Батька и чилийские женщины

Стемнело, сошел мороз. Хрустел подмерзающий к вечеру зернистый снег. Отвердевали  грязные торосы, торчавшие в виде фиг, пирамидок и шпилей,  из длинной  лужи посреди улицы, с  деревянными двухэтажными домами, обшитыми доской, в голубой облупившейся краске с одной стороны,  а с другой – панельными оштукатуренными охровыми  пятиэтажками,  с лоджиями-амбразурами,  вида очень трудового и дисциплинированного;  как казалось  Николаю, спроектированные и математически  рассчитанные  для того, чтобы вмещать  судьбы исключительно    рабочих, инженеров и их семей.
 Он и Миша, выпадали из этого сообщества, ускользали от  замысла умных зодчих. 
За широкими ободами ртутно-сиреневого света чернело небо
 Миша, понизив голос, и, улыбаясь мясистыми белорусско-еврейскими  губами во вьющуюся бороду, рассказывал  Николаю о  своих сексуальных приключениях и приемах, на какае способны «опытные бабы». 
Он был рад лишний раз,  пусть, хоть в воспоминаниях,   покинуть этот  холодный и дымный дальневосточный промышленный город, и вернуться на родину в Могилев, в  квартиру  подружки Оксанки или Людмилы Павловны,  портнихи-закройщицы со швейной фабрики,  бывшей на восемь лет старше Миши. Именно Людмилу Павловну он разумел как «опытную бабу».    
Возвращались из дома культуры «Титан» с репетиции спектакля самодеятельного театра «Слово»,  где Миша выступал в роли чилийского революционного барда-индейца. Он сидел по-турецки с гитарой в светло-бежевой фетровой шляпе, с опущенными вниз полями,  на полу  под лучами двух софитов и одного настенного светового пистолета  в  репетиционном зале,  со светлым потолком и стенами,  выкрашенными черной краской.  Вокруг бегала высокая, тощая, скуластая студентка Наташа  Комарова, изображавшая вошедшего в хищнический раж кондора,  в брюках  темном свитере,  и черном бутафорском плаще,  останавливаясь, чтобы крикнуть в сторону  входа, где предполагались зрители,  несколько  фраз из Пабло Неруды, Вознесенского или Виктора Харры, и затем вновь, распахнув , как крылья, черный плащ,  броситься в пробежку вокруг сына Анд.
Далее шла сцена с «чилийскими женщинами».
Первая «чилийская женщина» - Таня Лапникова, тоже студентка, маленькая,  миловидная  с вытянутой вперед верхней губой, стояла у стены в свете прожектора и после двух-трех реплик светских дам,  -  оду из  них представляла сменившая образ Наташа Комарова другую длинноволосая Оля Неживая, -  о тройном бурбоне,  отдыхе на Карибах  и входящих моду белых  бикини,  громко кричала в диссонанс их плавно самодовольным речам : «Спасите»!
Николай гадал: кого олицетворяют эти дамы? Американок, представительниц  компрадорской буржуазии или самодовольных самок общества потребления в глобальном масштабе?
На репетиции он  оставался единственным зрителем. 
Другая  - «чилийская женщина»,  очень полная Лера Певзднер , вступала в действие, после того, как Таня кричала «спасите!» в третий раз.
Но  поскольку  артистические способности Леры были  безоговорочно признаны всеми,  («Лера -  очень одаренная личность», - говорил о ней художественный руководитель  театра, автор пьес и главный режиссер в одном лице Владимир  Давидович Зеьлде, маленький желтолицый, кривоносый артист местного драмтеатра, с густою пегой бородой),  в репетиции она  не участвовала. Она сидела  за режиссерским  столом с лампой,  рядом с  помощником Зельде, тоже артистом местного драмтеатра Василием  Герасимовичем Дроздовым и очень доверительно и задумчиво обсуждала оформление финала пьесы.
 Какие-то фрагменты  суждений, произносимые   Лериным  наполненным  хрипотцой голосом,  доносились до  скучавшего  у стены Николая.
- Да, пожалуй, вода   как символ очищения, - одобряла  Лера, какое-то высказанное Василием Герасимовичем соображение о тихоокеанском побережье Чили.   
Впрочем, недавно в субботу, неделю тому назад, когда  Миша пригласил его на праздничный концерт, по случаю двадцатилетнего юбилея  ДК «Титан», но сам не пришел, -  у Миши появилась возможность  провести ночь  с Таней Трубниковой из медучилиша,  в Амурске,  в квартире ее тети уехавшей на трое суток в Находку.
 Николай в одиночестве наблюдал выступление самодеятельных танцовщиц  и актеров представлявших, как раз, ту  картину,  репетицию которой он наблюдал сегодня, а, главное, ее финала, когда откуда- то  из-за кулис  на край сцены, сбоку ,  выскочила толстуха Лера в обтягивающих ее жирное кривобокое  тело черном  свитере и юбке, с перекошенной в ярости физиономией,  и,  потрясся над головой  кулаком , заорала проклятье Пиночету и его клике. Сходство с  начинающей скандал  лихой грузинской торговкой   с базара  родного города Николая  на Черноморском Побережье Кавказа было совершенным. 
Так, в запахе похмельной испарине, после долгого пития водки, порою, отчетливо угадывается запах злакового жмыха и соломы. 
Миша перешел к рассказу о групповом сексе с Оксанкой, Генкой и Андрюхой, парнем старшим его лет на пять с огромным мужским орудием, приведшим юную блудницу в изумление и  восторг.
 – Двадцать семь сантиметров! – Весело прошептал Миша, наклонившись к иронически усмехающемуся Николаю.
- И вот, после мы вышли на балкон, -  она одну простынку на себя накинула. А мы  вообще нагишом. Так,  с  двух сторон по бокам Оксанки встали. – И Миша вытянулся  по стойке смирно, игриво прикрыв пах  сложенными ладонями   рук.
В это мгновение он попал в поле зрения старослужащего сержанта, глядевшего на улицу  из окна ближней «деревяшки»,  с канцелярией автобата, -  одной из расположенных в центре города воинских частей.  Сержант уже принял свои триста грамм «бормота»,  был навеселе, и целомудренное па Миши его несказанно рассмешило.
- Смотрите! У  чувака в натуре крыша поехала! – заорал он, указывая на «того бородатого черта».
- Ну, так!... А что, ж, теперь!... – примирительно развел руками Миша.    
 Он был в прекрасном расположении духа.