В тумане. Часть 3

Нет, хорошую специальность себе тогда Равилька выбрал, хоть и современную, но полезную. Фёдоров Михаил грубую работу выполняет: доски профуганит, ножовкой их по росту обрежет, а потом поперечинами укрепит, всё сколотит – вот и готово. Готово-то готово, а разве это дизайн? Если смерть – это самое важное событие в нашей жизни, то современный дизайн присутствовать должен и сопровождать.

Сначала Равиль с Фёдоровым всех старух обошли, а это, считай, в каждый дом зайти надо, где ещё живут, с целью определения индивидуального рыночного спроса. А начинать в современных условиях серьёзное дело без определения детерминанты спроса и сплайн-аппроксимации кривой потенциального потребления, - это подрыв самой идеи рыночной экономики. Поэтому Фёдоров ставил к стенке бабку и пытался её выпрямить, а в этот момент Равиль укладывал ей на голову, принесённый с собой, тяжёлый обрезок плахи и прорезал острым гвоздём рваную черту на стене. Возле черты, прямо на стенке, Фёдоров ставил чернильную круглую печать, а потом уважительно подзывал Равиля, который густым фломастером медленно выводил длинную, значительную подпись под печатью, как это всегда умели делать, то утомлённые, то престарелые, то больные руководители социалистического, а потом неизвестно какого, но всё равно ещё пока нашего, государства.

Расстояние от пола до черты было доверено измерять Фёдорову, а Равиль доставал старую логарифмическую линейку, вроде как для определения разброса опытных данных, и начинал расчёты математического ожидания, закатывая иногда задумчиво глаза. Расчёты заносились в специальный журнал, на обложке которого стояло – АОЗТ. Но больше всего клиенток убеждало не это непонятное АОЗТ, а логарифмическая линейка с мелкими-мелкими делениями, многочисленными цифирьками и загадочной стекляшкой с продольным визиром, которую Равилька отщёлкивал то влево, то вправо, то снимал её и наводил сначала на старуху, а потом на Фёдорова. При этом и старуха, и Фёдоров поправляли одёжу и затихали, как перед фотоаппаратом.

А все бабки ещё помнили, как покойный бухгалтер маслозавода Иван Андреевич ходил на работу и с работы с деревянными счётами под мышкой. Иногда он, вот с таким же выражением лица, как сейчас у Равильки, останавливался у чужой калитки, укладывал счёты на левую согнутую руку, смотрел сначала на номер дома, перебирал что-то обвислыми, недовольными губами, а потом начинал громко щёлкать костяшками. Как будто по уткам стрелял. А те, кто в доме, - не выходили. Из-за занавески осторожно выглядывали, слушали резкое постукивание и ждали, когда Иван Андреевич щёлкнет последней костяшкой, тряхнёт счётным инструментом и выкрикнет громким, возражений не принимающим, голосом: „Баланс!“

Уже ушёл бухгалтер, а всё страшно. И не пьяный Иван Андреевич, а всё страшно. Поэтому-то и страшно, что не пьяный и напряжение умственное на лице. Дурак пьяный – существо безобидное. Ну, драться полезет, - свяжем его же рубахой и в канаву с густой крапивой аккуратно уложим, а штаны до колен приспустим, что бы случайно их во сне не обмарал. Ну, конечно, если он с топором навстречу выскочит – это опасней, но всё равно найдём меры пресечения. А вот когда номер твоего дома на счёты заносится, а потом с треском отнимается триста пятьдесят четыре и добавляются двумя выстрелами две костяшки, каждая десять означающая, то против этого уже совсем ничего сделать нельзя!

Гробы изготавливались именными и впрок. Они все стояли в сарае у Фёдорова и на руки не выдавались, хотя уплачено за них было. А сарайчик сухой – чего тревожиться. Можно, конечно, и на руки выдавать, но тогда мороки много. Потому что дизайн – это творчество, это процесс бесконечного совершенствования и дополнительного украшения. Вдруг приходила бессонной ночью Равильке счастливая мысль изобразить на обоих торцах гроба Журчихи по одному жёлтому цыплёнку. Он утром шёл к бабке, доверительно с ней шептался, согласовывал творческую идею, брал за каждого дополнительного цыплёнка по пять рублей. А только работу закончит, уже другая клиентка, вроде как для контроля своего готового, украшенного, оплаченного гроба, в сарай стучится. Зайдёт, а на свой-то гроб и не глянет, а только на чужие и зыркает, проверяет - где какая красотища на чужом гробе добавилась.

А, - цыплята! На Журчихином! Да они у неё, эти бедные цыпушки, сроду дохли! Или замазывай, или на моём торцы укрась чем-нибудь! А ты подумай сам чем украсить – тебе плочено! А не бойся, у меня-то пенсия на семь рублей больше, чем у Журчихи.
И так длился бы этот процесс совершенствования домовин до бесконечности, если бы не решительная смерть то одной, то другой старухи не обрывала одну, вторую... ниточку творчества. И погружался гроб в сырую яму, уже покрытый по бокам узорчатой вязью резьбы, а по крышке уже пробежали кудрявые, как детские головки, нарисованные облака, а врата небесные тонкими крашенными дранками сверху обозначены, а как хотел ещё Равилька и ангелочка из белого пенопласта вырезать и на ворота его посадить, как грамотные молодые в городах делают, когда женятся с куклами на капоте. Нет, не успел. Не успел сделать ещё одну, уже самую последнюю, радость Журчихе, а ведь уже и о цене с ней договорился. А виноват Фёдоров – привёз из города полный рюкзак водки, известно: акционеры не знают меры

Народ редкий, весь какой есть, толпится у разверстой могилы, себе, молча, такой же красивой смерти у бога просит, и от этой сладости слёзы у многих наворачиваются. А может слёзы от жалости? Такую художественную красоту закапывают!

В удобное время Журчиха померла. Уже откопались, изуродованные огороды почернели, иссохшаяся, лёгкая ботва картофельная разбросана, лишь кое-где поздний куст лебеды наливается дурной зеленью, торчит одиноко, не замечая пустоты вокруг себя. И люди у могилки уже в тёплых фуфайках, а кто в демисезонном пальто с экономичным узеньким воротничком из шкурки неизвестного зверька. А без платков здесь и летом не ходят. До снега ещё далеко, а туманов будет всё больше и больше. Это и по радио передавали вчера вечером. Вон, на горушке уже стоит бетоновозка, уже выпускает текучее серое вещество. Пока дойдёт народ от неогороженного кладбища до края посёлка, уже всё в дыму будет, хоть на ощупь к себе пробирайся.
 
Не заплутать бы совсем.