Эксклюзивный экскурс
Это предок мой на гнедом коне
Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.
Какой завораживающей силой привлекали меня эти строчки стихотворения Анны Гедымин сходу я ответить не мог. И только после неоднократных самопроизвольного характера повторений этого стихотворения меня осенило. В еврейской традиции, когда умирает близкий человек (родственник) скорбящие разрывают одежду от ворота до самого сердца. И если предок Анны Гедымин устремился «за криком своим, разорвавшим ворот», то где же находится тот, по ком он скорбил? И кто же он, в той исторически конкретной реальности? Единственный ответ – это сам предок Анны Гедымин, это он в порыве самопожертвования и предчувствия своей собственной смерти летел в гибельном порыве вслед за своим голосом, знаково разорвавшим ему ворот силою скорбного предзнаменования. И, когда я осознал внутреннюю пружину этого стихотворения, мне вспомнились строчки поэта Ильи Маратовича Кричевского, погибшего на баррикадах Москвы в августе 1991 года:
Бездушный конь перегрыз удила,
Всадник рассек себе горло,
Линией смерти рана легла
От уха – до горизонта.
Кстати, единственный поэтический сборник Ильи Кричевского был издан посмертно в 1992 году под названием «Красные бесы». И как же не упомянуть в связи с этим названием завершающие строки буддируемого нами стихотворения Анны Гедымин:
Так – о боже! – что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?..
Попутно следует заметить, что Илья Кричевский и Анна Гедымин поэты не только одного поколения, но и крушения известной тоталитарной системы. Парадигма мышления этой системы ничем, практически, не отличалась от буржуазной. И там и здесь мышление опиралось на логику третьего аристотелевского постулата: мы выбираем меж «да» и «нет» – третьего не дано. Именно отсюда следует жесткость диктата: кто не с нами, тот против нас. Интерес представляют в этом смысле и куда более древние постулаты – например: кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.
Илья Кричевский, в трагические дни крушения советской системы, будучи несколько старше Анны Гедымин, выбрал путь самопожертвования. Но Анна Гедымин, оказавшись моложе своего героического современника, вынуждена была войти в постсоветский период «более умеренно и мягче». Твердость позиции Анны Гедымин заключалась в том, что она не изменила своей духовной сущности – осталась преданной своему поэтическому призванию, хотя такая верность никаких материальных выгод ей не сулила. Но, при этом, внимательное изучение ее поэтических текстов говорит о последовательном с ее стороны отказе от картезианской парадигмы. Логика, наблюдаемая в ее произведениях (бессознательно выраженная) в корне иная. Рассмотрим на конкретных примерах, что это означает и как это понимать.
Чтобы сделать наши рассуждения более доступными, условимся часть текста, в котором поэт проводит идею первого своего отказа от чего либо («ни то») называть «корпус 1», второго своего отказа от чего либо («ни другое») – «корпус 2». И то, что она в итоге выбирает («третье») – «корпус 3».
Попытаемся окунуться в экзистенциальную сущность мышления Анны Гедмын, взяв в качестве отправной точки стихотворение «Жил-был попугай…»
Корпус1: Жил-был попугай
Большой попугай.
Говорящий, к несчастью, довольно редко.
Но однажды случайно открылась клетка,
И в чужие края улетел попугай.
Корпус 2: Жил-был воробей.
Смешной воробей.
Какой-то чудак заточил его в клетке.
Но упорхнул воробей и с ветки
Высмотрел в луже съедобных червей.
Корпус 3: Людям не спится.
Серы их лица.
Каждый надеется, что не забыт,
Что неожиданно в клетку влетит
Какая-нибудь сумасшедшая птица.
Если перевести это стихотворение на язык формальной логики, то оказывается, что люди, не очень-то скучают по попугаю, улетевшему из случайно открывшейся клетки (корпус1), не скучают они и по упорхнувшему из клетки воробью (корпус 2)… Людям, оказывается, важнее почти несбыточная надежда, что в клетку влетит сама, без усилий с их стороны, «сумасшедшая птица» (корпус 3). Именно эта надежда и держит на плаву. Был ли попугай («ни то»), был ли воробей («ни другое») не столь важно, поскольку этими «ни то, ни другое» могло быть что угодно. Куда важнее – надежда на свершение невозможного.
Логические вариации стихотворения «Жил-был воробей…» не являются случайными. По такой же системе отказа от категоричности «мы выбираем меж «да» и «нет» – третьего не дано» явлен антиаристотелевский подход и в стихотворении «А ночью над моим порогом…»
Корпус 1: А ночью над моим порогом
Свои вздымают паруса
Не посещаемые богом
Густого цвета небеса.
Корпус 2: Кому хватило бы терпенья!
Вновь, до зари за полчаса, –
Ни звезд, ни ангельского пенья,
Одни вороньи голоса!
Корпус 3: Зовут в обугленную стаю,
Сулят лихое колдовство…
За что – я, может быть, и знаю,
А вот не знаю – для чего…
И в этом стихотворении, как и в предыдущем «Жил-был воробей…», мы наблюдаем элементы нового, поствременного, мышления, тяготеющего к экзистенциальному отказу от жесткой системы выбора… В том числе и от къеркегоровского «или, или»… Ибо экзистенция этого философа исходила, в процессе разработки им философских положений, из генетических особенной, присущих самому Къеркегору. Но, если, говорить об Анне Гедымин, не только, как о поэте, но и как о мыслителе, то ее поэзия рисует картину «подвешенного» состояния автора – «ни то, ни другое». Но и в «третьем» нет выхода, что похоже на фатальное ожидание, куда более мудрое, чем действие. Ну как, в таком случае, не вспомнить бодлеровское стихотворение «Совы» в переводе Марка Гордона:
А если кто, покой забыв,
Помчится, опьяненный тенью,
Пусть кары ждет за свой порыв
У Анны Гедымин, стихотворение куда более субъективированнее бодлеровского.
В корпусе 1 говорится не вообще о каких-то небесах, не посещаемых Богом, а о тех, которые зависли над порогом Анны Гедымин. И эти небеса относятся к отрицаемому «ни то».
В корпусе 2 в этих небесах нет для поэта «ангельского пенья» – голоса только вороньи («ни другое»).
В корпусе 3 – неразрешимое третье: самое страшное – вороны зовут поэта в «обугленную стаю». И этот факт сопричастности, как чувство вины, в душе поэта присутствует неотъемлемо.
И для того, чтобы окончательно удостоверится в новой форме мышления, которая проявляется у Анны Гедымин в ее столкновении с жестокими реалиями нашей быстротекущей жизни, рассмотрим стихотворение «Сорная трава»:
Корпус 1: Пожнем плоды, сочтемся славою,
Падет злодея голова…
Но любит жизнь свою неправую
На поле сорная трава.
Корпус 2: И в ней запрятана душа,
Которой радостно и больно,
И страшно – чувствуя, дыша,
Злодейство совершать невольно.
Корпус 3: В траве кузнечики звенят,
Край поля ветерком измят…
Сил не хватает у нее
Прервать преступное житье.
Глянем на это стихотворение сквозь призму антиаристотелевской логики. С кем поэт полемизирует и что здесь означает сорная трава. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что к сорным травам Анна Гедымин причисляет себя и что противоположность этому является культивированный социум со всеми его надстройками и учреждениями. Здесь «ни то» для этого социума – та данность, в которой Анна Гедымин с точки всего культивированного, воспринимается наподобие «сорного», как и все прочие поэты, и нет в этом ничего удивительного – так было, так есть и так будет всегда.
В корпусе 2 Анна Гедымин заявляет, что у сорной травы имеется душа, и что поэт не может отказаться от своей «сорности» и что злодейство его принадлежности к «сорному» невольное. И такого рода «ни другое» культивированным социумом никоим образом приемлемым быть не может. И что же – в третьем (корпус 3)?.. Убить себя самого поэт не может, хотя это нередко и происходит, когда социум пытается дикорастущие травы превратить в хозяйственно прибыльные. Что до Анны Гедымин, то она честно признается, что у нее не хватает сил прервать свое дикорастущее житье.
Можно было бы, конечно, дополнительно к выявленному, порассуждать, например, почему Анна Гедымин в стихотворении про сорную траву допускает словосочетание «сочтемся славою» – и по Маяковскому, и одновременно с утаенной иронией, в которой «построенный в боях социализм» все еще продолжает присутствовать.
Но чем бы хотелось завершить этот эксклюзивный экскурс? – а тем именно, что творческая перекличка авторов не знает временных пределов. В письме Гюстава Флобера своей возлюбленной Луизе Коле, написанном чуть более 160 лет тому назад, имеется такое вкрапление: «К чему нужны сорные травы, — говорят добрые люди, — зачем они растут? Да сами по себе, черт возьми! А вы-то к чему плодитесь?»
Свидетельство о публикации №214091900417