Чемпионат мира по литературе

Посмотрел недавно модное кино «Диалоги». Вспомнился сразу Джармуш «Кофе и сигареты». Ну, и прочие аналогии пришли на ум. Все больше про диалоги. Надо сказать, с этим драматическим поджанром в наш короткий технический век случилась очень странная история. Вплоть до начала ХХ века жизнь, живая, подлинная жизнь, жизнь №1, как ее назвал однажды великий русский философ Мераб  Константинович Мамардашвили, лезла изо всех щелей, и к диалогам было очень снисходительное отношение. Примерно, как к не очень смешным шуткам в кругу очень близких друзей, которые к тому же покурили и всех «пробило на ржач». Шекспир, например, во всю использовал их для зауми, философских поисков и своих искрящихся метафор. Все это отлично ложилось под крепкий сюжет. Подгоняло катарсис. А верхом искусства диалога было остроумие. Конечною были интуитивные находки и тут. Обмен парой фраз, который били прямо в мозг. Во времена Дюма-младшего такой находки считалось достаточно для написания пьесы. Сама пьеса – не важна. Главное – финальный обмен репликами. Но это было, скорей, исключение. А точнее предчувствие. В ХХ веке жизнь вдруг стала круто меняться. Впервые за много тысяч лет она стала меняться принципиально. То есть впервые сотню тысяч лет, что принято было считать жизнью, стало сдавать свои позиции виртуальности. Деревня хлынула в города, строились небоскребы, появилась тьма газет, люди стали много говорить по телефону. Новые умозрительные профессии, специализация производства, рождение офисного планктона, который, прочем, уже в 19 веке породил литературных героев Подполья, – все это разобщало и убивало вековой образ жизни, в котором всегда преобладало живое человеческое общение. Искусство тоже стало удивительным образом преображаться. Причем, тут разыгралась любопытная битва между прореально настроенными художниками и эмиссарами Матрицы. Первые, отстреливаясь от разного рода "черных квадратов", вооружились модернистским трендом - главенство формы, а главной задачей этой формы объявили подобие уходящей истинной жизни, истинному чувство, жизни «здесь и сейчас». Случилось невероятное. Искусство стало конкурировать с Атлантидой уходящей реальности. Разумеется, были у них предтечи. Аутичный молодой человек, сидя сиднем в кавказкой станице Старогладковская, писал феноменальные по чувству жизни картины охоты где-нибудь в Тульской губернии (Л.Н. Толстой «Детство»). А на другой день он сам снимал со стены свой мультук и в компании старого казака шел на охоту, и таким образом полная и окончательная победа модернизма отодвигалась на неопределенное время. Но после революций и мировой войны началось полномасштабное наступление Матрицы. Новый тренд в искусстве рекрутировал новые силы. В литературу и поэзию потянулись эйдетики. Кто это такие? Если человек с обычной силой воображения довольно расплывчато может представить, например, грибной лес, то эйдетик в буквальном смысле слова ходит по такому лесу и собирает грибы. Ему в реальности и ходить никуда не на обязательно. Но все мы можем почувствовать себя эйдетиками, например, вечером после целого дня, проведенного в лесу. Ярчайший пример эйдетика в литературе – Горький. Или Есенин. Есенин мистифицировал даже Горького, когда читал ему свои драматические отрывки. А если участь, что Есенин еще и вопил на разрыв аорты, как Высоцкий, при этом ярко переживая каждый звук, вылетающий у него из горла, то можно представить, какое это было шаманство. Любопытно, что эйдетизм – это рудиментарная способность. Древние охотники - все поголовно были эйдетики. Один из древнейших языков человечества – эскимосский – имеет 50 слов для обозначения снега. У нас нейро-место в мозгу, которое занимали эти способности, занято абстрактным мышлением и, например, таким увесистым файлом как Мораль. Этим, между прочим, во многом объясняется цинизм и бессердечие, полно презрение «к этой еврейской выдумке» таких великих эйдетиков, как Наполеон, Гитлер, Ленин, Сталин и проч. С другой стороны теоретики искусства или такие многомерные фигуры как Хемингуэй и Эзра Паунд, которые был также и эйдетиками, искали новую технику, которая позволила бы не просто использовать эйдетические способности писателя, а в полной мере включить эйдетика в читателе. Вынудить его чувствовать и видеть то, что он чувствует и видит, вернувшись из грибного леса. Тут еще явилась очень любопытная фигура Антонена Арто и ему подобных - все эти кубисты, абстракционисты и проч. пессимистичная публика, которая начисто отказала старому искусству в способности хоть что-либо выражать. Арто, например, оплевал диалог как таковой и свел его к чисто информативной функции, а «здесь и сейчас» возложил на мизансцену, пластику, мимику актеров. Действие, причем, по возможности жестокое. (Впрочем, это только одна сторона медали. Например, Сэлинджер многое взял у Арто. Он хорошо усвоил, что диалог, если только он не структурирован сверхжестким ритмом, должен опираться на мизансцену, которая в свою очередь растворяется в диалоге. ("Экли, детка, ты можешь стричь свои ногти над столом?"). Любопытно, что Чехов, который завершил классический театр, как и Арто, полностью отказался от идеи передавать непосредственную жизнь через диалог. В Пьесы Чехова - это удивительные текстовые конструкции, в которых есть все, кроме самих диалогов. За редким исключением. При том, что Гоголь, Толстой и тот же Чехов "Хамелеона" предвосхитили технику модернизма, которая позже нашла свое высшее воплощение в Хемингуэе, Сэлинджере, Пинтере, Тарантино и других гениях диалога. Разумеется, истинное искусство далеко от какого-либо культа правил и до сих пор эксплуатирует классические традиции, либо же совершенно новые формы, созданные тем же Арто (экшн, рок) и другими революционными ниспровергателями традиций. Так ранний Мураками, хоть и экспериментировал с диалогами, совсем иными средствами добился глубины и выразительности. Стоит лишь добавить, что модернистские достижения, прежде всего, это касается секретов мастерства диалога, ставшие, по большей части, результатом художественных тусовок Парижа 20-х годов ХХ века, начисто обошли Россию. Великие советские драматурги - Володин, Ампилов, а также сценарист Брагинский и великий русский писатель Шукшин умудрялись балансировать где-то между Чеховым и жанром бурлеска. И это дико, но в наше же время литература, а уж драматургия и кинодраматургия точно, стала чем-то вроде большого тенниса. Сидя в Череповце или даже в Москве, не завоюешь планету. Мне тут вспомнился сразу один анекдот из жизни Хемингуэя. Хемингуэй в юности серьезно собирался стать чемпионом мира в тяжелом весе. И говорят, у него были такие задатки. Древним охотником он был и в физическом смысле. (Отличал, например, по запаху след волка от следа енота) Известен случай, когда Хемингуэй положил на бок, взяв за рога, не раздухарившегося быка, который угрожал клоунам, прыгавшим по арене. Где-то уже в двадцатые, ближе к тридцатым он повстречал в Европе своих однополчан по итало-германскому фронту. «Привет, Хем! – говорят они. - Ну ты как, стал чемпионом мира?» Образованнейшие, надо сказать, были ребята. «Ну, стал», - отвечает Хемингуэй. «По боксу?» «Нет!» «А – по чему?» «По литературе». Хемингуэй утверждал, делая характерный боксерский жест, что "побил" Мопассана и Тургенева, Фицджеральда и Шервуда Андерсона и многих других. Разве что с Толстого ему так и не удалось "побить".
- Ничто на свете не заставит меня выйти против Толстого, - признался Хемингуэй одной журналистке. - Разве что я сойду с ума или достигну нечеловеческого совершенства.