Батальон за колючей проволокой

Повесть.



От сумы да от тюрьмы не зарекайся.
Народная пословица

Ну, вот я и лейтенант! В начале 60-х годов, после окончания Высшего военного командного училища на Дальнем Востоке, я был направлен для прохождения
дальнейшей службы в Сибирский военный округ, где и раньше служил в звании сержанта.
Явившись для представления в штаб округа, я в коридоре повстречал знакомого мне фронтовика-полковника Трахинина, который знал меня ранее по службе в соседнем полку. Он от души поздравил меня с «производством», а затем попросил подождать его и скрылся в одном из многочисленных кабинетов. Я же доложил адъютанту начальника отдела кадров о своём прибытии. Когда меня принял помощник командующего по кадрам, то он только улыбнулся и сказал:
– Ну, что ты будешь делать?! Не успеет появиться
молодой офицер в штабе, как его тут же перехватывает
фронтовик. Вы направляетесь служить в непростую часть. Отныне Вы – командир взвода 40-го отдельного дисциплинарного батальона. Вас рекомендует и выходит с ходатайством об этом командир
части.
Тут он показывает на находившегося здесь же, в
кабинете, улыбающегося полковника Трахинина. Я ответил: «Есть!» – и обрадовался, что не попал в чужую
часть, а дисбат этот мне был знаком давно, но об этом чуть позже.

1. Старик.

Как я уже обмолвился, эта воинская часть, т.е. дисбат,
был для меня знаком давно. Проходя срочную службу в соседней части, по долгу деятельности мне приходилось бывать в штабе батальона, т.к. я занимал должность секретаря комитета комсомола, и замполит
дисбата часто просил меня помочь им по комсомольской
работе, когда отсутствовал их секретарь.
Теперь же я шёл по территории части не как новичок,
а ветеран этого батальона. Было всё на своих местах, только казармы были приведены в надлежащий
вид, бордюры побелены, плац разлинован, деревья подросли и прибавились в своём количестве.
Вот впереди показалась курилка. Она была под свежевыкрашенным навесом, кругом лавочки, а в центре, как и полагается, урна. Там сидели 5-7 солдат, курили, а один играл на старенькой, видавшей виды гитаре, если осуждённые имели срок только не более 2-х лет, то этот инструмент, наверное, «отпахал» не одну двухлетку. Солдат не только играл, но и пел, да ещё импровизировал, перефразировав модную в то время песню: «Прости меня, но я не виновата, что так люблю солдата из дисбата...» Солдаты смеялись, и ещё не видя меня, позволяли себе отпускать острословия по поводу смысла этой песни. Я стоял в стороне и с
удивлением наблюдал за всем происходящим. Особенно
мне бросился в глаза исполнитель-бард. Это был, как я узнал позднее, осуждённый за пьяную драку, будучи в городском увольнении, сроком на 1,5 года, рядовой Старцев, а по приклеенной «кликухе» – Старик.
Да он и выглядел в свои 20 лет намного старше своего возраста: на лице было множество морщинок, взгляд исподлобья, а если улыбался, то обязательно с сарказмом. Быстро войдя в роль «своего» человека, он в батальоне приобрёл роль лидера (теперь бы сказали: пахана). Имея вокруг себя определённое количество приближённых таких же сослуживцев, он иногда отдавал неуставные распоряжения: что и кому, и как делать в определённом « мероприятии», и все его слушались. Даже старшина роты, Пинчук, представитель Западной Украины, разговаривал с ним не по – приказному, а скорее всего по соглашательской
системе.
Но вот я подошёл к курилке ближе, заметившие меня солдаты встали, застёгивая воротнички, отдали честь. Я ответил на приветствие, и добавив: «Продолжайте,
товарищи солдаты», – присел с ними на лавочку. Старцев играть и петь уже перестал и пронизывающе
смотрел на меня.
– Ну, как вам служится? – спросил я. За всех ответил Старцев:
– Служить бы рад... А Вы у нас новенький?
– Нет, не новенький. Когда ещё тебя здесь не было, я уже служил в батальоне. А пока съездил учиться – тебя сюда и прислали.
– Не прислали, а с этапом привезли. Да было бы за
что, товарищ лейтенант? Одному хаму в увольнении в харю дал, а тут патруль. Хотели, правда, отпустить, да от меня немного спиртным несло. Ну, вот и парюсь теперь. Эх!
– В какой роте?
– Да в 3-й, у старшины Пинчука, во 2-м взводе. А Вы, товарищ лейтенант, ведь командир 3-го взвода. Я уже видел Вас на построении. Хоть Вы у нас недавно, но друганы о Вас отзываются хорошо: «Клёвый, говорят, лейтенант».
– Спасибо за доверие.
После нескольких пустых вопросов – ответов, я оставил эту тёплую компанию. Отойдя от курилки, я вновь услышал аккорды гитары и соло Старика: «Не выйдет из тебя толкового солдата, коль ты, друг, не бывал в объятиях дисбата...»

2. Будни режима.

«Лишь на штыке у часового
горит полночная луна...»

А теперь, дорогой читатель, с вашего позволения, я вернусь немного назад и всё-таки попробую показать картину, что же из себя представляет особая воинская часть – дисциплинарный батальон, как со стороны её предназначения, статуса и психолого-морального состояния. Так вот она, эта воинская часть, почти ничем не отличалась от других, если не считать, что по периметру была обнесена в два ряда колючей проволокой (предзонник), с пятью – шестью про187
жекторами и постовыми вышками, на которых нёс службу караул, назначавшийся из не осуждённых, а из солдат роты охраны, казарма которой стояла вне зоны и имела свой отдельный вход, столовую, плац и др.
В зону же поступали военнослужащие, осуждённые военным трибуналом и приговорённые к сроку отбывания
наказания лишь до 2 – лет. Жизнь в зоне шла
строго по воинским уставам: строевая подготовка, политзанятия и физический труд. Форма одежды та же, но только бушлаты, а не шинели. Пища готовилась по всеобщим нормам солдатского пайка. Выходные и праздничные дни, как обычно, в клубе, с концертами; были два оркестра: духовой и инструментальный, библиотека и два раза в неделю кино. Свидания с родными не ограничивались, если со стороны осуждённого
не было серьёзных нарушений внутреннего распорядка, и насколько я помню, командование батальона ещё никого этим не наказывало. А нарушения,
конечно, были, но командиры знали лично всех «заводил» и отправляли их на гауптвахту (губу) до 10 суток, которую обслуживали тоже из роты охраны
Будничная работа состояла из выездов на гражданские
объекты (чем осуждённые были весьма довольны),
ведь там какая-то воля, и гражданские часто одаривали солдат и куревом, и сладостями, но, бывало и спиртным. К каждой группе назначался сержант с автоматом и десятью патронами в обойме. Правда, обойма не пристёгивалась к автомату, и он висел за плечами служивого, как некая обуза. А так как это происходило
ежедневно, то и осуждённые привыкали к сержанту и наоборот. Всё это происходило, я теперь полагаю, по чисто психологическому признаку, вот, мол, видите это осуждённые и их необходимо охранять,
и при наличии своего достоинства, совести и нравственности, последние и испытывали чувство унижения, и многим этого хватало на все последующие
годы их жизни. А кто этого не понимал, то ему всё равно, и часто в дальнейшем он имел отсидки в более
серьёзных учреждениях тюремной системы страны.
В основном народ был правильный, вёл себя как полагается и всегда доверчиво спрашивал: «Товарищ лейтенант, а правда, что после срока моя судимость не будет записана – ведь я сижу почти ни за что? Подумаешь,
со склада взял банку консервов».
– Правда, рядовой (Смирнов, Сидоров...) – отвечал я, – и тем более, что ты учёл этот урок. А домой пока не пиши об этом. Скажи, что перевели в другую часть.
... Взял со склада банку консервов, вроде бы пустяк, но тогдашние устои были строги, (это сейчас за 10 миллионов украденных рублей получают лишь один год условно). Далее я покажу несколько образцов солдат и за что они отбывали наказания в дисбате.
Были, конечно, и случаи побега, но очень мало – ведь если из одной группы случится подобное, то вся бригада из зоны не выйдет долгое время и ей там найдут
более унизительную работу. Побеги случались по весне и летом. Но побегом это было назвать смешно. Судите сами: бригады часто работали среди гражданских
коллективов, где была и молодёжь. Между молодыми людьми разных полов завязывались знакомства
и даже серьёзные. Ведь молодость берёт своё. Вот один пример из случаев побега. После окончания работы на мукомольном комбинате сержант не досчитывается
одного осуждённого. Поискали, покричали
– нет его! Вернувшись в часть, было доложено: побег! Проходят сутки, вторые – надо докладывать «выше». А под вечер третьего дня на КПП появляется и сам беглец, чистый, выбритый, сияющий. По его последующему рассказу, он никуда и не убегал из
комбината, а спокойно находился в отдельной служебной
комнате, куда и приходила его пассия, т.е. он наслаждался жизнью! Но чётко зная, что после трёхсуточного
его исчезновения, он уже будет считаться настоящим беглецом и тогда увеличивается срок, который будет превышать два года, а значит – иди в тюрьму. Вот он и вернулся. Тут всего-то 10 суток губы и концы в воду, но зато получил полный глоток воли жизненного счастья и светлой надежды на будущее. Были случаи, что после отсидки и срочной службы, эти солдаты оставались здесь, женились на своих пассиях и даже продолжали свою трудовую деятельность
на молкомбинатах, мебельных, стройках, т.е. где они раньше работали под конвоем.

3. Разношёрстный контингент

А контингент осуждённых к нам поступал весьма разнообразный. К примеру, водители. Вот этот сидит 2 года за то, что на грузовике тёмным вечером, сдавая назад, не заметил старушку, сбил её, и она от ушиба умерла.
А эта пара – спортсмены, игроки из хоккейной команды «СКА» округа: Агафонов и Шмелёв. Они у стадиона
«Сибирь» затеяли потасовку с гражданскими фанатами противника, а так как были военнослужащими,
то и получили от трибунала по 8 месяцев дисбата.
В основном честные, хорошие парни. Старшина часто над ними подшучивал, давая им по швабре для мытья полов в казарме, добавлял: «Вот вам клюшки и чтобы за первый период всё было чисто!» Из спортивной
 когорты были: футболисты, легкоатлеты и др. и тоже за мелкое хулиганство. Я так думаю, что те из служивых, кто был предоставлен сам себе, вне контроля, то и чаще имел нарушения, а кто стоял под ружьём в строю, тому было не до озорства.
Но особое место в моей повести из осуждённой интеллигенции занимают артисты. Один из них оказался
очень грамотным, интеллигентным молодым человеком. Я предложил поставить его в библиотеку, всё равно он постоянно находился в клубе, т.к. кроме драматургии, мог играть на нескольких музыкальных
инструментах. Затем он взялся организовать концерт, где был и певцом, и чтецом, и конферансье.
В общем взял на себя всю режиссуру. В концерт, который предварительно просматривало командование
с «особистом», были включены советские, народные и военные песни, басни, критикующие милитаристов. Все были довольны. И вот накануне какого-то праздника к нам приехал председатель колхоза-миллионера, где мы часто участвовали в уборке урожая, и стал просить приехать в колхоз и в клубе показать наш концерт. Что делать? Не пошлёшь же артистов под конвоем. Нехорошо. Стали думать. На другой день я попросился к командиру на рапорт.
А перед этим я собрал всех артистов и музыкантов и так доверительно говорю:
– Как вы думаете, если я поручусь за вас, что вы не только не допустите побега, но и худого поведения
в клубе, тогда мы сможем выступить там. Вы покажете себя и на других посмотрите. А если произойдёт неладное, то сколько будет существовать
 дисбат, никого никогда уж больше без конвоя не отпустят никуда.
После недолгого молчания выступил Старик и заверил меня, что всё будет в порядке, мол, я, т.е. он ручается за всех.
Вот об этом я и рассказал комбату. Он помолчал, походил по кабинету, и, видимо, решившись, согласился:
«Всё тебе больше всех надо. Ну, что ж, бери на себя весь риск».
И вот мы в клубе колхоза. Мои ребята, выбриты, наглажены, пуговицы горят огнём, как, впрочем, и их глаза, предстали перед публикой во всём блеске. По программе были весёлые, любовные песни, зажигательные
танцы. Публика ликовала. Девчата визжали
от восторга. Когда концерт подходил к концу, зрители просили его продолжения. И тут на сцене вновь появился наш конферансье и объявляет, что прочтёт стихи о маме, о тех родителях, что сейчас здесь сидят и чьи сыновья где-то проходят военную службу. Я знал наизусть программу, но когда он начал читать Есенина, в то время не сильно одобренного властями, я стушевался. В зале стояла тишина. А после знаменитых слов: «Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе привет. Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет», – в зале, мне казалось, перестали дышать. Дальше артист вошёл
в свою роль так, что со словами: «Ничего, родная! Успокойся. Это только тягостная бредь. Не такой уж горький я пропойца, чтоб, тебя не видя, умереть», – у него из глаз по щекам текли правдивые слёзы, и это видели все. Я раньше видел в кино, как в ходе монолога
 артисты плачут, но мало верил, что можно себя заставить рыдать и т.д. А тут наяву настоящие слёзы. Ведь артист вложил в суть стиха и свою участь и огромную любовь к своей матери да ещё и передал зрителям старшего поколения. В завершении стихотворения,
когда звучали слова: «Я вернусь, когда раскинет ветки по-весеннему наш белый сад. Только ты меня уж на рассвете не буди, как восемь лет назад», – одна пожилая колхозница, прижав к глазам конец кашемировой шали, горько плакала.
Но вот голос конферансье смолк, однако аплодисментов
не последовало. Стояла необыкновенная тишина, каждый не мог смотреть друг другу в глаза. И вдруг зал взорвался овацией, да так, что я думал, вот-вот рухнет потолок старенького колхозного клуба.
Потом, когда были танцы под наш духовой оркестр,
моему артисту не давали прохода. Пожилые, молодые, женщины и старики – каждый старался обнять его, поцеловать, что-то запихивали ему в карманы.
В общем, ореол славы! А как же? Знай наших!
Тут на сцену выбежал председатель колхоза и торжественно
вручил грамоту на имя комбата.
Всё было бы хорошо, если бы не одно Но. Ну, не может обойтись в дисбате ни одно мероприятие, чтоб не было окраски озорства, юмора и долгого об этом воспоминания. Так случилось и у нас.
Прибыв в часть к 23-30, я перед КПП построил всех артистов и оркестр. Дежурный офицер тщательно пересчитав моих подопечных, ещё раз прошёлся вдоль строя, принюхиваясь к каждому. Но все были трезвы! Он подозрительно посмотрел на всех ещё
раз, и, по-моему, выразил своё внутреннее сожаление. Ведь все думали, что если не побег, то пьяные-то будут. Я расписался в журнале, и дежурная машина отвезла меня домой.
Однако, на утро другого дня моему удивлению не было предела. Дежурный по части, встретив меня на КПП, шипяще произнёс: «А ведь они были пьяные. Через час после вашего прибытия, я зашёл в казарму, а они все пьяны!»
– Да ведь я тебе вчера всех передал трезвыми, и если они напились уже на территории части, то ты, как дежурный, плохо нёс службу. Доложишь комбату – тебе же и попадёт. Уж помалкивай!
Конечно, по горячим следам я тоже ничего не узнал. И только через месяц всё тот же Старик мне и выложил истину. А было так: во время концерта и танцев никто, действительно, не выпивал, а развлекались с девушками (в хорошем смысле). Но подвыпившие деревенские парни стали совать артистам бутылки с вином и водкой. Тут уж застрельщиком явился Старик. Он аккуратно принял 2 бутылки вина и 2 бутылки водки в подарок и всё это также аккуратно положил в раструб медного контрабаса (туба). А так как этот инструмент носят на ремне через плечо раструбом вверх, то и бутылки там лежали спокойно. Конечно, дежурный офицер и не догадался об этом трюке (так же, как и я). А ансамбль спокойно прошествовал в спящую казарму к своим койкам и потихоньку откупорили всю стеклянную тару. Когда же через час дежурный заглянул в казарму, то он, естественно, и обнаружил довольных своей жизнью солдат. Что делать? Правда, он послушался моего совета
и не доложил начальству, а кто видел из других солдат в казарме распитие, то он ни под какой присягой этого не скажет никому и никогда.
... А вот вам ещё один трагикомический случай. Я обратил внимание на одного солдата, который почти постоянно стоит у тумбочки дневальным. Службу он нёс исправно, форма одежды в порядке, улыбался и все команды отдавал чётко и бодро. Даже проявлял иногда находчивость и острил на замечания старших в рамках дозволенных приёмов. Никогда не забудем один забавный случай. Была какая-то проверка, и инспекторы посетили казарму. Дневальный подал команду: «Смирно!» Старшие офицеры одобрительно посмотрели на солдата. Тут подполковник, видимо, из штабистов, с каким-то пренебрежением и говорит: «Чем это у вас в казарме так воняет?» Не успел старшина
открыть рот для ответа, как тот же дневальный бодро-радостно выпалил: «А до вас, товарищ подполковник,
ничем не воняло...»
Пришлось замять этот инцидент. После я поинтересовался
у старшины: почему он постоянно ставит дневальным этого солдата?
– Да ведь это «Оружейник», товарищ лейтенант. Мне лучших из дневальных и не надо. А попал он сюда, смешно сказать, ну, как есть ни за что. В его прежней части тогда заканчивались учения. Рота, уставшая на полигоне, стремилась скорее сдать своё оружие, умыться, принять пищу и отдохнуть. А этот голубчик как раз (представьте себе) стоял дневальным. Тут забегает
старшина в казарму, но его окликает ротный, а он уже готовился сдать оружиев пирамиду, но до неё
надо бежать через всю казарму. Держа в руках кобуру с пистолетом, старшина, выругавшись, сунул оружие в тумбочку и опрометью побежал на зов ротного.
Проходит час, другой, третий. Рота занимается приведением себя в порядок, старшина бегает, как угорелый, а пистолет-то не спрашивает. И тут мысль обжигает нашего Оружейника: «Как же старшина может нам напоминать ежедневно о сохранности и любви к своему оружию, если свой пистолет бросил?» Ну и прячет его под матрас своей койки. А когда сменился,
то переложил пистолет в другое место, мол, пусть старшина поищет свою потерю. А старшина мечется, ищет своё оружие, спрашивает дневального: «Где пистолет? Ведь я его оставил в тумбочке».
– Не могу знать, за пистолет я не отвечаю, – козырнул
солдат.
На другой день весь полк искал оружие. Старшиной занялся «особист». Беда! А наш-то Оружейник только наслаждается мытарствами старшины (он, т.е. старшина,
видишь ли, чем-то когда-то обидел его раньше). Лишь к концу 3-х суток принёс оружие дневальный и сдал его в штаб полка, рассказав всё, как было. Но командир полка был неумолим – суд! Вот он и получил
8 месяцев за попытку хищения оружия. А тут его и окрестили – Оружейник.
Теперь, вспоминая и говоря о людях, промелькнувших
перед глазами тогда, я, конечно, мог и что-то упустить: разные индивидуумы, разных характеров, профессий и взглядов, но с уверенностью можно сказать, что больший процент осуждённых был всё-таки хороший народ.

4. Индивидуальная сущность «Старика"

В ходе службы время летит быстро. У одних заканчивался
срок, и они возвращались в свои части дослуживать
по Конституции. Другие прибывали к нам под конвоем с печальным взглядом и тощим вещмешком за плечами. В моём взводе жизнь протекала по уставу. Больших происшествий не случалось. Личный состав привык ко мне, и я ему доверял. Проштудировав все личные дела солдат своего взвода, я знал их семейные
положения и часто, бывало, говорил то одному, то другому:
– А ты, голубок, почему домой не пишешь?
Он удивлённо смотрел на меня, а через 2-3 недели, глядишь, и показывал письмо из дома. Так и шло всё своим чередом.
Но тут замполит вызывает к себе офицеров на совещание
и излагает следующее:
– Товарищи офицеры! Скоро будет смотр. Будет инспекция из штаба округа. Надо показать себя и представить личный состав подобающим образом.
А главное: каждый взвод при прохождении торжественным маршем должен исполнить свою песню, т.е. не одну и ту же всем батальоном, а неповторяющуюся.
На построении своего взвода я и изложил личному составу требования нашего штаба. Думали, думали, и Старик предложил, чтоб мы все выучили слова песни на стихи Лебедева-Кумача «Широка страна моя родная".
 Я согласился – песня патриотическая, душевная.
Пусть будет так!
И вот настал торжественный момент смотра. Когда
же оркестр заиграл нашу мелодию, мой взвод с лихим задором, поравнявшись с трибуной, во все 23 глотки взревел: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек», – это находясь в зоне под конвоем, за колючей-то проволокой, а?
Однако, всё прошло на «ура». Взвод получил опять отличную оценку. Но после некоторого времени, как-то раз «особист» возле курилки остановил меня и доверительно спросил: «А что, другой песни у вас не нашлось?»
-Да чем же она вам не понравилась? Ведь там поётся
о нашей великой Родине. Её и Сталин любил, да и народ в застолье поёт.
– Да, да, конечно! – скороговоркой произнёс он и поспешно отошёл к другой группе офицеров.
Но случались и юморные курьёзы, в которых застрельщиком
всегда, как вы догадались, выступал Старик. В моих воспоминаниях остались наиболее яркие. В Сибири весна наступает не так рано, а в этот год в апреле уже зацветала сирень, природа оживала на глазах. Вечера были запоминающими. Солнце долго не хотело уходить за горизонт и нехотя прощалось
с угасающим днём. Всё это действовало на людей воодушевлением, истомой и светлыми надеждами. Даже часовой Урузбаев, стоя на вышке, перевирая слова, мурлыкал песню, что естественно, вопреки уставу: «Усидишь ли дома в 18 лет...», – это мы как-то, будучи в карауле и подслушали.
В один из таких дней после утреннего развода
по рабочим местам, ко мне подошёл старшина Пинчук:
– Товарищ лейтенант! Не дадите ли мне 2-х солдатиков
на пару часов. Я ведь за забором отвел себе участок в 3 сотки и хочу посадить картошку.
– Ну, что же, – ответил я, – бери 2-х со Стариком и с Богом.
Вечером того же дня, увидев около курилки Старика,
что-то весело рассказывающего своим друганам, я его спросил:
– Старцев! Вы помогли старшине посадить картошку?
– Так точно, – бодро ответил тот.
– А что же ты такой сегодня весёлый?
– Так ведь старшине помогали, не кому-нибудь.
Однако. Я всё же заподозрил что-то неладное. Так оно и получилось. Через месяц старшина и говорит мне: «Интересная штука, товарищ лейтенант. Я жду всходов картошки, даже тяпку навострил, но она почему-то всходит только в одном месте, в центре. Наверное, там я набросал больше навозу».
Но к июлю мы наблюдали необычное открытие, как в ботанике, так и в огородном деле: посередине огорода у старшины расцвела прекрасная клумба из соцветий картофельной ботвы, ну прямо огромный куст картофельного разносортья. А остальная площадь
заросла сорняком.
Долго разгадывать эту загадку не пришлось. Оказывается,
бригада со Стариком все четыре ведра семян всыпала в тут же выкопанную яму да и завалила её землёй, а потом заборонили весь участок.

– А он, т.е. старшина, нам сколько подлянок делал, а? – потом уж рассказывал мне Старик всё начистоту, – вот мы ему и посадили картошку.
Ну, что тут скажешь? Пять суток "губы".
... Надо вам сказать, что любая отдельная воинская часть, как и наша, имела своё подсобное хозяйство, как то: небольшой автопарк, столярную мастерскую, подвалы для хранения овощей в зимнее время, засолы
капусты и других продуктов, холодильники с мясом для солдатской столовой. Это выделенное место называлось хоздвором. За ним присматривали
расконвоированные осуждённые. Проще сказать,
интендантство, которым и командовал зам. по тылу майор Репин, человек простой и до последней степени наивный. Всем он верил, а его старались в чём-нибудь да обмануть. Так вот на этом хоздворе у Репина имелась и лошадь. На ней подвозили воду к столовой и казармам (водопровода-то не было) да обменное бельё, т.е. чистое в зону, а грязное для стирки
в прачечную. Кобыла Фроська была любимицей всех, а уж майор в ней души не чаял. И вот, как сейчас помню, подходили майские праздники. Естественно, в зоне оставались и чередовались дежурные офицеры,
и стоял на страже караул. Остальные офицеры и сверхсрочники были отпущены по домам, к семьям. На 4-й день мая, когда собрались все к месту службы перед разводом на работы у КПП, мы услыхали непонятные
звуки: то ли крик, то ли восклицания. Глядь, вдоль зоны со стороны хоздвора бежал майор Репин и. размахивая руками, что-то выкрикивал. Подбежав к нам, он запальчиво, но бестолково стал произносить
кое-какие обрывки речи. Мы могли разобрать только: «Подлецы... Все зубы... А Фроська ржёт!»
– Да что случилось? – спрашиваем мы. Он указал на бредущую лошадь, которую вёл под уздцы коневод. А когда они приблизились и остановились, майор взял руками Фросьу за морду, раздвинул её губы, и мы увидели невероятное: все зубы у лошади были в «фиксах», как золотые, так и горели на свету. Мы были поражены. Тут Фроська, увидев около себя столько знакомых ей людей, вдруг, оскалившись, заржала и ослепительная «улыбка» заиграла на её морде, как бы говоря: «Ну, как я выгляжу?» И тут все грохнули гомеровским
хохотом. Воробьи вспорхнули с деревьев, а часовые на вышках, ослабив на время свою бдительность,
с нескрываемым любопытством смотрели на нас. Когда же затихло наше ржание, кто-то спросил: «Да кто же это вставил «фиксы» Фроське?»
– А вот мы сейчас и спросим у командира 3-го взвода, – сказал майор, указывая на меня, – ведь у него Старик проходит службу. Да, я даю голову на отсечение,
что он и только он, т.е. Старик, это сотворил. Он околачивался на хоздворе позавчера, мне дневальные докладывали.
Ну, что тут сказать. Три дня я бился со Стариком, стараясь выведать правду. Сначала он отнекивался: «Как чуть что, Старик виноват». Но потом рассказал всё как было.
Прелюдией зубной ортопедии лошади явилось то, что в дисбате давно осуждённые вставляли себе латунные «фиксы» – это считалось шиком. Металл приносили с работы, т.е. с воли, а мастера в зоне
были свои. Вот от нечего делать за выходные дни и вздумал Старик сыграть шутку над Репиным – вставил «фиксы» лошади.
– Да как же она далась вам, – спросил я, – ведь она близко бы вас не подпустила?
– Всё верно, товарищ лейтенант. Но только и мы не дураки, ведь мы кобылу-то завели на листовое железо,
которого на хоздворе много, и чуть-чуть её подковы
прихватили электросваркой. Вот она и стояла смирно. Да вы, товарищ лейтенант, не переживайте, я снова сниму все «фиксы», всё возьму на себя, а вы мне 10 суток губы (не впервой) и концы в воду. Только
ведь заметьте, что веселье я доставил всей зоне на много дней, и бедолаги хоть чему-то порадовались.
Ну, так и поступили.
... Может быть, дорогой читатель, я забыл сказать, что наш дисбат дислоцировался на окраине Новосибирска,
где начинались дачи горожан, а дальше, как я уже говорил, стоял колхоз миллионер, наш подшефный. Но интересное было другое: то ли по иронии судьбы, то ли согласно географическому расположению, рядом с батальоном находилось одно из городских кладбищ. Весь личный состав настолько привык к такому соседству, что любовался
этим, как парком. Даже тропинка к городскому магазину пролегала прямо через кладбище, и солдаты
роты охраны часто бегали туда за куревом, пряниками, ну, иногда и за водкой. В субботу и в воскресенье увольняемые возвращались поздно, а зимой было очень темно, но пейзаж, освещённый луной, и поблескивающие кресты не только не пугали
 солдат, а придавали радостное ощущение того, что вот и тёплая казарма, а там и отдых. Летом же пейзаж преображался. Иные любопытные солдаты выходили из расположения роты (это не запрещалось)
и тихонько прохаживались по аллеям вдоль могил, читая эпитафии.
Как-то раз, опять же у курилки, я услышал, как один солдат другому сказал:
– Пойдём к Аннушке сходим, что ли, давно не посещали.
Потом мне рассказывал Старик, что совсем не далеко находится одинокая могилка некой усопшей молодой девушки по имени Анна. В оградке есть скамья
и столик, а на гранитной плите помещено фото молодой 18-летней девушки, там же выбиты года рождения и смерти. Тут было удобно посидеть, поговорить,
и, верите, ведь солдаты постоянно убирали могилку полевыми цветами. Но были случаи, когда мои воины и выпивали там. А когда я спрашивал: «Ну, и где же вы, братцы, употребили спиртное?» – ответ был один:
– Дак, товарищ лейтенант, у Аннушки и выпили. Помянули. А как же...
Ну что ты будешь делать? Командованию выше я не докладывал, как другие офицеры роты охраны, – самому дороже.
Тогда, в то время религиозные праздники мало кто отмечал, да мы и не знали их даты. Однако Родительский
День, кто-кто, а уж рота охраны дисбата знала точно. А почему? Да потому, что в этот день кладбище было наводнено родственниками умерших. Со всего
города люди прибывали на автобусах, такси, мотоциклах,
велосипедах, и ритуал поминок продолжался с самого утра до поздней ночи.
Вот тут-то мы, офицеры, и должны были глядеть в оба глаза – ведь солдатики шныряли по кладбищу, а люди, уже подвыпившие, видя «бедного» солдатика,
наперебой угощали его: кто белой булочкой, кто пышной лепёшкой, пряниками, иногда рублём, и, конечно, подносили выпить.
Накануне ко мне подошёл Старик (здесь я должен ещё раз напомнить читателю, что если я часто пишу о том, что Старик находится в роте охраны, а не в зоне, так как он же осуждённый и, чтобы не было недоразумений в этом вопросе, прошу понять – он к этому времени был уже расконвоированный и часто направлялся в роту охраны для выполнения хозяйственных работ, а на ночь отправлялся в зону, в свою казарму) и доверительно говорит мне: «Товарищ лейтенант, я знаю, кого в патруль назначить, чтобы другие на кладбище не напились».
А патруль мы действительно для этого и наряжали. Ну и что вы думаете? Первая смена патруля прибыла к 12 часам дня с полными карманами яств, угощений и, естественно, выпивши. Старший патруля докладывал заплетающимся языком:
– Мы на кладбище никого из военнослужащих пьяными не нашли...
И снова менялся наряд патрулей, но всё повторялось
снова. Я отозвал в сторону Старика и с иронией спросил:
– Ну, кого ты ещё хочешь послать в патруль?
А он, оставаясь весь день трезвым, ответил: «Ну, что с них взять? Не устояли».
Со временем я стал замечать, что Старик относится ко мне как-то особенно доверчиво, старается поговорить
«по душам». Естественно, и я шёл навстречу. Как-то раз в зоне, опять же в летней курилке, сидела группа солдат, а среди них с гитарой находился и Старик. Когда я зашёл к ним, он мне и говорит:
– Товарищ лейтенант, какую вам спеть песню: душевную,
весёлую или блатную?
– Спой для нас всех, Старцев, ту песню, которая тебе запомнилась с детства.
– Хорошо, – отвечает он, – спою. Эту песню пели мои родные. Ведь я родился в Магадане. Уж как туда попала моя родня, я до тонкости не знаю. Говорили, что они приехали строить Комсомольск-на-Амуре. Вот эта песня и осталась в моей памяти.
Отыскав нужную тональность, он с хрипотцой запел: «Я живу близ Охотского моря, где кончается Дальний Восток. Я живу без тоски и без горя. Строю новый в стране городок».
«Вот тебе и на! – подумал я, – перед всеми он, как отсидник, хулиган Старик в свои 20 лет, а в душу-то его никто и не заглядывал, так как он ушёл в свой мирок, и друзья его подбирались таковские, что с одобрением смотрели лишь на его блатные выходки. А на деле получается – это человек с нормальным психологическим сознанием, с ностальгической болью, очень чувствительный индивидуум».
... А жизнь в зоне шла своим чередом. Срок Старика подходил к концу. Однажды наш почтальон прино206
сит мне телеграмму на имя Старцева, в которой сообщается
о скоропостижной смерти его матери. Что делать? Телеграмму мы обязаны передать адресату, но ведь это громадный душевный надлом. Пригласив Старцева в канцелярию и усадив его на стул, я, глядя прямо в глаза солдату, тихо, но доходчиво произнёс:
– От родных пришла телеграмма. Там что-то случилось
с твоей мамой...
И протянул ему депешу. Он жадно читал её. Я понимал,
что смысл текста не сразу доходил до его сознания,
потому, как глаза его бегали по тексту снова и снова. Затем, подняв на меня свой взор, он опустился на стул и, наклонив голову тихо, тихо заплакал. Я видел, что происходит в его душе. Сейчас передо мной сидел другой человек не похожий на бедокура – Старика, а человек убитый горем в связи с потерей любимой и самой дорогой на свете его матери.
Подойдя к нему и положив руку на его плечо, я тихо сказал:
– Горе твоё большое. Я тебя понимаю, даже очень. Прими мои сочувствия и соболезнования.
– Да, ведь меня, товарищ лейтенант, никто не отпустит
на похороны, я же знаю... эх! Да что там говорить,
сам виноват...
– Поверь мне, что есть в моих силах, чем могу, я тебе помогу, – как мог доверительно добавил я, – иди пока и успокойся.
Тут я кивком головы дал понять дневальному, чтобы теперь Старика не оставляли одного.
Я вновь пошёл на рапорт к командиру части и стал просить его отпустить Старцева на 3-е суток домой.
– Да ты что! – возразил полковник Трахинин, – ведь он же осуждённый. Что будет, если он не вернётся?
– Товарищ полковник, я беру всё на себя. Я выдам ему три увольнительных записки на каждые сутки в отдельности, и он будет менять их через каждые 24 часа. Он не подведёт – ручаюсь...
Ничего не сказал Трахинин, лишь отвернулся к окну, тяжело вздохнул. Я понял, что аудиенция окончена
и мне предоставляется решать всё самому.
Приняв твёрдое решение, я отпустил Старцева на трое суток домой на похороны его матери. А в дорогу
дал ему немного денег и добавил, что я рискую многим, даже понижением в звании.
Как проходили эти трое суток, вы, дорогой читатель,
уже догадываетесь. Но я верил в этого солдата. И вот на исходе третьего дня дневальный, войдя в канцелярию, докладывает мне о прибытии рядового Старцева. Я вышел в казарму. Старцев подошёл ко мне и отрапортовал, что прибыл. Он постарел ещё больше. В глазах невыносимая печаль и тоска, но и рассуждения его стали совсем другими: разумные и толковые, для него, видимо, уже навсегда закончилось
юношество, и он вступил в осмысленную фазу жизненного бытия.
В заключение этой главы мне приятно сообщить, что со Старцевым у меня произошла ещё встреча. Но об этом в следующем разделе.
... А вспоминая прошедшие годы службы в дисбате, теперь с уверенностью могу сказать, что там я получил
прекрасную педагогическую, психологическую и крепкую моральную подготовку. Я научился находить
подход к людям с различным мировоззрением, их уровнем образования и нравственного состояния. Когда уже проходя службу в мотострелковом полку на территории ГДР, я за один сезон вывел свой взвод, занимавший до этого последнее место, в передовые с вручением вымпела, то многие офицеры старше меня по званию, спрашивали:
– Как тебе это удалось? Кто тебя научил этому?
– Дисбат! – гордо отвечал я, – там преподают и психологию, и педагогику так, как надо понимать в справедливом течении времени реального человеческого
бытия.
Да ведь и деятельность этих батальонов, в сущности,
многих оступившихся в жизни молодых людей, вывела на правильный путь. Эти люди впоследствии стали прекрасными отцами, воспитателями и преданными
своей Родине людьми.

5. Эпилог

Итак, мой читатель! С тех описываемых мною событий
прошло 8 или 9 лет. На дворе стоял 1974 год. Я, отслужив в Группе Советских войск в Германии (ГДР), получил назначение в Северокавказский военный округ с местом назначения службы в Пятигорск. Места, доселе мне незнакомые, произвели на меня громадное
впечатление, а виды Машука, Бештау, Железной, Кольцо-горы в Кисловодске навеяли воспоминания о повести М.Ю.Лермонтова «Княжна Мэри» и о поэме «Аул Бастунджи». Многовековой исполин-красавец Эльбрус, который виден из любого города Кавминвод,
возвышался, как узаконенный символ этих редчайших мест. А как мне не сделать такие выводы – ведь Сибирь и Кавказ – это громадные контрасты, хотя специфические
и географические особенности имеются у них у каждого свои, свои исторические ценности, предназначения,
прошлое и будущее.
Мой батальон, где я был уже в должности замполита,
стоял в Пятигорске, однако по своим служебным обязанностям мне приходилось выезжать в другие города Кавминвод. В одно прекрасное летнее утро я находился на перроне вокзала среди массы пассажиров
(в основном курортники) и ожидал прибытия нужной мне электрички. Когда же двери вагонов распахнулись и выпустили пассажиров на перрон, то новая волна ездоков, в которой находился и я, хлынула во внутрь, толкаясь друг с другом, стараясь занять сидячие места. Будучи в форме, я не имел права вести себя не тактично и поэтому вошёл в вагон почти
последний. Места были все заняты, и мы четверо остались в тамбуре. Поезд тронулся. Каждый смотрел
на меняющиеся виды через стеклянную дверь тамбура. Не знаю как, но я интуитивно почувствовал чей-то взгляд, обшаривавший меня с головы до ног. Повернувшись от двери, я увидел молодого мужчину, пристально смотревшего на меня. Я на него – тоже. «Где я мог встречать этого человека – не знаю, – подумал
я, но черты его лица явно были мне знакомы».
А он не только не отвел от меня своего взгляда, а стал чуть-чуть улыбаться.
– Товарищ майор! Извините, не Вы ли будете (тут он назвал мою фамилию)?
– Да, это я.
– А Вы меня не узнаёте? Я же Старик из Новосибирского
дисбата. Помните? А Вы были лейтенантом, командиром нашего взвода, где хозяйствовал старшина Пинчук...

Тут я вспомнил всё! В голове мгновенно пронеслись прошлые годы. А Старик-то, а! Вот это мужчина! Чистый,
опрятный, при галстуке и летней соломенной шляпе. На глазах у любопытных мы крепко обнялись. Я и раньше знал, что этот человек был большой силы воли, никогда не хныкал. А тут глаза его повлажнели, и в первое время он только и говорил: «Товарищ лейтенант,
а помните... а где сейчас старшина Пинчук», – и так далее.
Когда электричка прибыла в Кисловодск, мы, выйдя из вагона направились в привокзальное кафе «Космос». Я стал делать заказ у официанта: по рюмке коньяку с лимоном, но Старик запротестовал:
– Товарищ официант, это мой крестный отец, и я делаю заказ, слышите – Я!
Да, передо мной был снова тот самый Старик: и разговор, и поведение, и настойчивость остались в его характере при себе.
В ходе беседы он поведал мне о себе следующее:
– Ведь я, товарищ майор, после отсидки в дисбате,
отслужил положенный мне срок в своей части, а демобилизовавшись, отправился на свою родину – Дальний Восток. Там и завербовался на сейнер рыбаком.
Через 2 года я уже возглавлял бригаду. Получил в Петропавловске квартиру, женился, имею сына, да они с женой сейчас меня ждут в санатории. Жена
тоже работает. А меня премировали семейной путёвкой
на курорт в санаторий! Не хотите ли проехать в санаторий, я познакомлю вас со своей семьёй.
Я извинился, ссылаясь на служебную занятость (так оно, правда, и было), отказался. А, выйдя из кафе при расставании, я снял с руки свои часы и, подавая ему, назвал
его впервые за долгие годы знакомства, по имени:
– Николай! Ты очень хороший человек. Я рад за тебя. Возьми на память эти часы, пусть они напоминают
тебе наше с тобой знакомство и о том, как ты смог преодолеть все невзгоды и выйти в достойные люди. Знай, Коля, что хороших людей на земле всегда больше.
Тут Старик прямо-таки сорвал часы со своей руки и подал уже мне.
– Возьмите и вы мои на память. Это импортные часы. В одном иностранном порту я их приобрёл на заработанные мной деньги. Эх, товарищ майор, как я всё это сейчас расскажу своей жене – не поверит!
Он встал вполоборота, глядел куда-то вдаль. И тут я снова увидел его влажные глаза. Мы тепло расстались. У меня на душе творилось непонятное. От волнения я присел на лавочку. Мне необходимо было время как-то прийти в себя от нахлынувших на меня ностальгических чувств.
 На привокзальной башне часы стали отбивать полдень. Мелодия плавно разносилась по площади, а я улавливал аккомпанемент старенькой гитары, мне виделась курилка и слышался хрипловатый
голос Старика: «Ведь я люблю солдата из дисбата...»

Кисловодск – Новосибирск, январь, 2012 год.