Раздел LVI. К животным и гадам...

Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946   


 Предыдущая часть: «РАЗДЕЛ  LV. Истина бурмистра Юстына, или номо номіnі моnstrum» http://www.proza.ru/2014/09/17/1384      

 

                Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)

                РАЗДЕЛ  LVІ. «К животным и гадам...»



                (Евангелие от Иуды)
                (перевод с белорусского языка)




                Не капай другому ямы — сам увалішся ў ню.

                Скарына
 

                Мы пацалуем папу ў зад, таму што зад у папы, вядома,
                ёсць. Пра гэта сказана ў нашых дэкрэталіях. Калі ж ёсць
                папа — значыцца, у яго ёсць і зад. Калі б у свеце
                перасталі існаваць зады, значыць, не стала б і папы.

                Рабле




Уже несколько дней ходил по улицам Городни странный человек. Голова и почти всё лицо обмотаны суровым холстом. Из-под него выглядывают глаз и один ус, тупой и короткий. На плечи наброшен темный, толстого сукна плащ. Подол плаща сзади поднят, очевидно, концом меча, который висит под этим плащом на боку. Суконный синий кафтан тесноват, как только не лопнет на груди и плечах. На рукаве кафтана нашит белый крест.

Люди шарахались от него на улицах, отступали в сторону. Пошла после «ночи крестов» и держалась еще некоторое время такая паршивая мода: не отпарывать знака креста и не снимать повязок, как будто неизвестно какое геройство резать сонных и рубиться с застигнутыми врасплох. Все гнилые фацеты щеголяли так.

Вот и этот — по всему видно — хвастун и забияка, сорвиголова. Руки чуть от крови отмыл, а уже глазом сверлит. Усы обрубил (подпалены, видимо, были), шевелит ими. Меч на боку, а совести в душе ни черта.

Если бы эти самые люди имели возможность следить за странным человеком в течение целого дня, они бы удивились еще больше. Человек завтракал в какой-либо скверной корчме, а потом шел в какой-нибудь костел (церквей избегал), крестился под плащом (справа налево), а после ложился на полу крестом и лежал так часами. Глаза его были закрыты, дыхание глубокое. Ужасно, видимо, переживал человек какие-то свои грехи. И подумать только, что чей-то убийца, а такой набожный!

Где он ночевал, никто не знал и не видел. Очень возможно, что нигде, ведь ночью редкие прохожие иногда также видели его на улицах.

Люди удивились бы еще больше, если бы узнали, что этого человека уже сколько дней безуспешно ищут по всей окрестности шпионы и слуги доказательной инквизиции. Ищут, но не могут даже подумать, что он тут, рядом, в самом логове. У человека не было крыши над головой, и потому ночами он ходил, и потому, будучи православным, ходил в костелы. В церкви, стоя на ногах, не очень разоспишься, а тут лег крестом и... Ужасно удобная вера католицизм!

Человека звали Богдан Роскаш, а во время Христовой эпопеи — Тумаш Неверный, называемый Близнец.

Он кружил по городу, сам не зная зачем. Просто тут сидел Христос, а Фома был не из тех людей, которые бросают друга в беде.

Тогда, оглушенный ударам колокола, он почти сутки пролежал без сознания под кучей убитых латников. Потом как-то очухался. На голове у него был ужасный, небывалой величины и окраски желвак, а череп гудел так, словно в нем празднично звонили три Большие Софии. Он увидел заваленную телами улицу, крепко сжал толстые губы. Снял с убитого кафтан с белым крестом, тесноватый, взял у монаха медный пест и задвинул его за пояс. Подобрал меч и чей-то кистень.

Потом догадался, что узнать его — глупое, бесхитростное дело. Отпилил ножом концы своих усов, честь свою, и полностью забинтовал голову, оставив смотреть на свет только один глаз. Осторожно миновал колокол, спустился на улицу.

И вот несколько дней напрасного рыскания вокруг замка, ратуши и опять вокруг замка. Фома одержимо искал хоть маленькую возможность увидеть, пробраться, помочь. Ни одной щелки, ни одного случая, ни одного повода. Днём и ночью, днём и ночью. Так ходит волчиха вокруг дома лесника, в каком связанные лежат ее волчата. Ходит, пока не наткнётся на стрелу.

Искал он и друзей, с которыми можно было напасть на замок или ратушу и, в худшем случае, погибнуть. Искал, не думая о том, что и друзья не дураки, чтобы являться в городе с открытыми лицами, а значит, он не узнает их, как и друзья не узнают его. Иногда он впадал в отчаяние, но все равно ходил и искал. Хотя бы маленькую зацепку! Щелку!.. Бессилие угнетало его.

...Накануне казни, за несколько часов до разговора Юстына и Христа, ему повезло, хотя и не так, как он хотел. Обессиленный, зашел он в трактир и увидел монаха-доминиканца. Тот сидел и выпивал, а около его локтя лежал цилиндрический кожаный ковчег-пенал, в котором носят пергаментные и бумажные рулоны. Круглое лицо монаха лоснилось, глаза были масленые. Уже взял.

Сам не зная почему, скорее всего ради пенала (последние дни все делопроизводство Городни работало на процесс о восстании мужицкого Христа, и в пенале могло быть кое-что интересной о ком-то из сподвижников), Фома сел неподалёку от монаха.

— Друг, — сказал тот, — ну и украсили же они тебя, гады.

— Не говори. Как дали по голове — аж я всех пап, начиная от святого Дамаса и до нашего, до Льва, одновременно увидел.

— Ничего, — утешил монах, — за все им рыгнется. Увидят завтра, как этого их антихриста, посконного апостола, шарашкиного папу припекут.

И он похлопал ладонью по пеналу. Машинально.

Фома заказал большой кувшин водки и закуску. Придвинулся ближе к доминиканцу.

— За папу, — налил ему Фома.

Выпили. Закусили свежего посолу рыжичками.

— Папа наш — ого! — сказал монах. — Я зрел папу. Я целовал туфлю папы.

— За туфлю папы.

Выпили. Закусили копченой гусятинкой.

— Говорю тебе — туфлю я у него целовал. А и ручки-ножки расцеловал бы. Потому что — лев.

— За ручки, за ножки, за то, что лев.

Закусили горячими — румяными колдунами.

— Папа все может, — сказал Тумаш. — Давай за то, что папа есть, что он все может.

— Не буду я пить за папу. Не могу.

Фома похолодел. Разговор начинал вонять ересью, а — через нее — костром. Среди гуляк могли быть доносчики. Он живо вообразил, как подъезжает под двери трактира «кошелка для спаржи» и как его волочат туда, взяв под белые руки, два здоровяка в одинаковых плащах.

— Э-это почему?

— А ты мне налить забыл. Г-гы! Что, хорошо я пошутил?

— Тьфу! Чтобы с тобой вовек так шутили... Ну, так за то, что папа все может. — Легкий туманец хмелю от этой шутки выветрился из головы Фомы.

— А и папа не все может, — заартачился монах.

— Как это не все?

— А так. Папа, как и церковь, милостивый должен быть. Осудить он может. А исполнить приговор — дудки. И кардинал так. Для выполнения приговора мирянам дело передают.

— Врёшь!

— Я тебе совру. Вот тут, — монах похлопал по пеналу, — дело антихриста. Несу, чтобы войт подпись поставила. Костер. «Без пролития».

— А как не поставит?

— Чего же это он не поставит? Умрет что ли или уедет.

— Г-га. Объяснил ты мне. Хорошо. Так давай за милость папы, за то, что и он не может.

Выпили. Подкусили подсоленными ядрами орехов. Монах начал что-то рассказывать. Это было интересное, содержательное, длинное повествование. Жаль только, что Фома почти ничего в нем не понял.

— Идуквойту делу... Колькаждый сидеть?.. Важндело... Деверы... Антихристо — судить!.. Безпроликрви... От... Галакрик! Дъячерти! Черъяволы!.. Сидеть — ничуть, спешу. Должен послуходными, вот, ведь мы монахи. М-мы, братка!.. Блцелую. Пойду.

Он встал и, шатаясь, пошел к дверям. Фома рассчитался и, стоя в дверях, смотрел, как идет монах... Так Роскаш узнал, какая судьба ждет Христа.

...Доминиканец пришел к дому Жабы только часа через полтора, немного, видимо, протрезвившись дорогой, потому что подошел к привратнику довольно прямо и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:

— От святой службы к войту. Приложить руку.

Его пропустили. Жаба сидел у неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Учтивый деятель занимался своей излюбленной игрой.

— Что сообщает святая служба?

— Соизвольте приложить руку.

— После. После, — сказал Жаба. — Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.

— Повешение?

— Что вы, отче. И тут и костра мало.

Жаба пустил воду, и она начала заливать — который уже раз — счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.

— К животным и гадам, — сказал Жаба.

— Это что такое? — спросил монах.

— Проба. — Войт смотрел, как фигурки шевелят руками над головой. — Завтра надо быстрее с этой чушью, с этим выродком рода человеческого закончить. У меня уже и люди подготовлены. Пойду, сразу как догорит, по воеводству с армией. Чистить надо. Чистить. Распустились. Дрянь в государстве развели. Вольнодумство. Предатели.

Взял фигурку, поставил на край корыта.

— Все могу. Слушайся — спасешься. Трепещи — жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать — а ни.

Лицо его окаменело от одержимого величия.

— А людей не жаль?

— Ты сказал? — обратился войт к фигурке. — Умничаешь? От лжефилософов набрался? Я погублю тебя, червяк, вместе с мыслями. На!

Бросил фигурку в воду. Та пускала пузыри.

— Нет, не она, это я, — сказал монах.

— Ай-а, отче. Так-же по-доз-рительно... Да нет, чего жалеть. Когда из каждой сотни этих людишек десяток повесить — остальные тише будут.

— Резон, — сказал доминиканец.

— Так благослови же на очищение земли от мерзости.

Монах отбросил капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.

— Ну вот, — сказал шляхтич. — Бери перо.

— Я тебе...

— Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняшка. Роскашы шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй скверного рода, хорьков папа...

— Как смеешь?

— Ты, пожалуй, надеешься до Цезаря дорасти. Так не дорастешь. Во-первых, потому, что ты — сало глупое, а во-вторых, потому, что, если ты сейчас не подпишешь, я тебе, такому Карлу Большому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь...

Войт взял перо.

— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнем. Последнее мое слово».

Жабо написал, улыбнулся:

— Дурак ты, Фома, кто же мне помешает потом переписать?

— Я, — сказал Роскаш. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестом по голове:

— Благословляется раб Божий.

Делом минуты было бы пойти. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Вдруг он понял, чего жаль. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — все, что стояло на дне огромных корыт. После бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

— К животным и гадам.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в густых лопухах, лебеде и дудках, мертво-пьяное тело доминиканца. Сбросил с себя рясу и положил ему под голову. Потом разбудил, сильно растирая пьяному уши.

— Допился, — с укором сказал Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

— Батеньки, — ужаснулся тот. — Солнце же высоко! Когда же к войту?

— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были же мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нес. Потерял бы где-то.

— Не может быть.

— Смотри, подпись.

— Удивительно, — сказал монах. — Не согласился на костер... Нич-чего не помню.

— Еще бы. Ты хотя помнишь, что ты делал?

— Н-нет.

— Драться лез. Целовал. Хватал.

— Кого?

— Ну не войта же.

— Неужели дочку его?

— Что ты, ты же маленьких жалеешь.

— Же-жену, — обмяк доминиканец. — Что же будет?

— Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и напугал немного. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.

— Братец... Ты молчи... Пожалуйста!

— Я — могила... А после еще моднее было. Хотел ты сесть просто под распятием на Ростани. Еле заволок тебя сюда. А ты — раздеваться. «Марыля, — говоришь, — иди под бок».

Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.

— Ну, я и подумал, что лучше, если ты немного поспишь. Посидел над тобой, проследил, чтобы не обворовали.

— Братец, век Бога молить... Это же подумать, свиток бы потерял!

— Ничего, — сказал Фома. — С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.

— Друг, молчи... Я этой гари теперь...

— Напрасно, — сказал Фома. — Это только втягиваться не надо, а уже как втянулся — ничего. Пойдем, поправим голову да и разойдёмся. Спеши, брат.

Они выпили еще по чарке и разошлись, довольные друг другом. Монах понес пенал с бумагой, Фома пошел блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, добился, что он сумел сделать, было избавление друга от лишних страданий. Избавление от самого мучительного наказания. Наказания огнем.


Продолжение:  "РАЗДЕЛ  LVІІ. «И увидел я новое небо и новую землю»"  http://www.proza.ru/2014/09/18/689