В тумане. Часть 1

Если уж станет утром серый туман, то разогнать его и ветру трудно. Туман стоит монолитно, его можно раздвигать руками, а если прутом удилища из-за спины резко хлестанёшь, так вертикальная ровная щель в тумане постоит-постоит, а потом медленно залепится, как не было. К речке сойдёшь, - и как-будто тебя живого в бетонный блок опустили, который ещё не совсем затвердел, а большой бетоновоз вон там, на горушке, стоит и выпускает эту серую массу кубометр за кубометром, стекающую тяжело вниз по ершистому боку заросшего ската.

Здесь, внизу, стоят несколько случайных берёзок, а остальное – или кустарник беспородный, или колкие хвойные деревья, которые ни на ёлки, ни на сосенки не похожи и, наверное, они сами не знают из какого китайского леса их семена сюда принесены и зачем они здесь укрепились. Хвойные деревца все ветки-лапы строго горизонтально держат, как будто физкультурой занимаются и сейчас по свистку птичьему приседать начнут. Видно – ненашинские они, коль и за осанкой следят, горизонтальность ветвей выдерживают, и рабочее утро с разминки начинают. А берёзки – у каждой верхушка набок, листики вяло пообвисали, а у самого выбега ствола какая-нибудь ошибка обозначена. Или изгиб такой, что долго так и не устоишь, или отёк древесный толстой опухолью налип, хоть топором руби, или несогласованный рост внутреннего дерева и коры такие шрамы навыламывал, что и ладонь целиком в трещину засунуть можно. Родные, русские деревца.

Я тоже здесь, за горушкой родился и много лет здесь прожил, я знаю от чего эта корявость у ещё молодых берёз, а они, деревья с неслучайными пороками, знают хорошо меня и уже давно не удивляются моей странной фамилии, как не удивляются они, рядом стоящим, китайским ёлкам. Ёлки хотят жить – это сразу заметно. Каждая иголочка бодро оттопырена, налита однотоной краской, а ровные стволики, как будто кувалдой в лесной наст навечно вбиты. Ёлки хотят соревноваться, у них большие планы, им интересно встречать каждый день, они стараются понять щебет чёкающей местной птички и с пользой прожить это туманное утро. А про берёзки ничего такого сказать нельзя. Стоят у себя дома, а как чужие, будто кто их обижает, а обидчика этого и нет. Это у них от напряжения сердцевины. Там, где главные лимфы текут, где начальное годовое кольцо самую первую трубочку в центре ствола свернуло, там зажимы у них наследственные. Породой так им предназначено, чтобы и волокно древесное ровно не нарастало, а волнами и узлами накручивалось, уплотнялось, болело. А если у тебя с малолетства узлы уплотняются, - как жить-то радостно? И чего хорошего ждать?

Долго копится на поверхности изрубцованного берёзового ствола туманная влага. Долго надо времени пока соберётся одна единственная капля, которая осторожно, обходя выломы и впадины, заскользит вниз, увлекая другие, глазу незаметные, осевшие капельки. А там, у корней берёзовых, мышь лесная замерла и смотрит на эту каплю тёмным тревожным глазом, и видно, как тень капельки сбегает по мышиному глазу, обещая обильное, свежее утреннее питьё.

Щёлкнул искорёженный, как берёзовый ствол, древний транзистор, запрограммированный на автоматический приём Москвы, и включающийся не по приказу хозяина, а по прямому указанию главного информационного агентства страны. Лесная мышь не убежала, не ускользнула, не мелькнула, испугавшись электронного треска, - она просто исчезла, не поколебав ни одной травинки, вероятно, стала мгновенно прозрачной.

А радио принялось излагать текст писателя, которого я никогда не читал, но кое-что о нём слышал, а что слышал – уже и не помню: „Я не хочу быть участником, членом, деятелем, борцом, соратником, осуждённым, почётным гостем, единоверцем, руководителем или подчинённым. Мне неприятны любые коллективы, гулянки, группировки, компании, объединения, партийные фракции, тусовки, собрания, торжественные приёмы и многолюдные поминки, похожие на новогоднее застолье. Я хочу, хотя бы в конце своей жизни, не касаться всего этого. А что останется, если это всё, как изъеденный чёрной ржавчиной широкий коренной зуб, вырвать из жизни и бросить в звонкое жестяное помойное ведёрко? Потом, кончик удивлённого языка будет то и дело ощупывать болезненную пустоту, боязливо отпрыгивать, натолкнувшись на тонкую плёнку новой наросшей ткани, под которой накипает старый бело-жёлтый гной...“

Транзистор, вспомнив, что он находится в глубокой провинции, где никто, никуда особенно высоко не избирался и не назначался, и где никому, никогда никаких особенных обязанностей или прав не предоставлялось, где, поэтому, подобные мысли никого трогать не могут, встрепенулся и перескочил на другую волну, а потом на следующую. Но нигде ни успокаивающих вестей с полей, ни делового репортажа с новостройки поймать не удалось. Транзистор, воспитанный на радиопрограммах семидесятых годов, разочарованно харкнул и остановился на музыкальной волне. Мелодия с глубокой внутренней гармонией, абсолютно враждебная утреннему сибирскому лесу, не знала куда ей себя здесь деть. Она ожидала появиться в каком-нибудь колонном зале, где сидят замершие, всё понимающие люди с красивыми лицами, украшенные скромными брошками и лёгким, в тон платью, макияжем, где чистые ручки взволнованно треплют тёплую кожу ридикюля, где слышен тонкий запах хороших духов.

А здесь – сырой лес и закоряженный туманный берег, которые такую музыку воспринять не могут. Мелодия приподнялась, примерилась к берёзовым кронам, но асимметрия сучков, кривые линии веток с неожиданными обрывами и обломами оттолкнули эту искусственную воздушную конструкцию, именуемую музыкой. Она заглянула в мышиную норку, но не захотела существовать в тёмном, влажном, узком канале. А туман? Да, в тумане можно жить. Но туман слишком однороден и неподвижен, он имеет только одно свойство, роднящее его с музыкой: исчезать неизвестно где и рождаться неизвестно как. И мелодия, не имея возможности вернуться в многочисленные маленькие дырочки старого радио, легла между туманом и поверхностью реки, сделалась совсем плоской и поплыла тихо вниз, повторяя на каждом перекате каждый горбик каждой волны.

Зачем мы покидаем эти места? В самом начале жизни мы были награждены, нам очень повезло, мы вытянули счастливый билет, вернее, не вытянули, а ангел белобокий вложил нам этот билет в сморщенные красные ручонки с готовым рисунком мозолей, будто мы уже в чреве матери строгали свистульки, вырезали рогатки жерлиц и строили запруды. Мы были награждены уже тем, что родились в русской провинции, в маленьком посёлке, который никогда не мечтал стать городом.

Выгляни в окошко – увидишь палисад с рядком георгинов, цветы тяжёлые не от веса своего, а от густоты липучей тёмно-бордовой краски, в которую окунули большие бутоны. Эта краска отдельными, большими каплями-лепестками опадает на мелкорослую сорную травку, которая так любит прижаться к ноге царственного георгина или к стволику другого сильного растения и исполнять все его приказы, быть на побегушках. А если с высоты упадёт один или два, ещё живых, цветочных лепестка, то сорная травка замирает от неожиданного доверия, от счастья обладания такой красотой и восторженно подсвечивает своей бледной зеленью эти лепестки, подчёркивая свершившееся диво. А у самой ограды, изготовленной из странного дерева, которое матовым свечением своей плоти напоминает холоднокатаную сталь, стоят две яблони. Одна яблоня совсем жёлтая, а другая – красная. Одна понавешала на себя жёлтые яблочки с фигу величиной, а другая – красные, величиной с две фиги. Самые жёлтые яблочки и самые красные яблочки висят, как всегда, на ветках, которые покинули территорию палисада и находятся над нейтральной полосой, за пределами городьбы. Эти яблочки можно рвать на законном основании, они ничейные. Надо только плоскость городьбы мысленно продлить вверх и мысленно отсечь заграничную зону. А посмотри дальше, посмотри, как, виляя, взбирается на длинный холм улица Майская. Домики все разные, архитектура простая, но запоминающаяся. За домами – стайки и кучки навоза, и бесконечные огороды. Здесь живут землевладельцы, латифундисты. Хорошо, что мы никогда не сообщали богатым западным народам размеры наших огородов. Эта информация могла бы иметь катастрофическое воздействие на устойчиво развивающийся капитализм, так как на закупку десяти соток родной земли, годной только на разведение газонов, западному рабочему надо работать полжизни. О какой раздаче-продаже земли будут толковать через два десятка лет московские ребята - новаторы юридических наук? Да вы к нам приезжайте, выбирайте огород любого размера и перекапывайте его до конца жизни, возделывайте хоть картошку Берлихингер для себя и для скота, хоть плоды манго на экспорт!

А за огородами располагается зона абсолютной свободы. Здесь можно перемещаться в любом направлении, жечь костры в любое время дня, вырубать удилища и петь матерные песни полным голосом. Ну зачем мы, провинциальные дурачки, владея богатствами, которые и присниться не могут мальчику из густо заселённого северо-западного квадратно-каменного района Парижа, зачем мы дали себя очаровать словами, смысл которых нам толком никто и объяснить не мог? Зачем, как попали эти ненужные, таинственно-притягательные слова сюда, к нам в посёлок, счастливый своей тихой жизнью? Кто первый предал наши огороды и красочные палисады и загадочно произнёс: факультет радиоэлектроники. Кто, докурив папироску, пробасил: лесотехнический техникум? А потом послышалось совсем чужое, странное: архитектура и промышленный дизайн. Вот, тогда и стали проглядываться самые первые признаки распада посёлка. Ещё шло утреннее стадо с зевающими коровами по улице Майской, а шло уже как-то нехотя, без энтузиазма, будто скучно стало коровам по этой улице Майской вышагивать и узнали они о существовании улицы Старый Арбат, и стали они догадываться о существовании Елисейских Полей, где много всего такого, чего на Майской нет и не будет, к счастью, никогда.

Пройдёт ещё несколько лет, и стадо исчезнет. Исчезнет просто из принципа: не модно станет стадные инстинкты демонстрировать. А мальчишечка, который дизайнером стал, которого из-за таинственной профессии соседи стали бояться, приедет к мамане погостить, а она ему и стакана парного молока подать не сможет. Почует маманя – нелады у дизайнера в жизни, вон - и бородёнка какая-то косая у него, и руки слабые стали, как от лопаты и топора отвыкли. Вот и было бы самое время на всю страну кликнуть: ребята, домой! За границу-то в те года только самые вострокрылые вылетали. Домой, ребята! Тут всё для жизни необходимое есть: дожди идут регулярно; весна, если и запаздывает иногда, то не больше чем на две недели; рыбалку ещё не совсем сгубили; а снегопады какие благодатные – завалят дома по самые крыши белым пухом, так и топить всю зиму не надо; землетрясений здесь не бывает, а про торнадо слыхом не слыхивали. Да что рассказывать, – сами знаете, не чужие. Кончайте, ребята, куммулятивные противотанковые радиоуправляемые ракеты изобретать и десятиэтажные сверхмощные роторные экскаваторы проектировать! Домой, пока молодые, пока ещё не угробился посёлок окончательно!

Так всё ясно стало и до самого горизонта видно, как будто пелена тяжёлая упала, которая глазам преграды ставила и мозги дымом обкуривала. А это туман стал самоуничтожаться. Небо заголубело, и на нём крест рукотворный стал проступать. Две широкие белые полосы уверенно перечеркнули утреннее небо. Ну и хорошо, значит, ещё не весь керосин самолётный разворовали. Крест не уплывает и не тает, будто изготовлен он из белой мраморной плитки, которая наклеена на высокий озоновый слой. Слава богу, хоть этот слой нас ещё защищает и хранит, значит, в отличие от нас, свою ответственность чувствует, не покидает сибирское небо, не убегает в безвоздушные пространства города Москвы или Западной Европы, где за такую работу хорошо платят.