Богоматерь Саблона

«- Ах, - сказала мышь, - мир становится тесней с каждым днем. Сначала он был так широк, что мне делалось страшно, я бежала дальше и была счастлива, что наконец вижу вдали стены справа и слева, но эти длинные стены так спешат сойтись, что я уже в последней комнате, а там в углу стоит ловушка, куда я угожу.
- Тебе надо только изменить направление, - сказала кошка и съела ее».
                Ф.Кафка «Басенка»


Бам-м! – пробили в девятый раз изъеденные жучком, старинные напольные часы. Но еще раньше время отпечаталось в моем сознании. Я слабо пошевелилась, натянув на лицо подушку. Как же так, ведь сегодня – выходной, магазин закрыт; сегодня – «День воздаяния за труды», как я его называю, черт побери. В кресле напротив кровати сидел, ухмыляясь, механический человек в пестрых тряпках Арлекина, скрестив руки, скрестив ноги, укоризненно качая головой. Я запустила в него подушкой, потом все-таки встала, натянула шелковое кимоно (золотые розы на синем фоне). Ну конечно, конечно! Проспав, я опоздала на поезд, и лебеди в предместье остались без моих сладких крошек. Теперь бы добраться до зеркала и, по спасительной традиции, улыбнуться самой себе на день грядущий.
Помимо моего лица в зеркале отразилась белая, по-бидермайеровски уютная спальня, освещенная робким солнцем, и, далее, перспектива просторных комнат, где перемешивались вещи разных веков и стилей, почему-либо не выставленные на продажу.
Признаться честно, я горжусь своим магазином, хотя, конечно, он не похож на те шикарные заведения, что занимают первые этажи ажурных средневековых зданий вокруг Ратушной площади. Их недра полны знаменитых брабантских кружев, затканных золотом гобеленов, всевозможных сластей – мармеладных человечков, шоколадных медалей, засахаренных орехов. Моя же «Кунсткамера» с фасада и вовсе представляет собой выкрашенную в ярко-красный цвет, щедро украшенную ангелами в струящихся одеяниях из гофрированной бумаги витрину, по которой невозможно определить, чем здесь торгуют – антиквариатом или, может быть, елочными украшениями. (Вход – с душного переулка, заросшего сиренью и акацией).
Собираю я, надо сказать, не только разные загадочные штуки. Красивые слова, изящные цитаты, звуки, заставляющие стонать от наслаждения, также являются частью моей коллекции, - как и фигуры из воска, стоящие в стеклянных ящиках на неприступной, спиралью нависающей над главным залом антресоли. Помню, появившись здесь впервые, я пораженно застыла, - пока все эти куклы, оставшиеся от прежних владельцев, не повернулись неторопливо в мою сторону, и не произвели некий молчаливый допрос. Это было жутко, но честно. Так я стала хозяйкой их фарфоровых сердец. Порою мне кажется, что они оживут, как только я их покину. Может быть, они даже ждут этого. Поэтому – на всякий случай – каждый раз, запирая магазин на ночь, я посылаю им общий поцелуй. Люди обычно восхищаются их перьями, их алмазными эгретами; их платьями, подсвеченными золотыми и розовыми огнями. И лишь одна я знаю, что, намалеванные обычной краской – коричневой, синей, зеленой, - глаза этих бестий смотрят, что называется, «в точку», безошибочно находя в вашей душе верное место для удара. Среди них, впрочем, попадались и такие экземпляры, глазные яблоки которых были сделаны по всем правилам Божьего промысла. Они имели настоящие ресницы и волосы, и стоили, соответственно, дороже.
Пока я всматривалась в свое отражение, машинально пересчитывая морщинки, скопившиеся в уголках глаз, в глубине зеркала открылась запертая с начала зимы дверь на балкон, куда я и вышла, наградив замешкавшегося Арлекина легким пинком.
Город с утра был чист и радостен. Южный ветер, облетев его, принес на хвосте вереницу образов: черепичные крыши пакгаузов; след из букв рекламы, тянущийся за самолетом; шарманщика, крутящего ручку расписного ящика, обвешанного марионетками; старый порт на великой реке; Архангела Гавриила, замершего над зданием Страхового общества; трамвай, лихо мчащийся мимо Королевского дворца; сферический купол Базилики Святого Сердца, где проходят органные концерты… На противоположной стороне улицы, через канал, женщина в грубошерстном свитере с геометрическим рисунком крошила хлеб огромной стае голубей, слетевшихся на ее зов.
Прислушавшись, я вдруг уловила обрывки разговора, прорывавшиеся, словно каблограммы с далеких планет, сквозь благолепие этого утра. За поворотом балкона, огибавшего весь третий этаж над магазином, находился кабинет Хоакина. Имея дело, очевидно, с непонятливым собеседником, мой компаньон бубнил все настойчивее, пока, наконец, мне не удалось разобрать, что говорит он о желании во что бы то ни стало завладеть знаменитым Евангелием XII века, хранящимся в Кафедральном соборе. Прижавшись к стене, я слушала этого хладнокровного охотника за пожелтевшими фолиантами и самоцветами бабушкиного знакомого епископа; и мои волосы, несмотря на относительно теплую погоду, медленно покрывались сверкающим инеем.

…Кафедральный собор, похожий на модель парусника в стеклянной бутылке, громоздился на подковообразном фундаменте. К дверям его вели бесконечные, широкие ступени. Ярчайших красок витражи – сплетения фигур в красном, желтом, пурпурно-синем, - горели под куполом. По правую сторону от входа стоял католический Святой Михаил, по левую – языческая Святая Гудула, которой мальчик подносил потрепанную книгу (согласно древней легенде, дьявол ежевечернее задувал ее свечу).  Их лица светились блаженной, неземной добротой.
Перед алтарем, за пуленепробиваемым стеклом, хранилось то самое Евангелие, которое пыталась читать Святая Гудула, - в окладе из чистого золота, оправляющего рубины, изумруды, сапфиры, под тяжестью которого спрессовались чудесные, не рассыпавшиеся еще в прах страницы.
Я улыбнулась, затем поежилась. Как-то раз, когда дисциплины в классе не стало совсем, учительница извлекла огромный кованый ларец, и предложила каждой из нас выбрать украшение по вкусу, примерить его. Ларец открыли; оттуда ударил фонтан разноцветных камней, искрящихся от девичьего смеха.
- Ну что? – спросила учительница, подходя к моей подруге Гайде, на узком, миловидном лице которой, выдававшем уроженку гор, выступили бисеринки пота. – Теперь вы довольны?
- Ах, да уберите руки, - сердито сказала та окружившим ее девчонкам. – Я не могу, голову набок так и клонит. Эта корона слишком тяжелая.
На ее голове, на черных лентах, немного криво лежала саксонская корона из старинного серебра, кое-где поблескивающая сиреневыми камнями. Гайде стянула корону и вдруг, торжественно, словно благословляя, надела на меня. Девочки восхищенно ахнули, ибо в тот же момент профиль мой приобрел несвойственное ему, поистине имперское величие.
С тех пор я знаю – аметист избавляет от косноязычия, сапфир усиливает добродетели, янтарь в отраженном свете может быть голубым и зеленым; рубин придает бесстрашие, а красная яшма способна останавливать кровотечение. Постепенно Хоакину удалось развить у меня превосходный вкус и безошибочное чутье на подлинные шедевры, - так, что я научилась успешно совмещать страсть к искусству во всех его проявлениях с коммерцией. Это лишь укрепило нашу дружбу.
Мы познакомились более десяти лет назад. Тогда, правда, Хоакина звали Антоном. Как-то раз я шла в школу, - был хмурый, дождливый день. И вдруг, откуда ни возьмись, он – обаятельный авантюрист, в ухе серьга, прядки волос выкрашены в красный цвет. Помню, мы сидели, хихикая, в коридоре, за стеклянной стеной которого занимался мой класс.
Монотонно твердил что-то наставник; благовоспитанно сложили руки ученики в черном, и только мне все было нипочем. Хоакин вел себя безобразно, - я лишь смеялась. Я знала, что с ним мне ничто не грозит.
Алые пряди… Укус вампира – вот на что были похожи наши отношения, ибо Хоакин имел отвратительную привычку все время куда-то исчезать, так что я уже начинала сомневаться в самом факте его существования. Белые свечи тяжело догорали, дымя. Тускло мерцали покрывала в комнате без окон. Внизу хлопала дверь, но это была всего лишь долговязая Гайде, которая, сопя, взбиралась по деревянной лестнице, заставляя меня вновь и вновь задыхаться от разочарования. С тех пор любые оттенки красного связываются в моем представлении с душевной болью, с незаживающей бороздой, которую процарапал тогда во мне Хоакин.
Однажды я встретила его во дворе. Уже стемнело, Хоакин стоял в конусе света от большого фонаря. Он взял меня за руку, и мы очутились в Опере, в одной из роскошных лож, - казалось, для него не было ничего невозможного. Но, согласно всем канонам сказки, как только замолкли скрипки, волшебство прекратилось… и я вновь проводила вечера за вынужденным рукодельем.
Именно в те дни, кажется, мой характер начал заметно портиться. Во мне словно оборвались какие-то сдерживающие тросы. Думаю, узнай мои близкие своевременно о том, насколько неприкаянной была моя душа, они списали бы меня со счетов значительно раньше, не дожидаясь, пока я обману их надежды, и коварно сбегу с собственной свадьбы.

…Прозвенел звонок, - словно гром среди ясного неба; Хоакина рядом уже не было.
- Ты знаешь, с кем разговаривала сейчас? – возбужденно прошептала Гайде, тараща свои глаза с густо накрашенными, фиолетово-черными ресницами. – Он же церковный вор! Его везде ищут. Я видела фото в газете.
Почему я вспомнила об этом сейчас?

« - Нет, - подумала я, глядя на сияющее Евангелие, - это не может быть больше, чем фантазией!» Всем известно, как охраняется национальное достояние. Но что-то все равно грызло меня – с тех пор, как я стала свидетелем разговора, не предназначавшегося для моих ушей.
Когда я вышла, раздался колокольный звон, и весь огромный, белый, словно кость, собор с бисерной, золотисто-зеленой крышей начал медленно покрываться патиной. Снаружи все оставалось по-прежнему: как по сигналу, становилось холоднее, орал на углу бесноватый проповедник, призывая к спасению грязными, как болотная жижа, словами; наркоман в судороге карикатурной благодарности припал к ограде…
Когда-то давно я читала об этом городе в путеводителе, и музыка брызгами летела со страниц. И каждая улица звучала по-своему, - вот здесь ликующе-легкий, словно серебряный колокольчик, Моцарт; здесь, пожалуй, - поэтически-нежный Шопен; чуть дальше – зажигательный Брамс… там готически-мрачный Вагнер или вдохновенно-печальный Бетховен. Я видела, как силуэты каштанов отпечатываются на стенах и, точно кружева, вьются литые решетки балконов. Бюргеры этого не замечают, они видят предметно: особняки, серый песчаник, мраморная облицовка. И даже не могут представить, что кто-то готов продать душу, тело… все, что лукавый пожелает принять, лишь бы подышать этим воздухом, вырвавшись из оков техногенной цивилизации. Ибо не знает, что они давно уже превратили вальс в механическое кружение… Пока я обходила собор, он постепенно увеличивался, заслоняя собой потускневшее небо.
В этот момент я почувствовала, как в одном из театров актер, игравший Гамлета, вдруг запнулся и понес откровенную отсебятину, никак не связанную с темой спектакля – впервые за все время контрактного рабства и конвейерной смерти. Это было уже слишком. Пошарив вокруг себя руками, я опустилась за столик, мимо которого ровной рекой текли прохожие; попав, таким образом, в водоворот голосов, музыки, визга публики, испытывавшей на себе центрифугу в Луна-парке. «Если Евангелие потревожат, - наконец, прошептал назойливый Гамлет мне в самое ухо, - произойдет катастрофа». Катастрофа! Я отчетливо увидела его палец, прижатый к губам, призывающий одновременно к осторожности и несовместимому с ней проявлению благородства духа. Что-то апокалиптическое зазвенело в воздухе.

Несколько дней спустя, в воскресенье, я отправилась на блошиный рынок.
Знающие люди посещают подобные места либо непосредственно после открытия – в поисках раритетов, либо перед закрытием – экономии ради. Здесь было множество самых разных предметов – старинные книги, статуэтки (что-то явно ворованное), подвески и светильники, какие-то музыкальные колотушки с прицепленным солнышком, раскрашенные деревянные негры, целые лари бусин и пестрых камушков, фарфоровых осколков; разрозненные сервизы, шкатулки, фотографии, пластинки, картины и прочее. Я переходила от ряда к ряду, когда раскрылись инкрустированные цветными стеклами двери дома на углу улицы Нашмаркт, ведущей к рынку, и из них вышел… не кто иной, как окружной комиссар Матиас.
Как-то осенью Дворцовый парк, где мы гуляли с Хоакином, оказался заполненным полицейскими, окружившими тело маленькой девочки, обнаруженное сторожем в куче прелой листвы у пруда  – первой жертвы в цепочке загадочных убийств, всколыхнувших город. Тогда я хорошо разглядела волевое лицо комиссара с крупными, благородными чертами. И, признаюсь, уходя, не раз оглянулась, запечатлев в памяти высокий, статный силуэт в распахнутом, несмотря на ненастную погоду, пальто, на фоне аллеи, где золото смешивалось с маренго. (Впоследствии я даже сделала несколько набросков к портрету, но, поскольку Хоакин Матиаса явно недолюбливал, этим все и ограничилось).
Теперь же, забыв о своих делах, я увязалась за комиссаром.
Мы прошли мимо монетного двора, перед которым летом вздымались к небу ледяные струи фонтана. Миновали арку, чей свод был украшен призывно мерцавшим в полумраке барельефом, изображавшим лежащую фигуру средневекового рыцаря, у ног которого грелась собака. (Существовал даже некий ритуал, согласно которому для исполнения желания следовало дотронуться до скользкого носа собаки, что я и сделала). Позади остались оживленные улицы с фруктовыми базарами египтян и пестрыми индийскими лавчонками, полными цветных тряпок, украшений, медных статуэток Будды, латунных слоников, источавших сладкий сандаловый запах. У Оперы дорогу преградил толкаемый хмурыми рабочими лабиринт вешалок, на которых палевые платья и потертые синие мундиры исполняли немыслимую мазурку (в этот день давали «Женщину без тени» Штрауса). В витрине напротив вдруг ожили оловянные солдатики и, сверкая начищенными кирасами, грохоча копытами по мостовой, мимо пронеслась императорская конница…
Около старинной церкви Богоматери Саблона мы свернули, попав, таким образом, в небольшой сквер, разграфленный узкими, усыпанными хвоей дорожками. По-весеннему звонко пели птицы. Когда комиссар замедлил шаг, я растерянно огляделась. Укрыться было негде. Яркое солнце светило прямо в глаза, поэтому я едва не упустила Матиаса, пересекшего сквер и поднявшегося затем на дугообразное возвышение, где стояли, обнявшись, герои местного освободительного движения. От постамента вверх вела изогнутая, занесенная песком лестница, заканчивающаяся у решетчатых ворот. Вслед за комиссаром, прячась за статуи, я прошла через ворота, и оказалась на пустынной, залитой дымчато-золотистым светом улице, где в одном из особняков размещалось окружное управление полиции.
Я уже хотела поворачивать обратно, как вдруг заметила, что за колоннами соседнего здания прячется какой-то человек. Как только задумчивый Матиас скрылся в дверях комиссариата, наблюдатель быстрым шагом спустился к каналу; через мгновение послышался шум мотора. Подбежав к колоннаде, я увидела лишь, как небольшой катер, скользнув серебристой стрелой по вздувшейся, темной реке, на которой только-только началась навигация, скрылся за поворотом.
И – вдруг показалось мне, - что все это уже было, все это повторится еще не раз – вечная игра в преследование, вечный непокой в моей душе. Если бы не многолетняя привычка распознавать слежку, я могла ничего не заметить. Именно тогда, кажется, волшебный бог по имени Ordnung окончательно покинул мою жизнь.

…Замок уединенно стоял на высоком холме, заросшем ярчайшими желтыми цветами. Те же цветы заполонили окрестные изумрудные луга… Впрочем, так было летом, а сейчас на дворе стоял ноябрь. Замок был черен и стар; узкая колдобистая дорога вела к нему. Когда стемнело, мы с Хоакином вступили на его территорию. Даже в кромешной тьме было заметно, что часть построек разрушена почти до основания.
Внутри тянулась череда длинных и пустых комнат с высоченными потолками… или даже, кажется, это был один большой зал, разделенный, словно в картинной галерее, перегородками. Обстановка чем-то напоминала интерьер разграбленной церкви – красный и черный штоф на стенах, вместо кресел и диванов – деревянные скамьи с высокими неудобными спинками. Здесь было холодно, словно в подземелье. В конце импровизированной галереи висела огромная картина в богатой, тяжелой раме, изображавшая рыжую, безбровую, одетую в темное глухое платье с гофрированным воротником женщину с неприязненным выражением лица, похожую на английскую королеву Елизавету I.
Сама хозяйка, старая дева Энгельберта Крауде, стояла перед нами, поджав губы, внешне почти не отличаясь от Елизаветы. И я вдруг подумала: не является ли чересчур гостеприимный дом дальней родственницы Хоакина логовом людоедки и кровопийцы, молящейся, словно на икону, на портрет вышеупомянутой злючки, чьи действия, например, по отношению к Марии Стюарт никогда мной не одобрялись. Здесь было от чего задуматься, - тем более что за сведения о местонахождении Хоакина власти назначили значительное вознаграждение.
- Вообще, странный у вас дом, - чтобы как-то справиться с растерянностью, я повела себя нагло.
Госпожа Крауде, конечно, обозлилась еще больше, однако виду не подала. Интересно, почему она все-таки впустила нас?
- Странный в том смысле, - поспешно добавила я, дабы мои слова не были истолковано слишком уж превратно, - что в нем, как будто, вовсе не предусмотрено проживание человека…
Кажется, я запуталась окончательно. «Ни столов, ни кроватей! – хотелось мне сказать. – Где, например, я буду спать?»
- Здесь! – Энгельберта ткнула пальцем в деревянный, намертво приколоченный к стене диван в одном из темных отсеков «галереи». К куче тряпок, заменявших одеяло и матрас, я отнеслась без всякого энтузиазма.
Слава Богу, хотя бы эта ужасная геральдическая роспись не расползалась над головой. «С ней надо быть начеку», - подумала я, вспомнив колючий взгляд Энгельберты Крауде и, забравшись в руины постельного рая, отворачиваясь к стене, решила не снимать свитер.

…Проснулась… проснулась я, однако, не от давнего кошмара, а от странного, удивившего меня несказанно ощущения. От того, что пересохло горло, пересохло до такой степени, что стало казаться руслом исчезнувшего ручья. Но самым ужасным было то, что язык мой запал куда-то глубоко, перекрыв доступ кислорода, и медленно душил меня теперь, превращая дыхание в хрип. Кое-как я поднялась с кровати и, словно сомнамбула, поплелась на кухню, где выпила подряд несколько стаканов воды.
- Надо больше спать, - зачем-то сказала я себе. – Я хочу спать.
На ночном асфальте лежали замысловатые тени от больших деревьев, освещенных с одного бока яркими фонарями. Мне казалось, что я все еще в замке Энгельберты Крауде, и пропасть в десять лет не разделяет нас. Созревшая за это время тайна разрывала изнутри мою душу.

Вскоре в городе начался карнавал. Как-то вечером я шла через квартал, где все сверкало, двери были приоткрыты; по узким улочкам с мощеным тротуаром, где в стеклах окон отражались утонувшие в каналах огни; мимо ресторанов всех кухонь мира, с пестрыми вывесками; мимо бара, где какая-то девица  плясала на столе; мимо здания Биржи; мимо духового оркестра, играющего у Чумной колонны; по великолепно украшенным Кольмаркт, Грабен и Кернтнерштрассе. Так я добралась до Ратушной площади, замкнутой кольцом домов из темного кирпича. На ней располагался Луна-парк.
Удивительное это, все-таки, было место. Когда смеркается, ослепительный свет озаряет волшебные готические здания. Можно долго пятиться в один из пустынных переулков, лучами расходящихся от площади, и, когда шершавые, с причудливыми каменными узорами – рисунками веков, в разводах старинной пыли стены сомкнутся перед тобой, ты не увидишь этого света, этого сияния. Ты тоже погрузишься в темноту, но потом за сросшимися крышами появятся громады построек из пожелтевшего кружева; оттуда потянет запахом марципановых цветов, и станут слышны стук каблуков и смех толпы, пересекающей площадь.
С непокрытой головой, с размазанной по лицу косметикой брела я по лужам в тяжелом, серо-голубом, расшитом жемчужинами величиной чуть ли не с голубиное яйцо платье, снятом по случаю праздника с самой большой из моих кукол.
У причала на Дунайском канале застыла моторная лодка. Лодочник спал в ней, закутавшись в шерстяной, пушистый плед. Над крышами, поблескивая огоньками во тьме, медленно вращалось гигантское колесо обозрения.
Спустившись к воде, я собиралась растолкать лодочника, однако он мутно таращил белесые глаза, и все никак не мог проснуться. «И тьма, и клекот над головою», - с усмешкой сказал кто-то сверху, и, резко обернувшись, я увидела человека, преследовавшего Матиаса, и этот человек стоял, облокотившись о перила набережной.
Сердце мое вдруг запрыгало от страха. Попятившись, путаясь в кринолине, я побежала по узенькой скользкой отмостке, тянущейся вдоль стенки канала. Кое-как добравшись до того места, где канал пересекал горбатый мостик, я попыталась подняться, но с ужасом обнаружила, что ступенек нет. Гладкая, чуть вогнутая стена канала была передо мной.
Отчаянно глотнув воздуха, я нырнула в темную дыру под мостом, где мягко плескалась ледяная вода. Подол платья немедленно намок и путался теперь в ногах. За спиной я услышала чужое тяжелое дыхание и поняла, что игра в кошки-мышки закончилась. Тогда я обернулась, и…

Желтые цветы, море подписей, горящие свечи… Не так давно у дверей комиссариата пикетчики прикрепили самодельную мемориальную доску с фотографиями убитых девочек. В совершении этих преступлений, явно носящих ритуальный характер, подозревались, прежде всего, члены полумифической секты сатанистов, якобы желавшие таким образом осквернить наиболее известные места города. Однако, судя по всему, достаточных улик у полиции все еще не было.
Поднявшись по мраморной лестнице, я вошла в пыльную, солнечную галерею. Следовало срочно придумать, как начать разговор, раз уж комиссар согласился меня принять. Но в голове моей была совершеннейшая пустота.
Взявшись за ручку двери, я вдруг заметила табличку: «Отдел расследования убийств». Отлично. Сейчас господин Матиас пошлет меня к… своим коллегам, и будет прав. Сейчас…

Комиссар, однако, спокойно смотрел на меня.
- Так чем же, все-таки, я могу вам помочь? – терпеливо спросил он, присаживаясь на край стола. – Или у вас информация о секте?
На стене, за его спиной, висела карта города, помеченная крошечными алыми флажками, словно Матиас мысленно охотился на волков. Борясь с внезапным приступом головокружения, я мучительно пыталась вспомнить, что же хотела сказать, что мне надо было сказать ему, раз уж он так любезно спрашивает…
- Прошу… Прошу вас, комиссар, вы должны это прекратить… вы должны предотвратить это! – сумбурно прошептала я с ужасным своим акцентом, стараясь не глядеть в синие глаза комиссара Матиаса. В такие глаза невозможно смотреть, не опасаясь за свою душу. Появившаяся затем на лице комиссара улыбка была полна невыразимого, невозможного обаяния.
- Вы готовы заплакать, - участливо констатировал он, тронув меня на плечо, - предотвратить что?
- Мне кажется, произойдет убийство, - тихо и печально сказала я, с трудом выдавливая из себя слова. – Я больше не могу думать об этом, не могу носить это в себе!

- Признаться, я чувствую себя как-то глупо, - пожаловался комиссар, вставая у меня за спиной. – Вы же понимаете, я лишен возможности что-либо предпринять… официально!
Не оборачиваясь, я едва заметно улыбнулась. Значит, все-таки пришел. Органные трубы звучали мощно и грозно. Это казалось странным, - я слышала, здешний органист недавно умер. Было уже достаточно поздно. Еще немного, и собор закроют.
- Да понимаю я все, - отозвалась я, - но и вы меня поймите! Эти видения, которых не должно быть… Господи, комиссар! Забудьте вы, в конце концов, о том, что я говорю с вами на плохом немецком, что я иностранка, и вообще человек с невнятным прошлым. Неужели же вам самому не понятно – получив Евангелие, дьявол окончательно завладеет человеком! Поэтому эти мерзавцы вряд ли перед чем-нибудь остановятся… вон уже сколько жертв!
Комиссар недоверчиво смотрел на меня.
- Ну ладно,  - вздохнув, сказал он. – За все время, пока я работаю над этим делом о сатанистах, я такого навидался… Приступайте, госпожа ясновидящая! Где, по-вашему, это должно случиться?
- Я не ясновидящая, - смущенно пробормотала я. – Вижу только на несколько шагов вперед, и то нечетко, с вариациями. Но тут ведь… Ей-Богу, есть вещи, о которых лучше не знать!
…Я стояла, задрав голову, и купол мира высился надо мной – невозможная, поглотившая меня глубина. У вас никогда не возникало ощущения, что католический собор вмещает целую Вселенную? Белый дым от сгоревших свечей клубился над моей головой, взвихряя целые же лепестки поношений с алтаря. Святые с витражей милостиво глядели вниз. Но вот сторож выключил – поочередно – огромные светильники, - ведь на город наползал пеленою закат, - и приятный полумрак окружил меня, - полумрак, в котором тускло поблескивали лица, руки, волны одеяний золотых статуй, чьи-то изумрудные глаза, язычки последних свечей в кроваво-красных чашечках. Погасло дневное светило – и, словно вздох пронесся по собору, где сгустились тени. Но белый дым – этот пыльный вековой столб, - все так же клубился под исчезнувшими в ночных облаках сводами. Блеск позолоты…
Святой Михаил за моей спиной, улыбнувшись, переложил копье в другую руку. Никто, похоже, не хотел мне помогать. Над алтарем взошла Луна.
- Ну что? – спросил комиссар. Нескрываемое разочарование постепенно проступало на его лице.
- Не знаю, - развела я руками. – Не понимаю, не могу понять, не чувствую. О, Господи!
Но ведь я же ясно видела сверкающее лезвие ножа, видела, как он вонзается… Анатомия… в теле человека сколько-там костей. Где ты, премудрая школьная наука? Нож должен войти не выше и не ниже, чтобы…
В кармане комиссара вдруг зазвонил телефон. С явным облегчением, даже не простившись, он вышел, оставив меня в соборе одну. Впрочем, нет, не одну. Наверху, на хорах, послышались шаркающие шаги. Настоящий, живой мальчик-подросток, свесившись через ограждение, с любопытством смотрел на меня. Я, в свою очередь, молча разглядывала малиновый камзол старинного покроя и букли напудренного парика. Нечасто такое увидишь, честное слово.
- Любите классическую музыку? – спросил он, наконец.
- О да, - горячо сказала я, - и не из-за понтов, дружок, а потому, что она наполняет смыслом окружающее нас пространство, - причем смыслом, пронесенным через века. И всякий раз боюсь слушать ее слишком долго. Но скажи, неужели это ты сейчас играл? Сколько же тебе лет?
- Шестнадцать, - охотно ответил паренек. – Я здесь, правда, неофициально… По ночам иногда играю, пока не утвердили.
- Ну да, - кивнула я, - все мы тут, похоже, неофициально. И что же, сторож тебя не гоняет?
- Вообще-то, - улыбнулся он, - сторож – мой отец. Он мне дает ключи. Но вы же никому не скажете, правда? Лучше приходите сюда как-нибудь ночью… Я для вас сыграю… - он окончательно смутился.
- Отлично, я как раз плохо сплю по ночам в последнее время.
- Так вы придете? – подпрыгивая, спросил органист. – Постучите вот так, - он изобразил отрывок из симфонии Бетховена, - и я вам открою.
- Хорошо, хорошо, - пробормотала я, - приду.
Я еще раз обошла собор. Евангелие светилось в полумраке. Как глупо все получилось! Вот уж, действительно, не хватало только прослыть городской сумасшедшей. Какой стыд!
Но, чем дольше я смотрела на блики неземного света на пуленепробиваемом стекле, тем сильнее чувствовала себя гончей, идущей по следу. Изумруды, рубины, сапфиры сияли, притягивая взгляд, образуя свои лучами некий магический венец. Эти лучи… так фосфоресцируют, должно быть, в темноте глаза Бога, когда он, торжествуя, отворачивается от своей жертвы.
Я напрягла еще раз все органы чувств, и вдруг отчетливо осознала, что убийство действительно произойдет. Знакомое, злое чувство овладело мной. Господи, Господи! Неужели вот здесь, неподалеку от алтаря, будет лужа крови, неужели фарфоровые ангелы будут равнодушно взирать на все это с потолка? И неужели Хоакин – тот самый Хоакин, которого я знаю, - готов зайти так далеко? Меня затрясло. Обливаясь холодным потом, я смотрела на драгоценный оклад.

- Как ты могла! – прорычал Хоакин, прижав меня к столу. – Как ты могла посвятить его в наши планы!
Моя голова покоилась между соусником и блюдом с артишоками. Не люблю я эти артишоки! Вокруг стола, скрестив руки наподобие вратарей, стояли помощники Хоакина, похожие, как братья-близнецы.
- То-то он крутится в последнее время возле собора, - задумчиво сказал один из них, - его там уже два раза видели. Один раз – вместе с ней. Раньше-то за ним особой набожности не замечалось.
- Господи, это какой-то абсурд! – простонала я, с громким стуком отбрасывая вилку, которую все еще держала в руке; пытаясь скрыть некоторое смущение. – Ты, случаем, не помешался? Скорую тебе не вызвать?
И правда, раньше Хоакин ни разу не впадал в эпилептический припадок. Глаза его жутко сверкали, с клыков сползала пена.
- Комиссар, стало быть, знает о том, что Евангелие будет похищено? – прошипел Хоакин. – О’кей. Значит, он умрет. И так будет – если я сказал.
- Но послушай… - начала было я. Огненное колесо словно крутилось в моей голове. – С этим Евангелием связано что-то такое… Я чувствую, трогать его нельзя, нельзя! Я же хочу всех нас спасти! Именно поэтому я сказала комиссару, что Евангелие собираются похитить сатанисты!
Хоакин отпустил меня, медленно отошел к окну, раскурил трубку. Помощники, как по команде, развернулись, и вышли на балкон. За сомкнутыми шторами смутно угадывались их силуэты.
- Тебе нужно уехать, отдохнуть, что ли, - вдруг совершенно спокойно сказал он, - не то ты наделаешь глупостей. Меньше будешь знать, черт возьми.
- Откажись, Хоакин, - потрясенно прошептала я. – Откажись сам, не то мне действительно придется…
- Что? – с необычайным интересом, поворачиваясь ко мне, спросил Хоакин. – Может быть, мы заодно расскажем комиссару и о том, что ты перекупаешь и перепродаешь краденые вещи? Хочешь в тюрьму, да? Хочешь, чтобы всплыло дело Крауде?
- Вот дрянь, - по-французски произнес на балконе один из его ребят. – Она ведь знает, если что-нибудь случится с Хоакином, ее еще, может быть, депортируют. А вот нас…
Я взяла из вазы лимон и надкусила его, глядя в холодные, стальные, немигающие глаза Хоакина – Хоакина несгибаемого, прохладно-невозмутимого, организующего мой мир вот уже добрый десяток лет. И постепенно осознала, что он мне угрожает.
- О да, - сказала я чуть погодя, сглотнув. – Я поняла. Раз так… Я поняла – комиссар должен умереть.
- Если он вмешается, это будет его последним делом, - усмехнулся Хоакин, и сделал рукою знак, что аудиенция окончена. – А что касается секты… хм, в этой идее что-то есть!
Лимонный сок обжег мне горло. Закашлявшись, я выскочила из-за стола, выбежала в коридор, глупо и жалко улыбаясь. Хоакин был прав. Хоакин был тысячу раз прав.

…Я остановилась в дверях, машинально звеня мелочью в кармане своего любимого бархатного плаща, раскрашенного под зебру. Комиссар спал – под звуки Токкаты Баха, доносящиеся из мощных динамиков. Тело комиссара покоилось в огромной, бледно-зеленой мраморной ванне. За высоким окном вспыхивал фейерверк по случаю карнавала.
- Ну и ну! – открыв глаза, только и смог вымолвить он, когда я подошла и присела на край ванны. – Я так и знал, тут что-то неспроста.
- Проходить сквозь стены – не самый большой мой талант, - усмехнулась я.
- И что об этом думают ваши друзья? – жмурясь, с интересом спросил комиссар. Похоже, он еще не совсем проснулся.
- А никто и не догадывается, - мягко сказала я. – Я и сама совсем недавно обнаружила в себе этот дар. Ха! Что-то путается однажды в этих звездных переплетениях… и вот уже какому-нибудь плотнику снится, что он – Господь. К тому же у вас дверь была открыта.
- Не нужно объяснений, - махнул рукой комиссар, - просто вы – сама фея Фастрада, и каждую ночь будете навещать меня в своих расписных одеждах!
Некоторое время я смотрела на него, улыбаясь.
- Как это вы догадались? В детстве меня действительно похищали феи, было дело. Мне просто хотелось сделать вам приятное, - я положила на полку сверток с голубым шерстяным шарфом. – Нестерпимо видеть, как на холодном ветру вы ходите с открытой шеей.
Комиссар покачал головой.
- Феи никогда не приходят без подарков, - заметил он.
- Верно, - согласилась я. – Возьмите его, пожалуйста. Он того же цвета, что и ваши глаза.
Я достала из кармана пузырек с мутной жидкостью, добавила его содержимое в воду – и вот уже поднялся и осел затем хлопьями на стенах, расписанных букетиками фиалок и ландышей, сказочный сиреневый аромат.
- Не знаю, что вы затеяли, - потягиваясь, задумчиво сказал Матиас. Он словно бы разговаривал с самим собой. – Но вчера мне приснилось, что вы крадетесь к моему изголовью с двусмысленной улыбкой Юдифи. Вы не вписываетесь в рамки этого мира. Вы – словно осколок другой планеты, блуждающей в бесконечности звезды.
- Да, - согласилась я, - никто не виноват, что в тех языках, на которых говорит эта планета, нет слов, чтобы поведать о своих чувствах, не вызвав насмешки.
Комиссар вдруг приподнялся и с силой схватил меня за плечи. По ним немедленно поползла мыльная пена.
- Вы – не такая, как другие, - сказал он с печальной улыбкой. – Я почему-то боюсь за вас.
- Комиссар… - растроганно прошептала я, с удивлением обнаруживая, что мое сердце разрывается от непонятной, безбрежной нежности. – О, комиссар! Позвольте и мне позаботиться о вас… пока я еще могу.
Сиреневый аромат становился все сильнее. В сочетании с органной музыкой это давало поразительный эффект.
- Удивительно, - пробормотал Матиас, снова опускаясь в ванну и закрывая глаза. – Может, вы еще и мысли читать умеете? Можете сказать, о чем я сейчас думаю?
- Ну, это совсем не трудно узнать, - усмехнулась я, наклоняясь к его уху.
- И все же… - не сдавался он, - отчего именно обо мне вы так печетесь? Почему именно я удостоился такой чести?
И действительно, почему? Может быть, оттого, что в какой-то момент мне вдруг показалось: комиссар смог бы меня понять, поведай я ему обо всем.
«… - Моя душа всегда тянулась к проявлениям Прекрасного, - сказала бы я, - будь то скульптура Леонардо или какой-нибудь бронзовый канделябр эпохи рококо. Скажете, сравниваю как торговка? Пусть, форма для меня не имеет значения. В любом из перечисленных предметов есть некий высший посыл; то, ради чего стоит жить. Видели, как ребенок бежит за бабочкой? Всем этим хочется обладать; это не хочется выпускать из своих цепких ручек, и вот уже кто-то готов убить бабочку, чтобы она стала его собственностью. Может быть, поэтому я запираю своих кукол наверху, вопреки законам коммерции, а не ставлю в витрину, откуда они немедленно были бы раскуплены; я просто хочу, чтобы они оставались со мной.
- Я вижу лишь попытку оправдаться, - боюсь, возразил бы на это комиссар. – Так может сказать любой не одухотворенный клептоман.
- Но дело-то не только в этом, - в свою очередь, возразила бы я, продолжая воображаемый диалог. – Дело в том, что порою я и про понравившегося человека думаю: неплохо было бы поставить его в мою витрину. Насадить на булавку в моей коллекции. Порою мысль, что он порхает по своей собственной траектории, для меня невыносима».
- Потому что вы разбили мне сердце, комиссар, - прошептала я с горечью. – Напополам с Иоганном Себастьяном!
Но он, не слыша, погружался все глубже.
- Спите, - сказала я, вздохнув, - а я посторожу ваш сон.
Фейерверк кончился, на небе остались лишь разноцветные брызги.
- И не надо за меня бояться, - протянув руку, я откинула со лба комиссара волосы. – Почему-то мне кажется, что я уже мертва, как и мои куклы.

…Неизвестное животное всю ночь грело меня с правого бока, но, окончательно проснувшись, я признала в нем Хоакина, для которого Энгельберта пожалела лишней кучи тряпок. Картина смутно мерцала в лунном свете, льющемся через окошки-бойницы под потолком. Я невольно обратила внимание на блеск позолоченной рамы. Однажды я уже видела нечто подобное в музее – толстые слои настоящего золота на деревянных завитушках. За стеной слышались какие-то непонятные звуки, словно там возилась гигантская мышь. «Наверное, - сказала я себе, - картина эта скрывает какую-нибудь нишу, а, может быть, даже и вход в кабинет».

…За портретом действительно была низенькая дверь в небольшой, уютный кабинет. Вернувшись, я некоторое время смотрела на спящего Хоакина, затем принялась исступленно трясти его за плечо.
- Вставай, - повторяла я, свободной рукой оттягивая на себе забрызганный свитер. – Вставай. Хоакин.

…На дворе стоял ноябрь – тот сезон, когда холодный ветер пробирает до костей, но все еще относительно сухо. Белый, словно меловый след инея стлался по земле. Я смотрела на тело женщины в старомодных вязаных чулках, лежащее в вязкой грязи на пустыре, у подножия холма, на котором стоял ее замок. Ночь была подобна грозовому облаку, в котором таяли верхушки тревожно шумящих сосен.
- Понимаешь, - пояснила я потрясенному Хоакину, протащившему Энгельберту на себе добрый километр, - она сказала, что донесет на нас. Когда я вошла, она, между прочим, уже набирала номер. Я же не могла этого допустить, Хоакин, просто не могла.

…Разбудили какие-то типы, светя в лицо карманными фонариками.
- Вы арестованы, - сказал один, в чьих глазах отражались отблески адского пламени. – Следуйте за нами.
- Но… как же так… - пробормотала я, мучительно путаясь ногами в одеяле.
- Комиссар вам больше не поможет, - продолжал тот же тип, и издевательски добавил, - Фея Фастрада!
И понеслось. Трибуны были заполнены народом. Какая-то жуткая комедия разыгрывалась передо мной. Солидные люди в черных мантиях всерьез решали, советуясь вслух, каким именно образом меня следует казнить, - через сожжение? Утопление? Повешение?
- Не надо повешения! – дернувшись, воскликнула я, и засмеялась нервно, и снова оказалась одна в комнате, по которой метались красные огни от проехавшей за окном машины. Я взглянула на низкий сводчатый потолок комнаты, и  - на миг – мне показалось, что лежу я в гигантской гробнице; лежу, сложив кукиш, словно надеясь развеять им тьму.
- Господи! – взмолилась я. – Помоги мне! Помоги мне вернуться к прежнему моему состоянию!

…- Вино, - Хоакин убрал со стола початую бутылку, - еще никому не помогало по-настоящему. Даже если оно – двадцатилетней выдержки.
Я не отвечала, сосредоточенно водя карандашом по бумаге.
- Ты ничего не ела, - продолжал он, внимательно за мной наблюдая. – Вот, я принес тебе торт. Твой любимый. Apfelstrudel.
Я покорно взяла с большого серебряного блюда (Пауль ван Вианен, Прага, XVII век) кусок яблочного торта, покрытый взбитыми сливками.
- Вот, буду его есть, - сказала я, стискивая зубы, - и потеряю свою точеную фигуру. Люди перестанут приходить в магазин, чтобы посмотреть на меня.
- А вот это нежелательно, - с усмешкой заметил Хоакин, продолжая за мной наблюдать.
- Нет, так нет, - согласилась я, и сбросила торт на пол.
- Посмотри-ка, что у меня припасено для тебя, - нимало не смутившись, Хоакин щелкнул пальцами. Вошли двое в венецианских масках, внесли огромную картину.
«Папье-маше, а не гипс, - машинально отметила я, глядя на маски, - не подделка, стало быть».
- «Мадонна с цветком ириса», кажется, - довольно сказал Хоакин, стягивая с картины темное покрывало. – Альбрехт Дюрер.
На развалинах осыпающейся кирпичной стены, в широченном, растекающемся по полотку платье цвета киновари, сидела золотоволосая женщина, и ирис действительно цвел у нее над головой. Все на картине было окрашено в пенный, приглушенный цвет растопленного масла, кроме удивительного, ярчайшего платья Мадонны. В детстве я много раз любовалась репродукцией этого шедевра, листая тяжеленные книги по искусству.
Пока я смотрела на картину, мое лицо задергалось, расплылось, по нему заструились быстрые слезы.
- Эге, - произнес Хоакин, склоняясь над портретом, который я рисовала, - да тут что-то еще… Дело, я вижу, плохо. Ну, кто он такой вообще? Что это за интерес?
- Он – просто человек, - всхлипнула я, - просто человек!
- Ничего, ничего, - Хоакин погладил меня по голове. – Это ведь как болезнь, ты же знаешь. Потерпи, это скоро пройдет.
- Я больше никогда ни о чем не попрошу! – прошептала я, скосив на него умоляющие глаза.
(Интересно, замечает ли кто-нибудь, что обычно у Хоакина подведены веки? Забавно, но даже я не знала, какой он на самом деле. За все время нашего знакомства он так часто менял имена и образы, что давно уже кажется мне цепочкой совершенно разных людей… И всякий раз привыкание к новому Хоакину дается все труднее… Я не знала даже, где и когда он родился, кем был по национальности – ни-че-го. И постепенно поняла, что не хочу этого знать).
- Милая, добрая, хорошая! – воскликнул Хоакин, оставляя на моем мокром лице следы от поцелуев. – Ты ничего не знаешь, ты даже не можешь представить, насколько сгустились тучи… Пойми, колесо завертелось, и не могу, не могу я уже отступить!
- Нет, ты просто не хочешь! – кажется, я начинала понимать, о чем он говорит.
- Дело не в этом, - возразил Хоакин.
Я вдруг почувствовала, что задыхаюсь, словно спринтер, сошедший с дистанции.
- Комиссар, похоже, все знает, - тихо сказал Хоакин. – Он приходил сегодня, когда тебя не было. Твое платье – вот что нас погубило.
- Как погубило? – бессмысленно переспросила я. – Почему?
- Ты меня удивляешь! – взорвался Хоакин. – Пару дней назад из Дунайского канала выловили одного твоего знакомого. Некто Борис – помнишь, ты о нем рассказывала? Комиссар сообщил его имя и фамилию, - документы были в кармане плаща. Ну, ответь мне, неужели тебе неизвестно, как он попал в канал?
- Нет, - проговорила я, холодея.
- Страусиная политика! – зло выкрикнул Хоакин. – Почему бы нам не договориться и на этот раз? Ведь все повторяется! Почему бы тебе не сделать еще один шаг к спасению, - или, хотя бы, согласиться его сделать, - теперь, когда, откровенно сказать, мы почти доковыляли до виселицы? Ведь, черт возьми, Борис был убит так же, как и Энгельберта Крауде!
- Я ничего не знаю, - пробормотала я. – Ничего не знаю. Ни…
Хоакин вдруг выхватил откуда-то из-за спины и бросил мне на колени продолговатый предмет, завернутый в кусок бархатной ткани. Я немедленно вскочила. Обоюдоострый, по форме напоминающий стилет нож для разрезания бумаги с письменного стола Энгельберты Крауде. Собственно говоря, это и был настоящий стилет, изготовленный, как рассказывал Хоакин, по особому заказу.
- Комиссар, кажется, нашел свидетеля, - я вдруг заметила, насколько Хоакин устал. – Лодочник видел женщину в необыкновенном, сверкающем платье. И эта женщина, говорит он, слегка прихрамывала. Полиция обошла все магазины, торгующие карнавальными костюмами, в том числе антикварные. И наш тоже. Готов спорить на что угодно, комиссар обнаружил платье, в котором ты была тогда. Ты ведь даже не потрудилась снять его с куклы! Конечно же, он опознал его, но виду не подал, только хищно улыбался, пока я врал, что ты весь тот вечер была здесь, в магазине. Ты понимаешь, что будет, если этот нож найдут? Дело Крауде, может быть, еще не закрыто! А на ноже, черт возьми, свежие пятна!
- Энгельберта Крауде, - медленно произнесла я, - погибла десять лет назад, на глухом пустыре, и убил ее неизвестный бродяга…
- Ножом для разрезания бумаги! – издевательски хмыкнул Хоакин.
Я удрученно замолчала.
- Да еще эта картина, - сказал он, нечетко вырисовываясь в мутном тумане, медленно заполнявшем комнату, - или то была пелена перед моими глазами? – Помнишь, на стене у Крауде висел портрет, мы еще думали, что на нем Елизавета Английская? А изображал-то он, оказывается, саму Энгельберту. Энгельберту в ее лучшие дни; в превосходных скифских украшениях, - между прочим, тех самых, которые мы украли. Серьги и парные браслеты. Серьги я продал Майнцеру, коллекционеру из Мюнхена. И вот, можешь ли ты себе такое представить, этот самый Майнцер, с которым с тех пор я не имел никаких дел, почти через десять лет попадает на некий аукцион за границей, где выставляются кое-какие предметы из запасников государственного музея, и видит там упомянутый портрет (поскольку имущество Крауде в свое время отошло государству), и серьги из своей коллекции на нем. Дальше – больше. Из аукционного каталога наш везунчик Майнцер узнает, что бывшая хозяйка загадочной картины убита, и убийцу до сих пор не нашли. Как ты думаешь, что он делает?
- Не понимаю, при чем тут Борис, - огрызнулась я.
- Господи, но ведь он же был твоим охранником! Потом подался в детективы. И с тех пор, как ни странно, в нашем родном городе нет лучшего детектива. Поэтому, когда Майнцер решил кое-что разузнать, ему порекомендовали обратиться именно к Борису.
- Но откуда ты все это знаешь? – потрясенно прошептала я.
- Я же говорю, Майнцер послал Бориса шантажировать меня! – говоря это, Хоакин изрядно побледнел. – Он хотел, чтобы мы добыли для него Евангелие, о котором ты так беспокоишься. И теперь, судя по всему, он его получит.
Я пошатнулась, но все еще, кажется, сохраняла равновесие, застыла в этом неестественном положении, словно накренившаяся, перед тем, как рухнуть, башня. В детстве я часто слышала, что Бог и дьявол играют людьми в шахматы. Но при этом каждая из фигур делает свой выбор сама – быть ей белой или черной на расчерченной заранее доске. И, внушалось мне, если человек не выдержит испытаний Бога, он станет добычей дьявола. «Хороша же я была! – подумала я с несколько запоздалыми угрызениями совести, - когда позволила дьяволу себя выиграть!» Мне бы всего-то сказать вовремя: «изыди!» Но каждая моя последующая ошибка… была, по сути, попыткой закончить, наконец, эту игру.
- Ну, пойми же, - сказал Хоакин, видя мои колебания, - так будет лучше. Велика вероятность того, что на место Матиаса назначат более… лояльного, что ли, человека. Сейчас Фортуна благоприятствует нам, - быть может, в последний раз. Идет следствие, подозреваются сатанисты, о ваших с комиссаром отношениях никто не знает. Воспользуйся этим! Пойми, иначе ведь просто… начало конца! Или тебе все равно? Или ты специально оставляешь следы?
Я затравленно смотрела на него.
- Послушай, - Хоакин стиснул мои плечи, - ну давай, я позову лучших мастеров… Потом… когда все закончится, они сделают из комиссара еще одну куклу для твоей коллекции. Поверь, это будет настоящий шедевр!
Попятившись, я покачала головой, хотя само это предложение показалось мне весьма заманчивым.
- Подумай, - вкрадчиво продолжал Хоакин. Он совершенно преобразился теперь, и сверкал, словно перья Жар-птицы, так, что глазам было больно смотреть. – Будет лето, мы поедем ловить форель. Будет осень, самое время для прогулок в Дворцовом парке, помнишь? В лабиринте подстриженных кустов, среди живых изгородей ветер гоняет золотые листья. А зимой… Зиму мы проведем в Бадгаштайне. Там гигантские сосны запорошены снегом, и ледяные скалы, как в сказке, высятся до самых небес… Подумай, вспомни, сколько я сделал для тебя – ничего не прося взамен. Ты ведь никогда не спрашивала, откуда все это берется! А теперь уже поздно, все увязли. Подумай, ведь он тебе никто. Ну что мне с тобой делать?
- Я помню, помню, - повторяла я, целуя его руки. Хоакин ведь и вправду никогда ничего не просил взамен. – Но умоляю, отпусти меня. Я так больше не могу. Верни мою душу!
- Нет, - угрожающе сказал Хоакин, и оттолкнул меня, - ты все забыла. Ты сама – кукла! Ты кукла в собственной витрине!
Некоторое время мы молчали.
- Человеческое, - наконец пробормотала я, - человеческое, это хорошо. То, что нами утеряно. То, что мы успешно вытравили в себе. Я говорю, нами это уже преодолено. Всем известно с детства: надо подавлять, скрывать это ради некоей высшей роли, лучшей маски…  Как будто искусство может существовать лишь в начисто вымытых залах! И, не дай Бог, кто-нибудь увидит, как ты блюешь или плачешь.
Хоакина передернуло.
- Так и боимся, - всхлипнув, продолжала я. – Неприлично. Неэстетично. И вот, - пожалуйста. Жуем искусственные яблоки при искусственном свете, а живого человека тем временем за стеной переезжает трамвай. И мы бежим, чтобы успеть его сфотографировать, вставить в рамочку сенсационные картинки смерти, и обрести заслуженную славу. Но при этом – сохраняем лицо. Никто не нарушает общественного порядка криком.
- Удивительное лицемерие! – ответствовал Хоакин. – Насколько я помню, в прошлый раз тебе не было никакого дела до человеческого фактора! Как будто мне не известны твои наклонности, твои идеи о том, что гербарий, эта узаконенная форма убийства, допустим ради сохранения красоты цветка! Скажи-ка, уж не из-за любви ли к искусству ты зарезала фрау Крауде? Или, может быть, из-за ее побрякушек?
Ей-Богу, это был удар ниже пояса.
- Благодаря ее побрякушкам мы смогли здесь, на чужбине, неплохо устроиться, - парировала я. – Благодаря им мы все еще существуем. Но, как видишь, долгий опыт мародерства не исказил меня. К тому же, в этом городе невозможно не стать благородным.
- Конечно, конечно, - заявил Хоакин. – Сейчас ты скажешь, что хотела лишь спасти Антона! И потому-то вновь, через десять лет, пустила в ход свой ножик!
- В том-то и дело, - заметила я, - все, что я сделала, я сделала ради Антона.
… «Послушай, - сказал он однажды, когда еще можно было отступить, - ведь ты отказалась вернуться». И верно, я была тогда несовершеннолетней; мне бы сделали поблажку, меня бы, наверное, даже освободили от уголовной ответственности… если бы я еще и пошла навстречу следствию. Тем более что он в случае ареста обещал взять убийство Крауде на себя. Но я отказалась. «Теперь, - развел руками Хоакин, - у них и на тебя заведено дело. Ты и шагу ступить не сможешь, никуда, тебя схватят и устроят образцовую расправу…». Такую, например, как снится мне все эти годы. Но есть ли смысл, оправдание этому ожиданию?
- Как же мне надоела эта агония! – прошептала я, встряхиваясь, словно собака.
- Ну да, и ты хочешь ее прекратить, - усмехнулся Хоакин, - только трусливые люди совершают самоубийство!
- Я, может быть, человеком хочу быть, - продолжала я, - живым человеком. Как комиссар.
- Комиссар! – фыркнул Хоакин. – Думаешь, он – не экспонат, а посетитель? Черта с два! Пусть по другую сторону, но он также играет по правилам.
- А ты, Хоакин, - совсем тихо спросила я. – Ты хозяин или экспонат?
Не отвечая, он выдвинул несколько ящиков стола, пошарил в них; оставил открытыми.
- Фотографии, рисунки, - удивленно протянул он. – И везде, похоже, наш друг. Н-да… Я и не предполагал, что все настолько серьезно.
- Хочу оставить себе память! – мстительно сказала я, понемногу отодвигаясь от него, оставляя на полу кровавые нитки от своего платья цвета киновари. – Хочу, чтобы от комиссара что-то осталось, когда ты сделаешь мне новую куклу. Шакалы, знаешь ли, тоже могут быть смелыми, да что толку… Если противник-то все равно уже мертв.
- Прибереги свой пафос для панихиды, - резко заметил Хоакин.
- Это твое последнее слово? – мрачно спросила я. – Все?
- Нет, не все, - произнес, надвигаясь на меня, Хоакин. Я сжалась в предчувствии удара, но он меня не ударил. – Не все. Евангелие похитят не далее, как сегодняшней ночью.
Теперь уже он откровенно смеялся надо мной.
- Боже, - прошептала я. – Невероятно… Зачем ты мне это говоришь? Неужели ты сознательно взваливаешь на меня эту ношу? Неужели тебе хочется видеть, как я страдаю?
- Решай, - усмехнулся Хоакин, заводя все музыкальные шкатулки, которые стояли в комнате. – Вспомни свою сказочку о выборе пешек. Посмотрим, как ты слезешь с этой карусели. И помни, если ты проявишь благородство, твой распрекрасный комиссар лично отправит тебя в тюрьму!
Потом он засмеялся по-настоящему. Так смеются, когда напряжены все нервы и, дрожа, балансируешь на проволоке.
- Иди и чувствуй себя, если сможешь, не тем, кто разрушил, а тем, кто лишь приблизил развязку, - бросил Хоакин напоследок, прежде чем окончательно раствориться в тумане, заполнившем комнату уже до самых краев; и плотоядно улыбнулся. – Дай Матиасу шанс стать героем. Мучеником со страниц нового Евангелия, павшим в неравной борьбе с дьяволом. Обезличенным, обесчувствленным.  И только ты будешь помнить, что знала его «просто человеком»… Подумать только, благодаря мне моего злейшего врага канонизируют!
- Ты – просто чудовище Босха! – с трудом вымолвила я, забившись в самый дальний, самый темный угол кабинета. – Но я – не кукла, и докажу тебе это!


…Были мы как-то раз на одной дружеской вечеринке. Глубокой зимой, прильнувшей к замерзшим окнам, в тускло освещенной зале кружились пары, и, едва войдя, я почувствовала себя щепкой, попавшей в водоворот. Одновременно взмахивали одинаковыми ручками-ножками заказанные в службе эскорта партнерши, картинно топорщились фраки обряженных в диковинные головные уборы и маски кавалеров. Мне бы выбраться из водоворота, отойти к стене, прижаться к ее холодной поверхности… Но, шутя, Королева Бабочек сделала мне подножку; экзотический Парагвайский Петушок смачно поцеловал, смазав губы; а некто с пульсирующим, пришпиленным к военному мундиру Сердцем Льва затянул удавку на моей шее… На круглой сцене, украшенной гирляндами фиолетовых огней, пела забытая всеми, аппетитно блестевшая негритянка с островов Западного Самоа, и морские звезды были вплетены в ее волосы…
- Нету, нету здесь человека, - подумала я тогда, невольно вовлекаемая в круговерть, - не за кого бороться, черт возьми!

…Белый свет бил в мои окна. Белый – как всегда. Летом – от солнца, зимой – от метелей. Помню один из таких морозных дней, когда я родилась, и мать-славянку, склонившую надо мной голову в серебряно-голубой кике. После полудня вдруг повалил мокрый снег.  Резко похолодало.  Белый вихрь кружился перед окном.
-  Почему он? – прошептала я, закрыв глаза, - почему он?
Улица за окном была пуста. Я согнулась, прижимая к животу подушку; воя, точно сирена в тени дебаркадера.
- Ну, невозможно же так, комиссар! – крикнула я. – Как же я вас ненавижу! Ну за что, за что мне это – предвидеть вашу смерть, знать о ней, пережить ее, когда я…
Одно было перед моими глазами – я вдруг ясно увидела вереницу потрясенных людей, идущих за катафалком… И почти физически ощутила, как острое, сверкающее лезвие вошло в тело комиссара, - чуть ниже ребра, с пугающей точностью, быстро и четко; ощутила, как оно рассекло мягкие, белые ткани и пронзило внутренние органы с коротким, всхлипывающим звуком…
Я чувствовала себя так, словно с меня живьем содрали кожу.
« - Ну, выбирай, - гремел надо мной голос Хоакина, Хоакина непреклонного, - тюрьма или свобода до конца дней!»

И тогда я обернулась, и узнала его.
…Утро. Солнечные лучи пробиваются сквозь шторы, делая комнату похожей на охряной аквариум. Сегодня можно было валяться в постели хоть до полудня, - ведь свадьба начнется лишь вечером. Но у меня были другие планы. Я надела ярко-синюю юбку и широкий, мужского покроя пиджак, и, босая, вышла на улицу.
Погода, однако, к тому времени испортилась. Небо потемнело, прошел сильный дождь. У подъезда стоял огромный, мрачный автомобиль – в былые времена в таких перевозили заключенных. За рулем сидел нанятый сестрами Борис-охранник (через заднее стекло я видела его бритый затылок). Я медленно обошла автомобиль, делая вид, что хочу улизнуть. Борис, не спеша, вышел, и я вдруг вспомнила, что хромаю на одну ногу. Но уж слишком забавной была эта игра.
На мое счастье, в узкий двор въехала другая машина, и на какой-то момент оказалась между нами. Мне удалось, кое-как перепрыгнув через лужу, прошмыгнуть за угол. Борис двинулся вслед за мной, однако я уже скрылась в переулке. Веселясь, как никогда, я сделала круг и вернулась домой, невесть каким чувством угадывая, как сигналит это чудовище, объезжая квартал. Дома никто не заметил моей выходки, а ведь меня просто гнуло от смеха! Снова пошел дождь. Продолжая сигналить, автомобиль подъехал к дому. Пришли нагруженные пакетами и коробками сестры. Вдруг зазвонил телефон, и я схватила трубку.
- Она там! – только и смог произнести потрясенный Борис.
…Когда через некоторое время я проделала те же самые действия вновь, никому и в голову не пришло, что я не шучу. Но на этот раз я уже не вернулась.
- Что тебе нужно? Зачем ты следишь за мной? Зачем преследуешь? – спросила я после минутного молчания.
- Бедная, бедная крошка, - сочувственно улыбнулся заматеревший с годами Борис. – Боишься, что я все-таки загоню тебя в угол? Так мне и не придется этого делать. Ты ведь не думаешь, что находишься в заколдованном круге?
Я покачала головой, невольно усмехнувшись.
- Ты всегда была неразумна, - серьезно сказал Борис. – Всегда ходила по краю. Я просто хотел посмотреть на тебя, повзрослевшую, и мне грустно, потому что ты совсем не изменилась.
- Милый, добрый Борис! – отступая, красноречиво приложив руку к сердцу, промолвила я, - не надо говорить того, что все испортит. Не надо, я умоляю.
Но он, не слушая, продолжал.
- Я всегда знал, что ты во что-нибудь этакое влипнешь. Но теперь все слишком серьезно. Неужели ты не понимаешь?
- Не надо, - повторила я, собираясь уйти, несмотря ни на что; несмотря на то, что Борис преграждал мне путь.
- Подожди! – крикнул он, хватая меня за расшитый рукав. – Я ведь твой друг! Я же думал о тебе все эти годы, - где ты, что с тобой… Вспоминал отчего-то, как сестры наряжали тебя маленькую, а ты стояла безропотно – в этом своем пышном платьице, с каштановыми кудряшками… Не помнишь? А я помню. Ты и сейчас – та же куколка, только во взгляде твоем появилось что-то от кошки, изготовившейся к прыжку. Но узнал я тебя не по лицу, а по походке – ты ведь и раньше немного прихрамывала. Так, принцесса?
Я дернулась, пытаясь освободиться. Действительно, Борис всегда был добр ко мне. Иногда, правда, он сжимал мою руку слишком сильно. Как сейчас.
- Я тебе друг, - горячо повторил Борис. – Поэтому меня беспокоит твой выбор. Антон… он страшный человек, я кое-что про него узнал…
И, невзирая на мое сопротивление, Борис поведал, как много лет назад Антон убил свою дальнюю родственницу, Энгельберту Крауде.
- О, Господи! – не выдержав, воскликнула я, прижав ладони к вискам.
- Неужели ты не знала об этом? – удивился Борис. – Я скорее поверю, что ты все знала, и покрывала Антона, но речь сейчас не об этом… Пойми, тебе предоставляется уникальный шанс избавиться от него. Не хватает лишь нескольких фрагментов, чтобы картинка была полной, Горислава.
- Господи, Господи! – я вдруг засмеялась, исступленно трясясь. Руки мои бесцельно теребили тяжелые складки платья. – Ты хороший парень, Борис, только не понимаешь, - чувство признательности держит порою крепче цепей. Он подарил мне жизнь интересную, полную опасных приключений. И, по большому счету, я ни о чем не жалею.
- Признательность? – взревел Борис, - да знаешь ли ты, кто подсказал мне, где тебя искать? Хоакин! Мне стоило лишь намекнуть на то, что я знаю. Он согласился со всеми условиями! Сразу! И, - можешь не сомневаться, - если вас арестуют, он все свалит на тебя. Ты осознаешь это? И никакие ваши уловки не помогут. Вы, небось, хотели выдать фрау Крауде за жертву уличного маньяка? Думали, никто не узнает, что у нее водились ценности почище выставленных в Национальном музее!
Слушая его, я ощутила, как мной овладевает тоска, не имеющая имени. Кружились вокруг бесплотные тени, тучная негритянка пела свой невеселый блюз…
- Скажи, ведь ты видела, как он делал это? Я знаю, видела, - твердил, надвигаясь на меня, Борис, и глаза его по-волчьи горели в пещерном сумраке ниши. – Горислава, Горислава! Тебе нужно только рассказать мне… Как? Как все происходило?
- Вот так, - сказала я, и вдруг, сделав шаг вперед, оттеснив Бориса к самому краю отмостки, вонзила в него злополучный нож для разрезания бумаги, который носила с собой с тех пор, как угроза быть повешенной приобрела особую актуальность… затем с усилием вытащила обратно.
Жемчуг на платье моментально стал розовым. Я чувствовала, как выражение испуга на моем лице сменяется гримасой какого-то злобного торжества. Борис зашатался, хватая ртом воздух, но рухнул не к моим ногам, чего я опасалась, а, наоборот,  в воду… и некоторое время я наблюдала, как он медленно погружается, раздуваясь в своем огромном, похожем на судейскую мантию плаще.
- Вот так, - повторила я, прислонясь к осклизлой стене ниши. Ноги едва держали меня.

…Не выдержав, я зажгла лампу. На столе, в хрустальном графине, пламенела роза, которую мне подарил комиссар. Я дала себе слово, что засушу ее лепестки – потом. И, когда на Страшном суде меня призовут к ответу, я сумею доказать, что и у меня в жизни были счастливые моменты, что-то хорошее.
« - Два раза, - раздраженно произнес чей-то голос во мне, - подумать только, два раза тебе предоставлялась возможность выбора!» Интересно, испытывала ли подобные сомнения Святая Гудула? И было ли на самом деле что-то, способное ей помешать?
Вот тогда-то я и поняла, что больше не могу находиться среди своих кукол.
Последнее время Хоакин стал запирать меня в комнате на ночь («это вынужденная мера, ты же знаешь»). Однако сегодня дверь была открыта. За нею, правда, болтался Арлекин – механический человек, готовый в любой момент воспрепятствовать мне. Но я уже снова была кошкой, изготовившейся к прыжку. Я не могла позволить им себя остановить.

- Неужели это ваше логово, комиссар? – насмешливо спросила я, проходя на кухню. – Ну и ну! А вы еще хотите, чтобы в городе был порядок!
- Присаживайтесь, - пододвигая ко мне высокий табурет, предложил комиссар, - обычное холостяцкое жилье. В прошлый раз, однако, обстановка вас не очень-то шокировала.
- В прошлый раз? – недоуменно переспросила я. – Вы меня с кем-то путаете. Я не была у вас раньше.
- Ну да! – ухмыльнулся комиссар, возясь с кофеваркой. – А голубой шарф? Веская улика, а? Фея Фастрада!
- Не называйте меня этим франкским именем, - вдруг резко сказала я, и, вздрогнув, испуганно посмотрела на комиссара. Он, казалось, совсем не удивился.
- Вы просто устали, - продолжала я совсем другим тоном. – Но это ничего, это пройдет.
- Не понимаю, - пожал плечами комиссар. – Зачем же отрицать очевидное? Ну да ладно, - он сел напротив меня. – Так вы говорите, вам все померещилось? Евангелию, стало быть, ничто не угрожает?
Я помотала головой, потом кивнула.
- Ей-Богу, это какое-то умопомрачение, - преувеличенно бодро начала я. – Видите ли, комиссар… не знаю, сможете ли вы понять, но… Мне так хотелось познакомиться с вами, с того самого дня, когда я впервые увидела вас в парке… что просто разум помутился. И я прибегла к первой же выдумке, чтобы оказаться возле вас.
- Это действительно так? – необъяснимо мягко спросил комиссар, вглядываясь в мои глаза.
- Глупо, конечно… и безответственно, я понимаю. Простите меня. Долгое пребывание среди неодушевленных предметов, очевидно, приводит к сумасшествию. Если хотите, я больше не приду, не потревожу вас.
- Когда вы последний раз ели? – спросил вдруг комиссар.
- Не помню… - честно ответила я. – Давно!
- Я что-нибудь сейчас приготовлю, - пообещал он. – А потом мы поговорим о том, что вас тревожит.
Я усмехнулась. Все-таки, Матиас славился своей корректностью.
- Какие красивые у вас браслеты, - сказал он чуть погодя, орудуя в кухонном шкафчике, и одновременно бросая косые взгляды на мои руки. – И рисунок необычный… птицы с человеческими головами!
- Мне подарил их близкий друг, - улыбнулась я. – Они старинные. Там, откуда я родом, птиц этих называют «Сирин» и «Алконост» - печаль и радость. Они – словно наша жизнь.
- Это верно, - задумчиво протянул комиссар, разглядывая дно сковородки так, словно это была величайшая в мире реликвия. – Сдается мне, я их уже где-то видел…
Некоторое время я молчала, напряженно кусая губы.
- Скажите, Людвиг, - спросила я внезапно. – Как вы вообще относитесь к насильственной смерти? Ну, с философских позиций?
- То есть с позиции потенциальной жертвы? – усмехнулся комиссар. – А почему, собственно… Но, если хотите, я, конечно, отвечу. Видите ли, я верю в судьбу.
- Неужели! – удивилась я.
- Верю, верю, - подтвердил комиссар, откидывая со лба волосы. – Риск – часть моей профессии. Как говорится, «двум смертям»… Все ведь предопределено на самом деле. Важно лишь предвидеть и предотвращать – там, где это возможно. Но философствовать тут можно до бесконечности.
- Да, - пробормотала я, думая о своем. – Наверное, вы правы. Лучше быстрая смерть, чем медленная, медленная жизнь… в формалине.
- Помилуйте, я этого не говорил! – замахал руками комиссар. – Мне и не положено так думать!
Музыка снова играла за стеной. Токката Баха.
- Однако, вы не ответили на мой вопрос! – упрямо продолжал комиссар, размазывая пальцем по столу лужицу пролитого кофе. – Только ли то, о чем вы говорили, двигало вами?
Я снова кивнула.
- Ну, не может же быть, чтобы все объяснялось так просто! – с неожиданным раздражением произнес он, вскакивая и расхаживая по кухне. – А кстати, как ваше настоящее имя?
Пространство наполнялось, помимо Токкаты, какими-то иными звуками. Музыка нарастала, в ней было нечто жуткое. Я вдруг начала вспоминать, и удивилась тому, как много позабыла, - узорчатые пирожки, которые по воскресеньям пекла бабушка; щенка, играющего возле резного крыльца; горку спелых абрикосов на лазурной тарелке; праздник летнего солнцестояния – огненное колесо, катящееся сквозь прибрежные травы… синюю Сваргу и тот прохладный день, когда всех нас насильно крестили в водах великой реки. И невольно подумала о соборе, где, возможно, вот так же звучит…
- Нет, вы не фея, - наконец, сказал комиссар, зорко поглядывая на меня. – Не может быть феей та, чья душа соткана из противоречий.
(«Вы все сказали правильно, - подумала я. – Для себя. Но не для меня. И кто из нас прав – неизвестно. Сначала нужно ответить на проклятый вопрос: чему следовать, что важнее, - чувство долга или инстинкт самосохранения?»)
- Я больше не приду, - со слезами в голосе повторила я. – Мне это особенно мучительно теперь.
Но комиссар, похоже, сел на любимого конька.
- Хочется верить, что здесь не было попытки… скрыть какое-либо злодеяние, - жестко сказал он, сжав, точно клещами, мои руки; так что браслеты, казалось, впились прямо в кости. – Хочется надеяться, что вы здесь сегодня не поэтому!
Я не отвечала, словно не слыша.
- В чем дело? – нетерпеливо поинтересовался комиссар, ибо я пораженно глядела в тот момент мимо него.
- Органист, - только и сумела вымолвить я. – Господь милосердный! Он ведь может убить органиста!

…Комиссар сидел через проход от меня, чуть дальше от дверей собора. Голубой длинный шарф обвивал его шею.
Органист сегодня, определенно, решил уничтожить, раздавить, расплющить нас. Звуки Токкаты, переплетаясь, взбирались все выше, и мое сердце ухало в такт. Как будто играл сам Мастер Иоганн. Собор гудел, сотрясаясь до основания. Как не похож был этот орган на механическое пианино моей судьбы!
Я искоса взглянула на комиссара. Он ободряюще кивнул мне. «Может быть, когда-нибудь он поймет, - подумала я, изнемогая от страха и безбрежной тоски, - какую именно мысль хотела я донести до него своим дурацким эзоповым языком». Пойме-ет. Пусть даже на это уйдут годы. Пусть даже сейчас он раздражен, ибо дело происходит ночью, а поспать ему в последнее время удается часа два в сутки, не более.
«Куклы мои, наверное, уже вырвались на свободу, - подумала я, - и теперь разгуливают по улицам». «Они подчиняются тебе, пока ты подчиняешься им», - сказал однажды Хоакин. Возможно, они даже ищут меня, чтобы отомстить за то, что я заперла их в стеклянном ящике, вопреки их природе, тогда как они были созданы для того, чтобы блистать среди людей. Надо будет, чтобы кто-нибудь заменил в магазине разбитое стекло.
- Sie wartet, - пробормотала я, словно продолжая тяжелый сон. – Sie wartet auf mich. Может быть, они уже здесь.
Когда наверху, на хорах, стало тихо, и органист – умный мальчик, правильно понявший все, что объяснил ему комиссар, - поспешно ушел, в дверях появился, наконец, Хоакин. Опустив голову, я скорчилась на своей скамейке. Не нужно оборачиваться, чтобы узнать – его губы растягиваются в торжествующей полуулыбке. «Благодарю, что привела его сюда», - казалось, с усмешкой скажет он сейчас. Этого-то я и боялась. – «Здесь тихо и укромно. Я всегда знал, что могу положиться на тебя. Умница! Никто не узнает подробностей, никто не услышит, и не придет на помощь».
«Хорошее место для жертвоприношения, ничего не скажешь», - мрачно подумала я.
Освобожденный от звуков, - впрочем, внутренний смех Хоакина вот-вот выплеснется наружу, - собор медленно, но неуклонно уходил, оседал под землю. Теперь уже и я неотрывно, умоляюще смотрела на комиссара. Он, зачарованно разглядывающий алтарь, словно не замечал того, что происходило за его спиной, не замечал занесенной над ним, надо мной, над всеми нами руки судьбы. Отчаяние; непередаваемая, непереносимая мука овладели мной. Я словно прочла заголовки завтрашних газет: «окружной комиссариат обезглавлен…», «тяжелая утрата постигла…» Такие передовицы возбуждают обывателя. У комиссара был уставший, но, тем не менее, полный животной силы, непобедимо-юный вид. Казалось, он моложе меня на тысячу лет. «Неужели же он, - думала я, - не видит эту вереницу людей, идущих в морозный день за катафалком; эти волны белых цветов, затопившие старинное кладбище, где его вероятно, похоронят; неужели он не чувствует, как медленно тянутся они сквозь меня, наполняя мое тело скорбью, разрывая на части мою душу; как легко входит сверкающий нож…»
«Он – просто человек», - помнится, сказала я Хоакину. «Он – просто человек, - подумала я, сжавшись от боли. – Но разве этого недостаточно?»
«Я не хочу, не хочу!» - крикнуло что-то во мне, потому что я многое поняла теперь, когда история явно приближалась к финалу. Я даже зажмурилась, ибо яркая вспышка осветила ту мрачную конуру, в которой мое сознание пребывало последние дни. Комиссар не должен узнать, что, хотя бы на мгновение, я могла предать его. Хоакин приближался, неслышно ступая, держа руку в кармане. Наверняка, там был мой нож, ибо карманы у Хоакина тоже длинные и узкие, как и его отражение в зеркале. В этот момент я осознала, что Хоакин любит меня, и никогда, никогда, никогда не отпустит. Нужно было поскорее что-то предпринять, пока эти стены не раздавили меня, ибо терпеть далее такое невозможно. Чтобы утихла, наконец, эта чудовищная, нечеловеческая музыка в моей голове; чтобы унять эти волны белых цветов, эту боль… Как легко, Господи ты Боже мой, как легко, все-таки, входит нож!
Сместившиеся под натиском органных труб фрагменты Вселенной вернулись на свои места. Пора было двигаться к выходу. Поплотнее запахнув плащ, я поднялась и, не оглядываясь, пошла навстречу, наперерез Хоакину.