Эвакуация

До самой последней минуты отец верил советской пропаганде: город (Запорожье) врагу не сдадут. В действительности оказалось иначе. Город был оккупирован очень быстро.

Уехать с железнодорожного вокзала не представлялось никакой возможности – сначала вывозилось оборудование огромных заводов, при этом уезжали сопровождающие с их семьями. Эвакуировалась также партийная элита со своим окружением.

Позднее железнодорожный узел представлял прекрасную мишень для бомбардировщиков.

Отец с дочкой, заболевшей некстати какой-то инфекционной болезнью, попал в один из последних грузовиков, полностью забитых стариками, женщинами и детьми. Шум, гам, переполох висели в воздухе. Машины медленно ползли по мосту через Днепр вместе с отступающими пехотинцами, гражданским населением, которому не повезло попасть на транспорт.

Но мост с потоком беженцев, грузовиками и отступающей армией, как и железнодорожный узел, был отличной мишенью. Самолёты летели так низко, что люди с земли видели лица немецких лётчиков. Очевидно, и те видели, что основная масса плетущихся людей и сидящих в грузовиках – мирные граждане. И именно на них были сброшены бомбы. Невообразимая паника, крики...

Два грузовика взлетели на воздух. Грузовик, в котором находился отец с девочкой, пострадал меньше. Но исчез шофёр, несколько человек взрывной волной смело из кузова. В их числе оказались и девочка с отцом.

Перелетев через практически разрушенные перила моста, мужчина оказался в воде, без ребёнка, без небольшого чемоданчика, с промокшими документами в мешочке на шее. Как и каким образом спасся ребёнок полутора лет, сказать трудно. Позже отец рассказывал, что дочку, плачущую и горячую от температуры, держала в одной руке какая-то пожилая женщина, у которой странно болталась другая, возможно раненая рука.

Когда полностью вымокший отец (с девочкой на руках) после окончания бомбёжки попытался влезть в свой грузовик (машина уцелела, а за руль уселся кто-то из толпы), то отца просто оттолкнули. Попытался он сквозь толпу и мессиво окровавленных людей пробраться к другим машинам; но мешала мокрая одежда, октябрьский ветер из-за неё казался ещё сильнее(переодеться было не во что – чемоданчик, в основном с детскими вещами, исчез бесследн.

Ни один грузовик ( их было несколько в колонне), ни один военный джип не подобрал девочку с отцом – слишком много было стариков,  женщин, детей, больных и раненых. Более того, молодой мужчина тридцати лет с ребёнком на руках вызывал недоумение:«Отдай ребёнка своей бабе, а сам иди воевать, как наши мужья». Некоторые узнавали отца – одного из первых строителей, возводивших первую очередь Днепрогэса. Отец рвался на фронт с первых дней войны – всё боялся, что войну быстро закончат и... без его участия. Но он был вынужден до последней минуты оставаться на Днепрогэсе. Ходили слухи, что плотину взорвут. Но никто наверняка ничего не знал. Даже руководство Днепрогэса. Что сейчас мог сказать и объснить этот человек с маленьким ребёнком на руках?

Жена, мать девочки, уехала несколько раньше с тяжёлым сердцем – она оставляла мужа с маленьким ребёнком – а сама отправилась в Житомирскую область, чтобы вывезти оттуда в Сибирь больную мать и  младшего брата-подростка...

Но кто-то протянул отцу с девочкой руку помощи: дали хлеб, луковицу и яблоко. Кусочек хлеба и яблочко он отдал дочке, а сам съел луковицу с остальным хлебом. Идти с толпой было опасно и невозможно: трудно нести на руках ребёнка (сколько он сможет ещё так пройти?), опасность очередной бомбёжки; к тому же пронёсся слух, что в близлежащих сёлах по дорогам разъезжают немецкие мотоциклисты.

Возвращаться в захваченный город также было опасно. Даже если уцелел дом, то отца попросту могли выдать. Об этом в шутку не раз говорил один из соседей-фольксдойче: «Мария, Яков, мы, конечно, дружим, но когда придут наши (то есть, немцы), я вас выдам». Отец с матерью воспринимали это как дурацкую шутку, не веря в сдачу города. Официально же пропаганда умалчивала о зверствах фашистов на занятой территории. Но слухи, один тревожней другого, всё же просачивались.

Отец понял, что нужно оторваться от толпы, служащей мишенью для бомбардировщиков. С больным ребёнком на руках, вымокший, он просидел до вечера в прибрежных кустах, а затем в темноте двинулся к небольшому хуторку, где избы стояли далеко друг от друга.
щ
В одну из них его впустила старуха. На печи она просушила одежду отца, напоила девочку козьим молоком. А рано утром, предложив отцу переодеться в крестьянскую одежду, отвела их в соседнее село, где жили её дальние родственники. Отец стремился перебраться в безопасную зону – ребёнку был нужен врач (отец просто растерялся, дочкой обычно занималась жена), нужно было каким-то образом изыскать деньги, чтобы оплатить транспорт, надо было как-то добраться до территории, не занятой врагом, добраться до этого далёкого  Омска в Сибири, вручить дочку жене и идти выполнять своё основное (по его понятиям) дело – воевать с фашистами.

Обросший и косматый, в крестьянской одежде, не похожий сам на себя, практически существующий с ребёнком на подаяние, пробирался он то пешком, то на случайной подводе, в которую была запряжена старая лошадь (гужевой транспорт был большой редкостью, так как забрали в  Красную Армию), от села к селу, от посёлка к посёлку, не зная толком, где свои, где немцы, а где так называемая линия фронта. Помогая по хозяйству в крестьянском дворе, отец получал скудную плату – неприхотливую крестьянскую еду себе и ребёнку – деньги не платили: или их не было, или их прятали. Девочку тоже обрядили в какие-то одёжки от крестьянских детей. Отец считал, что она представляла собой нелепое зрелище, но больше всего он боялся застудить ребёнка, тем более после болезни.

После очередной переправы через небольшую речушку на пароме, отец с дочкой, наконец, очутились на какой-то узловой станции. Сюда ещё подходили поезда, отправлявшиеся далее на Восток. Но теплушки и товарняки – всё было забито военными, эвакуирующимися и массой людей самого странного вида (впрочем,у девочки с отцом вид был наверняка не менее странный), стремившимися попасть в эти поезда и вагоны. Те, у кого были деньги, ещё могли на что-то рассчитывать. Но многие, подобно отцу с девочкой, оказались без всяких средств, без одежды, еды, а многие утратили и документы. Счастливчиков было немного, и люди проявляли как человеческие, так и бесчеловечные качества (сочувствие и поддержку, обман и угрозу, шантаж и даже насилие), стремясь прорваться  в поезд.

Трудно сказать, как бы повёл себя отец (а он был крутого нрава), не будь он связан с ребёнком. Но ему, вернее им, тоже «повезло».  На крыше одного из вагонов (так тоже «эвакуировались») лежал старый еврей, который признал в отце «сверстника» (очевидно, так старо выглядел отец после всех перипетий) и собрата. Он обратился к нему на идише и предложил отцу ехать таким же образом, а девчушку «закинуть» в товарняк, где сидела его взрослая дочь с двумя детьми школьного возраста. Старик сказал, что ему даже выгодно, чтобы отец был рядом: они бы по очереди спускались на остановках, чтобы проведать своих и по очереди стерегли места на крыше. Каким-то образом на крыше вагона можно было привязаться. Более того старик, бывший раввин, умудрился из всех своих пожитков забрать на крышу вагона какую-то книгу (Тора? Талмуд?) с еврейскими письменами. Старик часто молился. Отец, очень далёкий от религии (ему вдалбливали, что это опиум для народа), но связанный с еврейской традицией, чувствовал невольное уважение и, конечно, признательность.

Отец страшно боялся, чтобы ничего не случилось с маленькой дочкой, но эти случайные попутчики – женщина и её дети – нянчились с девочкой, этим вялым после болезни ребёнком, и чем-то кормили.

Наконец, за неделю добрались до Сталинграда, где пути отца и старика с семьёй расходились. Отец обязан был добираться в Омск, куда должна была раньше отправиться жена со своей матерью и младшим братом, старик же с семьёй дочери отправлялся в Самарканд.

Старик помог ещё раз. У отца не было денег, чтобы добраться до  Омска. Но очень много раз и в разные годы своей жизни уже повзрослевшая девчушка (то от отца, то от матери, то от бабушки) слышала рассказы о тяжёлой золотой цепи, которую бывший раввин снял со своей шеи, затем они с отцом разрубили её на две части. Одну забрал старик, другую он отдал отцу. Этой цепью отец оплатил начальнику поезда проезд о Волгограда до Омска, причём отец с дочкой уже ехали не на птичьих правах, а с законным билетом( или пропуском).

Где тот старик, где его близкие, которые помогли тогда совершенно незнакомому человеку, оказавшемуся в столь сложной ситуации? Не известен адрес, по которому они ехали. Неизвестно, где будет отец с девочкой. Старик смеялся и говорил: «Моя дочь считает золото мещанством. Надо от него избавляться, конечно. Но, видишь, как оно пригодилось». Отец и его жена тоже считали золото мещанством – у них, конечно, даже обручальных колец не было.

А отец, довольный, что есть билет, что есть хорошие люди на свете, всё таки чертыхался – ведь, небось, этот начальник поезда – любитель золота – был членом большевистской партии.

Через несколько суток отец с дочерью оказался в Омске. Как многие сотни семей, прибывавших сюда, они подверглись длительной канительной бюрократии. Выяснить, здесь ли жена с её матерью, не представлялось возможным. Девочку с отцом разместили в длинном бараке, где на полу, на немыслимых тюфяках уже несколько дней жили и другие семьи.

 В дальнейшем подобные бараки были использованы как семейные общежития для эвакуированных с Моторного завода им. Баранова (во время войны завод будет выпускать боевые самолёты). Жилья не хватало. Город был переполнен эвакуированными. Отец здесь же встретил знакомых с завода, которые сообщили ему, что жену с её родными поселили в семье жительницы  Омска, у которой было две комнаты. В одну, большую, всели жену, её брата и мать жены. Теперь заявился и отец с девочкой.

 Практически происходило уплотнение жильцов. И если первых, единичных эвакуированных, старожилы города сначала встречали доброжелательно, то когда появились толпы обездоленных людей, практически мало кто приглашал их жить. Власти решили вопрос уплотнением местных жителей. Проще было тем приезжим, у кого водились деньги. Они сразу могли платить и выбрать, что получше.


Надо сказать, что хозяева, у которых поселилась  семья из Украны, как и многие сибиряки в Омске, практически никогда не видели евреев. Некоторые люди вообще представляли их как чертей ( или даже людей) с рогами и хвостом. Конечно же, с чёрной душой. Хозяева квартиры, мать и её взрослый сын, были  к тому же староверами. Можно представить себе, какими антихристами они считали поселившихся у них постояльцев. Относились очень злобно, настороженно, потом привыкли. Более того, даже попробовали самодельную мацу, которую бабушка девочки сама сделала на Песах, и удивились, что в ней лишь вода и мука. Без соли. Без крови.
 
Когда же отец стал работать, а затем мать и её брат-подросток, то хозяева стали относиться лучше – им платили деньги, к тому же больная бабушка отдавала свои продуктовые талоны (она не могла есть).

... Но в момент встречи отца с семьёй обо всём этом никто не думал и не знал, как в дальнейшем развернутся события. Просто все были рады встрече, хотя у отца с бабушкой девочки были напряжённые отношения. Это сказалось впоследствии – брак родителей девочки распадётся, но это уже произойдёт после войны.

А в тот момент все наперебой рассказывали о своих приключениях и удивлялись, как изменилась малышка. Мать девочки, уехавшая из Запорожья в конце лета, оказалась в Сибири без тёплых вещей. К тому же, молодой двадцатишестилетней женщине, не хотелось надевать уродующие ватные штаны и фуфайку, и вскоре она отморозила ноги. Бабушка была тоже слаба – плохо с сердцем; постоянную слабость приписывали сначала перемене климата, недоеданию; но была ещё одна причина, не замеченная сразу – рак гортани.

Неизвестно, всё ли рассказал отец о своём «путешествии» с дочкой, но бабушка бранила маму, что та не взяла ребёнка с собой сразу. Последствия злоключений не преминули сказаться на отце – и «купание» в днепровской воде в октябре, и ночёвки на сеновалах в сёлах ( в лёгкой и влажной одежде), «эвакуация» на крыше поезда, и, конечно, недоедание, нервотрёпка и беспокойство за судьбу ребёнка и жены. И ещё одна мысль беспокоила отца. В тылу врага оставались его немолодые родители, которые тоже (отец винил в этом себя) не верили, что придёт «немец». А если придёт, так что? В первую мировую немцы не трогали мирных жителей.

 Уже после войны отец узнает, что его родители сгорели заживо вместе с несколькими десятками других евреев Коростеня и Малина, что три его брата погибли на фронте, а старший брат с женой смог пережить ленинградскую блокаду. Младший брат-подросток  тоже замысловатыми путями доберётся до Омска и  будет, как  взрослый  работать на военном заводе...

Словом, отец долго кашлял, сначала ему поставили диагноз «крупозное воспаление лёгких». И уже перед самым отправлением на фронт в 1942 году (он таки добился разбронирования) был указан другой диагноз – туберкулёз лёгких. Неизвестно, каким образом он скрыл это обстоятельство от военно -медицинской комиссии (вероятно, строго не придирались), но на фронт он ушёл. И как ни странно, процесс в лёгких, говоря простым языком, у него закрылся – скудный армейский паёк был сытнее продуктовых талонов тыла. Болезнь вернулась позже – в сталинском концлагере.

Не преминули сказаться последствия «путешествия» и на девочке. Переполненные поезда, скученность в бараке, длительное отсутствие надлежащего ухода за маленьким ребёнком, и просто отсутствие воды и мыла, антисанитарные условия – и у девочки появились вши, которые принесли с собой сыпной тиф с высокой температурой. Конечно, девочка не могла бы позже, будучи взрослой, сказать, какими средствами лечили тогда болезни. Она хорошо  запомнила лишь красный стрептоцид, которым её пичкали очень долго (в пять лет она уже это помнила и знала, так как, извините, моча шла красного цвета). Потом препарат запретили как вредный. Несмотря на явную слабость ребёнка определили в детский сад – отец рвался на фронт, маме нужно было работать, бабушка сама нездорова. Почти до самой школы девочку стригли наголово – боялись вшей.


Очевидно, что девчушка была очень ослаблена после тифа, витаминов не было, питание скудное, морозы жестокие, холод, - и ребёнок заболел воспалением лёгких. И практически до конца пребывания семьи в Сибири (до лета 1946 года) эти рецидивы воспаления лёгких то и дело повторялись. Возможно, что этому способствовали и осложнения после всех детских инфекционных болезней (корь, коклюш, свинка и т.д.), которые не прекращались в переполненном детском саду и то и дело обрушивались на девчонку. Возможно ослабленному детскому организму были противопоказаны те прививки, которые почему-то тогда делали в спину. Возможно, опять же сказалось отсутствие хорошего ухода, медикаментов, голод и холод. Ведь просто невозможно было достать сливочное масло или хотя мороженое сибирское молоко.

Правда, маме на работе выдавали спирт – он шёл как для внутреннего употребления (других калорий тогда не было), так и для наружных растираний. В 1944 году мама получила грамоту «За самоотверженный труд в годы Великой Отечественной  войны» от Омского обкома партии и отрез ткани. Но грамота не грела и не кормила. Впрочем, тогда мало кто думал о наградах. Как потом пели в песне, им на всех нужна была одна Победа, и за ценой не стояли.

В конце 1944 года после очередного ранения прибыл из госпиталя в Омск отец. Для него война уже закончилась. Теперь он был инвалидом – осколок пули в голове останется у него до конца жизни.

К моменту окончания войны родители девочки уже не жили вместе. Поэтому в ту счастливую ночь, когда объявили об окончании войны, дочку обнимала только мама :«Доченька, ПОБЕДА, ПОБЕДА!» Такими словами мама растормошила спящую пятилетнюю девочку. Радость взрослых была непомерной, передавалась она и детям.

Ещё целый год, до лета 1946 года, девочка с мамой и бабушкой остаются жить  в Сибири – возвращаться некуда: не существует дома, разрушенного войной, распалась семья. Но врачи настойчиво рекомендуют маме вывезти девочку из  Сибири. Ведь нельзя же до пяти лет менять климатические условия ребёнку – благодатный климат  Украины был сменён на суровый климат Сибири, когда девочке было полтора года.

И мама решается. Летом  1946 года мама вывозит в Харьков  шестилетнюю лежачую дочку. Почему в Харьков? Туда возвращались некоторые эвакуированные заводы. Туда вернулись многие знакомые. Предполагалось, что бабушка с маминым братом, уже работавшем тогда на одном из военных заводов, приедут позже, когда мама с дочкой обоснуются на новом месте. Но бабушка с младшим сыном вернутся в  Украину гораздо позже, в небольшой городок Малин Житомирской области, где жила до войны многочисленная родня, а позже собирались её остатки на попелище.

Харьков после окончания войны, как и многие украинские города, был разрушен практически полностью. С жильём было туго. Мама поселилась с девочкой в частном секторе, в семье знакомых, тоже вернувшихся из эвакуации. Почти год они жили в проходной комнате – кухне, куда втиснули деревянный топчан – мать спала с ребёнком вместе. Так было теплее, привычнее (так было и в Сибири) и экономилась площадь. Целый день на кухне толклись хозяева с многочисленными детьми и внуками. Всё время что-то кипятили – то бельё, то чай (в основном, кипяток с травами). А ночью было холодно – остававшиеся на оккупированной территории хозяева давно уже сожгли почти все фруктовые деревья в саду. Дрова и бесценный уголь, конечно, берегли для приготловления пищи.

Девочка, ослабленный и практически больной ребёнок, не имела возможности прилечь днём. Но свежий воздух и климат Украины действительно поднимают на ноги. Приближалась школа. Хозяева поняли, что девочке требуется тепло и возможность отдыхать. Они разрешили маме с дочкой поселиться вдвоём в тёмной (без окон) проходной комнатке-коридорчике, окружённой другими комнатами, в которых жила огромная семья хозяина. Здесь было теплее, но темно. Здесь они провели почти год – одна кровать (спали уже валетом), небольшой столик, за которым можно было перекусить. Письменные уроки приходилось выполнять, сидя на кровати – на коленях девочки лежала тяжёлая, большого формата книга (сказки Пушкина), на ней школьная тетрадка.

Сколиоз и резкая утрата зрения ведут своё происхождение из этой комнаты. Но, конечно, этому способствовало также ослабленное пережитой войной здоровье. Опять же – комната проходная. Неудобно было всем, а главное хозяевам, и девочку с мамой переселили в маленькую пристройку – летнюю кухню, размером шесть с половиной квадратных метров. Три стены пристройки были наружные, а одна внутренняя с печкой. Под углом друг к другу стояли два узких топчана, маленький столик. Помещалась ещё и одна табуретка, а также стульчик для таза с водой – можно было зимой умываться в комнате. Но эта светлая комнатка промерзала насквозь; стены, завешанные газетами (чтобы не испортить побелку), были влажными, особенно к утру.

Конечно, это было и голодное время. При маминой зарплате в семьсот рублей сотню отдавали за жильё. Буханка хлеба на чёрном рынке тоже стоила сто рублей. По карточным талонам дешевле. Трагедией было потерять продуктовые талоны, а это случалось с девочкой дважды – мама на работе допоздна, поэтому покупать хлеб поручалось дочке.

Здесь они прожили до лета 1953 года. Жильё практически не строилось, да к тому же у матери не было способностей что-то выбивать. Конечно, и бесконечные ангины, и развившийся ревматизм не замедлили появиться. Бытовые условия зимой – особенно зимой (а зимы в Харькове были суровые, иногда дети по нескольку дней из-за морозоа не посещали школу) – тоже не укрепляли здоровье. Туалет (или как говорили тогда, уборная) располагался во дворе хозяина и представлял собой крохотный деревянный домик (площаью не более одного квадратного метра), который ставился над вырытой в саду ямой. Когда яма заполнялась ( довольно быстро, так как в избе жило почти пятнадцать человек взрослых и детей), вырывали яму в другом месте сада и укрепляли домик-уборную над ней. Сюда всегда стояла очередь. Летом просто неприятно стоять в очереди или сидеть на корточках над ямой, зная, что кому-то приспичило. Зимой и то, и другое происходило на морозе. Опять же неудобство с одеждой – тепло одет: трудно развернуться, чтобы выполнить основную задачу, легко оденешься – мёрзнешь. Дети, конечно, выбегали налегке – и мёрзли, простуживались и болели.

Особого рассказа заслуживают походы в баню – ведь мыться дома условий не было. Девочка помнит длинные очереди, а затем множество распаренных тел. Баня находилась далеко. Обычно ходили вечером, после прихода мамы с работы. А возвращались поздно, по холоду, морозу, с мокрыми волосами – тогда не существовало сушилок. И не всегда тёплый платок спасал от внеочередной простуды. Девочка завидовала хозяйским  детям – у них были корыта, жили они в больших комнатах, купались дома. Правда, мама часто повторяла: «Ну, что это за мытьё в корыте? В бане тепло, много воды, воды проточной; а так нашим хозяевам приходится носить воду из колодца, разводить грязь в комнате». Но у девочки с мамой и негде было мыться, и не в чем. И потому в бане им приходилось видеть, как женщины вычёсывают насекомых из своих волос и уничтожают их. А затем дочка с мамой выходили на мороз и часто болели.

Наверное, матери это всё было переносить тяжелее, чем девочке. Она не знала другой жизни, вернее знала её по рассказам мамы, - какая уже хорошая и налаженная жизнь была перед войной у строителей Днепрогэса. Живя на квартире у хозяев, девочка постоянно находилась  в состоянии страха – ничего не тронуть, не сдвинуть с места, не сломать, не затоптать. Хозяйские дети и внуки носились, как угорелые, хлопая дверьми, калитками, окнами; висели на деревьях в саду, обрывали зелёные ягоды с кустов, топтали грядки. Девочку тоже вольно или невольно вовлекали в эти игры, но очень скоро она от них отказалась.

 Всё разбитое и сломанное приписывалось девочке. Она ведь была чужой, а своим детям верили больше. Попадало сверх меры:от хозяев, а вечером от поздно пришедшей уставшей мамы. «Нельзя, нельзя», - казалось это слово облепило ребёнка, как вторая кожа. Пожалуй, ей не удастся до конца отодрать эту «кожу». Научившись быстро читать ( и будучи часто нездоровой), девочка вскоре ушла от шумных игр в чтение – оно заменило всё:и игры, и долгое отсутствие мамы, и редкие встречи с отцом, и подружек, и родственников. Но дети не унимались.

Очевидно, от старших они слышали, что  в их доме проживает еврейская семья. Хозяин часто говорил, как ему повезлро с квартирантами: «Какая чудесная молодая евреечка». А девочку дети во дворе, а затем и на улице, дразнили : «Еврейка, еврейка». Мама посоветовала в ответ говорить : «Украинка, украинка». Соседи рассказывали маме (и девочка тоже слышала), что старуха-хозяйка выдала эссесовцам свою невестку-еврейку и двоих детей – своих внуков. С тех пор девочка в течение длительного времени боялась, что её тоже могут куда-то выдать.