17 Рассказ. Белые эмоции. Из романа На полоске сер

АННОТАЦИЯ:
   Что происходит на полоске серого? Что происходит там, где исчезает цвет и начинается снег?
 «…Когда в мир пришли Новые Боги, они украли всё цветное, превратив людей и животных в гниющие подобия живого. Они выстроили свои черные церкви и согнали недовольных в переходы, заливая их горячей смолой.
 Именно поэтому появились волшебники. Те, кто хотели приблизить весну и вернуть цвет. Именно поэтому Я полюбила одного из них. Я всегда отличалась от новых людей. И мне кажется, если Я найду его, то смогу исправить заснеженный мир…»
   На пути главной героини будет много новых встреч и горьких расставаний, волшебных приключений и просто жизни в бесконечно белом и пустынном мире.

 ОТ АВТОРА: Данный роман был написан мной в далеком 2010 г. по принципу сборника рассказов, объединенных единым сюжетом, который, по началу ветвясь и рефлексируя, постепенно перерастает в единое стройное повествование с логичным финалом.

 На полоске серого.
 17 Рассказ.


Белые эмоции.

-Ты уже закончила приготовления?
   Я делаю все так, как должна. Я не отступаю от заведенных порядков ни на шаг.
-Ты уже поела?
   Я всегда делаю так, как велят.
-Сегодня в храме будет большой хор. Не забудь свое соло.
   Я всегда киваю, выпивая эту непонятную черную жидкость в моей битой белой чашке.
-Ты уж постарайся, раз твоей попутной сестры больше нет, - последнее сопровождалось презрительным плевком в дальний угол.
   Хлопает дверь, и я остаюсь одна. На мгновение – потом сверху спускается мой муж. Он высокий, кривой, по правилам одетый в грязное белое.
   И снова…
-Ты уже закончила приготовления?
   Я встретилась с ним, как мне предложили. Я знала, что выбора не будет, да и мать старалась, подыскивая человека из священнослужителей.
-Ты приготовила пищу? Ты уже ела?
   Это была крошечная, пыльная комната, удушливая, отвратительная… Я была размалевана в тот день, как жирное пятно на стене.
-Сегодня я останусь на празднике Песнопений в чужом доме. Можешь не ждать меня к вечерней пище.
   Я носила черные одеяния прислужницы храма и молодой девушки, готовой к продолжению семьи. Тугое платье застегивалось у горла, я еле поворачивалась в нем, поднимаясь на хоральные скамьи.
   Оно стягивалось в той комнате очень медленно.
   Но вот хлопает дверь, и я остаюсь одна – теперь уже действительно одна. Неторопливо допиваю черную жидкость в чашке, встаю и подхожу к окну. Я стираю рукавом пыль, но снежные пейзажи видны и без этого.
   Потому что они попросту не менялись за последние несколько лет, что я здесь живу.
   А еще я вижу следы.
   Большие хлопья падают на одежду и на темные волосы, связанные в пучок. Я спешу в храм, по пути стараясь больше ничего не замечать. Я уже девушка, я «отдана», я не должна смотреть по сторонам, иначе старшие служители храма покарают меня за непослушание. Я должна быть в хоре, участвующим в восхвалении наших Богов на празднике Песнопений. Непослушные не попадают в хор. Если не попаду на скамью, мать объявит меня «попутной», так же, как и мою сестру. Объявит – и выгонит. На улицы, полные равнодушного снега. Не думаю, что муж будет возражать. В чужом доме ему отдана другая девушка, похожая на меня.
   А кто будет возражать?
   Я родилась вместе с Ней почти что в один день, но в разные года. Моя сестра… где Она сейчас? За ее чудесный голос ей прощали непослушание, за ее чудесный голос ей разрешали распускать волосы и свободно ходить по городу, хотя она все чаще убегала.
   Мне кажется, Боги сделали меня, как пробную Ее, а потом обточили модель, доводя ее до совершенства. Нет, не телесного, внутреннего.
   «Попутная» - значит: «по пути» пошла, своему, не одобренному нашими Новыми Богами и потому заведомо ложному.
   Моя сестра сбежала из города, отправляясь на поиски синего попугая.
   Связалась с волшебником! Такое и в страшном сне не привидится. Конечно, ее назвали «попутной».
   Снег был мелким, через слои дыма тускло светило солнце. Мы бежали в церковную школу, когда праздник Песнопений был для нас еще чем-то далеким и лишним. Она - в пышной юбке и ярко-зеленой кофте, такой яркой, что я до сих пор помню только ощущение, а не сам цвет (тот свитер мама сожгла в тот же день), и я, в черном пальто и высоких сапогах. Они до сих пор мне служат, эти сапоги – правда мозоли от них ужасные. Я носила то, что носили все, а Она - одевалась так, чтобы над Ней смеялись. Ее прощали – она ведь пела…
   Она много хмурилась, но это было обманом, я не знала человека веселее. Это пугало, напоминая прятавшихся в переходах отступников, но и притягивало, как все запретное. Каждый раз, пробираясь между руин заброшенных домов, я обходила их стороной, а Она взбиралась на чердаки и скатывалась с ледяных горок.
   Я вижу следы. Ее следов больше нигде нет. Я накрыла коробкой один в углу двора, чтобы его не засыпало снегом.
   Мы росли. Я пела в хоре, а Она втихаря сочиняла песни под подушкой. Однажды мать услышала Ее голос, и Она тоже стала петь в хоре.
   Мы ехали готовиться к первому в жизни празднику: я сдержанно улыбалась, следуя давнему убеждению, что праздник – самое важное в нашей жизни, а Она откровенно нервничала, становясь все более раздражительной. Какая же Она была сильная. И пусть не очень-то и красивая, как многие из нынешних женщин, Она знала какую-то тайну, мне недоступную.
   Я перехожу порог того же храма спустя почти четыре года, как она убежала. Мы выступали здесь единожды. Каждый год – новые города – и одно новое выступление. Но мы с мамой вернулись, и теперь гнилые доски знакомо скрипят под моими туфлями на широком каблуке. Помещение проходное: стены снесены, осталась только крыша на двух арках. Коробки, доски, мотки веревок, тоскливый мрак. Где-то в глубине есть проход в соседнюю комнату – маленькая узкая дверь, едва различимая на немытом полотне стены.
   Возле церкви гудел и разворачивался рынок: люди стремились на праздник. Я не могу их подвести: мне надо петь каждый год, иначе люди не смогут куда-то приходить. Их безликие толпы почти бесшумны. Я надеюсь, пение несет в себе хоть толику тепла.
   А Она никогда не считала, что должна петь, потому что должна радовать людей. Нет. Это лилось из Нее – Ее песни. Сами собой. Она делилась не с людьми, Она делилась ими со всем миром. Увы - наш холодный, медленно гниющий мир не откликался Ей.
   Я вижу следы – почти все собрались. Следы моей матери ярче многих, но и пропадают быстрее. Кто вспомнит о Ней спустя многие годы?
   Поэтому в этот раз я останусь в городе насовсем.
   Может, Она тоже спускалась в переходы именно для того, чтобы мир услышал Ее? Поэтому искала красок в серой мешковине нашего пространства?
   Многие искали, но чаще всего это краска оказывалась красной: замерзшие на снегу, в домах, в своих кресалах, свернувшиеся калачиком. Она закрывала двери в комнаты с покойниками, а если мы находили что-то, указывающее на имя хозяина, мы вешали на двери табличку. Будто мы готовили музей. Игры с мертвыми возбранялись, гораздо строже каралась попытка их похоронить, но мы и не хоронили. Заключенные в ледяных чертогах, они были экспонатами нашего бесконечного музея.
   Каждый раз после этого Она плакала, приходя домой.
   Ее следы не потускнели даже спустя четыре года.
   Потом пришло время Ее «отдачи» – и Она внезапно перестала плакать.
   Мы прибыли в город, чтобы отпраздновать еще один праздник Песнопений, и Она наконец сбежала, последний раз исполнив свое соло. Отправилась на поиски синего попугая - так нашептал людям северный ветер, а утром из переходов к нам вышел сгорбленный старик и, потрясая палкой, поведал, что она ушла за волшебником.
   Негоже было слушать нечестивца, но люди сразу поверили ему. И я поверила. С такой надеждой, что сердце было готово вырваться из груди.
   Зачем? Куда? Почему? Моя дорогая сестра, ты убежала? Ты смогла?
   А ведь я не смогу никогда.
   Я дула на замерзшие пальцы, переминаясь с ноги на ногу. Мой голос… Скоро я вознесу к стенам моей клетки вечную песнь об утраченном, и если голос мой дрогнет, моя мать, главный организатор праздника Песнопений, проклянет меня, назвав «попутной», а мой муж бросит меня.
   Но этого не будет. Начнется веселье - и я забьюсь в угол и буду тихо смотреть за агонией звереющей толпы.
   Слушай, сестра, эту песню я посвящу тебе. И она будет другая: она будет гимном, но гимном другим, не похожим на все предыдущие.
   Однажды Она протянула мне кусочек бумаги, а на нем было маленькое четверостишие. Как же хорошо я его помню.
   И Ее помню. Непреклонная, наивная.
   Я… я не такая. Я боюсь всего. Я живу тем, чего боюсь.
   Я смотрю на тех, кто меня окружает - и мне становится страшно. Когда стоишь в хоре - впереди и позади смыкаются плотные ряды сбитых голов с тугими шишками волос – иначе выглядеть поющие не могут. И их следы исчезают, стоит им сделать следующий шаг. Это страшно. Моя сестра тоже была тут.
   Только в отличие от них Она выглядела с этой шишкой абсолютно чужой. 
   Вот заканчивается служба, и я спускаюсь с подмостков. От усталости подкашиваются ноги. Видишь, сестра, эта песня была для тебя и о тебе, надеюсь, она тебе понравилась?
   Мы не смеялись, иногда перебрасываясь снежками, больше сидели в классах, пропахших благовониями, в приторном бреду впитывали воющие звуки оконных рам. Тебе всегда нравилось таскать из разрушенных библиотек книги с картинками, а я потом брала их из-под твоей подушки и разглядывала следом. Я не такая смелая, как ты, но кое-что тоже могла.
   Книжки сожгли.
   У меня горит щека. Мать ударила меня, потому что я спела неправильный гимн. Это был гимн, посвященный тебе, сестра.
   Той, которая отправилась искать синего попугая. Той, которая связалась с волшебником.
   Она всегда была сильной - не такой, как я. И она смогла убежать. А я остаюсь здесь – в этом печальном месте, с этими печальными людьми, теряющими собственные следы. Я изменю его самую малость, я спою не очень-то чистым голосом о том, что наша зима должна быть чуточку теплее.
   Жаль только потом я выйду на улицу, и на нос мне упадет снежинка, а пока я буду идти до дома, таких упавших накопится тысяча – не меньше.
   Тепло, которое я подарила. Оно превратилось в вопли, мольбы о помощи, хотя здесь, в глубине покинутого города они едва ли слышны.
   Я не убегу, я останусь – я боюсь убегать. Ты уж как-нибудь там справишься, верно?
   Я останусь и буду дарить тепло.
   Я останусь и буду беречь твой след в углу двора.