Царевна-лягушка

Рассказ, а может, сказка


Скоро сказка сказывается, а привяжется – долго не отделаешься...



Виталя будто улыбается всё время.
Это в детстве: дружок ножичком чиркнул по щеке. С тех пор уголок рта, правый, всегда приподнят. Словно в улыбке. Весёлость оказывает.
А глаза тоскуют и зовут куда-то, зовут... Туда, где камыш, и плещет водой полная луна. А на листе кувшинки при луне сидит царевна-лягушка, корона золотая на голове.
Ножичком – это что! У нас и не такое могут. Отец Витале топором два пальца отхватил. Пришёл пьяный домой, он зашибал в последнее время, в семье неладно было. Ну и дверью хлопнул сильно, что ли... Виталя возьми и скажи, чего, мол, дверью хлопаешь? А тут в сенях топор стоял под ногами... Руками-то успел прикрыться – так по руке. Так два пальца и Митька прял. Средний и указательный. А безымянный задел только, оцарапал...
Из-за этого и в армии не служил. Ты, дескать, специально пальцы отстриг, чтобы не служить. Побойтесь Бога, что вы! Не взяли, рука-то правая: ни стрелить, ничего. Перед лицом военной опасности.
А фамилия у военкома – Саблин. Капитан второго ранга, кавторанг. У нас какое море? Тут, если пешком идти, год до моря не дойдёшь. У нас речка, в ней лягушка не утонет.
Вот и тоскуют глаза.

Ай дуду дуду дуду
Да что-то рифмы не найду я
И дуду я и дуду я
Да что-то рифмы не найду

А она, значит, Татьяна.
Из-за неё Онегин и Ленский дрались.
Из-за Ольги? Ну, это им всё едино. Ольга, Татьяна, Марина, Карина. Особенно если выпивши когда.
Девушка видная, фигуристая, с ногами. Год назад их перестали стричь. До этого всех стригли – и девчонок, и парней, одинаково. Это чтобы вши не завелись. Все одинаки – как солдатики в строю. Теперь зато красота: волосы...
Один недостаток: рот кривой. Левую щеку словно свело. От этого и невнятно говорим, слова будто каша непрожёванная. А так девка и красивая, и неглупая. Писалась, правда, под себя лет до пятнадцати. Тут причина уважительная.
Было Тане восемь годочков всего, когда мама на глазах у дочки своего мужа убила, а ей отца. Ножом в область сердца. С одного раза.
Папа погуливал, на почве этого бывали скандалы. А тут является в ночь-полночь, мало того, пьяный, так ещё духами разит. Она в ярость: убью гада!
Тот ножик кухонный со стола – раз, и подаёт... И рубаху настежь – а грудь жёлтая, жирная:
- На! Вот сюда.
Ну, она и среагировала. Ткнула... Он, как стоял – так и сел, мешком...
- Папа!
В дверях дочь. Рот на сторону лезет.
- Папа умер, нет у нас больше папы.
Выпроводила её с кухни. А сама пошла звонить.
Вот с этой самой ночи и начала писаться. Энурез, болезнь детской желтизны. И лицо осталось ночное... Ночь. Тёмное время суток.
В детдоме над ней смеялись. Дразнили "зассыхой". Мальчишки колотили. Всё кончилось, когда пришёл Заур.
Заур один ходит, никого не боится. Один Заур, нет над ним никого. Волчья порода, Каинова. И повадка.
Кончились её мучения. Но не одно, так другое. Стал Заур её склонять к постели. Ей уже пятнадцать, всё при всём.
- Заур, я не могу так, пойми.
Рот спешит вытолкать кашу: "Ваур"...
- А в чём проблема?
- В том, что я тебя не люблю.
Ему всё едино.
В тот несчастливый день он затащил её под лестницу. Целовал так, что зубы стукают о зубы. И страшно, и... голова кругом. Когда полез в кофту – рванулась:
- Заур! Не надо так!
Парень сбил руки, задрал рывком юбку... Вспомнила, там жёлтое на трусах – вцепилась в резинку, как испуганная курица в насест:
- Нет!
Он сильнее, конечно. Прижал девочку спиной к стене...
- Ваур-р-р...
Вот тебе Ленский. Вот Онегин. Ленский. Онегин.

Асфодели асфодели
До чего ж вы надоели
И откуда в самом деле
На деревне асфодели

- Заче-ем...
- Нормально.
Лягушка всхлипывает. Не то слёзы, не то слюни текут одной стороной рта.
- На платок... утрись.
Вышла, а там уже полдетдома. Девки, как сумасшедшие – а-а-а! Зассанка, зассанка!
Рожки! Рожки над головой.
Света не взвидела – ринулась на них, и через всех, и за ворота. А спина вся белая. Это извёстка.
А в спину:
- Погладь кошку-святошку! Дура. Га-га-га-а...
Известно, они злые, молодые.
Тут и герой выходит. Паша, ему Танька всегда нравилась, к нему:
- Ты! Гад!
И – мягко так, сочно чмокнула Заурова челюсть. Павлик – он здоровый. В борьбу ходит. Так и смело Заура с крылечка. Тут же подхватился, будто и не падал... Волком взвыл:
- Урою... блиать!
Паша, недолго думая, скорее досочку подхватил какую-то, у крыльца лежала без надобности:
- Подходи!
И тот тоже кол схватил. И давай мочалиться, вот дураки.
А день высоко звенит. Высоко. Жаль, оттуда не видно, какие мы есть.
- Налево, налево ломанулась! Утопится!
- Направо! Повесится!
- Застрелится...
Старые мясистые лопухи, что растут у забора, раздались, как пустые мешки. Вылез детдомовский повар Лазарь Цезаревич, он же Лап-Царапыч. Мужчина в годах. Лысина – хоть глядись, зеркало... Веночек из облетающих одуванчиков.
- Застрелится, - медным голосом.
- Как же, Лап-Царапыч, ведь у неё нет из чего?
- Баба стрелка найдёт, коли приспичит.
И пошёл двух богатырей разнимать, доски отнимать и колы. Одуванчики распушились – как будто вспорхнули комары... вверх – и медленно вниз, медленно...
Лягушка скачет, а стрелок уж близко. Вот он, стрелок.

Провожала меня мама
В Красну Армию служить
Не меня, а Мандельштама
Будут в школе проходить

Самый тяжёлый день в году. День рождения. И угораздило же: в свой праздник – с матерью... Самый близкий человек.
Сначала всё было нормально. А потом... Как будто пружина соскочила:
- Ты, как отец твой! Лишь бы поскорее из дома. Толку никакого. Нет, чтобы мне верёвку натянуть. Просила, просила...
- Буду я в свой праздник верёвки натягивать.
- У тебя каждый день праздник. Одна я с утра до ночи ишачу. Нет, правду говорят люди, нельзя жить со взрослыми детьми. И чего я, дура, не разъехалась?
И пошла, и пошла, не остановишь. Вот тебе, сынок, день рождения. Вот тебе подарки. Виталька держался, потом рубанул:
- Отца в могилу свела – теперь за меня взялась, да?
Мать сразу как переменили: успокоилась, подошла – руки в боки:
- Ну-ка, ну-ка! С этого места, пожалуйста, поподробнее.
Ещё видная, ещё не старая женщина без мужика.
- Как я твоего отца в могилу свела? Говори! Что замолчал?
У самой в глубине глаз страх, мышатами мается: а вдруг скажет? Ещё отец был жив, подсмотрел Виталя. За столом сосед Степан Александрович, подвыпив хорошо, брал её за грудь. Она смеялась, тоже пьяненькая... И другие бабы, кто видел, все смеялись.
- Да ну... Степан...
Было это, было. И вот она, черта: сказал – и нет тебя...
И решился Виталя:
- Шлюха.
И, как мёртвый, едва ноги передвигая, ушёл в свою комнату. Сел и стал смотреть в окно на знакомый с детства двор. Двор не изменился, но прежняя жизнь с этого дня закончилась. Раз и навсегда. А другая, новая жизнь, какой бы она ни была, долгой ли, короткой, обязательно будет мерзкой, это знал Виталя.
Мать ходила по дому. Там слышалось:
- Дожила! От родного сына! Ах ты, чёрт беспалый.
Виталька слушал и катал желваки на скулах. Потом дверь распахнулась – на пол влетела куртка, за ней кроссовки:
- Раз уж я шлюха – нечего тебе в одном доме со шлюхой! Уматывай! Видеть тебя не хочу и слышать.
Виталя оделся и, пока она гремела на кухне, проскользнул поскорее в дверь... Мать, однако, его бегство углядела. Распахнула окно – и, не жалея соседских ушей, грянула вслед:
- Чтоб ты не приходил!
Вот так, с таким вот материнским напутствием и вышел со двора в свой день рожденья. Дёрнул чёрт за язык... Ругались они и раньше, ещё как ругались. Она всё на отца наседала. Умер отец, переключилась на сына. Бывало разное, но такое... Такого ещё не было. Походкой человека бывалого, человека битого, которому в этой жизни спешить уже некуда (а куда теперь спешить?), спустился Виталя к речке. Он уселся на дощатых мостках, свесил ноги. Прилетели, крыльями треща, глазастые соглядатаи-стрекозы. Закружились... Смотрите, смотрите. Дурака видали? Вот, перед вами.
Вдруг, откуда ни возьмись – за пригорком топот ног! Выбегает девчонка в синем платье и галопом несётся вниз, к воде. За ней следом ещё пять или шесть. Пятками молотят так, что пыль столбом. Босые все – и эти, и та первая.
А на ходу орут гнусными голосами:
- Кошку погладь! Кошку-пустошку! А-ха-ха!
Виталя и глаза настежь. А девчонка подлетела – и в двух шагах от него в воду... бултых! Брызги стеной. Залила стрекозьи окуляры. Другие подскочили – а уж там круги, круги по воде... Посовещались. Одна и кричит ему:
- Парень! Село где?
- Село? Так за спиной у вас, где…
- Спасибо!
Смотрит Виталя – а у неё и глаз нет. И у других. И вообще, не девочки они, а лягушки. Зашумели по-своему – и, всей шарагой, так и поскакали обратно, в ту степь... откуда прискакали. Только пыль столбом...

По реке плывёт венок
Из села Кукуева
В нём один живой цветок
Остальные так себе

"Ну и дела, - только и успел подумать потрясённый Виталя. - Чёрт меня побери!". Тут снова круги по воде, круги, круги. Будто кто за ноги схватил Виталю. Дёрг – и в один момент уволок под воду.
Но и секунды не прошло, как уже другая рука выхватила Виталю из водной стихии, как репку, и оказался Виталя в лодке. Только промигался – а напротив сидит та самая, в синем платьице, и улыбается ему.
Незнакомый мужик в шляпе машет вёслами – вода в реке разговаривает.
- Ты кто? - спросил его Виталя.
- Николаем люди кличут, и вы так же зовите!
Глядь, а одежда-то – сухая... Был он в воде – или всё-таки не был? А сейчас где? И кто эта, в синем платье?
Тут у лодочника телефон зажурчал.
- Да. Да... А я при чём? Вот пускай там и решают. Всё. На связи.
И закрыл свою раскладушку. А пока говорил, это время лодка шла сама, прямо и не рыская, хотя вёслами никто и не работал. Виталька и удивляться перестал. Слишком много всего. И слишком сразу. Не удержать.
А тут и остров. Что за хрень? Отродясь не было... Мужик торопит:
- Вылезайте, ну... Пока здесь побудете, это остров Новолунь. А там видно будет. Как же мне это остобрызнуло – топлёное молоко развозить! А ну, брысь!
Они побежали вверх по берегу, он песчаный, отлогий... Когда поднялись, спрашивает Виталя:
- Тебя как звать? Меня Виталя.
- Татьяна.
- Таня, как считаешь – мы умерли?
- Мы же думаем.
- А мёртвые, по-твоему, что – не могут думать? У них же мозги есть.
- Дурачок.
- Вроде того.
На самом верху сосны и ветер. И полукругом – пять или шесть девчоночек. Лица кожаные на них, как на людях. Вертят головами, а бесполезно, глаз-то нету... Таня и Виталя на цыпочках обошли этих и углубились в лес.
- Кто это?
- Лягушки!
- А по виду – как люди.
Таня смеётся:
- Они там люди, а здесь лягушки.
- А кошка при чём?
- А-а, кошка-святошка...
Они уже шли через самую глубину, куда если и проникает свет, то в отражённом виде: как разводы на толстом зелёном бутылочном стекле.
- Была у нас в детдоме кошка. Её Лап-Царапыч принёс откуда-то. Говорил, что выручил от собак. А я по глупости её и выпустила однажды. И собаки её разорвали. Напополам. Мы нашли. Голова и передние лапы так, а задние и хвост – так...
- А звали её Святошка, что ли?
- Да нет. Её не звали никак. Кошка и кошка. Смотри, кажется, пришли...
За деревьями домик маленький, под старину. Дети обошли вокруг: вот чудеса в решете – а где же двери? Решили забраться через окно. Татьяна первая. Помогая, Виталя – вот честное слово, случайно! – глянул туда, куда смотреть не следует, и – честное-пречестное! – не увидел там того, что следовало увидеть. Даже ничего похожего. Вообще ничего, голое место. Тут глянул на свою руку – а пальцы в наличии, все пять... Торчат морковками из земли. Запустил на всякий случай эту пятерню в карман... Что за хер! Ни хера. Съёхнулось так, как будто и не вырастало. Ну и место, остров Новолунь.
А может, оно и к лучшему, что облегчили их. Одни проблемы. А мёртвые...
- Мёртвые сраму не имут, - будто услышала его мысли Татьяна. - Лезь скорее, сейчас дождь будет!
И как в воду глядела. Посыпало, как только Виталя оказался под крышей.
- Тут прямо ковчег, - оглядевшись, сообщил он девочке.
- Ага, сидим, как лягушки.
Не дождь – ливень целый так и колотит по крыше, как мужик подвыпивший: открывай, открывай... Стало темно, будто в погребе. Сыростью запахло. Нахохлившись, ребята сидели, прижавшись друг к дружке. Над лесом прошёл длинный треск, как лучину разломили. Белый огонь осветил на мгновение внутренность ковчега, и рядом голые колени и профиль. "Не для меня, - подумал в отчаянии Виталька, - опять не для меня...".

На мою да на беду
Да на беду да на мою
На беду мою дана
Моя другая сторона

- Мы с девчонками ходили в Губу на танцы. Маленькие, денег нет, косметики нет... Бумажку от конфеты возьмёшь – вот так наслюнишь – и можно губы красить, и помада не нужна. А там парни сразу – а-а, инкубаторские пришли! Это из-за того, что одевали нас одинаково. И ботинки были у всех мужские, мальчишечьи... А летом и такие отнимут. До холодов босиком... А у тебя? - Таня повернулась к нему.
Дождь чертил её лицо и волосы, как прилежный и неумелый школьник – лист бумаги.
- А мы... Помню, по грибы ходили. Рано утром встанем с батей... И пошли. У него корзина, у меня ведёрочко такое маленькое, детское. А в лесу благодать! Грибов не надо, хожу, любуюсь. Колокольчики лесные – вот, с кулак! Не веришь? Разошлись мы. Я испугался... Тут пень высокий такой. Дай, думаю, залезу, посмотрю... А он трухлявый весь изнутри оказался. Я так и ухнул в этот пень, с головой... Папа, папа... Отец уж бежит со всех ног, грибы валятся из корзины... Вытащил меня. С отцом хорошо жили. А с мамой ругаемся постоянно.
- А мы с Лап-Царапычем ругаемся. Это наш повар Лазарь Цезаревич. Он хороший, но поспать любит. Мы про него даже песенку сложили: "Повар спит и попой дышит, суп кипит, а он не слышит".
- Прикольно.
- Ой, а однажды, представляешь, мы дежурили по кухне. Заглянули в одну пустую кастрюлю – а там вот такой масла кусок! Припрятал кто-то. У нас все воруют.
- И что было?
- Ничего не было. Больше нас дежурить по кухне не ставили, вот и всё.
- Разболтались, расквакались тут! А время-то идёт, - послышался вдруг знакомый голос.
И в ковчеге непонятно как оказался давешний лодочник. Дядя Коля был облачён в дождевик с капюшоном, однако совершенно сухой, как не с дождя пришёл.
- Ты, дядя Коля, как здесь? - удивился Виталя.
Лодочник хитро подмигнул из-под своей шляпы:
- Сам знаешь, после хорошего дождичка гриб, он так и прёт из земли! Расквакались, а время идёт, - повторил, как для глухих. - Дождь кончается, пора дела делать.
- Какие такие дела?
- Жизнь остатнюю доделать, какие...
Нахмурился...
- Так, всё. Ты, лягушка, дуй во-он туда, повыше! Живо, живо...
Таня в удивлении пожала плечами:
- Там же нет ничего!
- Вот, в ничего и скачи. Всё, пока-пока. А ты, парень, здесь останешься. Её ты больше не увидишь. А может, увидишь. Только, узнаешь ли?
- Дядя Коля, это – тот свет?
- Свет один. А это остров Новолунь.
Лодочник протянул руку и провёл Витальке по голове. Снял волосы – как шапку смахнул. Тот и понять не успел ничего: вдруг свежо стало голове...
- Верну волосы, не трусь. Смотри туда – видишь?
Каким-то непостижимым образом Виталька увидел – не глазами, иначе – собственную макушку. Всю кожу покрывали, скрытые под волосами и потому невидимые, тёмные пятна. Что это?
- Это болезнь твоя. Под волосами ты не видел, а женщины – они, знаешь, глазастые какие? Как лягушки! Болезнь твоя причина.
- Мама – из-за этого?!
- Да, из-за этого. Причина всегда самая простая. Если не понимаешь или сомневаешься – всегда самое простое объяснение ищи! Сразу всё станет ясно. Что, впрочем, не отметает, - спаситель непонятно почему захихикал, - нет, не отметает... необходимость жизни. А жизнь, Виталя, она не что иное, как сложное объяснение простых вещей.
Распахнул дождевик – а там топор! Схватил за руку – и одним махом отсёк парню два пальца. Средний и указательный. Были – и нету, как жма съела.
- Топорная работа, - крикнул так, что в ушах заходило эхо. - Ты футкай, футкай!
- Фу, фу-у, - дует Виталя на руку. - Фу-у-у...
Всё завертелось у него в глазах. Бурный, обжигающий, ледяной поток подхватил Виталю с руками и ногами, завладел – и повёл куда-то вниз, огибая сети. По сторонам – белые вывороченные корни, на корнях бородки мёртвых корешков... Раскрылись пласты серой жирной глины. Там песок плещет и прыгает с лопаты. "Земля", - успел подумать Виталька – и тут же со всей дурацкой мочи, на всей скорости въехал башкой в твёрдое: не то камень, не то... пень.

Мы играли мы играли
Наши пальчики пропали
Мы уснули мы проснулись
Наши пальчики вернулись

- Мерзотность мира здесь практически не ощущается, сведена к нулю, - говорил Заур, галантно сопровождая Татьяну. - Вообще, столько воды утекло... Как вспомнишь – что творил в недалёкой молодости, - вот именно, недалёкой, - так, понимаете ли, дыхание, как у крыловской вороны...
Таня не верила своим ушам. Нет, понятно, здесь страна Алисы, Зазеркалье. Но ведь не может отражение быть полной противоположностью человека! Или может? А если это не отражение? Если это не Заур?
- Что Вы сами об этом думаете? - учтиво справился у неё кавалер.
Они, как нарочно, остановились возле большого, красочно оформленного стенда. На стенде был изображён один из моментов всеобщей иллюзии, а именно – зарождение новой иллюзии.
- Право, не знаю, что и подумать, - задумалась участница процесса со стороны Татьяны. - Это пока всё настолько ново, так необычно для меня!
- Понимаю, - Заур склонил голову. - Не знаете – и это хорошо! Знание приходит со временем, а времени нет. Здесь время не существует. Оно, впрочем, и там не существует, оно везде не существует. Время – лишь иллюзия, условие иллюзии движения.
- Вот это да, - Таня ахнула, потрясённая...
- Да. Видите эти "шлейфы"? Тянутся за телами? Как шлейф платья... Ну, присмотритесь же хорошенько!
Присмотревшись, она поняла, что имел в виду Заур. Все движения, которые совершались вокруг беседующей пары, выглядели неровными, дёргаными. А всякое тело, перемещаясь, оставляло за собой призрачный многослойный след, который повторял все очертания тела-хозяина и тут же таял, только стоило ему остановиться.
- Дискретность, - с важным видом изрёк Заур. - Остаточное явление из... жизни. Привыкшие воспринимать непрерывный процесс как дискретный, мы и здесь поначалу грешим тем же. Но это проходит.
- Почему?
Уже спросив, Таня с неудовольствием отметила про себя, что вопрос неизвестно к чему относится: почему проходит – или почему... что?
Заур, этот Заур, конечно же, заметил её оплошность. Но цепляться к словам не стал, а пояснил охотно и по делу:
- Артефакт, в нашем случае это иллюзорный "шлейф", возникает там и тогда, где и когда временно сохранившийся дуализм восприятия реальности встречается с ирреальностью, которую мы привыкли выносить за сферу ответственности ratio, но которая в действительности сама есть ratio, но только в условиях чистой и первичной реальности.
Это было уже слишком.
Сумасшедший! Здесь все сумасшедшие. Как там все мёртвые. А она? А почему "она", почему не "я"?
- Так пройдёт это, говоришь, - стараясь звучать бодро и по-свойски, сказала Таня. - Ну а доктор что?
Заур вежливо, холодно улыбнулся.
- Дурак он, твой доктор! Все доктора ничего не понимают. И твой не исключение. Знаешь, что он прописал мне? Дровяную призму и закрывающее битьё.
- Ничего не понимаю!
- Это нормально. А не хочешь ли погладить кошку-святошку?
Моментально, как тут и была, из тонкого воздуха нарисовалась кошка – выткалась, как свет... Цела-целёхонька. Шёрстка как новенькая: блестящая, густая, пышная... Ужель та самая?
- Гладь скорее, чего стоишь?
Ещё сомневаясь, Таня протянула руку и провела по кошачьей шелковистой спинке – раз, и другой, и третий. Зеркала вдруг вспыхнули и обрушили на них целое море огня – справа, и слева, и сверху, и снизу... Всё зазвенело, поплыло вокруг, убыстряясь с каждым новым кругом, и в центре каждого круга – девочка и кошка... Пока число этих возрастающих в геометрической прогрессии изображений после запятой не достигло допустимого в изобразительном искусстве предела. И тогда некто убрал запятую. В комнату хлынула вода и покрыла Татьяну с головой, словно в тёмной спальне – ватным ссаным одеялом.

Ах дербень дербень Калуга
Дербень радуга моя
У меня четыре друга
У меня одна семья

Когда Таня подошла к дому, в комнате был свет.
- А вы чего не спите?
- Тебя ждём! Отвальную думаешь справлять, или нет?
На столе чай, яблоки, конфеты, лимонад. В магазин бегали, значит... И большой пирог.
- Это Лап-Царапыч испёк тебе!
- Ой, девчонки... Даже не знаю...
И рот свой страшненький – до ушей...
Лягушка.

Виталя, вернувшись домой, увидел на столе записку: "Картошка на плите". В первый раз за весь этот день он улыбнулся – не краем рта, а – во весь... Как плита свалилась могильная. Поел – и на боковую.
Утро вечера мудренее.

Высоко над берёзой кто-то держит фонарь. "Все, что ли? Или ещё кто полуношничает? Эх, эх... Ничего, вырастут – будут люди, человеки... Парень, дурачок не дурачок, а вроде того... А она... Ну, поживём – увидим. Мой тоже, на плотника так хорошо шёл... а, видишь, что... Охо-хонюшки-хо-хой...".
Зевнул и погасил фонарь. И шторку задёрнул до утра.

А идёт впереди кто-то. Далеко-далеко. Свернул и забыл.
И только горит там, где всегда, корона. Золотая. Свет от неё – долгий. Всю жизнь.
Объяснение причины.


2014.