Беспощадность

Мне хочется, чтобы он исчез.

Пожалуйста, пусть мой муж исчезнет, растворится в прозрачном сентябрьском воздухе; не умрет, а исчезнет, насовсем, как будто его никогда и не было. Пусть не станет ни его самого, ни  его родителей с их снисходительными, бесконечно терпеливыми взглядами и несомненными пересудами за моей спиной. Пусть мне снова будет двадцать три; я снова окажусь на той самой вечеринке, где мы с ним познакомились, но в этот раз я ловко увернусь от судьбы, и вот этот день, нынешний, сегодня, никогда не настанет. Мой муж, мой будущий муж обратится ко мне, задаст какой-то пустячный вопрос, например, поинтересуется, чем я занимаюсь, кем работаю на телевидении, а я угрюмо посмотрю сквозь него и не отвечу. Он решит, что я – странная, нелюдимая, да и не очень-то хорошо воспитана, и что лучше со мной не заговаривать, еще выплесну на него бокал вина или сострою противную  гримасу. Прекрасно. Наше знакомство не состоится, и я никогда не стану его женой.

Я не стану его женой, не стану матерью, у нас не родится сын, мы не проживем вместе десять лет, подойдя, в конце концов, к этому прохладному ясному вечеру в середине сентября, полному для меня отвращения и глубокой усталости от жизни.

Я не хочу, чтобы он был.

Он мне отвратителен, понимаете?! Отвратителен.

Ему нужно было уйти тогда, в начале лета, а он остался. Я удержала его, слезами, угрозами, и теперь расплачиваюсь за это, брезгливо сосуществуя с мужским телом, грубым, сильным, но все-таки уязвимым. Вынужденная слабость в остальном здорового человека, он где-то повредил ногу, уж не знаю, где это случилось, вынужденная слабость мужа мне особенно противна. Каждый раз, когда он ковыляет мимо меня по коридорчику, ведущему  из маленькой комнатки, занятой им после той летней ссоры, на кухню, меня накрывает волна тошноты.

Мужчина должен быть здоров. Больной мужчина жалок. Когда я вижу, как он, подволакивая больную ногу и чуть сжав от напряжения губы, упорно двигается к цели – пустому холодильнику, из которого я нарочно выкинула оставшиеся с вечера продукты, мне хочется ударить его. Заорать. Пусть он голодает. Я отдала ему самое дорогое, что только женщина может отдать мужчине – свою чистоту, а он хочет быть счастлив с «другим человеком»?! Его жизнь должна наполниться страданием. Он больше не муж мне. Он – мой враг. Я на войне.

Холодильник пуст.

И что теперь?!

Уйди, наконец.  Исчезни. Или хотя бы пораньше выйди из дома, чтобы перекусить где-нибудь по дороге на работу. Не переношу, когда наши с ним выходные дни совпадают, как сегодня, само его присутствие неподалеку, в соседней комнате, доводит меня до тошноты. Он – рядом; красивый суховатой, темной мужской красотой, с шерсткой на груди, о которую мне все еще иногда хочется потереться щекой.  Тело мужа, полуобнаженное, потому что в квартире душновато, но включать кондиционер осенью, после назойливого жужжания, преследовавшего нас все знойное лето, уже нет сил, это упрямо существующее тело будит во мне желание близости. Отвратительно. Я хочу его ненавидеть.

На миг меня накрывает волна жалости к мужу. Да что со мной?! Почему я не могу подать ему кружку чаю?! Как бы то ни было, я все еще его жена, и я сама настояла на этом. Не люблю, да и не умею, готовить, но даже я могла бы на скорую руку соорудить омлет.  Сходить в кулинарию в соседнем доме за салатом и котлетками. Сделать бутерброд.

Но я не могу позволить себе слабость.  Доброта, прощение, бескорыстная любовь – все это не для меня. Так и бывает – сначала крохотная брешь в плотине ненависти, сдерживающей мои чувства, потом брешь чуть побольше, а потом меня сметет поток нерастраченной нежности, нерастраченной, потому что я так и не решилась хоть немного согреть своим теплом ни мужа, ни сына.

«Мужчины - животные», - к этим словам можно свести поучения моей матери, звучавшие всю мою юность.- «Мужчин нужно держать в узде, не давать им воли, не потакать их желаниям. Ты  - девочка из приличной семьи, помни об этом. Потаскушек, вот их-то полным-полно, а ты – принцесса».

Мои родители развелись, когда мне было лет пять, и мать так и не вышла больше замуж. Я росла, зная, что отец ушел от нас к потаскушке, а деньги, и немалые, давал нам из чувства вины. Конечно же, я бывала в его новой семье  и с наивностью ребенка рассказывала матери, как утроена жизнь у отца и его второй супруги.

- Она приносит папе чай в кабинет, - говорила я, - на подносе. Чайник, чашка и еще бутерброды.

- Конечно, этим они и берут, все эти бабенки, только вчера из провинции, - фыркала мать. – Слышишь, Элла? Для них естественна роль прислуги, для женщин такого типа. Они даже не понимают, что такое достоинство, что такое женственность в ее высшем проявлении. Никогда не превращайся в кухарку! Мужчина должен быть счастлив уже от того, что ты согласилась стать его женой. А бутерброд он и сам себе сделает. Мы – интеллигенция.

Но мое простодушие было не безнадежно – я не говорила матери, что мне очень нравилось бывать в новом доме отца. У его жены, искусствоведа по образованию, как я узнала много позже, была своя собственная дочка, года на три меня старше, и иногда они с матерью в четыре руки играли на рояле. Мы с отцом слушали их, устроившись на уютном диване; у меня на коленях часто оказывался какой-нибудь альбом по искусству, и я благоговейно переворачивала страницы, посвященные великим художникам. Пахло крепко заваренным чаем и лимоном; на блюде под нарядным вышитым полотенцем нас дожидался яблочный пирог. Бывало, что все вместе, вчетвером, мы отправлялись в театр; моя родная мать не возражала, снисходительно принимая доброе расположение людей, отнесенных ею раз и навсегда к «провинциалам», хотя вторая жена отца была коренной москвичкой. Когда, уже повзрослев, я сказала об этом матери, она презрительно ответила мне: «Элла, провинция - это состояние души, тут ничего не поделаешь. Уж если женщина выбирает печь пироги, то будет их печь, где бы ни жила».

Но я не сдалась матери совсем уж без боя.

Мой брак с Иваном был бунтом, попыткой зажить своим умом, преодолеть жуткое материнское наследие неприязни к мужчинам, презрения к уюту, отринуть ее отрицание любви, сострадания, глубокой потребности заботиться о дорогих, родных людях.

В те времена ухаживания, в мой недолгий расцвет, Иван бывал у нас с матерью дома и самоотверженно пил с ней скверный кофе с каменным печеньем, поддерживая разговор на темы культуры и искусства. У его приходу моя мать, взявшая себе за манеру смотреть на молодого мужчину, иронично прищурив глаза,  сооружала себе сложные прически с множеством гребней и накидывала на плечи старую шаль с бахромой.

«Я отдыхаю у вас душой», - объяснял мне Иван, переживавшей до слез, что, в конце концов,  этот красавец взбунтуется и навсегда оставит меня. «Элла, не знаю, как тебе это удалось, но ты несовременна до очарования. Не переживай, мне нравится у вас бывать».

Иван говорил мне, что я непохожа на других девушек моего возраста, что я не вступила в гонку за материальным. Ему казалось,  я словно парю над миром повседневности.

Я же мечтала стать такой же спокойной, доброй, как вторая жена отца. Я верила, что смогу совместить несовместимое, жизнь обеспеченных москвичей (Иван уже тогда хорошо зарабатывал) с тягой к искусству, к литературе. В моих мечтах мне представлялось нечто, подобное литературному салону, какие бывали в старину.

Реальность постоянной близости с молодым мужчиной оказалась совсем не такой, как я себе представляла.

Помню, как в один из вечеров в самом начале нашей совместной жизни мы вернулись из театра домой, в квартиру Ивана, ставшую нашим семейным гнездом, и он уже в прихожей потянулся ко мне с поцелуем. Я оттолкнула его и расплакалась – как он мог захотеть завершить такой возвышенный вечер пошлостью близости! Как можно было не понять, что я была во власти чувств и переживаний!

Меня ждало разочарование, такое же, каким оказалась наша поездка в Италию после свадьбы – страна искусства показалась мне шумной, суетливой и неинтересной. Толпы туристов раздражали – как будто они понимали хоть что-нибудь в прекрасном!

Любовь требовала постоянных усилий, минута, когда можно было отдохнуть от супружеской жизни, все не наступала, а мои хлопоты Иван принимал как должные, как нечто само собой разумеющееся. И я решила, что моя мать была права. Я превращалась в кухарку, в няню для сына, становилась никем, еще одним задерганным  заботами существом, простушкой, мечта которой – спокойно принять ванну, побыв в тишине хотя бы полчаса.

И тогда я примкнула к тем женщинам, которые, стоит им завидеть друг друга в фитнес-центре, неизменно заводят полный презрения разговор о своих мужьях, понимающе подхихикивая друг другу. Мы – сестры по несчастью; знай мы раньше, до свадьбы, как тяжело вытягивать на себе семью, пока мужья ухлестывают за молоденькими девицами в офисах, то никогда не позволили бы себя одурачить. Иногда мне немного стыдно, но я не подаю вида. Да, я предаю наш брак уже годами, не изменами, а вот такими разговорчиками, убивающими даже вероятность подлинной интимности между мной и мужем. Он не знает, конечно же, что посторонние, далеко не всегда доброжелательные люди знают кое-что о подробностях нашей с ним семейной  жизни. Мужчинам не понять женской дружбы. Они – самцы, вечно скитающиеся в поисках готовой уступить им самки. А мы, тонко чувствующие женщины, становимся их женами, прислугой, нанятой на работу без выходных дней и праздников.

Я знаю, эти другие женщины, делающие вид, что понимают  мужские желания, есть, они  всегда где-то рядом со мной, и уж они мне не сестры. Эти, другие,  никогда не вступают в наши с девочками разговоры в раздевалке фитнес-центра, держась особняком, словно чураясь нас, клуш, вылетевших на час-другой из семейного гнезда. Я ненавижу их безмятежность, подтянутые гладкие тела, выбритые там, где и дотрагиваться-то до себя неприлично, ненавижу их изящные спортивные сумки. Не переношу витающий вокруг этих потаскушек аромат духов, купленных явно не по акции «товар месяца», меня приводит в бешенство то, как они милы с тощими девицами за стойкой администрации центра,  с уборщицами, как непринужденно держатся с мужчинами. Ничего, жизнь и их обломает.

Иногда мне хочется чем-то уязвить этих замкнутых в себе, спокойных красоток. В раздевалке я нарочно раскладываю свои вещи так, чтобы потеснить их, как бы невзначай смахиваю со скамейки на пол их полотенца, включаю фен как раз, когда они отвечают на телефонные звонки, от любовников, должно быть.  Пусть знают свое место. Иногда мне кажется, что в их глазах я ловлю тень ласковой, сострадательной насмешки надо мной, и тогда мне хочется их ударить. 

Я разлюбила Ивана, а потом, к своему облегчению, поняла, что разлюбила и сына.

Петя скроен так же, как и его отец, а повзрослев, он станет таким же эгоистичным мужчиной, считающим мать домработницей. Мне нечего предать сыну. Я не понимаю мужчин. Мои попытки привить Пете немного изящества закончились диким скандалом с Иваном, кричавшим мне, что я «уродую парня»:

- Ему нужно бегать, Элла, лазить, и, представь себе, драться! Не дергай пацана все время. Не делай из него неврастеника!

Мать Ивана, молодая, чуть за пятьдесят, бабушка, почувствовала мое охлаждение к семье и стала брать на себя все больше забот о внуке. Я не возражала. Официально я занята работой в редакции культурных программ на одном из телеканалов. Подумать только, были времена, когда я делилась с мужем, тоже телевизионщиком, новостями моей жизни и гордилась тем, что мы с ним - коллеги! Моя работа – скучная, тусклая, не стоящая, конечно же, того, чтобы сын рос с кем угодно, только не со мной. Петя, в этом году уже второклассник, живет у родителей Ивана; до школы он ходил в детский садик, а еще раньше у него была няня. Так удобнее; я бы никогда не смогла делать с ним уроки, вникать во все эти неинтересные школьные дела, как раньше не переносила грубоватых мальчишек из садика. Отец Ивана работает, вовсе не торопясь стать пенсионером, занимает важный пост в одном из московских банков, все никак не запомню, в каком именно, мать Ивана свободна, так почему бы ей не посвятить себя внуку?! Раз уж она любит печь пироги.

Бывали минуты, когда я чувствовала, что Иван ждал от меня внимания, ласки, каких-то слов, каких-то жестов; мне казалось, что он пытался поймать нечто важное для него в моих глазах. Меня же все больше захватывало отрицание любви как таковой, самой возможности глубокой близости с другим человеком. Я мстила Ивану за то, что он – мужчина; его попытки привлечь мое внимание приводили меня в тихое бешенство. Мне казалось, что он подсмеивается надо мной, а если я откликнусь на его призыв, грубо оттолкнет меня. Как чувство могло выживать в тесном пространстве брака?! Любовь не совместима с бытом. Мне нужно было родиться в другом веке, не в эти жестокие времена, когда женщин стали считать равными с мужчинами.

Я прошу только об одном – оставьте меня в покое и не ждите от меня любви и заботы. Я не хочу ни для кого ничего делать. Семья мне не интересна – такая семья. Неужели это так трудно понять?!

Прислушиваюсь.

Так, Иван добрался до кухни. Пустой холодильник – моя месть, и я улыбаюсь, хотя мне хочется заплакать. Ну и что ты будешь  делать, мой дорогой?!

Мой слух, необычайно обострившийся за месяцы странной жизни по соседству с мужем, улавливает первую трель мобильного телефона, доносящуюся из коридора. Иван тут же отвечает, я слышу его голос, но не разбираю слов, потом медленные тяжелые  шаги  мужа замирают перед затворенной дверью моей комнаты. Мы разделены дверью. Он что-то хочет сказать мне? Почему он вдруг остановился?! Что, если он поймет, что я слежу за ним, подслушиваю, подсматриваю?!

Но нет, Иван ковыляет дальше, к себе.

На долю секунды меня охватывает дикое желание броситься за ним и сказать, что я все еще люблю его. Это так, люблю, но моя любовь ущербна, она не придает сил ни мне, ни ему, никто не учил меня, как любить, да я и не захотела бы учиться. Более чуткий и тонкий мужчина понял бы меня. И порыв угасает.

Чуть позже я слышу, как открывается и закрывается входная дверь. Муж ушел.

Я бросаюсь в его комнату. Мне нужно покопаться в его вещах, проверить, не оставил ли он включенным ноутбук, сделать хоть что-нибудь, лишь бы дать выход накопившемуся напряжению.

Но ноутбука в комнате нет. Что-то переменилось. Я не сразу понимаю, что произошло, оглядываюсь, а  потом на меня разом наваливается реальность – комната опустела, потому что в ней больше никто не живет.

Исчезли книги, вещи с полок маленького шкафа. Иван всегда был легким на подъем. Вот и теперь собрался и ушел. Все его имущество уместилось в паре старых  спортивных сумок, раньше стоявших между диванчиком и письменным столом.

Ушел.

Кидаюсь к окну.

Мне кажется, я смотрю фильм. Семью этажами ниже мой муж садится в машину, осторожно опускаясь на переднее место рядом с водителем. С кем он уезжает?! Та, другая, должно быть, нежно гладит его по колючей щеке, еще не вполне веря, что Иван ушел к ней. Ладно, пусть так; моя война еще не закончена. Я еще потреплю вам нервы, обещаю я влюбленным, не думайте, что вас ждет тихое счастье вдвоем. На войне, как на войне.

Мне вновь хочется заплакать, но я пересиливаю себя.

Не время раскисать. Мне нужно срочно позвонить маме и моей лучшей подруге Анечке и рассказать им, что я прогнала мужа.

Да, так и есть. Я победила, мне все-таки удалось одолеть любовь. Я осталась одна.

И когда чуть позже я завою в голос, осознав, что обрекла себя на одиночество, меня уже никто не услышит.