В тумане. Часть 2

Разные чудные болезни есть. А Журчиха наша через свою болезнь Журчихой и стала называться. Если где присядет по малой нужде, в Покровской-ли роще, где грибов раньше полно было, да столько, что и присесть-то некуда было – куда ни сядь, везде упругая головка грибная в кунку упрётся, или на краю огорода, когда огород полола, да, хоть и в уборной какой сядет, то сразу звон весёлой воды, далеко слышный, разносится. И не было в Журчихином животе мышечной силы эту неуместную звонкую радость вольной воды придушить. С присвистыванием, журчанием, с прихлопыванием и звоном убегала она, сообщая всем-всем о своей свободе.

- А тебе, ремонтник, на что инструмент даден? Запустил бабу, по звуку ясно – внимания ей не хватает, – задевали поселковые Журчихиного мужика.

А болезни, особенно по большим городам, от эгоизма распространяются. Чем больше в человеке эгоизма, тем вернее, что он в больницу попадёт. Люди о себе стали слишком много думать. Уже не заняты души ни скоростной прокладкой туннеля, ни конкурсом районных детских хоров, ни соревнованием с соседней фермой, ни организацией лечебно-профилактического лечения алкоголиков, ни рекордной проводкой каравана транспортных судов в высоких широтах. А так, - живут для своего личного удовольствия. А когда для себя живёшь и только свои личные интересы отстаиваешь, то глаза всегда обращены в собственное бурлящее жёлто-розовое нутро. Для организма это очень вредно, так как каждый прыщик внутренний тревожно регистрируется, каждый шумок кишечный вызывает опасение, а про души наши трусливые и завистливые и говорить нечего. Чуть-что не так – сожмётся душа комком и этим комком норовит одновременно оральное и анальное отверстия наглухо перекрыть.

Раньше, когда душа сжималась от боли за дурную родину, или от жалости к поверженному Сальенде, или от антидемократического стиля руководства начальника тарного цеха, трагических инфарктных последствий почти не наблюдалось. Теперь, в новые времена, всё стало гораздо опаснее, потому что ты болеешь лично за себя и жалость чувствуешь только к себе. И организм, и душа от этого стойкого внимания к себе их владельца могут любую подлянку подкинуть, так как они к такому интересу к себе ещё не привыкли, ибо они всегда знали, что раньше думай о родине, а потом о себе.

- Читырнат-ссать, питнат-ссать, шистнат-ссать... – старательно, разделяя каждое числительное на два слога, демонстрирует свои знания первокласник Равиль Хазимуратов, которому, как выяснилось позже, арифметика, действительно понадобится в жизни.

В суровое демократическое время, когда порушили его проектный институт, вернулся он в посёлок с уже седеющей косой бородкой, но без семьи – то ли растерял он её на долгой дороге домой, то ли так и не завёл, поглощённый формированием визуальных свойств предметной среды. Это его транзистор, свалившись набок, извинительно похрипывает, играет содержательную мелодию, понимая, что эта московская музыка здесь не к месту. Да и что они там, в Москве, к месту делают? Транзистор помнил Равиля молодым. Потом пролежало радио двадцать лет в фанерном посылочном ящике под диваном и только сейчас, вот, снова пригодилось. За двадцать лет ничего серьёзного произойти не может: ну, где-то работал хозяин транзистора; ну провозгласили смену политического курса; ну бывал Равиль в командировках; ну города и газеты стали по-другому называться – это всё события малозначительные. Чтобы это понять, надо на эту горушку каждый день утром подниматься, или двадцать лет на неё не подниматься, а потом снова на неё взойти и удивиться: а и перестроили, вроде, всё, что изломать не успели, а и передрались от жадности и зависти все властители и все уголовники, а и границы где поистаили, а где – повырастали, но туман с ритмом неизменным наползает на благодарную зелень, притрамбовывает речной берег, обвязывает каждый ствол и каждую корягу серой тканью, чтобы потом неожиданней, желанней, резче прорезалось солнце, как всегда, вон, в той точке, где речушка за горушку поворачивает.

Уже в первом классе появилась первая продольная морщина на лбу Равиля, а потом они стали плодиться, вычерчивая ровные горизонтальные полосочки, как в тетрадке для чистописания. Что они отмечали – неизвестно, возможно, - течение времени, возможно, - какие-то достойные события в его жизни, а возможно, - это отяжеление ума находит так своё отражение на человеческом лбу. А когда Равиль в посёлок вернулся, стало заметно, что все ровные горизонтальные морщинки на его лбу пересекла одна поперечная косая линия. И шрамиком эта линия не была, и на морщину не походила, а как будто спал он где-то долгим пьяным сном, уперев лоб в острую грань ножки кухонного стола, и измялась, ослабла навеки кожа под напором этой грани, и перечеркнула новая линия все, ранее приобретённые, ровные тетрадные горизонтальные морщинки, которые стали почему-то стыдиться своей идеальной горизонтальности.

Когда Равиль, ещё трезвый, забирался на утреннюю вершинку горушки, обрызганной потайными форсунками, он всегда был почти благодарен новому времени за то, что ликвидировали, наконец, тот громоздкий, бестолковый, гордившийся своей всесоюзностью, проектный институт, за то, что большой город, как злой пёс, изгнал его, Равиля, а сил самому уйти, он знал, не нашлось бы никогда. Уже было заметно, что большой город, разделит судьбу порушенного проектного института. Угрюмая праздность, пустое веселье, затаённая агрессивность и видимая нищета вползали в город, располагались по-хозяйски на улицах, в маленьких квартирках. И хорошо, что город стал любить только деловых людей, которые никогда ничего делать не умели. Которые под „делом“ понимали то, что, в конечном итоге, может принести только вред. Этот город всегда был пристрастен и всегда любил и обласкивал людей малополезных. Но и ласка, и любовь этого города были вредоносными всегда. Издалека этого не разглядишь, вот и надо двадцать лет потратить на жизнь в общежитии, на участие в работе профкома, на освоение машинной графики, на крикливые демократические митинги, на организацию собственного бизнеса и на его быстрый, окончательный провал.
Нет, надо, чтобы впереди что-нибудь непонятное, а поэтому притягательное маячило. Чтобы туманило голову какой-нибудь дурной мечтой. Как те поселковские комсомольцы, очарованные когда-то таинственными названиями факультетов, зашушукался, сглатывая слюни, народ большого города о странах прекрасных, но доступных.

„Мы в Новую Зеландию!“
„Да что вы говорите, вот повезло!“
„А мы в Экваториальную Гвинею!“
„Невероятно, ну Шубниковы дают!“
„А вы что – в Германию? Фи, да туда любой дурак уехать может“.

А когда молча сидишь на горушке и наблюдаешь, как просветляется утренний мир, душа начинает шевелиться, подавать знаки, что она ещё здесь, что она ещё не накинула себе на шею толстую петлю из двенадцатиперстной кишки, не удавилась, глядя на жизнь своего хозяина. А хозяин этому шевелению не верит, насторожится, покажется – это вонючие пальцы ног в чёрном сапоге ногтями корябают потную резину.

Хорошо, что всё окончательно провалилось. Если бы ещё посёлок, находящийся где-то сзади, с его старухами, которые от слабости суставов, копают картошку, стоя на коленях, и переползают с громкими охами от куста к кусту, если бы ещё этот посёлок с его кривой Майской улицей, с его пустой жизнь, с его настырным переползанием из одной осени в другую осень, с его бочками квашенной капусты, был бы вдруг, разом, как бесценный экспонат, вознесён и заморожен в параллельном музейном звёздном мире, или погребён под слоем длительного листопада для далёких будущих поколений археологов, то как легко было бы спуститься с горушки, вернуться на чистое место, где только что стояли старые дома с промерзающими зимой углами, где завистливые бабки подсчитывали соседские вёдра, заполненные картошкой, где живой интерес вызывает только содержание посылок, которые иногда получала от хорошей дочки Антонина Васильевна, где сыновья-алкаши с боем добывали мятые пенсионные десятки, доводя своих, уже ко всему привыкших, старых мамок до настоящих истерик. А как не отдать эту последнюю десятку? Вон Витька новостей по телику нагляделся и прямо на крыльце бензином облился и поджёг себя. А потому, что мать десятки не дала. Обгорел конечно, да хорошо – дом не сгорел. Да ничего, вылечился, дальше пьёт. Только руки сильно повредил, пальцы сгибаться перестали, и хер свой пожёг. А эти повреждённые члены ему уже давно не нужны были. Так и ходит: все десять пальцев на растопырку. Но сейчас, хоть, доход появился – инвалидность дали, а к ней сто пятнадцать рублей в месяц.

Вернуться на чистое место. На этом месте не должно и следа остаться от посёлка. И главное, чтобы ни одного топора, ни одной лопаты не осталось. Чтобы нечем было новые избы рубить и новые огороды раскапывать, целик крушить. Новые лучше старых не будут. Опять нагадим, наблюём, нажадничаем, насплетничаем, морды друг другу побьём, а потом - в церкву, к богу, но не за прощением, нет, мы туда пойдём себе партийные привилегии выпрашивать, так как верующим обязаны сверху всякие блага спускать, за принадлежность, за регулярное участие, за низкие поклоны, за уважительное отношение к силе небесной. А нам только укажите силу, которая немного выше нас, мы ей сразу в ноги упадём, потому что наши ноги нас не держат, кого – от водки, кого – от старости, а остальных – от хронического головокружения на почве эмоциональной избыточности и умственной недостаточности.

Но и назад идти надо. И хорошо, что лёгкую телогрейку накинул. Солнце разблисталось, а ночь холодной была, и резкой прохладой из распадка дунуло, указывая, как далеко, в глубь Евразии, мы забрались. И от городов далеко, и до властелинов мудрых больших и маленьких неблизко, и инородцы здесь, у нас, если и были когда, то все выровнялись, в общий ряд уложились, все своими стали, а неладно в посёлке. Вон, - завиднелся, не вознёсся, не укрылся лиственным перегноем. А лучики слабые солнечные в линованную ватную спину упираются, подталкивают: хватит горизонты оглядывать, к работе пора, и топорик тебе приготовлен, и другой нужный инструмент.