Раздел lviii. распни его!

Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946   


 Предыдущая часть: РАЗДЕЛ LVІІ. «И увидел я новое небо и новую землю» http://www.proza.ru/2014/09/18/689      

 

                Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)

                РАЗДЕЛ  LVІІІ. «Распни его!»



                (Евангелие от Иуды)
                (перевод с белорусского языка)



                Слухаючы гэта, яны рваліся сэрцамі сваімі і скрыгаталі на яго зубамі.

                Дзеянні, гл. 7, ст. 54

 

                Забіты ляжыць сярод поля
                Правадыр гэтай раці — Хрыстос.

                Генры Лангфэла



Ревели колокола. На улицах густо шевелился народ. Небо было синее и чрезвычайно жаркое для сентября, с грозовыми тучами на горизонте. Казалось, что на короткое время вернулся июль. Над Неманом, над Замковой горой, над Зитхальным горбом, над всей Городней плыли и плыли серебряные паутины.

Комедию хорошо организовали и только что не отрепетировали. Кашпар Бекеш, который только два дня как приехал из деревни и не видел всего, что происходило в Городне, расспросив о событиях и понаблюдав за подготовкой, только и сказал:

— Стараются. Из кожи вон лезут. Это же позор, если получится хуже, чем в Иерусалиме когда-то. Так там дикари были, а тут... просто мерзавцы.

Святая служба действительно лезла из кожи. Еще утром Юрася привезли из тюрьмы рады на Подол, на берег Немана. Именно отсюда он должен был подниматься Взвозом к замку, на Воздыхальню. По всей этой дороге двумя цепями стояла закованная в сталь стража. Людей в лохмотьях повсюду оттеснили подальше, к стенам домов, во дворы и ниши. За спинами латников стояли люди, одетые в бархат и дорогой шёлк, буркатель и парчу. Сверкало богатое оружие, радужные пояса, перчатки тонкой кожи, сафьян обуви.

И это было хорошо. Надо было показать всем такой взрыв народного гнева, чтобы стало ясно: повторения Христовой истории в Городне не будет.

Для Христа сбили огромный сосновый крест, какой он должен был затащить на Зитхальню. Он должен был идти первым, и с ним только два стражника с кордами на боку, с бичами в руках. Остальные участники процессии должны были идти саженях в пятидесяти за ними, словно давая понять, что на более близком расстоянии даже дыхание осужденного может осквернить.

Первыми в этой процессии шли дети невинного возраста, одетые ангелами; белые, полупрозрачные одежды, наплоенные волосы, крылья из радужной материи и восковые свечки в руках. За ними — пятьдесят девушек из богатых семей, также в белом и также со свечками. Они должны были всю дорогу петь отправные молитвы. За девушками шли монахи, одетые в черные и белые саваны с дырками, прорезанными на месте глаз, а за ними шагали латники.

Высшее духовенство должно было выйти процессией навстречу уже около самой Воздыхальни.

Тронулись с места часов в девять утра, но было уже нестерпимо жарко. Весь предыдущий день и всю ночь созревала, видимо, так и не созрела гроза. Пыль курилась под ногами, невидимые были в свете солнца огоньки над воском свечек, блестела сталь и медь, качались кресты в руках монахов, ангельскими голосами пели отправные молитвы девственницы.

Прочитали от имени суда приговор, в котором говорилось о надругательстве над церковью и посягательстве речёного Христа на настоящую веру, о том, что речёного Христа магистрат, какому церковь того Христа отдала, присудил (при одном противнике, бурмистре Юстыне) покарать, со лживым своим крестом, милостиво и без пролития крови.

Латник хлестнул Юрася бичом, чтобы лучше запомнил.

— Ясно, — сказал тот, набрасывая на плечо тяжелый крест. — Чего бы они еще пролили? Кровь они выпили давно, и из меня, и из людей.

И пошел по Взвозу вверх. Очень-очень медленно. Тяжело было, да и спешить не было причины.

Лотр еще час назад послал к Жабе гонца. У Воздыхальни уже два дня назад была подготовлена поленница дров и столб, и поведение войта, который отказался скрепить применение костра своей подписью, выглядело, по меньшей мере, странно. Надо было узнать, что это значит, и, если войт подписывал конфирмацию пьяный, добиться, чтобы зачеркнул свою подпись и вернулся к старому своему предложению, к каре огнем.

Кардинал стоял на замковом гульбище вместе с Босяцким, Комаром и светскими властями, ждал, слушал, как долетает от Немана ангельское пение, и смотрел, как повсюду — на башнях, на крышах, на стенах, на шпилях, в окнах и на воротах стены — стоит, висит, льнёт, галдит, шевелится народ.

А по Взвозу ползла и ползла вверх пестрая и пыльная уже змея процессии. Братчику было мучительно тяжело идти. Солнце жгло, ноги вязли в пыли и песке, какие были за лето стократ перемешаны ногами, колесами грузовых экипажей, копытами коней. Вся торговля Городни проплывала от кораблей к складам и от складов к кораблям этой дорогой. На всю эту торговлю он, Юрась, и замахнулся, им был продан.

Тяжело идти. Пот льет со лба. Если бы воткнули в рот затычку, как предлагали, не взошел бы. Это и заставило их отказаться. Это и еще то, что хорошо организованный «справедливый гнев народный» заглушит любые его слова, даже если и вздумал бросать их людям. Тяжело! Огромный крест сгибает почти вдвое. Вот и конец комедии, на участие в которой его насильно толкнули несколько месяцев назад.

Как раз в это время к гульбищу подлетел гонец, спрыгнул с лошади, взбежал по ступеням, начал шептать что-то на ухо Лотру.

— Кто? — побагровел тот.

— Неизвестно. Утром только и нашли. Не любил он, когда его от того занятия отрывали. Говорят, монах какой-то заходил.

Лотр и Босяцкий смотрели на толпу. Монахов под капюшонами там было действительно бесчисленно и ужасная сила.

— Может осмотреть всех? — тихо спросил доминиканец.

— От вас, говорили, монах, — еще тише сказал гонец.

Пес Божий побелел:

— Нет-нет... Не будем... Этого еще не хватало, чтобы думали, что этот я руку приложил. А мне зачем? Мне с ним удобно было. Больше уже мы такого глупого войта не найдем, не тем пусть будет помянут покойник... Хорошо, иди.

Они смотрели бы на толпу еще с большим страхом, если бы знали, сколько среди людей в рясах лжемонахов, которые не понимали па-латыни и слова, никогда не жили в кельях и не проходили пострига.

— Так что же, — сказал Лотр. — Подпись изменена не будет. Костер?

— Костер покойник не одобрил. Виселица.

Босяцкий улыбнулся:

— Слишком легко думаете его жизни избавить.

— Не знаю других способов, чтобы без пролития крови.

Монах-каплан зашептал что-то ему на ухо. Лотр поджал губы:

— Не будет ли слишком подобно тому? Опасное сходство. Суеверность человеческая только того и ждет. Такие слухи и легенды пойдут.

— Чушь. Зато устрашительно. И не хуже костра. То что, не больше часа. А тут не меньше суток.

Кардинал молчал. И наконец кивнул головой. Решился.

— Мещане знаменитого города! Войт наш скоропостижно скончался. Но какая бы большая ни была наша кручина — впадать в отчаяние мы не должны. Нам подобает победить свое сердце и, надеясь на волю Божью, вершить дальше дело его. Церковь не льет крови. Войт не согласился на костер, и мы должны уважать его последнюю волю. Но, когда не скреплен печатью власти огонь...

Над толпой висело мертвое молчание.

— ...пусть висит это отродье ада на лживом своем кресте. Не прибитый, как Спаситель наш, который выкупил первородный грех человеческий (нет, мы не будем бесчестить сходством смерти этого плута великую смерть Иисуса), а привязанный, чем продлятся страдания его во искупление грехов своих.

Тихий плач возник средь лохмотьев. Но рёв восхищения заглушил его, и никто не услышал, как ахнул, услышав это, один человек.

Человек этот стоял на угловой башне, которая нависла над Неманом. Просто под ним, под стеной и кручей, шел по Взвозу человек с крестом на плече.

— Помог.

На башне, кроме человека, стояли еще двое, которые также, по-видимому, сумели сунуть в лапу кустоду башни. Немного дальше стоял молчаливый, как статуя, монах в плаще с капюшоном. А ближе бесился от восхищения, голосил и ляпал по плечам то человека, то монаха, словно сбитый со своих хлебов, хлебник.

— Распни его! Распни! — Он плевал вниз. — Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В ад пойдешь, а я к Господу Богу. Тьфу! Распни! Распни!

Человек крякнул, нагнулся, будто бы чтобы поправить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.

— Вишь ты, как он к Богу спешит, — сказал человек, с угрозой глядя на монаха.

Но монах смотрел не на него, а на то, как хлебник грохнулся о землю, как подпрыгнуло и покатилось вниз по склону, стучась о камни, его тело, как оно неподвижно упало на дорогу почти у Христовых ног.

Христос переступил через труп.

И тогда монах выдвинул из-под плаща кисти рук. Руки были золотые.

— Фома, — сказал он человеку с завязанной головой. — Брат. Ты живой?

— Ус, — голос Фомы сорвался. — И ты живой? Горе какое. Ты зачем тут?

— И вот... может, хоть тело от поругания спасу.

Фома обнял его. Руки его тряслись.

— Брат... Милый... Подожди... Мы вдвоём... У меня силы в сто раз прибыло. Мы еще им устроим кое-что.

В толпе между тем кто-то спросил:

— Что это там за крик?

— Да вот, с башни кто-то упал. Любопытство все.

— А-а.

Братчик стал. Его попробовали было подгонять бичами, но он не двигался, смотрел назад, на процессию, которая теперь была вся как на ладони.

— Ты что? — вызверился сторожевой.

— Замолчи, ничтожество. Видишь, который у меня эскорт почетный. — Он тяжело дышал, но говорил язвительно. — Тебе такого за всю жизнь не заслужить, как ни тужься. Монахи... В саванах... Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. И воняет, как тот Лазарь. Мертвые. А может, потому, что всю жизнь не моются.

Пошел дальше. Лицо его был почти у земли, и кровь из рассеченной головы падала в пыль.

Перед самым крутым подъемом он опять остановился. Ему пришло в голову, что будет и некрасиво и позорно, если он так-то, низко наклоненный, почти ползущий, будет идти через эту разубранную, нагло-сытую, вражескую толпу.

Христос укрепил ноги, напрягся и вскинул крест себе на шею. Придержал его раскинутыми руками. Так носили гаковницы разбойники и пастухи.

Выпрямился.

Пошел, увязая в песке.

Фома и Ус с ужасом и жалостью смотрели на это. Потом не стало сил смотреть. Они спустились с башни и начали толкаться сквозь толпу.

— Видишь, что у меня? — Фома показал Усу спрятанный под плащом лук.

— Эх, брат, ничего ты им не сделаешь, — вздохнул Тихон. — Двое нас. Только двое.

Если бы они знали, сколько в толпе замаскированных друзей, их отчаянье уступило бы место твердости. Но они до самого конца так и не узнали этого.

Шел сквозь толпу человек, на котором монаший плащ подозрительно топорщился. И в спину этому человеку буркнул какой-то ремесленник:

— Монахов еще нанесло. Сброд. Навуходоносоры.

И тогда монах вернулся, взял человека за руку и приподнял капюшон.

— Кирик! — тихо ахнул ремесленник. — Живой?

— Тихо, брат! Оружие имеешь?

— Клевец под плащом.

— Старайся протискиваться к эшафоту. Где больше всего ряс.

— Любимые, милые, неужели наши? Не бросите?

Кирик Вестник, Марко Турай и Клеоник действительно не собирались бросать на эшафоте своего главаря. Мало было надежды отбить его. Никто не хотел заранее каркать, но больше всего было шансов самим остаться на замковом дворе, лечь под мечами стражи.

Единственный шанс давала неожиданность нападения. Кузнец за эти дни сумел собрать сотни две вооруженных людей из «недобитых». Часть их сильным кулаком стояла поблизости Воздыхальни. Они должны были в надлежащий момент напасть на стражу около эшафота, перебить ее и, схватив осужденного, тащить его к стене, которая выходила на Неман. На этом пути, к самым стенам, стояли два ряда своих людей. Когда дело начнется, они напрут на толпу и очистят для беглецов проход, чтобы никто не мешал, не путался под ногами. За стеной, под откосом, ждут лошади.

Остается, что правда, еще и стена. И вот тут, если не исполнится расчет, все будет окончено. Тогда только и останется, что устроить сечу и погибнуть.

Если же выпадет единственное из сотни очко удачи — тогда те, что стоят сейчас в рясах, будут орать, биться, всеми средствами организовывать замешательство, смущение, панику. Застрянут в воротах, будут мешать страже, как можно оттянуть момент погони, а после будут рассеиваться по одному.

Кажется, все было подготовлено. Кузнец прищуренными глазами осмотрел все поле действия и своих людей на нем, вздохнул и пошел к эшафоту. Протиснулся к двоим францисканцам (это были Марко и Клеоник), пожал им локти.

— Готово. Будем ждать. Иуда с Анеей где?

— Вон, — сказал Марко.

— Знают место, где сойдемся?

— Знают, — сказал Клеоник. — Хутор Фаустины.

— Хорошо. Держитесь твердо, друзья.

...Человек с крестом появился в замковых воротах. И тут уже не крик, а нестерпимый вой взорвал воздух. В замковом дворе, где можно будет увидеть всю казнь, от начала до конца, собрались наиболее именитые, почтенные и богатые.

— Распни его! Распни!

Стража еле сдерживала древками гизавр толпу, которая лезла, дралась, плевала, висла, стремясь дотянуться и ударить. И в этом рыке вовсе не слышно было, как тихо плакали люди около стен.

Слышали это немногие. В конфиденциальности Кашпар Бекеш и Альбин-Рагвал-Алёйза Крыштофич, которые стояли на выступе контрфорса, около замкового дворца. Бекеш словно немного повзрослел. Все тот же самый меч в золотых ножнах, та же самая изысканная красота одежды, та же улыбка. Те же самые солнечно-золотые волосы подают из-под берета. Но в огромных глазах, рядом с немного презрительной терпимостью — взрослое, тяжелое понимание.

— Разгул темных страстей, — сказал Крыштофич.

— Все надо видеть своими глазами. Даже самозванцев.

— Сидел бы лучше дома, кончал свои «Рассуждения об уме». Чудесная может быть книга.

— Хочу видеть. Даже ад хотел бы видеть. Что с тобой, брат Альбин?

— Я думаю, что мне придется бросить тебя, сынок. Не позже чем завтра я убегаю из города. В Вильню.

— Почему это?

— Смотри, — Крыштофич протянул руку.

К человеку с крестом отовсюду тянулись кулаки.

— Смерть! Смерть ему!

— Стража! Молодцы наши! Сла-ава! С этими не побрыкаешься! Дудки!

— Пусть умрет!

— Пусть! Пусть!

— Исцелитель! Спаситель! Спаси сам себя!

Бекеш передернулся:

— Страшно.

— Потому мне и надо убегать. Видишь, они дозрели. Не сегодня, так завтра возьмутся и за нас. И эти будут помогать и одобрять. Говорю тебе, они дозрели. Тебе еще можно некоторое время оставаться тут. А я оскорбил Лотра. Этот не забудет, вспомнит.

— Страшно, — сказал Бекеш. — Я понимаю тебя. Как бы и мне не пришлось убегать отсюда следом за тобой.

— Слышишь? — спросил Крыштофич.

Кто-то неподалёку от их философствовал, бия себя кулаками в грудь:

— Вот я верю. Я истинно, глубоко верующий. Но же верхние люди, начальники, должны пойти мне навстречу, помочь, раз и навсегда распорядиться, во что мне верить.

— То-то же ведь, — сказал Кашпару брат Альбин. — В Городне нам больше нет дороги, нет жизни.

...В этот момент камень ударил Христа по голове. Сразу за этим молодой купчик подпрыгнул, бросил пригоршню грязи. Братчик рванулся к нему, такой страшный, что купчик заверещал, бросился от него, упал под ноги толпы.

— То-то же ведь. Над пешим орлом и ворона с колом.

Кричал, надрываясь, так, что глотка раздувалась от крика, злобный Иллюк:

— Распни!

Кричал и не видел, что рядом с ним — неприметный серый человек в свитке с длинными рукавами. Смотрит тусклыми, будто незрячими, глазами то на расстригу, то на Христа.

Серый только что пришел в Городню. Прятался от гнева Иллюка и святой службы, ведь не соблюл поручения. Но, прослышав о казни, не выдержал, пришел. Теперь ему было невыразимо гадко. Оживали в его фанатичной темной душе какие-то образы, воспоминания, сравнения. Вот кричит тот, кто когда-то безразлично послал его на смерть, и вот ведут человека, которого не взял клык и который простил ему покушение на свою жизнь. Дрянь это все.

Серый слушал. Неподалёку от него тихо говорили мужчина — видно по всему, иудей — и женщина. Переодетые, но он узнал их. Они тогда были с этим. Ему вовсе не хотелось их выдавать.

— А я думал — самый большой шум, это когда в Слониме распределяют доход кагала. — Глаза Раввуни подозрительно блестели.

— Молчи, милый.

— Я-то молчу. Я кричу тем, что молчу.

Голос был такой, что серый сморщился, посмотрел на них, на человека с крестом, на Иллюка, который кричал. И вдруг улыбнулся. Так, как тогда, около церкви, зашел сбоку и на минуту прилип к расстриге. Рука незаметно скользнула вверх.

И тут же серый пошел дальше.

Еще несколько минут никто ничего не замечал. И только потом увидели соседи закинутую голову и остекленевшие глаза пророка.

Потом он упал на спину.

Серый поодаль довольно хмыкнул.

«Под лопатку. Чудес не бывает. Видишь, человек с крестом, я не разучился. И теперь лучше за всех обладаю ножом. Как же это я так сплоховал с тобой? Хорошо, что я сплоховал с тобой. Чуть не убил хорошего человека. Вот видишь, я немного отблагодарил тебя, хороший человек».

Приблизительно тем самым делом, что и серый, занимались Фома и Ус. Искали рыбника. Также свидетельствовал на суде. Уже если одного убили, то и за второго тот самый ответ. Наконец Ус заметил его недалеко от Воздыхальни, ближе к коридору, которым вели Христа.

— Распни! Распни!..

Друзья начали протискиваться к нему.

...От гульбища плыло к Зитхальному горбу шествие. Вышнее духовенство. Ревели глотки, сизо плыл в солнечном свете дымок ладана, сверкала парча. И над всем этим, выше всех, плыла платформа с восковым, разубранным в золото Христом.

Живой поднял голову:

— Эй, братка! Эй, восковой! Забрось там за живого словечко на босяцком небе!

Крик был страшный. В тишине, которая упала за ним, загоготал какой-то богато одетый юноша. Седой сосед поучительно сказал ему:

— Услышав шутку — никогда не смейся первым. Неизвестно еще, что за ту шутку будет.

Но хохотали уже все. Краснели лица, слезы брызгали из глаз, вспухали жилы на лбах.

— Го-го-го, га-га-га, гы-гык!

— Инри, га! Вот так инри!

— Затейник, га!

Христос в этот момент приближался к Бекешу. Тот немного брезгливо, но терпимо смотрел на ободранного, заляпанного грязью человека, который тащил крест. В этот момент Христос поднял голову, и глаза их встретились.

Плыло, плыло навстречу Кашпару загаженное, испоганенное, все в потеках крови и грязи лицо. И на этом лице, которое было похоже на страшную, безобразную маску, сияли светлые, огромные, словно всю боль, всю землю и все небо вобрали...

...Бекеш содрогнулся.

Глаза.

Что было в этих глазах, Бекеш не знал, не понимал, не мог постигнуть. Слабая тень чего-то такого жила только в глазах его друзей и — он знал это — у него самого. Но только слабая тень. Но только у похожих им, а больше ни у кого на земле.

Что это было? Возможно, Понимание. Понимание всех и всего. То, чем не владеет никто. А может, и что-то другое. Бекеш не знал. Но, ошеломлённый, он весь, до дна, содрогнулся, как будто поняв себя, будто поняв многое, а на одно мгновение — все.

Глаза!

Братчик смотрел на прекрасного юношу в берете и понимал, что с ним. Непередаваемая, несравненная гримаса-улыбка искривила его лицо.

Бекеш, почти бессознательно, вцепился пальцами в стену.

Глаза...

Шествие миновало.

— Что с тобой, Кашпар, сынок? — тревожно спросил брат Альбин.

— Ты видел? Я впервые увидел его так близко. Альбин, мы ошибались. Альбин, этот человек не обманщик, не плут. Альбин, он даже не самозванец. Он вправе, слышишь? Это человек, Альбин. Такой, которым должен быть человек. И этого-то человека убивают. Где правда, Альбин? Где Бог?

Он словно захлебывался:

— Эти глаза... Ты видел? И хохочет это быдло. Хохочет... хохочет... хо-хо-чет. — Он ударил себя кулаком по голове. — Как же мы проморгали его? Как не подошли? А он спрашивал про великого мастера? Закоренели в себе. Человека не увидели. Предали... Хохочут. Зачем же Данте жил, Боттичелли, Катулл?! Зачем, если напрасны все пытки?!. Глаза... Это же все равно как... всего Че-ло-века тысячи лет распинают! Святость его!.. А он все величие и низость мира видит. А его... Господи Боже, это же богохульство!!!

Продолжение   "РАЗДЕЛ  LІХ. Голгофа Замковой горы"   http://www.proza.ru/2014/09/18/876