что высился на другой стороне прогалины, прозрачно-голубое небо подпирала зловещая широкая колонна жирного черного дыма. Судя по всему, как раз там, куда они направлялись.
Перстень, словно это и не он вовсе до этого добрых полдня путал следы, с диким гиком, от которого у монашка разве что кровь ушами не пошла, рванул с места, позабыв обо всякой осторожности. Глаза Якова широко распахнулись от ужаса осознания, что их может ждать при таком неосторожном маневре. Потом, впрочем, привычно зажмурились.
Странно, но ни стрелы, ни копья из зарослей так и не прилетело. А когда конь, как пес в курятник, вломился в орешник на другой стороне поляны, послушник даже поучительно упрекнул варварского воеводу в непроходимой глупости. Про себя, конечно. Ну, вот стоило ли весь путь до этого места преодолевать с предельной осторожностью и всевозможными хитростями, чтобы, едва доехав до места нахождения предполагаемого врага, вдруг позабыть обо всем на свете и сходу полезть на рогатины.
Чудовищный топот их копытного монстра, треск раздираемого им подлеска и хриплое, поистине сатанинское дыхание, должны были предупредить об их приближении кого угодно задолго до их появления. Вообще, как-то даже отстраненно подумал Яков, он лично принял бы всю эту адскую какафонию за наступление большого войска и бросился бы со всех ног в принципиально противоположном направлении. Но надеяться на то, что там, куда они несутся, их ждут такие же монахи, которые летом решили развести костер, дабы согреться в этом северном краю, резона не было решительно никакого.
Еще пару раз, уже привычно, спокойно и без лишней панической суеты Яшка увернулся от метивших прямо в его глаза веток, практически степенно и размеренно, если не брать во внимание скорость их скачки, нагнулся под мохнатыми еловыми лапами и даже сумел со знанием дела бросить взгляд над плечом Перстня, дабы проверить, какие еще напасти могут ожидать там, впереди.
Надо ж было такому случиться, что именно в этот момент их люцифер в совершенно неприглядных хлопьях желтой пены вынесся на открытую местность. Тут же он протестующе заржал и загарцевал на месте, пятясь назад, пытаясь развернуться и словно говоря своему хозяину – я, конечно, здорово выдохся, но так уж и быть, отсюда постараюсь унестись не менее резво. Даже такому медведю, как белозерец, стоило немалых усилий, чтобы удержать коня на месте. При этом он изрек еще пару фраз, которых просвещенному христианину слышать, а уж тем более задумываться над их прямым значением, не полагалось бы.
А через пару мгновений и Яков понял, почему реакция обоих варваров, и двуногого, и того, что о четырех конечностях, была столь бурной. 
Крики.
Даже нет. Вопли. Нечеловеческие вопли отчаяния, боли и жуткой обреченности. Если ад и можно себе представить, то этот душераздирающий визг и плач вполне подходил в качестве звукового сопровождения гравюр на теологические темы, какие Яков видел в византийских библиотеках не раз и не два.
Кричали люди, которых заперли в длинном и приземистом доме, таком, как стоят обычно скандинавы, и который должно быть принадлежал обитающей на тутошнем краю географии варварской общине.
Стены строения были объяты огнем, который со зловещей прожорливой неотвратимостью подбирался к крытой дерном и корой крыше. Дым именно от этого пламени и возвышался неколебимым столпом над лесом.
Перстень что-то отрывисто прокаркал, но монашек, зачарованно уставившись на чудовищное злодеяние рук человеческих, не в силах был обратить свое внимание на воеводу. Пренебрежение к своей персоне, впрочем, Перстень терпел совсем не долго. Яшка охнул и помимо воли отцепил одну руку от сидящего спереди попутчика, схватившись за здорово ушибленные ребра, в которые миг назад воткнулся бронированный локоть воеводы.
- Бревна сырые, крыша земляная, - расслышал-таки настойчивый рубленый голос белозерца монашек. – Быстро сгорит вряд ли. Но в дыму могут позадыхаться. Вышибай дверь.
Еще не закончив говорить, дружинник как-то хитро дернул плечами,  и Яков бухнулся на землю со всей высоты лошадиного роста. Он ошалелыми, неверящими в происходящее глазами уставился на воеводу, ожидая как минимум чуть более развернутых предложений, но Перстень в его сторону даже не взглянул. Резким движением сдавив коню ребра и дернув удила, он рванул с места прямо в гущу событий.
А развитие их никак не навевало монашку меланхоличного настроения. Спустя очень короткое время он уже понял, почему именно ему Перстень указал на запертую и заваленную снаружи дверь общинного дома, а не стал заниматься ею сам. Он направил распластавшегося над землей, как стрела в полете, хвостатого зверя прямо в гущу людей, столпившихся чуть леворуч от полыхающего строения.  Еще немного погодя осознал – зачем. Судя по факелам в руках, довольно враждебному и воинственному виду, а также поведению, никак не дающему заподозрить их в том, что они тоже примчались сюда на выручку, можно было предположить, что к полыхающему срубу с истошно вопящими в нем людьми эти тати имеют самое непосредственное отношение.
Первым яшкиным порывом, чего уж душой кривить, было развернуться и что есть мочи рвануть отсюда куда подальше. В конце концов, варварам варварово. Какая принципиальная разница в том, сгорят они сейчас, или будут полыхать в адских огнях преисподней, куда, вне всяких сомнений, угодят, как и все прочие язычники и идолопоклонники?  К тому же Перстень, коршуном в стаю голубей врезавшийся в наспех развернувшийся к нему чахлый строй душегобцев, все-таки был не в самом выгодном положении. Пусть и утесом возвышался на поле нежданной брани над супостатами на своей кровожадно визжащей зверюге. Даже такому незавидному стратегу, как монашек Яков, это было очевидно. Потому единственным выходом из всей этой принеприятнейшей ситуации был, конечно, стремительный, в меру сил, побег.
Но вот только ноги почему-то понесли его грешное тело в совершенно противоположном и абсолютно стратегически нецелесообразном направлении. В сторону горящего дома.
Пройдясь по своему, вне всяких сомнений, богоугодному порыву последними словами, позаимствованными в основном из прозвучавшей не столь давно тирады Перстня, служитель истиной веры принялся на ходу выяснять диспозицию.
По всему выходило, что являет она собой наивысшую  степень паршивости. Массивная дверь, открыть которую и в обычном-то ее состоянии можно было, приложив исключительные усилия, сейчас просто насмехалась над ним. Мало того, что створ ее накрепко заколотили  тяжеленными досками, так еще и подперли совершенно неподъёмными на вид бревнами. Даже огонь, застенчиво трогая их языками пламени, не особенно нарушал их монолитный покой.
Именно эти колоды монашку и предстояло сдвинуть с места. Для начала.
Кляня все на свете и стараясь не особенно отвлекаться на звон стали, крики бьющихся, в которых трудно было разобрать голос Перстня, и вопли сжигаемых заживо людей, он с разгона навалился на одну из подпирающих двери колод. Воздух со свистом вырвался из груди, а ладони вывернуло так, будто это брус со всего маху врезался в них, а не наоборот. Левую сторону лица опалило жаром, на миг показалось, что волосы затрещали и задымились, будто их бросили в костер. Но бревно уступило. Даже сквозь рев огня и треск обугливающихся стен было слышно как оно, нехотя корябая гладко ошкуренное дерево двери, солидно, преисполненное чувством собственного достоинства, но поддалось. Шумно вдохнув и хватанув при этом полную грудь горького дыма, Яков навалился на колоду еще раз.  Его сотрясал кашель, руки, казалось, поджариваются не хуже, чем на сковороде, но уступать какой-то деревяшке, сколь бы она неподъемной ни была, отрок, сколь бы тщедушным существом он ни был, прямо-таки по-варварски отказывался. Мало того. Справившись с одним брусом с усилиями, грозившими развязать ему пупок всерьез и надолго, он немедля и ни на миг не переставая истерически кашлять, взялся за другой. Спустя короткое время, показавшееся, впрочем, монашку бесконечностью, на пропахшую гарью, усыпанную тлеющими угольками и припорошенную пеплом землю обессилено рухнули оба борца. И вторая колода, и ее пирров победитель.
Осталось отодрать от двери прибитые к ней доски. Но вот к ним-то вряд ли можно было прикоснуться рукой.
Горло саднило, будто в него напихали колючек от роз, а под веки те же злодеи словно насыпали песка. И это снаружи горящего дома. Сложно было даже представить, что творится там, внутри. Едва стоило подумать об этом, как валяться на земле, оправдывая себя усталостью, невозможностью дальнейших действий, болезненными ощущениями и вообще чем бы то ни было, стало решительно невозможно. Не пытаться спасти людей значило бы стать их убийцей.
Яшка наскоро и как мог более плотно закутал длинными рукавами рясы руки, шумно выдохнул, едва не породив новый приступ всесгибающего кашля, и схватился за исходящую пока еще грязновато-серым дымом и только сверху тронутую рыжими сполохами пламени доску. Надулся, как лягушка от вставленной соломинки. Но без особого успеха. Если таковым, конечно, не считать начавшие тлеть и шаять рукава. Очень скоро и руки ощутили этот жар, отчего монашек, едва не взвизгнув по-бабьи, разжал руки и плюхнулся задом на землю.
Впрочем, времени на то, чтобы даже потереть ушибленное седалище не было. Устало перевернувшись на бок, а потом и на живот послушник встал на четвереньки, снова захлебнулся кашлем, сплюнул на землю ставшую горькой, черной и как смола тягучей слюну. Поднялся на ноги. Бегло осмотрелся.
В двух шагах на земле валялся развороченный и изломанный забор. Вернее, плетень. И одна из его прожилин вполне могла сгодиться.  Можно было просунуть ее в зазор между приколоченными крест-накрест досками и, собственно, дверью.
Уцепившись за нее хваткой утопленника, монашек что было сил дернул на себя. Спина тут же отозвалась острой болью, а изгородь, будто живая и вполне от осознания этого упрямая скотина, не пожелала выпускать из своего организма значимую его часть. Яков дернул еще раз. И еще. Снова и снова. Пока не расшатал плотно подогнанные друг к другу прутья. Они сдались, будто резко разжав пальцы, державшие нужную Яшке жердь.
Он снова свалился, едва не угодив головой в жадно пожирающий стены дома огонь. Почуяв резкий тошнотворный запах горелых волос, служка мгновенно отпрянул в сторону.
И, надо признаться, очень вовремя.
У самого уха просвистело что-то тяжелое и с оглушительным для Яшки треском врезалось в какую-то конструкцию горящего строения. В голове полыхнула мгновенная, до слез острая боль. Вскрикнув, монашек дернулся по возможности в другую сторону, на что боль взорвалась в его глазах мириадами призрачных огней. Будто ему настоящих сейчас недоставало. Ощущение, словно ему в череп воткнули гвоздь, сменилось жжением. Он тут же, даже не успев еще осознать, что опять за напасть на него обрушилась, лапнул себя за голову. Вроде цела. Только какая-то липкая и мокрая. Поднес руку к глазам. И хотя в них по-прежнему все плыло, красный цвет, в который окрасились его пальцы, он все же вряд ли смог бы перепутать с чем-то еще. Лишь мгновение спустя он осознал, что это – кровь. Его собственная.
Панически рванув в сторону, словно это смогло бы его уберечь или хотя бы отодвинуть на безопасное расстояние от этого своего открытия, он только сейчас догадался посмотреть на то, что же нанесло ему травму.
Очень быстро Яков смекнул, просто не мог этого не признать, что слепой рок, как бы не издевался над ним в последнее время, в роковые моменты все же неизменно поворачивался к нему лицом. Напрашивалась, конечно, аналогия про кошку, играющую с мышкой перед тем, как окончательно ее ухлопать, но эту мысль служка постарался отогнать, даже не вдумываясь в нее.
Несколькими мгновениями ранее в его голову едва не прилетело широкое лезвие топора. Спасло монашка лишь то, что за миг до роковой встречи плоти и железа он отпрянул от куснувшего его огня. Сейчас же он все еще стоял на ногах, а не валялся хладным телом, словно в насмешку, у бушующего огня, лишь потому, что этот самый топор, благодаря вышеозначенной убийственной своей ширине, так плотно засел в дереве и за что-то там зацепился, что вырвать его, судя по всему, не представлялось возможным.
Еще Яков понял, что это за боль такая пронзила его голову. Под железной пятой топора топорщился клок черных волос. Надежно вбитых отточенным железом в доску. Окровавленных. Понятно, чьих.    
А прямо перед собой он увидел то, чего увидеть ну никак не ожидал. В каком угодно кошмаре.
Это были налитые стальной решимостью, горящие смертельной злостью глаза человека, которого многие, и Яшка в том числе, предпочитали считать мертвым. Но он жил. И снова убивал.
Сыч.
Здоровяк в изрядно потрепанных и почерневших от грязи и гари шароварах, заткнутых за видавшие виды сапоги, волчовке с заметно полинялым и неряшливо слежавшимся мехом наружу, в которую втиснуто дюжее загорелое и бугрящееся жилами тело. Мокрый, то ли от пота, то ли от грязи чуб половой тряпкой распластался на левой стороне лысины. Усы враждебно щерились волчьим оскалом. Но самые яркие огни ненависти плескались, конечно, в глазах. Определить, отблески ли это бушующего в двух шагах пожара, или отражение адового пламени, давно и прочно обосновавшегося в душе этого человека и душу эту несомненно поглотившего, сказать было сложно.
Одно не подвергалось сомнению - Сыч был здесь. И это его руки, вздуваясь от питаемых исключительной ненавистью усилий, рвали рукоять секиры на себя. Странно, что пока без особого толку. Яшка вовсе бы не удивился, если бы лысый душегуб вырвал вместе с топором и доски, что держали запертой двери, и сами двери, и вообще все бревна, из которых сложена эта хибара. Это ж с какой силой и дикой злобой нужно было долбануть, как-то удивительно отстраненно подумал послушник.
Когда их глаза встретились, Сыч издал какой-то совсем нечленораздельный, поистине звериный то ли всхлип, то ли рык, и лишь дикое в своей странности упорство не позволило ему бросить затею вызволить из дерева секиру и голыми руками сломать Яшке шею. Впрочем, и Яков изрядно удивил сам себя, продолжая столбом стоять на месте, не в силах даже оторвать ногу от земли, не то, что броситься наутек. 
Из оцепенения его вывел могучий удар, сотрясший массив заколоченных дверей. Удар изнутри горящего дома. Вторил ему дружный хор отчаянных воплей, словно грешники, сговорившись, решили всем скопом вынести из петель ворота преисподней.
Бросив на содрогнувшиеся, словно таран в них бил, двери испепеляющий ненавистью мимолетный взгляд, Сыч вновь упер глаза в сторону послушника, словно больше всего на свете боялся выпустить его из вида. Словно от этого зависела его заходящаяся в судорогах ядовитой злобы жизнь.
- Сейчас не уйдешь, - донесся из-за стиснутых зубов прокаленный жаром адовой ярости хрип. – Убью гниду.
Но все пошло вновь не по плану этого палача. И уж конечно совсем не по тому, на который рассчитывал или, вернее, на который хотел надеяться монашек, когда лихорадочно оглянулся назад, затравленно шаря взором в поисках спасения. На Перстня надежды не было. Отчаянно выкрикивая охрипшим уже от постоянного ора голосом совершенно невообразимые проклятия, он с отчаянием тонущего в проруби размахивал мечом направо и налево. А между тем несколько жилистых грязных рук уже вырвали у него повод и упорно клонили шею коня к земле. Еще пара-тройка человек то и дело старалась ухватить всадника за одежду и стащить с лошади. От них-то белозерец и отмахивался. Под копытами коня уже валялось неопрятным красным тряпьем сколько-то тел, еще несколько раненых отползали в сторону от схватки, оставляя на сухой земле багряные разводы.
Словом, надеяться не на кого. И не на что. Не на свои же монашечьи ноги возлагать упования. Не кролик же. От опытного воина они не унесут, нечего даже и думать. К тому же не так давно уже пробовал…
И все-таки стоять на месте и ждать смерти Яшка не мог. Он дышал, сердце билось, руки-ноги были целы, и все это пышущее здоровьем тело не могло так просто смириться с мыслью о том, что оно обречено и по сути уже мертво. Разве могли пойти в счет несколько мгновений жизни до этого неизбежного состояния?
Судя по всему, с такой точкой зрения вполне солидарен был и этот скалящийся славянский волк, который готов был зубами вырвать жизнь из яшкиного черного балахона служки. Он упивался этим моментом неизбежной безнадежности ничуть не меньше, чем от самого предстоящего убийства.
Но Бог, по всему выходило, действительно есть.
Никакие проповеди, псалмы, бытия, священные писания вкупе со всеми богослужениями вместе взятыми не могли доподлинно убедить его в этом ровно до сих пор.
До тех пор, пока Сыч последним испепеляющее-яростным рывком не рванул за топорище, купаясь в предвкушении и упиваясь уверенностью в том, что вот прямо сейчас освобожденное из колоды лезвие так же глубоко угнездится где-то в недрах яшкиного тела.  До тех пор, пока топор, словно именно сегодня твердо решивший поставить точку в своей кровавой биографии, так и не пожелал освобождаться из деревянных тисков. До тех пор, пока усилий Сыча хватило ровно на то, чтобы не высвободить свое оружие из досадного полона, а вместо того с корнями вырвать из пазов наскоро сработанные скобы, державшие доски приколоченными к дверям. И, наконец, до тех пор, пока все эти усилия лысого варвара не совпали с очередным таранным ударом изнутри охваченного пламенем строения. Возможно, последним ударом, который еще в силах были нанести задыхающиеся в адской печи узники общинного скандинавского дома.
Очень сильно сомневался в существовании Бога обласканный ласковым солнышком на ослепительном побережье теплого моря никогда ни в чем особо не нуждавшийся монашек Яков. Ровно до этого мига.
Такого просто не могло случиться. Точнее, не могло случиться совершенно случайно, без вмешательства чей-то явно выраженной воли свыше. Чтобы все это было одним лишь совпадением? Именно излишне рациональный склад ума монашка, до сих пор не верящий в существование Его, сейчас не мог поверить в простую случайность.
Потому что когда все, что случилось в этот застывший в вечности миг на узеньком пространстве перед дверями исходящего пламенем дома, совпало, спасение снизошло на нерадивого служителя истиной веры, как настоящая благодать господня. Пусть и выглядела она как угодно страшно и отвратительно.
Массивная дверь, собственноручно освобожденная Сычом от последних своих оков, с треском ломающихся исполинских костей распахнула пышущий жаром огня и дышащий удушливым смрадом гари зёв. Дальняя от Яшки створка всей своей массой врезалась в чубатую сычеву башку. Он как раз в этот самый момент с восхитительной упертостью пытался вырвать-таки упрямое лезвие секиры из уже валявшихся  на земле досок. Несостоявшийся яшкин душегубец безвольным мешком навоза отлетел в сторону, но куда именно, монашек уже не увидел. Из проема двери выхлестнула лава вопящих, чадящих удушливым смрадом подступившей смерти, горящих и обожженных тел. Назвать людьми эту свору черных от копоти бесов, ни дать ни взять выплеснувшуюся из самого ада, смог бы разве что совсем ничего не смыслящей ни в анатомии, ни в теологии варвар.
Кто-то из этих до дурноты страшных существ походя сбил с ног и Яшку. Служка моментально понял, что очень даже запросто может прямо сейчас, минуя страшную погибель от убийственно отточенной стали, быть насмерть затоптанным этим неконтролируемым стадом чертей. И отчаянно заработал локтями-коленями, стремясь отползти от расплескавшего дикое пламя шабаша на безопасное расстояние.  Само собой, ему стало вовсе недосуг наблюдать за дальнейшей судьбой Сыча. Затоптали его, или адовы силы сумели спасти своего подручного ровно так же, как божественное провидение только что не побрезговало вытащить из глубокой клоаки свое неразумное чадо, это самое чадо волновало мало. Свое собственное спасение нужно было теперь уже окончательно отстоять и самостоятельно закрепить.
Пару раз на него наступили, еще столько же по нему мимоходом прошлись, едва не растерев при этом по земле все его внутренности. Но по большому счету отделался он легко. Надо было это признать.
Мало того. Оказалось, что неплохо себя чувствует и Перстень. Вопреки всякому отчаянию, которому еще совсем недавно он так храбро и геройски, а по-яшкиному мнению глупо, не поддавался. Тати, единственным стремлением которых только что было разорвать всадника и его коня, теперь преследовали совершенно иную цель. Самосохранение. Потому что к рубящему и топчущему их чудищу-кентавру по имени Перстень присоединился еще один. Так и не сумевший их оставить из каких-то своих, несомненно, варварских побуждений, Хром. Тот размахивал своим кривым клинком тоже с явным знанием дела.  Монотонно и буднично. Словно естественная профессиональная обязанность старосты глухой деревушки заключалась именно в этом.
И хоть убей, Яшка не мог уразуметь, каким образом у него получается управлять конем в самой гуще схватки вообще не прибегая к помощи рук. Вернее, единственной своей руки, которая в это время вздымалась и опускалась в искрящихся сталью карающих махах и выпадах.
Правда, лихих людишек, нуждающихся в этой самой каре, становилось все меньше и меньше. Одних она уже настигла, а вторые во все лопатки бросились врассыпную к спасительным лесным зарослям. По их мнению, спасительным. Знали бы они настолько, насколько в курсе был Яшка, как ловко эти два душегуба, белозерский и овнищенский, ловко умеют нестись верхом по лесу, не стали бы искать убежища в таком сомнительном укрытии.
Может, даже осознали бы, насколько все-таки их больше, и постарались бы одолеть этих двух неистовых чертей. Яшка еще раз огляделся по сторонам. И понял, что вырвавшиеся из пекла люди, орущие, вопящие на все лады и готовые на пути к спасению смести все что угодно, не говоря уже о своих палачах, возможно, являли собой довольно устрашающее зрелище, чтобы броситься со всех ног и от него тоже.   




Глава 16
 
Дождь накрыл стольный град непроницаемым саваном. Именно в такие моменты, когда целый мир отгорожен от тебя бурными потоками льющейся с небес воды, особенно остро ощущается одиночество. Особенно если это чувство подкреплено осознанием того, что все те люди, кто тебе дорог, кого ты можешь назвать другом, да на худой конец даже те, кого ты просто знаешь, сейчас находятся от тебя далеко настолько, что умри ты прямо сейчас - даже не икнут. 
А уж если ты перекинут через луку седла, во рту у тебя кляп, а руки привязаны к ногам так, что ты охватываешь тело коня словно чудной хомут, тут хорошим мыслям и вовсе взяться неоткуда. Тряска выбила из Сявки не только все силы, но и хорошенько перекрутила все внутренности. Он был полностью уверен в том, что как только конь остановится, тут-то он, Сявка, и помрет. Поначалу он пытался напрягать руки, ноги, живот, чтобы хоть как-то облегчить страдания. Понятное дело, долго эти перевернутые потуги продолжаться не могли. Уж больно не равны были силы.  В конце концов, смирился и поддался угрюмой монотонности скачки. Хотя его мучений это не отменило. Жижа, брызжущая из-под конских копыт, хлестала по лицу, а дождь немилосердно барабанил по задранной наверх противоположной части сявкиного тела.  Влага, промочив сначала насквозь штаны, теперь утяжелила, казалось, каждый вершок остальной одежды. Ткань уже не впитывала воду, а просто пропускала ее через себя и в конце концов, как переполненная посудина, выливала все излишки. Прямо на голову. На кляп. Который тоже промок насквозь и теперь отчаянно не давал дышать. Сложно было сказать, что хуже - принимать участие в такой вот скачке, или висеть вниз головой в колодце.
Не так давно он и предположить не мог, что такая скачка вообще может случиться. Как может узник княжьего поруба, самого надежного, защищенного и охраняемого места, так просто освободиться, а потом еще и спокойненько сбежать? На коне! Из княжьих же конюшен!
Голова его гудела и раскалывалась от удара, полученного сквозь железные прутья, не очень долго. Смотреть, дышать, соображать и вообще ощущать мир он смог, когда они поднимались по лестнице. Причем лицо Сявки чуть ли не вытирало собой каменные ступени. Его плавающее в тумане сознание даже успело подивиться тому, насколько близко под ним проплывали каменные ступени. Удивление стало сильнее, когда попытка поднять его на привычную высоту отразилось вспышкой острейшей боли в руках, спине, шее и сверкнула вспышкой звезд в глазах. А самое удивительное, что невольный крик боли застрял где-то между зубов. В прямом смысле. Только мгновение спустя он понял, что рот его заткнут какой-то вонючей дрянью. Причем так основательно, что ни выплюнуть, ни вытолкнуть языком ее не получалось. Вытащить руками тоже. Вообще любая попытка шевельнуть руками оборачивалась точно такой же болью, как и попытка поднять голову.
- Тихо, тихо, - доверительно шепнул в ухо снисходительный голос. - Рук у тебя, конечно, две, но мне ничего не стоит умножить их на ноль. Нам это надо?
Сявка не знал, что такое "ноль", и что из себя представляет эта таинственная изощренная царьградская пытка, которую черноризец назвал "умножением", но предпочел не узнавать.
- Как ты, наверное, успел понять по моему внезапно нахлынувшему к тебе интересу, ты мне обязательно нужен живым, - продолжал византиец.
Ничего подобного понять Сявка не успел. Успел понять он только то, что его стукнули по башке и теперь тащат непонятно куда. И действительно - куда? До двери, ведущей в детинец, осталось пять-шесть шагов, а прямо за ней стоит вооруженный стражник. Тот самый неразговорчивый гордец из личной княжьей охраны.  А вокруг него наберется еще никак не меньше сотни таких же умелых воев. На что вообще рассчитывал этот волхв в черных одеяниях?
- Ну так вот, - и не думая посвящать кого попало в тайны побега, продолжал свою песню Никодим - Даже несмотря на огромную необходимость сохранить тебе жизнь, жить ты сможешь и со сломанными руками. Понимаешь? Поэтому не стоит тебе пытаться доставить мне неудобства всякого рода рывками и прочими проявлениями сопротивления. А знаешь, вообще не шевелись. Совсем. Да, и чтобы ни звука. Поверь, все эти меры безопасности в твоих же интересах.
Сигналом к тому, чтобы двигаться дальше, стала новая вспышка боли, которой откликнулись вывернутые назад руки. На сей раз, проходя верхнюю площадку лестницы, Сявка не обратил никакого внимания ни на мерзкую влажность стен, ни на отталкивающую мрачность болтающихся на потолочных балках хлопьев паутины. Все его внимание, кроме, конечно, боли, занимал теперь неподдельный интерес к дальнейшему развитию событий этого наглого побега. Может, поэтому, когда они остановились перед тяжелой дверью темницы, заволновался так, будто это он был беглецом, для которого сейчас все закончится самым неприятным образом.
Никодим еще разок, видимо, для острастки, дернул сявкины руки вверх и только после этого постучал в дверь. Слишком уверенно постучал. Грохнул своим тяжеленным кулаком так, что у стражника обязательно должны были бы возникнуть сомнения, не сам ли князь, случайно провалившись из палат в поруб, ломится сейчас наружу. Конечно, Сявка так уверенно и нахально ломиться бы не стал. И потому ничуть не удивился бы, встреть их сейчас за открывшейся дверью взятые на изготовку пики.
- Совсем, малый, ошалел? - проворчал голос за дверью. - Иль в портки наклал, к мамке скорее захотелось? Ну, так нечего двери ломать, а не то...
Сявке действительно интересно было бы узнать, чем таким может еще пригрозить ему киевлянин, чего он еще не пережил в последние седмицы. У самого сейчас фантазии хватало только на сдавленное мычание от боли.
Не узнал.
Меч гридня, отстегнутый от перевязи, стоял, лениво прислонившись к стене. Прямо около копья. Где-то уже столь же бесполезно применяемое стражниками оружие Сявка уже видал. Не так, вроде бы, и давно. Но последствия этой расхлябанности точно так же не заставили ждать.
Удар был очень быстрым. И, следует признать, своевременным. Прямо в горло. И оглушить, и дыхание сбить, и заставить ошалеть от боли, и заткнуть в глотку рвущийся наружу крик, буде таковой жертва захочет применить. Словом, одним грамотным тычком священнослужитель - божий одуванчик смог убить сразу всех возможных зайцев.
Но на достигнутом, понятно, не остановился. Продолжая одной рукой держать сявкины кисти, второй он схватил стражника за ворот кольчужной рубахи, звякнул плотно подогнанными друг к другу кольцами, молниеносно притягивая его к себе и опуская свой таранный лоб прямо на переносицу дружинника. Что-то неприятно шмякнуло-хрустнуло, из ноздрей киевлянина, будто всю жизнь только этого и ждала, густым потоком хлынула алая жижа. А византиец, словно любое человеческое страдание, происходящее на его глазах, казалось недостаточно искренним, еще раз дернул гридня на себя, на сей раз выстрелив вперед немного согнутое колено.
Гордый житель стольного града жалко взбулькнул, выплюнув жирный сгусток крови на одежду черноризца, и был окончательно выдернут из стоячего положения третьим рывком. Самым сильным. Делая его, царьградец надавил на вывернутые руки Сявки, заставив того невольно посторониться, сам сделал аккуратный шажок в сторону, пропуская мимо безвольное туловище, затянутое в доспехи. Бряцая и звякая, оно пролетело мимо них и вообще мимо верхней лестничной площадки. Прямо вниз. Туда, куда не так еще давно очень опасался грохнуться Сявка.  Падение сопровождалось тяжелым металлическим грохотом, словно на каменный пол низвергнулся набитый железными казанами мешок, затянутый в кольчугу. Пока Сявка невольно тянул шею, пытаясь узнать судьбу гридня, византиец успел выглянуть наружу, воровато осмотреться по сторонам и убрать с прохода оружие пройденного им без особых хлопот стражника. Зариться на дорогой булат он не стал, попросту швырнув его вниз, вслед за хозяином.
Еще раз настороженно стрельнув глазами по сторонам, Никодим вытолкал паренька наружу, аккуратно прикрыл за собой и дверь и со всей возможной аккуратностью задвинул засов.
Хотя все эти предосторожности из опаски обратить на себя внимание лишним шумом оказались напрасными. В небе загрохотало так, что Сявке поначалу показалось, будто сам Перун воспротивился их побегу, немедленно выразив свое негодование. Если бы при таком громыхании небесная твердь у них над головами треснула, разверзлась и обрушилась на землю, его бы это ничуть не удивило.
Такого же мнения, должно быть, придерживались и лошади в княжьих конюшнях. Заржали они так пронзительно, и так дружно, что у Никодима не возникло ни единого вопроса о том, куда им теперь следует податься.
- Не знаю даже, как тебе теперь удастся не верить в нашего бога, - доверительно усмехнулся он, толкая своего пленника перед собой. - Проведение да и только. А главное, - перешел он на шепот, - обрати внимания на эту чудесную в столь людном обычно месте тишину.
И только сейчас византиец немного приспустил поводья. То ли для того, чтобы и вправду дать тому возможность оглядеться, то ли не хотел привлекать к себе лишнее внимание случайного прохожего из княжьей дворни.
И правда, детинец был на удивление безлюден. Хоть бы одна какая-нибудь прачка мимо пробежала что ли! Ни стражи, ни челяди - никого.
Тем не менее, на одну лишь благосклонность своего бога византиец надеяться не стал. Он направил своего полонянина вдоль стены терема, пытаясь как можно больше держаться в тени. Бежать они не бежали, тоже, видать, из предосторожности, чтобы ни привлекать ненужного внимания случайных глаз. Со стороны вообще, наверное, могло показаться, что один из отроков помогает чужеземцу пройти куда-то, провожая его по хитросплетениям княжьего детинца. Дошли до дерева, немного постояли под его сенью, воровато осматриваясь. Вернее, воровато получалось как раз у Сявки. Черноризец же вел себя вполне уверенно и даже нагловато. Как будто уж кому-кому, а ему-то бояться тут было нечего.  Просеменили до угла дома, еще раз аккуратно оценили обстановку, перебежали к другому строению, обогнули его угол, миновали еще несколько клетей да два солидных сарая, которые в Овнище вполне могли бы сойти за приличных размеров дом, куда привести будущую жену - заставить задавиться от зависти всех остальных женихов. Почти у каждого дерева останавливались. Разве что у тоненькой сирени, которая росла, судя по всему у входа в женскую челядную половину терема, тормозить не стали. И не схоронишься за ней, да и кто их, баб, разберет, когда им взбредет в голову выйти во двор? Только когда пробирались мимо приземистой баньки, которая тесно примыкала к взгорку, накрытому односкатной крышей, подпираемой шестью мощного вида  столбами, где-то за пределами видимости стукнула дверь и послышался дробный топот ног. Звук этот заставил Никодима затащить Сявку в тень и на всякий случай напомнить ему, что привлекать сейчас к себе внимание не стоит. Напомнить привычным уже манером - дернув вывернутые руки не сильно, но так, что отроку пришлось зажмуриться от вспышки боли. Заметив эту реакцию, он сочувственно дернул щекой. Извини, мол, ничего личного. Ответить в столь же вежественном духе Сявка, даже если бы и захотел, не смог бы.  А он - не хотел. 
Хлопнула еще одна дверь, звякнув при этом то ли засовом, то ли подвешенным к ней крючком, и снова все стихло. Не желая проверять терпение своего бога, которое могло иссякнуть в любой миг, особенно если хлопнувшая дверь была дверью в покинутый ими поруб, беглецы порысили вперед быстрее. И уже за двумя поворотами достигли своей цели.
Сразу бросаться в конюшню Никодим не стал. Осмотрелись много внимательнее и терпеливее, чем прежде. Все-таки это место после опочивальни князя должно было быть самым охраняемым во всем Киеве.
Но почему-то не было.
Створки ворот немного приоткрыты, и только массивная их тяжеловесность не давала ветру хлопать ими, дабы прибавить этой картине безлюдности и запустения зловещих красок. Пятачок перед входом был, как и полагается, вытоптан сотнями копыт, и лишь у самых стен ветерок лениво перебирал короткую щетину старательно скошенной травы.
Осторожными шагами, словно боясь спугнуть удачу излишней поспешностью, подошли к воротам. Сявка даже не успел вопросительно посмотреть на своего пленителя - что, дескать, дальше делать станешь? Не успел, потому что тот без особых церемоний втолкнул отрока внутрь.
Вопреки совсем уж всем ожиданиям, единственными глазами, встретившими с неподдельным удивлением его появление, были лошадиные глаза. Из дворни - ни души.
Вот этого быть попросту не могло. Ни при каком, даже самом невообразимом везении. Тут даже Сявка заподозрил что-то явно неладное. Угрюмое лицо Никодима лучше всяких слов подтверждало его опасения. Но опасения опасениями, а бежать отсюда злокозненному черноризцу никто не мешал, чем он, конечно, попросту не мог не воспользоваться.
- Ох, неспроста все это, - подтверждая сявкины подозрения, пробормотал себе под нос византиец, подводя своего полонянина к пустой коновязи и крепко привязывая к ней его руки случившимися здесь же, на прибитой к столбу скобе, вожжами. И добавил, направившись к стойлам. - Пугаете вы меня, отцы святые. Даже меня. До одури.
Никто не помешал ему оседлать гнедого красавца, хотя проделывал все Никодим, вернувшийся обратно с лицом еще более мрачным и темным, так неспешно, будто уже и сам с нетерпением ожидал, когда же его, наконец, хватятся и поймают. Дело понятное, никто этого делать не стал.
И даже когда они подъехали к воротам, ведущим из детинца в город, не увидели ни одного стражника. Ни у калитки, ни на нависающем над ней прясле. Правда, уже тогда Сявка, еще пытающийся ерзать в бесполезной надежде устроиться поудобнее, этому факту даже не особенно удивился. А византиец, деловито и откровенно неспеша сошедший с лошади и убравший увесистый деревянный брус, закрывавший ворота, тот так вообще все воспринял так, словно по-другому их бегство и не могло проходить.
Едва они выехали за пределы княжьих покоев и спустились с холма в город, на них обрушился ливень, будто кто-то  из небожителей ненароком опрокинул вниз невообразимо огромное ведро с водой.   

                ХХХ

Кому-то дождь нравится. Кое-кто в его убаюкивающем шепоте даже находит успокоение. Сидя дома перед теплом горящего очага приятно вслушиваться в мерный перестук по крыше тысяч маленьких ног неведомых гостей. Или внимать шелесту листьев за окном, которые, словно книжные листы, тихо  переворачивает неведомый книгочей.
Но если над головой беспрерывно гремит божий гнев, ворочая невообразимые небесные камни и раскалывая их безмерными трещинами, расходящимися с гулким грохотом от края до края укрытого от смертных глаз тяжелыми одеялами туч неба, а плечи почти осязаемой великанской рукой хочет вбить в землю, раздавить, растоптать и смешать с грязью поток воды, никакими благочестивыми и светлыми чувствами промокшая насквозь душа наполняться не желает.
Такой ливень вымывает из тела не то что все чувства и заменяет собой весь мир вокруг, но даже растворяет само время. И когда черноризец после бесконечной скачки сквозь серое непроглядное ничто остановил коня, Сявка этой перемены даже не заметил. Он даже не почувствовал боли, когда ромей, соскочив с седла в склизскую размокшую жижу под ногами и в очередной раз обдав ею лицо своего полонянина, без церемоний сгреб его волосы в горсть и, дернув их, задрал голову вверх.
- Вот так, наверное, и должен выглядеть ваш водяной, - будто сквозь пелену, из другого мира прозвучал в залитых водой и забитых землей сявкиных ушах его насмешливый голос. - Ты что, совсем сомлел из-за какой-то легкой прогулки? - это он уже почти выкрикнул в лицо отрока, развязывая его путы и снимая с конского загривка.
Ну, как снимая. Развязать-то развязал, но ловить тут же скользнувшее вниз тело не стал. Должно быть не захотел мараться. Тягучий всплеск, недовольное фырканье коня, и Сявка погрузился в придорожную грязь почти с головой. Судорожно вздохнул, поднялся на четвереньки и выплюнул набившуюся в рот мутную воду вместе с вонючим бесформенным кляпом.
- Это ничего, бывают на свете и похуже пытки, - приговаривал ромей, проводя коня вповоду мимо мало чего соображающего отрока. Нижняя часть его черного одеяния обрела непонятный бурый оттенок. Брюхо и ноги коня выглядели ничуть не чище. Но слипшуюся во время скачки от грязи шерсть сейчас тихо смывали небесные потоки. Грива и хвост налипли как мокрые тряпки, голова понуро опущена вниз. Словом, настроение у скакуна было ничуть не лучше сявкиного. Поэтому не понятно было, кого из них двоих сейчас пытается подбодрить византиец. До поры до времени непонятно. - Я вот, например, слыхал, одному местному земеле не так давно ни за здорово живешь палец оттяпали. Такое, увы, случается, и на жизнь пенять в таких случаях на мой взгляд совершенно бесполезно.
Говорил он громко, даже почти кричал, не без успеха пытаясь перекрыть своим раскатистым голосом шум дождя.  И никак нельзя было сказать, будто этот человек сейчас боится погони или хотя бы самую малость пытается вести себя скрытно. Он довольно по-хозяйски завел коня под навес, привязал к коновязи, глянул в ясли других стоящих здесь же лошадей и явно остался не особо доволен увиденным, досадливо покачав головой.
Сявку проблемы кормления лошадей сейчас интересовали меньше всего. Руки-ноги, то ли занемевшие из-за скачки, а скорее всего затекшие от пут, слушались с особой неохотой. Не слишком помогало даже то, что теперь они были свободны. Он подставил под тяжеловесные струи дождя ладони, которые ощущал сейчас ничуть не лучше, чем какой-нибудь березовый ковшик, попытался набрать в них воды и смыть с лица грязь. Получилось не с первого раза. Пока он тер лицо, промывал глаза и прочищал нос, Никодим успел снять с морды какого-то богато взнузданного коня сумку с овсом и, не обращая ни малейшего внимания на его слабо протестующее фырканье, привязал угощение своему.
Только после этого он вернулся обратно к Сявке. И даже заботливо присел напротив него на корточки. Потоки хлещущей сверху воды он не удостоил ни малейшим вниманием. Хотя промокли они насквозь одинаково, Сявка все равно ежился от холода и даже невольно поводил лопатками, когда очередная струйка воды стекала с волос за шиворот и бойко пробегала вдоль спины.
- Не люблю обманывать ожидания моей лошади. Даже если она и не совсем моя, - сказал он, глядя Сявке прямо в глаза, и по тону совсем не было похоже, что он пытается оправдаться перед Сявкой за мелкую кражу овса. - Поднатужилась, постаралась для меня, жил своих, так сказать, не жалея, и поэтому по справедливости должна получить награду. Обязательно. По-другому здесь никак нельзя. Я бы даже сказал, что именно на этом должен держаться мир. Коню нужна уверенность, что как бы ни рвали ему рот удилами и ни раздирали шпорами бока - впереди обязательно будет что-то неминуемо светлое. Даже если я его загоню, и он будет дергаться в предсмертных судорогах - с такими мыслями ему все равно будет легче. Понимаешь?
- Нет, - выдохнул Сявка, вытерев рукавом сбегающие по лицу капли дождя.
Никодим кивнул. Вышло у него это даже как-то участливо.
- Да, это видно. Хорошо, постараюсь быть понятливее. Ты сейчас со мной. А мне бы хотелось, чтобы на то по крайней мере время, пока мы находимся вместе, ты был не просто со мной, а на моей стороне. Еще раз повторюсь - исключительно на то время, пока мы вместе. Ни секундой больше.
Он помолчал, будто давая Сявке переварить услышанное. Тяжелые капли срывались с его носа, падая на сложенные в замок пальцы. В колючей стали глаз неумело пряталась насмешка.
- Видишь ли, по воле случая ты угодил в такую историю, из которых живыми возвращаются редко. Честно говоря, никогда. Но! - он расцепил руки, подняв вверх оба указательных пальца. - Пока ты со мной, я в ответе за твою жизнь. Не скрою, в первую очередь потому, что она мне нужна. Но это все равно не отменяет того факта, что я изо всех сил постараюсь ее тебе сохранить. Это-то ты понимаешь? Вот и славно, - кивнул он в ответ на сявкин неуверенный кивок. - Однако мне хотелось бы, чтобы в наших кратких союзнических отношениях были прописаны все точки над и. Если ты попытаешься от меня сбежать, твои шансы умереть существенно возрастут. Даже нет, не так. Твои шансы выжить сгорят синем пламенем. Потому что ко всем серьезным неприятностям, что нам двоим и без того сейчас угрожают, - он повел пальцами вокруг, будто хотел сказать, что дождь тоже входит в число смертельных неприятностей, - у тебя прибавится еще одна - лично мое желание тебя убить. Поэтому наиболее выгодно для нас обоих в сложившихся обстоятельствах быть полезными друг для друга. Тем более - на совсем необременительно короткий промежуток времени.
Своим почти осязаемо острым взглядом он заглянул, казалось, не в глаза, а сразу в душу.
- Ты со мной согласен?
А что ему еще оставалось? Сявка совсем не был уверен в том, что сразу же после его отказа черноризец не воткнет  ему нож промеж ребер.
Он кивнул. Получилось довольно обреченно.
- Ну вот и славно, - улыбнулся ромей, всем своим видом показывая, что услышал сейчас самую важную новость в своей жизни. И никакие промозглые небесные неприятности не могли омрачить радости от ее осознания. Он даже участливо приобнял овнищенского парнишку за плечи, и по-свойски потрепал по волосам, ничуть не озадачившись тем, что замарал об него свою мокрую, но все же в основном остававшуюся чистой рясу. - Ну что, пошли внутрь, зря что ли приехали? Для того, насколько я, как человек божий и малосведующий в таких делах, понимаю, и строятся так называемые трактиры. Как, например, вот этот, - он обвел широким жестом подворье, будто все здесь принадлежало ему. - Знакомься - "Спустившийся с небес"! Ничего название не напоминает?

                ХХХ

Кто такой, этот "спустившийся", как давно он спустился и откуда, понять было трудно. Потому что народец, здесь подобравшийся, божьих калик совсем не напоминал. Грязные оборвыши, заросшие от пят до самых глаз непонятной помесью грязи и волос люди, которых никто бы никогда не заподозрил в честном труде. Сявке не оставалось более ничего, как вознести благодарности богам за то, что зашли они именно в таком замызганном виде, какой им любезно подарила бешеная скачка сквозь грязевые столичные разливы. В любом другом они бы, пожалуй, из тутошней толпы здорово выделялись. Даже несмотря на то, что насколько здесь много людей, столов, лавок и вообще как велика изба, понять было мудрено. Зато ясно становилось сразу и с порога - света тут мало. На улице, конечно, не ясно, но все-таки не ночь. Но здешние ставни, словно желая оградить всех от несомненных неприятностей, которые сулили солнечные лучи, решительно обрубили всю связь с внешним миром. Светильники были развешены на немногочисленных поддерживающих кровлю столбах, да и то не на всех. Судя по всему, хитрый шаг этот сделан был для того, чтобы люди меньше обижались друг на друга. Карманники могли с удобством шарить в чужих кошелях, душегубы имели возможность не особо прятать за пазухой кистени да тесаки за голенищами, а хозяин - не бояться быть пойманным за руку, которая бадяжит пиво с мочой. Ну, и, не стоит забывать, насколько удобнее вытаскивать в таких потьмах мертвяков, не отвлекая внимания гостей корчмы и не портя им этим неаппетитным зрелищем настроения.
Именно поэтому хозяин такого вертепа непременно должен иметь сыновей, желательно взрослых, и обязательно матерых. Нанимать работников - это полагаться на их честность, которой у них быть попросту не может. Пустить дочерей разносить пиво этой мрачной своре жителей темных закоулков киевских улиц - больше никогда их не увидеть. Поэтому - только сыновья. Обязательно страшные, угрюмые и глыбообразные.
Сявке, который хитростей киевского ведения корчемного хозяйства ведать попросту не мог, все это по ходу их продвижения вглубь трактира вполголоса объяснял служитель ромейского благочестивого бога. Надо сказать, со знанием дела.
- Вот этот молодой человек приятной наружности, судя по всему, и есть один из отпрысков здешнего хозяина, - заговорщически промолвил вполголоса Никодим, одними глазами показывая на продвигающегося сквозь плотный строй выпивох и прочих оборванцев дородного молодца. Если бы не этот легкий указующий прищур, Сявка в жизни бы не отыскал в этом сальном обрюзгшем неряхе в длинной неопределенного цвета рубахе, заляпанной непонятно чем, и следа приятной наружности.
- Любезнейший! - постарался привлечь к себе внимание приятного сына корчмаря ромей.
Тот лишь нехотя повернул в его сторону голову. Не прекращая свое солидное неспешное движение вперед. Только сейчас Сявка обратил внимание, что в здоровенных руках этот тип держит шесть кружек, в которых пенилось страшно даже подумать что подозрительного цвета.  Впрочем, большего внимания к своей скромной персоне византиец и не требовал. Он что-то сказал толстяку, причем не проронив при этом ни звука, одними губами. Тот, что интересно, понял. Спустя пару мгновений, которые у него, должно быть, ушли на обдумывание, увалень едва заметно шевельнул бровью и скосил глаз в сторону.
- Нам по одному темному! - зычно объявил царьградец, будто никаких перемигиваний между ними сейчас не было, и единственное, что его интересовало, это здешнее пиво. Темное. Будто оно чем-то отличалось от светлого. Или от луж во дворе. - Нам туда, - это уже относилось к парнишке, которого черноризец хватко цапнул за рукав и настойчиво потащил куда-то. Вернее, туда, куда указал отпрыск здешнего хозяина.
А там был широкий столб, один из тех, на которых не было никакого светильника, а потому тьма вокруг него выглядела особо зловещей и как будто даже осязаемой. И лишь подойдя чуть ближе, отрок разглядел за этим сумрачным покрывалом нечеткие очертания приземистой двери. А около нее - не очень широкого стола, за которым восседали две зыбкие тени. Одна больше, другая меньше. При ближайшем рассмотрении они оказались не бесплотными духами или устрашающими призраками, на что очень рассчитывал Сявка, а вполне натуральными людьми.
Никодим, не раздумывая, шлепнулся прямо напротив них, на свободную скамью. Хотя то, что при такой толкотне никто из здешней публики не захотел занять эти вот свободные места, не могло не наводить на настораживающие мысли. Не позволив им как следует посеять в душе у своего пленника сомнения, Никодим снова дернул его за рукав, причем так основательно, что парнишка вынужденно плюхнулся рядом.
- Ну и погодка, - располагающе улыбнулся  ромей с таким видом, будто именно их эти двое здесь и ждали.
Глаз этих татей Сявка в темноте не видел, как и вообще большей части лиц, но даже ему сомневаться не приходилось - они не кузнецы, сапожники и землепашцы, а именно тати. Они не ответили ни слова, но напряжение, темным надгробием повисшее над их столом, лучше чего бы то ни было подтверждало сявкины подозрения.
- Льет, будто там, сверху, тоже есть бабы, и сейчас они принялись всем скопом тряпье выжимать, - добродушно хохотнул ромей, ничуть не смущаясь в одиночку поддерживать непринужденную дружескую беседу. И тут же, немного нагнувшись вперед, будто собирался шепнуть приятелям непристойное продолжение своей шутки, заговорил тише. - Мне нужно сейчас пройти в эту дверь. Если, конечно, там сейчас тот, кто мне нужен. И сиди сейчас по вашу сторону стола вместо вас я сам, то ни в коем случае не стал бы мешать тому мне, который находится по эту сторону, - для наглядности он показал обеими руками на себя. - Ведь по-настоящему радоваться жизни может только здоровый организм.
И, откинувшись немного назад, он громко рассмеялся как после на редкость удачной шутки. Снова один. Потому что всем остальным за их столом вдруг стало не до смеха.
Особенно Сявке. Потому что он ни за что не смог бы сказать, когда и как в их беседу вмешался нож. Он не блеснул при неверном дрожащем свете, не вжикнул, хищно выметаясь из своего тайника - он просто возник в руке более мелкого и, судя по всему, более шустрого из двух молчаливых собеседников ромея. Был он грубоват, неказист, сработан не из самого дорогого железа и мастером не из числа умелых. Но судя по истончившемуся лезвию, натачивали его частенько. Поэтому в остроте его сомневаться не приходилось.
Ромей и не стал.
Сделав какой-то быстрый колдовской мах широким рукавом своей рясы над кулаком, сжимавшей нож, второй рукой Никодим чуть ли не ласковым, но в то же время неуловимо быстрым движением аккуратно взялся за этот самый кулак и, как ни в чем ни бывало, чуть перегнувшись через стол, направил его в сторону его же хозяина. Узкое лезвие из темного непримечательного металла охотно погрузилось в горло только что живого человека. Именно в этот момент Сявка искренне порадовался тому, что не видит сейчас его глаз. Глаз, из которых в эти мгновения уходит жизнь. А еще спустя несколько ударов сердца он вдруг ощутил, что ему на ладони, которые он держал на коленях, с досок стола начало капать что-то теплое. Опустил глаза.
Кровь. Она растекалась по столу ничуть не хуже тех луж, что плясали сейчас, расстреливаемые каплями дождя, во дворе. И только спустя еще какое-то время, он ни за что не смог бы точно сказать, какое именно, до него дошло, что это за волшебный взмах рукавом проделал ромей. Он лихо и явно не по божьим заповедям перерезал спрятанным где-то в рукаве рясы клинком жилы у локтя незадачливого татя. Понятно, что после этого он мог делать с покалеченной рукой что угодно.
Второй громила завидным проворством своего друга не обладал. Чем он обладал, так это здоровенными ручищами, каждый палец на которых был до того внушителен, что на любой из них вполне можно было плотно подогнать железную головку молотка.  Но чтобы эти убийственные руки на бочкообразном теле как следует расшевелились, требовалось время. Еще больше его требовалось на то, чтобы мозг великана осознал, что же сейчас произошло в окружающем мире, и как на эти изменения следует реагировать.
Черноризец всего этого ждать не стал. Он опустился на свое место, при этом не позабыв заботливо опустить голову только что убитого им человека на стол, всем своим видом показывая, что все его действия - самые учтивые на свете проявления заботы, и он ничего не опасается больше, чем ненароком ушибить о столешницу лоб внезапно заснувшего человека. При всем при этом, заметил Сявка, он дружески держал одну свою руку, ту самую, которой он только что делал ловкие колдовские движения, поверх могучей длани бугая. Дружески, но настойчиво.
- Во дает, - всхохотнул он, сдобрив голос отчетливыми завистливо-восторженными нотками. - Мне бы так. Залил бурдюк, но ни-ни чтобы обратно через край. Хлоп на бок - и все оставил при себе! Лишь бы только завтра здоровье не пришлось по закуткам собирать, - последние слова он говорил, не отрывая взгляда от здоровяка, и если у кого-то в этой корчме и могли закрасться сомнения, для чьих именно ушей они предназначены, то только не за их столом.
- Я повторюсь, мне нужно войти в эту вот дверь и желательно как можно скорее, - заговорил ромей так тихо, что даже сидящий рядом Сявка волей-неволей вынужден был к его словам прислушиваться. Судя по лицу их собеседника, он вынужден был делать то же самое, только с гораздо большим тщанием. - И да, ты сейчас не ошибаешься, если чувствуешь, будто бы в руку твою упирается сейчас нечто острое и способное оттяпать всю кисть. Тебе никогда не отрезали кисти руки?
Ромей сейчас смотрел в глаза верзилы взором, в котором читался совершенно искренний интерес. Что, видимо, и сбивало здоровяка с толку. Потому что обе руки у него были на своих местах, о случаях, чтобы они у людей отрастали заново, он никогда в жизни не слыхивал, а потому как реагировать на вопрос, понятия не имел. Особенно если учесть, что какая-то часть его сознания была занята осознанием гибели своего подельника.
- Я ведь почему спрашиваю? - продолжил византиец, не дождавшись ответа. - Мне всегда было интересно, насколько быстро и адекватно тело человека может среагировать на смертельную опасность, направленную против него, в то время, как испытывает сильнейший болевой шок.
Он участливо помолчал еще немного, давая время молчаливому собеседнику переварить услышанное. Хотя было видно, что время это явно тратилось впустую.
- Видишь ли, в чем шутка. Если я тебе сейчас отрежу, например, всего один палец, твой организм мгновенно среагирует так, будто его убивают, и все свои резервы направит на устранение и решение именно этой проблемы. Не в силах отвлечься на что-то другое. И вот в этот самый момент он наиболее уязвим, если подвергается настоящей опасности. Этот как если посмотреть на солнце. Никогда не пробовал? У вас же здесь бывает солнце? Бывает, глянешь на него, особенно, если на мгновение-другое задержишь взгляд, то потом чувствуешь себя как мышь в скворечнике - не разберешь ни где ты, ни что вообще происходит. То же самое и с болью. Чиркнешь палец щепкой, организм первым делом завопит "убивают", а пока разберется что к чему, именно в этот-то момент его и можно совершенно безнаказанно убивать. Собственно, именно так я только что и сделал, когда разговор с твоим коллегой вступил в необратимую стадию.
При этих словах черноризец как-то даже участливо свободной рукой похлопал по плечу навалившегося на стол бездыханного тела. Будто ничего его не занимало больше, чем состояние здоровья перебравшего гуляки, которое должно было выпивоху очень сильно расстроить завтрашним утром.
- Ну так что? Пошли? - заговорщически подмигнул бугаю Никодим, указав на запертую дверь за его спиной бодрым кивком.
Тому на сей раз много времени на обдумывание не потребовалось. Он кивнул.
И именно в этот миг в их темный закуток водвинул свой тучный организм, ни сном не духом не подозревающий, насколько по-соседски он сейчас располагается к смерти, толстобрюхий сын хозяина. В руках он небрежно держал две кружки, по пухлым неряшливым бокам которых неохотно сползали пенные разводы непонятного вида. И в тот момент, когда Сявка уже всерьез стал подумывать, что сейчас ему придется выхватывать нож из горла развалившегося на столе трупа, дабы хоть как-то побороться за свою жизнь, Никодим вновь его удивил.
- Оооо! - радостно вскрикнул он. – А вот, наконец, и наше пиво! Друг мой, - лучась непередаваемым восторгом и неподдельным дружелюбием, глаза ромея остановились на Сявке. - Друг мой, что же ты сидишь? Не заставляй уважаемых людей, к которым, вне всякого сомнения, относятся все присутствующие здесь люди, ждать. Скорее же возьми сей чудесный напиток!
Затравленно взглянув на своего вынужденного попутчика, парнишка неуверенно поднялся из-за стола, ожидая разоблачения в любой миг и поэтому с большой неохотой отдаляясь от спасительного для себя, как он считал, тесака. Как бы глубоко тот не находился в теле другого человека. Почему пузан не задался вопросом, с чего бы это вдруг один из головорезов отца развалился на столе, было крайне удивительно. Желая как можно дольше продлить эту недогадливость, отрок  постарался встать и обернуться к новоприбывшему так, чтобы закрыть собой как можно больше крови на столе, не говоря уже о том дурно пахнущем источнике, из которого она набежала. Но тут же возникла новая трудность. Толстяк держал пивные кружки за ручки, и чтобы перехватить их у него, понадобилось бы взяться за их слизисто поблескивающие бока. Делать этого почему-то совсем не хотелось. Да даже если бы Сявка и обрадовался принесенной бурде хотя бы вполовину так же сильно, как благочестивый черноризец, и в таком случае пришлось бы постараться. Кружки были чересчур пузаты, и его пальцы, хоть переломай их, чтобы сильнее растопырить, никак не смогли бы сомкнуться на них. Он уже хотел обреченно сунуть пальцы внутрь этих маленьких бочонков и подхватить кружки хотя бы сверху, за края, но вовремя остановился.
- Ну что же ты медлишь, отрок! – нетерпеливо взвыл алчущий никодимов  голос у него за спиной. – У нас с уважаемым человеком, с которым нам выпала редкая честь встретиться за этим чудесным столом, право, сейчас случится острейший приступ жажды. Шевелись же!
Когда тебе что-то приказывает сделать человек, только что запросто ухлопавший другого, на его понукания очень сложно не обращать внимания. Вот и Сявка поневоле ускорился, неловко цапнул кружки растопыренными пятернями, с ужасом понимая, что они, как два особо жирных слизня, настойчиво и неумолимо выскальзывают из пальцев. Чтобы сохранить их, жижу, плескавшуюся в их темном нутре, ну и хоть какие-то остатки собственного достоинства, он резко крутанулся на месте и благодаря этой исключительной резкости даже почти успел поставить сии корыта на стол.
«Почти» - это потому что Никодим, как бы он ни сучил ногами под столом от нетерпения хапнуть полным ртом эти помои, пить их, судя по всему, все же не собирался. Потому что как иначе объяснить его ногу, внезапно возникшую прямо на сявкином пути к спасению? Да так настойчиво возникшую, что парнишка, само собой, о нее споткнулся и, не успев даже как следует выругаться, плюхнулся на колени. Обе кружки с приглушенным деревянным стуком ударились о стол, а их содержимое, чему даже порадовалась совсем крохотная часть сявкиной души, и знать ничего не желавшая о поглощении этой гадости, выплеснулось прямо на разлитую по доскам кровяную лужу. Смыть ее этот поток не смыл, но теперь точно определить ее происхождение можно было разве что при очень большом желании. Каковому у толстяка, воткнувшего в Сявку полный ядовитой брезгливости взгляд, взяться было просто неоткуда.
- Да чем же я сегодня так прогневил Бога! – возопил черноризец после недолгой немой сцены.
«Можно подумать, ты не знаешь», - процедил про себя Сявка, тяжело поднимаясь с коленей. 
Еще раз обреченно вздохнув, Никодим сокрушенно покачал головой, рассеянно взял одну из кружек, с надеждой заглянул в ее нутро и, вдруг заметно оживившись, схватился за нее, словно за последний в своей жизни шанс на спасение, и резко опрокинул обнаруженные остатки ее содержимого в себя. Сявка в этот момент находился к нему ближе всех, но даже он не понял, что означало возникшее в этот миг на лице ромея выражение. То ли неземной восторг, то ли рвотный порыв.
- Ммммммм, - как обожравшийся сметаны кот протянул он, не открывая рта. При этом черты его физиономии наконец-то сложились в нужную мину – удовольствия и приятного удивления. – Вот это я понимаю! – наконец-то нашел он в себе силы проглотить наполнившую рот жижу и таки высказаться. – К черту! За такое удовольствие ничего не жалко! Мил человек, будьте так любезны, принесите нам еще три сосуда со столь же чудесным содержимым. Очень вас прошу. Я клянусь всеми богами, каких вы только пожелаете призвать в свидетели, этому криворукому пугалу, - он небрежно ткнул большим пальцем в сявкину сторону, - я не поручу больше даже мои портянки разматывать, и впредь буду принимать ваш прекрасный напиток исключительно самостоятельно. А ты, - его уничтожающий взгляд уперся куда-то в район сявкиной переносицы, - чтобы вытер тут со стола все это непотребство!
Все это время рукав Никодима со спрятанным в его складках стилетом продолжал тяжелым напоминанием покоиться сверху на руке сидевшего напротив татя.
И тут толстяк заметил распростертое на столе тело. Вопреки ожиданиям Сявки, который уже подогнул колени, хотя еще и не определился, куда именно будет рвать с места – к выходу или к тому самому ножу в горле их несостоявшегося собеседника - поднимать из-за этого шум отпрыск трактирщика не стал. Его ставшие вдруг требовательно-колючими глаза остановились на втором охраннике таинственной темной двери.
Краем глаза Сявка подметил, как почти ощутимо напряглась и потяжелела вооруженная длань черноризца.
Припертый к стенке, а точнее сказать, к столу, здоровяк не придумал ничего лучше, как пожать плечами.
Удивительное дело, но такой ответ вполне удовлетворил толстяка. Он подошел чуть ближе, заставив еще больше похолодеть сявкины руки-ноги, но, похоже, ножа в горле своего возлежащего на столе знакомца так и не заметил.
- Вам какого лешего тут надо? – приглушенно спросил он у припавшего в очередной раз к кружке Никодима. – Не всякого принимают за этой дверью.
- Ну, так именно это, - с видимой неохотой оторвавшись от неземного удовольствия, которое доставляло ему  поданное питье, откровенно заговорщическим тоном ответил ромей, - мы сейчас и обсуждаем. Насколько достойно наше дело того, чтобы мы оказались в числе тех счастливцев, которых за этой дверью принимают. А насухую ни колесо у телеги не крутится, ни тем более такие разговоры не говорятся.
Он выдержал небольшую паузу, словно давая словам дойти до ушей того, кому они предназначались. А затем и смыслу этих слов – делай, что тебе велено, а серьезные вопросы тут и без тебя есть кому обсудить.
Неряшливый брюхан, пригвоздив напоследок византийца недобрым взглядом к столу, на котором и без того хватало пригвожденных тел, неохотно развернулся и подался в обратном направлении, угрюмо раздвигая плечами податливую толчею. Неизвестно, как долго еще Сявка провожал бы его недоверчивым взглядом, но тут его резко дернула за рукав, грубо усадив на скамью, какая-то сила. Сила эта таилась в свободной ромейской руке.
- Значит так, делай в точности так, как я скажу, - вполголоса затараторил он, не спуская при этом взгляда со своего улова на другом конце стола. – Мы сейчас с нашим общим другом встаем и заходим в эту дверь. Вдвоем. Ты остаешься здесь. Сидишь как можно дольше. Желательно так же и там же, где сидишь сейчас – чтобы закрывать собой от лишних глаз второго нашего общего друга. Сиди, пей мочу, - будто для большей наглядности он перелил остатки пойла из второй кружки в ту, от которой только что не мог оторваться. – Цеди вот это вот как можно дольше. Тем более, что все равно залпом выпить столько навозу у тебя не выйдет. За нашего третьего общего знакомого, разносчика помоев, можешь не беспокоиться, сюда он еще долго из чувства мещанской мести по отношению ко мне подходить не станет. Когда проглотишь содержимое этого ночного горшка, кружки поставь так, чтобы вид нашего отдыхающего приятеля ими основательно был загорожен. После этого неспеша, с достоинством вытираешь стол, мне плевать чем, хоть портки снимай, и так же неспеша продвигаешься к выходу. Там с наглой рожей отвязываешь нашего коня, а также еще любого другого, и ждешь меня. Ежели из дверей этого расписного терема вместо меня выметнется кто угодно другой, и ты поймешь, что выметнулся он именно по твою душу, сигай на лошадь и мотай отсюда. Понял? Все, мы пошли.
Он быстро поднялся, глазами дав понять здоровяку, что время пришло, обошел стол и дружески приобнял вставшего бугая за плечи. Судя по тому, как у того невольно задрался подбородок, клинок в никодимовом рукаве на сей раз касался его горла. Подойдя к двери, бугай без всяких хитростей просто-напросто ее толкнул. Она даже не была заперта. И открылась без малейшего скрипа.
Прежде чем нагнуться и исчезнуть в ее зловеще-темном зеве, Никодим обернулся.
- Да, и не забывай о нашем уговоре. Никаких побегов. В конце концов, здесь только я один и не желаю твоей смерти.
Холодно подмигнув, ромей растворился в темноте, бесшумно притворив за собой дверь.

                ХХХ

Два раза он думал, что ему наступил конец. Потому что тело отчаянно не желало поглощать в себя эту жидкость. Дошло до того, что всякий раз, едва заприметив приблизившуюся ближе, чем на три вершка ко рту кружку, оно так и норовило в нее же блевануть. Не иначе чуяло смертельную отраву. И в кружке, и поверх нее. Потому что поднести источающий зловоние сосуд к своим губам, не совершив этим преступления перед собственным телом, было немыслимо. В один из таких отчаянных моментов, когда так называемого пива оставалось совсем на донышке, но пить его было нужно, раз уж приказано, Сявка даже поймал себя на том, что смотрит на лежащий перед ним труп с толикой зависти.
Благо, чувство это быстро прошло, когда он обнаружил, что на стол опять стало трудно поставить локти, не испачкав их во вновь растекшейся по нему кровяной луже. Вернись сюда хозяйский сынок раньше рассчитанного Никодимом времени и застань он Сявку со столь грустным соседом, вряд ли поверит, что человек сам себя зарезал, лишь бы не пить эту бурду. Поэтому отрок аккуратно возвел баррикаду из двух пустых кружек перед мертвым телом, на сей раз даже порадовавшись толстобрюхости сих ведер, и, даже не потрудившись протереть стол, решительно зашагал к выходу. По дороге ему попались два доходяжного вида дрища, представившихся героями войны, а также один нагловатой наружности губошлеп, который сказался беглым душегубом. Объединяло их одно - всем нужно было пару монет на опохмел. Особенно - грозному татю. Тот, получив отказ, не преминул пожелать Сявке с этого дня держаться подальше от темных подворотен. Можно было подумать, будто до сих пор Сявка из них не вылазил.
Дождь прекращаться и не думал. Правда, сейчас он уже не лупцевал землю с неистовостью главного ее врага. Лил равномерно, нудно, наполняя мир вокруг шелестом, придавливающим и прибивающим в грязь все остальные звуки.  Лужи во дворе трактира ошалели от своей бескрайности, отыскали лазейки наружу и теперь бодрыми ручейками текли за ворота. А один - куда-то под крыльцо. От отсыревших углов корчмы отслаивались целые куски глины. Из переполненной поилки у коновязи рывками выплескивалась смешанная с овсом и соломой вода.
Отвязывая лошадь, сведенную ими с княжьих между прочим конюшен, Сявка то и дело воровато озирался по сторонам. Все ему чудились глаза государевых гридней, устроивших за ними погоню и теперь цепко выглядывавших его, конокрада по их разумению, сквозь водяные потоки. Совсем тяжело стало, когда пришлось выбирать второго коня. Если мало кто из местных знал, что лошадь, на которой они сюда приехали, им вовсе не принадлежит, то умыкание второй в глазах кого угодно из здешних людишек выглядело бы несомненным конокрадством. А за такое даже в самом лучшем случае очень просто можно схлопотать нож меж ребер.
Вот почему Сявка, скрепя сердце, решил выбрать самую чахлую из стоящих здесь лошаденок. И именно по этой же причине тело покрылось холодным потом, когда за спиной раздался недовольный гнусавый голос:
- Куда это ты навострился?
Даже не поворачивая головы, парнишка с ухнувшим в башмаки сердцем понял - голос принадлежал явно не ромею.  И что ему, скажите пожалуйста, было при таком раскладе делать? Черноризец сказал, ждать его. А если запахнет жареным - сигать на коня и нестись отсюда. Но пахло ли сейчас паленым? Как это определить? Выросший в далеком Овнище отрок ответов на эти вопросы, конечно, не ведал. Как, впрочем, и на тот, который ему только что задал неприветливый голос за спиной.
- Я спрашиваю, далеко собрался? - на крыльце корчмы с очень недовольным видом стоял неряшливый бурдюк, который давеча приносил их компании выпивку. Он недовольно поглядывал струи воды, срывающиеся двускатной крыши навеса. И видно было, что выходить из-под нее он не собирается. Видимо, из страха, что дождь, не приведи боги, может смыть всю грязь с его одежды. - У нас не принято уходить, не заплатив. По крайней мере, живым.
Большие пальцы увальня были деловито подоткнуты за разлохмаченную веревку, подпирающую рыхлый живот.  Взгляд - обычное для стольного жителя снисходительно-насмешливое превосходство. Причем - мрачное. Больше всего походило на то, что на Сявке корчемный отпрыск собирается выместить злобу. Интересно было бы знать, на что. Коли за едва не сведенную со двора лошаденку - плохо. Правда, если не за нее, а за обнаруженное на столе умертвие - то это уже гораздо хуже. Хотя, ежели и вправду всего лишь из-за денег весь сыр-бор намечался разгореться, то хорошего в том тоже было не много. Чего-чего, а денег-то у Сявки отродясь не было.
Поэтому он с деревянной рожей истукана продолжил заниматься тем, что делал - красть лошадь.
- Ты, малец, на ухо туг? Так можно тебе в башке еще одну дырку расковырять. Можешь ее как ухо пользовать.
- Себе расковыряй. Чтоб заместо глаза была, раз теми, что есть, не видишь, - нагловатой деловитости тона деревенского паренька позавидовал бы и Котел. - Ты сам-то как думаешь, могут у меня где по карманам деньги заваляться, али нет?
- А это мы щас проверим.
Еще раз опасливо покосившись на косые росчерки успокаивающегося дождя, боров недовольно шагнул за пределы крыльца. Сявка мигом оценил его дородные размеры и внушительной толщины ручищи. И быстро смекнул, что такими большущими они стали вряд ли из-за одного только таскания кружек по пивной. Он быстро мазнул взглядом по сторонам, выискивая какую-нибудь оглоблю поблизости. Не голым же задом медведя пугать?
Хозяйский отпрыск, впрочем, крови не сильно-то и хотел. Он лишь схватил наглого задохлика за грудки одной своей лапищей, да и отшвырнул подальше. Вышло так, что на пару шагов дальше навеса над коновязью. Да еще и в лужу.  А потом, не особо обращая внимания на поверженного в прямом смысле в грязь под ногами  врага, принялся рыться в притороченной к седлу суме. Что в ней было, Сявка не знал. Как-то не было оказии копаться в пожитках на чужой лошади. К тому же выглядела она до того доходяжно, что вообще странно было - чего надеется там найти этот бугай?
Нашел он кушак, новую рубаху с расшитым воротом, да грошовые бусы. Скомкал все это в своем пудовом кулачище, да с такой злобой пихнул обратно в суму, что лошаденка аж присела и жалобно заржала.
- Который тут этого твоего умника конь? - взрыкнул молодой тать.
- Ладно вы тут, погляжу, гостей встречаете. Приветливо, - прокряхтел Сявка, поднимаясь из лужи. Судя по всему, он и впрямь хотел взыскать деньги за выпивку. Ни о чем другом, что стряслось под крышей их трактира, сынок корчмаря пока еще не догадывался.
- Кому гость, а кому в горле кость.
Так как взнузданными стояли только две лошади, то он быстро догадался, какая из них может принадлежать "этому умнику".  Требовательно подойдя к искомому коню, он застыл в нерешительности. Потом подошел ближе, покосился на седло, взялся, уже куда менее решительно, за седельную суму, потом и вовсе отнял от нее свою ручищу, еще раз глянул на седло.
- Это что - княжий сокол, что ли? - словно сам себе не веря, спросил он.
Ну, конечно. Коня свели с княжьей конюшни, седло взяли там же, а значит и знак на седле торчал тоже княжий. И что теперь врать? Я, де, княжий гридень? Или отрок хотя бы? Да кого этим можно обмануть... И вот в тот самый миг, когда пауза между вопросом бугая и ответом парнишки достигла подозрительных размеров, с крыльца надтреснул недовольный сип:
- Это что ж ты, тать, конокрадская душа, делаешь?
Поначалу Сявка подумал, что вот-то тут и пришел ему конец, не отвертишься. Но чуть погодя, переведя взгляд в сторону, откуда донесся голос, облегченно вздохнул. Мужичонка в линялом зипунке гневно таращил нетрезвые мутные глаза вовсе не на него, а на корчемного сынка.
- Я его застал, так он еще и в грязь меня! - вдруг, словно само собой впитав беседы с Котлом да Никодимом, отреагировало сявкино тело, сбрехав и глазом не моргнув. Очи бугая при этих словах налились нездоровым красным цветом.
- Так это твоя лошадь? - спросил он мужичка, ткнув в сторону княжьего скакуна.
- Нет, пень в твоё дышло. Всей моей семьи не хватит таку купить, - хмыкнул тот. - Вот эта моя, вторая. Которая заржала давеча. Она чужих шибко не привечает. Ученая, етить ее...
Хозяин ученой кобылы деловито скатился с крыльца и выскочил под дождь. Изнутри он, видно было, промок уже основательно, а потому и снаружи, в отличие от трактирщика, вымокнуть вовсе не боялся.
- Ты что ж это, рукоблудец, коня из моей корчмы свести удумал? - взревел толстяк, прижимая Сявку в землю своим горящим взглядом. На сей раз, это было видно, хряк одним толчком да зуботычиной не ограничится. Теперь-то он явно хотел крови. Надвигался на Сявку-конокрада тяжело и значимо.
- Чего мальца хулишь? - прошипел неугомонный мужичонка. - Я ж видал, соху тебе в дышло, что это ты у коней терся. А он в луже в то время сидел. Ты чай меня за барана держишь?   
"Ох, даруй боги тебе здоровья, - возблагодарил про себя хозяина кобылешки Сявка, - и умишка хоть какого. Хотя бы внукам твоим".
- Поклеп! - вскричал он, невольно отступив на пару шагов назад от надвигающейся на него громады. - Это что ж творится-то? Конокрады на честных людей уже хулу возводят!
- Ах ты, потрох барсучачий, - взревел толстяк и ринулся на Сявку со всей своей медвежьей грацией.
Но пьяный забулдыга на удивление оказался куда проворнее. Он кинулся наперерез, загородил бугаю дорогу к справедливой, надо признать, каре, и принялся водить у того перед носом непонятно как оказавшимся в руках ножом.
- А ты знаешь, - немного озадаченно наблюдая за выписывающим круги перед глазами лезвием, спросил боров, - что к нам в корчму входить с такими вот штуками нельзя?
- Да? - нервно хихикнул хозяин кушака, рубашки, бус и, как теперь выяснилось, запрещенного ножа. - Это, мать вашу под войско, чтобы нас всякий вор мог порезать? А мы чтоб даже воздух испортить не смели? Да вот лешего вам в сраку.
За кого больше корчмарская детина обиделась - за лешего, мать, или еще там за чего, сказать точно было сложно. Но взъярился он еще больше. Руку с приплясывающим в ней ножом о цапнул так ловко и умело, что от этакой быстроты реакции ошалели и Сявка, и его заступник. Хотя заступнику пришлось сложнее - скрючившиеся от боли пальцы были все-таки его. Нож с мягким шлепком булькнул в грязь, а его владелец немедленно получил такой силы удар промеж глаз, что только хрюкнул и обмяк. Впрочем, упасть ему взбешенный кабан не позволил, ухватив за шею, слегка размахнувшись и швырнув в сторону коновязи. Лошади тут же занервничали, ответив на это дружным недовольным ржанием.
Но силы свои громила все равно переоценил.
Когда он с перекошенной от, собственной говоря, праведного гнева, рожей повернулся к Сявке, владелец чахлой кобылешки - вполне себе живой - приподнялся на локтях, тряхнул головой, разбрызгивая по грязи мешанину из льющей из носа крови и разбавляющих ее дождевых струй, и заорал на весь, должно быть, стольный град:
- Вышгород! Земели! Конокрады! Конокрады наших бьют! Вышгород!!! Убивают!!!
Кони от этих истошных воплей в своем стойле переполошились еще больше и, надо сказать, мешанина из их дикого ржания и звериных воплей вышгородца со стороны выглядела так, будто Киев как минимум вражьи орды взялись брать приступом.  Поэтому, когда на крыльце вдруг стало многолюдно от высыпавших из дверей корчмы людишек, сложно было понять, то ли из любопытства они понабежали, то ли решили и впрямь спасать столицу. Большая часть зрителей так и осталась переминаться с ноги на ногу на месте, со все возрастающим интересом наблюдая за разворачивающейся перед ними баталией. Тем более, что три человека все-таки скатились с низких ступеней, вылетели из-под навеса и кинулись на корчемного толстяка.
Сявка недолго следил за сцепившимся клубком из рук, ног, брызг грязи и летящих ошметков одежды. Быстро придя в себя, он бочком-бочком стал пятится к выходу, здраво рассудив, что и бес с ними, с конями, главное подобру-поздорову сбежать из этого вертепа.
Не вышло. Рычащую свару в корчемном дворе вдруг перекрыл резкий, рвущий уши пронзительный свист. Доносился он тоже с крыльца. И как только он утих, раздался не очень громкий, но какой-то до того увесистый голос, что все другие речи вокруг как-то сами собой стихли:
- Что за сборище? Драки что ль никогда не видали? Эко диво сыскали. Коль много охотников до такого зрелища, так только скажите. Мы можем кого хошь дрекольем-то забить. Кто первый хочет на себе спытать?
Охотников, дело ясное, не нашлось. Ворча, бурча и вполголоса обсуждая увиденное, люди с крыльца принялись вдвигаться обратно внутрь трактира. Но один все-таки остался. Были у него широкие плечи, обтянутые разноцветной рясой - черной выше пояса и грязно-бурой ниже его, - а также участливое выражение лица.
- Братья мои возлюбленные, что за неловкая причина собрала вас здесь под этими неприветливыми потоками холодного дождя?
- Я, кажись, сказал всем внутрь идти, - не купился на приветливое словоблудие давечий свистун. Вид он имел тертого воробья, а повязка на том месте, где у обычного человека должен быть правый глаз, и шрам, идущий из-под нее через всю щеку да еще и поперек шеи, лучше всего могла подтвердить, что в жизни своей он повидал видов.
- Все дело в том, - охотно кивая в знак того, что оспаривать решения столь очевидно уважаемых людей в его намерения и не входило, Никодим все же настаивал на своем, - что нам с вот этим отроком нужно как раз не внутрь, а наружу. Мы уходим. Насладились вашим восхитительным пивом, дали ногам немного отдыху, и теперь дорога вновь зовет...
Кротость на его лице достигла пугающе эпических размахов.
- Валяйте, - мгновение поразмыслив, одноглазый неопределенно махнул в сторону ворот со двора.
Не заставляя себя уговаривать, ромей одухотвореной, но в то же время и твердой поступью направился к коновязи. Сявка чуть не вскрикнул, что делать этого не стоит. Опередил его корчемный сынок:
- Давно греки на лошадях с княжих конюшен заездили?
Никодим даже не сбился с размеренного шага, и не единая тень не мелькнула на его лице с печатью мыслей о высоком. Он позволил себе лишь едва заметную полуулыбку с еле-еле угадывающимся снисхождением.
- Светлый князь киевский зело добр есть. Как вам, конечно, известно, скромная и мирная община наша нашла приют в стенах княжьего детинца, и потому нам от щедрот радушных хозяев перепадает изрядно милостей. Где же бедным служителям Бога взять своих лошадей? Вот нам и позволено изредка пользоваться этими прекрасными скакунами. Надеюсь, это не вызвало никаких неудобств или неприятно двусмысленных ситуаций?
Одноглазый, недовольно покосившись на тучного неряху, тяжело переводящего дух после баталии с ватагой вышгородцев, совсем не поспешил выказать чаду своего хозяина никакого почтения. Совсем наоборот. Ненавязчиво плюнул на землю в его сторону и, зыркнув на Никодима своим единственным глазом, дал ему понять - "я же сказал - ты свободен". Черноризец, раздвинув уголки губ в крайне доброжелательной улыбке, понимающе кивнул.
- А какого лешего этот твой отрок, - толстый палец не желающего униматься молодшего корчмаря увесисто указывал прямо в сторону Сявки, - взнуздывал чужую лошадь? Лошадь вот этой вышгородской лепёхи из-под забора, - кивнул он в сторону умывающегося собственной кровью мужичонка.
- Тебе, добрый человек, должно быть, показалось, - миролюбиво пожал плечами черноризец.
- Да? И то, что я его от этой лошаденки шуганул, мне тоже, видать помстилось? Наверное, тогда и доходяге сему, ее хозяину, тоже привиделось, будто я роюсь именно в его седельной суме, думая что животина - ваша?
- А я и не видел, - просипел с земли доходяга. - Я услышал только, что она заржала. Чужих людишек не шибко, чтоб ее и так, и этак, привечает. Вышел, смотрю - какая-то крыса толстощекая по чужим пожиткам шерстит.
- Ну так знамо дело! - едва не в полный голос заорал толстяк. - Ежели эти двое упырей угоститься угостились, а рассчитываться не собирались...
- Как это не собирались? - вскинутые брови Никодима выражали крайнюю степень удивления. - Я как раз и собирался это сделать, но отвлекся, так как вышел сюда на шум.
С этими словами он шагнул в сторону недовольного корчмаря и сунул в его распухший от ударов по вышгородским мордам кулак нечто тускло сверкнувшее. Сверкнувшее вовсе не бедным медным блеском. Здоровяк озадаченно почесал макушку.
- Ну, раз так, тады лады, - и уже куда менее воинственно загундосил. - А то ходют тут всякие... Я ведь не посмотрю, что батины гости, платить должон каждый, будь ты хоть кто...
- Это какого такого бати знакомые? -  тут же оживился одноглазый. - Твоего что ли? Чего-то я не припомню среди его знакомцев ни одного ромея в платье.
- Все мы всегда открываем для себя что-то новое, - миролюбиво улыбнулся грек. - Теперь, мой друг, будешь знать и таких знакомцев, как я.
Но тертый да порезаный калач уже почуял подвох. Назовись сейчас Никодим хоть братом князя киевского, вряд ли смог бы убрать с лица одноглазого этот подозрительный прищур.
- Ну-ка, паря, мотнись к хозяину, узнай, что там у него как, - не отпуская богомольца цепким взглядом, бросил он через плечо. Один из корчемных отроков тут же сорвался с места, скрывшись в таверне.
На какой-то миг все вокруг Сявки замерли.
Одноглазый буравил своим единственным буркалом Никодима. Интересно, он всегда так уперто не сглаживает углы, словно в надежде в одной из стычек лишиться и второго глаза?
Двое крепкого вида парней стояли за его спиной. Оба явно что-то прятали. Один сзади под рубахой, второй - за голенищем сапога. То, как нервно они водят вокруг своих тайников напряженными руками, было заметно даже Сявке. 
Сын корчмаря явно понимал, что дело тут нечисто, но с другой стороны искомые им деньги, да еще и с явным наваром покоились теперь у него в руке. И что делать в случае, когда выбивать ничего не из кого не требуется, он, и это было тоже очевидно, понятия не имел.
Мужички-вышгородцы стояли потрепаной кучкой у стены корчмы, не зная, что им теперь делать. То ли хватать конокрадов, то ли идти пить дальше, то ли собирать пожитки и убираться восвояси, потому как в корчму теперь их могут и не пустить.
Мимо них крадущейся конокрадской поступью двигался еще один тать, который, судя по всему, навострился зайти ромею со спины.
На овнищенского паренька почему-то вообще никто не собирался обращать внимания.
Никодим стоял в смиренной позе, обводя всех елейным взглядом и смущенной полуулыбкой давая понять: все, де, что здесь сейчас происходит - не более чем досадное недоразумение, которое вот-вот, конечно же, разрешится. И все, несомненно, тихо-мирно разойдутся по домам. 
Сявке вспомнилась сказка из детства, которую иногда вечерами перед сном рассказывала мамка. Не ему конечно, а младшим сестрам, но он тоже любил развесить уши при любой оказии. В сказке этой волшебница-княжна на киевском пиру танцевала, грациозно поводя в стороны широкими рукавами, из которых, изумляя гостей, вылетали то голуби белые, то вовсе целые озерца с лебедями.
Вспомнилась сказка не просто так.
Никодим, продолжая миролюбиво оглядывать всех собравшихся во дворе людишек, изящно взмахнул широким своим рукавом в сторону Сявки. Плавно так, словно благословение свое ромейское хотел дать отроку. Никто из татей, привыкших к резким выпадам и режущим замахам, на этот вполне себе мирный, женский даже, жест и бровью не повел. Сявка тоже.
Пока не понял, что в его сторону летит нож. Тот самый. Из рукава.
Удобно так летит, лезвием вверх, рукоятью вниз. Словно черноризец не бросил его вовсе, а осторожно сейчас нес через двор, не выпуская из рук. 
В последний миг отрок вспомнил, что за лезвие этот клинок лучше не ловить. Если, конечно, не хочешь лишиться пары-тройки пальцев. Его движение получилось совсем не таким лебединым, как у греческого боголюбца. Скорее испуганным, заполошным и даже дерганным. Но стилет он все-таки поймал. Дальше все поехало как-то само собой. То ли уроки Котла пошли впрок, то ли от страха.
Почувствовав в руке тяжесть стилета, который на вид казался невесомым ощепком, Сявка тут же развернулся вполоборота и всадил узкое лезвие корчемному сынку прямо в правую ляжку. Продолжая движение, крутнул кисть, проворачивая железное жало в ране.
Толстяк заорал, схватился за ногу обеими руками и согнулся от боли. Навершие рукояти кинжала оказалось хищным ничуть не менее, чем клинок. Оно было сработано в виде оскалившейся чудной кошки с пышной гривой, обрамляющей всю ее голову. Голову довольно увесистую. Именно ею, выдергивая нож из раны, что есть силы двинул мирный до сего лета овнищенский паренек вопящему киевлянину прямо промеж глаз. Гортанно хрюкнув, боров подрубленным деревом грохнулся оземь, взметнув вверх брызги грязи. Обильно потекшая из раны кровь смешалась с лениво брызгавшими каплями дождя и быстро стала окрашивать широкую лужу под ногами в бурый цвет. 
Тать, который навострялся зайти иноверцу за спину, тут же пересмотрел свои намерения и кинулся на того супостата, что оказался ближе. На Сявку. Тот еле успел развернуться и подловить ловкий выпад без замаха ответным ударом. Нож лязгнул о нож. Кружа по подворью и отражая броски опытного, судя по всему, душегубца, Сявка на какое-то время выпустил из поля зрения остальных героев сечи. Строго говоря, он вообще запамятовал даже думать о них, тщась изо всех сил сохранить собственную жизнь.
Хотя Никодим в его внимании и участии не сказать, чтобы особенно нуждался. Признаться, он и подумать не мог, что эта неотесанная сопливая деревня сможет взять на себя сразу двоих противников. Но, приняв этот приятный сюрприз, как дело уже свершившееся, больше на него отвлекаться не стал.  Тем более, что с единственным своим оружием он, стараясь хоть как-то спасти мальца, только что изящно расстался.
Как и следовало ожидать, вперед кинулась молодежь, до сих пор нависавшая за спиной одноглазого. Как и предполагалось, один рванул из-за спины оружие с длинным древком, коим оказался клевец, а второй выхватил из сапога внушительных размеров тесак. Любой римский гладий по сравнению с ним показался бы незначительным недоразумением.
Типичное заблуждение дилетантов. Они считают, что чем весомее оттянута оружием рука, тем спокойнее можно быть за свою жизнь.
Правда проще. Она в том, что чем длиннее оружие, тем больший нужно делать им замах.
Справедливо рассудив, что тип с остроносой палицей размахиваться будет дольше, черноризец рванул в сторону его ватажника с ножом. Удар снизу вверх распорол разве что капли дождя, хотя нацелен был в живот и целью имел вывалить наружу все ромейские внутренности. В последний момент увернувшись от плотоядно вжикнувшего  в воздухе лезвия и пропустив мимо себя дернувшегося по инерции вперед противника, Никодим тяжело и резко опустил на его затылок локоть, другой рукой тут же схватил его кисть с сидящим в ней тесаком, глубоко нагнулся, пропуская над собой острое навершие клевца второго корчемного умельца, шмыгнул между ними двумя, дернув захваченную руку вослед своему движению. Владелец ножа крутнулся и влетел почти лоб в лоб в хозяина остроносой палицы. Никодим, не теряя ни мгновения, что есть силы толкнул сцепившихся супостатов ногой, и они с грохотом отлетели обратно под навес, откуда уже выдвинулся одноглазый. В идеале повалиться должны были все трое. Но тертый калач со шрамом через всю харю лишь качнулся в сторону, пропуская мимо себя летящих на землю союзников.  Этот тип с повязкой на лице ничего из рукавов, запазух и прочих сапогов вынимать не стал. И только сейчас ромей оценил его тяжелые кулачищи с торчащими их них острыми шипами. Кастеты.
Орудовать своим необычным оружием одноглазый умел. Первые же короткие, но от того не менее смертоносные взмахи продемонстрировали это Никодиму в полной мере. Уворачивался он с трудом, краем глаза подмечая, что совсем скоро станет еще хуже: дуэль парнишки с собачьим именем и наседавшего на него мясника явно клонилась не в пользу первого, а те двое тяжеловооруженных рыцаря, что спикировали не без его помощи на землю, уже воздымались на ноги в готовности отомстить черноризцу за причиненный ущерб.
И только вышгородцы стояли с разинутыми ртами да корчемный сынишка возлежал всей тушей в луже собственной крови, подозрительно не подавая признаков жизни.
А ведь подкрепление, созванное прыснувшим в корчму отроком, уже очень скоро обязано было объявиться в дверях. И почему-то не возникало сомнений в его вероятных намерениях. Вряд ли ему придется по нраву и творящаяся здесь баталия, и произошедшее не так давно внутри корчмы членовредительство.
Никодим понял, что срочно нужно подставляться. Что тут же и сделал. Неловко увернувшись от очередного тычка в голову, он подставил бок под второй удар, который прямо-таки напрашивался из такой выгодной для одноглазого позиции. Тот, и не подумав разочаровывать монаха, действительно с готовностью выстрелил вперед кулак. Увесистый этот выпад пришелся по ребрам и согнул черноризца пополам. Если бы он не знал, что останавливаться сейчас нельзя ни в коем случае, то, наверное, даже схватился бы за предположительно сломанное ребро и заорал от боли. Чего, вне всякого сомнения, от него и ожидал одноглазый, посылая следующий свой окованный железом кулак в голову ромея.
Чего в свою очередь, собственно, и ожидал ромей. Головы его в том месте уже не было. Продолжая движение, стиснув зубы от вспышки боли и даже прикусив при этом язык, Никодим плавно кувыркнулся через голову вперед, пропуская несущий смерть кулак над собой. Хотя одноглазый был вовсе не из тех, кто будет стоять разинув рот, дивясь ловкости врага. Следующим же движением он развернулся, одновременно отпрянув назад. На всякий случай. И увидел, как смиренный еще несколько ударов сердца назад ромей выбивает дух из его парубков. Вставая на ноги, черноризец походя отбил очередной взмах клевцом, дернул его хозяина на себя, двинув лбом по носу, миг спустя как-то сместился в сторону, обрушив тяжелый носок сапога на колено наседавшего с ножом ватажника.  Когда он успел перехватить у первого из громил клевец, одноглазый заметить не успел. Он увидел лишь как этим самым железным клювом на длинном древке мирный служитель бога со знанием дела, без особого замаха добил второго, всадив отточенное жало прямо в затылок согнувшегося отрока. И даже не стал тратить время на то, чтобы убедиться - свалился тот кулем, или нет. Даже оружие из тела выдергивать не стал. Еще раз дернувшись в сторону и как ворона взмахнув своими мокрыми черными крыльями, монах метнул вперед все свое тело, опрокидывая молодца с разбитым носом назад. Тот ухнулся спиной об ограду крыльца, и воздух из его груди вырвался с таким шумом, будто он с коня на полном скаку свалился. Придти в себя ему не позволил хищный рывок кулака грека, нацеленный в горло. Захрипев, отрок сполз на раскисшую уже не только от дождя землю. Жизнь панически покидала его выпученные глаза, а изо рта хлестал поток темной крови.
Одноглазый был не из боязливых. Пока палач, не так давно лучившийся улыбкой праведника, не успел к нему развернуться, он бросился на него сзади.  Кто знает, может даже в этом усилии он и преуспел бы. Но вдруг его спину обжег рвущий плоть удар такой силы, что сбил с ног и кинул прямо на руки мгновенно развернувшегося навстречу святоши. Дух из груди татя с изборожденной шрамами рожей вылетел куда быстрее, чем из его незадачливых ватажников.
Из спины его торчала стрела. Древко ее подрагивало от последних судорог умирающего, оперение мягко шевелилось под каплями падающего дождя.
Поудивляться можно было и потом. Никодим рухнул на землю, стараясь, чтобы между ним и той стороной, откуда прилетел непрошеный гостинец, оказались лошади. Времени на особые раздумия не было, но то, что сейчас произошло, было очевидно. Стрела эта летела в него. А одноглазый своей геройской атакой с тыла случайно подставил под нее свою спину.
Конечно, срочно рвать отсюда нужно было и так, но теперь приходилось это делать втрое быстрее. Тот, кто может в дождь послать стрелу с невесть какого расстояния и при этом не промахнуться, сам по себе является аргументом куда более убедительным, чем ватага корчемных разбойников.
- Кривой, там все в кровище плавают!
Отрок, рванувший давеча в корчму за хозяином, видать, нашел его не совсем в том виде, в каком ожидал. И, должно быть, вернулся доложить о вступивших в силу изменениях своему одноглазому атаману. Кривому. То есть одноглазому, надо полагать. Он, похоже, хотел сказать что-то еще, но развернувшаяся перед его глазами батальная сцена кого угодно могла привести в замешательство и лишить на время дара речи.
Хотя, конечно, лучше бы навсегда.
Когда спустя пару мгновений опомнившийся понемногу отрок выпучил глаза и набрал полную грудь воздуха, чтобы, должно быть, возопить об измене, вздох этот оборвала еще одна мягко свистнувшая в наполненном влагой воздухе стрела. Тихий ее шелест оборвался глухим ударом - острие засело в деревянном наличнике двери. Предварительно прошив насквозь незадачливого гонца.
Сявка, признаться по совести, уже причислил себя к покойникам. В настоящую сечу со своим участием он попал в первый раз в жизни. Если не считать, конечно, того представления, что дал на потеху народу Светлый князь, обозвав его Божьим судом. И, угодив в переделку, к которым в общем-то под присмотром Котла готовился не один день, понял, что значит - опытный боец. В руках такого любой нож станет самым грозным в мире оружием. Сявка же, хоть и сжимал лихорадочно в своем кулаке ничуть не менее острый клинок, чувствовал - с таким же успехом вместо кинжала ему можно было бы держать и ложку. И тать, что кружил сейчас вокруг него, до сих пор еще не вспорол сявкино нутро единственно лишь потому, что не знал, чего ожидать от вышгородцев. Те по прежнему толпились нерешительной гурьбой, и корчемный душегубец то и дело бросал на них косые взгляды, раз за разом упуская возможность сделать решающий выпад.
Тем неожиданнее стало спасение. И пришло оно вовсе не со стороны хозяев чахлых лошаденок. Откуда ни возьмись за спиной татя возник Никодим. Сявка, хоть и понимал, что при такой оказии он должен бы сохранить каменную рожу и ни в коем случае не выдать врагу сего обходного маневра, сделать этого не смог. Ромей возник за спиной душегубца столь стремительно, что паренек вздрогнул, распахнул глаза и разве что еще не взвизгнул, как баба при виде мыши. Его поединщик отреагировал мгновенно: крутнулся на месте, выбросив по дуге руку с ножом в сторону, откуда могла исходить опасность.
Только вот монаха там уже не было. Он так ловко бухнулся в сторону, будто всю жизнь только этим и занимался. Убивец с ножом за его движением не поспел, что и стоило ему жизни. Хотя поначалу парнишка этого не понял. Просто ловко развернувшийся к нему спиной тать вдруг этой самой спиной рухнул на Сявку. Да еще с такой силой, что весь дух из груди вышиб и повалил на землю, увесисто придавив собой. Именно в этот миг Сявка понял, что жизнь его в этот самый миг зависит только от него самого.   
И убил человека. В первый раз в жизни. Хорошенько размахнувшись, насколько, конечно, позволяло положение придавленной бревном лягухи, он с хрустом всадил узкую полосу острейшей стали врагу куда-то в бок. Тот даже не дернулся. Только захрипел и затих.
- Слышь, убивец беспощадный, нож мой не вздумай в этой туше оставить с перепугу, - раздался приглушенный голос. Монах, оказывается, лежал почему-то тут же, сбоку, в грязи. А сверху над ними стояли ни живые ни мервые вышгородцы, и по ним было хорошо видно: что делать и куда метаться они по-прежнему понятия не имеют. Хотя знать не отказались бы. Ошалевшие их взгляды были прикованы к мертвяку, которого только что собственноручно зарезал Сявка.
- Чего вылупились, господа вышгородцы? - рявкнул Никодим. - Стрел никогда не видывали что ли? Ну так следующая сейчас в вас прилетит. Успеете налюбоваться.
Мужички, будто только этого приказа и ожидали, тут же прыснули врассыпную. А у Сявки успела мелькнуть мысль - какую такую стрелу черноризец имеет в виду? Лишь когда монах, ухватисто цапнув отрока за шкирку, вырвал того из-под застывшего тела и потащил куда-то за собой, несостоявшийся убийца вдруг понял, что его руки пролившаяся кровь все-таки обтекла стороной. И почему тать грохнулся на него сверху, и что за стрелу имел в виду грек. И почему лица вышгородцев были настолько вытянутыми и бледными.
Из груди разбойничка хищно торчала стрела.
- Меня выцеливает, морда, - не сводя взгляда с крыш теремов, смутно торчащих в размытой пелене дождя где-то со стороны коновязи, прошипел священнослужитель. От того кроткого миролюбца, что совсем недавно лелеял всех своей всепрощающей улыбкой, не осталось ничего. Волчий прищур, хищный оскал, грубые руки, без особых церемоний волокущие Сявку за собой. И холодная невысказанная решимость убивать. Ее парнишка ощущал кожей.
Хотя лучше бы ощущал витающую в воздухе опасность.
Потому что в их случае она была вполне осязаемой. Вскрикнув и резко дернувшись всем телом вниз, увлекая при этом за собой и Сявку, Никодим снова доказал, что уж он-то осязает все, что требуется, и тогда, когда нужно.
Еще одна стрела с быстро намокающим на дожде оперением и дробно дрожащим древком выросла из стены корчмы как раз в том месте, где они только что стояли.
Сявка даже испугаться не успел. Никодим резко рванул его вперед и вверх, толкнул перед собой, только что пинка не отвесил для большего ускорения, и вместе они вывалились на улицу за корчемными воротами, схоронившись за углом дома.
- Ну, святые вы мои великомученики, удивили, - пробормотал Никодим с таким видом, словно не выговаривает кому-то, а наоборот, восхищается. - Так вот ради чего было все это чудесное спасение...
Но, заметив совершенно ошалевший сявкин взгляд, он тут же умолк и, опустив взгляд куда-то под ноги, покачал головой.
- Так я не понял, этот стрелок - он за кого? - ошарашено спросил Сявка. - За нас или за них? Что-то он во всех бьет.
- За них. Вне всяких сомнений, за них, - тяжело выдохнув, промолвил Никодим. - Только не за тех, конечно, кого ты сейчас имеешь в виду.
И, не дав ни домыслить, ни переспросить, тут же добавил:
- Сейчас бежим в сторону полуденных ворот. Они отсюда ближе всего. Бежим быстро, без остановок и прочих падений. Хочешь жить - терпи. Это ясно? Ясно. Потом резко берем в сторону, может даже придется искупаться в какой-нибудь местной лягушачей канаве. Со следа сбить. В общем, из города выйдем из полуночных ворот. С другой стороны. Они всех дальше, там нас ждать будут меньше всего. Это все я тебе объясняю, чтобы больше никаких вопросов по дороге не было. И без того стоим сейчас, время теряем. Ну что? Готов ухватиться зубами за то, что все еще называешь своей жизнью? Тогда ходу! И быстрее!

                ХХХ

По стольному граду они бегали целую вечность. Петляли по переулкам, заныривали в ворота незнакомых домов, сигали через плетни огородов, а два раза даже проскочили по крышам  клетей и сараев, забравшись на них по стоявшим поруч черемухам.
Так долго и так быстро Сявка не бегал с того самого времени, как им пришлось улепетывать из разбойничего хуторка. С тех пор он очень сильно надеялся, что подобного впредь не повторится. Да что он? И Хром уповал на то же самое, оставляя его здесь, под защитой крепких стен стольного града. На поверку они оказались не столь уж надежны. А Никодим, как новый невольный боевой наставник, был куда суровее и Хрома, и Котла. Ему, собственно говоря, на Сявку было вовсе неплевать.
Поэтому, когда они, наконец, добрались до цели всей этой беготни по улицам Киева, Сявка этому даже и порадоваться-то не смог. В глазах у него плавала кровавая пелена, ноги подкашивались и не желали более носить это столь предательски с ними поступившее тело, а хриплое дыхание, рывками вырывающееся из раскаленного горна легких, вне всяких сомнений, перебудило весь стольный град.
Ромей, все это время лосем несшийся впереди, вдруг прекратил свой бег и выставил назад руку, останавливая Сявку.
- Не по душе мне эта тишина, - какое-то время попялившись в сумеречную дождливую пелену, прерывистым шепотом проговорил он.
Сявка же вся эта тишина была до одного места. Как и ее подозрительность. Гораздо больше его занимало нежелание дрожащей руки, которой он для устойчивости оперся о стену, удерживать тело в стоячем положении. Это самое тело не желало стоять. Оно норовило опуститься на землю, остудить свое пылающее нутро в неряшливой прохладе раскинувшихся вокруг грязевых озер, в которые превратились разбухшие лужи. Но Сявка прекрасно знал – стоит ему пойти на поводу своих слабостей, расслабиться и хотя бы присесть, снова подняться ему будет уже не под силу.
И все это время, пока в отроке разворачивалось внутренее сражение, ромей вглядывался в смутные очертания громады надвратной стрельни. В ней не теплилось ни единого огонька. Что вообще-то было не очень хорошим знаком. В такую погоду караульные по очереди выпинывают друг друга на улицу. По одному, в крайнем случае – по двое. Остальные греются под крышей, коротая время за правкой сброи, костями или байками. А чаще всего брагой. В любом случае, сторожевая башня не должна выглядеть таким мертвым великаном, каковой она предстала перед двумя беглецами.
- Иди к воротам, - наконец, бросил он через плечо.
Сквозь рев днепровских порогов в ушах Сявка не сразу разобрал, чего от него требовалось. А когда получил чувствительный тычок локтем под ребра и, наконец, уловил суть услышанного, здорово удивился.
- Но ведь сейчас стемнело. А на ночь ворота запирают. И никому через них хода нет. Ни туда, ни оттуда, - с каждым произнесенным словом горький привкус во рту становился все горше и противнее. Слюна загустела до состояния смолы. И вкус при этом имела такой же.
- Ты, молодой человек, когда успел в умники записаться? В первейшие знатоки правил и порядков стольных городов? Сказано тебе – иди вперед. Я следом. Прикрою.
И лишь когда Сявка очутился на предвратной площади, и даже миновал ее почти наполовину, только тогда бешено мечущееся в груди сердце начало потихоньку униматься, а голова – подключаться к работе остального тела. И сразу на нее снизошло прозрение: черноризец не просто так вытолкал его вперед. Если ему что-то в стрельне так сильно не понравилось, значит, он ожидает каких-то неприятностей. Засады, например. И добро еще, коль устроенной княжими гриднями. А ежели тот самый стрелок, что так ловко слал в них стрелы в корчемном дворе, засел сейчас у одной из бойниц или притаился на прясле, не различимый снизу? И в этот самый момент натягивает свой не знающий промаха лук?
Решительности такие мысли не добавили, шаг стал заседляться, а голова принялась невольно втягиваться в плечи.
- Это что там за улитка башку в панцирь ховает? – в тот же миг послышался приглушенный, но от того не менее требовательный голос из темени привратной постройки. – Не тужся, задница в твою раковину все одно не влезет. Чего приперся? Не видишь – заперты ворота. Утром приходи.
- Но… Но мне очень надо. – не понятно с чего вдруг осмелев, решил возразить Сявка, делая еще пару шагов туда, откуда раздавался голос. - Туда… на ту сторону. За ворота.
- Если очень надо – ничего страшного, найди нуждник. Киев хоть и стольный град, но тут их тоже хватает. Не обязательно за ворота бегать.
- Но у меня… - мысли лихорадочно крутились в голове, сшибая в этом бесшабашном хороводе одна другую и не позволяя как следует сосредоточиться хотя бы на какой-то из них. А ноги в это время все шагали и шагали вперед. – У меня лошадь осталась там, на той стороне.
- О, - понимающе протянул стражник. – Так это ничего страшного. Поверь моему опыту – ее там давно уже нет. Поэтому тем более неча тебе за воротами делать. Так что дуй отсюда, покуда в поруб не попал.
И только сейчас, приблизившись к прятавшемуся в тени стражнику, Сявка вдруг осознал, что для обычного гридня этот караульный уж больно разговорчив. И голос его кажется черезчур знакомым.
Поэтому когда навстречу шагнула огромная тень с копьем наперевес, он даже не особенно испугался. И даже когда вдоль стены мелькнула другая тень, куда более стремительная и хищная, и приставила к горлу первой нож, за этот вечер вдосталь уже нахлебавшийся крови, Сявка даже не вздрогнул. Он точно знал, что на сей раз ловкий на душегубства ромей наткнулся на мастака ничуть не меньшего.
- Я гляжу, малец, тебе не одному за ворота приспичило на ночь глядя? – отточеное лезвие, упершееся в горло, придало голосу немного хрипотцы, но насмешливость из него можно было вырезать разве что только вместе с жизнью. – Это хорошо, что ты себе такого друга умелого успел завести. А то сейчас в Киев-граде много чего странного творится. Меня вот тоже отчего-то вдруг палачу княжьему на забаву решили отрядить. Так что, нам теперь, наверное, по пути.
- Со стражей привратной, надо полагать, проблем у нас не возникнет? – не опуская кинжала, тихо поинтересовался Никодим.
- Проблемы у тебя непременно возникнут, если нож не приберешь. Мне-то все равно сколько там в сторожке народу связанного валяется. Подумаешь, на одного больше будет. А вот сотник, поутру тебя вместе с ними обнаружив, скорее всего даже обрадуется… Ну так что?
Дождавшись, когда черноризец опустит нож, Котел вновь перевел взгляд на Сявку.
- А лошади и в самом деле за воротами стоят. Я уж уезжать собрался, когда вас услыхал. Хм. И откуда ты про них узнал?
   
 


Глава 17

- Если можешь предложить что получше – валяй, - приглашающе махнул рукой Перстень.
 Хром в ответ на это только недовольно заерзал на месте.
- А ты решил, что лучше твоего плана в этом мире больше ничего не придумано?
- Отчего же. Много чего уже понапридумано. Некоторые, например, тысяцкие оттяпывают себе почем зря руку и съезжают из столиц командовать… ммммм... как его там… А! Овнищем.  Сам, кстати, придумал в такое место ехать иль присоветовал кто?
Взгляд бывшего киевского тысяцкого сделался донельзя хмурым, а на щеки нахлынул недобрый румянец.
- Это тут при чем? – сквозь зубы процедил однорукий.
- Да так, - пожал плечами белозерец. – Ни при чем. Раз уж мы навострячились тут переливать из пустого в порожнее заместо того, чтобы решать вопрос, чего бы, думаю, не спросить?
Хром, насколько показалось Якову, находился в том состоянии, из которого как правило у человека в этой стране существует только два выхода: либо кинуться в драку, либо махнуть рукой, громогласно заржать да и напиться вместе со своим обидчиком.
Вот только напиваться у них тут было нечем.
Сидели они на макушке поросшего густым боярышником взгорка и старались поменьше шевелиться. Любое лишнее движение на такой просматриваемой позиции могло выдать их с головой. Становище белозерской рати лежало от них в двух-трех сотнях шагов, в низине, за долгие весны промытой разливами реки. Ныне, по летней поре, воды вновь втиснулись в свои берега. Да и колючек тут торчало столько, что служка по-настоящему опасался выбраться из этих зарослей разве что по искромсанным частям. 
Припирались Перстень с Хромом уже долго, что, впрочем, вовсе не приближало их к обоюдоприемлемому решению. Воевода предлагал им с Яковом явиться в белозерский лагерь прямо сейчас, открыто. Себе он отводил скромную роль дурачка, случайно наткнувшегося после битвы на монашка, затем вспомнившего, что у этой заморской вороны было к наместнику некое дело и потому решившего притащить столь вовремя подвернувшуюся находку пред светлы очи. Заодно, уверял намечающийся дурачок, можно под благовидным предлогом выяснить, что за грамоту такую передал Фролу Яков, а также постараться, чтобы Силыч написал на нее ответ. А затем, дело ясное, ответ этот спокойненько прочесть.
- Слишком мудрёно, - мотал головой на все перстневы доводы упертый калека. – Что-нибудь не так пойдет, и мигом рассыплется вся твоя хитрость.
- Да что ж там может не так пойти?
- Например, взбредет в пресветлую наместничью голову монашка порешить на месте. Собственноручно. Рррраз, - он провел пальцем по горлу, отчего у Яшки, начавшему было привыкать к столь беспечному пренебрежению к его жизни, холожная и липкая пятерня страха все равно забралась за пазуху, - и нет ни лишних глаз, ни лишнего рта.
- Для начала ему придется порешить меня. Посреди моего же войска. Как ты думаешь, получится ему со мной сделать такой вот «ррррраз»?
- Разве если прикажет твоим распрекрасным витязям придержать тебя.  Или, того краше, поднять сначала тебя на копья, а потом уж и мальца. А может и обоих сразу.
- Да они скорее князя киевского на копья поднимут, - вспылил было Перстень, но тут же прикусил язык.
- Вот-вот. О том и речь. Может, ты многого о своих воях не ведаешь. А это, например, они бедолаг заперли в горящем доме, а мы напали совсем не на тех. - Взгляд белозерца вполне красноречиво живописал, что он думает о подобных мыслях. – И давайте, коль уж на то пошло, не будем забывать, что кое-кто из здесь сидящих вполне может быть с наместником заодно. И что же тогда выходит? Единственный человек, который может пролить свет на всю творящуюся здесь хренотень, уйдет с тобой – и больше мы о нем никогда ничего не услышим?
Яшка поневоле отодвинулся от предполагаемого зловещего убийцы подальше, и, конечно же, в него тут же с готовностью воткнулась то ли иголка, то ли какой-то сучок.
- Этот убивец, тать и лиходей, коего ты тут так здорово расписал, в великой своей мудрости может уступить любой коровьей лепёхе, - вздохнул Перстень. - Сначала он придумал хитрющий зловещий план, но потом вдруг перерезал всю собственную разбойничью рать, к которой предварительно почему-то попал в полон, а недавно вытащил и тебя, и монаха из рук уже готовых вас прирезать киевлян – и для чего? Чтобы непременно порешить собственноручно?
- Если ты так ловко перерезал всю разбойничью ватагу, откуда ж она сейчас всплыла? Вместе с Сычом? В любом случае, проще всего немедленно явиться в ваш лагерь, приказать повязать Фрола – и дождаться подхода киевлян.
- Приказать повязать наместника его же дружине? Ты, говорят, тысяцким вроде как был? И как думаешь, ежели вспомнишь свой опыт, что будет, объяви он в ответ на все эти обвинения предателем меня?
- Ты ж тут только что баял, будто вои твои лучше князя на дыбу вздернут, чем тебя.
- Так то князя. А кормит их кто? Из наметстника рук они едят. Не удивлюсь, коли кто-то и на его сторону встанет. Или грусть-тоска так съест Фрол-свет-Силыча, что он от приступа очнувшейся совести сам на меч кинется? И тогда что будет? Кого мы подступившим киевлянам предъявим? Так, чтобы у них не возникло острого желания тут же нас всем скопом без разбору на кол  пересажать? Разве что развернутый в их сторону строй с копьями наперевес. А мы ведь, позволь напомнить, вовсе не усобицу еще одну развязывать сюда пришли. Поэтому лучше будет, если все по-тихому пройдет. Крови-то поналить всегда можно успеть.
Хром смотрел на движение в лагере белозерцев, и никак нельзя было по его лицу понять, что он сейчас обдумывает – всадить нож в живот воеводы и ринуться на приступ фроловой твердыни, или, наоборот, соглашается с доводами Перстня. Яшка, которого потащили бы на место привала северной дружины что в том, что в другом случае, понимал – оба решения увечного тысяцкого его в любом случае вряд ли порадуют. Его мнением, уж конечно, никто интересоваться все равно бы не стал.
- Одно условие, - глухо буркнул Хром.
- Что? – Перстень и не пытался скрыть торжественных ноток в своем голосе. Хотя, конечно, делал вид, будто всего лишь плохо расслышал. Будто они на рыночной площади шепотом переговаривались, а не сидя в кустах чуть ли не на коленях друг у друга.
 - Я говорю, одно условие. Отрока этого ты поместишь в крайний шатер. Чтобы туда можно было по-тихому прокрасться.
- Это еще зачем?
- Зачем в крайний шатер, в который можно без внимания лишних глаз и ушей пролезть? Тебе и впрямь нужно лепёху в голову засунуть, чтобы мог думать хоть чем-нибудь. Наверное, потому что я собираюсь в этот шатер ночью по-тихому пролезть.
- Хм. Ну да. Ромей-то, конечно, от такого вряд ли откажется. Но чтобы ты сам возжелал… Слушай, я столько баб веселых в Киеве знаю, хошь познакомлю? Может, передумаешь, а то ведь…
Хмурый взгляд Хрома не хуже добротного топора на полуслове обрубил разошедшегося по случаю победы в споре белозерца.
- Кстати, о Киеве, - вздохнул он. – Хорошо хоть, мальца своего боги надоумили меня там оставить.

                ХХХ

То, что ему достался самый  дохлый из коней, выглядело вполне ожидаемо: Котел этих лошадей добыл, к тому же был он в их троице наиболее весомым звеном, поэтому лучшего жеребца выбрал себе, а Никодим попросту запрыгнул на того из оставшихся, который ему больше приглянулся. Сявка не понял только одного – на кой леший здоровяк спер ту, состоящую из сплошных костей животину, которая досталась в итоге ему. Дальше тройки саженей на ней было не проскакать. Она и столь невеликого богатыря, как Сявка, несла так, словно каждый следующий шаг считала последним в жизни. Не удивительно, что резвые звери под Котлом и Никодимом всякий раз бурным ураганом уносили их далеко вперед, а парнишка на своем тощем кошаке с гривой и копытами мог разве что попытаться слезть и попробовать нагнать их пешком. Он совершенно искренне считал, что так сможет передвигаться много быстрее.
Путь его товарищи по бегству выбирали так, словно пытались проверить и его, и эту доходягу под ним на прочность. Если лес – то ехали ни в коем случае не по наезженной колее, а по каким-то то ли звериным, то ли охотничьим тропам, коли встречались ручейки или речушки – непременно пересекали сразу, или сначала неслись вдоль кромки воды, разбрызкивая комки грязи и прелых листьев. Пару раз тощая оглобля с седлом поскальзывалась и едва не шлепалась на бок. Промежность натерло, спина разваливалась… Но когда Сявка в последний раз в этот день нагнал своих спутников и застал их на привале, его лошаденка на удивление выглядела гораздо бодрее своего седока, и если бы он ее не стреножил, то вполне могла бы бодренько как ни в чем ни бывало потрусить и дальше.
 - Может, не стоило останавливаться? – позевывая, предложил привалившийся к дереву Никодим. Впрочем, по его вольготной позе ни за что нельзя было сказать, что он и впрямь рвется в путь.
- Еще как стоило, - выковыривая невесть что стилетом из зубов отмахнулся белозерец. – Если нас будут искать, то первым делом пустят конные разъезды по дорогам. На переправах и, скорее всего, бродах расставят секреты. И в первый день поисков гридни будут особенно упорны и старательны. Через пару дней погоня им надоест, а затем они вообще отыщут в окрестных хуторах брагу да наливку.  Вот тогда настанет наш выход.
- Погоди. Я правильно понял? Ты хочешь сказать, что мы будем сидеть под этим вот деревом несколько дней?
- Можешь пересесть. Время у тебя будет. Да и в деревьях недостатка нет. Можно даже выбрать такие, под которыми потом еще и грибы вырастут.
- Нам медлить нежелательно.
- Это бабе через девять месяцев после первого свидания к повитухе идти нежелательно. А мне, например, нежелательно на кол присесть. Да еще и в Киеве. Там такие представления обычно поутру стараются делать, а мне рассвет над Днепром как-то не очень…
- Кстати, да. Забыл спросить. Спасибо, что напомнил. А с чего это вдруг, соратник наш новоявленный, ты так шустро из стольного града пятками замелькал? Я в своей жизни повидал всякого, удивить меня не так-то просто, но ты сегодня, появившись у сторожевой башни, это сделать смог.
- То-то я думаю, воздух как-то испортился, когда я копье в вас наставил.
- В нас? По-моему, я оказался у тебя за спиной.
- Ну да, вы, ромеи, вообще большие мастаки за спину заходить. Знаешь, я даже почувствовал облегчение, когда понял, что ты мне всего лишь нож к шее приставил, а не… ну, ты понял.
- Да-да, понял. Ты почувствовал облегчение. Все теперь с запахами ясно.
- Так зачем ты сбежал? – и черноризец, и дружинник дружно повернули головы к Сявке. Лица они имели удивленные.  Да он и сам не ожидал, что сможет парой слов осадить двух людей, каждому из которых он на один зуб. Впрочем, у Никодима удивление в глазах быстро переросло в живой интерес, а взор переместился в сторону белозерца. Взлетевшие вверх брови так и требовали ответа на четко поставленный вопрос.
Котел пожал массивными глыбами плеч.
- Да кто бы на моем месте не дернул коленками? Насколько я понял, к князю прилетел голубь с весточкой от Молчана Ратиборыча. И весточка эта оказалась какой-то донельзя непростой.  Иначе с чего бы это сотник Сохатый, распустив все паруса, вломился домой и принялся спешно бренчать сброей и готовиться к походу на степняков? К очень срочному походу. Он так торопился, что даже сапог моих у порога не заметил. Хотя прямо над ними армяк мой висел. Красный.
- Позволь, угадаю, - воздел кверху палец Никодим. – У сотника этого женка, надо полагать, имеется.
- А ты думаешь, я его что ли в подполе сидел-дожидался?
- И о походе на степняков он жене сказал, а ты лишь случайно подслушал, правильно?
- Нет, едрёна вошь, он крышку погреба открыл, сапоги мне скинул, чтоб ноги не промокли, да и рассказал заодно. 
- То есть, Сохатый он не просто так?
- Да уж. Узнай он, почему его именно так называют, не стал бы настолько гордится своим прозвищем. Да еще и половину детинца на рога пришлось бы поднять.
- Ну, хоть чем-то киевский двор похож на византийский.
- Да и хвала небу, что только этим. Я надеюсь, мальцу ты еще не успел объяснить всю разницу меж дворами Киева и Царьграда?
- Так почему ты сбежал? – взоры спутников снова невольно обратились ко вновь подавшему голос Сявке.
- Да что-то леший дернул меня не в коморку свою воротиться, когда сотник, наконец, убренчал из дому, а следом за ним податься. Захотелось, вишь, посмотреть, как споро в стольном граде дружина умеет в поход запрягаться. Встал этак незаметно в сторонке, в тенечке крылечка, и только заметил пару насмешливых взглядов, брошенных в спину Сохатому, как по тому самому крыльцу, под которым я стоял, сапоги затопотали. И один из княжих писарей принялся горланить, что белозерцев де, которые в детинце расквартированы, след хватать да вязать. Рот-то ему, конешное дело, заткнули: че, мол, орёшь, спугнуть что ль их хочешь? Ну, и ринулись робяты за мной. Одни в коморку мою, а другие – к сотниковой жене. Нашлись, знамо дело, такие, кто видел, как я к ней ввечеру наведался. Ох, и поскакал же Сохатый. Не всякий лось такие прыжки осилит. А раз уж князь решил нас вязать за какой-то надобностью, а тут еще и рогатый за его спиной копытом землю бороздит – что-то до невозможности на меня тоска по дому накатила. Дай, думаю, туда и подамся. Огородами. По-тихому.
- По-тихому? Из-за чего ж ты тогда караульных в башне повязать решил?
- Так узнали меня, мухи глазастые. Начали в полон брать.
- А остался-то до вечера зачем?
- Да и не думал. Но тут то один разъезд конный, то другой. Все ли, мол, тихо? Не было ли никаких белозерцев? За своего, видать, приняли. Потом и про церковников еще спрашивать начали. Я еще подумал – с чего бы? Неужто князюшка образумился, и решил воронам этим ромейским пинка дать? А оно вона чего оказалось, акромя меня еще и ты сбёг.
- Совершенно верно. И в настоящее время нам вовсе не помешало бы поторопиться.
- Мелкого-то зачем с собой потащил? – не замечая слов грека, вдруг недобро уставился ему в глаза белозерец. -  Полонянин что ли? Ну, будем считать, что выкуп за него ты получил. Вот садись на этот свой выкуп, и скачи отсюдова, коли так торопишься.
- Именно так бы я и поступил в любой другой ситуации. Нынешняя же складывается столь причудливым образом, что скакать я вынужден не просто «отсюда», а во вполне определенное место. А именно - к той дружине, которую увели из Киева боярин Молчан и бывший  тысяцкий, зовущийся теперь Хром. А молодой человек всего лишь любезно согласился меня туда сопроводить. В глуши, да при знакомых людях ему будет спокойнее на душе, нежели в городской суете. Не правда ли, мой юный друг?
Сявка уже по собственному опыту знал - так чудно и многосложно Никодим начинал изъясняться с человеком тогда лишь, когда собирался лишить его жизни.  И он сильно засомневался, что не оправившийся еще от раны Котел сможет совладать с этим карающим орудием в рясе.  Потому пожал плечами и глухо проворчал:
- Ну да.
Котел несколько мгновений пристально всматривался в его лицо, после чего кивнул и хлопнул себя по коленке.
- Добро. Вместе, так вместе. С чего только такая спешка?
- Тебе, наверное, вряд ли захотелось бы, чтобы твоего воеводу, раз уж ты улизнул и предупредить его некому, застали врасплох посреди киевской дружины и доставили прямиком к княжеским палачам?
- Это да. Но тебе-то какое дело?
- Не важно. Просто оно ничуть не менее спешное.
Котел перевел вопрошающий взгляд на Сявку.
- Ему дядька Хром надобен. Уж не знаю, зачем.
- Во как, - теперь хитрый прищур Котла взял на прицел царьградца. Но тот лишь раздвинул губы в хитрой улыбке и отрицательно покачал головой.
- Друзья мои. Смею напомнить, что мы все-таки спешим. А посему давайте не будеи тратить наше трижды драгоценное время на бесполезные и ни к чему не ведущие разговоры.

                ХХХ

Пока Перстень слово держал.
Вплоть до того момента, когда он, подталкивая да подпинывая мальца, гнал его к белозерскому лагерю, на душе у Хрома было неспокойно. Пик этого беспокойства пришелся в аккурат на тот миг, когда их заметили часовые, а затем и остальные дружинники. Перстень сразу же оказался в центре внимания, и ему стоило лишь повернуться и указать своим гридням на тот холм, где сидел Хром. Его, конечно, на том взгорке уже не было. На всякий случай  сменил позицию. Впрочем, белозерец не предал. Никуда пальцами тыкать не стал. По крайней мере, пока. Он едва ли не за шкирку протащил монашка через весь лагерь и втащил в один из походных шатров. Хром стиснул было зубы, не зная, за что именно костерить Перстня – или за упертое нежелание следовать плану и поместить служку в крайний шатер, или все-таки за предательство. Ответ на вопрос пришел довольно быстро. В то самое время, когда отрок Яков вылетел из-за полога шатра, бухнувшись под ноги караульному. Какой именно бранью этот полет сопровождался, понять было трудно. Слышно было одно – громкой. И разносилась она окрест явно из уст наместника Белоозера. Гридень с готовностью подхватил черноризца под руку и, тоже не особенно церемонясь, потащил… к краю лагеря. Правда, вовсе не в шатер. Судя по всему, в нем белозерцы держали раненых. Чего бы ради среди них помещать какого-то ромея? Поэтому дружинник бросил отрока на землю возле одного из костров.
Какое-то время насмерть перепуганный грек сидел ни жив ни мертв, жалко вжав голову в плечи, изо всех сил стараясь не привлекать к себе никакого внимания. И по-настоящему сложно было понять, играет ли он оговоренную ими заранее роль, либо же впрямь искренне дрожит за свою жизнь.
В любом случае, выяснить это Хрому предстояло на месте. Потому что пока все шло по плану.
Ожидание темноты по ощущениям растянулось для него чуть ли не на год. В основном потому, что он старался не то что не шевелиться – дышать даже пытался через раз. Мало ли в лесу расставлено секретов? И кто сказал, что белозерцы не могли разослать по окресным рощицам отряды разведчиков? В том числе - и по его душу. Поэтому он терпеливо переждал то время, когда садящееся солнце последними пурпурными сполохами растягивает тени, словно цепляясь за них в тщетном усилии удержать свою власть над миром. Пересидел и серые сумерки. И лишь когда на куполе неба проявились первые бледные звезды, и костры в белозерском лагере стали единственным источником света на много верст окрест, позволил себе покинуть свое убежище.
Черноризец сидел – в домовину краше кладут. Никто его от костра вроде бы и не гнал, но он сам к теплу огня не особенно жался. Чужак и есть чужак. Забился в тень, обхватил колени руками и мелко трясся может от холода, а может и от жутковатого ощущения полного одиночества. Трудно, наверное, не отчаятся, если находишься в ночном лесу совершенно чужой страны, вокруг ни одного знакомого или хотя бы  участливого лица, и совершенно непонятно – доживешь ли до следующего утра, или нет. А еще комары да слепни деловито кружат вокруг да жрут почем зря. Отблески костра плясали отрывистыми сполохами света на его лице, рисуя на нем поочередно выражения то невыразимого отчаяния, то жуткой нечеловеческой злобы. И очень сложно было понять, то ли в явлении этих жутких ликов виновен причудливый танец света и тени, то ли они и в самом деле отражали все то, что творилось сейчас в душе монаха.
В нескольких шагах от него шумели белозерские дружинники, рассевшиеся вокруг другого костра и по очереди зачерпывавшие варево из общего казана. Кто-то завалился спать, сунув под голову седло, иные правили оружие да чистили кольчужные звенья. С невидимого отсюда края становища заржали расседланные кони, стреноженные, но отпущенные в поле. С другой стороны, где к лагерю подступала темная громада леса, неспешно прохаживались дозорные. Эти не то что на Якова никакого внимания не обращали, но и вообще старались не смотреть в сторону пламени костров. Сколько случаев было – зазевается сторожа, привыкнут незаметно глаза к свету, а тати тут как тут, крадутся незаметные, хоронясь в тенях хоть бы и под самым носом.
И Хром сейчас вовсе не отказался бы, коли ближайший к нему дозорный оказался бы таким вот олухом. Но – надо отдать должное Перстню. Его вои дело вроде как знали. Поэтому вновь пришлось изображать из себя неподвижную колоду, бездыханную и намертво вросшую в землю. А после многих лет, проведенных вне седла и дружины, делать это оказалось сложно.
- Вставай, чего расселся, - громко прозвучало требовательное ворчание. Услышать его оказалось так неожиданно, что поневоле однорукий вздрогнул. И даже едва не выдал себя, что, несомненно, случилось бы, поддайся он первому порыву, вскочи на ноги и рвани из ножен саблю. На сей раз выручил не столько опыт и нажитое годами хладнокровие, сколько эти самые прожитые годы. А они успели перевалить далеко за четвертый десяток… Словом, резво скакнуть да споро разогнуться не позволили затекшие от неподвижного сидения руки-ноги, да занемевшая спина.
- Что уставился? Поднимай зад - и за мной.
Над скокожившимся в жалкой позе Яшкой нависал дюжий гридень. По всему было видно – не из простых. Латное зерцало вместо простой кольчуги, дорогая перевязь, шишак не только с бармицей из толстых колец, но и со стальной личиной. А о таких червленых сапогах в Овнище даже и не слыхивали никогда, не то что не видывали.
- Наместник кличет.
Рука, требовательно стиснувшая при этих словах изукрашенную рукоять меча, лучше всяких слов давала понять, насколько не любит ждать его светлость Фрол Силыч людишек, которых изволил потребовать доставить к себе.
«Личная охрана, - догадался Хром. – Что-то там видать стряслось, раз уж за какими-то никчемами наместник свою сторожу посылает заместо простых отроков».
А еще он заметил, что дозорный, прохаживавшийся все это время между ним и Яшкой, как нельзя более кстати отошел на приличное расстояние, да еще и повернулся к ним спиной…
… Фрол Силыч как обычно был не в духе. Усы его топорщились торчком, будто бы силясь вызвать на бой всех возможных супостатов, а бороду то и дело нервно мяли да теребили трясущиеся пальцы. Масляные лампы, развешенные  вокруг стола, так и норовили потухнуть, когда мимо них проносился пухлый сквозняк в парчовом кафтане. Не удивительно, что на вошедшего в шатер Якова он поначалу не обратил никакого внимания.
- Сколько их там? – бегающие глаза выдавали непонятно что – то ли напряженную работу мысли, то ли крайнюю степень паники.
- Да не меньше, чем нас, - Перстень, скинув кольчугу на пол в углу под наместниковым походным сундуком и закатав рукава измызганной походом рубахи, развалился на лавке у стола и лениво почесывал волосатую грудь. – К тому же еще погорельцы к ним присоединились. Они, конечно, люди Клина, и даже вроде как полоняне, да еще и пораненые большей частью, но сколько-то людишек от их ватаги все равно в силах топоры держать. А уж от желания опустить их на шею такому дерьму собачьему, каковым они считают человека, повелевшего сжечь их живьем, не всякая рана удержать сможет.
Наместнику эти слова будто кулаком в зубы въехали. Сначала он побелел, потом щеки его налились багрянцем, а рука так вцепилась в бороду, будто решила ее выдернуть вместе с кожей, зубами, да и вообще всей челюстью.
- Ты, воевода, ври да не завирайся, - яро прошипел он. - А не то гляди, прикажу повязать тебя да и выдать киевлянам. Я-де ни при чем, это все этой подлюги лысой затея.
- На тебя, государь ты мой, перст умирающего Клина указал. Уж кому-кому, а тебе уже в жизнь не отмыться. К тому же моя лысина так усердно и споро в сечах с ворогами княжьими этим летом мелькала, что ко мне-то поклёп точно не прилипнет.
- Так давай и свалим все на тебя. Раз ты этого не боишься, чего тебе терять?
- Не поможет тебе это. Разница будет разве что в том, один ты будешь на колу корчиться, или вместе ворон покормим. Будь здесь сам князь, ты мог бы еще в ноги ему бухнуться да наплести, кто на самом деле пёс-изменник. Но на пятки нам Молчан наступает. А мы знаем, кого его брат назвал своим убийцей. Так что готовиться надо к виду крови.
На испепеляющий взгляд наместника Перстень ответил насмешливыми чертиками, пляшущими в его глазах.
- А знаешь, пожалуй, заберу свои слова назад. Сейчас тебе даже князь, как ему сапоги не лобызай, не поверил бы. После того, как ты решил полон пожечь, заодно и мосты к прощению и вере в твои слова пожёг. Только вот людишек спасти удалось, а честное имя твое полыхнуло так, что в Царьграде поди у ворон перья обуглились. Вот нахрена ты людей жечь повелел?
- Да никому я не велел никого жечь! – взвизгнул Фрол. – Я на Сыча их оставил с его голодранцами! Мне некогда было с ними возиться. Откуда я мог знать, что он их изжарить возжелает?
- И что же ты думал? Что он их накормит и исцелит?
- Если ты не расслышал, повторю – мне некогда было о том думать. Мне и с тобой-то сейчас беседы вести недосуг.  И вообще здесь находиться. 
- Кстати, да, - Перстень прервал свои шумные почесывания, внимательно осмотрел свои ногти, будто высматривая, как много в них набилось мертвых тушек походных вшей. - Когда ж ты, наконец, снизойдешь до откровенности со мной? Мне, например, жуть как интересно, куда это мы так срочно рысим. Уже даже начинаю сомневаться – уж не на казнь ли свою я так спешу?
- Время придет, узнаешь, - проворчал в бороду Фрол.
- Умеешь убеждать, ничего не скажешь.
Фрол Силыч измерил нервными шагами шатер, теребя бороду и закусывая ус.
- Про то, что Клин на меня указал – это точно?
Перстень фыркнул, хмыкнул, криво улыбнулся, цапнул с блюда на столе яблоко и с хрустом отхватил огромный кусок.
- Так ты спроси у того, кто все это своими ушами слышал, - брызжа соком изо рта, с очень довольным  почему-то видом ответил он. – Паренек поди устал переминаться с ноги на ногу.
Только сейчас белозерский наместник обратил выжигающий ненавистью взгляд на монашка. Тот привычно вжал голову в плечи. От этого человека доброго слова он еще не слыхивал. Зато если бы людей отправляли в ад после сыпящихся на их голову проклятий, то Яков после многочисленных тирад Силыча в свой адрес рухнул бы на самое дно преисподней. На сей раз, не иначе как из разнообразия, наместник решил свой гнев выплеснуть на другую жертву.
- Какого хрена ты тут со щитом приперся?! – накинулся он на гридня из личной своей охраны. – От кого тут прикрываться удумал? От этого что ли? – небрежно взмахнул он бородой в сторону Яшки. Тот стоял, напружинившись и не зная, в какой бы ему лучше угол забиться.  Опять все шло не так, как он думал и, конечно, совсем не так, как ему бы хотелось.
Одного Перстня, похоже, все вокруг только забавляло.
- А щит этот не для того, чтобы прикрываться от кого-то, - под завязку набитым ртом хохотнул он. – Щит этот принесен сюда, наоборот, для того, чтобы кое-чего прикрыть. Например, укороченную руку. Верно ведь, тысяцкий?
Фрол Силыч от удивления едва не плюхнулся своей гузкой на землю. Он лихорадочно бросал затравленные взгляды то на своего воеводу, явно не зная, свой он все-таки, или уже нет, то на статного витязя, нависающего над яшкиным затылком. Чего ожидать от означенного витязя, наместник, по всему было заметно, тоже не ведал.
- Он...он...это - он? - только и сумел выдавить из себя Фрол, пятясь от ряженого гостя. Было видно, что он готов прямо сейчас развернуться и тряхнуть стариной - пуститься наутек.
Мало того, и Хром, видать, от всего увиденного и услышанного впал в ступор. По крайней мере, выхватывать клинок и кидаться на изменников он почему-то медлил.
Только Перстень радостно набивал рот и с удовольствием хрумкал яблоком. Покончил он с ним за три укуса.
- Конечно, он. Кто ж еще? Был бы кто из твоих гридней, щенок ромейский сюда вряд ли зашел бы как-то иначе, кроме как с помощью пинка и доброй зуботычины. Ну что, однорукий? - подмигнул он Хрому. - Здорово мы наш план провернули? Не знаю, как тебе, а мне понравилось. Ты так вообще порадовал. Не скажу, что не ожидал тебя здесь увидеть, но чтобы так быстро - сам бы, честное слово, не сумел. - Перстень бодро воздел себя на ноги, в два шага преодолел расстояние до дрожащего от страха наместника, встал перед ним и уставился прямо в глаза, раздвинув губы в издевательской ухмылке. - Будь у меня желание скрутить этого государева изменника, лучшего момента и не придумаешь. Жаль. Жаль, что такого желания у меня нет. Коровья лепёха в голове возражает.
После чего воевода небрежно кинул огрызок на пол и с не менее довольным видом звонко, аж в ушах зазвенело, хлопнул в ладоши.
Оказалось, что наместников шатер имел далеко не один полог со входом. По сигналу воеводы, словно по взмаху рук могучего волшебника, темные складки по всей окружности шатра колыхнулись, и из них выдвинулись темные фигуры. Не менее полутора-двух десятков. По тускло блестевшим в свете лампад мечам можно было догадаться, что они сюда заявились вовсе не огрызок за насвинячившим Перстнем вынести.
- Не стоит хвататься за рукоять, - предостерег белозерский воевода овнищенского старосту. – Как за нее держаться, ты знаешь, видел. Но сейчас это не поможет. Снаружи гридней стоит побольше, чем здесь, уж можешь мне поверить.
- Поверить? Тебе? – Хром стянул с головы тяжелый шлем и бросил его под ноги. – Вот уж больше не дождешься от меня такой глупости.
- Что ж, тем лучше, - Перстень вытер руки о рубаху. – Тогда все остались только в выигрыше. И ты тоже, раз даже поумнел. Связать этого и кинуть куда-нибудь подальше от глаз моих, потом с ним потолкуем, - мигом скинув с лица праздную маску, угрюмо распорядился он. - Да стерегите сейчас-то хоть нормально! Мне тут еще одно его внезапное явление совсем без надобности. 
 
       ХХХ

В следующий раз привал они сделали только глубокой ночью, когда темень так сгустилась меж деревьями, что даже лошадиных ушей перед собой было не различить. А в таком мраке переломать коням ноги - дело первой плёвости. Порешили, что быстрее будет добираться верхом, хотя бы и с ночевками, чем пешком. Костерок развели в ямке под кроной дерева - чтобы ночью его блеск не привлек к ним ничьего лишнего внимания, а утром дым рассеялся в листве, а не поднялся над лесом упирающимся в небо указателем их месторасположения. Снедали сухарями с солониной. Видимо, спешный отъезд из стольного града с погоней на плечах не являлся для Котла серьезной причиной в лихорадке сборов позабыть о харчах.
- Сказать по чести, лучше бы я тебя прирезал, башку подкинул киевлянам, а пока бы они на радостях плясали и пировали, тихо-мирно добрался до своих, - поделился своими соображениями с Никодимом Котел.
Ромей лишь понимающе улыбнулся. Ни тени страха на его лице не промелькнуло. Наоборот. Подсвеченное снизу пляской огня, оно кривлялось жуткой маской. Сявку так и подмывало предупредить белозерца, что грек далеко не так прост и миролюбив, как может показаться, но сделать это при самом черноризце было бы лишним. Он решил дождаться более удобного случая.
- Приятно слышать, что кого-то так заботит моя голова. А своими для тебя, да позволено мне будет поинтересоваться, кто будут?
Что там спряталось в темных впадинах под бровями Котла – насмешка, вызов, удивление или что – рассмотреть в такой темени было нельзя. Но из-за того, что он почему-то задержал на ромее взгляд более, чем обычно, а с ответом погодил так долго, как не тянул никогда, можно было подумать, будто вопрос Никодим задал не такой уж простой.
- Да уж точно не ты, - нехотя выдавил из себя, наконец, дружинник.
- Да? – Ромей скривил губы, словно услышал что-то удивительное или, по крайней мере, не то, что ожидал, и с задумчивым видом вгрызся в кусок мяса.
Белозерец, все так же хмуро меряя его взглядом, дожидался, пока черноризец прожует этот кусок и проглотит. Но даже после шумного глотка ответа на его немой вопрос не воспоследовало. Напротив. Ромей вновь задумчиво вцепился зубами в шмат  солонины.
- Интересно, а если я вырву твои потроха, изжарю их на костре и тебя же заставлю жрать – ты это будешь делать с таким же аппетитом?
Ромей оторвался от еды и непонимающе уставился на бугая. Круглые его глаза были ни дать ни взять глазами человека, нежданно-негаданно вырванного из глубоких благочестивых раздумий каким-то редким непотребством.
- Друг мой, - покачал он головой, - тебе бы кровь пустить. Многие известные врачеватели в Царьграде так делают. Говорят, для того, чтобы выпустить из организма дурную кровь. А с ней заодно хвори телесные и духовные. У человека, который прямо за едой грезит о том, чтобы оттяпывать у людей головы и делать колбасы из их внутренностей, точно не все в порядке… - для наглядности он покрутил пальцем у виска, - … со здоровьем.
- Ты о своем здоровье лучше позаботься. А ежели и дальше будешь дурака валять и от ответов бегать, я тебе и без ваших ромейских лекарей кровь пущу.
- И что же так интересует столь серьезно настроенного военного человека, что он готов броситься с оружием на мирного служителя бога?
В том, насколько этот служитель бога мирный, Сявка успел убедиться неоднократно. А вот Котел-то понятия не имел, с кем имеет дело. И все эти нападки, которыми он так и вытягивал грека на разговор с применением кулаков,  вполне могли закончится очень для него неожиданно. Тем более – с его-то недолеченой раной.
- Почему я к белозерцам бегу – это ясно. А вот ты-то чего там забыл? Мне вот не очень хотелось бы вести в свою дружину человека, известного только тем лишь, что плетет какие-то интриги и предает всех направо и налево.
- В этом я, поверь, не одинок. Впрочем, ты и сам об этом можешь знать не хуже меня.
- Знать о чем? – все больше и больше кипятился Котел.
- О заговорах, конечно, - развел руками ромей с таким видом, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Вы, белозерцы, в этой истории вовсе не такие простые и бесхитростные бараны, как очень многие другие.
- О чем таком ты толкуешь? – грозно нахмурился здоровяк, и по всей его позе можно было понять, насколько близок он к тому, чтобы свои недавние угрозы воплотить в жизнь. – Что ты можешь знать о белозерцах?
- Я точно знаю, КАКУЮ роль играет в этом заговоре наместник Белоозера, - насмешливый вызов в глазах Никодима наткнулся на бронированный взгляд Котла. – Кому как не мне это знать, верно ведь? А посему открытым для меня остается один только вопрос – насколько верны князю остальные дружинники северян. Как вот ты, например.
- И тебе, конечно, возжелалось выяснить это не сходя с сего места?
- Почему нет?
- Потому что я тоже никак не могу взять в толк – какую хитрую ромейскую игру ведет твоя рожа. И что за игру ты ведешь  сейчас?
- Откуда взялись подобные сомнения? По-моему, каждый смерд в этой стране уже знает кто я такой, что я такое, какую игру затеял и к чему стремлюсь. Разве нет?
Котел раздвинул бороду в подобии улыбки. И Сявке она совсем не понравилась.
- Все оно, конечно, так. Но… Твой невовремя вспыхнувший интерес к тысяцкому меня смущает. Есть в нем что-то такое, что я прямо-таки обязан узнать. Причем, как и ты, предпочитаю сделать это, не сходя с этого места.
- Я тебе рассказал все, что мог. Большего от меня ты не добился раньше, не добьешься и сейчас. Уж извини.
- А я думаю, добьюсь.
Никодим бросил мимолетный взгляд в сторону Сявки, и взгляд этот нагнал холодных мурашек на спину парнишки.
Но настоящая жуть началась одним вздохом позже.
От острейшей боли в мигом онемевшей переносице Сявка обмяк, и непременно упал бы на землю, не подхвати его сильные руки. Правда, облегчения от этого он не испытал - в следующее же мгновение почувствовал требовательную сталь у своего горла.
А сжимала клинок рука Котла.
- Как я понимаю, ты собирался обменять этого мелкого на нечто, чем располагает однорукий. А что, если недомерка вдруг не станет?

                ХХХ

Подремать этой ночью так и не довелось. Все эти проникновения во вражеский стан, разоблачения и предательства не очень-то вязались со спокойным сном. Ко всему еще примешивалось грызущее изнутри чувство вины. Он своими руками отдал безобидного и ни в чем не повинного мальца прямо в клешни заговорщиков. Связал по рукам и ногам, нож наточил и вложил его рукояткой вперед прямо в ладонь убийц. От осознания этого то, что его собственные локти были крепко стянуты кожаными ремнями за спиной, отчего затекли, немилосердно ныли и будто изнутри выворачивались, не виделось ему такой уж великой мукой.
И как он мог быть настолько слепым и безмозглым!
Весь остаток ночи для него растянулся в одну нескончаемую пытку. А так как кочетов в лагере никто не держал, и о наступлении утра возвестить белый свет было особо некому, то рассвет прокрался в белозерский стан воровато и незаметно. Над лугами нависли белые лоскуты тумана, из которых причудливыми нагромождениями торчали покрытые неряшливой щетиной растительности взгорки. Трава покрылась холодной липкой влагой. Ноги мгновенно промокли и продрогли. Руки заиндевели наверняка куда больше, но он их попросту не чувствовал.  Белесое небо очертило невидимые доселе темные контуры леса, нависло над становищем неподъемной громадой, от тяжести которой взгрустнули, прибились к земле и поугасли доселе весело потрескивавшие костры.
Лагерь не спал всю ночь. Отовсюду беспрерывно доносились чьи-то голоса, бряцанье оружия и ржание лошадей. Дело обычное, и прислушиваться к этой приглушенной ночной суете Хром не собирался. Ему хватало своей внутренней возни. А потому он не заметил, как к нему кто-то подошел, о чем-то спросил, постоял немного над ним, да и опустился напротив, прямо на вымокшую в росе траву.
- Я говорю, холодает что-то. Может, дровишек подбросить?
Безучастные глаза Перстня мало вязались с такой трогательной заботой о полонянине.
- Что вы с ним собираетесь делать? - без обиняков накинулся на него Хром.
- С кем?
- Знаешь.
Воевода какое-то время потаращился в пылающие глаза старосты, потом все же отвел взгляд, зевнул, потянулся и смачно харкнул в кусты. Спасибо, ветры не пустил.
- Об этом я ничего не ведаю, - наконец, выдавил он из себя. - Что у Фрола там за шашни с черными воронами, меня он просвящать не торопится. Не доверяет, видать.
Хром понимающе хмыкнул.
- Я так понимаю, это ты мне так свое презрение выказываешь?
- Руки развяжи, по-другому выкажу.
- С вами, людьми, которые все из себя такие честные, безупречные, с задранной кверху бородой, всегда скука смертная. Хоть бы раз чем удивили.
- Это да, - выплелывал слова Хром. - С вами-то, кто за грошь кого хошь продаст, не в пример интереснее. Никогда не знаешь, из-за какого угла и в какую спину ножа сунете. Не продешевил хоть, когда продавался?
На сей раз пустые глаза Перстня с легкостью выдержали гневную бурю взгляда калеки.
- Ты, наверное, уже решил для себя, что я должен на это ответить, а сейчас обудываешь гневную отповедь на любой мой ответ. Я бы даже сказал, любовно так обдумаваешь, лелеешь и поглаживаешь, как тать кистень.  А сам как думаешь, дорого я взял?
- Почем мне знать, что для тебя дорого? Я мысли об измене никогда любовно не поглаживал.
- Ну да, слышал. Даже ладонь свою не пожалел, оттяпал, чтобы не приведи боги, изменником не прослыть. Твоя-то преданность, уж конечно, как веселая девка по рукам не гуляет. Перед тобой же бестолку распинаться да рассказывать о великих несправедливостях да прочем тяжелом житье-бытье. Для человека, у которого жизненный путь прям, как копье, выход всегда есть. Вернее, он всегда один - руку долой да в Овнище с головой.
- У тебя их, смотрю, оказалось поболе.
- Да, - как ни в чем ни бывало согласился белозерец. - Но докучать тебе рассказами о глубинных причинах моего предательства не стану.  Знаешь, как все эти отповеди уже опостылели? К чему засорять мир еще одной?
Он, крякнув, поднялся на ноги, отряхнул со штанов то ли травяной сор, то ли росу, и, обращаясь к кому-то за спиной Хрома, проорал:
- А ну, убрать железо! Кому сказал - чтобы ни один волос! Мы не князь - суд судить.
Ответом ему было чье-то ворчание.
- Что? - рявкнул в ответ воевода. - Хочешь что сказать - громче говори. Коль смелый.
- Я говорю, нечего тебе моими людьми командовать, - раздался громче недовольный сип. Это хриплое, с присвистом дыхание показалось Хрому донельзя знакомым. Но только он не мог взять в толк, почему он слышит его здесь и сейчас.
- Хочешь ножом поработать - иди вон этому великомученику веревки обрежь. А то еще вовсе без рук останется. Сам потом ему задницу вытирай.
"Какого хрена тут творится!" - чуть не закричал Хром, когда сзади его подхватили чьи-то крепкие руки, другие принялись резать узлы на путах, а в тусклый свет еле-еле мерцающих в предрассветной серости угольков вошел с бородой наперевес боярин Молчан.
   
                ХХХ

Нож был наточен - комар обзавидуется. И Сявка это чувствовал отлично. Хотя, конечно, предпочел бы не чувствовать вовсе. Или хотя бы не горлом.
- Ну так что, ромей? Раз уж этот малец тебе настолько дорог, что ты решил на свой страх и риск вытащить его из стольного града, может сейчас ты станешь поразговорчивее?
- И что же в наших беседах тебя не устраивало до сих пор?
- Хватит юлить! – прикрикнул Котел, и в этот миг Сявка был полностью с ним согласен. Он даже высказал бы свою поддержку вслух, не опасайся лишний раз шевельнуть кадыком. – Какого хрена тебе, ромейской вороне, понадобилось от этого Хрома?
- А, то есть все остальные вопросы для тебя предельно ясны. Я правильно понимаю?
- Понимай, как знаешь. А свой вопрос я тебе задал, Что не так с Хромом? И что тебе до него за дело?
Черноризец шумно выдохнул, деланно раздув при этом щеки. Так обычно делают родители, в сотый раз без толку втолковывая что-либо туповатому отпрыску.
- Все равно не поверишь.
- Я постараюсь.
- Поверь, не ты первый, кто говорит мне что-то подобное.
- Я настаиваю, - теряя терпение, так повысил голос Котел, что Сявка начал прощаться жизнью.
- Хорошо, - пожал плечами Никодим. – Раз уж вас, белозерцев, волнует только это, скажу.
Он помолчал еще немного, то ли собираясь с мыслями, то ли подбирая слова. По мнению Сявки, слишком уж долго.
- Помнишь эту истрию про драконов? Хром знает о ней гораздо, гораздо больше, чем кто-либо может себе представить.
На несколько тяжких, гулких, а в отношении Сявки и обреченных ударов сердца, вокруг них повисла тишина.
- Что? – скривил лицо Котел. Он заметно ослабил хватку и  уже не столь рьяно пытался перепилить сявкину шею.
- Я ответил на твой вопрос, - развел руками ромей. – Другого ответа на него у меня нет. Уж извини.
Котел, что вообще-то было на него вовсе не похоже, от изумления на время лишился дара речи. Он лишь шумно дышал, пучил глаза, да безуспешно пытался сложить буквы в связную речь.
- Я же предупреждал, что в это трудно поверить, - смиренно проговорил черноризец.
- Ты и правда считал, что это достаточная причина?!
- А я говорил, - еще раз напомнил ромей.
- Вся вот эта вот свистопляска, что мы тут имеем, затеяна ради какой-то жалкой детской сказочки?
- Я бы, конечно, с тобой поспорил по поводу «какой-то» и «жалкой», но… Пусть будет так. Сути это не меняет. Да, действительно. Я здесь, с вами, исключительно по этой причине.
- Но это – самая идиотская в мире причина! Это-то ты, надеюсь, понимаешь?
- Да. Но поделать ничего не могу. Я вообще не понимаю, с чего вы все так ополчились на эту мою драконью сказку? Вот, например, та история, в которую мы все сейчас дружно влипли – ничуть не менее дурацкая. Но это же тебя не останавливает от постоянной скачки бог весть куда, не заставляет хвататься за голову и истерить «Боже, что я тут делаю, как я попал в этот бред»?! Ты вот, например, успел заметить, что во всех творящихся вокруг нас хитросплетениях не замешано ни одной бабы? Ни одной! А ведь так не бывает! Все истории рассказывают о любви и прекрасных подвигах. Кто-то даже говорит, будто все войны на земле из-за них, женщин. Но мы вот угодили в настоящую войну, и что же видим? Нет ни одной. Даже близко. А потому что не бабье это дело – черепа колоть да кишки вспарывать.
На это Котел мог найти тысячу слов в ответ. И все бы они так или иначе касались матери и вообще всех ближайших родственников Никодима. Но он только шумно выпустил воздух из груди, опустил нож, и только затем, словно опомнившись, потрепал Сявку по волосам.
- Извини, парень. Я должен был его проверить эту вошь. Надеюсь, ты не подумал, будто я и впрямь собираюсь тебя порешить?
Вообще-то вплоть до этих слов Сявка ни о чем другом вообще думать не мог. Но в ответ он лишь неопределенно хмыкнул. Перехвативший горло спазм все равно вряд ли позволил бы ему ответить.
- Что за хренотень ты сейчас несешь, ворона заморская? - отвесил угрюмый взляд Котел в сторону грека. - Знаешь, мой ярко наряженный заморский друг, я тебе не верю ни на зёрнышко. Ни на пол-зернышка. Ни на четвертинку мысли о половинке зернышка. Но именно поэтому я считаю, что такой фрукт лучше держать при себе, чем неосторожно упускать из виду. И именно поэтому ты пойдешь дальше с нами. Поглядим, как обрадуется твоим сказакам Хром. Я гляжу, водить всех за нос ты навострился, как лисий нос в курятнике. И пока у тебя это здорово выходит. Просто хочу, чтобы ты знал – я с тебя глаз не спущу.  Я хочу, чтобы ты всегда чувствовал за спиной мою тень. И если мне не понравится хотя бы твой взгляд, или слово, не говоря уже о неверном движении – не сомневайся, они в твоей жизни станут последними.
Ромей тяжелый взгляд белозерского Бугая выдержал. Удивительно, но по нему вообще нельзя было сказать, что он испугался угроз человека, пусть даже тот и был чуть не двое больше него.
- Надо же, - хмыкнул он. – Твое присутствие за моей спиной? Да ты начинаешь мыслить, как ромей…



Глава 18

Путь обратно обещал выдаться куда дольше, чем марш до клиновой крепостицы. Надо было и по убитым тризны справить, и раненых, коих за неимением времени оставляли по окрестным деревенькам, не мешало бы забрать обратно. Это уже не говоря о том, что этакую прорву народу чем-то еще нужно было кормить. Ко всему прочему, будто и всего того было мало, добавлялась еще одна загвоздка. Никто не мог сказать, как долго продлиться теперь их поход. По первости и думать не надо было. Схватили Клина, повязали, да в Киев доставили. Сейчас же все выходило не так просто. Клина нет, а доставить в стольный град теперь нужно Фрола. Его личную стражу от греха разоружили, но что с ней делать дальше - никто не ведал. То ли вязать, как и наместника, то ли казнить, как соучастников, то ли освободить, как и остальных белозерских дружинников, о намерениях посадника никакого понятия не имевших.
Да и вообще не ясно оставалось - в стольный ли град было им путь держать, или князя догонять со всем его воинством. Светлый бросил клич по уделам, и теперь киевская дружина, направлявшаяся на юг, обрастала новыми отрядами. Киев, Переяславль, Родня. В каждом городке киевское войско останавливалось, крепло и силилось. Все тракты сейчас должно быть забиты удельными конными да пешими дружинами. Это не говоря о шустрых охотниках поживиться на войне с их вереницами тяжелых возов. Немудрено, что в этакой суматохе о небольшом, следующем с севера отряде Светлый вполне мог и позабыть. Или, например, вестовых ему не хватает.
Вот и вышло так, что и сами они не могли поспешно рысить в обратный путь, да не было в том никакой надобности. Очередной привал, растянувшийся уже на два дня, сделали у реки. Противоположный берег падал в нее крутым обрывом саженей так в шесть. Чтобы никто не подкрался к ним с той стороны и не принелся расстреливать лежащий внизу как на ладони лагерь, там выставили сторожу. Здесь же опасность представляли собой разве что плаксиво нахохлившиеся над водой ивы - хотя плевок этого дерева, плюхнувшийся на неосторожную голову, смертельной угрозы, конечно, не являл. Хром сидел на поваленном стволе дерева, который, должно быть, уместили здесь местные рыбаки, в трех шагах от воды. Перед ним рассыпало черные прогоревшие угли остывшее кострище. С другой стороны по такой же завалинке растекся по своему обыкновению Перстень. Выстриранную в речке рубаху он разложил тут же, возле себя. Хром, в отличие от белозерца, не валялся без дела, правил саблю. Точильным камнем он по ней уже прошелся, сейчас натирал промасляной тряпицей, время от времени косясь на диких уток, копошащихся в прибрежных камышах. С утра Ромей уже подстрелил парочку на завтрак, но, видать, у пернатых память очень коротка.
Староста ловил себя на мысли, что иногда и людям не мешало бы иметь такую же. В лагере за их спиной послышались кашляющие крики боярина Молчана. Вот уж кто не мог усидеть на месте, давясь бездействием, как костью в горле. Его ор привлек внимание и Перстня, с сонной ленцой повернувшего голову в ту сторону.
- Его боярская светлость того и гляди всех скоро резать начнет направо и налево, - зевнув и привычно почесав грудь, выдавил белозерец. - Все не терпится ему, вишь, смертью брата оклеветанного князю в нос ткнуть. Будто от этого тот воскреснет и спляшет на радостях. Ты, я думаю, первым под его нож пойдешь. Твое мясцо для него всегда завсегда милее всех остальных харчей будет.
- Ну да, - отложил тряпицу в сторону Хром, осматривая клинок. - Хотя я, например, не думал, что и тебя он в живых оставит. Когда ты к нему заявился на ночь-то глядя.
- А он и не оставил бы, - для разнообразия поскреб на сей раз бороду воевода. - Я к нему Ромея отправил. С грамоткой.
Хром оторвался от досконального осмотра сабли и удивленно уставился на развалившегося белозерца.
- Что?
- Ты, когда руку себе рубил, уши ненароком что ли задел? Я говорю, Ромей привел за собой Молчана. Ромей. Степняк мой. А если ты заметил, он не особенно разговорчив. Потому я накорябал грамотку, где изложил всю свою задумку.
- Мог бы сначала со мной поделиться.
- Ну что ты, - хмыкнул белозерец. - Разве стал бы ты язвить меня ненавистью, презрением и такими обидными словами, когда б знал о том, что тут на самом деле творится? И вообще. Если бы Молчан, скажем, не поверил мне и не подоспел бы сюда? Я, значит, снял с караула всех фроловых людей, пригласил на готовенькое киевлян, навастрячился наместника со всеми его ближниками взять под стражу, а поутру - хоп, и остался с Фролом Силычем один на один, без молчанова воинства. Вот бы потеха вышла. Сидеть тогда с тобой рядышком на двух колышках прикажешь? Ну уж нет. Я бы лучше затаился и другой оказии ждать стал. 
Калека хотел что-то возразить, но только выдохнул и покрутил головой. После чего потрогал лезвие клинка большим пальцем.
- А Ромея тебе было не жаль? Молчан-то ведь вполне мог намотать ему кишки на пику. И повесить на них же.
Перстень расплылся в довольной улыбке.
- Трудно, наверное, понять что происходит в мире, когда вдруг вылезаешь в него из своего Овнища?
- При чем тут это? - звонко взвизгнув, сабля вошла в ножны.
- Да, в общем, ни при чем, - пожал плечами воевода. - Просто наблюдение. Раз уж ты спрашиваешь меня, почему я так безжалостно подставил шею своего соратника, давай расскажу. Только ты сабельку отпусти. А то у меня возникает чувство, что ты время от времени забываешь, что я все-таки не враг и никого пока еще не предавал.
Он смерил Хрома выжидательным взглядом, потом ни с того ни сего решил-таки привстать со своей лежанки. Воровато огляделся по сторонам, нагнулся над кострищем, приблизив свое лицо к хромову.
- Вишь в чем дело. Ромей - он не просто вольный степняк в нашем воинстве, - воевода еще раз огляделся вокруг. - Он - заложник.
Перстень умолк, выжидательно всматриваясь в глаза увечного своего собеседника. И лишь когда увидал в них проблеск понимания, заговорщически кивнул.
- Понял, да? Ромей - старший сын Великого Хана. Наследник. Его Светлый, пока ты в Овнище культю свою баюкал, после очередной милосердной войнишки вытребовал у печенегов. Этакий гарант мира.  Парнишка рос, и чем взрослее становился, тем больше хотел сбежать к своим. Ловили, возвращали. На третий, или четвертый, пес его там разберет какой раз, князь решил от греха отправить его подальше от границы с Ордой. А Белоозеро для степняка - сущий край мира. С тех пор он у меня в дружине и состоит. И вот почему я именно его к Молчану отправил. Тот, конечно, скор на расправу, да на княжьего заложника, ханова отпрыска, руку поднять вряд ли осмелился бы.
Хром помолчал немного, меряясь взглядами с Перстнем.
- То есть ты отправил печенега к киевскому боярину, который прекрасно знал, что именно печенеги повинны в творящемся тут заговоре?
- Ну да.
- Смело. И как же Молчан Ратиборыч ему поверил?
- А что ему было терять? Он и так и так хотел белозерцев с землей сравнять. Так лучше уж ночью взять безоружных, чем снова траву красным красить. 
Однорукий снова умолк, скосив взгляд в сторону лагеря. Белозерцы, конечно, разбили свое становище в стороне от киевлян. Но никакой вражды меж ними было не видать. Да и гневно мерящий лагерь Молчан Ратиборыч обрушивал свой гнев на тех и других одинаково, без особого разбора. Вот сейчас тыкал в нос одному из белозерцев конской подпругой, распекая то ли за хреновую кожу, то ли за ржу на застежке.
- И как, сам-то ты доверяешь своему степняку?
- Ты его знаешь не первый день. Сам-то как считаешь, есть сомнения в его верности?
- Теперь да.
Они дружно перевели взор на берег. Из камышей шумно вылетела утка, лихорадочно забила крыльями и понеслась низко над водой, словно не решаясь - взлететь ей, или просто перебраться на середину реки, где меньше шума, людского гомона, боярского крика и вообще явно безопаснее.
- Дивлюсь я тебе, тысяцкий, - выдохнул Перстень, дождавшись, когда птица сядет и закачается на волнах. - Если ты с утра никого в изменники не запишешь, то день для тебя не задастся что ли?
- А разве все не на поверхности теперь плавает? - мотнул Хром головой в сторону кряквы. Словно в насмешку, она тут же поспешила нырнуть. -  У Светлого в заложниках старший сын Великикого Хана. Степняк, дело ясное, наследника восхотел вернуть домой. Тем более, что упекли его в какие-то совсем уж дремучие края. Договорился с наместником Белоозера, а заодно и с ромеями, чтобы те порешили князя. Печенеги ведь по-прежнему народ мстительный, это-то ведь не изменилось за то время, что я нянчился со своим обрубком? Ватагу лесную, кстати, для того и собрал, чтобы сынку было к кому сбежать и под прикрытием кого добраться до границы.
Утка вновь показалась над водой, только чуть ниже по течению.
- Складно вышло, - признался Перстень.
- Вот и я дивлюсь, почему боярину Молчану та же мысль в голову не пришла, когда он на пороге своего шатра Ромея твоего узрел. Думается мне, приди она, степняку в любом бы случае тогда встречи со своими богами не избежать.
- Ну и здорово, что не пришла. А то бы мы с ним там и встретились.
- И это все, что ты можешь сказать?
- А что тут еще скажешь? Я своему дружиннику верю, если ты об этом. И то, что ты сейчас тут рассказал, не более чем твои мысли вслух. Ты же ведь не можешь утверждать, что точно знаешь так это, или нет? Хотя признаюсь, очень ладная история у тебя получилась.
- Очень ладная?! - вдруг вспыливший Хром неожиданно для самого себя вновь схватился за саблю. Посмотрел на рукоятку, сжатую в единственной своей ладони так, будто сам не понял, откуда она там взялась, и положил клинок на место, оперев о бревно.
- Очень ладная? - уже спокойнее повторил он. - Да она, если ты настолько слеп, что этого не видишь, единственно возможная.
Перстень спокойно выдержал тяжелый взгляд старосты.
- Что ж ты хочешь мне предложить? Повязать Ромея?
- По рукам и ногам. И кляп в рот воткнуть. А затем развернуться и двинуть обратно в Белоозеро. Может, когда хан узнает, что провалилась его затея, вообще воевать передумает. Да еще и золотишком откупиться решит.
- Воевать он, может, и так не хочет. Это ж Светлый решил позвенеть железом в степи. Ему и решать, обратно нам в Белоозеро повертать, или, наоборот, к нему ехать. Нас с тобой о том никто спрашивать не станет. Молчан - тем более. Нам только и осталось, что утром уток кормить, а вечером их же и жрать. Да ждать, покуда Светлый не повелит, что дальше делать.
- За это время много чего случиться может.
- Очень много. Но я, знаешь, не хочу направо и налево бошки срубать всем, кто мне изменником покажется. Ты вот наверняка и мне мысленно срубил, когда тебя из шатра Фрола под белы рученьки выводили. А вишь, как оно все повернулось. Сейчас же не стал бы меня казнить, а? Вот и тут, думается мне, торопиться не след. Тем более, что за своего степняка я могу головой поручиться. Но чтобы тебе было спокойнее, так уж и быть, поспрашиваю его о том, о сём. А вот, кстати, и он. Вспомнить холеру нельзя.
Черный конь остановился в двух шагах от них. Степняк слетел с него одним неуловимым кошачьим движением, уздечку привязал к суку, торчащему из поваленного ствола, на котором нервно переминался Хром.  Коняга тут же шагнула к воде, но привязь подойти к кромке реки не позволила. Подсел Ромей, перешагнув через золу кострища, к Перстню, быстро зашептав что-то ему на ухо. Бывшего тысяцкого это напрягло еще сильнее.
- По-моему, ты хотел его кое-о-чем спросить, - не применул он напомнить Перстню.
Тот пропустил замечание мимо ушей. Судя по удивленно припонявшимся бровям, слова Ромея оказались ему куда интереснее любых колкостей Хрома. И только выслушав все, он прокашлялся и обратил внимание на недовольно посверкивающий взгляд увечного старосты.
- Ты уж, государь мой тысяцкий, не вели казнить, - выдавил он вроде бы и растерянно, но даже в растерянности этой все равно сквозила извечная его издевка. - Но стены стольного града и впрямь оказались не такими уж надежными, как нам всем виделось. Для отрока твоего, я имею в виду.
Хром поневоле снова цапнул саблю.
- Что? - выдохнул он.
- Да ничего такого, что можно было бы решить с помощью меча. Охолони. Он - здесь.
- Что?!
- Вон в той рощице дожидается, - кивнул Перстень куда-то за спину Хрому. - Наш, белозерский разъезд на них наткнулся.
- На них?
- Ага. Паренек твой, а с ним мой Котел, если бы не он, кстати, пригнали бы мои вои их сейчас сюда под горячую руку Молчана Ратиборыча. И ... кто бы ты думал там третий? А? Церковник. Никодим.
- Этот тот, которого в поруб посадили?
- В княжью темницу. Интересно получается, да? Вот видишь, как все лихо закрутилось. А ты уж хотел Ромея вешать. На самом, почитай, интересном месте.
Степняк на эти слова и бровью не повел. Он встал возле своего воеводы, ожидая распоряжений.
- Что навис? - бросил на него деланно-недовольный взгляд  Перстень, снимая со ствола не просохшую еще рубаху и с трудом натягивая мокрую ткань на себя. - Давай, веди.

                ХХХ

Яков сидел на маленькой походной скамье в самом углу шатра, как черепаха втянув голову в плечи. Не то, чтобы он всерьез намеревался оградить себя таким образом от всех напастей внешнего мира. Это получалось исподволь, как-то само собой. Потому что мир его окружал исключительно варварский, и раздавить его могли (да и хотели!) в любой момент, с головой ли, втянутой в плечи, или гордо торчащей вверх.  Но организм уже так наловчился прятать ее меж костлявых плечей, что контролировать самостоятельно этот процесс с каждым днем получалось все хуже и хуже. Да и не хотелось. Поважнее этого находились дела. Как вот, например, сейчас.
- Князь ясно дал понять - грамоту со всеми разъяснениями сего дела нужно срочно отправить к нему, - никакой задыхающийся сип, вырывающийся из горла боярина Молчана Ратиборыча вместе со словами, а иногда и вместо них, не мог заставить его спорить с меньшим упорством. - Поэтому пусть сей отрок сидит здесь и царапает в своей грамоте все, что тут будет сказано.
- Уж не запамятовал ли ты, светозарный боярин, что седмицы не минуло с тех пор, как ты готов был этого самого отрока вздернуть за измену, - не унимался и Перстень. - Византийская церковь оказалась причастна к некоему заговору, снова хочу тебе напомнить, а наш общий знакомый, так уж сложилось, как раз принадлежит ей. Я бы на твоем месте побольше осторожничал. Мало ли.
Киевлянин гневно мерил шагами свой шатер, отчего его выпирающие над ремнем телеса заметно колыхались, и этого не могла скрыть даже добротная кольчуга.  При последних словах белозерца он остановился как раз напротив служки и принялся поедать его не менее свирепым, нежели поступь, взглядом.
- Коли так, - загремел он, заставив монашка еще сильнее скукожится и как красна девица потупиться под этой хрипящей бурей, - то я прикажу сей же час приготовить для него веревку. А еще лучше - крепкий да длинный кол. Если человек, который до сей поры так верил в его невиновность, что аж решил выкрасть заморского татя у меня из-под носа, теперь морщит чело и лепечет сомнения, то мне и подавно верить этой вороне в платье не пристало. Берислав! - гаркнул он, будто сын его находился не в двух шагах, а на другом конце леса. - Уведи этого...
Стройный боярский сын с каменным лицом и надменной готовностью шагнул в сторону Якова. Тот поймал себя на шальной и абсурдной мысли, что раньше и не думал, в насколько потаенные глубины организма способен человек втянуть голову.
- Да что уж так прямо - уведи, - вновь подал голос Перстень. - Вы ж сейчас так уведете, что потом обратно только по частям можно будет вернуть. А ну как он еще пригодится? Нет, это может только Светлый решить.
- Послушай, холоп, - рьяно развернулся к вольготно умастившемуся за столом Перстню боярин. Тот бесноватого киевлянина воспринимал исключительно с нагловатой улыбкой во всю небритую рожу, и никак иначе. По крайней мере, головы от него прятать в воображаемом панцире и не думал. - Ты не забывайся! Али забыл, кто перед тобой? Не посмотрю на твое воеводство, да вздерну за неповиновение!
- Это на глазах всей белозерской рати? - не моргнув ответил Перстень. - Хотел бы я на то поглядеть.
- Одну змею белозерскую скрутили, - ткнул толстенным пальцем княжий ближник в сторону сидевшего на брошеном на голую землю соломенном тюфяке Фрола Силыча, - и ничего, стерпела твоя рать. И тебя с веревкой на шее проглотит.
- Себя лучше удави, - ни капельки не смущаясь сановитостью киевлянина, бросил Перстень.
И Молчан, и Берислав как по команде схватились за мечи и шагнули в сторону вконец потерявшего страх белозерца. Яшка обратил внимание, что стоящие у входа боярские дружинники не менее дружно сглотнули. Свара господ для них - худшая из всех бед. Не вмешаешься, виноватым останешься, а вмешаешься, так и вовсе тебе конец.
Но белозерец явного вызова киевлян то ли не усмотрел, то ли не посчитал нужным заметить. Он преспокойно на ромейский лад закинул ногу на ногу, обхватил согнутое колено сцепленными в замок руками и полюбовался на задранный кверху носок сапога.
- Твои хитрые игры, господин великий боярин, как чурка, топором оструганная. Мудрености, умения да изящества в них примерно столько же. Ты, коль захотел этого бедалогу со свету сжить, то хоть бы придумал чего. Всем же понятно твое желание застваить его писать грамоту Светлому. Грамота сия - суть тайна государственная. Знать, что в ней писано, кому попало не полагается. И как только она будет закончена, парнишка отправится кормить рыб в эту самую речушку, у которой мы сейчас так кстати устроили привал. Боюсь, когда отсюда снимемся, как бы она из берегов не вышла. От обилия раздувшихся мертвяков. Но суть боярской справедливости я ухватил верно, так ведь?
- Ты, воевода, можешь не сомневаться - когда князь зимой на полюдье к вам заявится, я буду с ним. И уж постараюсь, чтобы ты на свобственной шкуре узнал - каково это, когда ее с тебя трижды сдирают. Может, хоть тогда языку укорот дашь.
Напуганным Перстень по-прежнему не выглядел. Он лишь расцепил руки с колена и облокотился спиной о стол, вальяжно и широко расставив в стороны локти. Тем более, что киевляне с решительно сжатыми на рукоятях клинков кулаками, потоптавшись на месте, руки свои от мечей все же отъяли.
- Князь войну затеял, коль ты забыл. Большую. И чем она для нас обернется - поди знай. Так что на три мои шкуры ты рано, думаю, разоохотился. Нам всем хотя б одну сохранить...
- Вовсе не обязательно сохранять ее этому ромею, - фыркнул боярин после долгой паузы, укутавшим на какое-то время шатер густым и гулким саваном тишины.
- Он может пригодится. Зачем - у князя позже спросим. Башку срубить завсегда успеем. Обратно прицепить потом, случись чего, трудновато будет. Коль на то пошло, мы ж даже сыроятцу Фрол-Силычу голову на месте оставили. Хоть он и крепко всем доказал, насколько она ему не надобна. Даже он может нам еще сгодиться.
С тюфяка Фрола раздалось что-то, похожее на всхлип. На него, само собой, кроме Якова никто и ухом не повел. Монашек же в который уже раз украдкой бросил взгляд на бывшего наместника. От былой горделивой сановитости не осталось и следа. Был он оборван, грязен, страшен и даже на его, яшкин взгляд, жалок. Голову, правда, в плечи прятать он не пытался, но компенсировал это тем, что при каждом приближении кого бы то ни было из присутсвующих к своей униженной персоне, исподволь вздымал вверх руку, прикрывая голову защитным жестом. Глаза, ранее темные и метающие молнии грозовые тучи, ныне преобразились в скромно торчащие посреди жуткого гнилого болота чистые озерца.
- Чем же это, интересно?
- Надо узнать.
- Вот я и говорю - пущай твой грамотей ромейский все, что ни узнаем, на свитке корябает.
Перстень, надув щеки, шумно выдохнул.
- Мы ведь так и до утра можем проспорить. Если ты не понял, еще раз поясню - убить мальца я не позволю.
- Да поцелуйся ты с ним! - взбурлил кашляющий сип в боярском горле. - Сказал же, что не трону!
- Это когда это? - вскинул брови белозерец. - Что-то сразу-то и не припомню.
- Сейчас говорю, - недовольно проворчал Молчан Ратиборыч. - Один леший ладно малевать эти закорючки я не особо обучен. Чего скалишься? Ты что ль шибко грамотный?
- Нет, конечно. Добро, боярин, слово ты дал, - Перстень обратил свой взор на Якова, и, поднимаясь, наконец, на ноги, задорно ему подмигнул, громко хлопнув ладонями о колени. - Пиши, малец. А ты, боярин, стал быть, говори - чего писать-то Светлому будем?
- Да я-то почем знаю? - все так же воздев длань в охранном жесте, проныл сановитый вельможа.
- Ну да. Тебе-то откуда ж знать? - хмыкнул Перстень.
- Что, собака в письме было ромейском, которое тебе псы черноризные прислали?! - взорвался Молчан Ратиборыч, в два шага подскочив вплотную к наместнику и, рьяно потрясая щеками и бородой, принялся орать ему прямо в лицо.
Фрол Силыч испуганно отпрянул было от этой брызжущей невиданной злобой грозовой тучи, но боярин так просто ретироваться ему не позвонил, цапнул его за шиворот и притянул обратно.
- Давай вместе думать, что в грамотке нацарапаем! - орал прямо в лицо белозерцу княжий ближник, страшно тараща глаза и немилосердно заплёвывая лицо. - Начнем так: «Фрол, паскуда, Силыч принял немалую мзду от печенегов с целью извести Светлого киевского князя». Верно я излагаю, ничего не забыл!?
Пользуясь временным затишьем, отведенным на оправдание, Фрол решил промолчать, утирая рукавом лицо. Но боярин не собирался оставлять его сухим надолго. Не дождавшись никакого ответа, он сподручнее ухватил ворот фролова одеяния и сызнова принялся истово орошать его лицо своим гневом:
- А чтобы отвести от себя подозрения, решил белозерский посадник хитро сделать: взять, да и свалить все свои грехи на боярина Клина. Очень уж удобно тот подвернулся под руку. И уж, конечно, куда как здорово подсобили ромейские вороны, которые помогли на него все свалить, а заодно подослали к Клину своего душегубца заморского. Тот здорово наловчился издалека отравленными стрелами садить. И на сей раз промаха не дал. А затем ты и татя царьградского, Никодимом именуемого, коего князь в поруб бросил, тоже восхотел порешить. Для надежности. Мало ли. Потому вернемся сызнова к нашему первоначальному вопросу - что писано было в грамоте ромейской, которую тебе этот вот, сидящий сейчас с нами хрен хитронасраный передал?!
- Да ничего там такого не было, - выдохнул, наконец, опальный посадник. - Ничего такого, чего вы бы уже не ведали.
Он обвел всех злобным, но вместе с тем каким-то затравленным взглядом. Словно примерялся, кого бы еще в будущем на ножи поднять. И вдруг, словно подтверждая эти мысли, Фрол криво усмехнулся.
- А ведь не все, истинокопатели, сходится в вашем пустобрешестве.
Даже Перстень перестал вести себя как обожравшийся сметаны кот и с интересом навострил уши. Не говоря уже о боярине Молчане, который готов был уже лопнуть от злости. Вернее, к этому-то он был готов всегда, сколько Яков его знал. Сейчас же вид у киевлянина был таков, будто его в самом деле  разорвет так, что ошметки от их шатра еще долго будут летать над лагерем и рекой, красиво кружа меж очумевшими утками.   
А улыбка в прорехе бороды Фрола Силыча достигла вершины хищной сатанинской злобы.
- Вот вы брешете, будто это я ромея Никодима убить захотел. На всякий случай. Чтоб, стало быть, над ухом не бренчал, - он растерзал их всех взглядом человека, рассудок которого давно покинул бренное тело. – А почему ж никто не подумал над тем, что помощи-то он искал именно у боярина Клина. И со станишниклм этим, Сычом, коего вы в мои соглядатаи записали, тоже речи держал как с человеком именно боярина сего. Не меня! Иль я, может, что-то путаю, отроче?
Яшка с содроганием осознал, что последняя фраза относилась именно к нему. И голова, осторожно высунувшаяся было из раковины его плеч, снова поспешила схорониться в этом убежище, которое она по какой-то непонятной ошибке считала вполне надежным и подходящим для этого укрытием.
Хуже его плечам пришлось тогда, когда он осознал, что все взоры в этом шатре, даже взоры двух мнущихся у входа стражей, нацелены на него.
- Что ж ты умолк, послух вражий, - яростно прошипел посадник Белоозера и непременно кинулся бы на худосочного монашка, если бы перед ним не ширилась громада киевского боярина, - говори же! Все ждут.
- Ты чего, и вправду, языком поперхнулся? – вдруг посерьезневшим голосом заговорил Перстень. – Коль боишься чего, брось. Все мы тут уже промеж собой выяснили, что трогать тебя никто не станет.
- Не трогать! Не трогать! – как собака на привязи заметался по своей подстилке Фрол Силыч. – Вы договорились, что убивать его не станете! Про «трогать» разговора не было. Не было! Так что сейчас, конешное дело, огоньку с железом к нему подпустите, и – все: сознался бесёнок во всем, чего бы не приказали! Так ведь?! Так?! Это удумали?
Нутром-то Яшка понимал, чего наместник добивается – жути нагнать да с толку сбить. Но ничего со своим затрясшимся мелкой дрожью телом поделать уже не мог. Язык будто присох к гортани, и ничего более вразумительного, нежели мычание, издать не мог. Молчан Ратиборыч, ясное дело, яшкину нерешительность истолковал на свой лад.
- А я тебе говорил, Перстень - все они в этом замешаны, никому живота дарить нельзя! Да ты и сам-то ведь белозерец. Вам вообще веры никому нет.
Перстень на обоих бесноватых внимания обращал не больше, чем на глистов, упрятанных в бродячей собаке. Он подошел ближе к послушнику, оценил весь размер паники, мечущейся в его глазах, и тихо сказал:
- Что бы ты не сказал, тебя никто не тронет. Боятся тут нечего. Это я тебе говорю. Мне-то ведь ты веришь?
Кому тут верить, а кому нет, Яшка перестал понимать уже давным давно. Но все равно кивнул.
- Вот и ладненько. Вот и договорились. А теперь ответь на вопрос, который тебе задал посадник. Ромей Никодим вместе с тобой хаживал на встречи с лысым?
Видя, что взгляд послушника невольно скосился на его собственную гладкую макушку, а сзади хрипло хмыкнул боярин Молчан, пробубнивший себе под нос, что-то вроде «всех бы лысых перерезать, да и делу венец», Перстень и сам шумно выдохнул.
- С Сычом, я хотел сказать, - терпеливо исправился он. – К Сычу этому Никодим с тобой хаживал?
Так и не сумев справиться с вышедшим от страха из повиновения языком, но оставить вопрос без ответа опасаясь еще больше, монашек поспешил энергично кивнуть.
- Так, - ободряюще кивнул воевода. – То есть ты их разговоры слышал?
- Слышал, - сумел-таки выдавить из себя Яшка. – Но не особо в них вникал… Да и не понимал, о чем речь идет… Не слушал.
- Ну, это-то уж конечно! – не приминул вставить Молчан Ратиборыч. 
Покосившись на него, как на здорово опостылевшую назойливую муху, белозерец еще больше склонился над Яшкой.
- Но, может, ты как-нибудь краем уха слышал, от чьего имени вел разговор лыс….Сыч?
- Слышал. Он говорил, что все передаст… боярину, - послушник с опаской покосился на исходящего кипучим гневом Молчана, - боярину… Клину Ратиборычу.
- Ага! – ликующе возопил со своей подстилки посадник.
- Да чтоб ты сдох, брехло! – с ничуть не меньшей горячностью заорал княжий ближник, снова хватаясь за меч.
Резко развернувшийся к нему лицом и перегородивший все подступы к Якову Перстень тоже держал кулак сжатым на рукояти своего клинка.
- Это вас всех надо вязать, да в поруб! – не унимался Фрол. – А лучше – на кол! И потом в поруб. Что ты трясешься весь, увалень киевский?! Не любо правду слушать?  Ну так я тебе пособлю ее понять. Раз уж рекомый Никодимом ромей обратился к боярину Клину, стало быть, это именно его он хотел заставить расплатиться за молчание. Выходит тогда, что это братец твой, а не я вовсе приказал ромея сего порешить. И Сычом командовал! И рать, которую тот Сыч в моих лесах собрал, тоже, получается, его была! Его! И тогда на князя покушение кто готовил? А? Что ты вылупился? Зенки-то полопаются.
 - А ты зенки мои не трожь! И брата не трожь тем боле! Он что, по-твоему, такой хитрый заговорщик был, что сам себя порешил, лишь бы на тебя, гниду, всю вину спереть?! Хотя я бы так и сделал! Но пусть лучше этот крысеныш ромейский нам скажет – на кого мой брат на смертном одре указал?
- Да мне до отхожего места то, что эта приблуда сейчас скажет, и то, что братец твой, ромейскому богу продавшийся, на смерном одре говорил! Решил напоследок пакость сделать – на честного человека хулу возвести. А что? Я, может, тоже так бы и сделал!
- Да ты и без того так и сделал.
Все воинственные взгляды мигом обратились ко входу в шатер, где стоял вошедший, судя по всему, совсем недавно и в пылу перебранки никем не замеченный Хром. Дружинники дружно схватились было за ножи, но быстрый жест Перстня их остановил.
- Я уж думал, до утра ждать тебя придется - железом этих  супостатов друг от друга отгонять, - усмехнулся он.
- А этот юродивый что тут делает? – ни в какую не желая унимать свой гнев, бурлил Молчан.
- Хорошее у тебя, боярин, имя, - спокойно перевел на него взгляд Хром. – Жаль, не больно точное. Вот если бы матушка с батюшкой тебя «треплом» нарекли, тогда другое дело…
- Да я тебя! – мгновенно взвизгнув выхваченным из ножен клинком, ринулся в бой киевлянин. Но особенно размахаться им не успел – руку с мечом чуть не до хруста в костях стиснул железный хромов кулак.
- «Этот юродивый», а еще лучше сказать «калека» явился сюда, чтобы с киевского боярина Клина Ратиборыча навет снять, – уперевшись твердокаменным взглядом в немного растерявшиеся глаза Молчана процедил Хром. – Если, конечно, никто не возражает.
- Так вот как надо было, - хохотнул Перстень, когда староста отпустил боярскую руку, и тот нехотя попятился назад. – А я-то все думаю – как с ними совладать можно? Вон оно как просто.
- Говори, - не обращая внимания на зубоскальство белозерца и не выпуская из вида Хрома, отрезал Молчан.
Бывший тысяцкий перевел каменный свой взор на затихшего вдруг посадника.
- Даже и не знаю, с чего начать. Ты, боярин, все хотел узнать, что в грамотке той, ромейской, которую наместнику доставили, было писано? Так вот. Ничего там не было. Ни слова. Ни единого пятнышка. Ничего.
- Что мелешь ты, калека!
- В ней и не нужно было ничего писать. Главное – передать. Передать на глазах у всех. Чтобы все видели – ромейский монах вручает тайное послание белозерскому посаднику. И чтобы задумались все – а с чего бы это вдруг наместнику за спиной у всех вести какие-то непонятную переписку с греками? Но только  делалось это вовсе не из желания очернить ни в чем не повинного человека перед своими же соратниками, тень на него бросить. Это был знак: обратной дороги для тебя теперь - нет.
- Да что за бред тут несешь? – не унимался боярин Молчан.
- Любой бред, боярин, стоит лишь его понять, обретает черты редкой гениальности. Приди тебе такое вот письмо от ромеев, что бы ты сделал?
- Сжег бы нахрен! А лучше – выкинул. Еще огонь на них тратить…
- Вот именно. И так сделал бы любой человек, кто такого послания не ждал, заморских церковников презирает и дел с ними иметь никаких не желает. Что же сделал Фрол свет Силыч? Принял его. Как, видимо, и до этого не раз принимал. 
- Ложь! Навет! – оживился вдруг в своем углу наместник. Меч боярина, вынутый-таки из ножен, заставил его умолкнуть.
- Вышло так, что это увидели все. Так и задумывалось. Как еще  монашек может попасть с посланием в шатер к воеводе, не переполошив при этом половину войска и воеводина окружения? Ясное дело, у всех к наместнику возник вопрос – о чем это ты, мил-человек, можешь с ромеями секретничать? Но задавать его, понятно, никто не стал. Тогда. Дел и без того хватало. И если бы все прошло так, как должно было пройти, то и вопросов этих так никто бы никогда и не задал. Потому что попросту некому было бы их задавать. «Если сделаешь что-то не так – придется отвечать перед своими за тайную связь с ромеями. Так что в твоих же интересах сделать все как надо». Вот что обозначало это письмо. И наместник наш расстарался. Да так, что аж оторопь берет. Живьем сжечь людей Клина, которые стали нежелательными свидетелями его невиновности – это, конечно, могло быть продиктовано только очень большим страхом перед разоблачением…
- Каким таким разоблачением! – вновь взъярился Фрол. – Ваш ромейчик только что сам сказал – именно боярина Клина припер к стене своими угрозами этот Никодим.
- Об этом меж вами давно был заведен уговор. Чтобы встречался Сыч с Никодимом исключительно в людных местах – на площадях, торжищах, да в корчмах, - и чтобы имя боярина Клина Ратиборыча в их беседах упоминалось как можно чаще. И громче. Многие киевляне запомнили Сыча именно как его, Клина, человека. И никто из них не ведал, что в ту пору он бегал уже у тебя на побегушках. Даже, вон, брат его Молчан, и тот не знал. А знали только ты, Сыч, да ромеи. И то – не все. Но не это главное. Главное, что тебе удалось вместе с заморскими нашими «друзьями» добиться того, что Киев оказался заботливо пододвинут к войне с половцами, а концы этого прекрасного политического хода заботливо брошены в воду. Казалось бы, живи да радуйся. Но! В тот миг, когда царьградцы вдруг потребовали от тебя выполнения совсем уж несусветного задания – найти дракона или что-то в этом духе – ты все верно рассудил: от тебя хотят избавиться. Непонятно, правда, какого лешего тебя об этом нужно было предупреждать вместо того, чтобы прирезать втихаря. Но об этом думать было уже недосуг. Как в такой засаде спасти шкуру? Перед Светлым повиниться? Он точно на кол посадит. От ромеев объяснения требовать? Так может они только того и ждут, чтобы нож отравленный под бок воткнуть. Тогда ты решил показать им, что и ты в этой стране кое-что можешь. Обезглавил разбойничью ватагу в Киеве, через которую ромеи свои интересы продвигали, с той мыслью обезглавил, чтобы у насиженного византийского гнезда, коим стала та достославно сгоревшая корчма, устроить грекам засаду. Устроил. Но тут промашка вышла. Явился почему-то не привычный парламентер, а какой-то замухрышка.
После этих слов все как по команде снова уставились на старательно скрипевшего пером по бумаге Якова. Тот, хоть видеть этого не мог, по вмиг вспыхнувшим ушам догадался, что местные варварские приметы не такая уж бестолковая штука. Интересно было бы узнать, как чувствуют себя уши наместника Фрола Силыча. Вернее, интересно, как это они до сих пор не превратились в шкварки.
- Что с замухрышкой делать, придумать было не трудно. Но на всякий случай решили живот ему сохранить. Мало ли. Вдруг да придется еще с ромеями поторговаться? Как бы там ни было, посчитали вы, что лучше пока затаиться в лесах под Белоозером. Тем более, что самое интересное должно вот-вот произойти именно здесь. И в этот момент случается жуткая по своей случайности промашка. В Белоозеро наведывается какая-то колчерукая деревенщина и заявляет, что в лесах-де неспокойно. Потому что, как назло, деревенщина эта оказывается человеком, вполне понимающим, что именно не так, и почему нужно срочно бить тревогу. А самое главное – он оказывается человеком, которого лично знает Светлый. Понятное дело, его надо бы устранить. А заодно – и чересчур хваткого воеводу, который в эти важные дни в Белоозере вовсе был не надобен.
У Перстня, который снова с видом царьградского базилевса развалился на лавке, лицо чуть не треснуло от перечеркнувшей его широким штрихом волчьей ухмылки. А наместник его взгляда почему-то старался всячески избежать. 
- Какие такие важные дни, пес ты подзаборный? - прогудел он недовольно себе под нос. – Что за околесицу городит этот хренов калека?
- Что за важные дни? – вскинул удивленно брови Хром. – Да неужто и об этом ты не ведаешь, пресветлый наш человече? А те самые важные дни, ради которых все это и было затеяно. Ну, раз ты не знаешь, о чем идет речь, то так уж и быть, расскажу. Тем более, что всем здесь, должно быть, интересно об этом узнать.
Хром вопросительно посмотрел на сопящего в бороду Молчана, взгляд которого без лишних слов говорил, что опального тысяцкого и он считает той самой подзаборной собакой, но выслушать ее лай на сей раз вполне готов.
- Сейчас киевская рать движется к печенежским землям. Хан спешно созывает свои хоругви, чтобы продвижение это остановить. Понетное дело, как. Потому что Светлый, узнавший о предательстве своего степного союзника, предательство это ему точно не простит. Будет война. Вряд ли… милосердная. И кто его знает, как надолго она затянется.
- Размажем сыроядцев, и вся недолга, - буркнул недовольно боярин. – Тоже мне неожиданность.
- Неожиданность вовсе не в той бойне, что скоро должна развернуться в степи. А в той, которая вот-вот случится здесь.
Тишина, повисшая в шатре, могла раздавить вполне в прямом смысле. Какое-то время Яшка бездумно карябал по бересте, пытаясь угнаться за словами Хрома и всецело занятый только этой погоней. Звуки эти какое-то время были единственными, смеющими нарушить тягучее безмолвие. Но и они длились не долго. Стоило лишь монашку закрутить последние закорючки, и через миг он осознал их значение. А после заметил, насколько нездорова она, окружившая его тишь.
- О какой такой бойне ты сейчас говоришь? – лихая бесшабашность Перстня исчезла стремительно, будто ухнувший в прорубь пуд железа.
Отвечать Хром не торопился. Он неотрывно смотрел на Фрола Силыча, и тот под холодным его взглядом скукоживался не хуже светлой надежды под пятой действительности.
- Еще раз повтрюсь – той бойни, ради которой, собственно, все, в чем мы в последнее время барахтаемся, и было затеяно. И несостоявшееся убийство Светлого, и война с печенегами – все это лишь начало большой и увлекательной игры. Как вы, ромеи, ее зовете? – на мгновение тысяцкий глянул на Якова так, словно тот понимал, что именно однорукий имеет в виду и тут же должен был ему подсказать. Впрочем, староста вспомнил нужное слово и без грамотейской подмоги. – Политической. Так она правильно зовется. Политическая игра. Игра, в которой для начала киевский князь должен был пасть от руки неведомого умельца травить свои стрелы. Или не должен был. В конце концов, важна здесь оказалась не столько его погибель, сколько указка на того, кто в покушении этом виновен. Печенеги. Кто им помог? Ближник князев, боярин Клин Ратиборыч. Все на него указывает. А особенно – крепкосбитый и довольно мутноватый царьградский священник да еще белозерский наместник. Оба это яро утверждают. Дружно. И вроде как не сговариваясь. Да и какой тут может быть сговор, ежели они двое никак не могли друг друга знать? К тому же это все выяснять не станет никто после того, когда русы со степняками вцепятся друг другу в глотки и глотки эти друг другу перегрызут. Зато за всем этим со стороны будет наблюдать любезный всем нам Фрол Силыч. Он-то и распахнет ворота города перед долгожданными своими гостями - викингами. И уж вовсю расстарается встретить их хлебом-солью. И конечно все сделает для того, чтобы они здесь закрепились и стали полноправными хозяевами. А расширить новообразованную державу нордов всегда можно еще – у Руси земли много, а стоять за нее скорее всего будет больше некому. Иди – и бери, пока булгары с печенегами не разодрали ее окончательно.
- Что за хрень ты несешь, блаженный?! – в очередной раз наслушавшись зловещести тишины, проскрипел перехваченным спазмом горлом боярин Молчан Ратиборыч. – Какие к лешаку норды? Какая хлеб-соль? Какая такая новая держава? Ты совсем, видать, ополоумел?! Как я всегда и говорил Светлому…
- Как сильно я ополоумел, то у наместника белозерского поинтересуйся лучше. Больше-то спросить тут не у кого.
Перстень переводил довольный взгляд с Молчана на Фрола, подмигнул по очереди Яшке и Бериславу, довольно кивнул стоявшей у входа стороже. Что тут же заметил княжий ближник.
- С чего бы этот лысый огузок щерится тут во весь едальник? – прищурился он, активно хватаясь то за рукоять меча, то яростно принимаясь теребить бороду. – Что-то мне подсказывает, будто кто-то здесь знает побольше, чем все остальные. А? Что это значит «тут спросить не у кого»? А где есть у кого? Вы вот, вражьи рожи, у кого спросили?
- У Никодима.
За пологом шатра громыхнул раскатистый взрыв хохота дружинников. Судя по его мощи, ржало там никак не меньше дюжины мордоворотов. И по всему было видать, что присоединяться к сему веселью киевский боярин намерен вовсе не был.
- Что ты, приблудышь крысячий, сейчас сказал? – голос его звенел не хуже того клинка в бою, на рукояти которого сейчас побелели пальцы княжьего ближника.
- Только то, что ты сейчас слышал. Ромейский поп Никодим рассказал мне все это. Под словом «все» я имел в виду «все», - последняя фраза явно предназначалась для поскуливавшего на земле Фрола Силыча. А спустя миг это подтвердил и уперевшийся в него взгляд. – Или ты, уважаемый наместник, полагал, что твоему заморскому союзнику не наплевать на тебя, и он не продаст тебя по сходной цене при первой же возможности? У меня такая цена нашлась.
- Я надеюсь, этот проклятый святоша мертв? – процедил боярин. – Хотелось бы думать, ты именно об этой цене сейчас говоришь?
- Мертвые редко бывают болтливы. А для меня церковник был ценен в первую очередь своей способностью говорить. Уж прости за это, Молчан Ратиборыч. Но времени у нас поросту нет. После меня порешишь. И, кстати, его тоже. Коль найдешь…
- Так ты, что… Ты… Ты его отпустил?! Ты держал эту собаку в своих руках и позволил ей уйти?!
- Какой бы ни была предложенная мною плата, мертвому она тоже ни к чему. Поэтому его жизнь также вошла в стоимость сделки. И хватит бабих истерик! – вдруг взъярился по-змеиному спокойный обычно тысяцкий, обрывая все последующие негодующие крики княжьего ближника. – Как я только что сказал, времени у нас - нет! В это самое время водным путем к Белоозеру движется нордская рать. Сколько их там, не знаю, но точно можно сказать, что не меньше тысячи. А скорее всего даже полторы.
- Да какого хрена… - гораздо тише и куда более спокойнее просипел боярин.
- Судя по всему, сейчас ты готов и слушать, и слышать. Покушаться на Светлого если кто и собирался, то особой важности убийству этому не придавал. Главное было – утащить киевскую рать подальше отсюда и втравить в такую свару, которая повяжет ее по рукам и ногам очень надолго. Но наши ромейские друзья не были бы самими собой, если бы вся цепочка их хитрых ходов ограничивалась двумя шагами. В данном случае их получилось три. И последний, он же самый главный, должен был стать настолько неожиданным, что после него – только точку ставить. Кто-нибудь из здесь присутствующих знает такое имя – Синеус?
Яков кивнул. Он знал. Благодаря все тому же ни к ночи будь помянутому Никодиму, который заствил его в свое время перевернуть всю необъятную груду свитков, кою киевская дворня звала библиотекой.
Синеус. Ближник первого русского конунга Рюрика, которого тот, сев на княжение в Ладоге, отправил в Белоозеро. Что стряслось с Синеусом дальше, точно сказать было мудрено. Единственно, что известно было доподлинно - именно в этом городе славный норд нашел свою смерть. А уж на мягких перинах она его настигла, или на отточеных ножах, то оставалось тайной. По крайней мере, в летописи о тех событиях распространялись не особо. Монашек тогда частенько злорадствовал про себя, что, де, славяне тогда еще, должно быть, от хвостов избавиться не успели, а уж грамоте обучиться - и подавно.
Но, дело ясное, что да откуда знал монашек, здесь никого не интересовало. И на кивок его внимания не обратила ни одна живая душа.
- Вижу, слыхали о таком, - продолжал тем временем Хром. - Князь, посаженый на белозерский стол самим Рюриком. И там же, в Белоозере, представший перед предками. А нынче нашелся вдруг в землях нордов неожиданный потомок рода Синеуса. Он отлично знает, помнит по семейным хроникам и чтит конунга Синеуса, уважаемого и почитаемого воина и предводителя. Чтит до такой степени, что теперь вознамерился вернуть себе  вотчину своего героического предка. То есть, Белое Озеро.
Орда ржущих на улице дружинников снова дала о себе знать. И раскат их дикого смеха пришелся ровно на тот момент, когда Хром умолк, словно они там, за пределами шатра, нашли его рассказ очень забавной шуткой. Судя по всему, примерно того же мнения придерживался и Молчан Ратиборыч. Правда, смех его почему-то вовсе не разбирал.
- Какие такие семейные хроники взялись у викингов? - состроил он кислую мину. - Эти разбойники читать-то умеют дай бог один из тысячи. Да и этот один - трал, угнанный ими в рабство. Живут на камнях, срать ходят с двумя копьями: одним дерьмо примерзающее от задницы отбивают, вторым - волков отгоняют.  Какого такого Синеуса они вдруг там на своих голых скалах вспомнили?
Свои соображения насчет местной высокой культуры Яков не стал заносить в описываемые им сейчас события.
- Вот и я о том же, - ничуть не смутившись, кивнул согласно Хром. - Даже мы доподлинно не ведаем, был ли на самом деле такой конунг. "Sine hus" по-свейски означает "свой род". И кого там на самом деле отправил в Белоозеро князь Рюрик – воеводу  своего, брата-свата или вовсе семью - даже нам не особо ясно. А они, вишь ты, потомка сыскали. По отцовской, к слову сказать, линии.
- Ах, ты, пес поганый, лопни твои вонючие кишки! – заорал вдруг боярин и набросился на поскуливовшего на земле белозерского наместника. Первый удар пришелся точно в нос и забрызгал кровью кафтан киевлянина. Куда точно пришелся град остальных, сказать не сумел бы никто. С хлюпающим звуком Молчан методично вдалбливал залитые кровью кулачищи в лицо предателя. И когда Берислав сумел-таки оттащить вконец озверевшего родителя от Фрола Силыча, понять где именно у того сейчас находятся глаза, а где нос, понять было невероятно трудно.
- Тысяча мечей? Жидковата дружина, чтобы целый город на копье взять. А после - еще и удержать, - с хрустом почесал щетину белозерский воевода. Так, словно сейчас не произошло ровным счетом ничего такого, на что ему можно было бы обратить внимание. И по нему никак нельзя было заподозрить, что речь сейчас шла о том самом городе, который ему по прямым своим обязанностям надлежало от этой самой жидковатой тысячи мечей оборонить.
- Именно. Теперь и становится понятно, зачем именно была затеяна эта бесовская чехарда с драконами, церковниками, печенегами и княжьими душегубцами, - пожал плечами колчерукий староста. - И она вполне удалась. Остановить эту кучку головорезов, которое в любое другое время попросту выпнули бы обратно... волков палками отгонять... сейчас попросту некому.
- То есть ты хочешь сказать, кучка берсерков обожралась мухоморов да такой меры, что их, наконец, как следует проняло, и они самостоятельно выдумали всю эту хитромудрую историю с липовым печенежским предательством, нашли откуда ни возьмись потомка не-пойми-кого, завалили его кучей золота, чтобы нанять добрых два десятка драккаров, и пошли войной на Русь? Причем не для того, чтобы как всегда пожечь приграничье, или, на худой конец, пощипать Ладогу с Новгородом, а ради того, чтобы взять на копье целый город в глубине державы?
- Вовсе не собирался я это говорить. Понятно же, кто стоит за спиной лихих нордов. И чье золотишко позвякивает теперь в их кошелях. Никодим того и не скрывал.
В который уже раз Молчан ожог Якова свирепым взором, и, судя по всему, лишь слово, данное Перстню, останавливало его от того, чтобы не забрызгать ромейской кровью весь шатер. Хотя, на яшкин взгляд, препона эта была очень уж несущественной. Ряд сомкнутых щитов тяжелой византийской пехоты между ними двумя позволил бы ему успокоиться в гораздо большей степени.
- Что за песья держава, разбери ее дриста сверху донизу! - возмутился боярин. - Все им надо кому-то пакость какую-нибудь подстроить! То ворон своих к нам понашлют, - при этих словах он не особо почтительно плюнул в сторону Якова. Тот, не роняя монашеского достоинства, на харчок сей внимания постарался гордо не обращать, - то убивцев каких-то, то, вон теперь, рать нордскую... Что-то я в разумение не возьму, - вдруг осенило киевлянина, - а как эта рать мимо Ладоги прошла? Толстобрюхи купеческие вконец что ли страх потеряли, через себя такую силищу пропускать в незащищенные-то земли?
- Ромейское золотишко не только викингам любо. Толстосумы и Господина Великого, и Ладоги его тоже страх как любят. Особенно когда понимают, что могут в конце концов оказаться меж двух огней: и с запада норды, и с востока норды. Да и сама ладожская рать из немалого числа нордских наемников состоит. Но с Ладогой черед разбираться после придет. Если, конечно, вообще придет. У нас тут дело поважнее имеется. И медлить с ним никак нельзя.
- К Светлому гонца послать надо, - деловито бросил Молчан Ратиборыч и шагнул в Якову. Нетерпеливо протянутая рука лучше всяких слов говорила о том, что именно сейчас требуется боярину от монашка. Он нервно сглотнул, дунул на начертанные строки и принялся сворачивать свиток.
- Вестового к князю послать, конечно, надо, - не унимался Хром. – Но особо на него рассчитывать не стоит - ему просто не успеть. Путь туда и обратно займет слишком много времени. Разбирательство того, какую весть мы ему шлем и что ему стоит безотлагательно делать, времени у Светлого отнимет, я так мыслю, и того больше.
Хром обвел невеселым взором всех собравшихся в шатре людей, кроме разве что копошащегося в луже собственной крови Фрола Силыча - из презрения, и Якова - за ненадобностью.
- Рассчитывать нам теперь придется только на свои силы.
Он еще раз встретился глазами с киевским боярином и без особого энтузиазма хмыкнул:
- Очень кстати, что белозерцы с твоими дружинниками все-таки не пустили друг другу кровь.
- Где они сейчас? – шумно выдохнул, вздымаясь, наконец, на ноги Перстень.
- Судя по словам Никодима-церковника, должны были уже миновать Онего. А значит, сейчас идут вверх по Мегре. Это их, конечно, займет на какое-то время. Еще больше его отнимет волок. Но как только они спустят драккары на Иводу, поднимут паруса, опустят весла и пойдут по течению – остановить викингов, а тем более догнать, будет почти невозможно. В любом случае, сейчас ли мы двинемся к Белоозеру, или попытаемся следовать за ними по берегу, они прибудут на место раньше нас. А бросаться на стены, которые держит тысяча нордов, двумя нашими сотнями – что ежа голым задом давить.
- Тогда остается одно – перехватить их на волоке.
- Да о чем вы, двое, сейчас чешете? – Молчан Ратиборыч отвлекся от стирания крови со своих кулаков затем лишь только, чтобы вновь вспылить. – Вы хоть сами себя слышите? Ромей Никодим, который, если вдруг кто забыл, и заварил всю эту кашу, неожиданно воспылыл желанием как на духу раскрыться перед каким-то калекой! Так что ли?!  Для чего? Чтобы нашими руками постараться развалить свои же планы?
- Да нет, - как-то черезчур уж спокойно пожал плечами Хром. – Просто он не верит, что мы сможем эти планы как-то нарушить. Слишком уж поздно пытаться их изменить. Он вообще не особенно верит, что хоть кому-нибудь из нас удастся выжить.
На сей раз снаружи донеслось пронзительное конское ржание. Дружинники больше отчего-то не веселились. Будто весь лагерь замер, лихорадочно прислушиваясь к тому, что происходило сейчас здесь, в шатре.
- Ясно, - коротко бросил Молчан. – Идем на волок.
И стремительной поступью вышел из шатра. Снаружи зарокотал его голос, отдающий приказы сниматься и выдвигаться.
- Так и знал, что не надо было соглашаться оставлять вас наедине перетирать эту вашу секретную хрень. Ты хотя бы уверен в словах этого хитрожопого упыря? – глухо спросил Перстень, глядя почему-то на избитого вкровь наместника. На свиток в руках Якова, который тот до сих пор непонятно зачем мял в руках, как полный дурак, внимания уже не обращал никто.
- Точно.
- Хорошую, видать, цену ему предложил.
- Добрую.
- Хорошо. А то не хотелось бы принять участие в самом длинном и бесполезном походе за … ухой.
- Не переживай. Зря не сходим.
Перстень почесал за ухом.
- Этот, - кивнул он на груду тряпья, бывшую некогда сановитым белозерским наместником, - я так понимаю, больше нам ни к чему.
- Пригодится. Да и доброе железо о него марать ни к чему.
- Ясно. Парень-то твой где?
- Это тоже… - Хром помолчал. Потом вздохнул. - Тоже было одним из условий нашего... договора.



Глава 19

Солнечное утро наполнило воздух чистой прозрачной свежестью. От реки веяло напоенным приятной влагой легким ветерком, и нахвататься его вдоволь, полной грудью никак не получалось. Он касался кожи мягкой прохладцей, настойчиво и неустанно теребил метелки густого приречного разнотравья, шебуршал в листьях деревьев в ближайшей роще, озоровал в зарослях камышей и осоки, обступивших берега. Солнце давно уже поднялось над окоемом, и его набравшие полную силу золотые лучи искрящимся бисером рассыпались по гребешкам беспрестанно бегущих вдаль речных волн. Высоко в небе завела переливчатую песню о наступившем дне какая-то звонкая птаха. Хром вздохнул, закрыл глаза и постарался отвлечься от назойливого наваждения, которое настырно зудело, будто все это он где-то уже видел. В любом случае мир продолжал дышать идущей по нескончаемому кругу жизнью. Пусть и не всем она сулила добрый день.
Они успели.
Но именно сегодня, глядя на купающиеся в солнечном свете речные воды и мучаясь догадками, где он все это уже видел, Хром не был уверен в том, благо ли это.
- Может, не успели?
Молчан стоял рядом и терпимости у него за дни их броска к волоку не прибавилось. Даже наоборот. Бороду он теперь теребил беспрестанно, а рукоять меча на боку стала излюбленным местом пребывания судорожно стиснутого кулака.
- Надо было этому старосте все-таки пожечь пятки, - нервно сопел он в бороду. – Так правда завсегда охотнее наружу лезет.
- Спроси ты его таким образом, не сводный ли он брат ромейскому попу, он бы тебя разве что поправил в том смысле, что, мол, нет, не брат даже, а мать, - хмыкнул Перстень.
Они стояли на высоком взгорке. Прямо под ними берег обрывался вниз отвесным склоном, но чуть праворуч плавным изгибом переходил в более пологий спуск. Именно там сейчас стучали плотницкие топоры, а здорово успевшее пропотеть на этаком солнцепеке мужичьё спускало к воде гладко отесанные бревна. В трудно поддающемся исчеслению количестве.
- Говорю вам, опоздали. Давно уже поди эти нордские хари сволокли свои струги к… куда там бишь их надо волочь… и теперь на всех парусах летят к Белоозеру, - не унимался Молчан Ратиборыч, принявшись в который раз гневно мерять шагами длину плетня, у которого они стояли. А плетень ограждал подворье крепко срубленной хаты местного старосты.
- Ты, боярин, коли и дальше так топать будешь по краю обрыва, боюсь, не сдюжит землица сей нагрузки, да и обрушится вниз. А я сегодня умывался уж, мне в реку кувыркаться теперь без надобности, - белозерец сидел прямо на траве, уютно укрывшись от палящего солнца в тени хаты того самого старосты, которому киевлянин и вчера весь день, и сегодня с утра грозил то пятки пожечь, то семью по миру пустить. Мужик, кстати, значимость свою уважал, и дом его нависал над берегом реки не хуже, чем добрые боярские хоромы над голодранцами. Но лебезить перед большими господами, а затем, когда они интерес к нему потеряли, вмиг собрать все манатки и дать деру, уважение это ему это не помешало.
Молчан яростно остановился, снова покомкал в кулаке бороду да проверил, удобно ли сидит в ладони рукоять меча. И на сей раз от проклятий воздержался.
- Нас и без того впятеро меньше, на кой ляд было людей заставлять бревна эти ворочать? Чтобы потом мечи поднять уже не в силах были? – напустился княжий ближник на сей раз на Хрома.
Тот неотрвыно щурился вдаль, время от времени прикрывая глаза от солнца увечной рукой. Второй, здоровой, опирался на воткнутый острым концом в землю каплевидный червонный дружинный щит. Вчера он успел его не только приспособить какими-то хитрыми креплениями специально под свой обрубок, но даже приладил почти полусаженную ременную петлю – надевать на шею, коль совсем не сможет держать. А с укороченной конечностью такое могло случиться в любой момент.
- А ты бы хотел, чтобы дозоры берсерков доложили, что волок еще не готов и возле него трутся какие-то оружные люди, их воинство пристало к берегу в версте отсюда и посуху пришло выяснить, что за неожиданность такая их здесь поджидает? Тогда, боюсь, ратникам нашим и впрямь не долго придется мечами махать.
- Да под корень весь хутор этот вырезать! Иш, удумали чего – викингам волок устраивать, шишку лешего им в зад!
- То-то они обрадовались, когда узнали, кого им встречать надо было, - хмыкнул из своего тенька Перстень. – Пожитки похватали – и бывайте здоровы, счастливо оставаться. Сразу видать - страсть как на живых нордов хотели посмотреть. Была у меня, конечно, мыслишка подбросить им на дорожку подарочек – Фрола свет Силыча. То-то бы они поспрашивали у наместника, как это он, уговариваясь с ними о волоке, позабыл упомянуть, что волочить не струги купеческие надо будет, как обычно, а драккары. Отчего-то думается, что вряд ли от хуторка их да семей после такой встречи осталось бы что-то еще, кроме пепелища.
- Домишки жаль, - сказал вдруг Хром. – Построились люди, жизнь какую-никакую наладили. Волок вон приспособили.
- А я так понял, что животы им помилее домишек будут, - пожал плечами воевода. – Когда они весь скарб сгребли и деру дали, по хаткам особо не горевали. Да и волок вряд ли куда денется. Мы в Белоозере хозяевами останемся, али норманны бошки нам поотшибают – и тем, и другим без волока тут не обойтись никак. Вернутся. Отстроятся. А вот ты уж определись, наконец, пока еще не сильно поздно – тысяцкий ты все ж таки киевский, которому о державе думать надо, или окончательно успел стать старостой, над каждым сараем трясущимся.
- Очень жаль, что у нас одно почему-то исключает другое, - Хром оторвал взгляд от речных просторов и посмотрел на  белозерца. – Нет ни великой цели, которая оправдывает всё, ни малой крови, с которой считаться не надо. И не бывает, не существует милосердных войн.
- А ну, тихо! Раскудахтались, - оборвал их вдруг донельзя деловитый и удивительно спокойный голос Молчана Ратиборыча. Словно у новгородского купца, который после заморского плавания  по неспокойным водам вернулся, наконец, невридимым домой и принялся подсчитывать барыши. – Дождались голубчиков. Прибыли…
Гомон на берегу тоже стих. Все взоры были устремлены на речной рукав, который за пару-тройку верст от занятого ими опустевшего хуторка делал изрядный изгиб. Именно оттуда теперь один за другим начали показываться паруса. Много. Вертикальные полосы, морды драконов на носах да щиты по бортам могли говорить лишь об одном – они не ошиблись, бросившись на этот волок и ожидая встретить здесь викингов.
- Ну, братцы мои, вот и все, - облегченно выдохнул Молчан Ратиборыч. – Надеюсь, все помнят, кому что делать.
Хром и мгновенно взвившийся на ноги Перстень переглянулись, взглянули на боярина, молча кивнули и еще раз бросили взоры на реку. Хищные паруса, каждый подгоняемый взмахами десятков весел, продолжали появляться из-за речного поворота. Передовые принялись править в их сторону.

                ХХХ

Сявка никогда норманнов не видал, а о лодьях их слыхивал разве только в стариковских байках. И слыхивал по большей части такое, что узреть их вблизи желания не возникало совсем. И вот, поди ж ты. Норды на то и норды – никогда не спрашивают, хочешь ты их увидеть, или нет. Просто приходят, а тебе только и остается, что мириться с этим, или нет.
И все же шли они красиво. Не удивительно, что струги их частенько звали драконами. Хищные морды свирепо вспенивали перед собою волны и казалось, что это и впрямь несется над рекой сказочный змей, деловито взмахивая крыльями-веслами и едва в своем полете касаясь брюхом воды. И змеев таких правило в их сторону никак не менее двух десятков.
- Так вот он чего искал, доброход сказочный, - прогудел над сявкиным ухом донельзя задумчивый голос Котла. Сявка поднял на него удивленные глаза. Сам-то он собирался духом и готовился сейчас биться за свою жизнь, ни о чем другом думать попросту не мог. Особенно если учесть, что опыта в этом деле у него было не так, чтобы много. Да и большинство людей, сгрудившихся сейчас вокруг них, мыслили примерно так же.
Пять с небольшим десятков охотников они набрали по дороге сюда, бросив клич по окрестным селам. Конечно, желающих сложить головы за державу нашлось не много. Большая часть местных о таком граде как Киев слыхом никогда не слыхивала, и лезть в заваруху из-за интересов какого-то тамошнего князя думать не думала. Но сорвиголовы найдутся всегда. Особенно если предложить им добрую плату. А боярское серебро выглядело вполне доброй платой за то, чтобы отстояться за спинами дружинников. Ничего сверх этого наскоро сбитое ополчение делать не собиралось. Пусть и никто не признавался в том открыто.
- Я говорю про нашего искателя драконов, - пояснил Котел, видя, что ухватить его мысль у Сявки не выходит. – Никодим же на чем перед Фролом нашим Силычем погорел? Житьем-бытьем драконов сверх всякой меры вдруг стал интересоваться. А что, если он вот этих драконов имел в виду, - кивнул он в сторону несущихся над волнами нордских стругов. - Что-то с ними связанное раскопать хотел. Хотя… На кой тогда ляд Фрол решил его прирезать по-тихому? – Котел покачал головой. - Ну и темное ж это дело, темнее кошачьего дерьма под одеялом. Добро хоть, ты от этого татя ромейского сбежать догадался.
Сявку в самом деле очень удивило, когда Хром вместо того, чтобы отныне сбежавшего из Киева от очередных неприятностей земляка держать неотлучно при себе, вдруг снова отдал его ромею, Взяв с того слово, что доставит его до дома. Но Сявка Никодиму не верил ни капли. А слову его и того меньше. И при первой же возможности улизнул, примкнув к собирающемуся под началом Котла ополчению. Котел обещал держать язык за зубами и однорукому ничего не говорить. Вот его слову парнишка доверял вполне. Так и дошагал под боком в ус не дующего Хрома до этого волока.
Котел умолк, углубившись в свои мысли. Но намечавшаяся заваруха вовсе не была тем делом, которое могло обождать, пока кто-то там неведет порядок у себя в голове. Да и Котел был не из тех, кто любил повозиться с дерьмом под одеялом.
- Ладно, - махнул он рукой и смачно плюнул под ноги. – Боги не дурни, сами придумали, сами и распутают. Тем более, что народу тут сегодня собралось, чтобы все нам рассказать, жуть как дохрена. Не будем заставлять их ждать! – громыхнул его голос над нахохлившимися от осознания предстоящего дела ополченцами. – Еще раз проверить оружие! Ива, на мокрой тетеве можешь портки свои сушить, а не на нордов идти.
- Учи ученого, - проворчал в ответ щуплый мужичонка в толстой меховой безрукавке с двумя колчанами стрел за плечами. Волосы у него были до плеч. Но только те, что по бокам. На макушке гордо сияла лысина, которую венчали что-то около десятка колосящихся на ветру волосков. – Ты муху на лету снять сможешь?
- Муху, - хмыкнул Котел, - нет. Но муха тебе на башке точку оставит разве что. А норд снять может. Так что единственный твой шанс – не дать ему до тебя добраться… А то мухе облегчаться некуда будет.
Критически осмотревшись вокруг, киевлянин вырвал плотницкий топор из-за пояса веснушчатого паренька, который густые свои вихры стянул тесемкой, а в руках держал сулицу. Еще две торчали у его ног из земли.
- Ежели у кого вдруг топор по топорищу елозит, что баба на сеновале, лучше прямо сейчас сами себе ноги оттяпайте, - для наглядности он бухнул отобранным орудием в борт телеги. Когда вырвал обратно, железный топор неохотно повис на древке. – Ежели у тебя, Мухомор, и щит сработан так же лихо, лично я лучше в строю буду Ивы держаться. Он хоть для мух угрозу представляет. 
Рыжий, за которым теперь на всю жизнь наверняка закрепилось новое прозвище, насупился, подобрал свой разобранный топор и поспешил к одному из возов, у которого раздавался стук и лязг приводимого в порядок оружия.
- А ты, Ручей, чего лыбишься? – ражий бородач с серовато-седыми волосами щербато улыбнулся и молча показал на свою рогатину. С такой и впрямь на любого медведя идти можно было. Но Котел только фыркнул. - Кому приспичило отлить, а тебя это особо качается, – сейчас самое время. Потом – только в штаны.  Может, хотя бы запах норда остановит. 
- Так-то меня совсем не Ручьем кличут, - обиженно прогудел сероволосый.
- Ты думаешь, мне до твоего имени дело есть? Не нравится Ручей – ладно. Будешь и дальше так часто в кусты бегать, Окияном станешь.
 Шумная речь эта мигом привела в шевеление кучку охотников. Не только одного сероволосого Ручья. С бывалыми сораниками перед делом спорить себе дороже. Тем более, если соратник этот поставлен над всеми тут главным. Котел, конечно, не особенно такому повышению возрадовался – не велика честь лапотников в бой вести. Но его цветастым мнением мало кто интересовался. Тем более, что и сам он, и даже не сильно сведущий в таких делах Сявка понимали – от раны он оправиться еще не успел, и для своих в строю будет только обузой. Под его начало угодило пять десятков ополченцев да примерно двадцать способных держать оружие дружинников Клина Ратиборыча. Те, ясно дело, в бой рвались без понукания, а латы на них посечены были не очень сильно, но всче равно было очевидно - толку от пораненных да пожженных воев наверняка будет не многим больше, чем от крестьян с топорами да рогатинами.
Котел еще раз проверил, как ладно выходит их ножен его меч, начупал накрепко примотанные сзади к ремню  ножны с широким кинжалом, взял с повозки полукруглый шлем с прорезями для глаз и закрывавшей шею, часть плеч и даже лицо бармицей, потряс его, словно ожидал, что проволочные сочленения лопнут, и вся эта кольчужная сеть брякнется на землю. Напоследок примерился к щиту. Тяжелому, овальному, со здоровенным железным умбоном посредине.
Лишь после этого недовольно зыркнул на Сявку. Тот, опомнившись, принялся проверять свои пожитки. От той, что только что проверил на готовность Котел, его сброя мало чем отличалась. Разве что куда более скромными размерами да меньшим весом. Ну, и меч ему не дали. Только секиру. И у нее топор по топорищу вроде как не елозил.
Порыв ветра принес запах реки и обрвыки незнакомой речи. Драккары подплыли к берегу так близко, что те, кто сейчас находился там, на волоке, должно быть уже могли отличить отдельные лица викингов и отчетливо их слышать. Ополченческая же рать находилась чуть в стороне, за небольшим притоком, который впадал в Мегру чуть ниже по течению. Эта речушка по весне разливалась так широко, что подбиралась почти до самого селища, но сейчас, когда вода спала, она и вовсе ничем не напоминала проточный ручей. Ее покрывала густая зелень тины, над ней постоянно звенело комарье, а где-то по берегам занудно брекекекали лягушки. Еще вчера тот берег притока, где стояли ополченцы, с тем, где находилась деревушка, связывал шаткий рассохшийся мосток. Сегодня поутру Котел приказал его убрать, а перед редкими рядами своей лаптной рати повелел выкатить обозные подводы, доверху набитые коробами да мешками с землей.
Но больше всего ополченцев, само собой, радовала близость леса, куда в случае чего можно было запросто улепетнуть.
- Если повезет, постоим тут чуток, да разойдемся по домам, - тихо, чтобы не услышал кто из тех, кого он перед схваткой должен был напутствовать бравыми речами, шепнул Котел Сявке. -  Они ж не знают точно, сколько нас здесь. Может, вся белозерская рать собралась. Да еще киевская на подходе. Поймут, что опоздали, да и развернутся подобру-поздорову.
- Долго ждать-та? – оказалось, что сказанные тише тихого слова услышал не только Сявка. Ива тоже стоял рядом, нервно ловя каждое движение близящихся драккаров.
- Девять десятых любой войны – ожидание боя. Не важно, сколько. Важно не распсиховаться раньше времени. А то пользы от тебя будет не больше, чем от вихр на твоем черепе. И как я в заварухе без такой знатной мухобойки обойдусь?
Вокруг них раздались смешки. Но по ним никак нельзя было сказать, что кому-то здесь и вправду было весело.
- Вообще-то это не я придумал про девять десятых, - совсем уж шепотом поделился Котел с Сявкой. – Это как-то Хром сказал. Но у всего есть свои хорошие стороны. Вдруг после сегодняшней резни живым только я выберусь? Тогда всем можно будет говорить, что такую умную мысль придумал я. Кто ж правду узнает?
От заговорщического подмигивания и шутливого тона Котла парнишке легче отчего-то не стало.
- А если не повезет? – сглотнул Сявка тугой комок в пересохшем горле. – Если они не развернуться?
- Ну, тоже неплохо. Считай, самое интересное начнется. Знай только крепче держись за свой топор. Надеюсь, ты его как след наточил? В любой заварухе главное – чтобы оружие не было тупым. Потому что если и вояка, в чьих руках оно находится, тупой, и оружие тоже – в тризне после боя ему только роль покойника светит. А если оружие острое, шансов еще раз на жонку залезть у него гааааразда больше становится, - вдруг слегка поморщившись, здоровяк взялся за раненое свое плечо, потер его и подвигал им ввер-вниз. – Что-то нудит сегодня, аж спасу нет.
- Но ведь ты в Киеве меня учил, что в бою главное - не растерять зря силы. А для этого лучше иметь под рукой какую-нибудь пляжку с водой…
- Хм, - почесал подбородок Котел. Видно было, что теперь-то с этими словами он бы поспорил, но это означало бы спорить с самим собой. -  Молодец, запомнил. Именно так и есть. Но и это еще не то, чтобы все. В бою главное – выжить. А для этого годится все, что хочешь.  Ежели, к примеру, у тебя будет выбор – с головой нырнуть в дерьмо или остаться чистеньким пригожим мертвяком, я бы на твоем месте набрал в грудь побольше воздуху.

                ХХХ

Яков не верил своим глазам. В который уже раз в этой растреклятой стране жизнь его была поставлена на самый край пропасти, но только на сей раз спасения ждать и вправду неоткуда. А люди, окружавшие его, были явно не в себе. Ну вот как, скажите на милость, можно спокойно ожидать, когда к берегу причалит нордская рать, противопоставить которой абсолютно нечего?
Конечно, Яков видывал и количество судов более внушительное, чем два десятка, и сами корабли видывал побольше тех, что сгрудились сейчас посреди реки, словно это им, а не их нужно было здесь бояться. Причем не только в Константинополе, но даже и в Киеве видывал. Но даже такой не сильно густой флот в здешней глухомани все равно смотрелся грозно и зловеще.
- Ну что, пойдем, - выдохнул в бороду боярин Молчан, спустившись с пригорка вместе с Хромом и Перстнем. – А то дождемся тут, что они всем скопом хлынут. Смысл был тогда сюда спешить?
Он, не особо церемонясь, схватил за шиворот уже по привычке валявшегося у всех в ногах Фрола Силыча, и гордо потопал к берегу, волоча скулящего предателя по земле, как непослушную упирающуюся собаку. Однорукий, покусывая ус, двинулся за ним. И лишь Перстень не стал делать вид, будто никакого ромейского монашка здесь в помине не существует, а напротив, миролюбиво подмигнул, ободряюще сжал плечо и коротко кивнул – пойдем. Уняв дрожь в коленях, служка ватными ногами потопал вниз. Скорее всего, навстречу своей гибели.
Берег перед селищем волочной артели был сплошь завален бревнами. Через них приходилось перешагивать, обходить или, чаще всего, просто идти по верху плотно подогнанных друг к другу лесин. Все они были мокрыми, скользкими, и то и дело выворачивались под ногами. Пару раз Перстень даже придержал Яшку за локоть, иначе бы в очередной раз соскользнувшая нога угодила меж здоровенных бревен, подвернулась или, того лучше, сломалась бы.
Навстречу им шли дружинники, полночи и все утро грудившие здесь все это безобразие. И хотя выглядели они уставшими, по ним никак нельзя было сказать, что они не готовы натянуть на потные свои тела холщевые рубахи, поверху – латы, и рубиться до самого заката. Собственно, именно за этим они сейчас и шли в другую сторону – облачаться в сброю. Роль свою они сыграли, и викинги, похоже, клюнули на вид мирно работающих на берегу артельщиков.
Словно от этого было легче.
Впрочем, увидев, что работники вдруг прыснули с берега, а вместо них вперед выдвинулась пятерка людей, которых увидеть здесь вместе было очень странно, норды все же призадумались. Понять это можно было по отрывистым командам, посыпавшимся по цепочке с корабля на корабль. Весла взметнулись вверх. Паруса тоже медленно начали подниматься. Лишь три драккара продолжили путь к берегу.
Пока их носы уткнуться в прибрежный ил, ждали напряженно. Молча. Даже Перстень на сей раз остался стоять на ногах. Хотя бревен, на которые в любом другом случае он наверняка воспользовался бы оказией, да и присел, было более чем достаточно.
Драконы на носах кораблей таращились зло и требовательно. Голову одного венчали рога, то ли специально подпиленные, то ли потерявшие острые кончики в предыдущих битвах. Остальные две страхолюдины роднило то, что они больше похожи были друг на друга, чем, собственно, на драконов.
С остановившимся сердцем смотрел Яков, как, поднимая тучи брызг, в воду спрыгивают викинги. Не все они надели шлемы, и не все шлемы, как он привык считать, были с рогами. То, что абсолютно все рожи были исполнены звериной какой-то злостью, его не особо удивило. Десяток человек остались стоять на берегу. Топоры и мечи вынули из ножен, щиты подняли на сгибах локтей – ни дать ни взять готовятся в случае чего давать отпор. Остальные пятеро двинулись дальше, навстречу ожидавшим их парламентерам. Впереди вышагивала целая гора. Холодные серые глаза под угрумо сдвинутыми косматыми бровями, светлые волосы, спереди неопрятно заплетенные в две обрамлявшие лицо косы, давным-давно, судя по всему, перебитый нос и недобро брякаящая о кольчугу чем-то вплетенным в нее коса, которой заканчивалась борода. Именно так в самых недобрых кошмарах, которые преследовали его на протяжении всего их пути к этому гибельному волоку, монашек и представлял себе северного дикого берсерка.
Подойдя к ним на расстояние в десяток шагов, облаченная в добротную кольчугу глыба поставила одну ногу, обутую в очень недешевые сапоги, на бревно, бряцнув при этом солидного вида рукоятью меча о дорогой работы наручи.
- Тормунд Волчий След, - рыкнул он, и викинги, сошедшие вслед за ним на берег, как по команде вдруг взвыли, заорали и застучали оружием о щиты. Через пару ударов сердца подобные проявления дикарской солидарности донеслись с драккаров. Сначала с тех, что уже причалили, а после этот бесовский вой подхватили и остальные, на реке.
- И что же такой известный воин со столь многочисленной дружиной забыл в краях, которые находятся под рукой киевского князя? – никогда еще Яков не видывал Молчана Ратиборыча таким спокойным и рассудительным. Сказать по чести, он порядком перетрухнул, узнав, что переговоры с нордами по праву старшинства вести будет именно он. И убей его Бог, если Яков не слышал еще вчера от боярина, что слышать не слышал ни о каком синеусовском наследнике. А сегодня, поди ж ты, уже – «известный воин». 
- Я привык знать имена людей, с кем разговариваю, - раздувая, видимо, в знак нетерпения, ноздри на переломанном своем носу, вновь пророкотал гигант. Яков прикинул, что даже Котел, пожалуй, будет поменьше этого норда.
- Твое право, конунг, - Якова брали сильные сомнения, что вожак этой пиратской шайки, пусть даже очень большой пиратской шайки, и в самом деле является конунгом. Но тот на это обращение и бровью не повел. Будто давно к таковому привык. – Я – ближник Светлого князя, боярин Молчан Ратиборович. Двое воинов со мной – киевский тысяцкий Хром и воевода белозерской рати Перстень. Ну, бывшего, - это слово Молчан подчеркнул особо, - наместника града Белоозеро ты, должно быть, знаешь.
При последних словах боярин, будто представлял собачонку, дернул стоящего на коленях Фрола Силыча за шиворот. Тот жалостливо заскулил и поднял на Тормунда расквашенное свое лицо, которое, если честно, узнать можно было, разве что сильно приглядевшись.
- Прости, конечно, за такое соромное зрелище, - продолжил ближник. – Но этот человек и так не жилец, так что колу, который для него уже заточили, до его красоты дела нет.
Единственное, что порадовало в этой ситуации Яшку – застывшие глаза нордского вождя. Хотя вида он старался не подавать, но по ним можно было угадать совершенно точно – из всех представленных ему сейчас людей синеусов наследник ожидал увидеть разве что Фрола, да и то не в таком, конечно, собачьем виде.
Тормунд еще раз, будто увидел мираж и никак не мог в него поверить, обвел всех русов свирепым взглядом. Остановился этот взор на Якове.
- Ах, да, - спохватился Молчан. – Забыл еще про одного человечка упомянуть. Ромей, как там бишь тебя… Яков. Тоже из Киева, с митрополитова подворья.
Яшка не выдержал накрепко впившийся в него и звереющий с каждым мигом взгляд Тормунда и опустил глаза. Ох, не зря ему изначально не нравилась эта затея – спешить навстречу нордам. Теперь-то он, как представитель царьградской церкви, и среди русов – предатель, и для викингов – тоже. Так что бревно, на которое водрузил ногу Волчий След, стоило сейчас, по примерным подсчетам, раз в 10 дороже жизни монашка Якова.
- Это очень хорошо, что мы сразу выяснили, кто есть кто, - не затыкался Молчан. – Теперь, думается мне, ты, Тормунд Волчий След, понял, насколько Светлый киевский князь осведомлен о цели твоего похода. И не стоит, наверное, сотрясать воздух словами о том, насколько он остался недоволен этой вашей, - он кивнул на монашка, - с ромеями идеей. Поэтому послал меня, своего ближника, во главе киевской и белозерской ратей, – он мотнул головой поочередно в сторону Хрома и Перстня, - дабы честным путем встретить тебя да выспросить о том, что ты теперь собираешься делать.
Четверо дикарей, двое в кольчужных рубахах ниже колен, один в кожаной броне с железными бляхами, а последний – в замызганной холщовой безрукавке, не скрывавшей ни широкую волосатую грудь, ни толстенные, увитые стальными и серебряными браслетами ручищи, проклокотали что-то не очень дружелюбное. Под бородой Тормунда после этого замечания угрюмо забегали желваки, а рот скривился так зло, что разве только слюна не потекла из уголка.
- Попробуй. Нас. Останови, - хрипло и отрывисто пролаял он.
Да что за люди, закатил глаза Яков. Да почему же все так непросто! Сначала одни лезут на верную смерть, а следом оказывается – их враги тоже совсем не прочь умереть под мечами предполагаемого врага. Пусть даже и не знают, что численное его превосходство – не более, чем ложь.
Молчан же улыбнулся широкой и беззаботной улыбкой. Монашек вплоть до этого момента и представить себе не мог, как лицо боярина может скривиться столь удачно, что гримасу эту можно даже принять за улыбку. 
- Именно за этим мы сюда и прибыли, - сквозь оскал улыбки холодно просипел боярин, - вас остановить. Но я ведь не о том спрашиваю. Что вы теперь будете делать – вот что мне интересно.
Молчан Ратиборыч выдержал паузу.
- Выбор у вас не так чтобы богатый, - он принялся загибать пальцы. – Вы – высаживаетесь, мы – встречаем. Сразу скажу, пленные нам ни к чему. Или вот еще – отплываете отсюда и пробуете высадится ниже или выше. Но – куда? Волок только здесь. А там придется бросить корабли да идти пехом по лесам. Далеко уйдете, как думаешь?
Молчан помолчал еще. Больше никто из гостей не пробовал рычать, плеваться и воинственно греметь железом.
- Можете, конечно, развернуться…
- Этого не будет, - тут же оборвал его мысль Тормунд.
Повисшую тишину нарушал только шелест камышей, шорох листьев на деревьях, плеск волн да постукивание бортов причаливших к берегу драккаров.
- Что ж, пусть будет так, - померявшись какое-то время с нордом взглядами, уступил в конце концов и отвел глаза боярин. Или сделал вид, что уступил. Сегодня Яков вообще очень много нового открыл для себя об этом бесноватом.
Молчан повернулся к викингам в полоборота и пролаял, обращаясь к застывшим сзади вымышленным полкам:
- Луки к бою! Без моего слова не стрелять!
И повернулся обратно лицом к Тормунду. Тот стоял все так же неподвижно, но опять-таки его выдали глаза. Не сказать, что они растеряно забегали, но в том, как норд зыркал ими по сторонам, косясь то в одну, то в другую стороны, можно было угадать его растерянность.
- Мое последнее слово, - холодно бросил Молчан. – Вы можете без опаски возвратится на свои лодьи, в спину вам никто гостинец не пошлет. А там – дело за вами.
- Викинг не уходит с поля боя без добычи, - гордо прогремел Тормунд, и его выспренные слова даже поддержали нестройными голосами стоящие за его спиной воины. Но даже Яшка уловил в этих словах не гордый клич, а что-то вроде намека. Норд стал торговаться. Еще бы! Его же дружина колесует его, не подгони он ей добычу. Монашек еле-еле сдержал шумный вздох облегчения и с трудом нашел в себе силы удержаться на ватных ногах. В этот краткий миг он души не чаял в этом пузатом варваре, который искусством ведения переговоров владел поистине впечатляюще.
- Понимаю, - выдержав очередную неловкую паузу, кивнул боярин. – Но у меня под началом не воз с серебром, а воинская рать. И единственное, что у нас тут позвякивает, не монеты в кошелях, а мечи и кольчуги.
Сердце Якова ухнуло вниз.
- Но Светлый киевский князь ценит добрых воинов. Он не любит без нужды проливать кровь. Ни свою, ни чужую. Особенно, конечно, свою. Как, наверное, и ты, конунг. А потому вот тебе его слово – бери своих людей, иди на Ладогу и возьми с тамошних толстосумов дань такую, какую посчитаешь нужной, - Молчан Ратиборыч снова полмолчал, будто давая возможность нордам переварить услышанное. – Князь не привечает предателей и отступников. А ладожане, пропустив вас сюда, иначе как предателями в его глазах быть не могут. Обери их хоть до нитки, - тут он понизил голос и добавил заговорщически, - тем, более, что большую часть тамошней дружины Светлый призвал под свои  знамена. У нас же с печенегами, как ты знаешь, вроде как война намечалась… Так что…
Тормунд какое-то время побуравил их холодным решительным взглядом, медленно, словно стараясь, чтобы все запомнили каждое его движение, убрал ногу с бревна, неспешно развернулся к своим, взвизгнул выдернутым из ножен мечом и воздел оружие над головой. В этот миг, надо признаться, Яков вновь изрядно обделался. На какой-то миг ему показалось, что викинги на Молчанову хитрость не купились, и сейчас бросятся в бой. Спустя еще миг и похолодел от осознания того, что это неосторожное воиснтвенное движение могло принести норду русскую стрелу в спину. Что тоже имело бы те же последствия.
Но ничего этого не случилось.
- Идем на Альдейгьюборг! – проревел Тормунд.
Ответом ему послужили не особенно дружные, стройные и воодушевленные крики его рати. Но это - пока. Когда Волчий След поведает им, как ему удалось избавить их от встречи с более могучей ратью, да так, что теперь им и на волоке корячится не нужно, и с Новгорода содрать столько, сколько влезет в драккары, настоение его соратников наверняка значительным образом поправится.
Пока Тормунд шел обратно к берегу, а его выбравшиеся на землю побратимы забирались обратно на корабли, в груди Якова ангелы пели хвалебные псалмы, посвященные его чудесному избавлению.
Хром угрюмо улыбался вслед уходящим викингам. Перстень вовсе развернулся и пошагал по куче наваленных по берегу бревен обратно, к своей рати. И только Мочан продолжал играть отведенную ему роль, гордо выпятив вперед пузо и сурово держа руку на рукояти меча.
Только один человек отбытию нордской рати рад не был. Сквозь струпья засохшей крови он неверяще смотрел, как впятеро более сильное воинство, поджав хвост, разворачивается перед горсткой отчаянных самоубийц. Он прекрасно понимал, что с каждым взмахов весел отчаливающих драккаров жизнь его стремительно приближается к концу, и конец этот будет ужасен. На него, как уже на что-то несуществующее, даже перестали обращать внимание.
- Их всего две сотни! – разнесся над берегом полный отчаяния вопль белозерского посадника.
Для пущей наглядности он даже воздел вверх руку, оттопырив на ней два пальца.
- Две сотни! Нет никакой рати!
Его голос несся над речным простором как похоронный звон над пустым городом.
Слышали его все.
В следующий миг Молчан Ратиборыч, рванув из ножен меч, за рукоять которого гордо держался все это время, коротко взмахнул им – и отточенная сталь вошла в поднятую руку Фрола Силыча в аккурат меж двух оттопыренных вверх пальцев. Под еще более дикий вопль наместника, половина его срубленной кисти шмякнулась на землю, а покалеченную руку тут же залил поток крови.
Широко распахнутыми от ужаса глазами Яков смотрел, как заходится в отчаянном крике, баюкая изувеченную руку, Фрол. Как без особой жалости бьет его носком окованного железом сапога под дых мгновенно сбросивший маску дипломата Молчан, лицо которого перекошено от ярости ничуть не менее страшно, чем лицо белозерца – от боли. Как немедленно подскочивший к ним Хром хватает согнувшегося пополам наместника за шкирку, бросает на землю, хватается здоровой своей рукой за огромное бревно, приподнимает его и – обрушивает на голову Иуды. Из-под лесины в разные стороны брызнуло что-то, на что Яков смотреть не имел ни выдержки, ни желания.
А нордские корабли разворачивались обратно и правили к берегу. Теперь уже – все.





Глава 20

- Проклятый выродок, - сплюнул себе под ноги Котел. – Надо было раньше срубить ему башку, да одну ее и притащить.
Он помолчал, глядя вместе со всеми своими притихшими ополченцами, как Хром добил гада, как Перстень двумя могучими прыжками вернулся отбратно, цапнул за шиворот застывшего от ужаса на месте монашка и потащил его за собой. Молчан отступал спиной вперед, не отрывая взгляда от возвращающихся драккаров, а Хром своим червонным щитом закрывал их обоих от начавших сыпать с реки стрел. Отступать по наваленным по берегу бревнам им, конечно, было не особо удобно. Ну, да, с другой стороны, и нордам придется идти в атаку по этим же навалам. А эта заминка сделает их неплохими мишенями. Были бы хорошие стрелки.
- Возы, - перекрывая растерянный гомон ополченцев, проревел Котел. – Возы – на бок. Поклажей – наружу. Быстро!
Его рев если и не привел пестрое охотничье воинство в боевое состояние, то хотя бы сорвал с него оцепенение. Мужички бросились к прикрывавшим их телегам и принялись валить их на бока. Поклажа натужно вываливалась наружу, едва не скатываясь в приток, отделивший сейчас ополченцев от места главной сечи.
- Чего застыл?! – гаркнул на Сявку пробегавший мимо Ива. – Давай, хватайся, тоже мне княжич нашелся.
Парнишка сбросил с себя оцепенение, покосился на Котла, который теперь не обращал на него ровным счетом никакого внимания, и кинулся на помощь кряхтевшим под весом особо тяжело нагруженого воза охотникам. Щит он перевесил, как и учил его белозерец, за спину, а топор заткнул за пояс – чтобы не мешались под руками, но и не потерялись в общей суматохе. Под руками-то они теперь не болтались, но мешать все равно мешали. Затылок с непривычки то и дело бился при каждом неосторожном движении о железную оковку щита, а топор так и норовил кольнуть острыми краями то ногу, то ребро. Свисавшая с шелома длинная бармица очень быстро утомила тем, что постоянно сбивала равновесие и при каждом неосторожном движении била по губам и подбородку. Это не говоря уже о том, что плечи и шея очень быстро заныли от непривычных усилий – тяжеленного шлема носить они приучены не были.
Перевернув четвертый воз, Сявка почувствовал, что силы его не так безграничны, как ему представлялось в детстве, когда слышал от стариков байки про великие битвы и далеких героев. Остановившись, он перевел дух, снял с головы шлем, провел рукой по вспотевшему лбу и глянул вперед, туда, где в берег утыкались страховидными носами новые и новые драккары.
Первая сотня, а то и две, норманнов с диким воем бежали вперед по пологому берегу. Если бы не навал из бревен, участок бы этот они миновали в два прыжка. Или выстроились прямо у воды плечом к плечу, щиты вперед – и попробуй тогда сделай против них что-нибудь. А так им пришлось передвигаться нестройным порядком, и каждый из них старался не только не подставиться под засвистевшие в воздухе стрелы, но и удержать при этом равновесие. Получалось, конечно, не у всех. И первые погибшие в этой схватке воины падали именно там, где и намечали их уложить русичи. Падали со стонами, хрипами и криками, орошая их и без того сырые бока бревен кровью. Один, за которым Сявка принялся было наблюдать из-за того, что у того был какой-то особо здоровый щит, раскрашенный красными и белыми полосами, от пары стрел за этим своим щитом укрылся. Они так и остались торчать в нем. Еще одна чиркнула по краю щита, выбив из него крупную щепу, цвиркнула по шлему и упала куда-то в реку. Четвертая угодила прямо в глаз. Норд кулем свалился на спину, засучив ногами и сдвинув при этом бревна перед собой. Именно в этот момент по ним пробегала пара других викингов. Упали, не удержав равновесия, оба. Но один как-то ловко перекатился в сторону, взвился на ноги и, пригнувшись и выставив перед собой щит, побежал дальше, а другой – нет. Стрела угодила ему прямо в кожаный шлем, пробив и его, и голову.
Часть лучников стояла на крутом склоне, откуда не так давно за приближением нордских стругов наблюдали Молчан с Хромом и Перстнем, прячась от летящих с берега ответных подарков за высоким плетнем. Еще с вечера его угрепили с внутренней стороны толстыми бревнами, и пробить такой заслон стрелки Тормунда не могли. Зато русичи сверху могли гвоздить напирающего врага с пугающей точностью.
Вторая, и б;льшая, часть дружинников заняла позицию ниже. Именно в ее сторону устремилась вражья ватага. Киевляне с белозерцами численно уступали значительно. А потому  храбро встречать нордов, озверевших от работы проредивших их ряды лучников, в открытом поле, понятно, не собирались. На бревна, навалы и рогатины они разобрали почти все дома в хуторе. Кроме двух. Крепкую хату старосты, стоящую на взгорке, и вторую, которая нахохлилась у подножия этого же холма. Именно из них воеводы решили устроить на скорую руку крепостицы. Оградили их высоким тыном из  бревен разобранных хаток, о которых сокрушался давеча Хром, да обнесли рвом так, чтобы обойти эти переходящие одну в другую укрепленные позиции было нельзя. И если бы норды все же взяли нижний домишко, то его защитники могли отойти в тот, что на круче. Оттуда, правда, пути к отступлению уже не было. Да еще крыши с этих двух хаток Молчан повелел поснимать – чтобы горящие балки не рухнули на головы защитников сверху, когда викинги начнут засыпать их подоженными стрелами.
Пока же стрелами засыпаны были атакующие. В их будто прорвавшую плотину и необратимо разливающееся половодье всаживалась стрела за стрелой. Десяток стрел за десятком. Сначала дружинники, те, что находились внизу, били по дуге. Спустя совсем небольшое время им пришлось садить прямо, почти что в упор. Из темной наступающей массы отваливались и отскакивали как щепки под топором отдельные воины, раненные или убитые, но остановить ее сотня лучников, не каждый из которых был отменным стрелком, все же не могла.  Особенно когда норды, числом около пяти сотен, миновали заваленный лесинами берег и вышли на открытое место. Несколько десятков остались лежать. Еще примерно столько же отползали, поодиночке или помогая друг другу, обратно к драккарам. На них внимания никто из защищающихся уже не обращал – все взоры были прикованы к быстро перестраивающейся рати викингов, готовой пойти на последний, скорее всего, в этом коротком бою штурм – на утлые стены жалких крепостиц.
Все происходило гораздо, гораздо быстрее, чем Сявка мог себе представить.
- Ждать! – орал на своих замерших от невиданного доселе зрелища охотников Котел. – Стоим, смотрим. Нас никто не трогает, и мы внимания к себе не привлекаем! Рано! Бить только по моему слову!
- Этак они сначала дружину перережут, а потом за наши телеги возьмутся, - неразборчиво проворчал Ива. Свой лук он держал наготове, со стрелой на тетеве, вторую зажал в зубах, но глаза его бегали растерянно по рядам нордской рати, словно боясь выцелить неверную мишень.
- Что, Ива, сильно много мух для тебя налетело? Струхнул мальца? - больше для всех остальных, чем именно для лысого, прорычал Котел. - Не родилась еще такая рать, чтобы нас, русов, могла перерезать. Если им сказали – стоять и держаться, стало быть, они и будут стоять и держаться. Главное, чтобы вы не забыли - от вас то же самое требуется! А пока – ждем!

                ХХХ
 
- Чего замерли, хряки обделанные?! – орал, метался и проклинал всех подряд вернувшийся, наконец, из неудачной дипломатической вылазки настоящий Молчан Ратиборыч. – Не давайте им спокойно высаживаться на берег! Бейте, бейте! Стрелы неча жалеть! Лучше пусть она торчит из колена норда, чем останется в колчане на твоем трупе! Давай! Давай!
Он стоял почти на том самом месте, где совсем недавно ждал нордские корабли. Только сейчас укрылся за плетнем, зыркая время от времени на берег и садя матом на чем свет стоит. На открытом месте особо было не повозвышаться – стрелы снизу прилетали пусть не особо густо, но менее опасными оттого они не становились. Стрельба вверх, да еще практически наугад не могла сделать лучников Тормунда главным его оружием в этой схватке. К тому же стрелков у него оказалось не так уж и много. Хотя, конечно, все равно больше тех, что отвечали им сверху.
Для обстрела берега с холма Молчан, надо было отдать ему должное, отобрал лучших лучников из своей дружины. Было их не более трех десятков, но дело свое они знали. Яков хоть и не стремился приближаться к плетню, из-за которого били молчановы стрелки, но все же пару раз ему пришлось увидеть всю монотонность их труда. Очередной дружинник пригибался за плетнем, накладывал стрелу на тетиву, резким движением натягивал лук, одним махом разгибался и, спустя краткий миг, отведенный на выцеливание очередной жертвы, посылал тонкое оперенное древко вниз. После чего пригибался снова. И не зря. Шальные норманнские ответы не заставляли долго ждать. Отовсюду – из верхних венцов халупы, которую русы переодорудовали под жалкую крепостицу своей не менее жалкой последней надежды, из бочек и корыт, что стояли по углам дома, загодя наполненные водой, из плетня да, собственно, и из земли торчали вражьи стрелы. От их свиста и зловещего шелеста волосы у монашка каждый раз начинали шевелиться со страху, а хребет обдавало холодком. В отличие от киевских лучников. Никогда еще Яков не видел, чтобы одни люди убивали других так легко, деловито и буднично. При этом не менее деловито реагируя на летящие снизу стрелы. Никак, то есть, не реагируя. Пару раз на глазах монашка стрела чуть ли не оцарапывала лицо дружинника, но тот не паниковал, бросая лук и хватаясь в страхе за голову, как сделал бы сам Яшка, а спокойно продолжал слать вниз свои аргументы с железными наконечниками. Куда, в кого они попадали, да и попадали ли вообще, в общем вое, гвалте, стуке и звоне нордского наступления разобрать было сложно.
Не все норды дожидались, когда корабль их не то что пристанет, а хотя бы подойдет к берегу. Те, что вооружены были полегче, срывали с бортов щиты и кидались в реку, словно только для этого они сюда и приехали – умереть. И не важно, как – от стрелы, меча или же наглотавшись воды. До берега добирались хоть и многие, но, однако, не все. Еще больше народу оставалось лежать на навале из бревен. А увидел всю эту совсем не богоугодную картину Яков в тот миг, когда один их дружинников без особых церемоний перетащил его к плетню, не сильно приветливо бросив при этом:
- Бушь стрелы подавать. 
Словно поставив точку в его словах, в толстую балку, которой был изнутри укреплен плетень, насквозь пробив ветки плетня, с глухим стуком воткнулась стрела. Еще одна лихо свистнула чуть выше. Яков инстинктивно зажмурился и опустил голову вниз, по своему обыкновению при этом хорошенько втянув ее в плечи. И лишь когда в спустя пару мгновений снова открыл глаза, увидел, с чего это вдруг молчанов гридень притащил его себе на помощь. Из бедра дружинника торчала стрела. Навылет она не вышла, увязнув в мышцах и сухожилиях. Большую часть древка дружинник обломал, чтобы не мешалось, и теперь возникало ощущение, будто в ногу ему впился идеально ровный сучок, заляпанный отпечатками окровавленных пальцев. По штанине на землю и в сапог стекала кровь.
- Все-таки, Плаха, хорошего маху наши дали, оставив на берегу столько дерева! – крикнул один из лучников тому, что притащил сюда Якова. Собственно, между ними монашек сейчас и находился. – Они сейчас смекнут, что к чему, возьмут эти бревна, да и вынесут ими все наши заборы, что от кур только годятся защищать.
Ни слова о ране. Будто у этого Плахи не стрела сейчас из ноги топорщилась расщепленным обломком, а заноза, о которой говорить даже не принято.
Яков иснтинктивно пригнулся, когда очередная стрела, выбив несколько щепок из торчащей вертикально подпорки забора, задребежжала почти у него над головой.
- А ты не давай им эти бревна взять, - вдруг раздался почти над самым ухом надсадный сип боярина Молчана. Видать, наоравшись, снова надсадил себе горло. А в творящемся здесь гвалте и не удивительно было, что этакий кабан подобрался к ним столь незаметно. – Один хрен до вечера никто из нас не доживет, - при этих словах Яшка чуть не взвыл. – Так что чем больше заберем с собой берсерков, тем больше богов порадуем.
Очередная посланная снизу стрела выгадала именно тот момент, когда один из киевских лучников выпростался из-за укрытия. Выстрелить он не успел. Она угодила ему меж шеей и плечом.
- А! Твою мать! – вскрикнул дружинник, опрокидываясь на спину.
Почти тут же рухнул еще один. Ему повезло гораздо меньше. Пущенная снизу стрела воткнулась в горло, прошила навылет шею, позвонки, череп и, звякнув изнутри о железо шлема, сбила его на землю. Надежный, казалось бы, шишак, теперь бесполезно покатился полукругом у его ног. Бывший его хозяин захрипел, упал на бок, судорожно хватаясь за горло, но внимания на его тщетные потуги ухватится за утекающую сквозь пальцы жизнь, кроме одного ошалевшего от ужаса Якова, никто уже не обращал.
- Ядрена вошь! - тут же вскинулся боярин. – Какого рожна расселись на одних и тех же местах?! Они, вон, уже выцеливать вас начали! Двигайтесь, перемещайтесь! Вы мне сегодня дольше нужны, чем на один бздох! Не всех еще гнид перебили! Вон их еще сколько! Сейчас, поди, на штурм, раздави их жопа, попрут!
Там, куда он тыкал пальцем, и вправду, как черная грозовая туча, наливалась силой из ручейков отдельных стекавшихся к ней отрядов и начинала выстраиваться в плотные ряды большая нордская рать, преодолевшая все препоны, что уготовили ей на берегу русичи. И было викингов там так много, что Яшка чуть не со слезами на глазах уставился на импровизированные укрепления хаты под холмом, где удара ожидала даже на вид очень хлипкая цепь дружинников. Хотя именно там была выставлена самый многочисленный их отряд. То, что вал норманнов сметет их с первой же попытки, даже не прибегая к помощи раскиданных тут и там под ногами бревен, было очевидно даже монашку. А следом норды устремятся к ним, сюда, наверх. И три десятка оставшихся лучников их, конечно, не остановят тем более.
Очнулся от полных отчаяния мыслей после того, как что-то тяжело ударило его по голове. В первый ужасный миг он подумал было, что и его остала нордская стрела, но в следующий понял, что тело умирать не собирается. И повернул ставшую вдруг очень тяжелой голову туда, откуда пришелся удар.
Его новый знакомец Плаха, морщась от боли, кивнул куда-то в сторону яшкиной макушки:
- Целее будешь.
Только сейчас отрок осознал, что дружинник водружил ему на голову шлем. Но что это тогда потекло по его шее прямо за шиворот?
Цапнув рукой затылок, он понял, что все-таки цел и не ранен. Но поднеся руку к глазам, с ужасом увидел на них кровь. И тут же ошалело уставился на гридня.
- Ничо страшного. Главно, что целый. А Соловью все едино боле не пригодится.
Проследив за взглядом киевского воина, Яков снова похолодел. На сей раз – от отвращения. Плаха напялил на него шелом только что убитого своего соратника. Кровь с внутренней стороны шлема, которая теперь бодро катилась у Яшки между лопаток, была бывшего его владельца.
Но Плаха, не дав толком осознать тонкокожему царьградцу всю вопиющую ужасность ситуации, сквозь сжатые от боли зубы пришипел:
- Я пустой. Стрелы  - в хате. Тащи пару-тройку колчанов. Лучче – шесть. У остальных, вона, тож сумы скоро дно покажут.
Яков неверяще посмотрел на раненого гридня, который, стараясь не тревожить простреленную ногу, пытался отползти в сторону, меняя, видать, позицию. Потом перевел глаза на истыканный стрелами норманнов домишко. Тот больше походил сейчас не на хату, а на гигантскую подушку для иголок. И именно туда, под беспрерывно свистящие со всех сторон стрелы, посылал дружинник служителя божьего. Ноги это распоряжение не желали выполнять ни в коем случае, мгновенно превратившись в безжизненные колоды.
- Слышь, паря, - вдруг раздался у него за спиной сдавленный шепот. Испуганно развернувшись, Яков увидел того самого лучника, который совсем недавно негативно высказывался на предмет опасности бревен на берегу в свете намечающегося штурма. – Ты бы шел побыстрее, куда тебя попросили. Говорят же тебе – вежливо! – стрелы на исходе. Кончатся, потом разве что ссать с обрыва на их головы останется. Ну, или тебя кинуть, авось придавишь кого. Давай мухой! Быстрее побежишь, стрела не догонит. Ну!

                ХХХ

Со стороны нордского строя неслись крики и проклятия. Не нужно было считаться особо премудрым ромеем, чтобы догадаться – в плен изрядно разозленным викингам лучше бы не сдаваться. Пока добирались сюда, норманны потеряли несколько десятков, коли не сотню, если считать вместе с ранеными. Неопрятные горки тряпья вперемешку с железом и неживой плотью в изрядном числе валялись то там, то здесь, хотя еще совсем недавно они, как и все атакующие, орали, неслись вперед и подумывали о дележе будущей добычи. Надо думать, их соратники теперь очень сильно желали обратить тех, кто так прилежно прорежал нордские ряды, в не менее безжизненные кучи окровавленных переломанных костей. Но лучники, будто издеваясь, и не думали униматься. Даже сейчас, не дожидаясь пока норманны выстроятся в полные боевые порядки, дружинники садили в их скопище одну стрелу за другой. Норды очень быстро, спустя пару-тройку подстреленных соратников, выставили заслон из щитов в три ряда. Остальная ватага скапливалась уже за ним.
- Сейчас, думается, поднакопятся, и полезут, - шумно выдохнул Перстень.
Стоящий возле него Хром, оставив болтаться щит на шейной перевязи, лишь угрюмо кивнул. Ромей, который находился тут же, на земляном валу за гребнем частокола, и вовсе, казалось, слова воеводы  оставил без внимания. Молча вскинул короткий степной лук, прищурился, втянул носом воздух – и выпустил стрелу. По дуге, поверх щитов. Кровожадно пропев в воздухе недобрую свистящую песню, она вгрызлась в ряды нордов. Тут же оттуда донесся короткий вскрик.
- Видали? – крикнул Перстень. – По дуге садите, в задние ряды. Там их густо уже набежало. Неча передним щиты портить. Они и без ваших торчащих стрел красивые.
Повторять не пришлось. Несколько десятков стрел с частокола сорвались в воздух, хищным роем взвились над головами пришлого воинства – и обрушились вниз. На сей раз окончание их полета сопровождалось не только выкриками, хрипами и проклятьями, но и частым дробным перестуком – многие успели вскинуть щиты над головами.
- Ничего, - громко, так, чтобы услышали как можно больше соратников, хмыкнул Перстень. – Пусть еще немного постоят, а мы, глядишь, так всех и положим.
Будто в подтверждение его слов, дружинники разлиновали небо короткими росчерками следующего роя стрел. Только на сей раз звонкого клацанья железных клювов о дерево щитов было побольше. По всему выходило - просто так все пришлое воинство положить не получалось.
- Не могут решить, куда ударить, - понял Хром. – Заметили, должно быть, наших охотников за притоком.
- Да их попробуй не заметь – навалили там… мусора.
- Что да, то да, крепость они там себе заметную… навалили. Зато волки эти не могут видеть, кто там засел. И в какой силе.
- Лучники, - обрубил их рассуждения голос Ромея.
Разноцветье щитов, прикрывавших головы нордов в середине их строя, поникло, не хуже поля ярких полевых цветов по вечерней поре, и из образовавшейся обширной бреши вверх хлынул поток стрел.
- Ох ты ж, мать моя телега, - успел выдохнуть Перстень, без особого стеснения бросаясь под укрытие хоть и низкого да несуразного, но все же частокола. По дереву частым градом застучали железные жала. Многие стрелы, пущенные второпях и без особого прицела, с особо протяжным свистом обогнули по дуге их укрытие, впившись в землю далеко за спинами. Но хватило и тех, что посланы были как надо. Один из дружинников, белозерских или киевских, разбирать было особо некогда, кубарем скатился с земляного рва вниз. От опасности он укрылся щитом, но тот не спас. Рухнув с высоты вниз, стрела прошила и щит, и руку, которую неосторожный гридень держал слишком близко к голове. Стальной, по всему видать, наконечник, продырявив кисть, глубоко вбуравился в голову. Еще один вой и вовсе не успел прикрыться ничем, кроме руки. И рука-то как раз осталась нетронутой. Зато в плечо, в бок и под дых вбуравились сразу три стрелы. Одна, та, что в боку, прошла навылет, вспухнув сзади красным бугром под кольчугой. Этот бедолага рухнул навзничь, как стоял. На другом конце частокола послышались чьи-то исполненные боли завывания. Вглядевшись туда, Перстень увидел, что одного из его лучников, который, как и он сам только что, схоронился за хлипким пряслом, стрела достала и там, прошив дерево и пришпилив к нему дружинника. Благо, рана серьезной не была – только надвое разрезало щеку, да ухо разорвало.
Перстень перевел взгляд на Хрома. В щите того – когда только успел его вскинуть своей увечной рукой – тоже торчала стрела. Дерево она прошила насквозь, хищно выпрастав железный наконечник с внутренней стороны. В том самом месте, где у всякого здорового воя находилась бы кисть руки.
- Звучит, конечно, хреново, но повезло ж тебе все-таки, что у тебя руки нет, - усмехнулся белозерец.
- Стреляют в обе стороны, - казалось, Ромея в этой жизни удивить так, чтобы он проявил какие угодно другие чувства, кроме холодного равнодушия, никому было не под силу. – В Котла – тоже.
- А вот это хреновато, - тут же подхватился на ноги Перстень. – Охотнички наши после первого же такого дождичка могут в лес чесануть.

                ХХХ

- Мать честная! Братцы, хана!
Крик этот заставил Котла напрячься. И еще раз напомнил, что если норды все же решатся часть удара нанести по их укреплениям, то вполне может статься, что встретит их здесь он один. Ну, раненые гридни Клина Ратиборыча тоже, возможно, останутся. Даже, скорее всего. Но остальные-то наверняка драпанут.
И, чтобы не дать им возможности даже мысли допустить о первом робком шаге назад, он, что было мочи, заорал:
- Вперед! Все – под возы! Быстро!
Ополченцы, которые за эти дни уже привыкли слушать бывалого своего воеводу, без лишних уговоров кинулись в укрытие, пригибаясь, прикрывая головы руками, а кто-то, споткнувшись, даже и на четвереньках.
Стрелы упали сверху кучно, черезчур большим для их маленького отрядца числом и с явным перелетом. Очень немногие забарабанили по днищам перевернутых телег и с глухим чавком впились в наваленные перед ними мешки с землей. Еще несколько булькнули в речку. Но большая часть усвистела в траву глубоко в их тылу.
- Сидеть на месте! – тут же рыкнул Котел, опережая желание наиболее любопытных высунуться и поглядеть, не угрожает ли им еще чего. Такие находились всегда, а в воинстве, не балованном еще боевым опытом, именно они по большей части, схлопотав стрелу в любознательную башку, становились главной причиной паники, а то и бегства. И именно в таких зеленых полках, коим нелегкая наградила сегодня его, бегство было самым быстроподхватываемым недугом.
Второй вал стрел был более выцеленным и подготовленным. Но и он не причинил никому вреда. Разве что Сявке. Вжавшись в борт телеги, он ожидал повторения тихого смертоносного шелеста и в глубине души был даже готов к внезапной острой боли, если одна из летящих стрел была уготована ему. Но никак не ожидал сильного удара по темечку и оглашительного раскатистого звона в ушах. От чего у него потемнело в глазах и на какой-то миг даже обмякло тело, он сказать затруднялся. Признаться, ему и думать-то в тот миг стало вдруг затруднительно.
В состояние, более-менее близкое к сознательному, его привел басовитый гогот Котла.
- Ну, ты прям как колокол ромейский сейчас загудел, - ржал белозерский дружинник. – Того и гляди подмога тебе на выручку из Царьграда примчится. За своего примут.
Веселье здоровяка поддержали несколько нестройных смешков.
Пощупав шлем на макушке, Сявка наткнулся пальцами на небольшую вмятину. Раньше ее там не было.
- Это тебя, брат, стрела нордская прямо в темечко тюкнула, - пояснил Котел. – А я тебе говорил – неча высовываться, когда не велено. Все слыхали? Сидим тихо, что мыши в амбаре. Когда нужно будет становится псами в овчарне, я скажу. Сидим, ждем.
Сявка, конечно, спорить не стал, но по голове его стукнуло все же не так сильно, чтобы не помнить – никуда он не высовывался. Сидел смирно, как и все. И только сейчас он понял, насколько близки все они к смерти. Что ходит она – вон, руку даже протягивать не надо – вокруг их укрытия. И забрать может кого угодно, в любой миг.
Их битва уже началась. Пусть Котел и хотел отдалить эту мысль от умов своего лапотного воинства.

                ХХХ

И снова он остался жив. Даже, собстаенно говоря, вполне невредим. Физически. Как говаривали некоторые ученые мужи, внутреннее душевное здоровье любого человека ничуть не менее важно, чем внешнее, телесное. Но вот у ромейского монашка со внутренним здоровьем были явные нелады. Всякий раз, когда очередная стрела шептала ему чуть не на ухо свою зловещую песню смерти, но пролетала при этом все же мимо тела, душу она язвила все равно. Однажды даже просвистела в двух вершках от затылка, с глухим плеском вогнала под воду деревянный ковшик, что плавал в бочке, и он, лихо нырнув, обдал пробегавшего мимо служку холодными брызгами.
Стрелы внутри халупы он нашел быстро. Вот только оказалось сложновато доставать их из специального ларя и складывать в колчаны дрожащими как у паралитика руками. Стрелы стучали при этом друг о друга не хуже яшкиных зубов, да еще и постоянно просыпались сквозь пальцы на утоптанный земляной пол. Сколько он с ними провозился, точно сказать не мог. Показалось, что вечность. И не особо бы он удивился, выйди сейчас наружу с шестью наполненными колчанами и столкнись нос к носу с кровожадными рожами северных дикарей, уже успевших перебить киевских варваров.
Эта ли мысль, или общее паническое настроение и совсем еще свежая память о свистящих со всех сторон оперенных вестниках смерти тому послужили виной, но заставить себя снова выйти во двор Яшка не мог еще, наверное, дольше возни со стрелами.
- Ромей, растудыт твою ногу! – примерно в таких словоформах прозвучал хрипловатый от постоянного ора крик боярина Ратиборыча. – Где ты там возьшься, холера тебе в пасть?! Где стрелы?! Если ты там еще живой и не выходишь из-за полных штанов страха – приду и глотку перережу!!!
После этого боярин принялся костерить какого-то дружинника, а Яков, взвесив в последний раз все за и против, решил, что лучше княжескому ближнику, и без того давненько точившему на него нож, не давать лишний повод пустить его в ход. Перекрестившись так истово и искренне, как никогда не получалось под величавым и спокойным солнцем Константинополя, монашек ринулся вперед.
Как добежал до того самого места у плетня, сказать не смог бы ни под какими пытками. Особенно если учесть, что несся к нему с накрепко зажмуренными глазами да пригнувшись так низко, что только чудом не цеплял носом землю. Шум ветра в ушах от быстрого бега и шелест дырявящих воздух стрел слились для него в одну невыносимую, до боли в зубах, мелодию дьявольской пляски. От этого наваждения он хотел избавиться как можно скорее и, желательно, не распрощавшись при этом с жизнью. И поэтому, воткнувшись с разбегу шлемом в укреплявшие плетень бревна и почувствовав соленоватый вкус крови на прикушенном языке, все равно почувствовал ни с чем не сравнимое облегчение.
- Што-т не шибко густо стрел-то, - услышал он знакомый голос дружинника Плахи, который говорил сквозь стиснутые зубы, а расщепленное древко стрелы в его ноге к этому времени уже полностью окрасилось кровью. – Думается, придется тебе, ромей, метнутся туды сызнова.
Монашек, несмотря на вопиющесть всего вышесказанного, все же не перестал чувствовать к этому дикарю нечто похожее на симпатию. В конце концов, он его хоть и гонял в сметрельно опасные пробежки, но все равно из всех собравшихся на этой злосчастной горке людей, пожалуй, один проявлял к монашку какое-то подобие участия и заботы. Тот, например, другой лучник, никакой симпатии к нему явно не питал. Яков даже опасливо покосился в другую сторону, где укрывался от нордских стрел тот самый неприветливый гридень.
И тут же проглотил обратно вынырнувший из недр организма в горло желудок. Ну, или то, что в нем находилось.
Неприветливый лучник жутко смотрел прямо на него своим глазом. Остекленевшим. И единственным. Из второго торчало темного дерева древко с белым оперением. По щеке вниз уныло катилась розовато-грязная пузырящаяся кашица. Жизни в этом человеке было не многим больше, чем в торчащей из него стреле. Не упал он на землю потому только, что лук его зацепился за вертикальную перекладину из тех, что поддерживали плетень, и мертвые пальцы не менее мертвой хваткой застыли на цевье.
- А с другой стороны, Волку стрелы боле не понадобятся, - раздался сзади сдавленный от едва сдерживаемой боли голос Плахи. – Так что дай-тко сюды мне евоный колчан.
За сегодняшний день Яков уяснил для себя одно – если тебя о чем-то просят русы, пусть даже максимально вежливо и доброжелательно, лучше сразу кидаться выполнять вышеозначенную просьбу. Потому что следующая фраза просящего может мигом превратиться в исходящие гневом проклятия. Или даже размахивание ножом у носа. Так что к требуемому колчану он скользнул, уже наловчившись не показывать над укрытием даже кончиков волос, весьма шустро. Но с добыванием собственно колчана дело обстояло не так просто. Он был перекинут через плечо мертвого лучника, и чтобы его снять нужно было либо поднять его вторую руку, либо постараться сдернуть ремень через голову. Торчащая из нее стрела явно этому не благоволила. Поэтому, стараясь даже не поднимать взгляд на обезображенное лицо и не встречаться с застывшим навеки взглядом, монашек пошел третьим путем: принялся шарить по сброе покойного в поисках ножа. Нашел, конечно, за голенищем сапога. Теперь оставалось только перерезать ремень.
- Жилы не рви, - проскрипел сзади изрядно надтреснутый голос. – Ты просто стрелы достань из колчана… да воткни их в землю… в ряд… передо мной.
Эта прерывистая речь Яшке не понравилась сразу. И едва похватав требуемое и переместившись обратно, он тут же внимательно уставился на рану разговорчивого Плахи. Не надо было быть лекарем, чтобы с первого раза дознаться - дела дружинника были плохи. Штанина насквозь пропитана кровью. Трава под ней – тоже. По неряшливым бурым лужицам на почве, в том месте, где кровь мешалась с землей, можно было определить, по какому пути он перемещался вдоль плетня, хоронясь от летящих с берега стрел.
Теоретически Яшка в этом кое-что смыслил. Вот только на практике эти знания применять до сих пор не приходилось – Бог миловал. Впрочем, с приездом его в эту страну милость божья, похоже, прекратилась. Как бы там ни было, монашек вцепился в край своей рясы, поднапрягся, поднатужился до шума в ушах и побелевших костяшек пальцев – и оторвал от подола изрядный кусок ткани.
- Надо кровь остановить, - выдохнул он обреченно, понимая, что при этом вывозится в ней по самые уши.
- Давай токмо… не шибко возись.
Наложив очередную стрелу на тетиву, лучник недолго посмотрел в одну точку, щуря по очереди глаза, затем шумно выдохнул, скривившись от боли, оперся о здоровое колено, резко разогнулся над плетнем и, молниеносно выставив перед соой лук, выпустил из пальцев оперенный хвост.
Рухнул на землю он при этом так, будто ему снизу не просто ответили той же монетой, но еще и попали.
Но нет.
Плаха по-прежнему кривился от боли, но продолжал при этом шарить рукой в своем колчане…
- Ловко, - в который раз вздрогнул Яков от неожиданности, когда затянул скользкими от крови руками последний узел на повязке, стягивающей бедро над раной, а над ухом у него кашлянул вечно недовольный голос. – Я гляжу, и среди ромейских волхвов встречаются знающие знахари. Хоть с этим, шишка лешакова, подфартило. Ты как, Плаха, жить будешь?
- Навряд до старости, - мертвенно бледное лицо дружинника  перечеркнула вымученная улыбка. – Ну так ведь нам это и не надобно?
- Добро, - хлопнул его по плечу Молчан. Несмотря на то, что сновал он вдоль строя своих лучников почти безостановочно, да и область поражения его тела была весьма обширна, ни одна шальная стрела боярское зерцало даже не царапнула. – Пойдем со мной. Можешь по дороге платье свое сразу укоротить – там еще несколько раненых есть. Пока рудой не изошли, надо бы что-то сделать. Ох ты, лешак мне через коромысло, а этой степняцкой роже что тут нужно? – буркнул он, глядя Якову куда-то за спину. Повернувшись, монашек увидел чуть не вдвое пригнувшегося и деловито трусившего к ним печенега Ромея.
- Что, вражья рожа, внизу совсем припекать стало, раз сюда сбежать решил? – не особо дружелюбно каркнул боярин.
- Воевода Перстень велел сказать – норды сейчас ударят, - ничуть не смутившись, без тени хоть какой-нибудь эмоции ответил степняк. – Пора жечь корабли.
- Перстень, вишь, велел сказать, - недовольно скривившись, повторил боярин. – И без его повелений вижу…

                ХХХ

Последний вал нордских стрел вышел особенно впечатляющим. Перстень и думать не думал, что норды, собираясь походом на Белоозеро, захватили с собой этакую их уймищу. Частокол теперь сильно походил на ежа, число воев, готовых отразить вражий штурм, сократилось еще на десяток. Коли не больше. Кто-то свалился на ту сторону, в ров, кто-то рухнул там, где стоял. Иные пытались отползти вниз самостоятельно, чтобы не мешаться под ногами тем, кто на этих самых ногах стоять еще мог.  Впрочем, многие вскоре возвращались обратно – в конце концов, где умирать, разницы особой не было.
Теперь Перстень при каждой новой, бьющей из нордского строя оперенной опасности, не просто нырял за укрытие ограды, но еще и прикрывался при этом щитом – очень уж многие на его глазах успели поплатиться за свою не сильно чрезмерную осторожность жизнями. А Хрому, например, одна из таких стрел здорово изнахратила лоб и вырвала из головы клок волос. Однорукий, конечно, храбрился сколько мог, но когда глаза тебе заливает кровью, не сильно развоюешься – и, в конце концов, он позволил Перстню перетянуть себе голову обрывком рубахи, оторванным у лежащего здесь же мертвого гридня. Повязка эта мгновенно насквозь пропиталась кровью, и толк от нее уже вот-вот должен был сойти на нет, но делать новую времени им, судя по всему, не оставили.
По рядам викингов волной прошло какое-то шевеление, и они осторожно двинулись вперед.
- Всем слушать меня! – прокатился над пряслом раскатистый голос белозерского воеводы. -  Говорю один раз и не много – потому что скоро говорить будет не с кем. Первое – без суеты. Спокойно выцеливаем и бьем из луков. Тут на каждого из нас приходится примерно по шесть нордов. Чем больше каждый положит их на подходе, тем потом самому будет легче. Второе – не ссым! Как только они перевалят через ров, луки можно сразу выбрасывать, больше не понадобятся. Бросаем сулицы. В упор. И топоры-мечи чтобы сразу были под рукой. Времени шарить в их поисках может и не быть.
- А их лучники как же? Они никуда пока не ушли, - послышалось с левой стороны. Перстень туда даже смотреть не стал. – Они ж нам башки поднять на дают.
-   Их займут. Котел долго скучать да таится не любит. 

                ХХХ

- Всё, что ли?
Голос этот, как недовольно заметил Котел, принадлежал тому же человеку, который своими воплями обосравшегося со страху кабана едва не заставил побежать его охотников после первого же вала нордских стрел. Такие потом, после боя, обычно распушивают свои петушиные хвосты и браво выпячивают грудь колесом, хвалясь своими геройствами пуще всех остальных. Хотя во время сечи частенько возникает желание самому пустить такому герою ножа в кишки, не дожидаясь когда этим озаботится супостат.
- Я сказал – сидеть! – громыхнул его голос прежде, чем над повозками понавысовывались первые любопытные бошки.
Но берскерки и вправду давненько уже не слали в их сторону своих гостинцев. Что могло означать либо то, что сомкнутые их ряды подобрались к укреплениям ополчения вплотную, и теперь стоявшие глубоко в тылу лучники просто опасались перебить в спину своих же, либо то, что атака пошла в другую сторону. Второе было бы, конечно, предпочтительнее. По крайней мере, выстраивая накануне все свои оборонительные планы, расчет они делали именно на это.
Но любой сече, как показывает опыт, обычно нет никакого дела, что там понапридумывали о ней накануне будущие ее покойнички. Она идет только ей веданным путем, и чем может завершиться, знать не дано никому. А будущим покойничкам это еще и ни к чему.
Осторожно высунув голову из-за борта телеги, Котел мигом покрылся гусиной кожей. Случалось это с ним перед каждой новой сечей, и никакой опыт не помогал от этой реакции тела, учуявшего отчетливый запах жареного, избавиться. Он сам себя всякий раз убеждал, что это именно реакция тела. Не более того. Никакой страх к гусиной коже отношения не имеет. И однажды убедил так, что и сам в это поверил.
В их сторону неспешно, сомкнув ряды так, что щиты казались сплошной, размалеванной как попало полосой, двигался нордский клин. Они такое построение страх как любили, и просто распополамить вражеский строй, сметя таранным ударом первые несколько рядов, у них даже не считалось особым успехом. Так, само собою разумеящееся дело. Состязались же их ярлы в быстроте разрывания супостатовых порядков.
Только не ясно было, какого лешего они решили атаковать таким образом его, Котла, укрепления, которые открыто стоящей в чистом поле ратью не должны были казаться даже на взгляд самого близорукого идиота.
Вот тебе и раз.
А они-то понастроили планов боя, налегая на ту в основном уверенность, что никто из викингов в сторону загадочно торчащих за притоком возов, не подающих особых признаков жизни, двигать не станет.
- Поднимаемся, - бросил он своему воинству, вглядываясь вдаль, за спины бредущей по высокой траве цепи норманнов. – Дождались, похоже.
По мере того, как охотники выпрямлялись над укрытием и оценивали всю красоту и слаженность двигающейся в их сторону стены щитов, ропот среди них рос. И отнести его к воинственной готовности встретить с честью неминуемый удар не получалось почему-то ни в какую.
- Кто хочет остаться в живых, слушай меня, - раздался его приглушенный голос. Орать теперь особой нужды не было - воинство под его рукой не насчитывало и семи десятков. А часовые на стенах Царьграда, должно быть, подохли бы со смеху, покажи он им свое нарытое куриной лапой оборонительное сооружение. – На нас сейчас двигается около сотни нордов. Кто умеет считать, может прикинуть - не сильно больше, чем нас. И они понятия не имеют, сколько нас здесь. Вот это им и нужно выяснить. Поэтому главная цель для нас – лучники, которые остались стоять, там, на своих позициях. И сейчас они заняты не нами. Пусть каждый выцелит себе нордского стрелка. У каждого будет два выстрела. Лучше бы снять ими двоих. Не прошу бить кучно и держать в воздухе три стрелы, покуда четвертой метите уже в другое место. Сделайте, что сможете. Вам же лучше, коль сможете. Две стрелы шлем в лучников, третью посылаем уже в сторону наших… мух, - закончил Котел, встретившись взглядом с хмурым донельзя Ивой.
- А ежели не поспеем?
Вопрос этот был написан в каждом устремленном на него сейчас взгляде. И нельзя вообще-то было сказать, что он глуп или несуразен. Котел еще ничего не стал говорить своим охотникам, что любая нордская атака разбегается постепенно. И чаще всего вламывается в строй врага гораздо раньше, чем он того ожидает. Единственная надежда, что они все-таки не строй, а на пути викингов в качестве препоны будут не только сомкнутые вражьи щиты.
- Тогда нам конец, - стараясь делать лицо как можно более безучастным и равнодушным, пожал плечами Котел. – Бежать-то все равно уже поздно. Так что – к бою! – и, повернувшись к Сявке, вдруг поморщился и сказал гораздо тише. – Твою же ж задницу, как плечо-то ноет.

                ХХХ

Кем бы ни были эти люди, и где бы человек по имени Тормунд их не набрал, дело свое они знали крепко. Проредить подступающую к частоколу рать оказалось непростым делом. Вперед они двинули, как стояли – выставив перед собой три линии щитов. Передний ряд опустил свои вниз, прикрывая от стрел ноги, второй держал тяжелые осадные щиты перед собой, закрывая и себя, и головы впередиидущих воев. Остальные подняли их над головой. Этакой черепахе позавидовали бы и ромеи, приписывавшие себе ее выдумку. Впрочем, они в этом деле всегда считались великими мастаками. В смысле, в приписывании себе всего, до чего дотягивались руки. В конце концов, историю делают не победители и не те даже, кто ее вершит, а те, кто ее пишет. А в известном мире лучше всех по части грамотейства подкованы были именно хитрые заморские стервятники. Всем остальным же оставалось делать то, что потом все равно нагло переврут.
- Выцеливать каждый выстрел! – гаркнул Перстень. – Кучей не садить! Неча такие добрые щиты портить! Какой дурак их у нас потом купит?
Хром взглянул на воеводу со смешанным чувством укора и понимания. Ведь прекрасно упырь лысый знает, кто с кого на самом деле барахлишко будет после этой сечи стягивать. Но храбрится до последнего. Такой, поди, и на смертном одре чарку потребует - за здоровье тяпнуть. 
- Ты бы, тысяцкий, пеленки свои содрал с темечка, да новые нацепил, - поймав на себе взгляд Хрома, в который уже раз напомнил о его ране белозерец. – Хоть красивого тебя похоронить можно будет. А не то даже вороны глаза не выклюют – побоятся подлететь к этакой страхолюдине.
Укоризненно покачав головой, Хром снова повернулся в сторону накатывающего норманнского вала. И только сейчас заметил, что вал этот не так могуч, как мог бы оказаться. Норды разделили свой отряд. Но не на две части. То, что лучников они скорее всего оставят прикрывать продвижение основной рати, понятно было заранее. Так и должно быть. Но вот чего не ожидали, так это того, что викинги решат поднять копья и в сторону Котла.  По всему ведь видно, что там – обоз. Ну и чего на него во время сечи время тратить? Он и после боя никуда не денется. И тем не менее, третья часть их рати направилась в ту сторону.
- Мать честная, вот же ж ядреный плетень, - протянул Перстень с таким видом, будто его с замужней бабой застукал ее муж. – Приперло Котлу счастья полная лопата. Все, почитай навоевался. Сейчас его заячье войско задаст то, что лучше всего делать умеет. – Вновь встретившись с Хромом взглядом, в котором значительно поубавилось бесшабашного веселья, Перстень на всякий случай пояснил. – В этот раз точно драпанут  охотнички-то наши.
Договорить он не успел. Воздух вновь застонал под тяжестью множества вгрызшихся в него стрел.
- Ховайся! – раздался чей-то возглас, и дружинники снова бросились под ненадежную защиту самодельных прясел.
Не все.
Многие остались стоять на месте. На месте, в которое не прилетело ни одно из процарапавших воздух оперенных жал.
Зато треск, хряск, стук и крик наполнили нестройные ряды нордских лучников. И хоть частокол находился от них на почтительном расстоянии, но и с него было видно, как невидимая коса смерти прошла по их строю. И удивительно вовремя – стрелки Тормунда уже собирались опять накрыть засевших за укратием ратников очередым своим залпом. Многие из них так и свалились, с зажатыми в руках луками. Тому, что стоял прямо напротив Перстня и на ком воевода в этот миг поневоле остановил взгляд, стрела угодила в низ спины, прошила кожаный доспех и вышла из живота, выворотив наружу сизую кашу вперемешку с темной рудой. От силы удара норд сделал шаг вперед, горло его болькнуло так, словно собиралось выплеснуть из себя ведро блевотины, однако выплеснуло вместо того густую струю крови. Ослабевшая рука не сумела удержать натянутый уже лук и выпустила стрелу. С железным звяком она пробила кольчугу на спине норда, идущего в последнем ряду наступающего на частокол воинства. Насколько удачно, видно не было – загораживали передние ряды. Но судя по тому, как вдруг споткнулась на ровном месте вражья атака, в любом случае нужной цели стрелки Котла все-таки достигли.
А за первым их пусть и очень разрозненным, но все же залпом, тут же последовал и второй. Свистящий шелест настигал нордских лучников, когда некоторые из них уже готовились было ответить нежданно ударившему в спину врагу. Вскрики сменялись хрипами. Кто валился на землю плашмя, кто неловко шлепался на подогнувшихся ногах, присоединяясь к мешанине ползающих, судорожно дергающихся или уже неподвижно лежащих тел.
Интересно, что народит земля, политая столь щедро, подумал Перстень перед тем, как поднял над головой сулицу и громко проорал:
- Слушай меня! Целься в лучников! – и, выждав миг для того, чтобы смысл его команды дошел до каждого на прясле, ткнул в воздух коротким копьем по направлению вперед. – Рази!
Смятение, смешавшее строй нордских стрелков в неопрятную массу, достигло предела, когда свистящая в воздухе смерть накрыла их и с другой стороны. На том месте, откуда совсем недавно ровненько выстроенный отряд лучников собирался вносить свою лепту в предрешенную победу, теперь громоздилась неряшливая, орущая, копошащаяся и конвульсивно подрагивающая куча-мала. В ней умирали, захлебывались собственной кровью и зарывались в собственные внутренности более половины нордских стрелков. Остальные спешно покидали поле битвы, уже куда более жидким потоком, чем прежде, пытаясь миновать злосчастное поле раскиданных по берегу бревен, под защиту луков и щитов оставшихся на берегу трех сотен резерва.
Именно в этот миг, словно изо всех сил стремясь подлить еще больше масла в огонь отступления, с вершины холма вослед бегущим викингам устремились горящие стрелы. Впрочем, вреда они им, не иначе как для разнообразия, не причинили. Оставляя в воздухе прозрачный дымный след и наполняя его еле заметным запахом гари, они с шипением по высокой дуге перелетали через головы бегущих лучников и с дребезжащим стуком втыкались в притулившиеся на берегу драккары.  Одна…третья…десятая.
Корабли – не стоги сена. Заняться сразу и разом они вряд ли смогли бы даже в самых жизнерадостных сказках. Многие стрелы с недовольным бульком падали в воду или бессильно шипели, погасая, едва воткнувшись в борта, весла или мачты. Одна торчала из переднего драккара, прямо из рожи дракона с надпиленными рогами, облизывая его пасть и глаза языками огня. Так, будто он и в самом деле ожил, став при этом еще и огнедышащим.
Паруса занимались не в пример веселее. Пламя в них вгрызалось с куда большей готовностью, а, разохотившись, принималось с шумным треском вгрызаться и в снасти. Именно от этих костров дующий с реки ветер принялся срывать клубы дыма и застилать ими потерявший нынче всякий покой берег. Будто желал успокоить и заботливо укрыть одеялом нашалившегося ребенка.
Шевеление, окрики, суета поднялись и в запасном нормандском полку. Правда, его обратить в бегство не удалось. Парочка полыхнувших щепок еще ни разу в истории не заставляли викингов заворачивать вспять. Из задних рядов тушить свои дракоценные корабли кинулось несколько десятков человек. Остальные с места не сошли.
- Не спать! – резкий окрик Перстня застал Хрома врасплох. Он и не заметил, что так засмотрелся на одного удирающего с поля врага, что едва не упустил из вида другого, который уходить никуда не собирался. По крайней мере, без их голов. Раньше такого с ним не случалось. Видно, деревенский староста и впрямь очень глубоко пустил в нем корни.
Норды, поняв, что если и дальше продолжат играть с горсткой русов в победоносную войну с предрешенным заранее исходом, то все это вполне себе может привести к тому, что силы их уравняются. И, огласив постепенно затягиваемый дымом берег реки безумным воем сотен глоток, они, единым махом обратив стройные доселе свои ряды в толпу безумствующих зверей, всем скопом бросились вперед. Топот сотен сапог отчетливо заствавил задрожать землю под ногами. Еще раз проверив, насколько прочно прилажен щит, Хром бросил взгляд на лихо закинувшего на макушку шлем Перстня, крепко стиснул древко сулицы и приготовился умереть.

                ХХХ

После первого залпа норды остановились, строй их дружно шевельнулся, распался пришел в какое-то непонятное движение, снова сошелся, но теперь уже по-другому – вперед они выставили куда больше щитов. Но стрел в них так и не дождались. Уяснив, что целью схоронившихся в обозе лучников являются вовсе не они, снова перестроились и куда более ходко снова устремились вперед.
Вторым залпом их вновь удалось провести. Как и в первый раз, послышались командные голоса, возгласы, брань, скрежет железа, а завершилась все звучным стуком смыкаемых друг с другом щитов. А стрелы вновь прошли выше.
И только после этого, когда сзади их настигли звуки агонии отряда лучников, они перестали играть в римских легионеров, огласили прибрежное поле бешеными криками и разъяренной толпой ринулись вперед.
Чем вызвали широкую улыбку Котла, который очень постарался, чтобы увидели ее все приданные ему воины.
- Что встали, как работа без поджопника? – взревел он с таким удовольствием, словно сейчас все они сидели на пиру у киевского князя в честь их победы, а на них неслась намного превосходящая их числом жареная дичь. – Третья стрела – в наступающих! Или, может, ты, Ручей, думаешь, что для тебя их и так слишком мало, чтобы проредить еще?
Замешкавшийся сероволосый охотник, мимо которого в этот миг проходил Котел, с ворчанием выдернул из земли перед собой стрелу, недовольно наложил на тетиву, и, почти не целясь, пустил в сторону набегающих нордов. Те подобрались уже так близко, что можно было подсчитать количество зубов в их щербатых раззявленных пастях. Именно в одну из безумно орущих глоток седой и всадил третью свою стрелу.
Хоть Сявку от этого зрелища здорово передернуло, особой кровищи и расчлененки он, вопреки ожиданию, не увидел. Норду словно тараном по лицу долбанули: голова откинулась назад, тело дернулось за ней – и исчезло под ногами бегущих следом соратников.
Там же исчез почти весь передовой вал нападающих. Расстояние, с которого охотники садили в него стрелы, промахнуться шансов практически не оставляло. Да и атаковали они, не особо заботясь о сомкнутых щитах и прочей защите. Другое дело, что порази все стрелы свои цели, нордам можно было бы после этого бежать в другую сторону - осталось бы их не особенно много. Но счетоводная наука войне не товарищ. Кто бы мог заранее предугадать, что больше половины стрел вообще разминется с целью. Многие ушли в траву, еще часть, посланные дрожащими со страху руками, клацнули по доспехам, не причинив особого вреда, а какие-то норды и на бегу сумели принять летящие стрелы на щиты.
- Вот нихрена себе, - не веря своим глазам, заворожено уставился на одного из таких умельцев Ива. Именно его стрела торчала сейчас из нордского щита. – Братцы, да как же с ними воевать-то?
- А ты как думал?! – напустился на него незнамо откуда подскочивший Котел. – Тут думал, тут то же, что и с мухами? Не стоять! – что есть мочи заорал он. – Хочешь жить – бей хирдмана! В ноги целься, коль он для тебя слишком хитрожопый! В руки! В жопы! Только! Не! Стоять!
Без прикрытия лучников северяне казались прекрасными мишенями, стрелять по которым было одним удовольствием. Но очень быстро Сявка понял, почему в таком случае Котел отмерил своим ополченцам только три выстрела. Потому что четвертый многие из них сделать не смогли.
Едва приблизившись к укреплениям на расстояние броска, викинги этим тут же с готовностью воспользовались.
Мухомор, с которым Сявке выпало стоять за возом плечом к плечу, с луком обращаться умел примерно так же паршиво, что и Сявка. Потому в стрельбе по набегающим норманнам участия не принимал тоже. Все это время он нетерпеливо, или, может, сотрясаясь от страха, сжимал побелевшим от напряжения кулаком одну из своих сулиц. И когда вопящая толпа подобралась на расстояние трех шагов от защищавшего котлово воинство притока, рыжий с криком, ничуть не уступавшим в своей безумности нордскому кличу, выметнулся из-за укрытия, молодецки размахнулся для броска… и свалился вниз, будто его сзади за веревку лошадь дернула. Очумело вращающимися глазищами он неверяще смотрел на короткое топорище, торчащее у него из левой ключицы. Рот кривился от боли и ужаса, но не мог проронить ни звука, кроме хриплых булькающих завываний. Черная кровь толчками вырывалась из-под разворотившего кости метательного топора. Левая рука тщетно пыталась выдернуть из своего тела прочно засевшее в нем железо, а правая по-прежнему судорожно цеплялась за древко копья.
Именно на нее безжалостным сапогом наступил невесть как вновь оказавшийся здесь Котел, вырвал из немеющих пальцев сулицу и, прикрывшись щитом, метнул ее в сторону наступающих.
- Хватай остальные! – проорал он Сявке прямо в лицо. И это уже не был знакомый ему добродушный здоровяк. – Берсерк ждать, когда ты как следует просрешься со страху, не станет! Рядом хочешь лечь?!
Еще раз мельком взглянув на Мухомора, выкашливающего темные сгустки, которые неопрятными комками падали ему же на лицо, мешаясь с бегущей носом кровью, Сявка поспешил отвезти глаза. На этом месте сейчас вполне мог мучительно умирать и он сам. Прикрыв на миг веки, пытаясь хоть как-то придти в себя, он сделал шаг к их рубежу обороны.
- Сдохните, гниды! – бешено орал Ива, практически в упор всаживая стрелу за стрелой в наваливающихся нордов. Те уже сыпались в зеленую тину застоявшейся речушки, брели в ней по пояс, замедляя атакующий напор, но вовсе не становясь при этом легкой добычей. Они с готовностью отвечали, забрасывая защитников маленькими метательными топорами и тяжелыми копьями.  Одно из таких со хряским треском глубоко вошло в лубяной ларь с землей, стоявший в основании укрепления прямо перед Сявкой. Но не всем везло так же, как ему. С этой стороны укрепления все чаще воздух полнили крики боли и хрипы умирающих, тонущие в кровавых брызгах.
- Щиты! – перекрывая гвалт схватки орал не хуже лося в гон Котел. -  Щиты у вас на руках для какого хрена?! Прикрывайтесь!
Он же первым вступил в схватку. Чуть не на четвереньках выбравшийся на крутой берег с их стороны хирдман был встречен ударом рогатины, вскользь прошедшимся по щиту и с мокрым хряском врубившимся широким острием прямо в горло. Когда норд свалился ничком обратно в воду, заливая свою кожаную броню кровищей и мешая ее с зеленью тины, Котел всучил оружие обратно в руки его владельцу.
- И чтобы ни одна рожа тут мне не пролезла! – рявкнул он так свирепо вращая глазами, чтобы охотник понял – в случае чего он будет убит этим здоровенным дружинником ничуть не хуже, чем викингами.
Котел тут же метнулся на другой фланг обороны, а Сявка с ужасом понял, что прущие на берег из речушки норманны вот-вот достанутся и на его долю. Лихорадочно выдернув из земли одну из двух торчащих там сулиц Мухомора, он, не забывая судорожно прижимать к себе щит, выбрал из наступающей орды одного норда, неожиданно для самого себя вдруг оглушительно заорал – и метнул копье прямо в его бородатую с вплетенными косами рожу.
Брошенная неумелой рукой и пролетевшая почти плашмя сулица оцарапала нордский шлем и булькнула в воду.
Ошалевший от своей воинской удачи викинг выбросился из воды, как сом не берег, размахиваясь что есть мочи двуручным топором. Удар свой он нацелил на Сявку, а тот с похолодевшим сердцем вдруг понял, что в руках у него только щит, который вряд ли выдержит прямой удар такого мощного оружия, и никакого оружия, выхватить которое уже не хватит времени. Топор так и остался торчать за поясом, а последняя сулица Мухомора – сбоку, из земли. И в тот миг, когда он обреченно поднял щит, готовясь принимать на него чудовищной силы удар, прямо в  лицо викинга врезался обух топора, с хрустом скосив набок челюсть и вмяв в голову чудесно спасший северянина мгновением раньше кожаный шлем. Так и не успев опустить в сокрушающем ударе свою секиру, норманн с окровавленной кашей вместо головы рухнул на воз с внешней стороны.
Отерев о борт телеги налипшие на окровавленный обух волосы с нордской бороды, Ручей бросил угрюмый взгляд на Сявку.
- Ежели все дружинники, разодетые как ты в брони, такие же умельцы по части сечи, не долго нам тут мучатся осталось.
Сявка непременно покраснел бы, аки красна девица, смутился, быть может, даже попытался бы пролепетать что-то вроде оправданий, но – только не сейчас. Война вообще оправданий не любит. Поэтому отрок лишь благодарно кивнул седому, выпростал из земли последнее оставшееся копье и снова изготовился держать оборону.
Приток форсировала уже большая часть хирдманов. Но не без злорадства Сявка успел про себя отметить, что препона эта стала последней далеко не для пары-тройки атакующих. Они валялись, навечно вцепившись в свое оружие, по обоим берегам, а часть даже плавала грязными кучами на поверхности воды – кто выставив вверх зеленые от тины спины, кто задрав к небу клочковатые бороды. Жаль, любоваться этим зрелищем особо было некогда. Вопли, грохот, лязг и скрежет накрыли укрепление ополчения не хуже хорошей бури, заглушащей вокруг все прочие звуки, кроме шума собственного ненастья. Окунуться в них пришлось и Сявке.
К слову сказать, щит перед собою выставить он успел очень вовремя. Едва выпроставшийсь из тины, что твой водяной, в него тут же поспешил запустить топор странный для северянина чернобородый верзила с рогатым шлемом и короткой кольчугой. По тому, что она едва доходила ему до уд, можно было предположить, что досталась она ему не совсем честным путем, скорее всего была содрана с чьего-то тела. Топор же вовсе не был из тех, что норды привыкли метать. Скорее, наоборот – на длинной ручке, с узким и длинным, как клюв цапли, острием. Именно им секира сейчас и врубилась со смачным хряском в верхнюю часть сявкиного щита, которая тут же раскололась, что полено под колуном. Сила удара была такова, что парнишка едва не свалился с ног, а рука онемела от плеча до локтя. Чернобородый  же, раззявив пасть в истошном вопле, бросился вперед, со всей дури замахиваясь щитом за неимением другого оружия. В два шага он взлетел по земляной насыпи, навис над Сявкой с перекошенной рожей, изготовившись окованным краем щита снести ему башку. Выстрелив вверх руку с расколотым щитом, другой парнишка изо всех сил, помятуя о первом своем неудачном опыте обращения с копьем, выбросил вперед копье. Острие сулицы неприятно скрежетнуло по железу, и в тот же миг на сявкин щит обрушился страшной силы удар нордским щитом. Рука отнялась теперь полностью, безвольно повиснув вдоль тела, зато другая и не подумала обмякнуть, судорожно вцепившись в копье. На нем, как жук на булавке, извивался викинг. Из-за того, что он взобрался на кручу и находился выше, острие вошло ему в аккурат под нижнее кольчужное звено. Бешеные воинственные кличи сменились жалобными завываниями и горловым клокотанием. Свободной своей рукой он тоже вцепился в древко поразившей его сулицы, пытаясь вырвать ее из себя, будто бы ему это могло помочь. Темная кровь, льющая из раны, черными струями оросила копье. А за спиной раненого норда уже вырос другой, с не менее зверзкой харей. Увидев это, Сявка всем весом навалился на древко и с диким от напряжения криком завалил насаженного на мухоморово оружие северянина на спину, опрокинув его на набегающих следом викингов. Сулицу, освободить которую не было никакой возможности, пришлось выпустить.
Пока напирающие норды спихивали с дороги навалившегося на них сверху нечеловечески вопящего своего соратника, Сявка успел выдернуть из-за пояса топор, стараясь выкинуть из головы дол сих пор стоящую перед глазами картину заливающей его копье крови. Сейчас было все-таки не самое подходящее время для переживаний и внутренних содроганий. Тем более, что прущий следом викинг принялся так отчаянно рубить сявкин щит, словно считал его своим кровным врагом. Глухие удары от крошащего дерево железа заглушили на какое-то время все остальные звуки вокруг, а мелкая щепа разлеталась не хуже, чем от топора дровосека. Пару раз удалось отмахнуться от наседавшего рубаки секирой, но он умело уворачивался от этих хилых выпадов. А когда Сявка вдруг почувствовал, что на его щит снаружи налегает еще одна сила, понял, что дела его совсем плохи. Норд цепко ухватился за торчащий до сих пор из щита топор чернобородого и дернул за него так, что Сявка потерял равновесие и чуть не бухнулся на колени. Удар сверху последовал незамедлительно. Спас прочный дружинный шлем, сработанный из железа получше того, из которого был сделан короткий меч норда. Но осознание этого пришло много позже. А в тот миг был только страшной силы удар по голове, лязг, скрежет, оглушительный звон в ушах и падение на землю, под ноги спрыгнувшего с телеги викинга. Добивать свалившегося врага он не стал, принявшись за нового – и сероголовому Ручью пришлось отбиваться сразу от двоих. Чего он и не ожидал, и не мог сделать. Секира одного викинга с отвратительным треском подрубила ему левую голень, а меч второго, только что отправивший Сявку прохлаждаться на земле, хрустко вошел ему под ребра. Зашедшийся было в крике Ручей подавился своим воплем, бухнувшись на подломившейся отсеченной ноге на колени. Тут же секира располовинила ему голову, оставив вместо человека груду искромсанного мяса.
И Сявка прекрасно понимал, что норды превратили здорового мужика в расчлененное безжизненное ничто из-за него.
С застрявшим в горле рыданием он поднялся на четвереньки, сжал что есть силы в кулаке топор, который, оказывается, так и не выпустил из рук, и, взмахнув им над головой, всадил по самое древко «своему» норманну в ступню. А когда тот с криком упал на спину, бросился на него всем телом, до хруста в позвонках отвел назад голову – и опустил окованный прочными стальными полосами железный шлем прямо на ненавистное лицо. А потом еще раз. И еще. О битве он уже не думал, об осторожности и стерегущей со всех сторон смерти забыл.  Для него сейчас существовал только этот викинг с переломанной рожей и захлебывающийся своей же кровью вперемешку с зубами.
Лишь тогда он очнулся, когда почувствовал, что кто-то цапнул его сзади за шиворот, вернее, за бармицу шлема, и пытается то ли поднять, то ли оттащить от мертвого уже тела, то ли содрать с него этот самый шлем. Не долго думая, Сявка хватанул за солидного вида тесак, что болтался на поясе викинга,  выхватил его из потертых ножен и, не глядя, с разворота всадил в того, кто тормошил его сзади.
Никогда прежде он не думал, что сможет заглянуть в упор в глаза человека, зарезанного собственноручно. Посмотрел. И увидел в них смертельный ужас. Мало того, в собственных сявкиных глазах в этот миг разгорался настоящий костер паники. Наверняка разгорался. Потому что имеено это чувство сейчас захлестнуло его с головой.
Человек с глазами цвета холодно блестящей стали и неаккуратно спутанными и слипшимися волосами вокруг лысой макушки схватил его за отворот кольчуги, пытаясь отчаянным усилием удержаться  на ногах. Удержаться в этой жизни. Но огромный тесак, врубившийся в его незащищенный живот так глубоко, что наружу торчала только рукоять, втиснутая в буро-красные от крови пальцы Сявки. В следующий миг он кулак разжал, и убитый им, при том, что пока он все еще оставался живым, человек сложился пополам, мягко опустившись на траву на бок.
Крик его оглушил даже несмотря на то, что вокруг хватало и других, не менее отчаянных воплей.
Обычно говорят, что запоминается самый первый заваленный в битве враг. Любому человеку трудно в первый раз решиться на то, чтобы лишить жизни себе подобного. Но Сявка уже сейчас напрочь позабыл первого своего мертвяка.  И понял, кто будет являться к нему в ночных комшарах.
Ива.
Мастер по уничтожению мух.
Наверняка он хотел просто привести в чувство черезчур разъистерившегося парнишку, или, например, оттащить его в более безопасное место. Сейчас об этом спрашивать было уже без толку. Охотник умирал в судорогах, корчах и криках, выблевывая темные сгустки и извиваясь в растекающейся под ним бурой луже.
Не в силах больше смотреть на дело рук своих, Сявка бросился обратно к возам, заметил под одним из них свой расколотый червленый щит, разве что уже без торчащего в нем топора. Бросился к нему, словно именно от него зависела сейчас его жизнь. Нацепив его на сгиб локтя, сел, оперевшись спиной о дно перевернутой телеги, осмотрелся.
Старательно стараясь при этом не смотреть на умирающего соратника.
Резня шла уже на всем укрепленном возами клочке берега. Луки и сулицы в руках убивающих и калечащих друг друга людей сменили топоры, ножи и мечи. Один из них как раз торчал из оцепеневших пальцев свесившегося с воза лицом вниз норда. Выдернув его, Сявка вздернул себя на ноги и бросился к наседающему на какого-то охотника викингу. Он не постеснялся ударить со спины, врубив край окованного железом щита в затылок, а меч с отвратным мокрым хрустом воткнув под ребра начавшего заваливаться тела. Не дожидаясь, когда оно грохнется на землю, вырвал из раны клинок и бросился к другому возу, у который в этот момент очередной северный выродок превратил в нечто безформенное и исходящее кровью какого-то ополченца. У этого в каждой руке было по секире, и как ими пользоваться он, похоже, знал отменно. Взмахнув прямо перед носом раз, другой, третий, хирдман вдруг лягнул не хуже норовистого коня Сявку тяжелым сапогом прямо по центру щита. От удара тот потерял равновесие, едва не шлепнувшись на задницу. Враг тут же оказался рядом, одним топором прикрываясь от возможного ответного удара, а другой занося для своего. Щит успел вскинуться, возникло такое ощущение, сам собой. И это был последний выпад, который он отразил в своей боевой жизни. Отточенное железо угодило именно в ту щербину, которую расколол до этого уже мертвый ныне норд. С сухим треском щит разлетелся на две части. Та, что побольше, с железным умбоном посредине, осталась на сявкиной руке, правда, даже эту самую руку она теперь прикрывала не полностью.
- Держим рубеж! – разнесся над сечей крик Котла, который на миг перекрыл и оглушительный гвалт рубки, и шум крови в сявкиных ушах. – Они отходят!
Словно желая разубедить Котла в его мнении, викинг снова закрытил карусель из топоров перед носом Сявки, обрушивая на пятящегося противника удары со всех, кажется, сторон. Один из таких, обманом метнувшийся вниз, отбить удалось, зато другой, выброшенный с разворотом всего тела и направленный в голову, цели достиг. Второй уже за сегодня раз череп Сявки едва не раскололся от оглушительного звона в ушах и мгновенной острой боли, которая заволокла красной пеленой весь мир вокруг. И не было уже ни сил, ни возможности отразить второй удар. Поясницу пронзило режущей болью, но перед тем, как упасть мертвым кулем на землю, Сявка поймал в глазах норда оцепенелое удивление. Длилось оно лишь мгновение. А в следующее Сявка, уже в падении, достал кончиком клинка его горло, располовинив кадык.
Упали они почти одновременно, но викинг побросав на землю свои мечи и зажимая обеими руками рану на шее, свалился сверху, залив сворей кровью Сявке и лицо, и броню, и всю траву вокруг. Долго ли он дергался сверху в агонии, поди узнай, пребывая в полубреду. Тем более, что Сявке до того не было никакого дела. Он и себя считал умершим. Очень хотел считать. Пусть лучше уж так, чем жить с такой кровью на руках.
Но погибшим он валялся ровно до того мига, как ему вдруг стало гораздо легче дышать, а тяжесть с него с натужным кряхтеньем кто-то изволил отвалить. Еще чуть погодя, едва не оторвав при этом голову, с него стянули шлем. Длинная кольчужная бармица как всегда тяжело свалилась на лицо и натужно проехала по нему куда-то вверх. И хотя в глаза ударил свет, он по-прежнему оставался замутнен червоной пеленой.
- Ну, чисто Перун, - прокряхтел почти над самым ухом знакомый, но очень уставший голос. Дыхание из груди Котла вырывалось с натужным хрипом. Дружинник стянул с руки латную рукавицу и вытер ладонью сявкино лицо. Это помогло. Пелена немного спала. – Когда я говорил, что придется с головой в дерьмо окунаться, совсем не это имел в виду. Видал бы ты себя сейчас со стороны. Весь в кровище. Купался ты в ней что ли… Вон, морда вся залита, глаз не видно. Не твоя хоть?
- Не знаю, - с трудом пытаясь перетерпеть страшную резь в голове и дурноту, сумел разлепить губы Сявка.
- Это ладно. Коль не знаешь, но на ногах держишься, стало быть, не твоя. Шлем вон, изрыт весь. Тебе по нему драккаром лупили что ли? Не будь из доброго железа, не выдержал бы…
- Мне еще, сзади…топор…в спину.
Котел, обхватив его за плечи, чтобы чего доброго не свалился, заглянул ему за спину, что-то сорвал с сявкиного пояса, подняс прямо к его глазам.
- Во, - в руке он довольно, словно мешок древних монет, сжимал баклажку с водой.  Сейчас она была, конечно, без воды и вся разворочена, будто кто-то, отчаявшись сыскать горлышко, решил достать воду, рубанув посредине топором. – Я ж говорил, что без нее в сече никуда. Берсерк этот тебе прямо в нее секиру, видать, засадил. А чтобы пробить и ее, и кольчугу – сил не рассчитал. Не ожидал, видать, ее там повстречать. Правда, водицы из нее уже, конечно, особо не похлебаешь, - хмыкнул он. – На! Храни. Талисман как никак.
- Норды… - спохватился Сявка.
- Охолони, витязь. Хватит на нас их еще. Одни отступили, сейчас другие попрут. Тем более, теперь-то они знают, сколько нас здесь. Непременно добить захотят.
- Ива…
- Да видел, - почему-то отвел глаза в сторону Котел. – Пришлось… облегчить страдания. С такими ранами живут не долго, зато мучительно. Запомни – никогда не вздумай подставлять под меч…
- Это я его.
- …живот. Лучше пусть башку снесут, зато сразу… Что?
- Я ему живот… располовинил. Я убил. Махал ножом, не глядя, куда. И – вот.
Котел внимательно посмотрел на Сявку, глянул еще раз по сторонам, почесал бороду, сплюнул на землю.
- Не ты его убил. Я. Не слышал что ли?
- Ты его только добил, чтобы не мучился, а виновен…
- …каждый. Это война. Невозможно пройти через нее и остаться при этом чистеньким. Вина за каждого убитого сегодня нашего лежит на каждом, оставшемся в живых. Не досмотрел, не прикрыл, попустил. Да мало ли причин?
- Ручей тоже из-за меня сегодня…
- А Мухомор – из-за меня! Но это вовсе не значит, что нам теперь нужно своими руками себе горло вскрыть. Пусть те, кого мы не смогли уберечь сегодня, будут нам таким уроком, благодаря которому мы сбережем завтра кучу других жизней! – взглянув еще раз Сявке в глаза, он добавил. – Все равно мы ничего больше сделать для них не сможем.
Вокруг валялись окровавленные трупы, земля, казалось, не могла уже впитать всю обильно пролитую на нее кровь, отовсюду неслись крики и стоны раненых. Берег заволакивало черно-серым дымом от горящих кораблей, а над дальним укрепленным рубежом на месте бывшего хуторка разносился лязг, треск, крик и скрежет главной битвы.

                ХХХ

Лучники с берега продолжали засыпать хату старосты стрелами, разве что теперь они не могли делать это прицельно – заволакиващий берег дым здорово ограничил им обзор. Мешал он, конечно, и стрелкам Молчана, но гораздо меньше. Они хотя бы могли за его полупрозрачной завесой различить плотный строй нордов. Плотным он остался даже после того, как несколько десятков северян бросились тушить корабли. Странно, что не все. Людей-то терять они могли себе позволить. Драккары – нет. Остаться без них в глухомани вражьих лесов – это все-таки было совсем не тем, за чем они сюда явились. 
- Жжем корабли! – продолжал орать Молчан своему редеющему воинству. Он все еще надеялся, что норды ради  спасения драккаров частично погрузятся на них и постараются отойти подальше от берега, где их достать бы не смогли. Но викинги проявляли прямо-таки дикарское упорство не выказать слабость перед уступающим числом противником. И это несмотря на то, что особой славы в схватке с ним они пока еще не снискали.
Атака на ополчение обернулось гибелью целой сотни, не говоря уже о навеки оставшемся на этом поле отряде лучников. С холма Яков мог обозреть всю битву. И везде видел одно и то же – уверенные в своей неминуемой победе хирдманы сначала действовали по всем правилам ведения войны – грамотно, рассудительно, уверенно. Даже самоуверенно. Но, получив отпор, тут же срывались в бесшабашную рубку, к которой даже неопытные в ратных делах оплоченцы оказались готовы куда лучше. Ну, вот что, например, мешало той сотне, что пошла штурмовать обоз, попросту обойти его по широкой дуге, так, чтобы на переправе через вонючий зеленый приток стрелы охотников не могли ее достать? А лучше всего – обойти с двух сторон. И потом уже посуху взять охотников в клещи. Вот что Котел мог бы в таком случае придумать? Причем, и придумать, и сделать в срочном порядке. Да даже надумай он чего дельного, толку от того было бы не много: его лесная рать, увидев гиблость положения, попросту удалилась бы в спешном порядке в родную стихию. То есть, сверкнула пятками в лес. Но вместо очевидных решений викинги приняли наиболее нелогичные – пошли на поводу врага и навязанных им правил боя: поперли напролом, дали время перебить своих лучников, потом позволили уполовинить свое поголовье, и, добравшись, наконец, до ополчения, оказались в численном меньшинстве. Конечно, закаленные в битвах морские разбойники и при таком раскладе могли остаться сильнейшей стороной. Если бы не полезли в реку прямо перед укреплениями ополчения, а потом еще и на сами укрепления.  А в том количестве, в каком они преодолели все эти препоны, выйти победителями они уже были не в состоянии. И хотя им удалось устроить ополченцам кровавую баню, их попросту задавили числом. Охотничья рать в резне испарялась стремительнее воды в бурлящем котле, но количество редких островков нордского сопротивления таяло не хуже брошенных в эту же воду щепоток специй.
Не многим умнее действовали и основные нордские силы. Отряд примерно в пять-шесть сотен мечей кинулся на нижние оборонительные укрепления не хуже толпы дикарей. Продолжи они действовать в традициях римских легионов, выстроив черепаху и подбираясь к частоколу за стеной щитов – много бы они потеряли воинов? Только тех разве что, кто поймал бы  шальную стрелу. Но викинги, которым явно наскучило настырное сопротивление горстки русов, предпочли горстку эту во что бы то ни стало раздавить и растереть. Однако бешеный галоп их обратившегося в толпу воинства споткнулся о хлесткий дождь стрел, лупивших с укреплений чуть ли не в упор. На таком расстоянии от них не спасала никакая кольчуга. Кому-то везло больше, и он валился на землю сразу, захлебываясь кровью из рассеченных глоток, пробитых сердец, рассеченных артерий, изуродованных лиц, заливая ею с утра еще зеленую траву. Другим фарта выпало меньше – у них оперенные древки выростали из ног, плечей, животов. И даже если таковая рана не была смертельной, сотни бешено несущихся на укрепления следом соратрников нередко доделывали работу стрел, втаптывая упавших в землю. И уж совсем не везло тем, кого доставали  стрелы-срезни с широченными наконечниками. Такие не просто дырявили руки, ноги и шеи – они их напрочь отрезали, открамсывали или оставляли болтаться на жалких лохмотьях плоти вперемешку с одеждой.
Но камни, брошенные в набегающую волну, пусть даже и в приличном количестве, остановить ее не смогут.
Вал норманнов, единым бешеным махом преодолев узкий участок земли, отделяющий их от укреплений, выплеснулся на вал перед частоколом. Здесь даже щиты не особенно спасали от летящих навстречу стрел и метательных копий. Очень многие норды, первыми ворвавшиеся на вершину земляного гребня, так на ней и остались. Кого-то силой удара отшвырнуло назад, кто-то покатился вниз по склону, в ров, упорно продолжая движение вперед даже после смерти. Защитники сляпанной на скорую руку крепостицы орали ничуть не меньше штурмующих, отчего воздух над холмом почти физически ощутимо вибрировал и содрогался. Но у держащих оборону русов был один существенный недостаток даже перед нещадно выкашиваемыми викингами. Их было намного меньше. Настолько, что не было сейчас среди них ни одного человека, который бы не сомневался – как только воинство Волчьего Следа доберется до прясел, сражение можно будет считать законченным.
И оно полезло на частокол с азартом морского прилива, медленно, но верно укрывающего собой скалистый берег.

                ХХХ

Первый вбежавший на вал викинг был космат, страшен и одноглаз. Оказавшись на вершине земляного вала, то есть почти напротив частокола, он присел, закрылся щитом и, коротко размахнувшись, бросил в сторону прясла копье. Оно глухо стукнуло о заостренный верхний конец одного из бревен, оставив на нем глубокую зарубку, и упало в ров. Хозяин его меж тем корчился на земле, лихорадочно хватаясь рукой за торчащую из бока, который он неосторожно открыл во время броска, стрелу. На него сулицу можно было не тратить. Их и без того было не густо. Гораздо меньше возникающих на валу и тут же устремляющихся вниз – кто на своих двоих, а кто и скатываясь лишенными жизни телами – хирдманов.
Своего норда Перстень ждал терпеливо и невозмутимо, рыская глазами по устремившейся на них и дико орущей толпе сквозь узкие прорези шлема. Щит закрывал верхнюю половину тела, прясло – нижнюю. Рука с сажатой сулицей отведена назад. Долго ждать не пришлось. Когда перед взором возник раздетый до пояса северянин, заоравший во всю мочь своей глотки, так, что аж жилы на шее вздулись, воевода тут же метнул копье. Попал не туда, куда целился. Метил в живот, чтобы никакие ребра не помешали острию пробить плоть, а угодил в правое бедро. Сулица с неохотой прошила плотные кожаные штаны, из-за чего вошла недостаточно глубоко. Но и этого хватило, чтобы гордый викинг с не менее громким криком грохнулся на бок, схватившись одной рукой за рану, однако, не забывая при этом прикрываться щитом. С проклятиями и стонами он пополз обратно, оставляя за собой на земле кровавую полосу. Многие люди из-за потери крови умирали и от меньших ран. Врочем, немало было и таких, которые выживали и после больших.
Взять вот, к примеру, Хрома.
Он закрывался щитом так умело и уверенно, что и мысли ни у кого не могло возникнуть, насколько короче держащая его рука, чем другая, в которой зажата сабля. Из его щита уже торчали два маленьких метательных топорика и один нож с широким лезвием. Летящее в него копье он на глазах Перстня отразил массивным железным умбоном. Звякнув о него, дротик свалился в ров. Туда, где первые скатившиеся вниз норды, становясь на колени, а ближе к стене частокола просто пригибаясь и выставляя над плечами щиты, образовывали живые сходни. Бегущим следом оставалось пробежать по щитам, как по леснице, и взобраться на прясло.
- Брёвна! – заорал Перстень, и сзади по насыпи, ведущей к пряслам, тут же устремились вперед тройки дружинников,  ожидавших только этой команды. Каждая из них волокла огромное бревно – двое с концов, один посредине. В тот момент когда они взбегали наверх, стоявшие на стене дружинники пригибались, пропуская их вперед,  тоже подхватывали эти здоровенные лесины, и все вместе переваливали их через ограду, бросая вниз. Откуда вслед за гулким ударом вверх взмывал жуткий лязг железа, треск ломаемых щитов и хруст искореженных тел в сопровождении жутких нечеловеческих воплей.
Дружинники, тащившие лесину в сторону Перстня с Хромом, замешкались и едва не выпустили бревно из рук. Заминка эта пошла на пользу исключительно нордам. Один из них, в укрепленной широкими стальными бляхами кожаной броне, с широкой секирой в руке и узким стилетом в зубах, бежал, грузно впечатывая каждый новый шаг в очередной щит, вверх по живым «ступеням» аккурат в сторону белозерца. А следом, как успел мельком отметить воевода, поспешал еще один.
- Да чтоб вам это бревно колом стало! – крикнул Перстень, обращаясь то ли к своим нерадивым воям, то ли к напирающим снизу нордам.
И тут же выбросил вперед руку с мечом. Его полутораручник был намного длинее рукояти топора северянина, и тому, чтобы избежать неожиданного удара в голову, пришлось резко отпрянуть назад. Щиты под его ногами закачались и заходили ходуном. Пытаясь сохранить равновесие, он взмахнул руками и, не удержавшись, ухнул вниз, на дно рва. Бежавший следом за ним норд, не долго думая, метнул копье, заорал дурным голосом и прыгнул вперед, прямо на Перстня, замахиваясь на него окованным краем щита. Дротик рус отбил коротким махом меча, а обратным движением выставил вперед свой щит. На который с оглушительным треском обрушился удар нападающего. Не дожидаясь, пока викинг цапнет с пояса нож, топор, или что там у него еще было, Перстень махнул по низу мечом и тут же сделал шаг вперед, всем телом навалившись на щит. Увернувшись от выпада по ногам, потерявший равновесие норд хоть и встретил выпад белозерца своим щитом, устоять все же не сумел, с проклятиями кувыркнувшись вниз головой.
- Берегись! – окрик сзади заставил Перстня мгновенно присесть, а над его головой свистнуло бревно. Третий набегавший на прясло хирдман получил удар им прямо в грудь, и, поневоле от неожиданности подхватив его руками, так и обрушился под его тяжестью на стоявших снизу соратников.
Единственный минус этой оборонительной хитрости с бревнами был в том, что в целом идея эта была бесполезна. Она задерживала наступление норманнов лишь на считанные удары сердца. Соорудить новую живую лестницу набегавшим в ров хирдманам не стоило и минуты трудов. И поэтому все новые и новые чужие перекошенные бородатые рожи появлялись над частоколом гораздо чаще, чем свои сзади успевали подносить тяжеленные лесины. В конце концов, гридни, их таскавшие, поросту перестали метаться взад-вперед, постепенно заменяя на прясле раненых и убитых. Крик, стон, грохот и треск, проклятия и звон железа наполнили небо над рекой безумным гвалтом смерти, заставившим робко притихнуть все прочие звуки окрест. И норды, и русы заваливали ров безжизненными или дергающимися еще в мучительной агонии изувеченными телами, постепенно наполняя его жуткой окровавленной мешаниной. Вопящих и хрипящих нордов в ней извивалось гораздо больше, но обращать на них внимание и выносить их из сечи никто не спешил. Зато подающих признаки жизни дружинников не забывали рубить яро и зверски.
Жидкая цепочка держащих оборону гридней не выдержала на левом фланге, том, который был ближе к реке. Последние двое дружинников были сметены набравшим силу половодьем истошно вопящих и бешено размахивающих оружием викингов. Один щитом поймал удар двуручным топором, но не смог удержать равновесия, пошатнулся, едва не упав на спину, и тут же его бедро с хрустом пригвоздили к земле увесистым ударом копья. Второй попытался, стоя над вопящим побратимом, прикрыть его до подхода подкрепления, хлестко, коротко и без особой жалости опуская свой клевец на щиты, руки, ноги и шлемы напирающих северян. Но подмога так и не подошла. А удлиненное лезвие клевца, пробив пару рваных дыр в норманнских телах, застряло в одном из щитов, или, может, в руке, этот щит державшей. Заминкой напирающие волки воспользовались деловито и умело, врубив тот самый двуручный топор по самый обух в незащещенный бок грибня. Кто довершил дело, в накрывшей двух поверженных русов массе тел было и не разобрать. Прорвавшая фланг орава викингов с опасной быстротой стала наливаться числом и силой, что грозило обернуться для русов самым неприятным образом – окружением. Сверху, где позиции держали лучники Молчана Ратиборыча, сыпанули стрелы. Они прошли по толпе нордов что гребень по волосам, выхватывая из нее воинов и швыряя их оземь. Выстроить плотную и ровную гряду щитов атакующие не успели, и за нерасторопность свою заплатили дорого. Две трети забравшихся на прясло воев так и отправились прямо с него в Вальгаллу. Еще часть, получив ранения, худо-бедно с жизнью еще совместимые, предпочли сковырнуть свои изувеченные тела назад, в ров, чем получить в них еще парочку оперенных гостинцев. Оставшиеся на прясле хирдманы сбились в плотную кучу, сумев-таки выстроить некое подобие ряда щитов. И пока они так стояли, принимая на себя град стрел и время от времени вынужденно смыкая порядки из-за того, что нет-нет, да и выдергивали из этого строя киевские русы очередную живую мишень, за их спинами скапливались свежие силы.  И очень скоро они могли вырости до числа, превосходящего размер русской рати. А заткнуть эту дыру в обороне было попросту некем. Снять гридней с других участков стены означало обескровить и без того жиденькие порядки русов и дать возможность Тормунду прорвать их защиту в других местах. Но что еще оставалось делать?
- Липа, бери свой десяток и вычеши этих блох с моего прясла! – гаркнул он что есть мочи, подставив щит под очередной удар. Топор, соскользнув по касательной со щита, с глухим стуком врубился в частокол. Широкий взмах полутораручника, короткий гул воздуха над головой – и клинок с мокрым хрустом обрушился на шею норманна. Голова в веере кровяных брызг скакнула с плеч, слетевший по широкой дуге шлем свалился в ров следом за ней.  За спиной протопали названный воеводой десятник, а с ним еще пять дружинников – все, что осталось от его маленького отряда.  Обрати Перстень на это внимание, может, и постарался бы удвоить их число. Но перевшие на частокол вражины не позволили. Наскочивший следом бородач в шлеме с опущенными вниз рогами черезчур рьяно размахнулся, потерял равновесия и пронес в высоком замахе руку с мечом гораздо дальше, чем хотел. Парировав неловкий выпад крестовиной своего меча, щитом белозерец хватанул нападающего по затылку, продолжив его движение вперед и вниз. Жизнь свою норд закончил в непонятной стране, на непонятном укреплении, с остро отточенным колом частокола, пронзившим снизу его голову.
Шесть гридней с фланга навалились на пухнущий строй викингов с воплями идущих в последнюю атаку безумцев. Заглушил их ор разве что грохот столкнувшихся щитов и лязг железа. Нестройная толпа нордов колыхнулась под их напором, и стоящие в задних рядах свалились через частокол обратно в ров. Что такое быть растерянными, викинги не знали. И потому тут же яростно ответили атаковавшим их русам, тесня их щитами и дробя их щиты ударами своего железа. Стрелки с холма тут же напомнили о себе, опрокинув наземь нескольких хирдманов. Тому, который только что взбежал на укрепление, стрела со звонким чавком пробила одну щеку и вышла навылет из другой. Он даже не смог заорать от боли закрытым на засов ртом. С дороги его смел прущий следом соратник.
- Бревно! – раздалось сзади.
Привычно пригнувшись, Перстень пропустил над собой здоровенную деревянную чурку, подхватил ее снизу, помог перенести через ограду, и три пары рук что было сил швырнули ее в ров. Стоявшие внизу у самого частокола норманны свалились под ее тяжестью, не очень стройно вплетая свой крик боли в творящийся вокруг гвалт. Бежавший по сходням воин, так и не успевший встать на их щиты, брыкнул в воздухе ногами в отчаянной попытке преодолеть возникшую вдруг между ним и укреплением пустоту, но единственное, что ему удалось сделать – повиснуть на частоколе, уцепившись за него руками. Звон от удара, который Перстень обрушил навершием своего меча на его шлем, был ничуть не хуже звона ромейских колоколов. Безмолвным кулем норд свалился вниз.
- Какое такое бревно?! – напустился воевода на гридней, пользуясь короткой передышкой, пока тормундовы люди не воздвигми новые живые сходни. – Они сейчас оборону прорвут, а вы тут щепки свои до сих пор таскаете?! Вставайте здесь, и чтобы ни одна разбойничья харя не просунулась в этом месте!
Хром запыхался. Ходящая ходуном грудь пыхтела не хуже кузнечного меха. И хотя сабля в его руке по-прежнему продолжала порхать стрекозой, так, что трудно было даже рассмотреть ее круговерть в воздухе, не говоря уже о том, чтобы угадать следующее его движение, щит однорукого стартосты быстро приходил в негодность. Звучный удар шестопера, с треском вдолбившегося в этот самый щит, заставил Хрома содрогнуться всем телом, а укороченная рука обвисла плетью. Если бы не ремень, обхватывающий шею и не позволяющий щиту опуститься, следующий выпад норда стал бы для бывшего тысяцкого последним, напрочь разворотив ему всю грудь. Но, вместо того, чтобы умереть, Хром сделал вынужденный шаг назад, выбросил вперед руку, мазнув обратной стороной изогнутого клинка вокруг древка шестопера, и резко дернул кисть вверх. Острие клинка с хлюпаньем пробило снизу подбородок хридмана. Удар ногой отшвырнул его назад, сбросив в ров еще и прущего следом старика с копьем.
- Похоже на то, что или сейчас, или никогда, - подскочив к нему и став плечом к плечу, хмуро проворчал Перстень.
- Очень похоже, - тяжело переводя дыхание, кивнул Хром.
Вместе они отправили набежавшего на них юркого, еще с пушком вместо бороды, но уже щербатого и оскаленного не хуже бешеного пса парня обратно в ров.  Обведя глазами резню вокруг, которая, судя по всему, очень скоро должна была закончиться, тысяцкий согласно кивнул. Затем как-то хитро закрутил саблей направленный в него нордский меч, бухнул его владельцу железным наручем по носу, а Перстень, не теряя времени, рубанул по ногам, отправляя вниз.
- Так, наверное, и должно быть.
- Что?
Лишь после того, как они срубили еще троих прущих на прясло викингов, Хром выдохнул:
- Для меня все началось вот такой же безнадежной милосердной войной. Ею, похоже, и закончится. Тем более, - невесело хмыкнул он, - в этот раз она сама меня нашла.
- Ну-ну.
Перстень сорвал сзади с пояса изогнутый рог, и, пока Хром своими хитрыми финтами, подобных которым белозерец никогда и нигде еще не видывал, держал прясло, дунул в него всей своей широкой грудью. Густой звук заложил уши и, казалось, заставил приумолкнуть гвалт и грохот сечи.

                ХХХ

- Сейчас дружно собираем просыпанные тут вокруг нас стрелы и выдвигаемся вперед.
Вид Котел имел такой, что на базаре, например, с ним никто спорить бы не захотел. Искромсанный щит, измятый шлем, порубленная во многих местах кольчуга измазана в крови что передник мясника. Стоящий рядом с угрюмым  взглядом Сявка выглядел не лучше. А красным латы его были уделаны даже и побольше.
- Засем?
Кучка оставшихся в живых охотников тоже являла собой то еще зрелище. Заметь их кто-нибудь на большой дороге, или отдал бы все имеющееся добро, или, будь это, например, боярин, приказал бы вырезать татей своим гридням. Скуластый мужичонка с курчавой бородой вовсю шипилявил из-за свежей щербины, появившейся сегодня вместо передних зубов. Время от времени он сплевывал на землю до сих пор идущую из раны кровь.
- Там наши гибнут, - махнул Котел в сторону кипящей сечи. – Нам всего-то и нужно, чтобы часть хотя бы нордов на себя выманить.
- Выманили уже шёдня, шпашибочки. Наш и так едва два дешятка ошталошь. И мы жить хотим. Жижню, ее ни жа какие бояршкие гроши не купишь.
- Пока бой не закончен, я остаюсь твоим сотником. И мне решать, когда, где и как ты умрешь. Хочешь, прямо здесь? – зло тряс бородой Котел. Трудно было поверить, что этот угрюмый кабан, бьющий копытом, глядящий бешеными красными глазками и готовый порвать всех своими клыками, еще совсем недавно был главным балагуром Белоозера.
- А ты меня не пужай, - снова сплюнул на траву красный сгусток кучерявый. Нестройный гул недовольных голосов за его спиной предавал ему уверенности. – Ешли уж на то пошло, думаешь, нам ешть большая ражница, где помирать – ждешь, или там, в чистом поле под топорами нордов? По чешти говоря, тебя ш твоим мальцом мы вернее уложим, чем эту прорву рогатых.
Это все-таки случилось. То, чего больше всего боялся сегодня Котел. Его ополченцы, вдоволь насмотревшись на прелести войны, не горели желанием знакомство это продолжать. И слушать своего воеводу не хотели тоже. Их и раньше-то было не много, а сейчас и вовсе осталась жалкая кучка. Повести их на норманнов было бы чистой воды самоубийсвтвом. Но Котел, похоже, был вполне на это готов.
- Нам только нужно выйти вперед, на полет стрелы, и ударить их сзади.
- А ежели ш берега почнут штрелять в наш?
- Отойдем. Потом подойдем снова. Маленький отряд всегда должен быть подвижным.
- Маленький отряд всегда сдохнет, коли в него ударит большой, - раздался недовольный голос из-за спины кучерявого. - Все. Мы уходим. Хватит с нас войны…
- А это еще кто? – перебил любителя высказываться из-за чужих спин Сявка, глядя за спину навострившимся дернуть в лес охотникам.
Из этого самого леса выскочили десятка три человек, очень сильно похожих на них разномастностью сброи и оборванностью одёжки. Свои это или чужие, понятно стало очень быстро. Лихой разбойничий посвист, разнесшийся над лугом, завсегда был лучшим привествием любых татей.
Разбойнички бросились прямо на сгрудившуюся у телег кучку охотников, а впереди всех громадными лосиными прыжками нёсся, разметав по ветру свой чуб на лысой макушке, тать и лиходей, которого все они знали по прозвищу…
…Сыч. 
- Что ж за место тут такое волшебное, - процедил сквозь зубы Котел. – Все говно, похоже, со всей Руси сюда стекается.
Он еще раз обвел взглядом свое потрепанное воинство.
- Ну что, орлы, не судьба, видать, в лес чесануть? – насмешливо сказал он. – Значит, так. Кто хочет жить, слушай меня.
«Эти слова он сегодня уже говорил, - мелькнула в сявкиной голове безразличная мысль. - Причем, говорил не так давно. И далеко не все с тех пор остались живы».
- Стоим на месте и делаем решительный вид. Если они поймут, что вы готовы дать волю пяткам, живым отсюда никто не уйдет. Луки готовьте.
И, распихав вставшее в подобие боевого строя охотничье воинство, выдвинулся вперед. Сявка тенью следовал за ним. За их спинами заскрипели натягиваемые тетивы. 
- Бьём перед ними, - бросил Котел через плечо. – А то слишком шустро бегут.
И, позволив татям сократить расстояние между ними еще на десять шагов, выбросил вперед руку с мечом:
- Бей!
Звонкие хлопки тетив, треньканье распрямленных луков – и навстречу нежданным гостям через головы Сявки и Котла устремилось с дюжину подарков. Воинственности у татей поубавилось сразу. Лесное воинство замедлило бег, наблюдая за дугой полета стрел. С тихим зловещим шелестом они вошли в высокую траву в паре саженей перед ватажниками.
- Сдохнуть не терпится?! - Гаркнул Котел на все поле.
Тати остановились, нервно переглядываясь и больше не выказывая никакого желания берсерками нестись в атаку.  Не сильно располагали к этому ни нацеленные в них луки, ни заваленная изувеченными телами искромсанная земля. Посылающие небу стенания и мучительные крики раненые, сложенные в возах, тоже были той чертой невозврата, которую эти угрюмые окровавленные люди с точки зрения станишников не смогли бы пересечь.
И здорово, что тати представления не имели о том, с какой готовностью эти решительного вида воины намерены были только что прыснуть в кусты. И готовы сейчас.
Похоже, на смерть идти жгуче не желали обе стороны. Чем Котел, поняв это, тут же не применул воспользоваться:
- Будем считать, что мы никого не видели! Но!  Чуб остается с нами! 
Видать, лесная жизнь, которой подчевал своих людей Сыч, изрядно им наскучила. А еще больше наскучило то, что наградой за все лишения была постоянная угроза смерти. Как, например, сейчас.
- А ты приди и возьми! – выкрикнул Сыч.
Он храбрился. Выпячивал грудь и гордо показывал, что это он – хозяин положения. Хотя захлебнувшаяся, так и не успев начаться, атака остатков его воинства говорила как раз об обратном.
- Да ты не девица красна, чтоб тебя брать. И так никуда не денешься. Спасибо, что хоть сам пришел, не бегать сейчас за тобой по лесам.
Оглянувшись на притихших разбойников, Сыч зло тряхнул чубом, резко размахнувшись, всадил в землю секиру, двумя рывками стянул с себя волчью безрукавку, отшвырнул ее в сторону. Выдернул топор, небрежно забросил на плечо и вразвалочку пошел навстречу.
За их с Котлом спинами вновь заскрипели туго натягиваемые луки.
- Ну что ж, желаешь поговорить, давай поговорим, - насмешливо бросил, приближаясь и с показным безразличием не обращая внимания на нацеленные в него луки, Сыч. Сорвав резким движением с плеча топор, он крутанул его в воздухе так, что лезвие натужно загудело, разрубая воздух. 
- Отчего ж не поговорить? – прогудел в шлем Котел. – Такой редкий в природе случай, когда дерьмо само рвется в беседу, упускать, конечно, нельзя.
Он сбросил с руки щит, нагнувшись, сдернул с головы шлем, кинул его на землю, после чего вновь взялся за щит.
- Ядрена вошь, как плечо-то сегодня болит, - вполголоса выдохнул Котел. Этих тихих слов никто кроме оцепеневшего Сявки не слышал.
И пошел вперед.
- Ого! – хохотнул, шагая навстречу, Сыч. – Беседа, как я погляжу, обещает пройти на равных условиях.
Он развел руки в стороны, насмешливо показывая, что его голый торс по прочности никак нельзя сравнить с кольчугой и щитом белозерца.
- Больше всего в беседах ценю их содержание.
- А мне всегда интереснее, чем все закончится.
Не успев закончить фразу, Сыч метнулся вперед, с гулом разгоняя воздух вокруг описывающей восьмерки секиры. Такой скорости от кряжистого здоровяка мало кто ждал. Котел не стал подставлять под плетущий убийственные петли топор свой и без того иссеченный щит. Он увернулся раз, другой, третий, пустив в ход меч только тогда, когда Сыч неуловимо-кошачьим движением выудил свободной рукой откуда-то из-за пояса тесак с широким лезвием и едва на противоходе не поддел на него дружинника. Изящно изогнутая вороненая сталь звякнула о прямой, как дорога праведника, меч Котла.
- Как-то молча мы беседуем, - в два шага отскочив от белозерца, насмешливо бросил Сыч.
- Тебе какого хрена неймется? – стараясь выровнять дыхание, тут же приступил к требуемой беседе Котел. – Один раз твоих татей посекли, второй раз порубили – а они опять возникают там, где самая каша варится.
Хмыкнув, Сыч вновь бросился на своего поединщика, словно был в неуязвимой броне, и обрушил на него град прямых, косых и свистящих по дуге выпадов. Котла хватало только на то, чтобы отбиваться. Последний удар, который лысый тать нанес топором, вложив в него всю свою тяжесть и силу разворота, Котел отразил щитом, метнувшись в сторону и уводя страшный по мощи выпад по касательной. Иначе его щиту наверняка пришел бы конец. Вполне возможно, что и держащей его руке – тоже. Той самой руке, на боль в которой он сквозь зубы пенял с самого утра.
- Нехорошо отказывать в ответе доброму человеку,  - скаля зубы в злой ухмылке, хмыкнул Сыч. – Мы сейчас находимся ровно в том месте, где и должны были находиться в это время. Жаль только, нас здесь гораздо меньше, чем планировалось. Но даже это вам, думаю, не особо поможет.
 Навалился с очередным крутящимся вихрем ударов он так же неожиданно, как и в два предыдущих раза.  И точно так же Котла, с его заметно уставшим плечом, с которого уже едва сам собой не сваливался щит, хватило лишь на то, чтобы вихрь этот отразить. Не помышляя даже об ответных атаках.
- То есть то, что Тормунд на волоке нежданно напоролся на мечи – это твоя вина? – стараясь выгадать лишних пару мгновений передышки, хмыкнул злорадно Котел. – Ты должен был со своими татями его встретить и оградить от таких вот неприятностей, вроде дружинного полка? Вот, наверное, этому ублюдку Синеуса не терпится тебя увидеть! И с колом познакомить.
- Тормунд?! – злое веселье едва не разрывало Сыча. – Ты и правда думаешь, что эта дубина – наследник Синеуса?! Да это я, как только доберусь до идиота, отгрызу ему башку за то, что положил мне половину войска! Это я – наследник Синеуса!
С бешеным медвежьим ревом лысый тать налетел на Котла, и не похоже было, что в этот раз он насмешливо отступится, дав возможность дружиннику снова перевести дух. Звон, лязг, треск и надсадный хрип окружили рубящихся меж  пары огрызков двух сильных некогда воинств поединщиков. Закончилось все очень быстро, словно по щелчку пальцев. Чубатый тать, неожиданно выпустив кинжал, схватил секиру обеими руками и обрушил на щит Котла последний, сокрушительной силы удар. Такой, наверное, выдержали бы не всякие крепостные ворота. Удар этот разметал-таки щит, швырнув белозерца на землю. Тяжелым сапогом Сыч навалился на кулак, в котором упавший воин сжимал еще меч, а рукоять топора с глухим хряском обрушил ему на голову.
- Это наместник Белоозера, купившись на мое золото, бегал у меня на побегушках, - склонившись над поверженным врагом, выплевывал ему в лицо слово за словом лысый душегубец. – Это моего деда подло предал батюшка вашего Светлого князя! И это я верну его стол в Белоозере! А если вы, жалкие черви, подумали, что сможете остановить меня…
Со стороны кипящей на холме резни по всему берегу вдруг разнесся рев боевого рога.
Было это так неожиданно, что даже Сыч вздрогнул. И тут же, то ли не желая знать, что это значит, то ли устыдившись мгновенного своего оцепенения, снова перевел бешеный взгляд на Котла. Секира кровожадно взлетела вверх – и тяжело обрушилась вниз.
С деревянным стуком лезвие вошло в щит, который успел выставить между головой Котла и неминуемой смертью побелевший от нежданной своей храбрости Сявка.
Именно в этот миг раздался топот копыт. Тяжелый топот.
И из леса с гиканьем, свистом и криком выметнулся конный отряд. Свежий отряд сверкающих на солнце латами и остриями пик русичей. Разметавшись в стремительном полете, кони неслись прямо в тыл напирающим на частокол норманнским сотням.
Какое-то время Сыч переводил налитые кровью глаза с Котла на Сявку, на засевший в щите топор, на нежданную подмогу русов, и обратно. Потом бешено завопил, перехватил посланный парнишкой в его голову удар топором, выпустил свою секиру и, хищно метнув вперед руку, схватил его за горло, оторвав от земли.
- Мозгляк! – взревел он, давя железными своими пальцами гортань безвольно обвисшего Сявки. – Когда ж ты сдохнешь! Если бы не ты, гнида, со своим колчеруким калекой…
Он снова не договорил.
Свистнувшая над головами остатков его разбойничьего воинства стрела пробила ему спину и, пройдя насквозь и вырвав из груди фонтан крови, заставила пошатнуться и выпустить  шею парнишки.
Удивленно взглянув на нее, на своих растеряно озирающихся по сторонам татей, на не менее ошарашено вылупившихся ополченцев, он снова взревел не хуже медведя, голой рукой обхватил торчащее из собственной груди острие, отломил его и зашвырнул в траву.
Теперь кровь обильно полилась не только из ран на груди и спине, но и из разрезанной ладони.
Сыч на эти мелочи внимания не обращал. Продолжая орать свежеоскопленным кастратом, он обрушил на голову пошевелившегося было Котла чудовищный удар сапогом, шагнул в сторону бездыханно валяющегося Сявки, намереваясь добить и его тоже, но вдруг споткнулся на ровном месте, рухнул на одно колено, обернулся к своим помертвевшим от страха разбойникам и прохрипел прерывающимся голосом:
- Отходим. Тащите меня… к кораблям.
Осторожно, не жалая вызвать лишним резким движением залп стрел от не ведающих, что им теперь делать, ополченцев, двое татей подошли в своему атаману и подхватили его под руки. Потащили не без натуги, волоча ноги по земле и оставляя на изрытой муками траве еще один кровавый след, в сторону причаливших к берегу драккаров. Остальные трусцой двинулись вслед за ними.
Охотники держали их на прицеле до тех пор, пока не убедились – воевать сычево лесное воинство хочет не больше их самих.
А после дружно дунули в сторону спасительного леса. Бросив истекающий кровью обоз раненых, не проявив ни малейшего интереса к валяющимся на земле неподвижным телам Котла с Сявкой. Их меньше всего заботили и судьба бывших своих соратников, и исход сечи.
А там, у реки, конная рать на всем скаку врубилась в окончательно смешавшуюся толпу нордов.

                ХХХ

Когда над кровавой резней внизу разнесся низкий рев боевого рога, на едва заметный краткий миг всех накрыло немое оцепенение. И пусть оно быстро прошло, схоронившийся по привычке за надежным плетнем Яков сразу понял – сейчас происходит что-то необычайно важное.
- Все слышали?! – взревел спустя мгновение Молчан Ратиборыч. – Так какого хрена застыли?! Двигай! Быстрей! Вниз!
Те лучники, которые еще в состоянии были передвигаться самостоятельно, похватав, сколько могли, стрел, тут же бросились с холма. В ту самую сторону, куда сам монашек ни за что бы никогда и за всё золото мира на полез. Пустые глаза и крепко стиснутые зубы лучше всяких слов говорили о том, куда они сейчас идут.
- Кто с нами двинуть не может, продолжайте жечь драккары! – не унимался боярин. – Устроим для них добрый волок!
Пробегая со своим трясущимся пузом мимо Яшки, Молчан вдруг резко остановился, растерзав монашка не внушающим ничего хорошего взором.
- Я бы ваши ромейские рожи вот здесь вот давил, - для наглядности он поднес к самому носу служки стиснутый до хруста в суставах кулак. – Что ж вам, падали, у себя за морем спокойно не сидится-то, а?! Что ж вам обязетельно нужно тысячи жизней искромсать?! Легче от того живется что ли?!
Поддавшись мгновенному порыву, он выхватил из примотанных к ремню ножен стилет, и замахнулся им на Якова.
Тот мигом втянул голову в плечи, зажмурился, но против обыкновения почему-то не стал вскидывать вверх в защитном жесте руку.
Однако ни боль, ни смерть отчего-то не пришли.
Открыв глаза, он увидел гневно удаляющуюся спину боярина. Кинжал он так и держал в руке.
- Может, и правда, есть сила в твоем распятом, - раздался спокойный голос сзади. Вздрогнув от неожиданности, Яшка заполошно обернулся, и на сей раз рука вверх скакнула.
Печенег Ромей, ощупав шею навалившегося на плетень Плахи, лицо которого было не просто обескровленным, а иссиня-белым, приложил руку к губам лучника. И лишь потом опустил ладонь на его глаза, навсегда закрывая остекленевший взгляд шорами век. Яшка и сам понимал, что рано или поздно это случиться, не может человек выжить, потеряв столько крови. Но самому себе в этом признаться как всегда боялся, да и попросту не мог приблизиться к остывшему телу человека, вместе с которым прошел через этот старшный день.
Подойдя к сидевшему на земле Якову, печенег присел на корточки, взял висящий на шее монашка крест, покрутил в руках.
- Не знаю, что за силу он дает, - пожал плечами Ромей, - но… дает. Я бы на месте боярина тебя зарезал.
С трудом проглотив тугой комок в пересохшем горле, монашек вновь глянул в спину бредущего по направлению к бойне и, несомненно, смерти, Молчана.
Степняк вдруг снял перекинутый через плечо моток веревки, дернул за узел, ее связывающий, и ткнул ею Яшке в грудь.
- Завяжи ее за одно из бревен и спускайся вниз. Когда они прорвутся сюда, даже твой распятый ничего поделать не сможет.
Яков смотрел на печенега широко вылупленными глазами и, не веря своим ушам, неосознанно прижимал веревку к груди.
- Вот интересно, это я тебя сейчас спасаю, или все-таки он? - сощурив хитро глаза, что у него, должно быть, обозначало улыбку, кивнул степняк вверх, в небо.
А когда до Яшкиных ушей вдруг дошел отчетливый топот копыт, Ромей глянул вниз, проверил, легко ли вынимается из ножен клинок, развернулся и побежал с холма. Монашек смотрел ему вслед, не в силах пошевелиться. Будто бы ожидая еще чего-то. И дождался.
Ромей обернулся.
- Может, не так уж и бесполезен твой бог! – крикнул он. – Если уж создал мир, в котором живут столько… никудышных книгочеев, что ничего другого делать не могут, а крови никогда в жизни не видывали.
Когда он снова припустил навстречу сече, Яков понял, что больше степняк не оглянется.
Подхватившись с места и как следует пригнувшись, ромей припустил к дальнему краю частокола, откуда его спуск не был бы так уж сильно заметен с берега. Пару раз пришлось обходить бездыханные тела молчановых лучников, лежащих вдоль плетня, там, где их застала оперенная смерть. Еще двое так же, как Плаха, сидели, притулившись к ограде. Словно уставшие путники, отдыхающие в теньке.
С узлом провозился дольше, чем хотел. Трясущиеся от страха руки слушались плохо, а грохот битвы, который еще достигал его ушей, мог оборваться в любой миг. Что означало бы появление нордов здесь, наверху, и его неминуемую и такую мучительную смерть, что он и представить себе не мог.
Но уйти он почему-то все-таки не сумел.
Справившись, наконец, с узлом и скинув веревку с крутого склона холма вниз, монашек остановился. Обернулся.
И не поверил своим глазам.
Едва дождавшись, пока лучники Молчана доберутся до укрепления, бившиеся там до сих пор дружинники вдруг… бросились вниз. В ров. На ту сторону. Почти разом.
Крики, вопли и оглушительный грохот сражения взметнулись в небеса с неистовой в своей дикости силой.
И только сейчас Яков понял, что это был за странный топот копыт, который он принял за мерещящийся ему бред. Из-за холма, отчего раньше он ее не мог видеть, в сторону беспощадно полыхнувшей битвы выметнулась конница.
- Князь! – тут же взорвались криками исходящие последней кровью русы. Для многих из них этот крик, как мог не без основания предположить Яков, стал последним в жизни.
- Светлый! – вторили лучники с частокола, каждый из которых давно уже сбил себе руку в кровь от постоянного дерганья тетивы и сбился со счету, сколько выпустил сегодня стрел.
- Русь!
- Бей!
К дикому грохоту вломившейся во вражью толпу конной рати примешался визг лошадей, треск ломаемых копий и нечеловеческий вой перемалываемых людей.
Яков, который сейчас и думать забыл о бегстве, радовался так, как не радовался, наверное, никому и ничему в жизни. Из глаз его брызнули слезы, размазав грязь на испачканном лице. Но он на них не обращал внимания. От того, чтобы не засмеяться во весь голос, его удерживали лишь сотрясающие плечи и рвущие горло рыдания.
Они – спасены!
Князь - успел!
Непонятно, как, но – успел!
Яшке тоже захотелось заорать что-то безумное, прославляющего князя русов, и он даже сумел набрать для этого полную грудь воздуха, но…
…ужасное подозрение заставило его этот воздух из легких выдавить, а самому безвольным кулем упасть на подогнувшиеся от безысходного страха колени. 
Конница вовсе не была неиссякаемым смертоносным потоком. Она не была сметающей все на своем пути лавиной. Она даже полнокровным полком не была.
Пять десятков воев – вот и вся сила, что самоубийственно врубилась сейчас в тылы норманнов, рыла и косила их ряды, иссякнув, тем не менее, так же быстро, как и появилась.
Но эти безумцы тоже вопили «Русь!», «Князь!» и «Киев!». И рубились так, словно единственным их желанием было как можно глубже вклиниться в строй викингов, чтобы скачущим следом силам тоже было где развернуться.
Словно они были, эти скачущие следом силы.
И норды поверили.
С воем, не менее диким, чем тот, с которым они бросались на укрепления русов, они кинулись обратно к берегу. И без того неважно сбитый их строй превратился в безвольную мешанину, захлестнувшую бешеным потоком всё их даже сейчас в несколько раз превосходящее числом воинство и обратившую его в паническое отступление. Задние ряды продолжала топтать и рубить вцепившаяся в хвост  бегущей армии конница, а с другой стороны разили, рубя и кромсая, те из пеших воев, которым посчастливилось сегодня остаться в этой мясорубке в живых. С частокола продолжали неустанно слать стрелу за стрелой – теперь уже в спины – лучники.
Бегущие три, а то и четыре сотни нордов, врезались в еще сохраняющий стройность резервный полк, который не уступал им числом, разорвали, смяли, перемешали его порядки и собственноручно сбросили в реку. Резервные сотни, продолжавшие стоять в дыму и оттого слабо представлявшие, что случилось там, за его застилающей взор завесой, тем не менее, слышали звуки конной атаки, победные кличи русов и вопли своих побиваемых соратников.  И панике они поддались с ничуть не меньшей готовностью. В безумной давке викинги топили и убивали друг друга, стараясь добраться до спасительных бортов кораблей. Кораблей, некоторые из которых для плавания были уже не пригодны. С таковых набившиеся в них викинги спешили перебраться на соседние, целые и способные отчалить драккары. Несколько из них оказались перегружены до такой степени, что перевернулись, либо медленно начинали погружаться в воду, едва судно достигало середины реки. Под воду в этот недобрый день народу ушло чуть ли не столько же, сколько погибло на берегу.
Русы, преследуя северную рать по пятам, больше всего напоминали чертей из ада, с ног до головы вымазанных в крови и вопящих так, будто их на сковородке припекают. Но свою жуткую жатву они продолжали, не давая паникующему врагу ни единого шанса опомнится, осмотреться и понять, что происходит.  Не закончили до тех пор, пока последний корабль суматошно не отчалил от берега. Пленных не взяли ни одного. Просто их могло оказаться гораздо, в несколько раз больше, чем победителей.
И лишь когда стало ясно, что единственное направление, которое избрали кормчие Тормундовых кораблей – прочь отсюда, берег Мегры сотряс дикий, нечеловеческий рев десятков глоток, празднующих не столько свою нежданную победу, сколько избавление от неминуемой гибели.



Глава 21

В воздухе сладко пахло стружкой и свежей древесной смолой. На холме стучали топоры плотников, взвизгивали пилы и размеренно шуршали рубанки. Слышался задорный переклич мастеровых, ставящих на месте бывшей хаты старосты крепость. С высокими стенами и еще более высокими четырьмя вежами. Место это незащищенным впредь держать было нельзя. Мальчишки с ведрами, наполненными опилом, таскали его, высыпая на тропу, ведущую от хуторка к крепости. Глубокий ров, с заостренными кольями по всему дну и наполненный водой из Мегры по специально отрытому рукаву, был уже почти готов. Как и длинный причал, растянувший свой дощатый настил на десять-пятнадцать саженей. Рядом рубили еще два. Заново отстроенный хуторок артели, работающей на волоке, теперь разместился за притоком Мегры. От нещадной сечи ополчения с нордами, которая вроде бы еще совсем недавно гремела где-то в этом месте, не осталось и следа. Мостков через зеленую речушку отстроили целых пять. По ним туда-сюда то и дело сновали занятые работой люди, уступая время от времени дорогу верховым.
На ленивых волнах реки по обеим сторонам причала покачивались две лодьи. На обеих уже вовсю ставили паруса, по сходням  закатывали какие-то бочки и заносили сундуки с ларями. Судя по раздававшимся со стругов командам, они вот-вот собирались отчаливать.
- Господари Ладоги сильно струхнули, когда показались идущие обратно корабли нордов. Очень злых нордов. И предпочли от них откупиться. Купцу война на собственном пороге без надобности. Это не других в нее, как в дерьмо, окунать. В знак мира и доброй воли викинги поснимали с носов своих драккаров головы драконов, а заодно – и с плечей Тормунда Волчий След. Последнюю и вовсе оставили новгородцам в подарок.
Молчан Ратиборыч умолк, переводя дух после долгого своего рассказа, а Котел лишь хмыкнул в бороду:
- Не шибко ценный дар. Привяжи они к доскам пристани башку Сыча за его чуб, я бы больше порадовался.
- Не успели мы вести до купчишек донести. Слишком уж споро этот хренов синеусов наследник драпанул обратно на север.
Князь стоял меж ними, по своему обыкновению переваливаясь с пяток на носки. На проходящих мимо и в пояс кланяющихся ему людей внимания он не обращал вовсе, уставившись куда-то на речную ширь.
- Парнишка…ну, тот, который с Хромом был, думаешь, они его с собой захватили? – подал он, наконец, голос, переводя взгляд на Котла. На том сверкала новая броня, и если бы не рука, висящая на перевязи, да перемотанная чистой тряпицей голова, дружинника по дороговизне его лат вполне можно было бы принять за знатного боярина.
- Скорее всего, да, - заметно осунувшись, ответил здоровяк. – После битвы его не нашли ни среди раненых, ни среди убитых. Как в землю канул. Только одно остается – Сыч его с собой за какой-то своей проклятой надобностью забрал.
- Н-да, - снова уставившись на какую-то ему одному ведомую точку на реке, вздохнул Светлый. – А ведь если бы не они двое, нам всем был бы конец. Вся эта ромейская задумка удалась бы – и не далее, чем к следующему году не стало бы Руси.
Он помолчал. Не открывали ртов и Молчан с Котлом.
- Но мы здесь… а их – нет.
Хрома нашли в груде изрубленных под частоколом тел. Саблю из единственной своей руки он так и не выпустил. Его и узнали-то по ней, да по державшей щит укороченной руке. Лицо его было так изуродовано, что даже видавшие виды вои отводили глаза. А пареньку с каким-то смешным собачьим прозвищем, который все это время неотлучно следовал за бывшим киевским тысяцким, повезло и того меньше. Скорее всего, он тоже отправился в лучший мир, вслед за своим старостой. А норманны знали тысячу способов, как сделать это как можно медленнее и мучительнее.
Понятное дело, при Котле вслух об этом никто не говорил.
- Многих нет, - рубанул Молчан. – Перстня прямо под телом Хрома нашли. Живот располосовали. Так и лежал: с мечом в одной руке и своими же кишками, которые пытался удержать в брюхе – в другой.
Котел сильнее стиснул рукоять меча. Полутораручник своего воеводы, который теперь висел на его поясе, он никогда и никому другому ни за что бы не уступил. Даже Светлому.
- Они в такую мясорубку кинулись, причем первыми кинулись, с прясла на головы берсерков прыгнув,… из каких разве только в сказках герои живыми выбираются, - сипел кашляющим своим голосом боярин.
- Славные вои, - сказал бесцветным голосом князь. – Лучшие из нас уходят первыми. Двумя сотнями тысячу берсерков заставить побежать – да о таких витязях любой базилевс даже мечтать не смеет.
- Да ежели б норды поняли, что их мой Берислав всего с четырьмя десятками конных со спины ударил, они б бежать не бросились. И нас бы всех сейчас тут тоже… не было, - проскрипел сварливо Молчан Ратиборыч, явно обиженный тем, что ни его самого, ни его сына Светлый отчего-то к творцам сей великой победы не отнес.
- Да-да, - кивнул князь. – Никогда этой службы вам не забуду. Как, кстати, сын твой?
- Да его засадному полку, почитай, меньше всех досталось. Нормально. Царапины считать в нашем роду не принято.
Светлый снова кивнул, но видно было, что думает уже о другом. 
- Что с печенежским княжичем?
- Пока жив. Но в себя не приходил. И кто его знает, придет ли. Ему топором так грудь располовинили, что его дважды искать пришлось. Первый раз среди мертвых положили. Потом сыскали вдругорядь, когда узнали – кто это такой. И оказалось, что дышит еще. Но я не знаю, как уж он выкарабкается.
- Лучше бы выкарабкался. Мы с печенегами и без того друг другу чуть в глотки не вцепились, не хватало еще их хану сейчас узнать, что сына его у нас тут убили. Тогда уж точно войны по кровной мести нам не миновать.
- Если уж мы о кровной мести сейчас речь завели, убийца моего брата ведь в Киеве где-то оставался. И если он там до сих пор – тебе, князь, в том прямая угроза. Сдается мне, этот тот же самый Змей, который точно так же князя Олега отравленной стрелой употчевал. А ну как прикажут ему ромеи и тебя, княже Игорь, точно так же порадовать?
- Не знаю, как они прикажут. Я их змеиное посольство, которое в моем же детинце приютил, повелел обратно отправить.
- Ты это про церковников ихних?
- Про кого ж еще?
- А сюда зачем их всем скопом притащил?
- Чтобы увидели, гниды, то место, где Русь отстоять удалось. И какой ценой. Да и чести им много – через стольный град восвояси убираться. Пусть все знают – русский князь им всем жизни даровал. И даже в темницы бросать не стал – отпустил. Но чтобы не чувствовали эти собаки себя победителями, и не задирали гордо головы, уезжая, решил спровадить их отсюда. Из глуши. Пусть в кружную, через половину мира до Царьграда добираются.
- А в пути с ними всякое может случиться, - понял княжеский замысел Молчан.
- Ну, им через такую глухомань добираться придется, что мы и сами-то не знаем, что там в ней творится. А еще через Варяжское море. Туда-то и с доброй дружиной мало кто сунется. Вот ты, Молчан, и поплывешь следом за ними. В качестве доброй дружины. И проследишь, - понизив голос, князь приблизил свое лицо к молчанову, - чтобы ни одна живая душа никогда не узнала, что с ними стало. Ни одна!
Молчан широко и недобро улыбнулся. Котел нахмурился.
- Позволь, князь, одного оставить.
- Это ты про того молоденького ромейчика? – зло просипел боярин, готовый уже было отправиться на один из покачивающихся у причала стругов. – Все они одного змеиного корня! Или, может, ты запамятовал, кто Фролу-собаке грамотку доставлял, когда тот брата моего порешить явился?
- За него погибший воевода Перстень головой ручался, коль ты позабыл, - тут же насупился Котел. – Стало быть, я ручаюсь тоже.
- Коль Перстень за него ручался, так тому и быть, - оборвал их спор Светлый. – Ты, Молчан, ступай, пока вороны ромейские не увидели, кто их сопровождать отправлен. Не хватало еще, чтобы всполошились раньше времени. А ты… воевода Белозерский, оставляй кого хочешь, но, смотри мне, так это сделай, чтобы ни одна собака не догадалась, почему. И проводи их отсюда сам. Мне этим псам как-то не хочется с причала платочком махать.

                ХХХ

- Жаль, конечно, что Пресветлый киевский князь не сумел найти время, чтобы проводить нас, - меланхолично пожал плечами митрополит Василий. – Хотя, конечно, довольно странно с его стороны пригласить нас в этот прекрасный в своей первозданности уголок своей могучей державы – но в итоге отказаться проводить. Но в любом случае, передай ему, что я не в обиде.
Котел, сдавив челюсти, стерпел, уставившись на ожидавшие завершения их беседы команды лодей.
- Как, кстати, здоровье князя?
- Вашими молитвами, - как молотом по наковальне бухнул белозерец.
- Что да, то да, - смиренно улыбнувшись, согласно кивнул церковник. – Мы ведь просим Господа нашего о всех его детях. Даже тех, которые – пока – не приняли его в ребячей наивности своей. Каждый день молю его даровать земле этой мир и покой, а владыке ее – здоровье и процветание.
Котел молча стерпел и это.
- И очень приятно мне, что в ответ князь такоже проявляет столь трогательную заботу о здоровье такого незначительного, как я, человека. И, узрев, что со здоровьем у меня не все в порядке, милостиво отпускает домой, под зной южного солнца. Странно, конечно, что через суровые северные земли диких нордов, но все же.
- Я все знаю, - глухо прорычал Котел.
- Что, прости, сын мой?
- Передо мной праведника можно не строить.
Якову стало даже как-то неудобно за своего тучного знакомца, даже в такой момент проявляющего жуткую дикость и бестактность. Что бы там не натворил Никодим, какое отношение к этому имел славный в своей кроткости отец Василий?
- Никодим, когда мы вместе с ним бежали из Киева, все рассказал.
- Что же такого тебе наплел этот нечестивец, которого за его черные деяния, без всякого сомнения, ждет отлучение от церкви?
- Сказал, что было в том свертке с харчами, который ты смиренно попросил отнести тому самому нечестивцу в поруб.
Прибрежный ветерок оглаживал и слегка шевелил бороду ромейского церковника. Тот безмолвно поглаживал висящий на шее массивный крест. Яков, затравленно переводя глаза с одного на другого, никак не мог взять в толк, почему всем священнослужителям позволили беспрепятственно погрузиться в отчаливающие, по слухам – домой, корабли, а его Котел попросил остаться. Эта беседа все больше начинала смахивать на очень опасную, а потому желание Яшки заткнуть уши и ничего из нее не услышать, стало почти нестерпимым. Так и не дождавшись от отца Василия ответа, белозерец продолжил:
- В свертке том были еще и отмычки, коими человек умеющий воспользоваться может без труда. А челядная, сторожка у ворот и конюшня, из которой Никодим увел жеребца, были завалены мертвыми телами княжьей дворни.
- Жаль, - мертвенным голосом проговорил с мукой и огромной неохотой черноризец. – Жаль, что время от времени в лоно церкви проникают такие тати и душегубы, как этот негодник Никодим.
Старик обратил свой полный боли и тоски взгляд на Котла.
- Конечно, это бросает тень на все наши благие начинания. Увы, - сокрушенно покачал он головой. – Но ведь всем ясно, что жертвы эти – дело рук того самого Никодима. А то, что он попытался очернить нас, перевалив все свои пригрешения, меня лично не удивляет. Чего еще ждать от такой черной души?
- А после этого отравленными стрелами тоже, выходит, он сам себя пытался порешить?
- Да какая ему вера…
- Никакой, - согласился Котел. – Но вот парнишке, который с ним все время неотлучно находился, а после на этом вот самом поле, где мы сейчас стоим, бился плечом к плечу со мной с викингами – его словам вера у меня есть. А он сказал то же самое, что и Никодим.
Выдержав тягучую паузу, во время которой Яшка даже вздохнуть лишний раз боялся, не веря собственным ушам и теперь уже, собственно, опасаясь подниматься на корабль, дружинник с холодной злостью взглянул прямо в глаза митрополиту.
- Скажи мне, добрый человек, как может так статься, чтобы за такой искренней праведностью, участливостью и кротостью скрывалась такая черная злоба?
- Злоба? – вдруг истово шагнул навстречу Котлу отец Василий. – Злоба? То есть, я, по-твоему - злодей? Ничего подобного! Ко всем живущим здесь людям, - он обвел пальцем хуторок, словно имел в виду только его, - я не чувствую ничего другого, кроме любви, сочувствия и сострадания! Знаешь, Бог создал мир очень многогранным, красивым и…сложным. То, что я творил – должен был делать по велению долга. Долга перед церковью. А если долг вдруг начинает вступать в противоречие с призванием, это… Это сложно.
- Может, тебя теперь еще и пожалеть?
- Да нет, не стоит. Чья-то жалость или участие мне ни к чему. Совсем не за это борюсь и не для того стараюсь.
- А для чего? Чтобы побольше людей удавить?
- Да ты только представь, что весь мир станет таким, каким учит быть вера Христова? Если в этом мире перестанет решать все единственный закон – закон силы, а на смену ему придет другой закон – закон любви. Это - плохо? Если все будут жить по учению нашему, а вовсе не по тем законам, какие придумали правители, которые в корысти своей думают только о том, как бы свою мошну набить поболе, и плевать они хотели, какими п;том и кровью людскими даются их блага. В том числе, кровью и потом и твоих родителей.  И твоей. Разве правильно, что наша жизнь должна подчиняться людям не самым лучшим? Да, сильным. Да, родовитым. Но не лучшим из нас. Жестоким, избалованным властью и уверенным в своей безнаказанности. Я сильнее, значит я и прав. Разве ты никогда не хотел бы изменить этот мир, сделать его лучше? Никогда не хотел?
- Хотел...
- Ты – хочешь. А мы – меняем.
- И как же церковь твоя может изменить целый мир?
- Уже меняет.
- Убивая людей направо и налево? Меняя по своей прихоти судьбы целых народов? Да какое там меняя? В грязь втаптывая! Уничтожая! И кто сказал, что вы, добившись своего, тоже не станете купаться в роскоши, добываемой все теми же п;том и кровью людей? Да чем вы лучше царей, ханов да князей?  Те хотя бы для каждого – свои, можно сказать, родные... И вовсе не такие они звери, как ты малюешь. Да, они в своих вотчинах цари и боги, что хотят, то и воротят. Но какой хозяин сверх меры станет гадить в собственном доме?
- Не стану спорить. Звучит, конечно, жутко. И спорить тут можно бесконечно. Но конечная цель, поверь мне, того стоит. Она – выше все этого. Понимаешь? Выше. Говоришь, невозможно построить царство Божее на земле людскими руками? А кто это знает? Что, кто-нибудь пробовал?
- А! Так мы, оказывается, еще и святыми себя считаем? Ничего, что ручки-то в кровушке по локоть? Не скользко по ней ходить, когда с пальцев ручейком стекает? Разве этому вера ваша учит?  Как же насчет «не убий»?
- Не нужно попрекать меня заповедями, юноша. Мы, может, и не святые… А кто же они такие – святые? Великомученики? Те, кто за веру свою – на костер, на копья, на … да на любые муки! Жизнь – за веру. Затем, чтобы в другой жизни, той, вечной, что ждет за границей этого мира. упокоиться с блаженством в душе. А мы…я…лишаю себя даже этого. Да, я знаю, что за все эти прегрешения путь в райские кущи, к подножию престола Господнего, мне заказан. Навсегда. Зато совершенно точно меня ожидают вечные муки ада. Телесными муками на земле мои мучения не кончатся. Они продолжатся пытками жесточайшми, изощреннейшеми, ужаснейшими – в мире, где правит враг человеческий. Тот, кто знает в них толк. Я это прекрасно понимаю. И все равно иду на то, на что иду. Так не первый ли я святой среди всех святых после этого?
- Я бы тебе знаешь, чего посоветовал? Никогда сюда не возвращаться. Ни самому, ни всем твоим подружкам. Чтобы и тени ваших черных сарафанов на Руси не было. Или не понятно вам еще, что не приживется здесь все то, чему вы поклоны бьете и под что других нагнуть пытаетесь?
- Что так?
- Да хотя бы потому, что чужие вы здесь. Совсем. И веры вам нет.
- Веры?  Ты сказал - "веры"? Хм. Забавно. На самом деле, вера - это по большому счету все, что мы несем в этот мир. Все остальное вообще не важно. Ни твоя судьба, ни моя, ничья. Вера - это то, что двигает нас выше и в помыслах наших, и в желаниях, и вообще в жизни. С ней мы становимся и чище, и лучше. Лично я считаю, что вера - это все. Хотя слово само по себе очень простое, да? Ве-ра... Вот ты, к примеру, веришь в своих богов?
- Ну уж поболе, чем в вашу брехню.
- Вот видишь. Не веришь. Иначе бы сказал - да, конечно, верю. Башку, мол, тебе сейчас проломлю за такие вопросы. А ты начинаешь сравнивать. Больше веришь, меньше. Кто лучше, кто хуже, а у кого и вовсе срам длиннее... Вот если ты в идолов своих так сильно веришь, почему тогда вышел на арену на суд богов, который на самом деле изначально балаганом был? Так-то ты почитаешь своих вышних покровителей? Какая ж это вера? Когда служители богов начинают поклоняться власти земной, ставить в своем мировоззрении таких же людей, как они сами, выше богов, вот именно тут-то и наступает конец религии. А я хочу, чтобы человек верил. Всегда. Даже если бы у него ничего кроме этой веры в жизни не осталось - все равно бы верил. Только тогда люди перестанут быть стадом. А станут людьми.
Он посмотрел на помертвевшего от страха Якова, по-отечески ему улыбнулся и ободряюще потрепал по плечу.
- И знаешь, что? – снова посмотрел он на Котла. – Если уж и Светлый князь знает все, в чем ты меня сейчас тут обвинил - а раз он не пожелал нас проводить, значит, знает – но никак нас за то не наказывает, значит, понимает, насколько бесполезно переть против церкви. С Царьградом, откуда наша церковь проистекает. он на конфликт не пойдет. Даже несмотря на то, что здесь случилось. А значит, вместо нас прибудет в ваш стольный град новое церковное посольство. И он его примет, никуда не денется!
Митрополит помолчал, будто ожидая, когда кипящий Котел выхватит перстнев меч и снесет ему голову. Но белозерец, стиснув зубы и кулаки, сдержался.
- Ничего тут поделать нельзя! – убежденно выдохнул митрополит Василий. – И уж тем более, ничего не сможешь поделать ты.
- Да? – воскликнул вдруг Котел, словно только этих слов и дожидался. – Так уж и ничего?
Он резко крутанулся на каблуках и, с перекошенной бешеным оскалом рожей, врезал Якову прямо в лицо пудовым своим кулачищей. Свет в глазах молодого черноризца сразу померк, по губам потекло что-то липкое, теплое и солоноватое, а все остальное он слышал так, словно ему в уши набили тряпок. Единственное, что чувствовал совершенно определенно – стальные пальцы Котла, схватившие его за ризу и теперь изо всех медвежьих сил прижимающие к своему окованному кольчугой торсу.
- Кое-что я все-таки сделать могу! – бешено лаял Котел. – Этого маленького упыренка оставлю, пожалуй, себе. И мнооооого для него развлечений придумаю. Чтоб хотя бы он уж точно святым заделался.
Конечно же, всему виной было полубессознательное состояние и пелена в глазах. Естественно, Якову лишь показалось, что отец Василий не бросился отбивать его, служителя истиной веры, у проклятущего варвара, а вместо того вздохнул с неким даже облегчением. Потому что то, как он после этого вздоха осуждающе покачал головой, привидется уж точно не могло.
- Мне тебя искренне жаль, - смиренно проговорил митрополит, развернулся и, к неземному ужасу Якова, в одиночестве отправился на отплывающий в Константинополь корабль. На тот самый корабль, очутиться на борту которого Яшка мечтал с того самого дня, как прибыл в эту проклятую варварскую страну. И ему действительно сложно было понять, отчего сейчас у него так солоно во рту – от продолжающей хлестать из носа крови, или от бегущих по щекам слез.
- Зато мне тебя – нет, - кинул вслед удаляющемуся царьградцу Котел.
Монашек помимо воли нащупал на своей груди крестик, словно пытаясь хотя бы в прикосновении к нему если не найти спасение, то хотя бы оградить себя от всех бед. Ощутив теплоту меди в руке, он вдруг вспомнил, чей это был крест. Кожевенника Турыни. Того самого, который умер у него на руках. Который, несмотря на то, что принял истинного Бога, все-равно отдал свою жизнь за эту землю.
И лишь сейчас по-настоящему осознал вдруг Яков, что отныне это – его крест.



Эпилог

Все это он уже проходил. Тряская дорога, конский топот и жуткая боль по всему телу, словно его седмицу подряд лупцевала ногами вся печенежская степь.
Потом он очнулся окончательно. Вокруг лес. Дорога, разрезавшая чащобу ровно поровну, весело убегает под лошадиные копыта и тележные колеса. А он, стало быть, только что проснулся.
«Сон, - вдруг с потеплевшим чувством в груди понял Сявка. И на душе у него сразу стало как-то легко и солнечно. – Весь этот кошмар мне только приснился. А мы с Хромом по-прежнему едем на ярмарку. В той же самой телеге!»
От удовольствия, которое доставило ему понимание этого, он с удовольствием потянулся.
Тело мгновенно ответило вспышкой боли. Особенно горло. Если ломоту во всех остальных членах еще можно было объяснить тряской дорогой, то горло в это объяснение как-то не вписывалось.
Сявка резко привстал на локтях и осмотрелся. Лес незнакомый. И дорога вовсе не Пьяная, на которой он знал, почитай, каждую выбоину.
Да и возница – не Хром.
На голову Сявке будто ушат студеной воды вылили, когда его попутчик обернулся на возникшее за его спиной шебуршание  и встретился с парнишкой глазами.
- О, надо же, очухался, - тоном, будто он и взаправду этим открытием был приезрядно поражен, хмыкнул Никодим. – А то мне уже, знаешь ли, волкам в глаза стыдно смотреть. Они тут голодные рыскают, на меня осуждающе смотрят. Везу, мол, совершенно для меня бесполезный труп в телеге, а им он куда больше пригодился бы. Пару раз чуть было даже не пожалел их.
- Где я? – прохрипел еле слышно Сявка.
Если Никодим не сон, то и все остальное, значит, тоже ему вовсе не привиделось. И битва у Мегры, и разъяренная рожа Сыча, рвущая его горло. Но что было дальше – он совершенно не помнил.
- Как это – где? В телеге. Или в вашем языке еще нет что ли слова, служащего определением транспортного средства с четырьмя колесами на гужевой тяге?
- Чем закончилась битва? – не желая слушать очередной ромейский многомудрый бред, перебил Сявка.
- А чем они обычно заканчиваются? Полным полем трупов и толпой радостно вопящих безумцев, полагающих, что они ее выиграли. Хотя как можно выиграть резню? Бойня - это ж все-таки не бега.
Сявка всегда испытывал жгучее желание от всей души вдарить по этой всезнайской роже хорошим размашистым ударом. Но он видел этого святошу в действии, и вполне имел представление, чем это может для него закончиться.
- Что случилось с нашей ратью? Где Хром? Где Перстень, Котел, все остальные?
- Понятия не имею, - пожал плечами ромей с таким видом, будто говорили они о том, будет ли сегодня дождь.
- Но… Как это, не знаешь? Я же там был, а сейчас оказался здесь. Как-то ведь я сюда попал?
- Ой, ладно, можешь не благодарить. У вас это, насколько я понимаю, не особенно заведено. Особенно когда дело касается ромеев. Это я тебя оттуда вытащил. На собственном, прошу заметить, горбе. При полном, кстати, обмундировании. Ты что ли нарочно кольчугу потяжелее на себя нацепил?
- А ты там откуда взялся?
Никодим помолчал некоторое время, понукая лошадь.
- Знаешь, в тот миг, когда ты нарушил указание Хрома и сбежал от меня, я даже обрадовался. А кто-то, думаю, говорит, что Бога нет. Как это – нет? Вот, пожалуйста, проблема и головная боль в одном лице сама сбежала. Чем не божий промысел? Ну, и подался себе по своим делам. А потом, конечно, совесть заела.  Вернулся. 
- Да и интересно было, чем все закончится.  Это ж все-таки твоя идея на кону стояла, и от того, кто в битве победит, для тебя многое зависело.
Никодим хмыкнул.
- Послушай, воин сказочный, битва – это когда хотя бы по десять тысяч с каждой стороны выходят в чисто поле, и шустрят, кто кого лучше перебьет. А то, что видел ты – банальнейшая резня. Или, как я уже говорил выше, бойня. Особенно, если с одной стороны осталось пять десятков полумертвых оборванцев, а с другой – шесть сотен очень злых головорезов. Окончания такого спектакля дожидаться нет никакого смысла. Человек более-менее сведующий, к коим я отношу и себя, с первого взгляда может определить, что и как там будет в финале.
- То есть… они там все… погибли?
Сявка, который всех этих людей привык видеть живыми, здравствующими и в основном жизнерадостными, даже представить себе такого не мог.
- Прости, что не дал и тебе к ним присоединиться.
Долгое время они ехали в молчании. Только над головами перекликались лесные птицы, где-то стучал детял, да поскрипывала на кочках и выбоинах телега. Солнце словно играло в прятки, то выглядывая на краткий миг сквозь листву деревьев, то вновь прячась где-то в кронах. Почти у самого носа деловито прожужжал тяжелый шмель. Лишь после того, как проехали пару верст, Сявка, наконец, снова заговорил.
- Расскажи, - сказал он, потирая зудящее горло.
На сей раз Никодим хохмить и издеваться отчего-то не стал. Фыркнула вместо него лошадь. И запрядала ушами, будто слышала этот рассказ уже сто раз, и еще раз слышать его не желала.
- Что там как происходило, мне из лесу особо рассмотреть не удалось. Но вот что я видел отлично – это то, как за вашими спинами человек, которого мы все знали по забавной челке и имени Сыч, и который очень сильно любил менять своих хозяев, а верен оставался только лесному своему воинству, эту рать оборвышей по-тихому к месту рекомой сечи и привел. Он имел возможность ударить вашему ополчению в спину в любой момент. Но не смог. Вам бы надо по этому поводу сложить хвалебную песнь человеческой трусости. Где и кем только не битые, сычовы тати не пожелали встевать в эту резню. И лишь тогда ему удалось их выпихать из лесу, когда они поняли, что от ополченцев осталась совсем уж жалкая кучка. Стрелков у него, опять же к слову о вашем везении, набралось всего пятеро. Их он оставил в лесу – прикрывать атакующих. Не глупо, кстати, поступил. Им-то любо дело было стрелы слать в чисто поле, а в них стрелять – поди знай, куда.
- Что-то не припомню, чтобы в нас хоть одна стрела прилетела.
- Память твоя работает совершенно отменно. Они и не прилетели. Я всех этих лучников, хм, досрочно вывел из боя.
- Ты?
- Своим явно выраженным удивлением ты меня немного даже обижаешь. Мне и не такие штуки приходилось проделывать. Особенно в то время, когда я еще не был так, ммм, свят, как сейчас.
- Тебе это зачем нужно было? Сыч же был человеком, который за всем этим стоял. И не без твоей помощи все это затеял.
- А знаешь, мне вдруг стало обидно после того, как он меня решил убить.  Сам даже от себя не ожидал, что могу оказаться столь мелочным. обидчивым и злопамятным. К тому же не совсем целесообразно было бы посадить на престол Белоозера человека, который чересчур уж себе на уме. Это могло означать лишь одно - впоследствии оказывать на него влияние будет не легче, чем на увидевшего крольчиху кролика. Вот я и подумал, что своевременная смерть всегда лучше никому не угодной жизни. Тормунд Дубовая Голова мне в роли правителя Белоозера моему сердцу вдруг стал многократно милее. Собственно, именно поэтому, когда я понял, что ваш прославленный физическими и доблесными качествами организма Котел пребывает, увы, не в том состоянии, чтобы убить Сыча, сделал это сам.
- Так это ты послал в него стрелу?
- А кто ж еще? Или, может, ты подумал, что и в самом деле вовремя подоспела княжеская подмога, и всем вам пришло сказочное избавление?
- Но ведь там была конница.
- Засадный отряд боярского сына примерно в четыре-пять десятков копий. Ты сам-то как считаешь, много они там могли навоевать? Так что я еще вовремя успел вытащить тебя из-под норманнского носа.
- То есть… То есть Руси больше нет?
- В известном смысле, она, конечно, никуда не делась. Все-таки времени прошло не особенно много – не больше пары дней, - это так долго я провалялся безжизненным кулем, ошарашено подумал Сявка. - Но очень скоро хазары, печенеги, булгары и норды начнут ее рвать между собой. Как гончие оленя. А великий заморский Царьград будет смотреть на дело рук своих, и с удовольствием эти самые руки потирать.
- Царьград? Да это все твоя, лично твоя вина! – сорвался Сявка на крик. В лесной тиши он, наверное, разнесся очень далеко. Птицы окрест, по крайней мере, приумолкли, когда эхо пошло гулять меж деревьев.
- Спокойно, - примирительно выставил вперед ладонь, призывая отрока к тишине, Никодим. – Места тут нам незнакомые, а торговый путь – совсем рядом. Значит, лихого народца окрест может шляться превеликое множество. Ты по такой категории граждан очень сильно соскучился что ли?
- Да какая теперь разница…
- Это с каких это пор ты в великодержавные герои записался? Жил себе мальчонка в глухом лесном углу, который назывался так, что слово «дерьмо» на языке так и вертится.
- Овнище – это не то же самое, что…
- Не важно. Жил бы себе и жил на своем краю мира. А о том, что власть сменилась, узнал бы по тому только, что на полюдье совсем другие люди явились дань собирать. Ну, другие, и другие, тебе-то какая разница? Лишь бы больше не сдирали. Но нет же. Только успел высунуть нос из своей берлоги – и сразу видным государственным деятелем сделался. О Руси печалиться начал. А ты часто о родителях своих в последние месяцы думал? А? Мне вот, например, сдается, что они мне куда больше признательны будут за то, что я жизнь твою сохранил, чем были бы, узнай, как доблестно ты был выпотрошен нордами  за то, чтобы держава осталась стоять на месте.
- Да столько жизней там было положено!
- Тише, - снова шикнул Никодим. – Судьбы держав и народов решаются как правило посредством большой крови. Не знаю, кто это правило придумал, но так уж повелось. А то, в чем приняли самое деятельное участие мы с тобой – так и зовется: «милосердная война». Потому что итог ее тот же – перерисованная политическая карта мира, а цена за это уплачена со значительной скидкой.
- Как ты можешь так говорить? – перед глазами Сявки вставали растерзанные войной тела Мухомора, Ручья, его собственными руками убитого Ивы, треплющего его вихры Хрома, хохочущего Котла. – Ты же о людских жизнях говоришь, не о кошеле с золотом.
- С медяками, - не особенно смутился Ромей. – Если уж в данной связи о человеческих жизнях и рассуждать, то как о прохудившемся кошеле с жалкими никчемными медяками. Ты думаешь, кто-то сейчас даст больше одного ломаного грошика за обе наши с тобой жизни? Меня вот, например, на кол одинаково горячо желают усадить и греческие церковники, и русы, и норды с печенегами. А тебя, думается, так, рядышком за компанию примостят.
- Ты-то с чего вдруг впал в такую немилость?
- А я всегда шел по мне одному нужному пути. Скажем так, не вместе с ромейскими заговорщиками, а вроде как параллельным курсом. Сейчас наши пути разошлись. Кто знает, может, когда-нибудь снова сойдутся.
- И куда, интересно, твой такой особенный путь ведет?
- Вот сюда. Под Ладогу. Есть тут одно интересующее меня место, но проблема в том, что скрыто от людских глаз оно было так давно, а этих самых глаз его видело так мало, что упоминания о нем пришлось собирать по крохам. Даже по преданиям и прочему фольклору. Спасибо тебе, указал мне тогда в темнице верный путь. Ключ к искомому тайнику хранился, тоже, кстати, с бородатых времен, именно в той единственной в стольном граде корчме, носившей нормальное, логичное название, которую мы с тобой имели удовольствие посетить. О тайнике с ключом не знал даже теперешний ее хозяин. Ну, как теперяшний. Теперь-то он и мощам своим не хозяин. Так вот. Место, где можно найти требуемую дверь, этим добытым нами ключом отпираемую, как выяснилось, знал тоже один только человек. По крайней мере, один из известного мне круга людей. Не догадываешься, кто?
- Хром?..
- Эх, - раздосадовано мотнул головой ромей. – Я-то думал, не допрешь, хотел посмотреть в твои круглые глаза. Ну, да ладно. Да. Хром. Один из тех людей, кто когда-то входил в особую дружину князя Рюрика.
- Так это ж сколько лет прошло с тех пор, как этот князь преставился?
- А кто тебе сказал, что, отказавшись от княжения, он умер? Он укрылся от любопытных глаз, ушел в тень, но для того лишь, чтобы никто не мешал и не наскучивал ему всякими войнами и прочими покушениями, отвлекая от главного дела его жизни.
- Это что ж за дело такое?
- Увидишь. На слово все равно не поверишь.

                ХХХ

Для начала им пришлось лезть в берлогу. В отличие от ничего не сведущего в лесных приметах ромея, Сявка сразу же узнал, что это за нора такая. И наотрез отказался туда соваться. Никодим поначалу состроил удивленную рожу, посетовав, что времена пошли не те, и даже медведи из глухих чащоб в родную стихию возвращаться почему-то не желают. Потом убедил, что никакого медведя там наверняка нет. Это - отвод глаз на тот именно случай, если какой случайный охотник вот так же случайно на лаз наткнется. И оказался, сволочь, прав.
Приземистое медвежье жилище оказалось чересчур вместительным, а узкий ход, в который постепенно перешла эта вырытая в земле нора, был удивительно длинным и высоким. Долгое время петляли в темноте, почти на ощупь, а когда сверху, наконец, просочился солнечный свет, Сявка задрал голову. Пробирались они по дну очень узкого лога, шириной как будто бы нарочно сделанного по ширине плеч человека. Такого плечистого человека, как Никодим. Горловину странного этого овражка закрывали сплетающиеся в пяти примерно саженях над головой корни растущих по его краям деревьев. Под ногами шуршали нападавшие сюда за долгие годы прелые листья и сухие иголки. Полумрак лога вновь сменил плотный сумрак следующего подземного хода. Земля на ощупь была удивительно твердой. Словно и не землей была, а, к примеру, замощенной дорогой. Но предположение это Сявка быстро отбросил – кому ж придет в голову мостить дно пусть и очень странного, но все ж таки овражка, да еще в такой глухой чащобе?
Мысли его прервались, скакнули как зайцы и прыснули в разные стороны, когда он сослепу налетел на идущего впереди Никодима.
- Осторожнее, витязь, - прозвучал насмешливый голос ромея. – Не хватало еще мне выронить ключ в этих потьмах, и потратить еще пару месяцев на его поиски. Жди здесь.
Ждать пришлось довольно долго. Судя по доносящися до Сявки звукам, они вышли в какую-то обширную подземную пещеру, непонятно откуда взявшуюся в местности, где гор отродясь не было. Ромей шуршал, стучал, шурудил и поругивался вполголоса никак не менее, чем в двух десятках саженей впереди. Сявка хотел уже было присесть на землю – пережившее первый в жизни настоящий бой тело не успело еще оправиться от его портясений – как перед ним вновь неожиданно возник Никодим. И нетерпеливо потянул за рукав.
- Значит, так, - с дрожащим от предвкушения голосом сказал он. – Нащупай в стене ключ, примерно вот здесь, сейчас я направлю твою руку…вот… нащупал?
Нетерпение и жгучее волнение передались от Никодима и Сявке.
- Да, нащупал, - ответил он, действительно почувствовав под пальцами маленький сплющенный кусок прохладного металла. 
- Это второй из двух ключей. Поворачивать их нужно одновременно, иначе дверь не откроется.
- А, понятно, - кивнул Сявка, хотя и не был вовсе уверен в том, что это движение его головы черноризец сможет разглядеть. – Значит, совесть тебя заела, когда за мной вернулся. Да? А вовсе не потому меня вытащил, что без второго человека дверь открыть невозможно.
- Детали, - даже по тону можно было понять, что Никодим от сявкиного вопроса попросту отмахнулся. – На счет три. Раз. Два… Три.
Одновременно они поваернули эти железки, или нет, Сявка видеть, конечно, не мог. Но по тому, что впереди что-то металлически заворочалось, задвигалось, защелкало и загремело, можно было понять, что у них все получилось. С рокочущим грохотом стена прямо перед ним дрогнула и… поползла в стороны.
Что скрывалось в образовавшемся проеме, откуда пахнуло сухостью и пылью, по первому времени в потьмах разобрать было решительно невозможно. До тех пор, пока отовсюду и ниоткуда одновременно не загорелся, сначала слабо, а потомг все больше набирая силу, голубовато-мертвенный свет. Над головой завыли какие-то вихри, и пещера начала наполняться сладковато-свежим воздухом. При этом ход, через который они вошли в пещеру, с железным лязгом захлопнулся, заставив отрока вздрогнуть и обмереть от страха. Но, увидев довольное, как у лисы в курятнике, лицо ромея, он заставил себя не выказывать страх.
- Надеюсь, мы здесь не навечно теперь заперты? – с деланно равнодушным видом осведомился он.
- Люди, сделавшие все это, как-то ведь отсюда выбрались.
- И что это? Что это – то, что они сделали?
- Сейчас узнаем. Но главное для тебя, думаю, сокрыто вот здесь.
Бодрым шагом приблизившись к огромному парусу, размеров таких, что Сявка слабо мог даже представить себе корабль, который мог бы под ним ходить, церковник взялся за свисающий почти до самого пола угол, заглянул под него, распрямился, хитрожопо улыбнулся, ухватился за него обеими руками – и дернул. Парусина, будто бы нехотя, величественно и медленно съехала на пол.
И перед потрясенным взором Сявки предстало нечто огромное, сплошь железное и даже в неподвижности своей донельзя грозное. Очертания его что-то сразу же напомнили: широкий размах крыльев, узкая, хищно и требовательно выдающаяся вперед голова, какой-то нарост на ней сверху…
- Мир гораздо более велик и удивителен, чем может вместить в себя твое воображение, мой архаичный друг! – засмеялся Никодим так, будто обрел сейчас потерянное столетия назад счастье рода человеческого. – Прошу любить и жаловать! Кто-то называет это самолетом, но для тебя, любителя великих сказочных деяний, пусть это будет – дракон! Тот самый!
И вдруг Сявке, похолодевшему от накатившего страха, пришли на ум услышанные им, казалось, в другой жизни слова: «Еще одной небесной битвы эта земля не переживет. А если уж она случится, пусть победит в ней заступник».




Синопсис к приквелу:

1 глава
Хром (тогда еще не Хром, а Волк либо Тверд) вернулся домой из Царьграда, где несколько последних лет служил в гвардии базилевса. В Византию подался не по своей воле – из Киева вынужден был уехать из-за того, что князь приказал это сделать (завел роман с девицей, которую сватал видный боярин. Князь прознал, и чтобы упредить кровопролитие, молодого да горячего дружинника отправил за море). От родителей, например, Хром узнал, что за все эти годы его возлюбленная так и не родила мужу. Естественно, этим же вечером решил залезть в боярский терем и взглянуть на нее. Залез. Взглянул. Едва не попался, но бежать помогли двое воинов, с которыми он вернулся из Царьграда (Хват, хитрец, ходок и выжига, и Туман, который в Византии обучился грамоте и пристрастился к наукам). Сбежать то они сбежали, но не знают, узнал ли в нежданном ночном посетителе муж Хрома или нет. А утром его вызвали к князю.
Князь встречает не особенно приветливо. И в чем тут дело – в ночном променаде, либо в, собственно, службе другому сюзерену, понять решительно не удается. В любом случае, князь дает понять – в течение двух дней Хрому надлежит стольный град покинуть. И больше сюда не возвращаться.  Но тут же, в детинце, ему встречается Путята, входящий в купеческую гильдию и  предлагающий Хрому работу – сопроводить его к Полоцку, где то ли подвергся нападению, то ли был сожжен тамошний «филиал» этой самой гильдии. Организация эта влиятельная и раскинувшаяся по всем городам Руси. Хром подумал, да под уговоры Хвата и Тумана согласился.
В каждой главе размещу подсказки на то, что мир этот скорее прикидывается дремучим средневековьем. Например, в первой просыпается Хром под кукование кукушки. Его мысли – о том, чтобы свернуть ей шею и выбросить. Именно выбросить. Чтобы осталась недосказанность, как и куда можно выбросить кукушку. Позже ткнуть читателя носом, что это – часы с кукушкой, а не птица.  - НЕ ЗНАЮ, НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ ВСЕ УПОМИНАНИЯ О ПОДСКАЗКАХ ЭТИХ ОСТАВИЛ из прошлого синопсиса, НО ТЕПЕРЬ ОНИ МНЕ ОТЧЕГО-ТО КАЖУТСЯ ШИКАРНО ТУПЫМ МЕГАОТСТОЕМ, как сказал бы эрик картман. Впрочем, может, если должным образом обыграть, то можно и вытащить.

2 глава
Правда, утром выяснилось, что князь тоже отправляет вместе с ними свою дружинную сотню. Купец Путята, нанявший Хрома, не особенно счастлив этому обстоятельству, потому что, во-первых, не собирался в дело посвящать сторонних людей, во-вторых, киевский князь с полоцким нордским конунгом, хоть тот я являлся формально киевским данником, были едва ли не в состоянии войны. Поэтому появление сотни из стольного града, понятно, тихому и не бросающемуся в глаза расследованию явно не поспособствовало бы. Но князь твердо стоит на своем.
Необходимое ПОЯСНЕНИЕ: Купцов на Руси было, конечно, много. Но гильдия эта стояла особняком ото всех и была наиболее влиятельным и богатым сообществом. Как, впрочем, и самым тайным и закрытым для посторонних. По сути фактически она не подчинялась вообще никому. А князь по своду древних законов во-первых, не имел права лезть в ее дела, во-вторых, должен был по первому требованию оказывать всестороннюю поддержку. Собственно, свое вмешательство в это расследование он объяснил именно этим правом – помогать при первой возможности. Хотя в данном случае это было скорее оправданием собственных противоправных действий, потому что никто его о помощи не просил.
Почему – будет выясняется по ходу всего повествования. Если в общих чертах, то гильдия – единственная организация, сохраняющая прямую связь с технологической цивилизацией. В следствие некоего катаклизма, ядерная война или метеорит там (но ядерная война кажется поперспективней и пореалистичней в учловиях наступления всеобщего пердимонокля), старый, наш с вами мир был разрушен. Очаги цивилизации остались, но в концентрированном и ограниченном пространстве. Если точнее – они со временем сосредоточились исключительно вокруг месторождений необходимых полезных ископаемых, нефти и газа. Таким образом, прежняя русская цивилизация сохранилась в Сибири. Западно-европейская – в Англии, около шельфа на Северном море. Азиатская – у Каспийского моря. Каждая из этих сохранившихся цивилизаций не собирается развивать мир по прежнему образцу. Всех устраивает теперяшнее положение дел, когда небольшое современное общество управляет остальным, постепенно скатывающимся во мрак средневековья миром. Но чтобы ограничить себя от влияния других цивилизаций, каждая из них создавала вот такие «буферные зоны сдерживания» в виде средневековых царств и княжеств, которые стояли бы между этими цивилизованными «островками». Таким образом, прошла  не одна сотня лет. То есть современное оружие осталось вполне себе функциональным, потому что не валялось где-то в земле сотнями лет, а продолжало производиться. Объемы потребления нефти-газа снизились во много раз из-за того, что использующее их общество сократилось в тысячи раз, а потому даже за две-три сотни лет запасы до сих пор не истощились. А во всем остальном, средневековом мире, память о мире прежнем как водится стерлась, скатилась в сказания и прочие предания, которым уже никто и не верит всерьез. (В перспективе именно таким образом можно замутить, например, тему крестовых походов, организованных в очередной раз западной цивилизацией на место позабытых-позаброшеных месторождний на месте Ирана да Саудовской Аравии из-за того, что свои собственные месторождения начали истощаться. Но это так, пометил на всякий пожарный, чтобы не забыть).  Но в любом случае, связь со «своим» средневековым миром каждой из трех цивилизаций была необходима. Хотя бы для того, чтобы поставлялось сырье для легкой и пищевой промышленности, контролировать пути развития цивилизаций, чтобы дальше средневековья они больше никуда не шагнули, а также неотступно продолжались блюстись необходимые национальные традиции, необходимые для сплочения государства. Именно поэтому русская цивилизация установила а) на подконтрольной себе средневековой территории модель Киевской Руси, б) а у границ с подконтрольными английской цивилизации территориями на Балтике – модель раздробленного государства варягов. Соответственно,  стоящие заслоном между варягами и шельфом в Северном море викинги-норманны, а также сильные, но раздробленные германские племена и постоянно норовящая воткнуть нож в спину Руси Византия – это подконтрольные Англии племена. Хазарский каганат и кочевые племена – задумка "каспийской цивилизации".
На заре воплощения задумки именно такого устройства мира, на Руси правящая княжеская верхушка была сплошь из выходцев цивилизованного мира. Позже лишь киевский князь, который контролировал жизнедеятельность этого государства, был «современным» человеком, а все остальные уже назначались им из числа «аборигенов». Со временем и эта традиция ушла в прошлое, когда даже княжеская династия забыла о своих настоящих корнях. И лишь купеческая гильдия по-прежнему руководилась «засланцами» из цивилизованной Сибири, потому что по-прежнему напрямую была с ней связана. Именно поэтому был написан насчитывающий уже сотни лет свод законов, ставящих гильдию по сути выше князя. Первые "цивилизованные" князья, зная настоящее назначение этого закона, не были против, а последующие просто тупо следовали укоренившимся испокон веков традициям. Гильдия руководилась из Новгорода, где располагалась ее «штаб-квартира». А все филиалы, раскиданные по городам, руководились местными средневековыми купцами, умеющими выполнять распоряжения, не задавая лишних вопросов. Путята, нанявший Хрома – был именно из таких. А киевский князь , о котором речь идет здесь, любил власть настолько, что решил забрать ее себе полностью, переписав законы и подчинив, наконец, себе гильдию купцов. Именно поэтому он тоже заинтересовался в этом деле и решил принять в нем участие.
Но - все это будет по крупицам выяснятся по ходу дела. 
Лемех, который был назначен главным в княжеской сотне, прежде ходил в подчинении у Хрома, не особо обрадовался возвращению бывшего соратника, резонно полагая, что тот в его сотне сейчас вести себя как начальник и рушить его авторитет. Тем более, что князь не сказал, кто из них в этом походе назначен главным. К Хрому Лемех относился с ревностной настороженностью, к Туману с плохо скрываемым презрением, а к Хвату как относится не знает – слишком тот хитер. Прямой, но тугодумный. Преображается, когда дело касается сечи. Выдвигаются наутро. И только тут выясняется, кто в этом походе будет главным. Боярин Полоз. Тот самый, к жене которого Хром и проявлял интерес. Случайность это, или нет, никто, конечно, перед Хромом с Лемехом отсчитываться не стал.   


3 глава
В Полоцке местный нордский конунг Аллсвальд не сильно рад видеть сотню  киевского князя. Право княжить в Полоцке заслужил еще его отец, который был изгнан из своих земель, пришел на службу со своей дружиной к киевскому князю, и, став за долгие годы тому верным союзником, заслужил под старость должность полоцкого наместника. Но у властолюбивого сына старого князя он ходит в немилости. Конунг ограничивает перемещение киевлян, не позволяя оружной сотне валандаться по всему городу и запрещая ей покидать кремль (детинец), где они стали на постой. Полоз тут же начинает намекать, что все это очень странно, и что полоцкий конунг явно что-то хочет от них скрыть. Они добиваются, что по крайней мере купцу Путяте с охраной (то есть Хромом, Туманом и Хватом), а также Полозу с Лемехом разрешено покинуть детинец и осмотреть место, где раньше был двор купеческой гильдии. Сейчас от него остались одни головни. Сгорел ночью, и что там случилось – не знает никто. Все люди, работающие там, убиты. Некоторые – так и с семьями.  За день обошли все подворья людей, связанных с гильдией, и  почти ничего не нашли. Кроме того, что наткнулись на копии  «актов выполненных работ», которые по правилам гильдии должны тайно копироваться, а копии эти должны хранится в отдельном месте. Так вот по этим записям выходило, что последний, кто загрузил на складах полоцкой гильдии свой товар на лодьи, был некий хазарский купец  тархан  Илдуган. Обходили город отдельно друг от друга. Путята не возражал, когда Полоз предложил разделиться, напротив, даже обрадовался возможности избавиться от княжьего надсмотрщика. И поэтому о находке «хазарского следа» Полоз ничего не узнал. Лишь вечером собрались все вместе, и тут же Полоз, выяснив, что они ничего не разнюхали, объявил о том, что они спешно уходят обратно.

4 глава
Утром собрались и выдвинулись. Лишь когда покинули Полоцк, на дневной стоянке Полоз объявил, что нашел свидетелей, показывающих, что гильдию сожгли норды.  Причем не абы какие, а из дружины конунга Аллсвальда, и их опознали. И с этой новостью боярин со своим личным десятком охраны отбыл на встречу с указанными свидетелями, которых тайно вывез из города.  Сказал, что повезет их в Киев лично, а им всем, то есть сотне Лемеха и Путяте со своими охранниками, нужно продолжать следовать прежним путем и делать вид, будто ничего не изменилось. Это на случай, если на княжий отряд захотят устроить засаду.  Путята – против. Потому что купец гильдии не обязан выполнять распоряжения даже князя, не то что княжьих бояр, а еще потому, что тоже хочет увидеть и допросить этих свидетелей. И рассказал о том, что неплохо было бы еще проверить «хазарскую версию». Полоз, понятно, отказал, приказал Лемеху ограничить купцу и его охране свободу передвижения, а если понадобится, то даже связать. Если уж они скрыли то, что узнали о хазарском купце, то доверия к ним теперь нет. И убыл.
Подсказка – писарь записывает все писАлом, которое время от времени обстругивает специальным маленьким ножичком и смачивает языком (то есть – деревянным карандашом, которые были изобретены в 17 только веке)
Прозвища дружинников – Туча, Жернов, Цыбуля, Репа, Ворох.


5 глава
На них действительно напали. Большой отряд нордов, на щитах которых красовался герб полоцкого конунга. Битва, поражение. Но у Хрома стали рождаться подозрения, что норды эти не вполне настоящие, потому что их в сече тоже полегло порядком, и не такие уж они мастера боя оказались, каковыми нордам быть полагается. Во время отступления, когда битва уже была по сути проиграна, раненого Хрома ВДРУГ спасает незнакомец. Делает он это легко и непринужденно. Даже несмотря на сопротивление собственно Хрома, который не желает бросать своих.

6 глава
Очнулся Хром вечером у костра, запаниковал. Незнакомец представился Проком, и оказался он человеком, отвечающим за вопросы безопасности в главной палате купеческой гильдии – в Новгороде. У него были вопросы к Путяте по делу о разгроме полоцкой гильдии, но раз тот не выжил в битве, то Прок решил выспросить обо всем, что они разузнали в Полоцке, у Хрома.  Сам он в Полоцке был тоже. Собственно, Путяту туда вызвал именно он – для отвода глаз, чтобы от себя отвлечь внимание. Хром рассказывает и о нордском следе погрома гильдии, доклад о котором поспешил отвезти в Киев Полоз, и о том, что они узнали о хазарском купце в копиях грамот. Прок же отметил, что хоть напали на их сотню разодетые в нордов люди, да еще с эмблемами полоцкого конунга, он слышал, как командовал ими некий болышчы, что означает «помощник» Буйук. И звание это, и имя – хазарские. И совпадения, чтобы два хазарина оказались замешаны в одном темном деле, быть не может. Так что им теперь, получается, по пути – нужно разнюхать все куда лучше, чем сделала их киевская "комиссия".  И как можно скорее, потому что киевский князь, которому не очень нравится в своем государстве целый город под нордской рукой, куда охотнее примет версию Полоза.
Подсказка – Хром чересчур быстро поправился. И поэтому не знал, что предположить – то ли времени прошло много, то ли рана оказалась более пустячная, чем он думал, либо его знакомец оказался еще и очень искусным целителем. Позже выяснится, что Посвист отнес его в один из скрытых под землей бункеров-схронов, где подключил к футуристической системе жизнеобеспечения. Та его и излечила. Именно поэтому хоть одно отделение купеческой гильдии – новгородское – и оставили под управлением современных людей. Чтобы они присматривали за всеми этими схронами, при необходимости пополняя их. Может даже – за ракетными шахтами, которые тоже были расположены в глухих лесах.

7 глава
Возвращаются в Полоцк. Там узнают, что дружина Аллсвальда никуда не выдвигалась, ни с кем не сражалась и потерь не несла. Но в таком случае, с кем тогда бился киевский отряд? Узнают, что, не останавливаясь в Полоцке, в последние дни миом города двигался лишь один нордский отряд, хирд некоего ярла Хёгни.  В сторону Новгорода. Пошли по его следам. Нагнали. И обнаружили, что Туман и Хват в этом самом отряде держатся пленниками. Вызволяют их. В ходе этой спасательной операции новгородец демонстрирует поистине мудреное искусство ведения поединка. Не такое, к какому привык Хром. И пользуется совсем уж невиданным оружием, которое собирает, выдергивая железные его составляющие с пояса, сандалий, посоха, висящих на руках, ногах и шее побрякушек (огнестрел с глушителем).

8 глава
Вызволенные пленники рассказывают, что отряд, их захвативший, действительно подчиняется хазарам. Его разделили на две части, головная двинулась в Новгород под началом того самого таинственного хазарского купца Илдугана, а вторая под руководством его помощника Буйука и ярла Хёгни должна была расправиться с киевлянами и идти следом. И действительно нордов в отряде – от силы полтора-два десятка человек, все - личная дружина Хёгни. Остальные – ряженые тати, набранные отовсюду, где можно было только нанять такой сброд. Их сколотили в одну ватагу, вооружили на нордский манер, почему-то в цвета именно полоцкого конунга, и именно эта свора напала на сотню Лемеха. Вырезали всех, кроме их двоих, потому что они были охранниками купца из гильдии, и потому могли кое-что знать о самой гильдии и поэтому пригодиться в будущем. О гильдии эта парочка не знала нихрена, но Хват, мигом сообразив, что таким образом их могут оставить в живых, убедил своих пленителей, что осведомлены они в этих вопросах получше многих. И по всему выходило, что рать эта ряженая скорее всего и сожгла гильдию в Полоцке, а сейчас собирается уничтожить и главную, новгородскую палату купеческой гильдии. При этом дело выглядит так, будто за всеми этими погромами стоит полоцкий конунг. А, зная любовь к нему киевского князя, несложно предположить, что тот обязательно пойдет на Полоцк войной. И пока они будут друг другу рвать глотки, гильдия в Новгороде будет под шумок тоже уничтожена.  Устремляются в Новгород  - опередить хазарских наемников. Дружинники понимают, что опередить следующий практически параллельным курсом вражеский отряд им вряд ли удастся. Предупредить о его приближении - тоже. Нет ни голубей, ни  гонцов под рукой. Единственное, покупают лошадей, и пытаются все-таки сыграть на опережение. Но за ними откуда ни возьмись увязывается погоня. (Может даже на машинах?) Причем оружие, которое она использует, очень сильно напоминает Хрому то, с помощью которого Прок вызволял из плена его друзей. То есть у них шансов против него нет, они даже не знают, как ему можно противостоять, и если бы не было с ними Прока, им бы пришел конец. Хрома, который схватился с каким-то совсем уж непобедимым воином, хорошо владеющим и колюще-режущими, и огнестрельными орудиями убийства, спас именно он. Правда, метод был скорее не победа, а бегство. Избавиться от погони окончательно удается лишь тогда, когда они в один прекрасный день натыкаются на преспокойно ожидающую и их, и купленный хазарами отряд новгородскую дружину. Каким-то образом, по разумению начитанного Тумана не иначе, как волшебным, Прок связался-таки с новгородцами. Как - тот на разборе таких мелочей перед битвой тратить время не собирается. (по телефону, конечно, как еще) 

9 глава
Битва, в которой ряженые норды терпят логичное поражение, но предводители их успевают улизнуть. Ну, кроме Буйука. С ним Хром рассчитывается. И отправляется в Киев - докладывать о раскрытии дела и ненужности войны с Полоцком.

10 глава
Киев вовсю готовится к походу. К князю Хрома не пускают, зато он добивается аудиенции у Полоза. Тот все выслушивает, и тут же объявляет Хрома предателем. Дескать, подозрительное совпадение, что вся сотня полегла, а только их, бывших царьградских наемников, пощадили. А теперь они пришли в Киев выгораживать полоцкого конунга, хотя всем ясно, что эти преступления – его рук дело, а князь киевский, как главный блюститель свода законов, должен следовать их букве и виновного покарать. Хром поначалу такое отношение к себе приписывает на тупость боярина, желание выслужиться, в конце концов, на личную неприязнь из-за того, что Полоз мстит лично ему из-за жены. Убивать по-тихому он Хрома не спешит, хотя мог бы, а хочет устроить после победы над Аллсвальдом публичный суд над всей «шайкой изменников», включая и Хрома, как царьградского шпиона, и Аллсвальда, как нордского дикаря. Бросает его в поруб. Хром пытается без особого толку достучаться до здравого смысла Полоза, настаивает на встрече с князем и упирает на то, что время они теряют сейчас совершенно  напрасно. Но в очередном разговоре посаженного в поруб Хрома с Полозом тот вдруг проговаривается о какой-то детали, о которой знать по идее не должен. (Имя, например, или хазар, или лучше норда Хёгни, которое Хром не называл). И Хром вдруг понимает, что Полоз – тоже часть этого заговора, он с самого начала все обо всем знал. И именно поэтому поспешил покинуть сотню Лемеха – был в курсе, что ее вырежут, и свидетелей, которых он «нашел» в Полоцке, на самом деле кроме него самого по сути никто и не видел. И как только он заявляет об этом Полозу, этой же ночью за ним приходят, вяжут, грузят в телегу и везут куда-то на расправу, инсценировать смерть при попытке к бегству. Спасает его … опять Прок.
Подсказка – в потасовке при бегстве Хром забирает у поверженного супостата ложку из «мягкого серебра», очень дорогую, ценящуюся выше даже золотой. Алюминий (его получили в 19 веке).

11  глава
На вопрос, зачем он постоянно его спасает, паломник отвечает туманно и расплывчато, в том смысле, что "августейшая наша особа сама не понимает, во что вляпалась". И отныне в Киеве нужно держать своего человека, который мог бы этого "мастера заговора" контролировать. Раз уж Хром в это дело ввязался, почему бы таким "контролером" не стать ему?  Но это - в будущем. За ними опять погоня, и, судя по всему, та же самая, что преследовала их по пути к Новгороду. На сей раз оторваться не удается.  Огнестрельный бой, в котором умудренный опытом службы в двух армиях Хром чувствует себя малолетним салагой. Опять сталкивается с тем самым мастером боя, от которого еле ушел во время погони, и вновь его спасает Прок. Отбиться им все-таки удается. Правда, ценой раны Прока. Тот говорит, куда его такого раненого доставить, и они добираются в окрестности Полоцка до того самого схрона, где не так давно Прок подлечил Хрома. Попадание в него для Хрома - это переворот мира с ног на голову. Именно теперь Прок нисходит до того, чтобы объяснить все ошалевшему варвару.

12 глава
Он рассказывает ему все об истории мира, о его настоящей истории, о рулящих погрузившимися в средневековье континентами "островках цивилизаций"... В общем, обо всем. В том числе - и об этом деле с уничтожением гильдии. Киевский князь оказался настоящим новатором в деле построения уклада государства, и решил традиции, которым уже сотни лет, переписать так, как ему больше нравится. Для этого решил разгромить гильдию купцов, которая по сути была выше его в этом государственном строе, хотя никак, по идее, это не выпячивала. Еще ему не нравилось, что Полоцком правит не его человек, да и вообще не славянин, а норд по рождению, пусть и ближайший соратник отца. Поэтому одним махом решил убить двух зайцев - разгромить гильдию и обвинить в этом Аллсвальда. То есть и Полоцк подмять под себя, и объявить: гильдия недостаточно сильна для собственной безопасности, а это опасно для государства, и только поэтому он, так и быть, берет на себя роль ее покровителя. Для достижения цели он нанимает каких-то хазарских темных личностей, те собирают для него отряд, жгут гильдию в Полоцке, приехавшая туда следственная комиссия находит нужных "свидетелей", к тому же киевскую дружинную сотню громят норды полоцкого конунга, и вина его потому доказана. Киев выдвигается на войну, а отряд ряженых татей тем временем идет брать главные палаты гильдии в Новгород. 
И все бы ничего, надавать князю лещей - и делов-то, но норд Хёгни, нанятый хазарами, оказался не просто наемником, а шпионом, засланным английской цивилизацией. Это именно его люди пытались перехватить их, когда они торопились предупредить новгородцев, и его же люди преследовали их сейчас, вплоть до места, где они сейчас схоронились. Это именно с ним, Хёгни, Хром дважды так неудачно имел дело. На самом деле Хегни прекрасно понимал, что делом с нападением на гильдию заинтересуется новгородская палата, ждал в Полоцке именно ее представителя, дождался, установил за ним слежку, но чего именно хотел этим добиться – нужно выяснить. И раз уж князь оплошался до такой степени, что собственноручно посвятил и ввел в свои тайные дела представителя максимально враждебной нации, то теперь именно им предстоит все расхлебывать, причем, в отличие от некоторых, сохраняя при этом максимальную секретность. Правда, в ЭТОЙ войне из Хрома – помощник хреноватый. И поэтому ему просто жизненно, в прямом смысле слова, усвоить несколько уроков.
Что-то вроде:
«- Урок первый. Это - шприц. С помощью него в организм вводятся всякие полезные…ммм….благости.
- Что-что?
- Ну, что... что. Да вот хотя бы, например, снотворное.
- А это чт.. хм... И как оно мне поможет?
- Тебе? Никак. А вот мне будет гораздо легче».
Проснулся Хром уже немножко измененным.

13 глава
В тело воина-ученика вживляется некий гаджет, помогающий ему правильно контролировать как внутренние реакции организма (как то дыхание, потовыделение, выброс адреналина), так и внешние (собственно, реакцию тела на внешние раздражители и опасности, а также прямой контакт с целеуказателем на стволе и прибором ночного видения на визоре). Она помогает правильно целиться из оружия, верно реагировать на неожиданные удары, временно повышает выносливость и силу. Опытные воины, организм которых уже на уровне инстинктов приспособился ко всем этим требованиям и внешним раздражителям, от гаждета этого избавляются за ненадобностью. Как скоро Хром достигнет этого срока, Прок не знает. Тот, в конце концов, не юнец-ученик, а и так уже  опытный воин. Но по крайней мере верно обращаться с огнестрельным оружием Хром теперь вполне сможет.  Правда, только левой рукой. В этом схроне нашелся лишь такой, который вживлялся в левую руку.

14 глава
Покидают схрон они через другой выход, во избежание. И первым делом направляются наперерез киевскому войску, двигающемуся на Полоцк. Проникают в стан, крадут князя, отправляются в стан Полоцкого войска и, пригрозив князю тем, что расскажут Аллсвальду о его заговоре и отдадут норду на расправу, заставляют от лица купеческой гильдии обоих князей подписать мирный договор. Прок  торопится. И объявляет, что оба войска должны объединиться и скорым походным маршем двигать к Новгороду. Хрому объясняет: Хёгни тоже сделал свой ход – солидное войско норманнов, уже настоящих, высадилось у Ладоги и осадило город (блин, у меня опять 25! Но в этой географической полосе норды – действительно самый близкий к Новгороду враг, так что поневоле те же грабли мне в нос взлетели). Впрочем, большая часть двинулась к Новгороду. Собственно, и Хрому, и Проку понятно – зачем. Уничтожив гильдию, можно в худшем случае на время, в лучшем - навсегда оборвать связь Киевской Руси с "большой землей".

15 глава
Киевско-полоцкая рать движется к Новгороду, по пути в нее вливаются дружины Смоленска, Изборска, Пскова, на подходе ярославцы, доходят донесения, что белгородцы двинулись нордам в тыл, в сторону осажденной Ладоги. Словом, успели этот нордский блиц-криг упредить, и встретились с нордами уже у стен Новгорода.
Супергиперэпичная битва. Войска-то числом немалые.
Хром с Хватом и Туманом в ней участвует, а Прок куда-то свинтил. Во время битвы выясняется, что вживленный в руку агрегат и в привычных средневеково-ратных условиях помогает неплохо, делая владельца быстрее, сильнее и выносливее.
И вот когда норды вроде как отброшены (с огроооомными потерями со стороны славян), прилетает  взмыленный гонец с новостью, что отборный нордский полк все-таки ворвался в город и сейчас скорее всего уже ворвался в палаты гильдии.


16 глава
Хром спешит на выручку, битва в городских условиях, в которой гаджет тоже изрядно облегчил ему жизнь, особенно в бою с непобедимыми норманнами, которые остались прикрывать  снаружи гильдии ворвавшийся вовнутрь отряд. В общем, Хром оставляет средневековый бой за спиной и врывается в палаты.
Там бой уже современный, со стволами. А Хром - без поддержки Прока, который до сих пор в таких ситуациях неизменно спасал его задницу. Приходится приспосабливаться.  Благо, левая рука - единственный в организме орган, который не стушевался и деловито помогает выживать и даже побеждать. 
Раздобыл автомат, когда кончились патроны, рука сама указала валяющееся оружие с нужным калибром. Раздобыл шлем с целеуказателем, и рука теперь сама автоматически направляла ствол в ту сторону, которую высвечивал целеуказатель. Ну и все такое.
Финальный босс - Хёгни. Он уже сразился с Проком и победил. Добить своего наставника Хром не дает. Прям, блин, классика. Это именно с ним дважды до этого сталкивался Хром, теперь, как говорится, бог любит троицу. Правда, норд - мастер и клинка, и ствола. Терминатор. Нужно, конечно, придумать, с помощью какой случайности Хром его в конце побеждает, но только, понятно, не до конца. Откуда-то врывается хазарин Илдуган с остатками нордов, которых преследуют Хват-Туман с дружинниками, хватают Хегни и уходят (к примеру, в недрах гильдии есть ход в ветку метро, которая выходит в глушь далеко за город).
Прок объявляет Хрому, что ставит его киевским тысячником. Чтобы больше такие истории с князем не повторялись.
вроде как-то так