Петенька. Хулиганский роман о любви. Часть третья

Часть Третья.

Победа

Поездка в Италию прошла как по маслу. Злобко беспокоилась, что ее английского будет недостаточно, но выяснилось, что и  молчаливый китаец Чжан, и кареглазый сицилиец Тони, равно как все прочие говорят на языке Шекспира по складам, и ничуть этого не стесняются. К тому же, с появлением сдобной Лены все кинулись помогать ей, кто чем мог.

Сам патер Джиджи благосклонно принял дарование из России, поручив несложное приготовление растворов и очистку белков. Елена Андреевна уже забыла, когда последний раз работала руками, но тут, на удивление, дело пошло. Оказалось, что все у нее прекрасно получается, что было приятно, а новые коллеги не могли на нее нарадоваться.

Это было неожиданно. Лена поймала себя на мысли, что ей здесь нравится, люди совсем другие, и для того, чтобы тебя ценили, не обязательно наушничать или спать с руководством. Необычное, даже пугающее открытие. И еще она ощутила, что ей хочется бесцельно бродить по улочкам старого города, а рано с утра ноги сами несут к подножью знаменитого собора, и в душе рождается нечто незнакомое, приятное и удивительное. Нет-нет, да и напрашивалась предательская идейка задержаться в Милане подольше, не спешить в Москву, благо состряпать благовидный предлог не представляло затруднения. Правда, путался под ногами доноситель Прохундос, но и его можно было успокоить, сославшись на трудности  задания.

Длинник, однако, не дремал и с завидным постоянством напоминал о себе телефонными звонками и факсами, где за каждым словом была угроза. И потом дома был Петенька, при мысли о котором тело Злобко наливалось теплой истомой.
Между тем, быстро освоившись, Лена наслаждалась непривычной веселой компанией, где ее моментально окрестили "Ла Белла Русса".

Никто и никогда не называл Злобко красавицей. Более того, Елена Андреевна не почитала себя за красотку, да и не пыталась ею быть. Мужчины тянулись к ней, чувствуя доступность, ощущая тонкий аромат разврата, исходящий от ее полных коленей, белых рук, презрительно вывернутых губ. Она не отказывала и со временем пришла к жестокому, но единственному решению: ничего и никогда не делать даром. Никакой любви, постель есть продолжение деловых отношений, универсальный инструмент, коим Бог даровал женщин, чтобы отомстить. За что? Да за все - за унижение, брань, сальные взгляды, хвастовство и пижонство, вонючие портки и покровительственные разговоры.

Жизнь Лены была борьбой, где в ход шли ложь и лицемерие, угодливость и предательство. Все складывалось отлично, ее черствая душа радовалась, когда удавалось нагадить или обойти противника. А врагами был весь мир, управляемый надменными, похотливыми мужиками, произносящими правильные, округлые слова, а на деле только и думающими, как залезть ей под юбку. Лена научилась преданно округлять бесстыдные глазищи, кивать и поддакивать, невзначай показывая глубокий вырез платья или  изнанку мимолетно раздвинутых коленей. Работало безотказно. Она  шла по жизни уверенно и умело.
Так было до Петеньки. Вдруг что-то сломалось. На смену привычному безразличию пришло нечто новое, неведомое и манящее.

Когда  Елена Андреевна думала о Петеньке, она чувствовала теплую волну, что ласково разливалась снизу вверх, ласкала соски грудей, ударяла в лицо, наполняя губы упругим жаром. Была ли это любовь? Возможно. Ранее Злобко не знала этого чувства, и вся ее хищная натура была сокрушена и испугана. Страсть эта была опасна, если не гибельна для ее плана.
Она пробовала отстраниться, старалась вызвать в себе неприязнь, вспоминая Петенькины недостатки, щегольство и самодовольство, но все тщетно. Перед глазами стояла безумная ночь накануне отъезда, и нежность захлестывала Лену, наполняя ее острым ощущением счастья. Непривычно. Страшно. Здорово. Отдать все и просто быть рядом.
Умом Лена понимала, что Гордон не примет и не одобрит кражи, но втайне надеялась, что при удачном исходе  сумеет привлечь Петеньку к себе, избавится от сволочи Длинника. Заживет.

Ла Белла Русса прижилась в лаборатории. Злобко наперебой приглашали на вечеринки, в кафе или загородные прогулки. Она не заставляла себя упрашивать, и, к вящему неудовольствию Прохундоса, раз за разом, повиливая бедрами, исчезала то в компании тучного флорентийца с нежным именем Ромео, то с порывистым уроженцем Катании Тони или китайцем Чжаном, каменевшим при виде открытых коленей Елены Андреевны.

Впрочем, она не позволяла лишнего, пугая сослуживцев КГБ. – Все видят, - Лена нарочито округляла влажные глазищи. – Вернусь домой – сошлют в Сибирь. – Ухажеры недоверчиво смеялись и косились на угрюмого Прохундоса, который всеми силами старался втереться в их компанию. Без всякого успеха. Ленины намеки сделали свое дело, и за доцентом твердо закрепилась репутация стукача. Его избегали. Оставалась надежда на чуткие уши, и приунывший Ахундов сел за учебники итальянского, днями пропадая в библиотеке, и не докучая Лене своим присутствием.

Злобко, тем временем, зорко следила за происходящим. Перед отъездом Длинник дал весьма подробные инструкции, что и где надлежало украсть. Необходимо было скопировать все известные разработки и расшифровки нового антигена. Однако, достаточно скоро Лена с изумлением узнала, что вожделенный белок – никакая не тайна, структура его более или менее известна всем сотрудникам, а главная проблема – до конца непонятая изменчивость. Именно над определением точной структуры и бился падре Джиджи, о чем он прямодушно рассказал Елене Андреевне. Дальнейшее не представляло трудности. Уже к концу месяца Злобко разжилась несколькими листками с последними результатами анализов. Часть из них была добыта, пока наивный Чжан, повинуясь ее томной просьбе, бегал за пиццей. Другие Лена, не мудрствуя, стащила со стола Пиранделлио, вернув скопированная записи, пока хозяин не обнаружил пропажи.

Но голова безмятежного гения явно была занята иными материями. Вскоре он интимно сообщил Лене, что готовит новую статью, где представит публике последние результаты своей “молекулярной охоты”. Злобко изобразила счастливое изумление, а Пиранделлио игриво ущипнул ее за ляжку. Елена Андреевна хихикнула и не отстранилась, понимая, что проделка сия невинна, ибо итальянец живет в мире, ей незнакомом и чуждом.

Время отъезда стремительно приближлось. В последние дни Елена Андреевна совершила забег по магазинам, разжившись кружевным бельем с вызывающим бантиком на попе. Покупка весьма условна скрывала ее прелести и была опробована на изнемогающем от страсти Тони, зазвавшим ее в гости накануне отъезда.

Оказавшись в маленькой, но уютной квартирке итальянца, с видом на крыши старого города, Лена быстро избавилась от одежды, чем привела возбужденного ловеласа в состояние трупного окоченения. Не веря своему счастью, добрый католик утратил любовный пыл, и, не скрывая слез, признался, что такое случилось впервые, и всему виной божественная красота Елены Андреевны. Та не стала разубеждать незадачливого вздыхателя, и после некоторых усилий вернула к жизни его унылую мужскую стать. В дальнейшем, pешительно взяв инициативу, Злобко потрудилась на славу, и в результате Тони разразился сатирическим оргазмом, оглашая окрестности бесноватыми воплями на неизвестном Злобко наречии.
Назавтра под недобрым взглядом Прохундоса Тони проводил Лену в аэропорт, до последней минуты пожирая ее преданными глазами.

Что-то шевельнулось в заскорузлой душе Елены Андреевны, какая-то искорка пробежала и приятный жар согрел лицо ее,  когда итальянец наградил ее жадным поцелуем. Она не отстранилась, на зло доценту, что мстительно улыбался, наблюдая их прощание. Но внутри был только Петенька, милый Петенька, а вчерашние кувыркания казались легкой игрой, невинной поблажкой зову плоти, что желала и рвалась к любимому.

- Ах, Петенька, что ты делаешь со мной, я стала чувствовать, и даже такая безделица, пустяковая интрижка, волнами расходится внутри, и малыш Тони кажется милым...а это плохо, опасно. Нельзя расслабляться, надо взять себя в руки, не терять голову. Иначе все прахом, слабаков бьют, а надо самой, все самой, показать всем, с кем связались, сволочи. Не-ет, шутки в стороны... ничего личного. Сначало дело, а как все сложится, любить будем по взрослому, до хруста и крика. Ах, Петенька, Петенька...

Так думала Злобко, и наконец, собрав сбивчивые мысли, решила по возвращении к Петеньке не спешить, и, сжав чувства, добить гниду Длинника, вырвать свое, а уж потом погуляем...


Ленимировы сомненья

Ленимир встретил Лену прохладно, будто и не было удачной кражи, а драгоценные листки не перекочевали в железный шкаф, спрятанный в секретной нише его кабинета. Впрочем, Лена, не будучи дурой, придержала главную страничку, добытую со стола патера Джиджи и явно содержавшую последние данные.Этот лакомый листочек изобиловал пометками и комментариями, сделанными размашистым почерком гения. Лена пыталась вникнуть в содержание, и, напрягая скудные познания, поняла, что перед ней недавняя, и видимо, последняя правка формулы уникального белка. Символы означали аминокислоты, сливавшиеся в замысловатые цепи, причудливо изгибаясь и ветвясь.

- Древо смерти - подумала Лена, и удивилась поэтическому образу, родившемуся в ее вполне прозаическом сознании. Мысленно возник Петенька, его рука c тонким, почти женским запястьем, почудился ласковый шепот, губы на мочке уха...
- Ах, проклятье, опять, -  и она гнала видение, вновь и вновь перебирая копии похищенных документов, разглядовая черно-белое  электронное фото, где страшный белок, точно горгона, раскинул щупальца в обреченной клетке. Лена смотрела на серую тень, сжатую грозными объятиями, как на безнадежо больного, одной ногой стоящего по ту сторону бытия.

Хитрюшка, внимательно изучив украденное, удовлетворенно хмыкнул и без лишних слов выпроводил Злобко вон, чем изрядно ее озадачил. Ей почудилось, что выполнив отведенную ей роль, она перестала интересовать академика. Это не входило в планы Лены. Ей хотелось разведать замыслы Хитрюшки, чтобы откусить повернее и побольше. Она была готова к жестоким радостям и тягостным встречам, но никак не к равнодушию.

В сущности, план Елены Андреевны был прост и безыскусен: передать Ленимиру наименее значимые материалы, поглядеть, как академик ими воспользуется, а потом предъявить условия – место не ниже замдиректорского, свой отдел, ну и понятно, удачный исход ближайших выборов в академию. Добытую информацию Злобко планировала выдавать не сразу, а частями, не спеша и с удовольствием до окончательного выполнения всех условий и выхода в печать совместных публикаций.
Существенная роль в замыслах Злобко отводилась Петеньке, которому опираясь на ворованные формулы надлежало синтезировать вожделенный антиген.

Сейчас Лена затаилась, ожидая удобного момента, чтобы прыгнуть и впиться в горло любимого руководителя. Но время шло, а Хитрюшка не проявлял к Злобко интереса, важно раскланивался в коридорах, обнажая в дежурной улыбке золотые зубы и глядя насквозь, будто Елена Андреевна была пустым местом.

Злобко нервничала, подмывало поделиться задуманным с Петенькой, но тот сначала куда-то запропастился, а позже Лена решила не спешить и получше продумать, как приманить ненаглядного любовника на науку и взять врасплох, подсунув настоящее открытие.

Прошло более месяца прежде чем Длинник призвал Злобко. Приняв вид доброжелательный и важный, он объявил, что  Елена Андреевна справилась с заданием и информация, ею добытая, послужит на благо отечественной науки. Продолжая в том же духе, академик переместился к окну кабинета, задумчиво вперив взор в серую дымку московских сумерек.
Лена слушала потупившись, ожидая, пока Хитрюшка закончит нести белиберду и перейдет к делу. Ей было невдомек, какие противоречия мучили Длинника. Казалось, дело обернулось наилучшим образом, ловко украденные бумаги лежали под замком, воровка Злобко вела себя как овечка, преданно заглядывала в глаза и терпеливо ждала высочайшей аудиенции. Но нутром, прожженной бессовестной душонкой Хитрюшка чувствовал засаду. Привычной к подлости и лести, он не испытывал доверия ни к ушлой любовнице, ни к ее страничкам, ни к доносам Прохундоса, который уверял, что Елена Андреевна продалась итальянцам и готова покинуть Родину. В качества доказательства приводился подслушанный разговор, где Злобко наперебой зазывали погостить подольше.  Далее доцент злорадно поведал, что Елена Андреевна вела аморальный образ жизни, имела беспорядочные половые связи практически со всеми сотрудниками лаборатории включая Пиранделлио, и, очевидно, сотрудничала с мафией, вступив в  интимные отношения с ее представителем Антонио Скилачи. На этом месте, Ленимир прервал доносителя, ощутив, что Прохундосом скорее движет злоба, чем стремление к истине. Кроме того, сексуальные похождения Злобко не слишком занимали академика.

- Захотела бы остаться – осталась; к чему было возвращаться, - рассуждал Хитрюшка, зная решительную натуру Елены Андреевны. – Ну коли приехала назад, значит не с пустыми руками. Только что девушка за это захочет? Как далеко заведет ее фантазия?

Так размышлял академик Длинник, решив потянуть время, понаблюдать, как порывистая Злобко вынесет пытку ожиданием. Вместе с тем, надо было спешить, а то не ровен час, Пиранделлио вылезет со своей формулой, и пиши пропало. Эта мысль жгла Ленимира, временами случались приступы паники. В эти моменты задница его поджималась, бурчало в животе, а во рту появлялся привкус уксуса.

Так в мыслях своих метался Хитрюшка, рассуждая о величии науки, прогрессе и неоценимом вкладе. Внезапно прервав поток красноречия, академик резко повернулся и, глянув на Злобко в упор, отрывисто произнес:
- Времени у нас мало, но спешить будем осторожно. Сразу вылезать нельзя – слишком подозрительно. Я написал Пиранделлио благодарственное письмо, где, между прочим, упомянул, что в работе над антигеном достигнут значительный прогресс. Так что, готовь статьи и это... – тут Длинник сделал паузу... – Объяви Гордону, пусть синтезирует. Не справится сам, привлечем Демина.

Лена старалась не показать ликования. Это была удача. Хитрюшка сам отдавал ей Петеньку, и, видимо, не подозревал интриги. Окончив наставления, академик увлек Злобко в комнату позади кабинета, где они предались почти забытому разврату. Это убедило Лену, что Длинник благоволит ей по-прежнему, кляузы Прохундоса не услышаны и пожар идет по плану.

Действовать надлежало немедленно. Не откладывая, Елена Андреевна набрала Петенькин номер. На работе его не было. Гордон оказался дома, и голос его звучал чужим. Злобко испугалась было, но на предложение о встрече Петенька отозвался с безропотной готовностью, и Лена бросилась в путь, теряясь в догадках, что могло так расстроить любимого.


Дневник деда Николая

Декабря дней 2, 6, 4 , 3, 9, 7, и далее 8, 10, 6, года 1908 от Р.Х.

Два дня идет снег. Мир оделся белым, деревья в саду согнулись под тяжестью наледи и стоят, точно плененные великаны, безнадежно опустив долу корявые руки.

Темнеет рано, гуляю с утра, старясь захватить побольше света. Солнце уже неделю как исчезло, небо обернуто белым клубящимся пологом, откуда неустанно сыпет ледяной горох. Порывы ветра бросают зябкие пригоршни  снега в лицо, норовят попасть за пазуху или под воротник.  Побродив немного, замерз, и памятуя твои наставления беречься простуды, позорно бежал домой. Возвращался через парк, где в тени аллей стоит дворец наш, рубленный из сосновых бревен, благословляя мужичков-строителей, спасающих нас от холода сурового севера.

Зимой в Продувном скука, соседи разъехались, день кончается с темнотой. Новомодное электричество неведомо в здешних краях, да и едва ли случиться в ближайшие годы дотащить провода от железной дороги в Петухах, где судя по слухам, недавно осветили станцию.  Вечера тягостны, не люблю работать при свечах, хотя многие и находят это романтичным, пеняя мне, что все русская классика написана при их мерцающем свете. Ну да я не литератор, и стараюсь побыстрее сделать эти записи до наступления ночи.

Вчера прибегала прислуга с письмом от Баскакова. Он тоже скучает и просится в гости, что меня весьма порадовало. Вот только не знаю, доберется ли сосед по такой погоде,  не повернет ли на полпути.

Дорогу замело вровень с полем, и местами не видно колеи, а лишь сугробы, и легко сбиться с пути. Тем не менее, велел истопить баню и заказал в деревне парной телятины. Матрена целый день колдовала у печи, извлекая из ее утробы румяные пироги и жаркое.

Исконный русский напиток, настоянный на калгане, мяте и березовых почках, заготовлен и избытке и загодя помещен на мороз. Так что я во всеоружии и готов к приему гостей.
Придумал я и кое-что особенное. Еще летом случилось мне познакомиться с окружным лесничим. Иван Максимович Елисеев оказался человеком образованным, что само по себе редкость в нашей глуши. Учился в Казанском Университете, но за участие в студенческих беспорядках был исключен. Быстро разочаровавшись в политике, перебрался во Владимир, где на железной дороге служил его дядюшка. Тот помог ему с устройством на службу, и с годами Иван Максимович возглавил волостное лесное хозяйство. Меня в нем привлекла прямота и нелюбовь к охоте.

Будучи по своему складу более созерцателем, чем вершителем, Елисеев часами мог рассказывать о целебных свойствах трав, устройстве деревьев и лесной жизни зверей. Он жадно выспрашивал о моих тропических путешествиях, и искренне горевал, что не был со мною в нетронутых чащах Америки и Азии, среди неведомых цветов и птиц.

Иван Максимович подарил мне удивительный рецепт водки, настоянной на свежем хрене. Напиток, согласно Елисеевской прописи, настаивался не более часа, после чего фильтровался и отправлялся на мороз.  Полученная водка хранила нежный, едва различимый, холодный аромат, выгодно отличавший «Елисеевку» от грубых настоев бурого цвета, на  версту разящих хреном, от которого слезились глаза и закладывало горло. С тех пор, по моему наущению, Матрена прятала в чулане тайный ларец, где вдалеке от охочей до выпивки прислуги, будто мудрость древняя, хранился запечатанный штоф «Елисеевки». Выпивать ее, согласно поучениям Ивана Максимовича, следовала не спеша, из предварительно охлажденных, запотевших ребристых рюмок, что были им подарены в один из визитов. Тягучая, слегка светящаяся влага замечательна шла под свежеиспеченную пшеничную булку с деревенским маслом и астраханской икрой, как впрочем и с ржаным ломтем и малосольным огурцом домашней закваски.

Позднее Иван Максимович усовершенствовал ритуал и убеждал меня, что наилучшей закуской под «Елисеевку» традиционно является горячий мясной пирожок, увенчанный ломтиком масла и ложечкой малосольной севрюжьей икры, где каждая икринка лежит отдельно и рассыпается по языку серой упругой ядрицей. По его словам, правильное сочетание водки, икры и мяса позволяет «дар волшебный обрести» и «тайник постичь».  Подвыпив, Елисеев выражался витиевато, но прямота его характера быстро брала вверх , и он щедро делился новой задумкой или рецептом, которых было великое множество.
Родственник лесничего промышлял в низовьях Волги, и исправно снабжал Елисеева икрой и прочими речными дарами, коими он одаривал и меня в обмен на рассказы о джунглях Гватемалы и розовых фламинго Туниса.

Со мной Иван Максимович общался уважительно и на «вы», не позволяя себе фамильярности даже будучи в изрядном подпитии. Периодически он наведывался с женой, печальной блондинкой с прекрасными синими глазами, которая все более мрачнела с каждой поглощенной им рюмочкой, и чувствовалось, что радость пития служит в их семье яблоком раздора.

Временами Елисеев надолго исчезал, и так же внезапно появлялся, привозя корзины удивительной снеди, запечатанный бутыли с неожиданными напитками и ларцы, покрытие резьбой или росписью местных умельцев. Со временем , мой дом наполнился этими примитивными и грубоватыми, но милыми народными игрушками, с которыми Иван Максимович связывал коммерческие виды, надеясь, верно, что мои знакомые и связи помогут ему в этом.  Увы, я менее всего торговец, и надеждам моего друга не суждено сбыться. Редкие гости скептически оглядывали  мою коллекцию, добытую, по выражению Елисеева, из самой народной гущи.

Много больше интереса вызывали винодельческие и кулинарные опыты Ивана Максимовича. Помимо уже упомянутой «Елисеевки», сюда следует отнести вино из черноплодной рябины, облепихи и одуванчиков, бесконечные варианты пьяной вишни и весенний салат, состоящий из сладких набухших почек неведомых мне растений. Впрочем, сам автор не отрицал, что нескольких стружек лука, а также огурцы и помидоры  делают его изобретение более съедобным.

Здесь записи прерываются. Продолжение на следующий день, девятого  декабря.

Неустрашимый Баскаков приехал затемно. Вроде и не далеко было, но по его признанию, проснулся нынче не рано, да и ехал не спеша. Возок дважды съезжал с дороги, а когда стало темнеть, кучеру почудился на опушке волк, и он стал ныть, требуя остановки в соседней деревне. Иван Федорович просьбе не внял, справедливо полагая, что кучера скорее влечет деревенский трактир, нежели пугает мифический хищник. Храбрость Ивана Федоровича укреплял шестизарядный кольт, с коим он не расставался со времен мужицких волнений пятого года. Так, понукаемый хозяевами и непогодой, незадачливый ямщик добрался до нас, когда метель улеглась, а снежный мир погрузился в волшебное мерцание ночи.

Баскаков прибыл не один, а с неопределенного возраста гостем, рыжеватым тщедушным мужчиной с неопрятной бородкой и редкими усишками. Одет приезжий был не по погоде, в куцую инженерную шинель и обтрепанную фуражку, и выглядел рядом с дородным, укутанным в бобровую шубу Иваном Федоровичем как нашкодивший ученик перед директором гимназии.

Баскаков славен на всю округу как либерал. Ходили слухи, что его увлечение марксизмом привело к неприятным объяснениям к полицмейстером, и что гостями его поместья периодически бывали разные темные личности. Недруги его клялись, что Иван Федорович прячет беглых каторжников, надеясь прибегнуть к их защите, случись опять мужицкий бунт. Надеюсь, дело до этого не дойдет, и не понадобятся ему ни кольт, ни  заступничество опальных революционеров.
Пригласив гостей внутрь, я немедля приказал накрыть на стол, и, не дожидаясь ужина, предложил согреться «Елисеевкой». Идея моя была встречена с воодушевлением, и вскоре мы, расположившись в изрядно натопленной гостиной, вступили в привычным русский разговор об устройстве мира, несовершенстве власти и особом пути нашей измордованной державы. Не сказать, что я большой любитель политических  склок и сплетен, но надо признать, что Баскаковский гость оказался совершенно необычным экземпляром, особенно на фоне сопливых нигилистов раннего школьного возраста, кои, по моим наблюдениям, весьма подвержены инфекции социализма.

Забавно, но мне везет в последнее время на гостей, озабоченных народным счастием. Вспомнить хотя бы господина Топорина. Надо признать, что Баскаковский приятель оказался много интереснее и умнее, а внешность его весьма обманчива. По потрепанной шинелькой обнаружилась личность, полная оригинальных, впрочем отчасти чудовищных идей.

Отогревшись и заметно порозовев, Владимир Владимирович Бельский, как звали моего нового знакомого, сочно захрустел огурцом, и продемонстрировал недюжинный аппетит, поглощая пироги с визигой и картошкой, не забывая потрясать наши провинциальные души событиями обеих столиц. Сразу же обнаружилось, что наш гость заядлый поборник народного счастья, хотя нарисованный им путь в прекрасное завтра, озадачил бы и самого ярого ниспровергателя основ.

Со слов Владимира Владимировича получалось, что бунт пятого года – это лишь проба сил, а главное конечно же впереди. Царизм обречен, дворянство будет растоптано и уничтожено, а трудовой народ, прибрав к рукам имущество и землю своих гонителей, построит новый чудный мир, полный добра и справедливости.

Похоже Баскаков уже слышал нашего гостя, и лишь посмеивался, когда Бельский не повышая голоса, мягко, если не вкрадчиво, втолковывал нам, будто несмышленышам, что лишь применения безжалостного («рафинированного», по его определению) насилия позволит быстро построить общества нового типа и никакой демократии, господа! Власть будет в руках специально отобранных представителей рабочих и крестьян, проверенных в истребительной войне против старого мира.

Тут не выдержав, я поинтересовался, нельзя ли обойтись без войны. Быть может, выделить устроителям царства добра кусок земли где-нибудь в Сибири и дать возможность поупражняться друг на друге. По результатам эксперимента можно было бы судить, стоит ли игра свеч, и так ли прекрасно новое общество, чтобы ради него начинать «истребительную войну». Очевидно, тут во мне заговорил ученый, привыкший с сомнением встречать любую гипотезу, не подвергнутую проверке. На минуту Владимир Владимирович задумался и замолчал. Очевидно моя сентенция застала его врасплох, и ответ на нее не был известен.

Воспользовавшись этим, велел подать десерты и дальнейшая беседа протекала за чаем с медовиком и тягучим Крымским хересом цвета глаз несравненной Эсфири, что подарила мне бутыль драгоценного напитка в благодарность за пустяковую услугу, оказанную ее отцу.  Будучи в Ялте в гостях у местного акцизного чина, я всего лишь замолвил словечко, упомянув ее почтенное семейство в числе первых виноделов края.

Но тут Владимир Владимирович оправился от моего, по его выражению, интеллигентского выпада, и продолжил повествование о грядущем и неминуемом счастье. Ответ Бельского меня не обидел, ибо никогда не желал быть в толпе, а роль интеллектуала подразумевала эгоистичное стремление быть вне любой стаи. Гость наш, напротив считал принадлежность к стаду (или, как он выразился, к классу) главным признаком человека, отвергая роль личности как таковую, считая индивидуальность вредным пережитком, подлежащим чему? – правильно, уничтожению.
 
- Вспомните, - настаивал Владимир Владимирович, - Господь, направляя евреев в землю обетованную наказал уничтожить жившие там народы. Ну чего проще! Послушались бы Господа, жили бы сейчас припеваючи, единственное племя во всей отданной им стране. Но нет, проявили преступное слюнтяйство, пожалели женщин с детками. И вот пожалуйте,  тысячи лет войн и евреи рассеяны, а потомки помилованных ими деток размножились и хозяйничают в Палестине, где по замыслу Божьему и духу их не должно было быть. Нет, господа, не надейтесь, пощады не будет. Нельзя отрезать половину раковой опухоли и надеяться на выздоровление. Пусть большинство погибнет, но оставшееся ядро, лучшие из лучших, создадут мир, свободный от рабства и угнетения.
Любопытно, как революционеры всех луев упорно возвращаются к идее насилия как универсальному инструменту решения любых проблем, будь то создания великорусского патриархального рая или уравнительного социализма. Мне почему то кажется, что в основе этого сходства лежит примитивный страх. Будущие правители просто боятся людей независимых и умных, могущих их высмеять или предложить кое-что получше и поживее просчитанной на арифмометре формулы нового (или старого) счастья. Вот и рождается суеверная боязнь, как бы слишком умные не намутили, не испортили чистую идею, так что уж лучше сразу убить, и желательно посвирепее и побольше, с детьми и родственниками. Да и стая (то бишь класс), глядя на такие расправы прикусит языки, а кто сохранит способность думать и вовсе прикинется глухонемым.  А тут уж и до рая  рукой подать.

Владимир Владимирович выслушал мои возражения молча, но по его выражению лица я понял, что меня прикончат первым. Да, воистину, не оскудевает земля Российская талантами, один другого краше. Куда ж от них деваться? А ну как действительно эти господа доберутся до власти? Уж лучше оказаться подальше от родных берегов, когда нашего брата интеллигента начнут вешать на крюки для мяса. Может податься в Америку? Там , вроде бы, пока не слышно о социализме. Хотя вот Бельский толкует о мировой социальной революции, но это уж шиш, куплю кольт, как у Баскакова, и спрячусь на ранчо в какой-нибудь Оклахоме, там вы меня не отыщете, господа марксисты.

Теперь об удивительном. Расспросил Владимира Владимировича о его происхождении, и представьте мое изумление, когда выяснилось, что он потомственный дворянин, а его батюшка проживает и ныне в поместье под Симбирском.
- Выходит, - не утерпел я, - что и вы, и ваши родители подлежат истреблению. – Бельский в ответ вальяжно улыбнулся, обнаружив ровные белоснежные зубы. Очевидно, ответ на мой вопрос был заранее известен, и не я  первый, кто пытался поймать его в столь нехитрый капкан.
– Революция отменит классы, - провозгласил он тоном университетского профессора. - А дальше трудовой народ решит, кто из прежних эксплуататоров поддается перевоспитанию и полезен новому строю, а кто нет. Сор будет выкинут за пределы жизни, а нужные представители старых классов могут быть использованы на благо народа. Новая жизнь не оставит места родственным чувствам, и если потребуется, я лично приведу в исполнение революционный приговор, будь то мой отец или брат.

- А ведь не врет, - мелькнула мысль. - У такого и правда рука не дрогнет, и никаких интеллигентских штучек, затвор на себя, залпом огонь. Прощайте, папаша, общество в вас не нуждается.

Во взгляде Владимира Владимировича мне почудилось нечто библейское, привиделся Авраам, выбирающий тесак для сына. С такой верой и напором вы весьма недалеки от власти, господа социалисты. А кровью Россию не напугаешь, она ее любит и зовет, требует в награду за веру и почитание. Интересно, как он толкует библию. А ведь многим понравится. Недоделали евреи, пожалели невинных, а мы доделаем, и пусть кровь рекой во имя счастья. Ради такого дела, можно и сына, и отца рубануть; вот Авраам не рубанул, а мы запросто...
- Красотизм, - загудел Баскаков, отмалчивавшийся целый вечер. – И как скоро, любезнейший, следует ожидать революции? - Иван Федорович постоянно изобретал новые слова и «красотизм» в его словаре обозначал идею оригинальную, и потому, интересную.

Бельский потупился и признался, что дату назвать не в состоянии, и хорошо бы случилась какая-нибудь общественная катастрофа, война, голод или эпидемия, а лучше бы все вместе, чтобы добить пошатнувшийся царизм, поднять одичалый народ на угнетателей.  Мы с Баскаковым переглянулись и дружно потянулись за водкой. Дальнейшая беседа была ничем не примечательна. Владимир Владимирович беспокоился о невесте, что лечилась на водах от непонятной женской болезни, чисто по-русски сетовал на безденежье и дороги, и казался нормальным, потраченным жизнью интеллектуалом, не могущим найти применения своим знаниям и амбициям.

Легли далеко за полночь. Я не спал и думал, что невеста Бельского, видимо, тоже не рабочего происхождения. А ну как придется и ее по горлу тесаком. Но бабы ведь несознательный народ. Вдруг не проникнется девушка идеей светлого завтра, будет выть, извиваться и норовить удрать с жертвенного камня. Это тебе не идейный Иаков, готовый смиренно принять Божественное железо.

Думайте, революционеры из дворян с университетскими дипломами. Крепко думайте, как от салонных бесед с примерами из Библии шагнуть в рафинированное зверство. Может статься, что захочется назад, в жарко натопленную социально чуждую гостиную, к водочке с икрой на белой булке и копченым окороком, да поздно будет. Нетрудно раззадорить палачей, мудрено остановить, ибо вкусивший крови русский народ станет чудищем, не ведающим преград.

Боже, Боже! Что творится с тобой, Россия. Топорины и бельские рвут тебя на куски, каждый тащит в свою сторону с криком «Мое! Я знаю как! Не мешайте! Зарублю, перевешаю! Остальным – счастье».

А наша ученая элита, властители дум хороши. Заигрывают с чернью, зовут мужиков к бунту, выдумали какую-то вину перед народом. Ведь доиграются, разбудят зверя, а уж он то порвет и друзей и врагов. И тогда вам, витии будущего, не спастись. Ваши кровавые туши и мое бледное интеллигентское тело будут висеть на соседних крюках.


Странности науки


Елена Андреевна застала Петеньку осунувшимся и грустным. Глаза его блуждали и избегали встречи, а мысли были далеко. Злобко пыталась было взять инициативу, но Гордон уклонился от ее ласк, что было необычно. Она почувствовала обиду и злость, слезы сами брызнули из глаз, и это вдруг растопило лед, он привлек Елену Андреевну к себе и овладел ею с пронзительной и отчаянной страстью, прежде ей неизвестной.
Злобко терялась в догадках, а от расспросов Петр Валентинович уклонился, лишь, когда все было кончено, и они  без сил лежали рядом, наградил ее горячим поцелуем и нежно прошептал слова благодарности в  соленое ушко.
 
Что же случилось с любимым, где причины его расстройства? Елена Андреевна не знала ответа, но природное женское чувство подсказывало, что пришла она к Петеньке вoвремя, когда он более всего в ней нуждался. Поэтому она не спешила делиться с ним научными планами и лишь невзначай упомянула про разговор с Длинником и новые перспективы, открывшиеся после италийской командировки. Гордон отнесся к новостям безучастно, что лишь укрепило Злобко во мнении не спешить с откровениями.

Петр Валентинович испытывал опустошение. Злобко явилась в нелепом сарафане, от которого, надо сказать, избавилась очень быстро, представ в кружевных прозрачных трусиках с дурацким бантом на заднице. Румяный круп Елены Андреевны хоть и смотрелся славно, но не произвел на него обычного возбуждающего действия, ибо мысли его были разбросаны, и душила жалость к себе. И тут неожиданно железная Лена обиделась и почти по-детски расплакалась, роняя крупные слезы, не в силах сдержать горькую гримаску, что сделало ее пухлое лицо с толстыми искривленными губами некрасивым и милым. В голову Гордону пришла простая мысль, что вот эта вздорная, нахальная и корыстная девка только что спасла ему жизнь. Не будь ее, лежать бы Петеньке, холодному и бездыханному, на шершавом парапете мостовой, а кругом выли бы сирены и суетились бы казенные сволочи с равнодушными и злыми мордами, сетуя, что вот еще один псих отрывает их от важных дел.

А ведь Злобко готовилась к встрече, и это цветастое платье, колом сидящее на ее вполне соблазнительной фигуре, и новое белье, и вызывающий бантик - ведь это все для него. Волна пронзительной нежности захлестнула Петеньку, и он набросился на Елену Андреевну, осушая ее слезы поцелуями.

Уже потом, лежа рядом, Лена с деланным равнодушием рассказала про встречу с академиком, про «значительный прогресс» и «любопытную находку»  в поиске антигена. Петеньку кольнула догадка, что теперь его услуги востребованы, и именно в этом, а вовсе не в искренней страсти, причина сегодняшнего появления Злобко. Но были сегодня и слезы обиды, и по-девчачьи искривленные пухлые губки, и Гордон, отбросив подозрения, прильнул к сдобным бедрам Елены Андреевны.

Назавтра Гордон сидел в кабинете Злобко. Перед ним были разложены бумаги, и все это было очень странно. Структура белка возникла неоткуда, месяцы, проведенные в Милане, не могли быть достаточными, чтобы вот так, с нуля, расшифровать формулу и выйти с практически готовой структурой.  Это выглядело подозрительно и неприятно.
Но дело было не только в том, что Петенька не верил в способность Злобко создать нечто подобное своими руками, и не в том, что «значительный прогресс» и «любопытная находка» не относились к лексикону Елены Андреевны, и скорее были ею подхвачены у Длинника. Сама формулы выглядела в высшей степени странно, сочетая несочетаемое. Кислотные и щелочные основания неуклюже переплетались, пространственная модель смотрелась рыхло и ненатурально.

- Чушь какая-то, - подумал Петенька и принялся расспрашивать, но Злобко по обыкновению уходила от ответов, с некоторым раздражением заметив, что, дескать, это Гордону надлежит воспроизвести структуру антигена и исследовать его свойства. При этом глаза Елены Андреевны делались непроницаемыми, и Петеньку одолевало сомнение, а был ли вчерашний вечер, и эта ли ледяная гранд-дама пылала в его объятиях, стонала и умоляла его не останавливаться, а продолжать, продолжать…

После некоторых колебаний, он решил обратиться к Демину. Гордон понимал, что сейчас он как некогда нуждается в научном и человеческом совете профессора.
Гордон застал профессора в превосходном настроении. Тот, насвистывая неизвестный мотив, раскладывал на столе страницы своей последней статьи. Намедни в кабинете Демина раздался телефонный звнок и английский голос с американским акцентом попросил к трубке профессора. Голос, принадлежавший доктору Стаубвассеру из университета Пенсильвании, предложил сотрудничество, и далее поведал, что  внимательно изучил труды Демина и полагается на рекомендацию Альтбергера, высоко оценившего труды профессора по разработке терапии рака. В лаборатории молекулярной генетики создается онкологическая группа, и почему бы доктору Демину ее не возглавить, продолжив исследования, начатые в России, но на принципиально ином уровне и в условиях прекрасно оборудованного университетского центра.

Демин такого предложения не ожидал и слегка растерялся, но, быстро взяв себя в руки, ответил решительным согласием. Голос из-за океана заметно обрадовался, заверив, что у профессора не возникнет ни материальных, ни визовых проблем при въезде в Соединенные Штаты. На этом разговор успешно завершился.

Таким образом, беззаботно улыбаясь, Демин поведал Петеньке о состоявшейся беседе. Гордон не мог в полной мере разделить его радость. Направляясь к профессору, он обдумывал, что делать со свалившейся на его голову умопомрачительной находкой, как объяснить свои сомнения, с какой стороны подступиться к необычной молекуле. Безучастно кивнув, он сообщил, что получил сложное задание и нуждаеся в совете. Демин посерьезнел и выслушал Петра Валентиновича очень внимательно. Затем взял принесенные Петенькой листки, и вооружившись очками, долго разглядывал формулы. По мере чтения, лучезарность исчезла из профессорского взора, лицо стало озабоченным. - Откуда это у вас, - строго спросил он. Гордон коротко объяснил. - Бред какой-то, - покомментировал Демин, - украли наверное, да сами не поняли что. И вновь, сдвинув брови, погрузился в раздумья.

Петенька между тем подошел к окну Деминского кабинета. Небо покрылось тучами, спрятав солнце. Косматые громады облаков грозили дождем, ветер шумел в водосточных трубах, гремел железом на крыше. Внизу во дворе крохотная старушка суетливо запахивала пальто на младенце, спеша увести его прочь. «Вот и мне надо бежать, мчаться прочь, - подумал Петенька, - начать все заново, жизнь, карьеру, науку... Все разбегаются от меня, Маша, Стелла, вот теперь и Демин. А я ни черта не делая, принимаю удары и шмыгаю носом как пойманный за руку несовершеннолетний карманник».
Гордон почувствовал острое чувство стыда, что явился к профессору с этими неприличными бумагами, Чего он ждет? Помощи, одобрения и поддержки? Вряд ли, Демин слишком далек от интриг и склок, слишком честен, чтобы оказаться причастным к обыденным академическим гадостям. Он обернулся к профессору. Тот сидел нахмуренный и недовольный, глядя в сторону.

Они помолчали, потом профессор, крепко взяв Петеньку за локоть, и будто обдумав что-то трудное, обрел привычный вид спокойной доброжелательности и сказал:
- Петр Валентинович, нам надо очень серьезно поговорить. Поневоле ли, или по собственной глупости вы впутываететсь в дурацкую историю, достойного выхода из которой может и не быть. Материалы, принесенные вами, имеют весьма сомнительное происхождение и скорее всего украдены. Молекулярная структура нереальна, синтезировать ее скорее всего не удасться. Да и природа вещества сомнительна, вы сами это прекрасно видите. При всем моем уважении к вам и академику, поймите, что честное имя в науке значит больше любых орденов и регалий.

Здесь профессор сделал перерыв, и отпустив локоть Петеньки, прошелся по кабинету. – Если не смогу я, они скорее всего придут к вам, - вставил Гордон. – Не думаю, что кто-то еще с этим справится.
 
– Даже и не думайте, - отмахнулся Демин, - я и пальцем не пошевелю. А вы, Петр Валентинович, не лезьте в это, говорил же я вам, держитесь подальше... Это же не наука, а пиратство какое-то... Идиоты, стащили, сами не знают что, а ты разбирайся... ну уж дудки... – И повернувшись к Петеньке Демин произнес со вздохом: - Я же вас понимаю, такая находка, руки чешутся разобраться, вникнуть, написать... но это,.. это же гнилая рыба...Прошу вас, Петр Валентинович, не марайтесь, вам это ни к чему. Займитесь чем-нибудь серьезным вместо вот этого, - он ткнул пальцем в Ленкины листки, - околонаучного рейдерства.

- А ведь он прав, - подумал Петенька, - настоящий ученый, умный, нормальный человек, желает мне добра. Дело явно нечисто, надо быть дураком, чтобы влезть в эти Длинниковские хитросплетения, тем более, если Демин советует не связываться. – И вслух произнес: - Когда вы планируете уезжать?

- Вся канитель с подготовкой документов и отъездом займет не менее полугода – ответствовал профессор. – Уверяю вас, совсем не легко вот так собраться и уехать. Но рано или поздно приходится выбирать между первоклассной наукой и вот этим барахтаньем между сомнительными находками и провинциальными победами. А здесь... в академию все равно не выберут, там нынче другие нравы, да нужно ли это, не уверен. Знаете ли, Петр Валентинович, у меня еще столько идей, столько желания реализоваться, подняться над всей этой борьбой волков с шакалами и создать, наконец, что-нибудь по-настоящему интересное.

Мы здорово отстали, в последние годы меня не покидает ощущение, будто я стою на перроне, глядя вслед уходящему поезду мировой науки. Все уехали, а мы остались и заняты , главным образом, выяснением, кто главнее, у кого дачка побольше и машина покруче. Омерзительно.

- Опять в точку, - поймал себя на мысли Петенька. – Мы слишком отстали, любая мало мальски пристойная работа выглядит чудом. Занимаюсь черти чем, разбираю дурацкие ребусы, а тут такой шанс. Но что сказать Лене? Как объяснить свое нежелание впутываться в ее темные делишки? А дойдет до Длинника, и вовсе погонят с работы.

Демин меж тем продолжал, будто угадывая его мысли: - ...И ничего не бойтесь, Петр Валентинович. Может быть и не надо прямо объявлять Елене Андреевне, что вы не занимаетесь скупкой и реализацией краденого, так скажите ей, что струтура сложная и воссоздание ее проблематично.

- И правда смешно. Чушь какая-то, что со мной. Ах да, Маша, что делать с Машей? Но ведь она все равно уезжает с Марком. Ее не будет. Потеряю ее...Черт, тряпка, надо решиться на что-нибудь в конце концов.

- Думайте, как быть дальше, чем заняться. Что же касается семьи, друзей - Демин пытливо посмотрел на Петеньку, - конечно, это не просто, но уверяю вас, преодолимо. Как и все на свете, требует времени и труда, иногда длинною в жизнь; но в итоге вы создаете свой неповторимый мир, а это, верно, и есть счастье.
- Он знает все, - изумился Петенька,  - про Машу и Марка, и наверняка про мои похождения со Злобко.

Демин замолчал, но видно было, что у него есть еще многое, что он мог бы рассказать Петеньке. Вместо это, сухо откашлившись, с необычной сердечностью профессор произнес: - Петр Валентинович, вы молоды, а кругом столько соблазнов. Я не хочу лезть в вашу жизнь, но рано или поздно вам надо на что-то  решиться. Определитесь, где вы, хотите ли вы создать нечто стоящее, а это вам вполне по силам, или посвятить лучшие годы амурным похождениям. И кстати о Маше: я думаю, она вас очень любит, и ваш разрыв лишь обратная сторона этого чувства. Поговорите с ней прямо, и,  может статься, все образуется.

- Мы расстались, - чужим голосом сказал Петенька. – Она уезжает в Европу с другим человеком. – Сказал и удивился, что все это про его, Петенькину, жизнь, и эта неудача, позор и ужас мог произойти с ним, всегда и во всем счастливым и успешным, особенно если дело касалось любовных приключений. Что-то он упустил, думал, что все знает, а оказался самонадеянным дураком,.. как последний кретин, не заметил главного и упустил...

- Ах вот оно что, - погрустнел Демин, - теперь понятно, а то вы бродите, как тень отца Гамлета. Ну ничего, в жизни всякое бывает, как знать, чем это обернется со временем.
Профессор помолчал и взруг взорвался: – Ну все равно это же не повод, поймите, Петр Валентинович, не повод, чтобы вот так бросаться вниз головой неивестно во что. Вернее, слишком хорошо известно...И потом, не мне указывать, ваше дело молодое, и делайте с этой ****ью, что заблагорассудится, но умоляю, не путайтесь с ее вороватой наукой...

Профессор Демин ни в жизни, ни в быту не пользовался русскими народными выражениями. Его характеристика Елены Андреевны и ее методов свидетельствовала о крайнем волнении и искреннем желании уберечь Петра Валентиновича от неприятностей. Гордон уважал профессора, признавая в нем человека умного и прозорливого. Последний драматический выпад Демина убедил Петеньку: он не будет синтезировать антиген и найдет способ объяснить это Злобко. Что же до Маши, ему надо крепко подумать, собрать свои чувства и понять, как жить дальше.

Разговаривать со Злобко не хотелось, Петенька как мог откладывал тягостную беседу. Теперь они с Леной поменялись ролями:  раньше Гордон преследовал ее расспросами, пытался понять суть предстоящей работы, а Лена ускользала от него, отделываясь общими словами. Сейчас Петенька прятался от Злобко за текущими канителями, переносил сложный разговор сколько мог под пустячными предлогами. Елена Андреевна нервничала, обижалась, и однажды он понял, что далее так невозможно, необходимо сейчас же объясниться и расставить точки над i.

Для разговора Петенька пригласил Лену в недавно открытый модный ресторан в Столешниках. Злобко обрадовалась, приоделась, видимо не подозревая, что за бомбу ей заготовил любимый.

Увы, все пошло не так. На встречу Лена опоздала, Гордон нервничал, злился, и когда она наконец появилась, выложил ей все начистоту, без всяких предисловий и дипломатических уверток.

В душе он надеялся переубедить Злобко, уговорить ее не участвовать в постыдном представлении, затеянным Длинником, объяснить, что результат будет плачевен при всех исходах, вне зависимости, создадут они или нет этот несчастный антиген. – Никто за это не возметься, - убеждал он Елену Андреевну, - Это тупик, дохлая лошадь. Белок в этом виде невоспроизводим, не знаю, кто тебе подсунул эту куклу, но это просто глупо. – В доказательство он потряс принесенными копиями добытых Леной документов, пытаясь объяснить ей, что такое строение невозможно, нестабильно, да и просто не случается в живой природе. Это какая-то глупость, ошибка.
Все тщетно, пафос его не был услышан. Глаза Елены Андреевны налились ледяным железом, поджав губы и прогнав официанта, пытавшегося принять заказ, она не сдерживая слез посетовала на Петенькин эгоизм и трусость. Гордон пытался ее утихомирить, доказывая, что принятое им решение пойдет Лене на пользу, сохранит ее доброе имя и репутацию. Услышав про репутацию, Злобко окончательно рассвирепела, и громко послала любимого матом, вызвав переполох в заведении. Появился хозяин, попытавшийся привести разбушевавшуюся гостью к порядку. Да не тут-то было.

Швырнув на стол бесполезные листочки и опрокинув содержимое модной сумочки, привезенной из проклятого Милана, Елена Андреевна, не сдерживаясь, принялась клясть Петеньку последними словами, обзывая его и слюнявой сволочью, и завистливым импотентом, и прочими эпитетами, которые были обидны и несправедливы. Гордон, не ожидавший такого поворота, опешил, и пришел в себя, лишь когда Злобко отвесила ему солидную затрещину. Внезапно взгляд его упал на стол, где среди рассыпашейся дребедени обнаружилось солидных размеров зеркало, выпавшее из пудреницы Елены Андреевны. В случайно упавшем стекле отразились украденные Злобко листочки, при взляде на которые Петенька остолбенел.
Отраженная в зеркальце формула предстала стройной и логичной, как ей и должно было быть. – Боже мой, - мельнуло у него в голове, - Ай да Пиранделлио, он же просто перевернул структуру перед зеркалом, переписал ее справа налево и подсунул Ленке. А она, дура, схватила, не соображая, что сперла. Вот так Пиранделлио, и правда гений. Это же ловушка для дураков, надо же и я чуть не вляпался.

Все эти мысли молнией пронеслись в Петенькиной голове, когда он вскочил, уворачиваясь от крепких кулачков Елены Андреевны. Лицо его просияло, что совершенно не соответствовало моменту, и изрядно озадачило нападавшую. Злобко сдала назад, и весьма вовремя плюхнулась в кресло, ибо секунду спустя, в дверях появился хозяин с двумя милиционерами.

Тут уж Гордон бросился навстречу вошедшим и, рассыпаясь в извинениях, сообщил, что у дамы сегодня был ужасный день, что послужило причиной  нервного срыва, и ему так неловко и стыдно, но вы видите, она уже успокоилась, и вот, кстати деньги за нанесенный ущерб и оплата заказа. Хозяин, обрадованный возможности избавиться от сумасшедшей парочки, не чинил им препятствий, и Петенька быстро ретировался, увлекая за собой притихшую Елену Андреевну.

Дурацкая улыбка сияла на Петенкином лице, когда, обнимая Злобко за попу, они выскочили на улицу. Здесь Елена Андреевна  окончательно овладела собой, моментально поправила прическу и сбросила Петенькину руку, прорычав лишь: - Что лыбишься, сволочь. – Получилось сердито, но не очень. Любопытство превозобладало над бешенством, и Лена жаждала объяснений.

В первые же секунды своего озарения Петенька осознал, что ни под каким видом, ни в коем случае, он не должен делиться находкой со Злобко. Теперь предстояло найти правдоподобное объяснение, которое бы успокоило подозрительность Елены Андреевны. – Да так, одна идейка пришла в голову, -широко улыбнувшись, промурлыкал Гордон. – А что мне будет, если я все таки возмусь за это дело?

Тут пришла учередь удивляться Елене Андреевне. Произошедшая с любимым перемена ее заинтриговала и озадачила. Нет, это был не ее бессребреник Петенька, а какой-то другой мужик, незнакомый и коварный,  замышлявший что-то важное, ей неведомое, и потому совершенно необходимое. Нужно было выведать и завладеть. – Лабораторию получишь, - повинуясь привычке торговаться, без запинки обещала Злобко.
- Ну в-о-о-о-т, - развязно протянул Петенька. – Далась мне твоя лаборатория. Так что-же взамен? - И он масляно посмотрел Елене Андреевне пониже пупка. –Ну хочешь, ребенка тебе рожу, - неожиданно брякнула Злобко, и вдруг расхохоталась. Смех ее передался Гордону, и так они стояли и хохотали, как безумные, отпугивая случайных прохожих.
Для Петеньки все это было чистой импровизацией. У него не было плана, не было даже общей идеи, как выпутываться из этой дурацкой истории. Но он твердо знал, что завтра же обсудит находку с Деминым, попросит совета, как ему быть, и как отмотаться от постылого поручения. А еще было бешеное, всепоглощающее любопытство, желание хоть одним глазком увидеть, хотя бы подсмотреть издалека, что получится, если его догадка оказалась верной.

Но сегодня все это было не нужно. Сложные разговоры и интриги откладывались на потом. Сейчас Петенька и Елена Андреевна прилетели к нему домой, где предались ужасающему, восхитительному, неудержимому разврату. Злобко не без основание полагала, что любимый изменил свое решение и согласен помочь под влиянием ее женских чар, и старалась доказать Петеньке, что не зря он согласился, что есть нечто такое в ее милых хитростях и умениях, что ему и не снилось. Гордон же принял вызов Елены Андреевны и набросился на нее ненасытно и грязно. Они по очереди трудились друг над другом, и верно эта ночь была лучшей за время их знакомства.
Ее страсть почти загасила волчий тревожный огонек, что тлел внутри и не давал покоя. Что он  увидел, почему внезапно поменялся? Злобко томилась в догадках - Точно не потому, что я дала ему по морде. И к чему эта жеманное «а что взамен?» Ранее Петенька в корыстолюбии замечен не был и любил ее беззаветно и честно. Это она выторговывала у Длинника карьеру, поездки, благосклонность.

Но смутные тревоги отступали перед напором Петра  Валентиновича, а был он сегодня в ударе. Елена Андреевна кричала в припадке вожделения, жаркие судороги уносили прочь ее волнения, она представляла себя плывущей посреди океана, где теплые, как парное молоко, волны подбрасывали ее в синь небес, и она парила среди кудлатых туч. Ах любовь, сколь разных людей ты сводишь воедино.

Утром следующего дня Петенька предстал перед Деминым в ожиданьи совета и  приговора. Профессор внимательно выслушал его рассказ, оценивающе поглядел на расквашенную губу и круги под глазами, и усмехнувшись, произнес: - Как я вижу, научные открытия даются вам нелегко. –  Гордон смутился и спрятал улыбку. Любовные бесы, накликанные Еленой Андреевной еще не оставили его, и баталии бурной ночи живыми картинами стояли перед глазами.

– Ну, впрочем, к делу, - продолжил Демин. – Не могу с вами не согласиться, что открывать суть вашей догадки нельзя ни  уважаемому академику, ни вашей, - тут профессор ехидно поглядел на Петеньку, - темпераментной начальнице.  Это поставит вас в трудное положение. Впрочем, ваша догадка изумительна, - и вновь погладев на покрасневшего от удовольствия Гордона, добавил, - надеюсь, что вам не придет в голову проверить ее на деле. – Петенька замахал руками, но Демин его остановил успокоительным жестом. – Бросьте, Петр Валентинович, я в вас нисколько не сомневаюсь.  Жаль, конечно, на редкость красивая и логичная конструкция. Впрочем, наверняка Пиранделлио добавил в формулу пару ловушек, поменял местами какие-нибудь основания или сульфидные цепи, на случай, если кто-нибудь головастый, но не такой принципиальный, как вы, разгадает его фокус с зеркалом. 
- Что же мне делать? – по детски потерянно спросил Петенька. В голове его царил сумбур, безумная ночь парила перед глазами, не давая сосредоточиться. – А ничего, - спокойно рассудил Демин. – Ничего и не делайте. Время работает на вас, Петр Валентинович. Академику нужен срочный результат, ну а вы не спешите. Напирайте на сложность работы, запутанность формулы. Только прошу вас, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, не ставьте своей подписи и не участвуйте в публикациях на эту тему. Да Длинник скорее всего и не предложит, захочет заграбастать все сам. Думаю он и Елену Андреевну выбросит из дела.
 – Боюсь, что долго это не продлится, - уныло заметил Петенька, - сколько можно валять дурака. - Постарайтесь продержаться хотя бы полгода, - успокоил его Демин. – А там что-нибудь придумаем. Есть у меня одна идейка. Ну об этом в другой раз. Кстати, вы первый, кому я хочу сообщить. Я больше не работаю в институте, указ об увольнение выйдет завтра.

Петенька замер потрясенный, и отвечая на его взволнованные вопросы, профессор сообщил, что на днях разговаривал с Ленимиром Ивановичем, и сообщил ему о приглашении в Америку. Академик, по выражению Демина, весьма осерчал, не разрешил профессору доработать несколько месяцев и потребовал немедленно написать заявление об уходе, что и было исполнено прямо в директорском кабинете. Рассказывая это, Демин вид имел веселый и молодцеватый, и никак не походил на несчастного изгнанника. – Да и черт с ним, - в сердцах произнес он. – Созвонился с однокашниками из университета, они с радостью примут меня на временную ставку, буду студентов учить. – И поглядев на Петра Валентиновича, добавил: - Держитесь тут, и главное не впутайтесь в какую-нибудь скверную историю. Потом, поглядев на Петеньку в упор и впервые за время их знакомства перейдя на «ты», профессор спросил напрямик, готов ли Гордон ехать вслед за ним в Новый свет. - Не могу ничего обещать наверняка, - добавил Демин, - но мне обещали ставки при формировании группы.

Предложение застало Петеньку врасплох. Ему показалось, что в сером тоннеле его беспросветной жизни открылась маленькая солнечная дверь, а за ней новый мир, новые рубежи и свершения. У него перехватило дыхание, но уже через миг словно из темноты вышли и обступили Петеньку Лена, Маша и Марк, замаячили необъяснимо откуда взявшийся антиген и отливающая золотом улыбка Длинника.
 
Мотнув головой и отгоняя навязчивые видения, он признался Демину, что и мечтать не мог, что ошарашен, это просто здорово, если только получится, ему надо поговорить с родителями и потом Маша... – А вы возмите ее с собой, - просто ответил Демин. – Глядишь, и никакая Европа ей не пригодится.




Дневник деда Николая

Декабря  дней 2, 5 и 6, далее 3 и 2, и позднее опять 3, а также 3 и 4, и вновь записи 3, 5 дней года 1908 от Р.Х.

Моя дорогая, все мысли о тебе. Сегодня проснулся мокрый от страха и с ужасным сном в голове, и, проснувшись, испугался, все ли с тобой в порядке, здорова ли, помнишь ли меня, добровольного узника Продувного. Не знаю, прав ли был я, уехав в предверии нового года и Рождества, но ведь ты знаешь, что я не переношу семейных сборищ, этих бесконечных расспросов о царе, путешествиях, туземцах, и в особенности, обнаженных туземках. Так что, малодушно бежав, я оставил тебя отдуваться и отражать любознательность наших тетушек и племянниц.
 
Я здесь скучаю, все разъехались в предверии праздников, набеги друзей редки, а моя врожденная лень предупреждает от визитов к соседям. Набираюсь сил в коротких прогулках. Почтительный Федор расчистил от снега тропинку до большака, там и хожу по старой Апраксиной дороге, мощеной как шахматная доска белыми булыжниками да черным базальтом, попирая вокруг каменьев плотный строй.

Я упомянул давеча увиденный кошмар, что случился после отъезда упомянутого мной господина Бельского. Обычно я не помню сновидений, но тут удивительным образом оно застряло у меня в голове и не желает уйти прочь.

Заснул я рано, ибо от безделья повадился ложиться до десяти вечера. Приснилось мне , будто на дворе осень и я гуляю в роще около Туйково, а выйдя из нее у заброшенной часовни, увидел моего давешнего гостя Бельского.

Владимир Владимирович был одет по дорожному в плащ и сапоги, а его плешь почему-то прикрывала моя широкополая африканская шляпа. Я удивился, откуда она у него взялась, кольнуло, уж не стащил ли он ее с при отъезде. Тем временем Бельский поманил меня за собой. Я повиновался, и он прытко бросился к деревне, а я мчался за ним, удивляясь своей невозможной быстроте. В три скачка мы достигли околицы и оказались на просторной террасе дощатого неопрятного дома, крашеного полинявшим суриком.

Здесь мне представилась удивительная картина. На террасе восседала необычная компания. В центре на худом плетеном кресле помещался мелкий рыжеволосый кавказец с внушительным носом и усами на совершенно уголовной роже. Рядом с ним на исписанном иероглифами деревянном ящике примостился жирный карлик с неопрятной веснущатой лысиной и сладострастными губами. Напротив этой парочки за грубым крестьянским столом сидел угрюмый узкоплечий немец с отекшим гипсовым лицом и стеклянными глазами на выкате. Его отличала безукоризненная  гимнастерка и белоснежные манжеты. Темные волосы падали на крупный, будто вырубленный из куска мрамора, чувствительный лоб. Не знаю, почему я сразу угадал в нем немца, может быть из-за его соседа-очкарика, такого же бледного, прилизанного, с тщательно выбритыми синими щеками; ну, в обшем, отъявленного немца.

Сбоку от стола примостилась экзотическая парочка азиатов, один толстый, вальяжный, в застегнутом под горло синем френче, с широким и наглым калмыцким лицом. Его глазки масляно сверкали на коренастого коротконогого соседа с зачесанными назад угольными волосами, выпуклым сытым животиком и коротким приплюснутым носом на круглом, как сковородка, лице.

При появлении Бельского странная компания оживилась, большинство демонстрируя явное уважение, приподнялось со стульев.  Лишь мрачные немцы не привстали, а синхронно кивнули в знак приветствия. При этом лицо синещекого господина блеснуло очками и обозначило улыбочку, обнаружившую отбеленные до блеска мелкие клычки.

- Ну вот, товарищи, - по свойски объявил Бельский. – Я вам интеллигента привел. -  Враз компания загомонила, а я от неожиданности плюхнулся на очутившийся рядом трехногий табурет.
- Эй, Эдик, - прогнусавил рыжеусый, сморщив изрытое лицо в подобии усмешки, - Расскажи, что ты думаешь об интеллигентах. - Пучеглазый немец, который видимо и являлся Эдиком, вздрогнул и его мраморный лоб исказился. Компашка дружно зашлась в хохоте, более других старался красногубый гном, ржавший открытой, утыканной кривыми зубами пастью.
Эдик встал и гогот стих. В фигуре немца обнаружилось глумливое несоотвествие тщедушной груди и внушительного зада. Мелкий азиат захихикал было, но тот, что покрупнее, двинул его локтем в бок, он пискнул и затих.

- Интеллигенция, - начал Эдик, и его звучный отрывистый рык выдал новое несоответствие с рахитичной грудной клеткой. – Очередная еврейская выдумка. Группка завравшихся жидов, объявивших себя мессиями. Наша задача искоренить эту гниль, выжечь еврейскую опухоль из тела белой расы.

- Эдик, перестань, - сморщился Бельский. – Интеллигенция пригодится для идеологической поддержки революции. – Ну да, - неожиданно согласился Эдик, - Те, кто готов стать под знамена движения и незапятнан связями с жидами и жидовствующими... Остальных поручим Гене. – И он милостиво кивнул клыкастому. Тот оживился, заворчал и победно блеснул очками.

- Жиды пригодятся, - вкрадчиво прошипел рыжий. – Кто еще договорится с Англией и Америкой. – При этих словах маленький азиат  встрепенулся и подпрыгнув на месте неожиданно звонко завопил: - Смерть Америке, смерть империи!
 Эдик удовлетворенно хмыкнул. – Империи падут к нашим ногам, короли и президенты будут лизать сапоги моих солдат и маршировать по приказу фельдфебеля.  А ты, Ося, не прав, - обратился он к рыжему. - Племя предателей не может быть полезным. Жиды сдадут тебя англичанам.
- Дайте винтовок, пришлите патронов, пулеметов, - голосил азиат, - Патронов, Америке смерть!
– Ну а что до Америки, - не смущаясь его воплями продолжал Эдик, - ее народ осознает величие национальной революции и никогда не выступит против собственной расы.

Рыжий Ося при этих словах насупился, его глаза налились оранжевой злостью. – Ну-ка уйми его, Дуня, - лаского и грозно велел он толстяку-азиату. – Слушаюсь, папа, - проcипел Дуня и вновь пнул своего соседа локтем так, что тот моментально заткнулся.
- Главное, - веско молвил Ося, - Чтобы интеллигенты служили народу, и неукоснительно выполняли волю трудящихся. Так победим.
– Верно, - радостно заорал толстый карлик, вскочив с ящика. - Так победим.

Эдик недобро хмыкнул, его лицо вновь сделалось гипсовой маской. Азиаты дружно закивали, Дуня откинул волосы со лба, его восковые щеки исказились в улыбке. – Верно, папа, так победим.

- Хорошие ребята, - наклонился ко мне Бельский. – Есть конечно некоторые идеологические разногласия, но это преодолимо. – И обратившись ко всей ораве, радостно крикнул: - Верной дорогой идете, товарищи. Давайте споем.
Вся шайка затянула странную песню. Возможно они пели на одну мелодию, но верно каждый на своем языке и разными словами. Лишь лукавый Ося не пел, а хитро щерил желтые в цвет глаз зубы, да помахивал мелкой костлявой ручкой в такт синхронно разевающим рты Эдику и Гене. – Лаврик, - вдруг внятно велел он карлику, - приглядывай за евреями и умниками.

Послушный карлик осклабился  и, вооружившись круглыми, как у Гены, очками, стал записывать что-то в красную книжку. Из под его длинного сюртука вылезла нога, обутая в открытую сандалию, сквозь тесемки которой во все стороны лезли огромные медвежьи когти.
- Долой угнетателей, - вдруг взревел Владимир Владимирович. – Долой Англию и Америку.
– Дайте винтовок, патронов, пришлите пушки! - Вновь режущим фальцетом заголосил круглолицый крикун. – Снарядов, патронов!
- Товарищи, - орал Бельский. – Победа придет, пожар революции близок... Винтовок! – верещал полоумный азиат. – Старый мир обречен, зальем его кровью... – не унимался Бельский. - Пулеметов! - Pвал воздух нестерпимый визг.

Крики стали невыносимыми, мне показалось, что еще немного и моя голова взорвется. – Стойте, - пытался крикнуть я. - Замолчите – Но вместо крика осилил лишь беззвучный шепот.
- Он против, - вдруг заметил Лаврик. – Интеллигент против. – Нехорошо, - оскалился Ося, а лицо Гены преобразилось радостной гримаской. – Патронов, винтовок! – вопил маленький псих.

- Я же предупреждал, - злобно ощетинился Бельский, - Истребим всех, интеллигентишко сраный. – Его жидкая бороденка  встала дыбом, лицо поплыло и внезапно превратилось в рожу Оси. – Против народа прешь, гнида, - хрипел тот сквозь гнилые зубы. – В пыль сотрем, ****ь.
- Прочь, сволочи, - беззвучно прошептал я, грохнулся с табурета и проснулся. Обнаружил, что лежу на полу в доброй сажени от кровати. Видно во сне свалился, оттого и проснулся.

Ужасный сон, с той ночи чувство беды не покидает меня. Что за бесов видел я? Кто эти страшные рожи? Kакой несчастной страной они собрались править? Что за ужас скрыт от нас теченьем лет. Не может быть, чтобы это случилось в России. Спаси нас Боже.

Случайно взгляд упал на портрет Государя, подаренный мне в Царском. Ты знаешь, только ленивый не прошелся в адрес Николая Адександровича. Он де неумен, нерешителен, обидчив, не способен к управлению державой. Но Боже мой, какое у него интеллигентное, спокойное лицо. И эти мерзкие разбойничьи хари.

Вечером затопил сам нашу древнюю печку, думал о моих предках, об испытаниях, падших на их головы и о себе, грешнике. Представил, что однажды выйду я из нашего деревенского дворца, и в этот миг увижу над ним огонь, а под ним гранит всех моих грехов и заблуждений. И будто черный занавес вокруг усадьбы нашей сомкнулся, не достать рукой ни калитки, ни дотянуться до кустов малины. И суждено мне провести здесь остаток лет.
Спаси нас Господь Всеблагой и Милосердный.


Объяснение

На дворе воцарилась весна. В конце марта Стелла и Волкович объявили о намерении пожениться. Планировалось скромное торжество для немногих друзей. Стелла в последние недели как-то изменилась, поблекла и засутулилась. Ее победное,  полное красоты лицо наполнилось грустью, а аквамариновые глаза будто смотрели внутрь себя или куда-то вдаль. Казалось, что мысли Стеллы витают далеко, и нет ей никакого дела  ни до грядущей свадьбы, ни до румяного похорошевшего Волковича.

Присмотревшись, Петенька понял, что Стелла беременна. Ее руки, лицо и плечи наливались новой грацией. Очаровательная дева превращалась в роскошную львицу. Глядя на счастливого психиатра, Петенька загрустил. Его опять стали мучить демоны прошлого, вновь возник лукавый бес, нашептывая ему гадости.

С Леной после памятной встречи он общался редко и без удовольствия. Что-то сломалось в их отношениях, будто та дикая ночь выжгла всю страсть. А может быть Петр Валентинович просто не находил сил лгать Злобко, обещать то, чего делать вовсе не собирался. Нельзя сказать, что он испытывал чувство вины, ибо считал свою ложь благом и для себя и для Елены Андреевны. Тем не менее, что-то случилось, что-то потерялось и выпало из их беспощадного, дикого и развратного романа.

Странным образом Злобко не донимала Гордона расспросами, выглядела недовольной и занятой, или действительно была занята и недовольна. В интситуте пополз слушок о ее разладе с Длинником, сплетничали и о них с Петенькой, называя в этом причину недовольства академика. Так или иначе, встречались Лена и Гордон урывками, она выглядела усталой и вялой, а Петенька отрабатывал любовную повинность скорее по необходимости, чем от души.

С Машей он не виделся. От Волковича до него доходили слухи, что сборы идут полным ходом, Марк готовится к отъезду, собирает документы и пакует чемоданы. Петеньку эти новости резали по живому, он чувствовал себя никчемным и брошенным, ревновал к красавцу Волковичу, котрый был слишком занят, чтобы сочувствовать другу.

От тоски Петр Валентинович даже наведался в гнездо Некрофилыча, пытаясь утопить свою печаль в разврате. Увы, стало только хуже. Сноровистая рыжая медсестра с щедрым телом и печальными глазами лишь усилила его тоску по Маше.

В феврале уехал Демин, Петенька провожал его в Шереметьего. День стоял студеный и ясный. Профессор был немногословен, но в глазах его жила решимость. Разговорились они лишь в последнюю минуту. – Будет непросто,- признался Демин. – Вкалывать придется за троих, давненько я не работал руками. А тут пока соберу группу, обучу лаборантов. Ну да ничего, буду держать вас в курсе, Петр Валентинович. Что-нибудь придумаем.

Расстались они сердечно, Демин крепко пожал Гордону руку и исчез в утробе аэропорта. Петенька понял, что остался один и что ему необходимо срочно, немедленно поговорить с Машей. Но та не отвечала на звонки, или, того хуже, телефон отвечал радостным голосом Марка. Петенька бросал трубку, не зная как быть.

Он взялся писать Машин портрет акварелью, испортил несколько листов, пока не стало получаться. Лицо любимой вышло прекрасным и тревожным, картина возвращала его в лучшие времена их страсти. Подумав, он одел ее в старинное платье и изобразил сидящей на тенистой террасе в Продувном. Позади открывалась перспектива дальних лесов, тени блуждали по складкам ткани и небрежно брошенной на стол скатерти, справа угадывался старый, видавший виды дедов диван и вход в сени, где в темноте поблескивали медные колосники старой печи.

Картина отняла у Петеньки много сил, он бросил ее на пару дней, а потом, вернувший, пытался доделать, улучшить, но вдруг опять перестало получаться, краски не ложились, и, едва не загубив написанное, он смыл часть интерьеров. Петр Валентинович решил остановиться, не улучшать и не портить нарисованного.

Он придумал обратиться к Волковичу, уговорить того отнести портрет Маше и договориться о встрече. Психиатр картину принял, пообещав передать по адресу, и вручил Петеньке красиво отпечатанную открытку с приглашением на свадьбу. – Вот там и увидетесь, - резонно заметил Волкович, сообщив, что Маша и Марк приглашены на торжество.

Петр Валентинович схватился за эту идею, считал дни до окаянной свадьбы, и, приехав первым из гостей, нервно прохаживался по зале в предвкушении Маши.

Ожидание было пыткой, дурацкие мысли лезли в голову, будто вот сейчас появится Маша, и, как Стелла, окажется беременной, а Марк будет победно вышагивать и смотреть по сторонам. От этих раздумий стало совсем невыносимо. Петенька забился в дальний угол залы. Но тут возникла Маша совершенно не беременная, а осунувшаяся и похорошевшая, точно как на Петенькином портрете, правда одетая в незнакомое ему, современное темно-синее платье, что удивительно шло ее зеленым глазам. Блестящая медь спадала на плечи, губы улыбались, и была она самим счастьем и спокойствием. Рядом суетился Марк, смотрел на нее преданным псом, и его черные глаза горели тревожным восторгом.

Петенька хотел тут же незамедлительно броситься к ней, увлечь в сторону, все обсудить. Но не тут-то было, Маша словно его не замечала, да и верный Марк неотлучно находился рядом, а говорить при нем было невозможно.
Наконец прибыли молодожены. Сконфуженный Волкович и удивительная Стелла хватили шампанского и призвали гостей не рассиживаться за столом, а танцевать.

Ударила музыка, Петенька решительно подошел к Маше, пригласив ее на танец. Та вопросительно взглянула на Марка, который милостиво кивнул, провожая пару горящими очами. Они танцевали молча, Маша отстранилась от Гордона и смотрела в сторону, будто они и не были знакомы. Но Петр Валентинович не собирался отступать и твердо попросил о встрече. Маша скользнула по нему невозможным изумрудным взглядом и равнодушно спросила: - А зачем? – Петенька расстерялся было, в нем вспыхнули тысячи ответов, но не один не подходил, да и не было нужды ни в каких объяснениях. Поэтому он собрался и ответил веско: - Сама знаешь.- И помолчав добавил: - Я буду ждать звонка. - Маша побледнела, а Петенька прошептал, улыбнувшись одними глазами: - Не бойся, - и, как перед их первой встречей, добавил, - хочу тебя увидеть.

Танец закончился. Глядя прямо перед собой, Маша ушла, оставив Петеньку одного, и он немедленно покинул тягостный праздник.

Она позвонила через два дня, когда он уже отчаялся ее услышать. Голос звучал ровно и дружелюбно, и они договорились встретиться на зимней террасе небольшого кафе, неподалеку от института. Петенька старался себя успокоить, чувствуя, что в грядущем разговоре ему нельзя нервничать и раздражаться.

Маша пришла в сером платье, подвязанным алым пояском. Лицо ее было бледно, но глаза не выражали тревоги. Разговор начался ни о чем, Маша равнодушно поблагодарила Петеньку за портрет, отметив сходство. Он рассказал о Демине, Маша удивлялась и переживала за профессора. Петенька коротко заметил , что может статься и он двинется следом за Деминым, посетовав, что в институте стало невыносимо, серьезной работы нет и, видимо, не будет. Маша в ответ усмехнулась и как бы невзначай упомянула, что де у Петеньки есть и другие развлечения на работе, да и после. Гордон намек на Злобко понял, и удивился, кто же успел насплетничать любимой. – Неужели Марк или Волкович? – не углубляясь в догадки и не отрицая своего позора, он рассказал Маше историю антигена, объяснив, что интерес Елены Андреевны к его скромной персоне носит главным образом «лже-научный» характер. Здесь, признаться, Петр Валентинович погрешил против истины, ибо, как мы знаем, его и Лену связывали не только узы науки. Но стоит ли упрекать несчастного влюбленного и потерянного человека.

Объяснившись, Петенька без всякого перехода сообщил, что много думал о Маше и их отношениях, о причиненной ей боли, и понял, что верно он пекся более о себе и не умел показать ей своих чувств. Тут он кстати вспомнил «теплоту сердца», отмеченную доктором Колей и поделился с Машей своими переживаниями.

- Я спросил себя, что должно свершиться, чем надо пожертвовать, чтобы сделать лучше любимому человеку, - объяснял Гордон. – Быть ли рядом с тобой, расстаться ли и перестать тебя мучить. Исчезнуть, если я тебе неприятен...

Тут Маша остановила его. Лицо ее оставалось доброжелательным и спокойным, и лишь легкая бледность разлилась на скулах. – Ах, Петенька, Петенька, - сказала она – Ты думаешь только о себе, в своем изумительном эгоизме не желаешь замечать никого, даже самых близких. Да, я тебя любила, но я большая девочка, я так не могу. Я честно работала твоей мамой, надеялась, что ты наконец вырастешь, станешь мужчиной и поступишься своим эгоизмом. Ты все твердишь о любви, а готов затащить в постель первую потаскуху. – Петенька сделал слабый протестующий жест, но Маша продолжала.

- Милый, - сказала она. – Ты моя единственная любовь, но я так не могу, я сдалась. Мне надо выйти замуж, родить детей. Я хочу быть счастлива с человеком, на которого можно опереться, который не обманет, не подведет и не будет бросаться на каждую сучку.

Маша говорила ровно и дружелюбно. И чем спокойнее и логичнее звучали ее доводы, тем ненатуральнее они выглядели для Петеньки. В них было слишком много смысла, избыток слов, но не достало чувств.

- Ты убедила меня, Машенька, - сказал он грустно. – Я и так чувствую себя инфантильным засранцем. Твоя логика несокрушима. Но скажи мне, что же ты чувствуешь?

При этих словах Маша вздрогнула, нервная бледность обрушилась на ее лоб, а глаза плеснули на Гордона влажным сиянием. – Что я чувствую? – переспросила она. – Сейчас – ничего.- Глаза ее метнулись в сторону. Впрочем через секунду Маша полностью овладела собой.

- Послушай, - сказала она, и голос ее дрогнул вновь. – Никого и никогда я не любила так, как тебя. Но так уж случилось, я не знала как быть дальше, сначала, как тебя любить, а потом, как отомстить.

Ты спрашиваешь про чувства. Я чувствовала, будто с меня живой содрали кожу, и так голой выставили на площади. И все кругом, и наши знакомые и какие-то неизвестные мудаки, и Некрофилыч, и Волкович, и все их ****и ходят и смотрят. И каждое их слово, прикосновение, просто взгляд причиняют невыносимую, жгучую, унизительную боль. Я не смогу вернуться туда, я этого больше не вынесу. Каждое твое слово, движение, просто мысль о тебе возвращают меня назад, и мне хочется выть и сдирать лоскуты с окровавленного тела.

Здесь Маша разволновалась, провела рукой по влажным щекам, избегая Петенькиных глаз. Гордон молчал, мраморная глыба навалилась ему на плечи. Все заготовленные объяснения и речи остались забыты. – Машка, - сказал он просто. – Я не могу без тебя, но ты не можешь быть рядом. Единственное, чего я желаю всем сердцем, чтобы тебе было хорошо. Наверное ты права, тебе лучше остаться с Марком. Будь счастлива.

С этими словами он встал, стряхнул камень с плеч, и, поцеловал любимую в бледную щеку. Маша не отстранилась, ее глаза еще пуще просыпались слезами. – Петенька, Петенька, - прошептала она тихо, - что ты сделал со мной. – Но Петр Валентинович не слышал этих слов, ибо мчался прочь, заклиная себя забыть, вырвать из памяти Машу, ее тонкие запястья, нервные пальцы и кудри, цвета розовой меди.



Ошибка Ленимира

Елена Андреевна чувствовала себя скверно. Вроде бы все двигалось по плану, ей удалось уломать Петеньку заняться синтезом зловредного антигена, да и Длинник в последнее время к ней не лез, что было огромным облегчением. Намедни в лабораторию стали поступать реактивы и прекрасная немецкая аппаратура, которой мог бы гордиться любой научный центр мира.

Но все было не так. Неожиданная метаморфоза Петеньки озадачила Лену, а его нежелание делиться идеями насторожило и обидело. – Что-то он еще от меня захочет, - колол назойливый вопрос, и Злобко не знала на него ответа. – А ну как сдаст все академику, а тебя побоку, - тревожно ныл внутри мелкий желтоглазый волчонок. – Ленимир уж тогда покуражится. – И Лена зябко ежилась от одной этой страшной мысли и гнала ее от себя. – Ну, нет, - грозила она пакостному зверю. – Петенька не такой человек, не продаст, не обманет. – И тут в памяти всплывало «А что мне за это будет?», и становилось совсем тошно.

Отношения Лены с академиком претерпели изменения. Длинник более не зазывал ее вечерами, а лишь изредка довольствовался вороватыми ласками в приватном смежном кабинете, вплотную примыкавшем к приемной, и выгонял тут же, не давая толком умыться и привести себя в порядок. Приходилось удаляться под пристальными взглядами посетителей и секретарей. Елена Андреевна делала непроницаемое лицо, хотя внутри у нее все клокотало от ярости.

Очевидно академик знал об их с Петенькой связи и задумал недоброе, а уж в этом Елена Андреевна не сомневалась, зная мстительный характер Хитрюшки. Впрочем, с недавнего времени Ленимир пропадал в заграничных командировках и Лену с собой не приглашал. В последнюю поездку на симпозиум в Англии он прихватил новую секретаршу, старательную круглолицую Танечку, служившую прежде в библиотеке. Возможно, она привлекла Длинника длинными ногами и отсутствием чувства юмора.

Приставленная к незаменимой Юле как помощница, Танечка бесцельно проводила дни в приемной, созерцая посетителей, и стремглав уносясь в кабинет, заслышав рык повелителя. Для Елены Андреевны Таня была спасением и сигналом к действию. Было понятно, что Длинник жаждет результата, и лучшего времени, чтобы прыгнуть ему на спину, могло и не представиться.

Но Петенька тянул, ссылаясь на сложность и запутанность формулы, начинал какие-то эксперименты и вдруг все останавливал, находя пустяковые с точки зрения Злобко причины. А глаза его при этом сияли тайной, так подло и обидно скрываемой от Елены Андреевны.

Злобко пыталась вызвать любимого на разговор, но тот уклонялся, и вновь упирал на трудности синтеза. Врал, конечно. Лена всерьез подумывала зазвать Гордона в укромное местечко и опять съездить ему по морде. В прошлый раз это оказало на него волшебное действие. В общем, все было скверно.

Оставался правда заветный листочек, украденный со стола Пиранделлио и утаенный от Ленимира. Его Злобко преберегала как последний аргумент и для Петеньки, и для академика, если любимый заупрямится, а начальник вздумает дурить.

По отбытии Ленимира в Лондон, Елена Андреевна составила план: сразу по возвращении потребовать профессорство, защиту докторской до конце года и поддержка на выборах в академию, что планировались следующей весной. А заупрямится – объявить о тайной формуле, пригрозить скандалом, выгрызть свое. При мысли о предстоящем разговоре все в Елене Андреевне собиралось в пружину, а серый зверь внутри рычал и радостно щерился.

Тем временем Хитрюшка метался. Ожидание оказалось для Ленимира Ивановича сущей пыткой. Не раз и не два доставал  он краденые страницы, вглядывался в смутные электронные тени и путанные формулы вожделенного антигена.

Листочки жгли руки, Длинник понимал, что счет идет на недели,  если не на дни. С момента возвращения Лены из Милана прошло уже около полугода, и за это время Пиранделлио мог завершить работу и опередить. При этих мыслях щека Ленимира Ивановича начинала дергаться, а в голову ударял тугой панический жар. Хотелось куда-то бежать, звонить по всем телефонам, требовать. Только вот чего? Злобко в последнее время подозрительно затихла, явно выжидая. – Измором берет, сука, - тосковал Хитрюшка, понимая, что никакого антигена в ближайшие месяцы не создастся.

Успокоившись и поразмыслив, он решил Лену пока не трогать, а привлечь Демина и поручить тому ускорить работы. Однако, задуманной комбинации не суждено было случиться. Явившийся Демин ошарашил академика, объявив о скором отъезде в Америку. При этом еще имел наглость просить позволить ему доработать пару месяцев. Ленимир вспылил и Демина уволил. А зря, мог бы еще пригодиться в эти последнии недели. Но увы, эта мысль пришла академику слишком поздно, когда профессора уже след простыл.

Приступы паники чередовались у Ленимира Ивановича с припадками злобы. В промежутках он пробовал думать, но получалось не очень. По всему выходило, что Злобко с Гордоном спелись, результаты давать не спешат и будут цедить Ленимирову кровь по каплям, добиваясь... чего? А кто их знает. Если с Леной все было более или менне ясно, то неизвестно, чего следовало ожидать от героя-любовника.

Длинник не сомневался в характере отношений между Петенькой и Злобко. Ему неоднократно докладывали про Гордона, запросто заглядывающего к Елене Андреевне, да и ее томные вздохи не ускользнули от академика. Впрочем, это открытие его не огорчило. Придет время, за все спросится, он им устроит райскую жизнь. Ну а пока пусть поработают, – рассуждал он.

После долгих терзаний Длинник решил Лену временно отставить и приблизить к себе белобрысое длинноногое создание, трудившееся в институтской библиотеке. Это должно было, по замыслу академика, послужить Злобко сигналом, и заствить ее почувствовать его сиятельное раздражение.

Длинноногая молчаливая Таня оказалась девушкой исполнительной и послушной, сумев на время разогнать охватившую академика тоску. В этот короткий светлый период Ленимир Иванович принял судьбоносное решение не ждать результатов Петенькиных экспериментов, а объявить об открытии белка на наступающем Европейском конгрессе в Лондоне.  В качестве воспитательной меры, Ленку и Гордона решено было в соавторы не включать, а обойтись Прохундосом, в помощь которому привлечь Южанина. Старикашке поручить набросать тезисы, он хоть и вредный дед, но свое дело знает туго и глупостей не напишет. Ну а Прохундоса назначить докладчиком, наказав составить презентацию на английском.
По замыслу Ленимира доклад в Лондоне должен был защитить его первенство, а заодно и указать место зарвавшимся Злобко и Гордону. Придется сладкой парочке ускориться и разродится наконец хоть какими-нибудь данными.

Сказано – сделано. Южанин долго вертел Ленкины листочки, хмыкнул невнятно, и пряча глаза, удалился. На следующий день возник с тезисами, составленными из общих фраз и теоретических отсылок, так что ни черта не было ясно, каким образом и откуда появилась неуловимая формула. Поблагодарив Длинника за оказанное доверие, дед наотрез отказался от соавторства, заявив, что не имеет права примазываться к открытию, сделанному Ленимиром Ивановичем и его группой. Длинник не настаивал.

Между тем в дело вступил сияющий от радости Прохундос, и уже через пару дней тезисы улетели в Альбион. Длинник испытал облегчение, как после труднодостижимого оргазма, и впервые за несколько недель допустил до тела Елену Андреевну. Та исполнила повинность старательно, но безучастно, а в глазах читался немой вопрос и жажда его, Ленимировой крови.

Длинник тихо радовался своей прозорливости и Злобко в замыслы не посвятил, представляя Елену Андреевну укрощенной, униженной, и готовой на все после англицкого доклада.

Но вдруг опять накатила тоска. Академику представилось, что тезисы отвергнуты, а взамен на симпозиуме вылезет Пиранделлио, да еще и с пленарным докладом. А толстожопая мокрохвостка выпятит наглые глазищи и потребует первенства в их с Длинником прожекте, да чего доброго, еще и попробует шантажировать.  Ленимир запаниковал, перестал спать и напугал дуру Таньку, прогнав ее после минутного разврата в рабочем кабинете.

Но тут, о счастье. Пришел лаконичный ответ, что тезисы приняты, и более того, в связи с актуальностью темы, авторам предлагается устный доклад на специальной сессии, посвященной последним открытиям в онкологии.

Камень упал с души Длинника. Назначив докладчиком Прохундоса, он повелел готовить документы в Лондон. Вечером того же дня, после долгого глумления над библиотекаршей, он важно объявил, что та будет сопровождать его в предстоящей поездке в качестве переводчика. Заплаканная после любовных игр академика Танечка расцвела, поцеловала Ленимира Ивановича от души, и Хитрюшка вдруг подумал, что она похожа на его долговязую дочь от первого брака, которую он не видел много лет.

За день до презентации Ленимир заслушал Прохундоса в своем гостиничном номере. Тот старательно доложился, ответил на подготовленные академиком каверзные вопросы относительно происхождения данных и длительности работ. Получалось, что исследования велись в течении последних семи лет, данные не публиковались в виду сложности их интерпретации, но недавно был сделан прорыв, получена предварительная формула белка. Получалось все гладко, на случай просьбы поделиться результатом с коллегами, Прохундосу поручалось не отказываться, но напирать на нестабильность антигена и сложности хранения и транспортировки.

Репитиция прошла удачно, но внутри Хитрюшки тлело и росло тревожное предчувствие. Вроде все было предусмотрено и продумано, но скверная тоска копилась и грызла его беспощадно. Ночь накануне академик спал плохо, снился угрюмый Южанин, сияющий, несмотря на увольнение Демин, и Лена, с готовностью раздвигающая круглые колени. Но стоило Ленимиру приблизиться к ней, как она ловко, точно мышеловку, захлопывала исподнее, оставляя Длинника ни с чем.

К утру его осенило, что не зря Южанин отказался от соавторства, почуял, гад, неладное, но не доложил. Но отступать было некуда, в пол-десятого Длинник и Прохундос начали представление. Академик расположился на первом ряду недалеко от трибуны. Рядом с ним примостилась Таня, готовая в меру сил переводить для повелителя.

В президиуме воцарился президент Европейского союза краснорожий норвежец Хартвиг, рядом обнаружились Альтбергер и взъерошенный Уилсон из Эдинбурга. Напротив президиума в первом ряду Длинник увидел Пиранделлио, который оценивающе оглядел Танечку и ласково ему улыбнулся. Ленимир ответно осклабился всеми коронками, а про себя подумал, будет ли итальянец также сладко улыбаться через двадцать минут, после доклада Прохундоса. Присутствие всего Европейского бомонда подчеркивало важность собрания, и Ленимир воодушевился. Внутри зажегся подзабытый теплый огонек, веселый спутник славный побед его молодости. – Ничего, - мелькнуло в голове, - Как-нибудь прорвемся.

Гладко причесанный Прохундос начал доклад. Зал воспринимал его безучастно. Наконец, на экране появился слайд с формулой. В этот момент Пиранделлио встрепенулся и принялся что-то быстро строчить на лоскуте бумаги. – Задергался, - злорадно подумал Хитрюшка, внешне оставаясь невозмутимым.

Тем временем Пиранделлио, быстро поднявшись, передал записку в президиум. Хартвиг, водрузив на кирпичный нос солидные очки, прочел написанное и, передав клочок Альтбергеру, стал что-то тихо обсуждать с Уилсоном. Тот сердито кивал, поглаживая разбегающиеся в стороны пряди волос. Очевидно, члены президиума Прохундоса не слушали, обсуждали свое и были чем-то весьма озабочены. Внутри у Хитрюшки появилась давнее нехорошее чувство, росла тревога. Что-то происходило. И это что-то было очень некстати, попахивало гадостью, а может быть и провокацией.

Прохундос тем временем, завершил представление, явно не замечая творящегося по соседству переполоха. В этот момент Длинник инстинктивно, всем прожженным нутром ощутил беду и съежился в предчувствии удара. Дура Танька, ни черта не соображая, радостно глазела на идиота Прохундоса, также не понимавшего, что нехорошая развязка близка.

Хартвиг, сняв очки и сдвинув брови, вместо того, чтобы объявить вопросы, обратился к докладчику: - Скажите, доктор Ахундов, - начал он без предисловий, - А откуда у вас эта формула? – Прохундос смешался, и промямлил, что это результат многолетних экспериментов в его лаборатории. – Вот как? – удивился Хартвиг. – Я думаю, что у коллеги Пиранделлио есть комментарии по этому поводу. Прошу Вас, Луиджи, - и он сделал итальянцу пригласительный жест.

Пиранделлио не заставил себя ждать и вмиг очутился у микрофона. Длинник почувствовал каменную пустоту, тело налилось тяжестью. Рядом лопотала Танька, академик хотел заткнуть ее, но язык не слушался. Прохундос тоже ощутил неладное, на его масляном лбу появились отчетливые капли пота.

- Дорогие коллеги, - начал Пиранделлио, обращаясь к президиуму. – Вы конечно помните, как около года назад в Амстердаме мы с вами играли с изомерами, можно сказать дурачились, придумывая невозможные формулы, стараясь понять, какая последовательность могла бы заблокировать эффекты искомого антигена. Вы Джим, - обратился итальянец к Уилсону, - предложили, структуру, достаточно сумасшедшую, чтобы быть верной. Я в шутку ее переиначил, нарисовав зеркальный изомер. – Уилсон в ответ согласно кивал головой.  – Так вот, мы тогда изрядно повеселились, но кто бы мог подумать, что наша с вами шутка, нарисованная мною формула, найдет новую жизнь в руках доктора Ахундова.

Ленимир все понял, внутри него клубами разросталась темная злоба. – Ах Ленка, ах гнида, сдала, сука, подставила, сволочь. Все знала с самого начала, подсунула гнилуху. Спелась с макаронниками и сдала. Ну  держись. - Лицо академика исказилось свирепой гримасой. Танечка осеклась на полуслове, глаза ее расширились от ужаса. Прохундос покраснел сильнее Хартвига, на носу у него болталась увесистая капля пота.

- Итак, - безмятежно улыбаясь, продолжал Пиранделлио. – дорогой доктор Ахундов, поделитесь, где вы добыли эту формулу?  И главное, как вам удалось что-то синтезировать? Лучшие умы не справились с этой задачей, а вы, коллега, магическим образом смогли добиться столь впечатляющих результатов. – При этих словах Альбергер и Уилсон зашлись гадким смехом, рожа Харвига также расплылась в ухмылке, обнажив крупные квадратные зубы. – И согласитесь, довольно странно, что ваше удивительное открытие случилось вскоре после стажировки в моей лаборатории.

Прохундос побледнел и с ужасом поглядел на Ленимира. – Да, кстати, профессор Длинник, - все также скалясь, не отставал итальянец. – Может быть вы, как соавтор работы, приоткроете завесу над этой тайной. – Хитрюшка сделал неопределенный жест, не проявляя желания объясняться.

– Что ж, - вмешался Хартвиг, - видимо на этом дискуссию можно завершить. Не вижу смысла продолжать, господа, у нас регламент. Предлагаю передать этот прискорбный инцидент в комитет по этике. – И обратившись к Прохундосу, он властно скомандовал, - Вам надлежит покинуть это заседание. Стыдно, Ахундов.

Багровый Прохундос повиновался и под встревоженный ропот зала быстрым шагом вышел вон. Хитрюшка хотел было задержатся, приняв отсутствующий вид, но под грозным взглядом Харвига, заерзал, встал во весь свой немалый рост и на негнущихся ногах покинул помещение. Испуганная Танька, припадая на каблуках, семенила рядом.

Их провожали гробовым молчанием. Когда академик уже достиг дверей, перед ним вырос коренастый бородач и громко, не стесняясь, выкрикнул «Позор!». Этот вскрик прозвучал в тишине пистолетным выстрелом, публика оживилась, послышались разноязыкие возгласы, кто-то смеялся, кто-то объяснял соседу, какие-то азиаты тыкали в академика пальцами, толпа ожила сотнями наглых, глумливых рож. Хитрюшка кожей ощутил их презрение. Он был предан и растоптан. – Ну Ленка, - крутилось в голове, - Ну сука! Все знала, стерва! В асфальт закатаю, падлу.

Академик вдруг подумал, что зря отправил на пенсию Фуфайкина. Эх, где же ты, товарищ Фуфел, вот бы сейчас пригодился. Мигом бы вывел на чистую воду и сволочь Ленку, и гаденыша Гордона.

Оказавшись на улице, Ленимир обнаружил рядом испуганную Таньку. Прохундос исчез, благоразумно решив спрятаться и переждать грозу подальше от начальника. – Ну что, коза, - рявкнул Ленимир, - пошли в номер. Да не трясись ты, дело твое простое, раком стоять, да рот разевать. – Библиотеркарша судорожно икнула. До нее дошло, что сегодня ей предстоит отдуваться за женское коварство всего человечества.


Любовь и ее последствия

Слухи о катастрофе на симпозиуме достигли Москвы с опозданием. Из Президиума академии позвонили Сипатову, замещавшего начальника на время отлучки и поведали о каком-то скандале в Лондоне, произошедшего из-за доклада доцента Ахундова. Никто толком ничего не объяснил, но получалось, что Прохундос что-то напортачил и подвел академика. Сипатов испугался и поделился с Кадиловым. Тот неожиданно воодушевился, принялся куда-то названивать, выясняя подробности.

Неясности добавило неожиданное увольнение помощницы Ленимира Танечки. Та вернулась из Лондона раньше академика, на работе не появилась, а лишь прислала заявление об уходе по собственному желанию. Бумаги привезла мрачная родственница библиотекарши, которая на вопросы не отвечала, сообщила, что Таня серьезно больна и более в институте не появится. Засланная Крокодиловым доносчица из отдела кадров выведать ничего не сумела, и была отправлена не солоно хлебавши негостеприимной матерью теперь уже бывшей помощницы. Из короткого разговора выходило, что в Лондоне случилось что-то некрасивое, если не сказать омерзительное, и Танечку в институте больше не увидят. Кроме того мамаша почему то пригрозила милицией,  на случай, если институтское начальство вздумает досаждать больной. 

Последняя сентенция бывалую кадровичку насторожила, опыт подсказывал, что лучше в это дело не лезть и помалкивать, что она и сделала, доложив Крокодилову, что больной не обнаружила и сделать ничего невозможно.

Сипатов пытался было поговорить с Южаниным, у деда были обширные связи и тот наверняка знал подробности скандала. Но старикашка был непроницаем, играл в полную неосведомленность и отправил заместителя ни с чем.

Ленимир тем временем задерживался, то ли решил насладиться Альбионом, то ли обделывал какие-то свои акдемические дела. Прошла неделя, Сипатов паниковал, когда наконец позвонил Длинник и, не давая никаких пояснений, сообщил, что решил взять недельный отпуск, поручив портфеленосцу институтское хозяйство на время его отсутствия.

В довершение ко всему исчез Прохундос. Знающие люди сообщали, что из Англии он вернулся, но в институте его никто не видел. Впрочем, вскоре он прислал сообщение на институтский факс с заявлением об отпуске за свой счет в связи с туманными семейными обстоятельствами.

Таким образом, ясности не было, фигуранты и свидетели скандала дружно исчезли с горизонта, отдел кадров хранил молчание, Крокодилов многозначительно хмурился, причем, когда речь заходила о английском провале академика, лицо его почему-то приобретало торжествующее выражение, Сипатов разговоров на скользскую тему избегал. По институту ползли сплетни, говорили, что против Ленимира Ивановича была организована провокация, что не обошлось без западных спецслужб, которые де пытались затормозить развитие перспективного направления отечественной науки.

Ни Злобко, ни Петенька не придали значения слухам. Петенька сплетнями не интересовался, да и был слишком удручен нескладными перипетиями своей жизни. У Елены же Андреевны случилось и вовсе забавное событие. Вскоре после отбытия начальника в Лондон она получила письмо.

В конверте из Италии обнаружилась написанное на плохом английском любовное послание от Антонио Скилачи. Безутешный Тони писал, что жизнь его после отъезда Елены Андреевны разбита, он засыпает и просыпается лишь с мыслью о ней. А тут недавно тяжело заболела мама, и взяла с него слово создать семью, ибо хочет увидеть сына женатыми человеком перед тем как переселиться в лучший из миров. Но Тони и думать ни о ком не может, кроме как о Елене Андреевне. В заключении этого путанного послания, влюбленный итальянец предлагал Злобко руку и сердце, а заодно сообщал, что разговаривал с падре Джиджи, и умолял взять Лену в лабораторию. Пиранделлио сначала упирался, но недавно вдруг поменял свое мнение и согласился, прибавив, что Злобко проявила себя хорошо, и оказалась порядочным человеком и ученым, не запятнанным соавторством в какой-то сомнительной работе. Даже добавил, что почему-то теперь ей будет непросто работать с Длинником и ее надо выручать.

Елена Андреевна несколько раз перечитала послание, пытась вникнуть в смысл туманных посылок падре Джиджи, не понимая, что тот имел в виду, говоря о размолвке с академиком. Неясно было также, почему Тони спешил ей на выручку, что стряслось, и чем грозит ей Длинник. 

Вообще, письмо оказалось неожиданным и приятным сюрпризом. На самом деле это было первое любовное послание в ее жизни. Никогда ранее, даже в школе и на первых курсах института, никто не смел писать железной Лене любовные письма. Ну а потом, сами понимаете, какая любовь, никому и в голову не могло придти влюбляться в Елену Андреевну. А тут, нате вам... Ах Тони, Тони. Смутные мечты о переезде в Италию вновь взбудоражили ее воображение, нахлынули воспоминания, и Злобко подумала, что верно полгода в Милане были прекраснейшим временем ее жизни.

К письму прилагался телефон, Тони умолял позвонить не откладывая, но Елена Андреевна сомневалась. Дважды брала она трубку, собираясь набрать заветный номер, и дважды откладывала на потом. Ее хищная, целеустремленная суть требовала своего, готовилась к сражению с Ленимиром. Намеки Пиранделлио скорее раззадорили ее, пришло время снять маски, поговорить на чистоту и потребовать причитающуюся ей долю.

Надо было готовиться к драке, а тут эта любовь... Боже, Боже, зачем Ты искушаешь нас глупыми страстями, нас, всезнающих и неуязвимых, готовых рвать и кусаться, биться до последней капли... Ах, милый, наивный Тони, можно ли было придумать более легкую добычу, сам прыгнул в сети и вот влюбился. Господи, почему для искушения злых Ты всегда выбираешь лучших?

Академика не было, он уехал и канул. Появились какие-то неприятные слухи о скандале в Лондоне, но Лене было невдомек, за какой надобностью Ленимир отправился в Англию, что за гадость там приключилось, и какое отношение это имеет к ней. Она решила твердо и серьезно поговорить с Петенькой, объясниться с ним окончательно и понять, когда же наконец ожидать результата его работ.

Петенька  тем временем пребывал в состоянии оглушенности. Нелепое прощание с Машей и замужество Стеллы убедили его в собственной никчемности и несерьезности. Но не пугайся, о читатель,  с того памятного вечера холодная пустота за окном нисколько не манила Петра Валентиновича. Он скорее придавался безрадостным размышлениям, и, дабы прекратить бесплодные терзания, решил и вовсе не думать о Маше, а если она вдруг появлялись перед его взором, он мысленно комкал и рвал изображение любимой и старался переключиться на что-либо нейтральное и приятное, как например, прогулки в Продувном, или мечты об успешных поисках семейного клада.

Получалось не очень. Маша упорно появлялась из закоулков памяти, и он опять видел ее идущей по грибы в деревне, или помогающей добыть сокровища из открывшегося тайника. Он вновь и вновь рвал на клочки ее портрет, выбрасывал его вон, но хватало не надолго, и Маша вдруг обнаруживалась в его опустевшей спальне, зазывала его, развратно раскрыв колени и не желая исчезнуть.

По совету Волковича он решил проанализировать свои чувства, пытаясь понять, что его тяготит, действительно ли это страсть или просто оскорбленное чувство собственника и ревность к более удачливым конкурентам. Копаясь в себе, Петенька выяснил, что не испытывает никакой непрязни ни к Марку, ни к Волковичу, что ежели и жива в нем ревность, то лишь в уменьшеном, если не сказать рудиментарном виде. Более того, он обнаружил, что его совершенно не заботит, близка ли Маша с Марком, и что у нее было с Некрофилычем, что вернись она назавтра беременная от обоих, он примет ее с распростертыми объятиями, и ему наплевать, с кем и как она спала или собирается спать. Похождения Стеллы его заботили еще меньше, он с удовольствием вспоминал их роман, экзотические крылья во всю спину и ангельский взгляд серых очей. Но ревности не было, и он скорее был рад за Волковича, обретшего новую семью, и несомненного счастливого в браке с красавицей-художницей.

Он решил поговорить с Борским как с опытным женатиком, понять, что привело его в семью, как он чувствует после стольких лет жизни с Леночкой, и где прячет свои нерастраченные страсти.

О своих чувствах Борский отвечал уклончиво, явно не желаяя обсуждать сокровенное. Когда же речь пошла о создании семьи, о выборе матери своих детей, он посерьезнел и рассказал Петеньке, что хотим мы этого или нет, но браки заключаются на небесах, и каждому мужчине предназначена лишь одна женщина.

Петенька возразил, что де вон у Некрофилыча девушек наберется на хороший полк, и каждая готова пуститься во все тяжкие, лишь бы связать любимого узами брака. Но Борский не согласился и строго заметил, что негоже делать выводы за Нестора, скорее его неразборчивость и есть постоянный поиск единственной и неповторимой. Просто он еще не встретил ту, кто навеки завладеет его душой и заставит разом забыть всех подружек и нескучную жизнь.

Гордон вспомнил восемь настроений Некрофилыча и засомневался. Но тут Борский вдруг сказал, что это очень трудное, если не сказать страшное решение, когда встречаешь ту единственную и понимаешь, что пора  делать выбор, что жизнь станет неузнаваемой, и придеться принести многочисленные жертвы. Не будет больше ночных пьянок, голых вечеринок и дающих на первом свидании сумасбродных девок.

А что же взамен – чувство локтя, отвественность и долг перед любимым человеком, который может и простит тебе пару загулов, но уж точно никогда их не забудет. Это останется на всю жизнь, навечно, как пятно на белоснежной рубашке, которое невозможно ни вывести, ни отстирать. В твоих руках сделать выбор, остаться ли с этой единственной и разом поменять все, и жизнь, и быт, приготовиться к компромиссам, ибо невозможна крепкая семья без компромиссов, умения уступать ее привычкам и радоваться ее слабостям. Или же продолжать плыть по течению, меняя подружек пока достанет сил, путаясь в именах любимых, но сохраняя при этом свою территорию нетронутой.
 
- Не знаю, что лучше, - честно признался Борский. – Погляди на Некрофилыча, он живет единственно для себя ненаглядного, ему по большому счету наплевать на всех кругом, ну, может быть, кроме мамы. Он по своему счастливый человек, и миллионы мужчин мечтают о такой жизни: занимается любимым делом, спит с кем хочет и когда хочет, не отягощен семьей, никто не дует в уши, что брюки неглажены, а ботинки надо выставить рядком у входной двери. А если какая-нибудь недалекая дива пристанет с сакраментальным вопросом «милый, а ты меня любишь?», можно смело отправлять ее восвояси, избегая ненужных забот.

- Каждый делает свой выбор, - заключил Борский. – У сложный задач не бывает простых решений. Когда хочешь добиться чего-нибудь действительного трудного, надо приготовиться к борьбе и жертвам, ибо ничего само не падает в руки, и все дается через труд, пот и потери. Создание семьи – дело трудное, но благодарное. Обнаруживаешь однажды, что жена и дети – это единственное, что имеет смысл, и как здорово, когда пройден длинный путь, и есть за что биться и чем гордиться.

- А как сделать верный выбор, - возразил Петенька. – Так вот понравится человек, кажется, роднее и не бывает, а однажды проснешься утром, поглядишь на нее и с ужасом думаешь, Боже мой, кто это, что за чудище я пустил в свою жизнь!

- Все верно, - согласился Борский. – Найти любимую трудно, но еще труднее удержать. – При этих словах взгляд его затуманился, и Петенька понял, что мысли друга витают далеко, в секретных садах, недоступных взорам живущих. Помечтав, Борский добавил: - Как не бейся, а судьба сводит и разводит людей, повинуясь своим законам. Каждый мужчина помнит трех женщин: первую, последнюю и одну. И каждому мужчине предназначена лишь одна женщина. Сможешь ли ты связать свою жизнь с этой единственной – неясно, но это в твоих руках.

Внезапно перед Гордоном из воздуха соткалась Маша, в летнем пестром платье до колен и с легкомысленными завитушками на челе. Петенька застонал и даже не попытался по обыкновению скомкать и прогнать видение. – Ах дурак, ах, бестолочь, недотепа... - звенело в ушах.

Борский внимательно посмотрел на друга. – Жизнь всегда предоставляет шанс, - загадочно произнес он. – и как правило не один. Надо быть последним кретином, чтобы проигнорировать все шансы, подаренные судьбой. Петенька, будь внимательней, и ничего не бойся. Все вернется на круги своя, ты всего добъешься, главное не отступать и не сдаваться.

- Не отступать и не сдаваться, - повторил Гордон. – легко сказать, когда он намедни и уже не в первый раз и отступил, и сдался. Пожалуй, любой идиот выглядит по сравнению с ним Сократом.

- Не казни себя, - заключил Борский. – Прямых путей у жизни не бывает. Все придет, только не испугайся и не откажись от своего счастья, когда оно упадет тебе в руки.

Разговор с другом вселил в Петра Валентиновича надежду. Он решил собрать разбегающиеся мысли и привести в порядок чувства, а лучшего места для этого, чем Продувное, и придумать было невозможно. Недолго сумняшись, Гордон решил взять недельный отпуск и побыть наедине с собой в родовом гнезде. Сипатов подписал его заявление без проволочек, вид у него был озабоченный, и ему явно было не до Петеньки.

Вот так протекала жизнь нашего героя вдалеке от Лондонской катастрофы, в стороне от слухов и амбиций. Напрасно Елена Андреевна накручивала телефон, пытаясь дозвониться до Петра Валентиновича и вызвать его на разговор. Да если и бы и нашла она любимого, вряд ли бы он при нынешнем своем умонастроении продолжил бы тянуть волынку. Странным образом беседа с Борским избавила Петеньку от текущих страхов и неуверенностей, в том числе и от боязни сказать Лене правду, что никакой белок не создастся, все это пустое и бесполезное дело, которое яйца выеденного не стоит. Случись Лене вызвать Петеньку на откровение, рубанул бы он ей нынче по совести, что плевать он хотел и на работу, и на ворованные данные, а скорее печется о своей бессмертной душе, и мараться в Длинниковских хитросплетениях не намерен. И никакая звенящая затрещина не вернула бы его к ноге, не заставила бы заняться гиблым делом.

Но уберегла судьба Елену Андреевну от нервного разговора, да и нужен ли он был вовсе, если жизнь сама выводила Злобко на новую дорогу, чтобы была и светлее, и уютнее вырванных у академика наград  и привилегий.

Отчаявшись найти Петра Валентиновича, Злобко крепко задумалась. Впереди смутно маячил трудный выбор: схватка с Ленимиром, борьба за место под солнцем или же бросок в Италию в объятия влюбленного Тони. Петенька во второй комбинации не просмаривался. Да и в первой, признаться, его роль была туманна. Как сложится ее дальнейшая судьба, случись ей уломать академика, не придется ли опять платить Ленимиру телом. От этой перспективы у Злобко заламывало затылок, а на глаза накатывала тоска и ярость.

Признаться в последние месяцы образ Петеньки померк в глазах Елены Андреевны.  Были ли причиной тому текущие дела, невнятность ли Гордона, пришедшая на смену бесшабашной честности, но Лена охладела. Нет, ее по прежнему будоражила мысль о близости с любимым, по прежнему она давилась горячими волнами, когда они бывали вместе. Но исчезла острота новизны, чувства притупились, ушли былая яркость и страсть.

Деловая часть Елены Андреевны не терпела компромиссов, была обижена и раздражена Петенькиными проволочками и явной неправдой, что торчала во все стороны во время их совместной работы. Нет, что-то надо было менять в их отношениях, и нужны ли были эти отношения вовсе? Эта мысль не могла даже придти ей в голову пару месяцев назад. А теперь, вот, пожалуйте.

Лена не привыкла идти на поводу у чувств, и сделав исключение для Петеньки, терзалась, что выбор ее был ошибкой, что пострадает дело, ради которого она... ну вы все знаете сами. А тут эта любовь-морковь, распустила нюни. Так не годится.

Успокоившись, Елена Андреевна постановила принять окончательное решение после разговора с Длинником. Тут как нельзя кстати пронесся слух, что Ленимир Иванович назавтра обещал вернуться из отпуска. Лена изготовилась к бою, наступал решительный день.

Жизнь порою дарит нам удивительные приключения. Месяцами, бывало, планируешь будущее, обдумываешь каждый шаг, проигрываешь варианты, обсуждаешь «за» и «против». Все кажется логичным и ясным, на всякий поворот судьбы приготовлен план, и ничто не должно застать врасплох. Ан нет, случается нечто, что переворачивает с ног на голову все схемы и остается только удивляться изменчивости ли фортуны, своей ли собственной незадачливости. Так и Елена Андреевна, не зная о скандале и не подозревая, что замыслил директор, готовилась к встрече в академиком Длинником, уверенная, что располагает бесценными данными, ради которых Ленимир Иванович пойдет на все.

С момента катастрофы в Англии Хитрюшка успел получить ряд  болезненных ударов. В институте его ждали письма из редколлегий нескольких солидных западных журналов, уведомляющие, что по понятным причинам сотрудничество с Ленимиром Ивановичем продолжено быть не может. Звонили из президиума академии, где на бюро отделения предстоял неприятный разговор.

Когда утихли первые приступы ярости, Длинник начал думать. Дома его позиции, очевидно, оставались крепки: маловероятно, что эта история стоит ему места. Он решил все свалить на Прохундоса, западным коллегам коротко ответил, что в институте начато внутреннее расследование, о результатах которого он известит научную общественность. Случались ведь такие скандалы и в Гарварде, и в Оксфорде. И ничего, потихоньку все забывалось, виновные увольнялись, профессора качали головами, призывали к честности и открытости данных, и спокойно занимались своими делами. Да и кому охота мусолить всякую дрянь. Надо и здесь, определить виновных, выступить с порицанием, и побыстрее все забыть.  С Ахундовым придется расстаться, хотя жалко, весьма ценный кадр. Ну ничего, не пропадет. А Ленку надо выдрать, как сидорову козу. Была бы его власть, на ремни бы порезал сучку.

При мыслях о Злобко академик вскипал как самовар. Эта животная злоба перелила через край тогда, сразу после несчастного доклада, и выплеснулась на несчастную Таньку. В тот раз Хитрюшка явно перестарался и девушку обидел сильно. На следующий день библиотекарша улетела домой, не в силах более находиться подле академика. Впрочем и Ленимир Иванович в Лондоне задерживаться не стал, а свою нерастраченную до конца ярость мечтал выместить на Елене Андреевне, решив в курс дела ее пока не вводить, зазвать в гости, а там... При мысли как продолжится их встреча Хитрюшка мстительно щурился, и прикидывал, как ловчее расположить к себе Злобко, усыпить ее волчью настороженность, покуражиться, чтобы черти взвыли, а потом улучшить момент и вдарить. Да так, чтобы брызги во все концы, чтобы расползлась, курва,  разошлась вонючей лужей.

При этих мыслях внутри академика вспыхивал злое пламя, он сжимал кулаки и мечтательно улыбался. Эх, Танька, повезло тебе, дуре, что не обрушил на тебя Ленимир Иванович Длинник всей своей дурной тоски и злости, главное приберег для Злобко. А ты, Елена Андреевна, остерегись.  Быть тебе обманутой и битой, не забудешь ты этой встречи вовеки, и мужика к себе не скоро подпустишь.

Так мечтал академик и большой ученый Ленимир Иванович Длинник, по прозвищу Хитрюшка, не ведая, что судьба уже распорядилась будущим Елены Андреевны, и счастливо уберегла ее от сиятельного гнева всесильного начальника.

Днем накануне судьбоносной схватки Лене принесли большой запечатанный конверт. Послание пришло из Италии и отправителем числился синьор Пиранделлио, что само по себе было невиданным событием. Письмо принесла директриса отдела кадров, лицо которой вытянулось от любопытства, и было очевидно, что факт получения Еленой Андреевной депеши от одного из ведущих ученых мира скрыть не удастся. Научная общественность института жаждала пояснений, особенности в связи с недавним скандалом в Англии, где, судя по слухам, означенный итальянец сыграл весьма неблаговидную роль, выступив против любимого руководителя на стороне темных сил.

Не без труда выпроводив навязчивую даму, Лена открыла конверт и обнаружила в нем короткое письмо и статью. В письме за подписью великого итальянца ей предлагался годовой контракт в Миланской лаборатории с возможностью продления при благоприятных обстоятельствах. Одновременно, падре Джиджи просил Злобко ознакомиться со статьей, где она, наряду с другими сотрудниками, была включена в число соавторов работы по идентификации семейства новых раковых антигенов. Было подчеркнуто, что она внесла существенный вклад в очистку и описание недавно открытых белков. Лену просили ответить в двухнедельный срок, и сообщить, есть ли у нее замечания по тексту рукописи.

С замиранием сердца Злобко перевернула страницы и увидела формулы. Их было несколько, и они выглядели знакомо, но... совершенно по другому. Даже ее скудных познаний в биохимии оказалось достаточно, чтобы оценить их красоту и логичность. Ни чета украденным ею уродцам.

Лена внезапно поняла, как прав был Петенька, отговаривая ее, дуру, от участия в Длинниковских каверзах. И вот теперь она, о Боже! стала соавтором открытия, к которому всеми правдами и неправдами пыталась примазаться и даже совершила кражу, лишь бы добыть эти никому ненужные, нелепые формулы.

Злобко быстро пробежала перечень авторов и нашла себя в хвосте списка вместе с Тони и Джаном. Первым значился Пиранделлио, а последним знаменитый Уилсон из Эдинбурга, имевший репутацию гения биохимии. И никакого Длинника! У Елены Андреевны впервые за многие годы перехватило дух. Вот это да! Теперь понятно, что имел в виду падре Джиджи, говоря о грядущих трудностях. Такого Ленимир ей не простит никогда.

Так смятенно размышляла Елена Андреевна, когда в дверь вежливо постучали и, не дождавшись ответа, вошли. Перед Злобко возник Южанин. Дедушка выглядел сосредоточенно, и явно пожаловал по делу, поинтересовавшись, будет ли у Елены Андреевны пара минут для конфиденциального разговора. Заинтригованная Лена ответила утвердительно.

- Дорогая Елена Андреевна, в курсе ли вы последних событий, случившихся в Лондоне? – Без обиняков спросил Южанин. Злобко нахмурилась и ответила отрицательно. Смерив ее проницательным взглядом, дед удовлетворенно хмыкнул: - Что ж, верю, я так и думал. Ну так вот, да будет вам известно, что Ленимир Иванович и Ахундов представили там доклад, где предъявили миру открытую ими, или может быть вами – тут дед ехидно улыбнулся, - формулу нового ракового антигена.  – Что!? – одними губами еле прошептала Злобко. В ее голове все окончательно перемешалось. – Не волнуйтесь, дорогуша, - уже не скрывая сарказма, продолжал профессор, - вашего имени среди соавторов я не обнаружил, так что это выдающиеся изобретение ляжет тяжкой ношей на нашего уважаемого директора и его верного опричника Прохиндеевича. – Но как же так, пролепетала Лена, а я, а Петр Валентинович? – Успокойтесь, милая, - сухо повторил Южанин. – И вы, и уважаемый доктор Гордон счастливо избегли этого партнерства. Знаете ли, академик и мне предложил войти в число соавторов, но я уже стар для подобных эскапад, в мои годы стоит озаботиться репутацией.

Далее, подробно и без прикрас, профессор изложил Елене Андреевне детали Лондонского фиаско Длинника. Злобко подавленно молчала, теперь все выстроилось. Пиранделлио все знал заранее, формула, специально разбросанная по лаборатории предназначалась ей и Прохундосу, а одновременно велась серьезная работа, в которой ей невольно удалось поучаствовать.

Удивительно, как распорядилась судьба. Исключив Елену Андреевну из числа соавторов доклада, Длиннник снял с нее обвинение в краже. Итальянцы прочли тезисы накануне симпозиума и, увидев среди докладчиков Прохундоса, признали в нем вора, оставив Лену вне подозрений. Так вот что имел в виду Пиранделлио, отметив что Злобко показала себя честным ученым и человеком. Знал бы он правду...

- Видите ли, Елена Андреевна, - прервал ее смятенные мысли Южанин. – Дело в том, что директор поручил мне подготовить сии злосчастные тезисы, и я думаю, что лучше будет, если вы узнаете об этом от меня. – И помолчав, добавил, - я слышал, что сегодня вы получили письмо от профессора Пиранделлио. Весь институт гудит как улей, не так часто сотрудники состоят в переписке со светилами мировой науки. – Елена Андреевна молча кивнула. – Ну так вот, уважаемая, не берусь судить, какова была ваша роль в последнем...э-э... нашумевшем открытие нашего директора. Так же, предполагаю, что не за горами поиск виновных в случившемся намедни конфузе.  В общем, - тут профессор перестал мямлить и голос его затвердел, - вы мне окажете большую услугу, если при общении с Пиранделлио дадите ему понять, что я не имею никакого отношения к этому, с позволения сказать, изобретению. Вы слышите, никакого. С моей стороны могу вам твердо обещать, что если зайдет речь, я под присягой укажу, что вы не участвовали в работе Ленимира Ивановича, и с опубликованной им формулой незнакомы.

Это было предложение делового человека. Елена Андреевна с интересом оглядела старикашку. – Да он молодец, мгновенно сообразил, что дело пахнет керосином, и построил оборону. – И еще Елена Андреевна поняла, что будет последней дурой, если откажется от союза с профессором. – Скажите, - спросила она после секундного раздумья, - а могу ли я рассчитывать на вашу рекомендацию, в случае... – тут Злобко замялась, - ну скажем, перехода на другую работу. – Разумеется, - понимающе улыбнулся Южанин. – Я предоставлю вам наилучший отзыв.

Разговор был завершен. Профессор удалился, а Лена попыталась взять себя в руки и все обдумать. Теперь, как никогда ей нужен был Петенька. Хотелось все обсудить, и может быть даже спросить совета. Получается, он оказался прав, когда отговаривал ее от участия в работе и старался вывести из под удара. Ну вот Длинник... Лена представила, что за разговор случится завтра, не сомневаясь, что академик постарается выставить ее виноватой и обвинить во всех смертных грехах.

- Ай да Южанин, спасибо, что предупредил, - тихо радовалась Злобко. – Ну где же Петенька, его надо подготовить. Выгораживая себя, Длинник всех объявит ворами и негодяями. Это Лена понимала прекрасно. Но Петенькин телефон молчал, и она не могла предостеречь любимого.



Дневник деда Николая

Января дней  2, а также 1, 11, 7 и 8, 13, 6  года 1909 от Р.Х.

Никак не могу придти в себя после недавнего кошмара, Бельский со товарищи наяву стоят перед глазами. Поневоле задумаешся над судьбами России, что готовит ей будущее?

Недавний бунт показал, сколь слаба власть, сколь неумело и неумно она общается с народом. Метания от дурацкого заигрывания с чернью, до стрельбы по правым и виноватым до добра не доведут.  А Бельские и ему подобные только и ждут, им подавай войну, неурожай, голод, любую катастрофу, как они уже тут как тут, готовые возглавить борьбу за прекрасный новый мир.

Стране нужен пастырь, что не испугается огня, грозящего России со всех сторон, умный и терпеливый. Справится ли с этой задачей Государь? Не знаю, страшно подумать, что за испытания готовит ему судьба.
 
Много размышлял над историей России. Странно, в других странах с течением времени нравы успокаиваются, правители и народ находят точки сближения, люди из низов получают доступ  к власти, создаются умеренные парламенты, к  управлению страной приходит не шайка разбойников, а люди с нормальными человеческими лицами. 

У нас в России веками будто никто ничему не учится. Вспоминается разговор с графом Путятиным, распорядителем при Государе, где он описывал свой недавний визит во вновь избранную государственную думу.  В зале заседаний его окружила толпа депутатов со столь свирепыми рожами, что бедняга Георгий Николаевич испугался. Особенное впечатление на него произвел бандитского вида рыжий детина в алой, подпоясанной расшитым кушаком рубахе, и синих штанах, заправленных в густо намазанные салом сапоги. По признанию графа, возникло ощущение, что его зарежут тут же, на ступенях собрания, а если ему удасться бежать, кинут вдогонку бомбу. А это, между прочим, народные избранники, чего же  изволите ожидать от народа.

Почему, дорвавшись до власти, наши люди начинают беззастенчиво хапать, куда девается совесть у благообразных господ, по воскресеньям старательно выводящих псалмы на божественных литургиях. Едва ли найдется во всей России пара десятков чиновников, не берущих взятки, и не извлекающих прибыли из своего места. Верно, должно пройти триста лет народовластия, как в Англии, чтобы вывести племя честный бюрократов. Тогда, глядишь, перестанут гореть пристани и тонуть корабли по одной лишь причине, что где-то недовинтили, недоделали, понадеялись на авось, а принимающий чиновник взял катеньку и закрыл глаза на халтуру.

А может - это судьба  России, страны, застрявшей между Европой и Азией, пытающейся улыбнуться просвященному западу напомаженным и накрашеным рылом, пока огромная свиная туша остается лежать в грязной азиатской луже. Увы, ее зловоние перебивает запах самых изысканных духов.
 
Однажды подумал, а вдруг это место проклято, и никогда ничего путного не задержится на русской земле. Взять Государя Александра Николаевича: просвященный и умеренный правитель, спокойно, без войны и крови отменил рабство, ввел суды присяжных, упразднил телесные наказания. Правление его отмечено небывалым взлетом научной мысли, расцветом искусств.
И что же Россия, как она отблагодарила своего благодетеля? Организованной травлей  спокойнейшего и умереннейшего человека. Дошло до того, что в столице империи какие-то немытые подонки устроили на государя натуральную охоту. А как же просвященная публика? Возмутилась, призвала власть навести порядок? Ничуть не бывало, царя вывели посмешищем, а бандитов героями, борцами за какое-то очередное народное счастье,  которое  и приличными словами-то описать невозможно.

Получив свободу выражения, интеллектуалы и мыслители изошли гноем, предались пустым мечтам о мифическом русском народе, коего нет и не было в помине, сочиняли опусы с туманными снами похабной Веры Павловны. Даже гений Федор Михайлович начал весь этот заунывный плач по униженным и оскорбленным, сделал модным стыдить способных людей их успехами, достижениями и нажитым богатством.  И что мы имеем на выходе: очередной бунт, погромы по всей России, хамство и злобу, стрельбу по губернаторам и полицмейстерам, взрывы случайных прохожих и ответное зверство властей.

Пропасть между одичалым народом и властью можно преодолеть лишь образованием, доверием, воспитанием, но никак не призывами к покаянию, любви, и прочей дребедени, что в России всегда кончается разбоями и грабежами. Да и какая любовь и понимание возможны между неграмотными крестьянами и витийствующим господином Чернышевским. Он для народа еще один зажравшийся барчук, несущий околесицу. А вот выйдет к ним Бельский, скомандует «Братцы! Грабь, бей, круши, можно!», все тут же поймут и ринутся на вас, радетели о народном счастье. Вот пойдет потеха.

Страшно жить в России, всегда было страшно. Еще теплится надежда, что в этот раз пронесет, не ударит, одумаются. Хочется верить, но холодный разум подсказывет, не верь, беги, пока можно. Вон, бегут толпами евреи, чувствуют своим тысячелетним мудрым сердцем, грядет ужасное, маячат на горизонте тьмы озверелых азиатов, готовых опять превратить Россию в кровавый костер.
 
Воспитание народа – процесс длительный и сложный, занимающий поколения. Что достанется мне  и моим детям, как уберечь близких от надвигающегося кошмара? Бежать ли в спокойную Европу? Купить себе дом где-нибудь на побережье Шотландии и занятся географией или иной наукой, научится читать погоду по морским течениям и приливам, найти применение лечебным травам, вывезенным мной из тропиков. Да мало ли еще достойных занятий можно найти вдали от борьбы за народное счастье, где можно просто жить и детям передать завет.

Вот недавно встретил соседа Баскакова. Тот выглядел удрученным и поведал, что захворала дочь, вполне молодая и с виду здоровая девица на выданье. Бедняжка за последнии месяцы похудела, заболела грудь, они испугались туберкулеза, но оказалось, что-то не так с щитовидкой. Теперь отправляется на лечение в Швейцарию, где, говорят, есть специалисты. Собирает деньги, выправляет паспорт. Я конечно же обещал помочь и деньгами, и сопроводительными письмами в университет Женевы, где случилось однажды выступить с лекцией.

Мы сидели с ним за чаем, разговаривали. Баскаков поведал, что наш недавний знакомый Бельский пропал, говорят уехал в Европу на воды, и может случится встретится с ним в Женеве.
Расположились с Иваном Федоровичем в гостинной напротив дедовой печки, созерцая рисунки на древних Апраксиных плитках. Интересно, о чем будет рассуждать наш потомок, когда стрелу увидит и коня, несущихся из тьмы памяти в неизвестность грядущего. Что почувствует? Поймет ли, как жили, о чем мечтали его предки. И для чего им было отправляться в Швейцарию, замышлять ли бунт, или лечиться на водах.

А еще объясните мне, почему в Швейцарии, которую и на карте толком не найдешь, есть специалисты, а в Великороссии, что залегла своим необъятным брюхом от Балтики до Курильской гряды, нет и не предвидится. Что случилось? Что мы упустили? На что растратили силы? На дутое величие, имперский размах? Да кому он нужен, если мы не в состоянии помочь собственным детям.

Ужасно. Страшно жить в России. Привыкаем, но однажды просыпаемся, и думаем, на что уходит жизнь, зачем все это барахтанье, бесплодные мечты, кровавые бунты вместо достойной жизни.

На этой странице прерывается дневник деда Николая. Дальше – пустота, и его таинственное исчезновение в предверии великой войны.


Петенькины раздумья

Петенька, приезжая в Продувное, не раз перечитывал старую тетрадь, сидя перед древней домовой печью, отреставрированной и похорошевшей в новых изразцах и побелке. Старая саксонская плитка сохранилась местами. В новейшее время Валентину Николаевичу стоило больших трудов заказать керамику с похожим рисунком, изображающим синих всадников, пускающих стрелы в невидимого врага из кривых татарских луков.  Помог знакомый замминистра строительства, что познакомил Валентина Николаевича с умельцем, способным  изготовить пожароупорные изразцы с любым рисунком. Увидев образец, мастер проникся и даже не хотел брать плату, но родители настояли. И вот теперь древняя печь поражала нарядной отделкой. 

Основание печи сохранилось еще со времен Апраксия, и здесь специально оставили небеленую древнюю кладку, с ровными, коричневыми от времени кирпичами. Посереди бросался в глаза зеленый медный колосник поддувала с изящной ручкой в виде птичьей лапы, держащей стрелу. Неизвестно, был ли это тайный символ, или просто дань древней эстетике. Но Петенька печь любил, смолоду научился ее растапливать и с удовольствием проводил вечера у огня.

Нынешний приезд в Продувное совпал с грустными событиями. По прибытии Гордон очутился на похоронах. Намедни умер сосед Павел Александрович, мужик хороший и непьющий. С детства он приваживал Петеньку к деревенскому быту, учил нужным ремеслам и показывал грибные места. Мог он починить прохудившийся самовар, наладить элетричество, а если надо, то и выкопать или почистить колодец, бесстрашно спустившись в его влажную глинистую утробу. С годами Павел стал болеть, из дому выходил редко. Петенька возил ему из города лекарства, приглашал в гости на праздники и любил пропустить с ним рюмочку-другую елисеевки. Впочем, в последнее время Павел стал мнителен и от выпивки отказывался, ссылаясь на сердце.

За день до смерти сосед был вполне бодр, колол дрова и перебрасывался шутками с приехавшей недавно погостить дочерью Настеной. А утром не проснулся.  Настена, день поубивалась , а потом закатила похороны, как принято, всей деревней. Собрался люд с обоих берегов Пекши, приехали знакомые и незнакомые мужики и бабы, позвали и Петеньку. Он был своим, Апраксинским, даром что барин.

Покойник был человеком заметным, коренным, состоял в родстве с половиной округи. Как обычно на деревенских похоронах, поминки перешли в широкое застолье, много пили и говорили, под конец народ осмелел, и забыв про скорбную причину собрания, горланил и смеялся. Настена, крупная, некогда красивая баба, Петенькина ровестница и соратница детских проказ, подсадила  Гордона рядом, быстро напилась и сетовала на сбежавшего алкаша-мужа, непутевую дочьку, и сына, что дерется и пробует курить, сокрушалась, что же теперь делать с домом и хозяйством Павла. Рядом с ней примостилась молчаливая подруга, татарка Надя. Это была крепкая молодая женщина с удивительно белой кожей, и блестящими темными волосами, что густым потоком сбегали на плечи и спину. На ней не было косметики, и все ее тело, лицо и глаза цвета спелого каштана дышали спокойствием и силой.

Надя была деловой. Это, по определению деревенских, означало принадлежность к купеческому роду. У нее был какой-то темный бизнес, связанный то ли с поставками одежды из Китая, то ли со скупкой деревенских продуктов для огромных подмосковных рынков. Она числилась бабой одинокой, самостоятельной и богатой. На похороны Надя приехала на собственной морковного цвета Ниве, и явно гордясь автомобилем, сидела, поигрывая ключами зажигания, надетым на палец крупной руки с аккуратно постриженными ногтями.
Настена, после третьей стопки водки, познакомила Петеньку с подругой, без обиняков отрекомендовав ее как женщину одинокую и свободную. Надя оценивающе смерила Петеньку взглядом карих, на выкате глаз, и, видимо, осталась довольна увиденным. Пила она как все, но не спеша, с расстановкой и закуской, и держалась крепко, будто и не было выпитого. Петенька также не хмелел, этим он пошел в матушку. Скоро они разговорились, помянули покойного Павла, обсудили Надину машину и Петенька поразился ее познаниям в механике.
 
– Да что там, - заулыбалась его новая знакомая, - на вас, мужиков, надежды никакой. То пьете, то с похмелья, а автомобилю нужно содержание. – В ее тоне слышались нотки аккуратной хозяйки, что, как и век назад,  держала свой двор, с коровами, овцами, и ухаживала, содержала, более для красоты нежели чем для нужд дома, холеного  каурого жеребчика, как вот и сейчас холила она свою морковную Ниву. 

Петеньке Надя понравилась, и он ей ответил с улыбкой, что де и толковую хозяйку нынче не сыщешь, все больше кокетки да профурсетки. Его новая знакомая отнеслась к шутке серьезно, и внимательно поглядев на Гордона, согласилась, что справную бабу найти не просто. А потом, взяв Петенькину изящную ладонь в свою крупную, квадратную, будто лопата, руку, предложила ему прогуляться за околицу. Он не заставил себя упрашивать, и уже через несколько минут, невольный свидетель мог бы обнаружить их целующимися в густых зарослях сирени, что закрывали излучину дороги на полпути к Апраксиной усадьбе.

Надя оказалась для Петеньки родником, что находит умирающий от жажды путник посреди пустыни.  Без долгих слов она переехала к Петеньке, припарковав свое рыжее сокровище прямо перед домом, на виду у всей деревни. Ее не заботили сплетни и пересуды, не от кого было скрывать свои поступки и желания. Она была человеком той особенной, высшей формы внутренней свободы, что дается долгим трудом, уверенностью в себе, в земле, на которой она твердо стояла обеими ногами, и в Боге, что правду видит, не выдаст, не продаст. Надина татарская кровь уживалась и с Христом, и с Аллахом, слившимися в ее сознании в единую высшую силу, справедливую и надежную, защищавшую ее и таких как она.

Петенька любил ее ласково, как верно уже давно никого не любил, стараясь доставить новой возлюбленной особое удовольствие, и тем совершенно ошеломил Надю. Выросшая в окружении грубой мужской похоти и умеющая дать ей отпор, она не знала, как ей быть с нежностью, стесняясь себя и своих безудержных животных взрывов, что ударяли ее снова и снова, и не хотели прекратиться. Потом она неожиданно по-детски разрыдалась, и давясь слезами, прижималась к Петеньке, трогательно всхлипывала, упоительно целуя его  крупными упругими губами.

Впрочем,  скоро Надя совершенно успокоилась, и призналась, что никогда прежде ей не было так хорошо. – Ну спасибо, угодил, - пророкотала она, посетовав, что так ревела последний раз в четырнадцать лет, когда мамаша привела домой кобеля-отчима.

Немедленно она принялась за вполне расстроенное Петенькино хозяйство, и вскоре посуда была перемыта, пыль вытерта, а на плите ворчал котелок с картошкой. Разыскав где-то еще бабкину скатерть, Надя накрыла на стол, крупно порезала колбасу, хлеб и, выложив на фарфоровое блюдце брусок сливочного масла, пригласила Петеньку  отужинать.

Как мы уже знаем, Гордон не любил, когда кто-либо хозяйничал в его пенатах, но в этот раз, о чудо, ему это было приятно. Он любовался этой сильной и гордой бабой, подаренной ему по чудному капризу судьбы, и пришедшей из другой неизвестной жизни.

Вечером они сидели перед огнем Апраксиной печи, расположившись в необъятном трофейном кресле, добытом Валентином Николаевичем на каком-то секретном генеральском складе. Огонь играл на лице Нади, и она представлялась Петеньке то древней воинственной амазонкой, то таинственным восточным божеством, сошедшим к нему по знаку благосклонной фортуны. Впервые за многие месяцы он чувствовал себя упоительно, защищенный могучей силой, что исходила от его мимолетной возлюбленной.

Они долго молчали, а потом Петенька коротко рассказал Наде историю дома и семьи, не забыв упомянут и легенду о кладе. На нее сказка о баснословных сокровищах не произвела не малейшего впечатления. – Да что побрякушки, - спокойно ответила она, - вон по Владимирской дороге, в Мышеево табор стоит, цыгане наркотой торгуют, так тоже все цацками обвешаны. Дом, вот это да, богатство, - и она обвела взглядом высокие своды Апраксиной гостиной, сильнее прижавшись к Петеньке. И помолчав, спросила -  Скажи-ка, а кто печку вам клал, уж не Павел ли Александрович? – Петенька рассказал про печку, подтвердил, что, да, Павел помогал ее ремонтировать, белить и украшать изразцами. – Вышло знатно, - похвалила Надя, и, указав, на древнее медное поддувало со стрелой в птичьей лапе, добавила, - А эти когти, видно, еще со старых времен, такие теперь не делают. – И неожиданно добавила, что видела похожий колосник в детстве в бабкином доме, в деревне под Белебеем.

А потом, легко выскользнув из Петенькиных объятий, наклонилась к печке и совершила невозможное. Неожиданно, в ее руках птичья лапа ожила и раскрылась, выпустив медную стрелку.

Петенька онемел, а Надя разлядывала находку  с видом бывалого механика, поворачивая стрелку и так, и эдак. – Да, похоже на ключик. – наконец молвила она, показывая ошарашенному Петеньке треугольный граненый наконечник. – Только вот где найти замок, не знаешь, хозяин? – последнее было сказано шутливым тоном, ибо от Нади не укрылось Петенькино изумление. Насладившись произведенным эффектом, она продолжила. – У бабки похожая была, она ею шкатулку запирала от нас непутевых. Там в лапке внутри рычажок незаметный, как нажмешь, коготки разжимаются, вот вам и ключик.
- Мы все думали в шкатулке у нее деньги или кольца с серьгами, ну, вот однажды стрелку эту сперли, коробочку открыли, а там... локон волос, да фотография деда-страдальца, что и на фронте, и в плену, и на Колыме, в общем везде побывать успел... Бабка нас застукала, и прямо в лице переменилась, заорала, заплакала, ключик отняла. А ты говоришь – клады, драгоценности всякие. Да что они перед всей жизнью и памятью. Баловство одно.

Так произнеся эту небывало длинную для себя речь, Надя плюхнулась Петеньке на колени, прижавшись к нему мягкой горячей грудью. Гордон схватил возлюбленную в охапку, бросился в спальню, где обрушил на нее все свое изумление и неистраченную страсть.

Бархатный полог ночи укрыл лица, звезды светили в окно таниственно и жадно, любопытная молодая луна заглядывала в светелку, покрывая их  тела серебром.  Петенька чувствовал себя частью вселенной, парящим в далеком космосе, невесомым и счастливым этим магическим полетом. Атласное Надино тело укутывало его, точно перина младенца, оберегая от опасностей и страстей далекого мира. Так они летали вдвоем, от планеты к планете, потрясая ночь первобытными криками любви, а под утро, когда восток выплеснул отблески грядущего дня, Петенька провалился в благодатный и верно самый глубокий в своей жизни сон.

Пробуждение было поздним, на дворе стоял зрелый полдень, и Петенька был один. Не было ни Нади, ни ее рыжей Нивы у ворот, а лишь написанная твердым и крупным почерком короткая записка: «Спасибо, ублажил, мне было хорошо». И ни телефона, ни адреса, ни даже имени. Петенька вспомнил сноровистую мышку из своей далекой молодости. Тоже ни имени, ни адреса, одна память. 

Стрелка была аккуратно вставлена на место, и Гордон,  после некоторых усилий обнаружил скрытый рычажок и научился доставать ключик из цепкой лапы. Родительский дом удивлял новыми загадками. Что за замок открывал таинственный трехгранник? 

Запершись в библиотеке, где были собраны старые журналы и давно прочитанные книги, Петенька попробовал думать. Сон освежил его, он чувствовал прилив сил. Мысли его обратились к дневнику и последним дням старика Юрия. Петенька попытался в деталях восстановить его наставления. Гордона кололо какое-то несоотвествие, что-то было упущено в последних словах умирающего, что-то странное и нелогичное засело в памяти.

Внезапно его осенило, - стихи! Старик упоминал стихи, удивительные стихи из дневника, но никаких стихов в тетради деда Николая не было и в помине! Петенька крепко задумался, и вновь прокрутил в памяти тот последний страшный вечер, когда Юрий передал ему заветные страницы. – Да, несомненно, он говорил о стихах, и находился в тот момент в твердом рассудке. Это точно не было предсмертным бредом. А еще он сказал, что каждый должен найти сам, только сам. Одни загадки.

Тщательно все обдумав, Петенька засобирался в Москву, решив обсудить свое открытие с Волковичем и Борским.


Сумасшедший день

Домой Петенька приехал поздно и решил перенести разговор с Борским  и Волковичем на утро. Купленный им недавно последний модели телефон хранил записи многочисленных звонков от Елены Андреевны, и Гордон с досадой подумал, что сейчас не до нее, никак не хотелось ему отвлекаться на бесплодные попытки воссоздания раковой химеры.

Но ни тут то было. Злобко словно почувствовала возвращение Петра Валентиновича, позвонила опять, минуты спустя его появления, и несмотря на поздний час, заявила, что им срочно надо поговорить. Гордон прикинулся сонным и попытался перенести беседу на завтра. Но Елена Андреевна не хотела ждать и пообещала тотчас приехать.

Делать было нечего, и Петр Валентинович приготовился к неприятному разговору. Он твердо решил объявить Лене, что более не примет участия в работе по синтезу антигена. Он ожидал увидеть Злобко встревоженной и раздраженной. Какого же было его удивление, когда на пороге появилась улыбающаяся Елена Андреевна, одетая в легкомысленное летнее платье с широким вырезом и короткой юбкой, слегка прикрывающей ее сдобные колени.

Едва Гордон напоил гостью чаем, как она быстро и по существу рассказала ему и о последних событиях в институте, и о скандале в Лондоне, сообшив, что завтра ей предстоит встреча с Длинником,  и перед этим ей важно все обсудить с Петенькой, и спросить его совета. Лена не стала передавать подробности любовного послания Тони, но в деталях описала приглашение Пиранделлио, неожиданное соавторство и перспективы работы в Италии.

Было хорошо известно, что Елена Андреевна не считается ни чьим мнением, и мало пользуется чужими советами. Сама постановка вопроса была необычна. Петенька почувствовал, что внутри Злобко совершается борьба, и он вовлечен в ее переживания. От него она ждет ясного ответа, ехать ли ей в Италию, что скажет любимый, не огорчится ли он разлуке. И еще Петр Валентинович почувствовал, что мыслями Лена уже далеко, и возможно их роман остается последним препятствием на пути окончательного решения.

Петенька собрался и решил Лену от поездки в Италию не отговаривать. Во-первых, отметил он, соавторство с Пиранделлио делает невозможным прибывание Злобко в институте. Ленимир никогда ее не простит, не мытьем, так катаньем заставит уйти.  Из этого следует простой вывод: чем тратить силы на борьбу с академиком, лучше сфокусироваться на карьере в Италии, тем более, что перспективы открываются более  чем заманчивые.  Лена согласно кивнула.

Во-вторых, конечно в переезде есть свои риски, но Лена едет не на пустое место, знает людей и лабораторию, иными словами, ситуация складывается близкая к идеальной. Говоря это Петенька не упомянул, что отъезд Елены Андреевны скорее всего закроет тему с синтезом ненавистного антигена, что для Гордона было огромным облегчением.

- И последнее, обо мне не волнуйся, - заключил Петр Валентинович, - даст Бог, все сложится, глядишь,  Демин призовет под знамена, или вдруг откроется еще одно местечко в Италии.

Последнее Петенька произнес скорее в шутку, но Елена Андреевна юмора не поняла и поглядела на Петеньку страдальчески. – Ты правда приедешь? - Одними губами спросила она. – Не знаю, - честно ответил Гордон. И подумав, добавил. - Ты помнишь, я всегда приезжаю, когда ты меня зовешь. – Я тоже, - ответила Елена Андреевна Злобко и без лишних слов бросилась на Петеньку. Ночь поглотила последнии часы их любви.

Утром они расстались молча. Взгляд Злобко излучал привычный холод, и Петенька понял, что она готова к последней битве с Длинником. Своя судьба Гордона волновала мало, все его мысли были вокруг дневника и сделанного им неожиданного открытия. Закрыв за Еленой Андреевной дверь, он принялся названивать Борскому и Волковичу, но был будний день и оба оказались заняты, согласившись увидеть Петеньку лишь к вечеру.

Отправив Лену, Петр Валентинович спустился на первый этаж, чтобы забрать почту, скопившуюся за дни его отсутствия. Газет он не выписывал, письма получал редко, и этот жест был скорее данью привычке, нежели диктовался необходимостью. Открыв ящик, Гордон обнаружил конверт нездешнего вида.

Дорогой читатель, случается, что мы получаем неожиданные послания. Они бывают приятны или ужасны, некоторые требуют немедленных действий, а в иные конверты не хочется даже заглядывать, ибо мы знаем, внутри нас ждет какая-нибудь гадость. Однако, бывают и особые случаи. Однажды мы получаем письмо, внутри которого находится решение, может быть ценою в жизнь. Становится страшно, и мы мучаемся, открывать ли нам судьбоносный пакет, собираемся с духом, находим причину отложить, не заглядывать внутрь, и наконец, прочтя беззвучную молитву, будто в омут, бросаемся  и глотаем содержимое одним махом.

Так и Петр Валентинович испытал малодушие, увидев конверт плотной заграничной бумаги, с вензелем и диковинной американской маркой в виде пушистого носатого павлина,. Имя Демина в графе отправителя и вовсе вызвало у Петеньки приступ паники. Он отложил письмо на дальний край стола и решил вернуться к нему позже. Но через несколько минут не выдержал, и беззвучно прошептав одному ему известное заклинание, открыл конверт. Внутри обнаружился листок, написанный почему-то по английски. Впрочем, уже в первых строках Петенька нашел объяснение: Демин писал, что вокруг нет ни одной машинки или компьютера с русским шрифтом, извинялся, что приходится общаться на английском.  А дальше без лишних предисловий сообщал, что осенью открывается ставка "пост-дока", зарплата для Америки не Бог весть какая, можно сказать, даже очень маленькая, но для начала в самый раз, тем более, что университет предоставляет и льготное жилье, и оплаченную медицину, и даже бесплатный детский сад, хотя Петру Валентиновичу туда уже поздновато, - шутил Демин, - а впрочем, как знать, как знать...

Ну а главное, конечно, работа. - Мы начали новую программу, - писал профессор, - и в течении трех лет планируем охарактеризовать группу ранее неизвестных опухолевых антигенов. Тема уже вызвала ажиотаж, ибо сулит прорыв в лечении целого класса эпителиальных опухолей, поэтому финансирование открыто сразу тремя крупными фармакологическим  компаниями. Именно благодаря этому возникла возможность создания новых позиций, и Петенька как нельзя кстати вольется во вновь создаваемую группу, где будут трудиться ученые всего мира.

Далее Демин сообщал, что Гордону следует ожидать формального приглашения из университетского научного центра, придется подготовить немало бумаг, пройти медобследование и взять справку из милиции, что Петр Валентинович тот, за кого себя выдает, и не привлекался к суду и следствию. В конце письма профессор не советовал делиться новостями с Еленой Андреевной и особенно с академиком, ссылаясь на свой печальный опыт.

К посланию прилагалась карточка, где Демин именовался профессором лаборатории молекулярной биологии и имелся телефон, по которому надо было позвонить и дать ответ, согласен ли Петенька на участие в проекте.

Закончив чтение, Петр Валентинович налил себе водки и выпил ее залпом, стараясь собраться с мыслями. Он был ошеломлен. Как часто бывает в жизни, давно ожидаемая новость упала врасплох, все перевернув вверх дном. Хотелось немедленно начать сборы, увидеть Машу, поговорить с родителями, обсудить с друзьями, и главное ответить Демину, чтобы разузнать, наконец, что означает таинственная позиция "пост-дока", что ему надо будет делать, чему необходимо скорей научиться, дабы не ударить лицом в грязь перед учеными всего мира.

Последовательность действий не вырисовывалась, и Петенька решил взять паузу, вспомнив совет деревенского соседа дяди Лени, гражданина неясной профессии, но с внушительным опытом заграничных турпоездок в популярные в определенных кругах страны, такие как Ангола, Сомали и Афганистан.
- Знаешь, Валентиныч, - по свойски делился знакомый после бутылки елисеевки. - Когда приземляешься черт знает где, обычно ночью, кругом ни зги, и жопой чуешь, что рядом какая-то засада, или иная залупа притаилась, то первое, что испытываешь - это острый приступ паники. И тут надо следовать железному правилу - пока не успокоишься, не делай ни хера. Тихо сиди в кустах, читай молитвы, какие знаешь. Потому как доказано, что все наихудшие ошибки, все непоправимые действия, мы совершаем в состоянии паники. - Так уж и ни хера, - удивлялся Петенька. - Точно, - веско подтверждал дядя Леня. - Потому как, ежели дело швах, то все равно ни *** не сделаешь, - а так глядишь и отсидишься.  А когда все ништяк, то какая блин разница, - будешь ты в кустах сидеть, или бегать как трипперный заяц в обосранном комбинезоне, размахивая парашютом.

Согласившись в постановкой вопроса,  Петенька поинтересовался, пробовали ли соратники соседа использовать памперсы. Дядя Леня заинтересовался новшеством и пообещал обсудить с руководством. - Когда не моешься, на третий день очень жопу ест, - пожаловался он. - Вот пацаны едва за тридцать, а уже геморроем маются.

Судьба дяди Лени сложилась неясно. Его бросила жена, видимо, запаниковав и совершив непоправимую ошибку. - К Генке-снайперу ушла, - поделился сосед. - Дура, у него еще до выслуги семь лет, а мне год остался. - Скоро он продал дом и съехал сам, рассказав, что получил приглашение в службу безопасности института культуры.

На прощание дядя Леня вручил Петеньке телефонный номер, взяв обещание звонить, случись какие проблемы. При этом сосед понизил голос, и весь его вид говорил, что недальновидным гражданам, вздумай они испортить Петенькину жизнь, придется несладко. Петр Валентинович поклялся при неприятностях дать знать немедля, но верно у него не случалось еще настоящих проблем, да и признаться, что-то останавливало нашего героя от слишком тесного общения с дядей Леней.

Успокоившись, Петенька решил шума пока не поднимать и обсудить все с родителями. Лидия Александровна откликнулась первой, и за сына порадовалась. Заглянувший к обеду Валентин Николаевич похвалил Петеньку и забросал его вопросами, пытаясь понять, когда и как он планирут перебираться в Америку. Петр Валентинович ответов не знал. Отец пообещал помочь со сбором справок и деньгами. Получив поддержку родителей, Петенька почувствовал себя лучше.

В конце дня позвонила Злобко. Она была взволнована и этого не скрывала. Встреча с Длинником получилась боевой, хотя и краткой. Ленимир долго ее морочил, с утра не принял и позвал лишь после обеда. Пригласив Лену в кабинет, академик вел себя поначалу корректно. Предложил чаю с печеньем, не грубил, неожиданно и церемонно принялся выспрашивать о ближайших планах, особенно интересуясь сроками синтеза антигена. В ответ Лена решила, по ее выражению, Дюймовочку не изображать, а перехватить инициативу и атаковать академика первой, справедливо полагая, что к такому развитию событий Ленимир Иванович скорее всего не готов. 

Выложив перед Хитрюшкой статью, она нагло заявила, что никакой необходимости в синтезе антигена не видит, ибо он уже создан группой ученых в Италии. А вот кстати и формулы, которые и будут изучаться в дальнейшем с ее, Злобко, участием.  Увидев статью, Длинник  покрылся багровыми пятнами, и прохрипев "Сука!", повалился в кресло. Лена, не отдавая инициативу, на это заметила, что это не она, а Ленимир Иванович и мудак Прохундос решили тайно, не поставив ее в известность, представить доклад в Лондоне. А случись им поделиться своими планами и авторством, глядишь и результат бы был иной, и не потешалась бы над Длинником вся Европа. Здесь, понятное дело, Елена Андреевна слегка покривила душой, еще пару дней назад она, пожалуй бы, продала душу, чтобы оказаться в соавторах англицкого представления.

Тем временем багровые пятна на лице Хитрюшки сменились нехорошей бледностью, он попытался залпом выпить стакан кипяченого чая, но поперхнулся, закашлялся и стал заваливаться на бок. На этом аудиенция закончилась, а секретарша Юля вызвала неотложку. Впрочем, все обошлось, прилетевшие эскулапы заверили, что Длинник обладает богатырским здоровьем, а приступ объяснили тем, что академик подавился горячим чаем. Более он не пытался объясниться с Еленой Андреевной, да она и не стремилась продолжить беседу, испытывая мстительное удовлетворение от одержанной ею безусловной победы.

Теперь Злобко была полна энергии и планов. Позвонив  в тот же день по заветному телефону и дав свое решительное согласие и Пиранделлио, и Тони, она спешила поделиться своим успехом с Петенькой, не упоминая, правда, о восторгах счастливого сицилийца.

Петр Валентинович за Лену порадовался от души, не рассказав, однако, о свалившейся на него новости, и уклонившись от вечерней встречи, попеняв, что ему сегодня надо непременно увидеть родителей.

Злобко была слишком раззадорена и увлечена своей победой и легко отпустила любимого. Ее ждала Италия. Приняв решение, она испытывала легкость и опустошение. Впереди была жизнь, полная приключений и побед, иначе и быть не могло.  В ее голове метался неясно откуда взявшийся куплет, "Дрожи Милан, к вам едет Злобко". И правда, дрожи...

Наступил вечер, Гордон едва перевел дух, как позвонил Борский, и удивился, почему же Петенька не едет, уж прибыл Волкович, все в сборе,  Лена изготовила потрясающий борщ, а его все нет и нет. И Петр Валентинович ринулся к Борскому.


Стихи и тайна

Примчавшись в гости, Петенька обнаружил всю семью в сборе. Лена колдовала на кухне, откуда доносились упоительные ароматы, Савелий и Георгий азартно барабанили по клавишам компьютеров. Волкович выглядел озадаченно и встретил Гордона вопросом, знает ли он, что завтра утром Маша и Марк уезжают из страны, и планирует ли провожать их в аэропорте.

Петра Валентиновича вопрос застал врасплох, он помотал головой, будто от боли, и ответил отрицательно, объяснив друзьям, что между ним и Машей более нет отношений, и он не желает о ней слышать. Тем не менее, новость, принесенная психиатром, застряла в Петенкином сознании как заноза, и принялась ныть, не давая сосредоточиться на главном.

Наконец собравшись, он поведал друзьям и о стихах, и о последних словах Юрия, и об удивительном ключе, добытом из птичей лапы. Борский и Волкович слушали, не перебивая.  - Занятно, - наконец сказал Борский. - То есть ты полагаешь, что тайник реален? Что это не выдумка и не миф?

- Не знаю, - честно признался Петенька. - Если бы ты спросил меня два дня назад, я бы даже обсуждать не стал. Но теперь, не знаю. Юрий что-то нашел, и ясно дал мне понять, что ответ содержится в дневнике. Потом это упоминание стихов не могло быть бредом, он прекрасно все понимал и контролировал до последних минут.

Тут вступил Волкович, и стал задавать Петру Валентиновичу наводящие вопросы, стараясь определить, был ли старик Юрий вменяем, случались ли у него галлюцинации или паранойя. Гордон отвечал подробно, и психиатр согласился, что дядюшка оставался в здравом рассудке, и пытался сообщить Петеньке нечто важное.

А что, если место тайника зашифровано стихами? - неожиданно предположил Борский, просматривая принесенный Петенькой дневник.  - Николай был образованным человеком, у него прекрасный стиль. Ты не знаешь, - обратился он к Гордону. - Писал ли он стихи?

Петенька напрягся и ничего определенного не вспомнил. Впрочем, когда-то он слышал о неких любовных семейных виршах, неизвестно кем написанных в давние времена, но Бог знает откуда они взялись, кто был их автор.

- Слыхал ли ты про бритву Оккама? - вдруг вступил молчавший до этого Волкович, и получив отрицательный ответ, рассказал, что Оккам был средневековым монахом где-то в Британии, предложившим логический метод, что позволяет найти путеводную нить в ситуациях запутанных и сложных. Бритва Оккама предполагала отсечения лишних деталей с концентрацией на главном.

- Итак, - подытожил Волкович, - если мы убедились во вменяемости Юрия, то мы вполне можем допустить, что существуют стихи, скрытые внутри дневника. Тогда, - продолжил он, - возникает вопрос, в чем назначение этих стихов и почему они написаны тайнописью и не видны обычному читателю? Очевидно, они содержат некую информацию, предназначенную для узкого круга посвященных и образованных людей, ибо специалист-криптограф не будет морочить себя поиском вирш и подбором рифм.

Так, продемонстрировав чудеса средневековой логики, психиатр сформулировал разрозненные мысли и догадки, мучившие Петеньку последнии дни. Надо сказать, что в этот момент друзья были не одни. В комнату тихо вошли изрядно повзрослевшие близнецы. Они с интересом выслушали и Петеньку, и Волковича, и, когда последний закончил свою речь, вперед выступил Георгий. - Значит в дневнике должен быть ключ, - заявил он уверенно. Волкович хмыкнул, а Борский нахмурился.  - Ну папа, - вступил Савелий. - Дайте нам посмотреть, мы тут как раз испытываем программу по взло... - Здесь он осекся, ибо Борский поменялся в лице и зарычал грозно - Опять! Мало вам досталось, нас с матерью чуть в могилу не свели. Навзламывались, хватит, даже и не думайте. - Близнецы понурились и отступили.

Надо сказать, что со времен американских приключений, наши юные герои повзрослели, и с недавних пор влились в международный "Хаос-Клуб", организацию новую и весьма любопытную. Появление диковинной забавы интернета диктовал новые правила игры. Внезапно тысячи компьтерных центров и баз данных стали уязвимы. Создавались все новые заслоны, призванные защитить банки, страховые общества и иные солидные организации  от  многомиллионой армии хакеров,  среди которых большинство было вихрастыми сверстниками близнецов Борских.  После американских злоключений Георгий и Савелий переметнулись на другую сторону, и теперь в группе таких же как они молодых дарований проверяли на прочность компьютерную защиту целого ряда серьезных организаций.  Именно для этих целей и создавался их клуб, кстати финансируемый крупным европейским банком.   

Ответвления хаос-клубов создавались по всему свету, главным образом при крупных учебных  центрах. Маленькие Борские вошли в недавно открытое подразделение при одном из московских институтов, и отец всерьез подумывал о переводе их в физико-математическую школу, дабы направить неуемную энергию наследников в правильное русло.

Вот и теперь с интересом выслушав рассказ Петеньки и рассуждения Волковича, близнецы загорелись и хором стали канючить, умоляя дать им попробовать найти тайнопись в дневнике деда Николая. Борский все еще хмурился, Петенька сомневался, можно ли передать драгоценные страницы в детские руки, и лишь психиатр, демонстрируя широту натуры, объявил, что ничего плохого не случится, если ребята поработают с текстом, добавив, что молодежь разбирается в компьютерных хитросплетениях получше профессоров, что всю жизнь считали на арифмометре.

Савелий добавил, что лишь скопирует рукопись и немедля вернет ее хозяину. Недавно Борский добыл увесистый японский чудо-ящик, что позволял неспеша, но вполне внятно, не только копировать документы, но и непостижимым образом переносить изображение в компьютер. Прибор был немедленно освоен близнецами, и сейчас мог весьма пригодиться.

Петенька сдался, и под крики восторга, отдал рукопись юным дарованиям. Минут десять спустя дневник был возвращен хозяину, а близнецы засели перед экранами, обмениваясь репликами на одном им понятном языке, где вроде все слова были русскими или, в крайнем случае, английскими, но смысл был неясен и доказывал принадлежность маленьких Борских с группе избранных.

Пользуясь паузой, Леночка пригласила гостей за стол, и друзья припали к борщу, ибо невозможно было этого не сделать. Фиолетовое чудо содержало удивительные инградиенты, состав которых, очевидно, по сложности не уступал сокрытой в  дневнике тайнописи. К борщу прилагались свежие мясные пирожки, желтая домашняя сметана и мелконарезанная смесь душистых трав, что наполняла окрестности уже упомянутым сногсшибательным ароматом.

Увлеченные борщом, друзья отвлеклись и даже на время забыли о сокровищах, когда на кухне, где происходила трапеза, возник Георгий, и, не смущаясь, прервал священнодейство. - Скажите, дядя Петя, а вам никогда не казались странными даты на некоторых главах дневника? - Петр Валентинович поперхнулся пирожком, объяснил, что дневник писался частями,  вразброс, и, видимо, дед Николай переносил записи задним числом, путая даты, и предворяя ранние события более поздними. Так случается всегда, когда необходимо собрать воедино множество разрозненных воспоминаний, сделанных в разное время.

Георгий объяснением удовлетворился и исчез, впрочем ненадолго. Теперь братья появились вместе, и вызвали недовольство родителей, не желающих прерывать обед ради детских вопросов. Однако, когда близнецы предъявили результаты их трудов, друзьям стало не до еды.

- Вы знаете, дядя Петя,  мы решили проверить главы со странными датами, сделав допущение (тут Георгий начал изъясняться языком науки), что даты содержат указания на номера параграфов и строк. Сначала не очень получалось, но Севка придумал, что буквы между датами обозначают либо сложное число, например 34, а не 3 и 4, если используется буква "и", или наоборот, относятся к другому параграфу как простые цифры, если используются слова "и далее", "и позднее опять", ну и тому подобное. - Савелий победно посмотрел на отца. - Ну короче, мы удалили обрывки незаконченных фраз и поглядите, что у нас вышло,  - продолжал Георгий, - получился интересный набор строк, собранный из разных глав.

И близнецы представили Петеньки и друзьям прелюбопытнейший документ. Приведенные ниже строки, выбранные братьями Борскими, никак не походили на стихи, но тем не менее, все участники обратились к ним с величайшим интересом. И вот что они увидели:


- сделал женой, исполнив древнее предначертание для тех, кто пожелал любовь найти. Какое счастье, что мы вместе.
- Возвращался через парк, где в тени аллей стоит дворец наш
- сосед по такой погоде,  не повернет ли на полпути
- Матрена прятала в чулане тайный ларец, где вдалеке от охочей до выпивки прислуги, как мудрость древнюю, хранит запечатанный штоф «Елисеевки».
- «дар волшебный обретет» и «тайник постичь». 
- белыми булыжниками да черным базальтом, попирая вокруг каменьев плотный строй.
- Что за ужас скрыт от нас теченьем лет.
- выйду я из нашего деревенского дворца, и в этот миг увижу над ним огонь, а под ним гранит всех моих грехов и заблуждений. И будто черный занавес вокруг усадьбы нашей сомкнулся, не достать рукой ни калитки, ни дотянуться до кустов
- Стране нужен пастырь, что не испугается огня, грозящего России
- вдали от борьбы за народное счастье, где можно просто жить и детям передать завет.
- Интересно, о чем будет рассуждать наш потомок, когда стрелу увидит и коня, несущихся из тьмы памяти в неизвестность грядущего. Что почувствует?


Наступило молчание. Друзья всматривались в строки. Первым не выдержал Петенька, и признался, что он не видит никаких стихов.

- Мда, - ответил лиричный Волкович, - твой, Петенька, романтический дар, явно развивался в стороне от поэзии. И между прочим, не кажется ли тебе, что эти строки соединены общим смыслом? Практически в каждой присутствует тема будущего, трудная достижимость некой общей цели, ну и, наконец, есть прямая отсылка к тайному ларцу. Что ты думаешь, - обратился психиатр к Борскому. Тот покачал головой. - Да ты прав, что-то объединяет эти строки. Но давай вернемся к твоему Оккаму и его бритве. Мы ищем стихи, и поэтому следует отсечь все лишнее и найти рифмы.

Компания задумалась, Волкович начал что-то неясно мычать, будто собрался сам сочинить оду или эпиграмму. Однако его лирические экзерсизы были самым бесцеремонным образом прерваны Савелием. Несмотря на протесты брата, он сообщил, что недавно испытал программу, помогающую искать рифмы и писать стихи. Георгий при этом недовольно заводил глаза к небу и спорил, что программа детская, и пригодна лишь для сопливых шестиклассниц.

В процессе братского спора выяснилось, что именно шестиклассница из школы, где учились Борские, явилась заказчицой и единственным потребителем необычной программы. Проницательная Лена моментально распознала, что интерес к означенной девице объяснял  необычное увлечение Савелия поэзией. Из последующего разговора Петенька понял, что, по мнению мамы Лены, барышня оказалась не по годам развита, и с ее физическими данными волне могла быть определена в девятый, а то и в десятый класс. Это вызывало серьезное беспокойство родителей, и Савелия немедленно допросили о характере отношений с любительницей поэзии. В ответ он надулся, на наводящие вопросы отвечать отказался, и с оскорбленным видом покинул кухню. 

На счастье тут в ситуацию вновь вмешался Волкович, заявив, что беды не будет, если испытать программу, добавив, что никакие стихи ему в голову не лезут. Савелия призвали назад и упросили помочь. Десять минут спустя он продемонстрировал уважаемой публике удивительный результат. Перед друзьями были совсем не детские строфы, и можно было с уверенностью сказать, что развитая шестиклассница попала в надежные руки.

кто пожелал любовь найти
не повернет ли на полпути
дар волшебный обретет
в тени аллей стоит дворец
тайный ларец
тайник постичь
вокруг каменьев плотный строй
сомкнулся, не достать рукой
скрыт от нас теченьем лет
и детям передать завет
над ним огонь, а под ним гранит
как мудрость древнюю, хранит
не испугается огня
стрелу увидит и коня

- Конь и стрела! - вскричал Петенька, - это рисунки на Апраксиных изразцах, - да тут "каменьев плотный строй" и "огонь" - это же описание нашей печки.  Борский и Волкович вместе с торжествующим Савелием ринулись играть с рифмами и минуты спустя сложили их в стихи.


В тени аллей стоит дворец,
В нем тайный ты найдешь ларец,
Он мудрость древнюю хранит,
Над ним огонь, под ним гранит,
Вокруг каменьев плотный строй,
Сомкнулся – не достать рукой.

Тайник постичь сумеет тот,
И дар волшебный обретет,
Кто пожелал любовь найти,
Не повернет на полпути,
Не испугается огня,
Стрелу увидит и коня,
И детям передаст завет,
Что скрыт от нас теченем лет.


Петенька сидел потрясенный. Юрий оказался прав, в дневнике скрывались стихи. Оставалось понять, что значили эти строки. - Тайник повидимому располагается в фундаменте Апраксиной печки, - рассуждал он. - Все логично, печь сохранилась с древних времен, мог бы и сам, дурак, догадаться. Но, стоп, значит клад был найден дедом Николаем, что же осталось, что хранится там теперь? - Вряд ли что-то сохранилось, - будто читая его мысли, отозвался Борский. - Дом и кладка печи наверняка переделовались много раз.  В лучшем случае, там обнаружится пустая камера, а сокровища давно канули.

- Не думаю, - отзвался Петенька, - кладка фундамента очень старая, и явно сохранилась с древних времен. - Но ты прав, дневник писался Николаем, стало быть он нашел клад. Но он исчез через пять лет после последней записи, и никто не знает, что сталось с ним и кладом.

- Едем! - воскликнул Волкович. - Собираемся прямо сейчас и едем. Сегодня все узнаем и к утру будем дома. - Друзья согласились и решили отправиться в дорогу немедля, чтобы к вечеру быть на месте.

Путь предстоял не близкий, около пяти часов по шоссе и проселкам. Решено было ехать на Петенькиной Волге, полученной им от Валентина Николаевича. Борский решительно пресек попытку близнецов примазаться к взрослой компании кладоискателей. Не помогли ни горькие сетования на ключевую роль в расшифровке дневника, ни обещания сделать по дороге все уроки. Впрочем, в качестве награды Петенька клятвенно обещал братьям поделиться кладом, буде таковой отыщется. На том и порешили, и скоро компания друзей рассекала московские сумерки, мчась навстречу надвигающейся с востока ночи.


Обретение клада

ДорОгой Волкович пробовал вновь начать разговор о Маше, но Петенька темы не поддержал и беседа затухла. Он гнал от себя все мысли о бывшей возлюбленной, ибо воспоминания были невыносимы, и, верно, он тоже чувствовал себя человеком без кожи, испытывая жгучую боль лишь только образ Маши касался его сознания.

Чтобы отвлечься, Петенька пытался вспомнить, есть ли в печке и в целом доме, известном ему до мелочей, хоть что-то, могущее послужить подсказкой. Внутри себя он твердо решил, что не позволит разбить или повредить древнюю кладку, и если тайник не будет найден, оставит все как есть.

Потом вдруг он спросил себя, а куда они так мчатся, что их ожидает в Продувном и почувствовал неловкость перед друзьями за то, что вытащил их из дома на ночь глядя и вовлек в это гиблое дело. Черт его дернул увлечь их дурацкими россказнями, понятно же, что никакого клада нет, и их ночной бросок обречен на неудачу.

Он попытался приучить себя к мысли, что никаких сокровищ не существует, все это очередная обманка, неизбежный приступ старательской болезни семьи Гордонов, которой надо переболеть и успокоиться. Он начал было оправдаваться, но Борский оборвал его, заметив, что на то и существуют друзья, дабы вместе предаваться безумствам, и, в любом случае, это приключение запомнится надолго, и будет что рассказать за чаркой вина.

В ответ Петр Валентинович попробовал шутить, предлагал друзьям договориться о дележе добычи, приводил в пример справедливого Артемия, честно отдавшего долю байских богатств казакам. Волкович тему продолжил и принялся дурачиться, объявив, что если господа старатели надумают его прикончить, чтобы забрать его часть сокровищ, то он заранее ставит их в известность, что готов уступить причитающиеся ему  золото-брильянты и заклинает сохранить ему жизнь, не доводя дело до смертоубийства.

Тут уставший Борский заметил, что если психиатр немедленно не заткнется, то он без всякого клада может придушить его прямо на дороге.  Волкович деланно испугался и принялся орать в темноту "Караул! Злодеи отнимают кровно нажитое!", а после запел арию князя Игоря, срываясь на фальцет в конце куплета "О, дайте, дайте мне свободу".  Так они паясничали, орали, смеялись и летели в черноте наступившей ночи.

Деревня встретила друзей ледяной тьмой и редкими мерцающими огнями. Громада Продувного была черна и необитаема. Включив электричество, Петенька пригласил гостей в горницу и предложил согреться чаем. Внутри было холодно, пар валил изо рта, жестяная луна бесстрастно заглядывала в окна.

Собравшись в гостинной напротив печи, друзья мелкими глотками пили обжигающий черный чай, с интересом разглядывая древнюю кладку и птичью лапу, сжимающую стрелу. Наконец Волкович, встав на четвереньки и вооружившись крупным увеличительным стеклом, принялся изучать фундамент. Борский задумчиво осматривал медные колосники, мычал, и выглядел озадаченным.

Оба сохраняли серьезный вид. Психиатр просил вспомнить, нету ли каких зацепок, подсказок, что помогут найти сокровищницу. После некоторого размышления, Волкович повторил вслух:

Над ним огонь, под ним гранит,
Вокруг каменьев плотный строй...

- Очевидно, тайник располагается под топкой. Но снаружи ничего не заметно. - С этими словами он снял заслонку и по пояс влез в огромное жерло печи. Пробыв там некоторое время и оглушительно чихнув, психиатр вылез назад, пожаловшись что внутри черно и не зги не видно.

Настал черед Борского, он потребовал щетку и, тщательно вычистив остатки золы и пепла, стал внимательно осматривать внутренности печного жерла, вооружившись странного вида фонариком,  представлявшим из себя черную гибкую кишку с яркой лампочкой на кончике и солидным набалдашником на противоположной стороне, где Петеньке почудился глазок как у подзорной трубы.

Увидав диковинной прибор, Волкович хмыкнул. - Это списанный кольпоскоп, - смущенно объяснил Борский. - Что? - Не понял Петенька. - С помощью этой штуки изучают строение девушек, - издевательски прокомментировал психиатр. - В определенных кругах, он так и называется, "взгляд изнутри".  Где ты его раздобыл? - поинтересовался он у Борского.
- Да так, по случаю, - нехотя отозвался тот. - Лечил тут одну дамочку от последствий бурной молодости. Вот и разжился. Хоть сейчас пригодиться в доброе дело. - прибавил он с нервным смешком.

- Не знаю, как на счет клада, но на мой взгляд, господа, у нас в руках уникальная коммерческная возможность, - как ни в чем не бывало продолжил Волкович. - Представьте, наладим производство бытовых пи..., извините, кольпо или просто эндоскопов, и каждый гражданин или, страшно подумать, гражданка,  сможет легко и непринужденно заглянуть во все естественные и противоестественные анусы, узнать причину зуда или жжения, даже сделать фото, чтобы поделиться с друзьями или любимыми. Это же миллионы долларов!  Друзья, зачем нам сокровища, мы уже богаты! - распалился психиатр. - Подумайте, к любовному посланию прилагается фотографическое свидетельство, что органы любви осмотрены, смазаны и гладки как ружейный ствол, то есть полностью готовы к исполнению своих непосредственных обязанностей!

Петенька почувствовал подступающую тошноту, и готов был уже пнуть раззадоренного Волковича, когда Борский прервав психитра, коротко бросил, - Тихо, я что-то нашел. - Друзья бросились к печному жерлу. В глубине массивного чугунного днища с решеткой посередине отчетливо вырисовывался барельеф. В ярком круге света, отбрасываемом неприличной лампой Борского, угадывался силуэт стреляющего из лука всадника, такого же, как на древних изразцах.

Не испугается огня,
Стрелу увидит и коня

- Многозначительно произнес Волкович. - Друзья, мы на правильном пути. - Как ты думаешь, - обратился он к Петеньке, - что находится под железным днищем? Можно ли его поднять?

Под чугунной плитой и решеткой располагалось обширная ниша поддувала, в которую и вела медная дверца с птичьей лапой. Время от времени, обычно в конце дачного сезона, печь приходилось чистить. Для этих целей Гордоны нанимали кого-нибудь из местных мужичков, чаще всего Павла. Тот приходил, вооружившись ломом, и шутя сдвигал неподъемную чугунину, вычищал золу и отскребал решетку. Эх, Павел, Павел,  где ж ты ныне, из каких горних далей смотришь на нас, непутевых горожан, неумеющих толком ни печь истопить, ни дров наколоть. 

Нечего было и думать, чтобы сдвинуть тяжеленную железяку руками. Петр Валентинович вспомнил, что в сарайчике в саду среди прочего скарба должен быть старый заржавленный лом. Получасовые поиски принесли результат, и вскоре Петенька и Борский, просунув под плиту плоскую стальную серьгу, налегли, что было мочи. Чугунина нехотя приподнялась, наклонилась и гулко рухнула назад, подняв клуб черной пыли. - Фу-ты, пропасть, - выругался Борский и велел Волковичу подсунуть по решетку полено, как только им вновь удасться ее приподнять.

Ценой неимоверных усилий троице друзей удалось сначала приподнять, а потом и вовсе отодвинуть тяжеленное железо. Под ним обнаружилась правильная прямоугольная ниша поддувала, выложенная черными от копоти кирпичами.
 
Борский, едва ли не целиком забравшись в печь, вымел остатки золы и пепла, и принялся изучать обнажившиеся внутренности, сантиметр за сантиметром освещая их белым медицинским светом. Наконец со смущенным видом он выбрался назад и разочарованно выдохнул - Ничего, не вижу, пусто. - Нос и лысина Борского были в саже, руки черны как ночь и даже на ресницах осели крупинки золы.

Вокруг каменьев плотный строй,
Сомкнулся – не достать рукой.

- Вновь прокомментировал Волкович, и, вооружившись щеткой, полез в печь, принявшись выстукивать днище поддувала и стены топки. Кирпичи отвечали тусклым мертвым звуком. - Ничего, - вскоре отозвался психиатр. - Все глухо.

Друзья молча присели, нерадостные мысли одолевали Петеньку. Для чего было мчаться сюда в неурочный час, что за глупость. Понятно, никакого тайника нет и в помине, все это легенды. - Ну а стихи, - глубоко внутри подавала голос тлеющая надежда, - что означают стихи? Значит ли это, что тайник - не легенда? - Глупости, - отвечал сам себе Петенька, - бесплодные мечты. Взрослые мужики впали в детство, придумали, Бог ведает, какую-то тайнопись, и, будто малолетние гимназистки, бросились искать сокровища. Кладоискатели хреновы. Сейчас же собираемся, греемся чаем и едем домой. - Но не успел он и рта раскрыть, как поэтичный Волкович продекламировал:


Тайник постичь сумеет тот,
И дар волшебный обретет,
Кто пожелал любовь найти,
Не повернет на полпути...

- Не повернет на полпути, - повторил он. - Полпути мы уже прошли, и не можем позорно повернуть назад и остаться ни с чем. - Верно, - согласился Борский. - Все приметы совпадают, здесь должен быть какой то трюк, какая-то хитрость. Надо искать дальше. - Сказав это, он вновь полез в печь и, прильнув к глазку смотровой трубы, завернул черную руку прибора хитрой загогулей, чтобы увидеть невидимый глазу низ выступающей кипичной кладки, что на сантиметр с небольшим нависала над нишей поддувала.

После долгого ползанья и сопения, Борский оглушительно чихнул и неуверенно заметил, что, как ему кажется, внутри что-то есть. - Там небольшая ниша или расщелина в кирпиче, - виновато сказал он. - впрочем не знаю, надо попробовать, пролезет ли палец. - Он запустил в черное печное нутро такую же черную руку, долго шарил, издавая нечленораздельные звуки. Глаза его налились усилием и тоской.

И вдруг раздался щелчок. Он был отчетливо слышен в пустом доме, будто кто-то с хрустом разломил сухую ветку. Петенька и Волкович вскочили со своих мест и бросились к Борскому. Тот напряг вытянутую руку и вновь где-то щелкнуло.
Лицо Борского приняло мученическое выражение. - Палец толком не пролезает, - пожаловался он. - Но я нащупал, там вроде бы небольшой рычаг. - Ну и что? - хором воскликнули Петенька с психиатром. - Да ничего, - с досадой ответил Борский. - вы же видите, ничего не происходит. - И он изогнувшись выдернул из ниши затекшую руку. - Глупость какая-то. - Он тяжело дышал, лицо его было в копоти. - Не знаю, в чем дело. Там под козырьком кладки маленькая ниша, в палец толщиной. - Он поглядел на свой толстый обугленный палец. - Мой толстоват будет, насилу пролез, а потом еле выдернул. Внутри вроде рычажок, ну вы слышали, щелк-щелк, а проку нет.

Друзья помолчали с минуту, а потом Петенька решительно полез в печное жерло. Борский и Волкович безучастно проводили его глазами. Без помощи глазастого прибора, он на удивление быстро нашел крохотный разрыв в кирпичах. Его палец без труда проник внутрь и ощутил металлический холод рычажка, который от нажатия со звонким щелчком ушел внутрь. Петенька огляделся, - посветите мне, - попросил он друзей. Через секунду внутренность печи залил холодный свет лампочки Борского. Петенька исступленно, раз за разом, щелкал рычажком, но ничего не происходило, не открывались никакие тайники, не уезжали стены, древняя кладка оставалась недвижима.

В отчаянии он почти целиком забрался в печь, локтем оперевшись на черное чугунное днище поддувала, и, просунув одервеневший палец в нишу, щелкнул вновь. Неожиданно что-то случилось. Массивная железная плита под Петенькиным локтем поддалась и мягко поплыла вниз, обнажив правильную квадратную камеру. Внутри было черно, и Гордон, потеряв равновесие, едва не выпал наружу, зацепившись в последнюю секунду за край заслонки.

- О, Боже, - пролепетал Борский. - надо было нажать на днище! Одновременное нажатие на рычаг и днище отворяет тайник. Так просто! - Одним прыжком он очутился рядом с Петенькой и осветил открывшуюся нишу. Внутри, завернутый в серую мешковину, лежал плоский прямоугольный сверток. Волкович бережно, пытаясь не запачкать, извлек его наружу.

Стараясь не дышать, Петенька развернул ткань. Внутри обнаружился широкий деревянный ларец без украшений. Его полированные бока тускло отсвечивали под слабой лампой гостинной.  Друзья ошеломленно молчали. Прошли минуты, показавшиеся Гордону вечными. Наконец встряхнувшись, он попытался открыть находку, но она оказалась заперта. На верхней крышке виднелось небольшая замочная скважина.

- Ты рассказывал, что нашел ключ, - неожиданно звучно произнес Борский. - Похоже, мы обнаружили подходящий замок. - Не слова не говоря, Петенька ринулся к печной заслонке, стараясь достать заветную стрелку из цепких птичьих коготков. Но механизм заупрямился, не желая расставаться с добычей. В дело вступил Борский, наконец, медная лапа разжалась и граненый стержень оказался в Петенькиных руках. Еще секунда и стрела легко вошла в добычу, невидимый замок разжал челюсти, а крыша ларца свободно отошла кверху.  Внутри оказался обернутый темно-красным шелком плоский предмет.

Онемевшими руками Петенька раскрыл и ткань и... остолбенел. Возглас изумления слетел с его губ. - О, Господи! - потрясенно прошептал Борский и, обхватив голову, рухнул на пол. Волкович вздрогнул и побледнел, но не произнес ни слова.

Со дна коробки на Петра Валентиновича глядела Маша. На секунду ему показалось, что это  им же, Петенькой, недавно нарисованная акварель, так похожа показалась Машина поза и пейзаж на заднем плане. Но через мгновенье он ясно понял, что  перед ним искуссно написанный древний портрет, изобразивший его любимую в старинном восточном платье, с золотыми браслетами на тонких запястьях и лукавой улыбкой на устах. Медные кудри сбегали по ее плечам, зеленые глаза блестели живым огнем, и, казалось, еще секунда, картина оживет, и Маша во плоти шагнет в комнату и протянет Петеньке свои ухоженные руки. Он почувствовал, что колени его слабеют и опустился в кресло. Рядом  на широкий подлокотник рухнул изумленный Волкович. Борский к тому времени, скрестив ноги, примостился на полу и озадаченно качал головой.

Так они сидели в полном молчании не в силах вымолвить ни слова. Наконец Волкович, будто отгоняя наваждение, потряс шевелюрой и ошарашенно воскликнул: - Не понимаю, откуда, как здесь мог оказаться портрет Стеллы!? Что за шутки! - Тут уж пришел черед удивляться Петру Валентиновичу. - При чем тут Стелла, - парировал он. - Это же Машин портрет. Неужели ты не видишь?! - Какая Маша, - раздраженно ответил психиатр. - Что ты несешь!  Что все это значит? Это какой-то розыгрыш? - Похоже Волкович разозлился всерьез, лицо его покраснело, а глаза сузились и сверкали. Петенька же не мог  понять, как можно было не узнать на портрете его любимую, несравненную и единственную Машу. 

Случиться бы ссоре, если бы в дело решительно не вмешался Борский.  - Ты видишь на портрете Стеллу, - строго спросил он психиатра. - Конечно, - подтвердил он. - кого же еще. И требую объяснений! - энергично добавил он.  - Поразительно, - почему-то обрадовался Борский и с тем же вопросом обратился к Петеньке. Тот с готовностью подтвердил, что видит только Машу и никого, кроме Маши. Волкович свирепо засопел, Борский же наоборот развеселился еще более, вскочил на ноги и стал нетерпеливо прохаживаться по комнате.

- Друзья, - наконец объявил он. - Спешу вам сообщить, что в наших руках оказалось удивительное сокровище, драгоценность, не знающая себе равных. - Он победно посмотрел на притихших психиатра и Гордона. - Ты, Петенька, увидел на портрете Машу, - Петр Валентинович с готовностью кивнул. - А ты, - продолжил Борский обращаясь к Волковичу, - нашел изображние Стеллы. Я тоже, увидел, нашел...ну в общем, - тут Борский замялся и лицо его побледнело,  а лоснящийся чумазый лоб сложился продольной складкой. Но он быстро овладел собой и продолжил -  Вы оба правы, ибо, как я думаю, эта удивительная картина показывает каждому мужчине его избранницу.  Поэтому Петенька видит Машу, а Волкович Стеллу, и здесь нет никакой ошибки.

- А кого же увидел ты? - Встрепенулся психиатр. - Никого, - вновь побледнев,  отрезал Борский. - это никого не касается. Скажу одно, не Машу и не Стеллу. - И помолчав, добавил, - в стихах было и об этом:

Тайник постичь сумеет тот,
И дар волшебный обретет,
Кто пожелал любовь найти,
Не повернет на полпути.

- Вот ты не повернул, обрел и дар, и любовь... - последнее было сказано Борским с усилием, и голос его прервался. - Ну, не горюй, - смягчился Волкович. - Все придет однажды, ты же знаешь, жизнь всегда дает шанс, и, как правило, не один.

В комнате вновь воцарилось молчание. Петенька не мог оторвать глаз от картины. Что-то внутри него сжалось в стальную пружину, готово было выпрыгнуть и ударить наотмашь.

Маша улыбалась ему загадочно и призывно. Уголки ее губ слегка приподнялись, изумрудные глаза насмешливо мерцали из глубины футляра. Нежные пальцы небрежно комкали атлас старинного платья.

- Боже, Боже, что же я натворил, - вертелось в голове, - как я мог, как упустил, струсил, но что же делать... Его руки сами потянулись к портрету, рывком достали его из ларца. И в эту секунду от картины белым кружевом отделился и принялся порхать по комнате бумажный лист. Друзья бросились его ловить, Волкович первым овладел находкой и передал ее Петру Валентиновичу. Дрожащими пальцами тот разгладил страницу. Перед ним было послание деда Николая.



Письмо Николая Гордона

Дорогой друг!

Надеюсь, что ты, читающий эти строки, являешься моим потомком, и, разгадав нехитрый шифр, нашел нашу семейную реликвию, удивительный приворотный образ и основу процветания рода Гордонов. 

Как ты уже наверное понял, волшебная картина позволяет увидеть единственную женщину, что суждена тебе судьбой, останется с тобою навеки и станет матерью твоих детей. Жизнь посылает нам испытания, мы сходимся и расходимся с любимыми людьми, иногда не можем разобраться в своих чувствах. Наше фамильное сокровище поможет узнать единственную, назначенную только тебе женщину. Береги ее, люби ее, ибо она лучшее, что случится в твоей жизни.

История волшебного образа туманна. Считается, что в древние времена в Италии неизвестный мастер написал его со своей возлюбленной. Позднее он переехал в Константинополь, где картина впервые обнаружила волшебные свойства и получила прозвище приворотной. К несчастью вскоре художника обвинили в колдовстве и вынудили бежать, бросив сокровище на произвол судьбы.

Когда Константинополь пал, портрет достался туркам. Рассказывали, что султаны пользовались им для поисков среди наложниц гарема будущей матери наследника престола. Но вдруг картина исчезла, как считается, была украдена не без помощи евнухов, ибо лишала их привычного промысла по отбору невест для повелителя.

Обретение волшебного портрета Артемием можно почитать за чудо, к тому моменту образ был утерян более полувека. Сотник быстро понял, что за сокровище попало в его руки, однако, сохранить находку в тайне не сумел. Слух о приворотном образе дошел до Грозного, и тот пытался заполучить чудо сначала уговорами, а потом пыткой. Но Артемий принял мучения стойко и сокровище не отдал. Опасаясь за судьбу семейной реликвии, вскоре после его смерти картину перепрятали в тайник в только что построенном Апраксином доме.

Дорогой потомок, помни, что твои предки прошли через пытку и опалу, чтобы сохранить сокровище для семьи. Если ты увидел свою избранницу, верни портрет на место. Предоставь будущим поколениям Гордонов самим преодолеть этот путь, найти и реликвию, и любовь, дабы свершился древний завет, что лишь умные и упорные обретут откровение.

Дорогой друг, в заключение хочу поделиться последними событиями моей жизни. В тяжелый час принялся я за это послание. Ты верно читал в дневнике о страшних предчувствиях, посетивших меня накануне великой войны.

Вскоре после тех событий тяжело заболела Ирина, моя ненаглядная жена. Врачи признали болезнь почек, но помочь оказались не в силах. Мы решили, что пришло время и нам  попытать счастья и найти специалистов в Европе. В июле четырнадцатого года я отправился в Бельгию, чтобы подыскать жилье поблизости от клиники профессора Ульера, знаменитого успехами в нефрологии. Длительное путешествие было опасно для Ирины, и мы решили, что я поеду один, с тем, чтобы договорившись обо всем, вернуться и забрать ее с собой.

Но тут грянула война. Немцы вторглись в нейтральную Бельгию и я очутился в захваченной врагом стране. Мы оказались отрезаны друг от друга. Не дождавшись меня, Ирина умерла зимой пятнадцатого года. Убийственное письмо догнало меня в Италии, куда я пробрался через Германию и Швейцарию, и где застрял, пережидая бои в турецких проливах.

Жизнь кончилась. Так я стал изгнанником, а нынче и убийцей.
Этим летом мне наконец удалось получить визу в Россию, и я приехал под видом шотландского ученого-натуралиста Никласа Гордона. Целью поездки указал изучение лекарственных трав центральной России. Прочитав обязательную лекцию в клинике на Девичьем Поле, я поездом доехал до Петухов, а оттуда, наняв подводу, к ночи успел в Продувное.

Мне предстало ужасное зрелище: разграбленная могила Ирины, сожженная Апраксина церковь. В темноте, не встретив никого из деревенских, я задними  тропами пробрался в усадьбу. Дом был разорен, все украдено, сняты были даже наличники с окон. К счастью, добрые крестьяне не нашли тайника.

И тут при полной луне я нос к носу столкнулся с нашим бывшим конюхом пропойцей Павлом. Видел бы ты, какая радость исказила его пьяную морду. - А-а, барин - заорал он. - Проведать нас приехал, ну так я тебя встречу. - С этими словами он извлек из голенища длинный сапожный нож. Убогий дурак не ведал, что я основательно подготовился ко всяким неприятностям, и при  мне было страшное оружие  амазонских дикарей, метательная трубка со стрелами, напитанными ядом кураре. Холодная злоба обдала меня ледяной волной, не раздумывая, я набрал в легкие воздух, поднес трубку ко рту и беззвучно выстрелил. При свете луны не было видно, куда попала стрела, но действие яда сказалось мгновенно. Павел будто наткнулся на стену, деревянно расставил сведенные судорогой руки, лицо его собралось в страшную гримасу, глаза вылезли из орбит. Ужасная агония волной прокатилась по его телу, и спустя минуту он был мертв. А мне вновь пришло время бежать. Пишу это письмо, чтобы оставить его в тайнике и сразу же двинуться в путь.

Дорогой потомок, я навсегда покидаю Россию. Думаю, что ты сможешь найти меня в Шотландии, в окрестностях Эдинбурга, где я недавно обосновался и намерен провести остаток дней. Приворотный образ оставляю тебе и твоим близким, ибо моя жизнь закончена, и мне не обрести другой любимой. Тебе же, мой друг, желаю найти свое счастье, и главное, сберечь его, не расплескать несчастным хмурым днем, что случаются в жизни каждого порядочного человека.

Твой Николай Гордон

Апреля 15 дня, года 1921 от Р.Х.



Предначертание

Петенька читал вслух. Друзья слушали, не прерывая, и, когда он закончил, в горнице повисло молчание. Наконец Петр Валентинович неспеша встал, аккуратно закрыл картину шелком и вернул ее в ларец. Обернув сокровище мешковиной и неловко просунувшись в печь, он водрузил сверток в тайник. Вновь щелкнул тайный рычаг и массивная плита плавно, с легким шорохом вернулась на место. Борский и Волкович наблюдали молча.

Наконец Борский подал голос: - Ты должен мне обещать, - сказал он глухо. - Когда мои парни подрастут, ты дашь им взглянуть, хотя бы раз. - Петенька молча кивнул другу. 

Он был ошеломлен и потерян. Мысли толпились, громоздясь одна на другую. И в центре опять была Маша, его Маша, которая почему-то уезжает с другим. Поглядев в окно, он заметил над верхушками леса свет грядущего дня. - Когда она улетает? - еле слышно спросил он Волковича.  - В девять сорок пять завтра, нет, уже сегодня, - эхом отозвался психиатр. Петенька вскинул руку, часы показывали 4 часа 27 минут. - Едем, - беззвучно закричал он. - Скорей, еще успеем.
Минуты спустя, друзья мчались на запад, стараясь обогнать время и стремительно надвигавшийся судный день.

Ехали молча, еще потрясенные ночным приключением. Наконец Борский, нарушив тишину, непривычно робко спросил: - Что сказать парням и Лене? - Скажи, как есть, - не раздумывая, ответил Петенька. - Мы нашли тайник, а в нем старую картину. Поняв, что она принадлежит этому дому, мы вернули ее на место. Еще скажи, что когда-нибудь они смогут ее увидеть. - Борский молча кивнул.

Выехали на шоссе, утренняя дорога была пустынна, и Петенька гнал, что было мочи. - Должны успеть, - повторял Волкович, - обязаны успеть, надо по кольцевой. - Петенька согласился. Сохранялась надежда примчаться в Москву до утренних дорожных пробок, и, обогнув город с юга, выскочить на Домодедовскую трассу, а там долететь до аэропорта по прямой.

Петр Валентинович не думал, что он скажет Маше при встрече, как объяснит свое появление и уговорит ее остаться. Он чувствовал, что не понадобится никаких слов, довольно будет взгляда или легкого движенья рук, и они вновь окажутся вместе, теперь уже навеки, и нет на свете силы, способной этому помешать. Елена Андреевна, Стелла и события прошлой жизни казались далекими и забытыми, случившимися не с ним даже, а с каким-то другим человеком, ни на что не годным пошляком и эгоистом.

Еще Петенька думал, что если бы вот так, с такой же страстью и напором, он брался бы за любое дело, то верно ему не было бы преград, всякие, самые далекие и сложные цели оказались бы достижимы. Он понял, что предлагаемая Деминым новая работа ему по плечу, нечего бояться, он все осилит, где надо спросит совета, прочитает, придумает, прорвется. Исчезли страх и неуверенность, и будто многотонная ноша упала с Петенькиной спины, ибо все его сомнения рассыпались в прах, а взамен пришло упоительное ощущение силы, вера, что нет на свете преград, способных помешать ему уговорить любимую и перевернуть мир.
 
Единственно, надо было успеть, не упустить, успеть, не упустить, успеть, не упустить... Господи, Господи, помоги грешному рабу Твоему!

День мчался за ними, наступал на спины холодными лучами августовского солнца, а с запада лениво выплывала огромная чернобрюхая туча, раскидывала косматые лапы, стреляя вниз изломанными стрелами молний. - Гроза идет, - задумчиво заметил Волкович. - Рейс могут задержать, а то и вовсе отменят. - Главное, чтобы не отправили раньше, - нервно рассмеялся Петенька, и, окрыленный надеждой, еще пуще несся мимо сонных домиков Посада и утопающего в зелени Киржача.
Ближе к Москве машин заметно прибавилось, народ отправлялся на работу, из улочек и подворотен выплывали заспанные водители, медленно перемещаясь из ряда в ряд.  Гордон, матерясь сквозь зубы и не сбавляя скорости, обгонял сонные легковушки, объезжал вялые грузовики, проскакивал на желтый или красный. Главное было успеть, не упустить.

Наконец свернули на кольцевую и сразу движение замедлилось. Обочины запестрели дорожными знаками. Справа пылили гигантские фуры, перекрывая собой и дорогу, и небо, и весь белый свет. В левых рядах суетились легковушки, лавируя между грузовиками и менее расторопными собратьями.

Петенька метался из ряда в ряд, стараясь вырваться вперед, убежать на свободную трассу, что, казалось, брезжила впереди, но поток становился все плотнее, а движение медленнее. Вдоль дороги появились кучи песка и щебня, сонные дядьки в касках и ярких жилетках неторопливо ходили, чесались, разводили руками. Один из них, вооружившись красным, как в первомай, флагом, вышел на мостовую, и принялся размахивать руками, пытаясь перекрыть движение, и дать дорогу огромному гусеничному экскаватору, что не спеша полз вдоль полотна.

Петенька зарычал, уперся в педаль газа и кинул машину налево, где, выехав на обочину, опередил гусеничного бегемота, едва не задев крылом опешившего дядьку. Волкович шумно выдохнул, а Борский невольно вскрикнул:  - Осторожней! -  И утерев вспотевшую лысину, добавил, - Мы так никуда не доедем, успокойся! Прикрати гнать! - Петенька молча повиновался.

Да и гнать было некуда. Движение замедлилось и вскоре вовсе остановилось. Впереди метрах в пятистах маячили дорожные огни, ездили самосвалы, махали клешнями экскаваторы.
- Который час, - прохрипел Гордон, чуствуя, что надвигается тьма. - Полдевятого, - угрюмо ответил психиатр. - Уроды, нашли время, - посетовал он. - Ночами надо ремонтировать. - Довольно, - коротко оборвал его Борский.  И добавил дружелюбно. - Расслабтесь, господа, на все есть воля Божья. Представьте, что Маша с Марком тоже застряли где-то неподалеку. 

Скоро началось еле заметное движение, было видно, как какие-то мужики суетятся, кричат, сгоняя машины в один, едва ползущий ряд. Петенька умудрился влезть перед ярко-красным БМВ, за рулем которого с надменным видом восседала сногсшибательная рыжая дама в модных очках и пунцовой помаде. От такой наглости гражданка поначалу опешила, но быстро пришла в себя, и, открыв окно, стала что-то кричать, показывая Петеньке растопыренные пальцы.

- Вот коза, - выругался Борский. - Пять миллиграмов диазепама, по вене струйно, - согласился Волкович. - а потом оттрахать всей бригадой для закрепления лечебного эффекта. - Борский с интересом посмотрел на психиатра - Любопытные рецепты выдаете, коллега, - усмехнулся он. - Может ограничимся расслабляющим массажем? - Волкович буркнул в ответ, что де на каждую суку своя есть докука, а истерические психозы в основе своей имеют мотивы сексуальной неудовлетворенности, и, как не корми козу диазепамом и прочими волшебными пилюлями, нично не заменит доброго мужского... ну, вы сами понимаете... Ну а в целом, предчувствие климакса, и редкость полноценных оргазмов искажают личность женщины до неузнаваемости и нередко приводят к психотическим эксцессам четвертого уровня.

За этой ученой беседой текли минуты, Петенька отвлекся, заинтересовавшись четвертым уровнем эксцессов, выспрашивая у Волковича подробности, и случалось ли тому видеть пятый и шестой уровни. Психиатр отвечал туманно, в том смысле, что лучше бы их вообще не видеть, и, мол, Петенька - счастливый человек, что живет в ином мире и не сталкивается с полоумными персонажами, коих он, Волкович, встречает ежедневно по долгу службы.

Тем временем, движение ускорилось, и, ловко вывернув из-под замешкавшегося грузовика, Петенька вырвался на свободу, оставив возмущенную дамочку далеко позади. Дорога перед ним была свободна, впереди виднелся указатель поворота с синим самолетом, взмывающим ввысь.  - Сорок пять минут да вылета, - прокомментировал Волкович. Петр Валентинович, вырулил в левый ряд, и, утопив педаль газа, ринулся к видневшемуся на горизонте куполу аэропорта. В небесах вспыхнуло и громыхнуло, Борский пошевелил губами, считая в уме, и со вздохом заметил, - Стороной прошло, где-то километров пять отсюда.

Бросив машину на Борского, Петенька и Волкович ворвались внутрь зала. Сквозь стеклянную стену напротив на них смотрели серебряные морды самолетов. Вокруг суетилась разноликая толпа. Оглядевшись, Гордон увидел стоящую неподалеку миловидную блондинку в синей униформе и кокетливой пилотке. Надев обольстительную улыбку, он ринулся к ней как на вражеский редут. Барышня, отрекомендовавшись Оксаной, немедленно взялась помочь романтичному гражданину, с руками кочегара и сажей в волосах. - Наверное железнодорожник, - подумала она, извлекая из кармана куртки книжечку с расписанием рейсов. - Надо же, мы тут в небесах летаем, а они, как при царе Горохе,  все на паровозах.

Четыреста первый рейс в Лондон был найден с изумительной скоростью.  Волкович все перепутал, согласно расписанию самолет должен был вылететь час назад, в восемь сорок пять утра. Но из-за грозы рейс задержали.

- Так вот же он, - воскликнула Оксана, указывая на прозрачную стену. Там, за стеклом, по ту сторону вселенной, Петенька увидел огромный тупой нос медленно отплывающего от причала самолета. В крохотном оконце маячили лица пилотов, вдалеке мельтешили, размахивали светящимися палками и что-то беззвучно кричали какие-то люди. Зал заполнился рыком моторов. Петру Валентиновичу показалось, что весь мир сложился вокруг наглого самолетного рыла, что издевательски и нарочито уносил прочь весь воздух, надежду, и саму жизнь.

- Что с вами, вам плохо? - испугалась белобрысая Оксана, увидев, как внезапно симпатичный железнодорожник побледнел и весь подался к стеклянной витрине, будто собираясь выпрыгнуть наружу и броситься вслед уходящему самолету. - Все в порядке, все в порядке, - вдруг затараторил невесть откуда взявшийся долговязый гражданин с выразительными глазами и вьющейся шевелюрой, и тоже весь с головы до пят покрытый копотью. - Классные мужики у них там на железке, - невольно подумала Оксана, и еще вспомнила бабкины рассказы, как по молодости  все девки бегали за машинистами.

Долговязый же тем временем, что-то горячо втолковывая, уводил несчастного собрата, на котором и  лица-то не было. Неожиданно звонко ударил гром, зазвенели стекла, завыли автомобильные сирены. Оксана вздрогнула и отвлеклась, а когда оглянулась назад, парочка железнодорожников исчезла, будто испарилась или не существовала вовсе.

Ехали молча, нагоняя грозу. Забытое тупое опустошение вернулось к Петеньке. В голове не было ни одной мысли, все чувства будто завернули в оберточную бумагу, чтобы не дай Бог не разбить то, что осталось. В машине их встретил Борский, который, едва завидев Петра Валентиновича, куда-то убежал, а вернувшись с флягой коньяка, сам сел за руль, заставив Гордона выпить почти половину.

Алкоголь разлился по телу слабым жаром, Петенька почувствовал, что глаза смыкаются, что он безумно, нечеловечески устал. Он готов был уже провалиться в бездонную пропасть сна, когда вновь ударил гром, мир осветился, и по крыше автомобиля забарабанили первые капли.  А затем рухнул чудовищный ливень, вода была сверху и снизу, ниспадала с грохочущих небес, тугими струями била в лобовое стекло. Борский ехал едва ли не на ощупь, ибо ничего не было видно вокруг. К счастью утренний поток автомобилей спал, трасса опустела. Так они крадучись въехали в Москву. Дождь и не думал ослабевать, потоки хлестали по мостовым и тротуарам, ниагары летели с крыш, огромный рекламный щит с улыбающейся девицей наклонился на одно колено так, что, казалось, просит руки и сердца у полуголой дивы.

Впереди на обочине обозначилось одинокое красное пятно с мигающими фонарями тревоги. Когда подъехали ближе, показалось недавнее БМВ. Рядом, завернутая в красный куцый плащик, одиноко стояла давешняя рыжая оторва, пытаясь спрятаться от ливня под крохотным увядшим зонтиком. Лицо ее казалось размытым, алое пятно посередине обозначало губы.

- Останови, - коротко приказал Петенька. Борский повиновался. Петр Валентинович, как был в измазанной сажей рубахе, подошел к незадачливой деве. Ливень бил в глаза, одежда моментально намокла и прилипла к телу. - Что случилось, - осведомился он. - Да вот, - хрипло пожаловалось рыжеволосое создание, - Колесо, блин, пробила. Слышь, мужик, поставь запаску, за мной не заржавеет. - Садись в машину, а то смоет нафиг, - в тон ей скомандовал Петенька.  Девица послушно полезла в покрытую синей кожей утробу автомобиля.

Гордон достал домкрат и запаску, не обращая внимания на дождь, быстро поднял крыло и заменил пробитую резину. - Готово, - крикнул он, стукнув по красной крыше. - Сколько я вам должна? - вдруг переходя на "вы", спросила девица. - Да нисколько, - усмехнулся Петенька. - Может поцелуешь? - Слышь ты, козел, - голос барышни окреп и зазвенел булатом. - Даже и не думай. Сколько денег надо? - Ручку дай поцеловать, - спокойно парировал Петенька. - Неужели откажешь? - Девица хмыкнула, и, подойдя к Гордону танцующей походкой, протянула руку, с пунцовыми когтями, похожими на насосавшихся вишневых пиявок. Ударил ветер, обдав Петеньку потоками дождя. Он вытер лицо, и приложился к чувствительной ложбинке между пальцами. Девушка вздрогнула, но руку не отняла. - Слышь, паря, - спросила она доверительно. - А мы с тобой раньше не встречались? - Кто знает, душечка, - ответил Петр Валентинович. - Быть может в прошлой жизни мы были братом и сестрой. - И рассекая бурлящие потоки, направился к изнывающим Волковичу и Борскому.

Домой добрались без приключений. Петенька пригласил друзей согреться и просушиться, и они вместе сели в лифт, что с астматическими вздохами стал карабкаться на шестой этаж.

Вдруг что-то случилось. Даже еще не случилось, просто у Петеньки возникло ощущение, будто сейчас непременно что-то произойдет, и это что-то все изменит, нарушит ход вещей и перевернет мир. 

Он шагнул из лифта к входной двери и услышал телефон. В его квартире надрывался звонок, орал тем непередаваемым, громким, склочным криком, который бывает у телефонных звонков только, когда они будят вас посреди ночи, чтобы сообщить нечто удивительное или страшное, например, что ваша сестра родила тройню, а ее муж от радости скончался на месте.

Услышав этот электрический крик, Петенька отчетливо понял, что вот оно, случилось, сама судьба пытается ему дозвониться, а он как мудак стоит перед дверью, мямлит и не спешит зайти внутрь. Непослушными руками он достал ключи, пытаясь вырвать из связки тот единственный, который открывал эту чертову дверь, этот последний редут на его пути. Звонок надрывался сильнее, пальцы разжались, и вся связка рухнула на пол. Гордон охнул, Борский стремительно наклонился и вложил ее обратно в Петенькины руки. Тот бросился к двери, точно штык во врага, вонзил в нее стальное лезвие ключа, и, распахнув створки, ринулся внутрь.

Звонок ослаб, его пронзительный голос умирал, будто не надеясь быть отвеченным. Петенька схватил трубку, и уже не веря, что на другом конце его услышат, отчаянно закричал что-то на неведомом, непонятно откуда взявшемся языке.

Ответом было молчание, линия была мертва. Он крикнул опять и вдруг ощутил всей кожей, что телефон ожил и слушает. Затаив дыхание, Петенька ласково, боясь спугнуть видение, прошептал какие-то нежные глупости. И вдруг трубка взорвалась Машиным голосом.

 - Где ты! - кричал телефон, - Почему не отвечаешь, ты хочешь, чтобы я умерла, ты ежесекундно убиваешь меня своим гребанным молчанием, где ты, негодяй, подлец, почему тебя нет рядом!..

- Ты не улетела с Марком, - пролепетал Петенька, - Машка, ты осталась. - Какой Марк, - возмущался Машин голос, - Ты, что, сдурел, я удрала из зала ожидания, оставила ему все эти чертовы тряпки, сказала, что пойду в туалет и удрала. Взяла такси, приехала, а тебя нет. Звоню  из будки напротив дома, а ты не отвечаешь, сволочь. Когда же ты заберешь меня, мерзавец, недотепа, сколько можно, я жду тебя всю жизнь!..

Но этих слов Петенька уже не слышал, ибо кубарем катился вниз по ступеням, мимо опешившего Волковича и улыбающегося Борского, сквозь безудержный ливень и молнии, что изгибали ему навстречу свои нервные руки.

Случайные прохожие, если бы они и были в обезлюдевшем от грозы переулке, могли бы подумать, что у стоящих под ледяным дождем мужчины и женщины случилось какое-то горе, так они рыдают  и кричат, крепко прижимаясь друг к другу. И поскорей постарались бы скрыться прочь, испытывая неловкость, что невольно подсмотрели, как эти два изумительно красивых взрослых человека, не стесняясь, неистово целуются, слившись мокрыми прекрасными лицами.

Оставим же и мы наших героев, о читатель, дадим им насладиться одиночеством в этот свежий пасмурный день, наедине с искрящимися водами летней бури, что поет победную песнь и обещает жизнь под аккомпанемент молний и бравурные раскаты грома.