Хожу с пистолетом

   Клюнули? Правильно: кому интересно, пока никого не задушишь, не убьёшь? Эту песню запевает молодёжь, молодёжь, молодёжь.

   С неделю хожу. Если внимательно не приглядываться, то и не заметишь. Ношу его в кармане серой жилетки. Она ещё… ещё лет на пять хватит. А больше пяти мне для театра и не надо, потому, как пить дать, проводят. На не заслуженный.

  Даже по жаре хожу в жилетке, пока жара не за пределом. Узбеки терпят, а я чем хуже? На тенниске или рубашке в лучшем случае два кармана всего есть. Слабеньких. А мне надо много. Крепких. Системных. В нижний левый боковой - всегда телефон, в нижний правый боковой – всегда денежную мелочь. И так далее. Каждому своё место. Ключи, отвёртка, фонарь, носовой платок, ручка, жвачка, квитанции оплаты – почти все они мои постоянные спутники. Да и бумажные деньги бывают. В рубашку положите? С карманами без клапанов? Чтобы все рассматривали твоё благосостояние в автобусе? «Это какой же нахал плюнул Вам на правое плечо?» - Ты повернулся направо, а они тут же и вытащили. Из левого. Всё состояние. Всё в кармане. А где ещё?

  С левой наружной стороны: два - на молниях, три – на липучках. С правой наружной: три - на молниях, два – на липучках. Хоть сейчас посчитал. И изнутри ещё по одному большому на молниях для старинных любителей потайные внутренние карманы нашивать почти на теле, когда много денег надо везти как в гражданскую или ещё какую в лифчике, в трусах, на животе. Липучки не люблю (трещат, рвутся с мясом), но мне и на молниях хватает. Хороша жилетка! Нет сейчас жилеток новых, хороших! Вот и хожу. Пока не посинеет. Главную молнию только поменял и всё.
  Когда рука прижимается к боку или бок к руке, я его ощущаю. Прощупываю иногда для осознания важности: я и пистолет. Вдвоём. «Все на месте?». Когда хочется.

  Пистолет мой не чёрный, а зелёненький, прозрачный, с красной кнопкой-поршеньком. И маленький. Пустой, без патронов. Водяной. Я – водяной, я – водяной. Нет, он. Во мне - 80 процентов. Как сверху в отверстие нальёшь воды, жми кнопку и стреляй струйкой. В девочек, девушек. Бабушек. Летом бабушек стреляй.
  Пистолетик почему-то пришёл ко мне гораздо позже, чем следовало, в конце только что закончившегося сезона в нашем театре.  Но я засомневался потом, когда во второй раз подумал, что «гораздо позже»: «А вдруг в самый раз?». Не стал искать по галерее, соседям, чей он был. Много они тебе оставляли?! (Этот вскрик - для очистки совести). Младший сын с соседскими детьми машинками железными, цветными играл, книгу про парусник «Крузенштерн» с рисунками и пояснениями о различных типах парусных кораблей выносил. Двадцать лет назад. И где они теперь? Не корабли, а машинки, книжки. Может, «Крузенштерна» я больше для себя покупал, для позднего самообразования старо-романтической души, а они… Бригантина поднимает паруса.

  Они не знают про это ничего, но взяли. Для хозяйства. И опять подзабывать стал: где шхуна, где барк, где корвет. Два мангала, рабочих, на которых ещё жарить и жарить, им отдал, столетние ставни с окон, дверных проёмов сняли, ремонт делали, отдал. Всё даром. Жалко, а что сделаешь? Места нет у меня. А они мне в своём овощном, банно-дворово-подворотном, когда там овощи-фрукты нелегально продавали, налоговая ещё совсем не задушила и прочие, которые по улицам ходят-смотрят, кто что не законное открыл, с кого бы чего бы взять – они мне всё до копеечки высчитывали. Килограмм сто пятьдесят граммов… Это будет… Это будет. Да много, много чего. Некоторые и «здрассте» или «салам» не говорят даже. Так что пистолет я оставил себе насовсем. Так надо, значит, по судьбе. Кому?

  Про насовсем это я как протест какой говорю. Заговор от исчезновения. Потому что за мою жизнь часто бывало, что самые дорогие сердцу штучки-вещички куда-то исчезали. Погостят, погостят, а потом неведомо куда пропадают. И ты голову ломаешь, ломаешь, из сердца кусок выпал. Иногда вдруг обнаруживаются спустя много лет, как будто кто-то поиграл и вернул. У вас так было? Но чаще бесследно.

  Другой - молчаливый, тяжёлый и прохладный - не оставил, нет. Не получилось насовсем, хотя и получалось долго. Всё время думать, когда придут? Может, сосед по доброй воле расскажет? Время пришло тогда такое. По доброй воле.
 
  Отец же, живой был, не мог в себе держать, брал, хвалился как мальчишка, показывал. «Смотри, что у меня есть!». Они на ус мотали. Как бы когда бы в нужное время заложить. А пока товарищи, улыбаются. «Эдик, сообразим?».

  Зато я двадцать лет молчал. Хотя хотелось. И не разглядывал даже часто. Так, раз в пять лет достану в перчатках из потайного места, за верёвочку потяну, смажу маслом и назад. Я смог. И даже честное слово им давал, что ничего не знаю, где он, что он. «Юра, а ты помнишь, у отца был…?» - «Да, что-то помню такое, но это было очень давно». «Нет, с тех пор не видел».

  Один товарищ отца, не сосед, крутоватый мужик был, из бывших, даже попросил для убедительности отцом поклясться. Что было делать? Поклялся, хоть и что-то внутри дрожало. Смотрел он тяжело и внимательно мне в глаза. Очень ему хотелось.
  Я же не могу врать. Но это был категорически не тот случай, когда надо говорить правду. Товарищ был не Робин Гуд, зато я - из «Судьбы барабанщика», хоть и барабанщиков тех уже нет.

  Продал потом какому-то человеку за 300 рублей без барабана. Советскими. У пистолета не было магазина-обоймы для патронов, поэтому за 300. Надо было по одному вставлять прямо в ствол. Надо было нести по городу. Глаза бегают? Время подозрительное. По доброй воле.
  Жалко было.  Человек поинтересовался насчёт «чистоты». Я сказал, что последняя чистота лет за 15-20 гарантирована. Больше и не надо. И быстро разошлись.

   Отец мне сказал давно: «Если будет совсем худо, лучше застрелюсь, чем так умирать. И одного хватит. Прямо в ствол». И не застрелился, хотя было худо. Умер просто так. Почему?
  Пистолет остался под тумбочкой. В полиэтилене. Тётя Надя с бабушкой после отцовой смерти обыскались. Хотели разобрать и в унитаз выкинуть (смешные!), а он так и лежал спокойно на кухне, ждал моего часа. Меня взбаламутили, всё напомнили, что он был, а не нашли. Зато я, взбаламученный, через несколько дней, как сомнамбула, встал на колени, полез рукой под тумбочку – в углу свёрток. Как приподнял от пола, так и захолодело. И никто не видел, не узнал. Даже обои в подозрительных местах отдирали, я помогал. А тут, прямо на кухне, и не нашли.

  На нашей общей галерее почти месяц назад, в который раз за многие годы и в который раз временно, объявился котёнок. Как летающие муравьи вдруг ниоткуда появятся тучей, и не знаешь, куда деваться от них – ползут, летят, в нос залезают, а потом пропали дня через два, три.
  Как водится, голодный. Утром ещё спишь, окно в галерею по лету всё время открыто (если кондиционер не нужен), и вот: летаешь - не летаешь как птичка, не муравей, любишь - не любишь кого-то там, во сне, из старых запасников (типа одноклассницы-девятиклассницы, с которой когда-то не пришлось, а тут сама и без подсказок пришла. Не классного же руководителя или учительницу рисования спустя столько лет?!), - и тут тоненький, задорненький, противный такой голосок. Он, конечно, раздражает утром. Примерно так, как Карабаса Барабаса раздражал сырым вечером перед не разгорающимся очагом. Не так, как электрик Али нас в театре с директором, но...  Да хуже, хуже! Тембр другой, не левитановский. Тут спать ещё надо, а ему – есть.

  От Али можно отвернуться, отправить на срочную работу, попросить заткнуться, крикнуть на него, в конце концов. Котёнок не поймёт, что на работу. Крикнешь – убежит, но через пять минут опять песню затянет. И откуда на него кричать? Из постели? Чтобы все домашние и соседи, которые всё ещё делают вид, что ничего не слышат? А он и не поймёт, что этот крик к нему, и будет продолжать на той же ноте? - Всё равно вставать. В этих случаях я раньше или позднее не выдерживаю, ласково-мысленно проклинаючи хозяев котёнка («Детей заводить - заводят, а кормить кто будет? Пушкин?»), встаю, надеваю шлёпанцы, достаю самоё плохое блюдце из набора на кухне, вынимаю пачку молока из холодильника, наливаю и полуодетый выхожу на общую галерею.

  Если от меня в трусах и майке шарахаться на этот раз некому (так получилось), я зову: «Кыс-кыс» (по-азербайджански кошка – пишик, они зовут: «Пишик, пишик» или: «Пиш, пиш», - и не поймёшь, то ли зовут, то ли прогоняют), я ставлю блюдце где-нибудь на пол, куда по моему понятию должен подойти зверь, для начала спрятавшийся от твоего стука и шарканья и выглядывающий. А ты не видишь. Одно утро, другое, третье. Уже недосып получается. Мать где-то шляется, не кормит, глазки строит направо и налево.

  Последний раз я поставил блюдце (оно тёмно-синее, отделанное золотом – красивое, редкое, но край слегка отбит) на лестничную площадку, ниже нашей двери. Мы крайние на галерее. Потом лестница. Старая. Наш дом-баня 1886 года выпуска. Лестница крутая. Первый спуск короткий, ступенек семь (когда-то точно знал, когда прыгал), потом сдвоенная площадка, потом идёт длинный пролёт, потом опять площадка. Оттуда две дороги: первая - ещё пролёт во двор направо, вторая – дверь прямо, отгородившая нас от банных ступенчатых мраморностей в сверкающий коридор с кариатидами разными, чучелами всякими, арапами стоячими, жующими свинками в клетке, зеркалами, знамёнами и портретами, где уже ходим не только мы, но и служители с посетителями, и ещё одна дверь непосредственно в банное царство. Но это только кажется, что непосредственно. Пока дальше не пройдёшь. А там ещё и ещё. Всё царственней и царственней. Мы сейчас не ходим туда.

   Раньше ходили. Пятьдесят пять лет назад. И баня тогда была простая-простая. Номера, парикмахерская и мужское общее отделение. Чаны наверху, недалеко от нашей квартиры. Банщики или банщицы всю ночь мимо нас ходят, шлёпают. С первого этажа на второй, со второго – на первый, воду проверяют, набирают, краны крутят. Чаны трещат, которые горячие, вода кипит, не дай бог упадёшь. Которые холодные – скользкие, мхом зарастают. Женщины в общем отделении мылись на параллельной улице, в бане с номером на единичку меньше. Потом несли домой личные тазики, а сами розово-красные. Женщины. Трещат.

  Я уже спал кое-как. Меня ставили вертикально, будили и спускали вниз купаться с папой и мамой в освободившемся номере, потому что к тому времени баня становилась пустой и вроде никому не нужной, кроме  мойщиков, вытиральщиков, банщиков в стучащих деревянных сандалетах. Это около одиннадцати. Тогда люди рано спать ложились. Одна «Победа» за час проедет, и снова тишина. Это сейчас… Дум, дум, дум – басы по грудной клетке – машины кричат, машины орут. И никому не стыдно. Может, спит кто-то уже? Или больной. Или…

  А мы же свои, тут живущие и ждущие этой пустоты посетителей в одиннадцатичасовой бане! К нам звонил банщик, или кто-то из взрослых бегал на разведку. Можно! Буди! Не было тогда у нас в квартирах никаких самодельных удобств, как сейчас, не было даже воды и газа. Только свет по скрученным жёлтым проводам с белыми изоляторами.

  Меня мыли под душем. Я разглядывал стены. На стенах доживали, ржавели, растворялись прилепленные безопасные лезвия. "Нева", "Балтика", "Матадор"... "Матадор", "Нева", "Балтика". Кто побрился - прилепил. Можно ногой мыльную воду погонять! Пока заразу какую-нибудь не подцепишь. Потом в предбаннике пеленали попонами и отправляли наверх, а сами оставались.

  Раньше двери по коридорам и лестницам были. Это в начале 50-х. Потом потихоньку отлетели. От ветра и жильцов. Остались только петли. Как-то я предложил соседям поставить заново, дверь на подъёме со двора – зимой теплее будет, северный ветер не так будет доставать, только окна разбитые и целые останутся, но соседи не восприняли. Я же крайний. Они дальше по галерее, им не так дует.

  На лестнице мы проводили время. Это в начале 50-х. И в конце. Можно было просто прыгнуть. Можно было, перебирая руками по перилам, всё ниже, ниже, а сам стоишь наверху, - ухватиться, наконец, повыше за опорный шест на площадке, поддерживающий крышу и, совершая прыжок, крутиться по нему, пока не опустишься уже к нижнему пролёту. У кого руки крепче, долго можно. Можно было побежать сломя голову вниз вместе с общим Бобиком через парадную на улицу. Бобик спал на галерее. Лаял на чужих, вилял хвостом на своих, лизал руки.

  Иногда ночью по крутой лестнице пытались подняться отцовы какие-нибудь новые случайные знакомцы, запомнившие баню и нашу квартиру после застолий, проходивших обычно в дневное время, когда бабушка и мама были на работе. Удобно. Квартира в центре, никаких забегаловок, никаких тебе наценок. Купили напротив, закусили, налили и выпили.

  Отец тогда сапожничал на дому, у него был ненормированный рабочий день. Он был подпольным сапожником. Весь инструмент прятал, когда заканчивал работу, в фальшивой двойной стене подоконника. Стенка откидывалась, когда было нужно, а запиралась гвоздём сверху. И как будто не видно. Только сапожный запах и обои старее, чем нужно.

  К нам днём приходили молодые женщины, которые не хотели жить как все. Они приносили с собой журналы мод и показывали босоножки или туфли, которые хотели бы иметь. Отец брал очередную посетительницу за босую ногу или в чулках со стрелками и обводил её ступню на картонке карандашом. Насколько быстро он отпускал ногу посетительницы, не могу вам сказать определённо, так как меня часто выпроваживали, чтобы не мешал, на крышу или на галерею. Поиграться. Походить.

 Но это было редко. Я не про женщин, а про выпивох. Женщины - чаще: врачихи участковые, почтальонши, модницы. А выпивохи – два-три раза за год. Редко, чтобы так нагло ночью ломиться и хотеть продолжения. Потом, после неудачи, они плохо спускались вниз, с падениями и стонами, а утром я разглядывал кровь на ступеньках и представлял кошмар, человеческую трагедию. Ступеньки крутые до сих пор. Только пообтёрлись, обкрошились от непереносимых нагрузок. Крови на них давно нет. Пыль только. Нет такого компанейства! До крови.
 
  Во дворе был общий кран рядом с общим тёмно-прохладным и полупахучим туалетом. Мыли всё-таки. В туалет почти все чинно по очереди шли держа в руке специальный, наполненный водой кувшин с узким носиком – афтафу, для подмывания (на Востоке бумагой практически не пользовались). Для небрезгливых там и общая афтафа стояла. Можно сказать, государственная.
 
  Под краном мыли зелень. Летом женщины, иногда мужчины, расстилали рядом на асфальте погрязневшие за зиму ковры и лазали по ним со шлангом и щёткой. Мы покупали в аптеке жёлтые соски, делали в них маленькую дырку, потом надевали соску ободком на кран, открывали воду, надо было крепко двумя пальцами зажимать дырку, а другой рукой держать ободок на кране, пока соска не раздуется до умопомрачительных размеров, как вымя у коровы (кто видел), потом надо было быстро снять с крана, зажать ободок и брызгать других, бегающих рядом. Или кидать её, полную, вверх, чтобы она летела как ракета, разбрызгивая содержимое. Соски стоили недорого.

  Однажды в чужих руках, не в своём дворе, я увидел необычные, красивые, пластмассовые пистолеты. Ничем не стреляют, но как настоящие, взрослые. Ни пистонов, ничего такого. Бесшумные. Поначалу не понимал, что это такое. Их держали в руках мальчики интеллигентного вида, из других семей и других дворов. Пистолеты запали в душу. Я - водяной, я - водяной. Я не знал о водяных пистолетах. Это было чудо! Что это, что это???! Воли моей супротив!!... «Папа! Папа! Посмотри туда! Видишь в руках!?». Отец посмотрел и сказал: «Это водяной пистолет, он стреляет водой». А где его взять?! Их как будто и в магазинах не было. Может, только для меня не было. «Дай подержу, пожалуйста!». «Можно стрельнуть?». «Как здорово!». «Не бойся, с ним ничего не случилось». И не надо никаких шариков на проволоку нанизывать. Можно просто, культурно обрызгать девочку. Не получилось обрызгать.
   
  Вот теперь пришёл ко мне утром. Почти новый, маленький, тёпленький, зелёненький с красной кнопочкой. Меньше, чем дамский, для сумочки. И работает. Я проверил. Налил воды и проверил. Чтобы обмана не было. Он лежал на самой ближней лестничной площадке. Утром. Рядом с пустым блюдцем со слегка отбитым золотым ободком. Я присел, увидел пистолет, улыбнулся-озадачился, взял, разглядел, налил молока уже с радостным, но сомневающимся сердцем и ушёл с приобретением. Блюдце вскоре вместе с котёнком исчезло. И никто не спросил: «Это ваше?». Хоть и ободок отбитый.
 
  Пистолет держу в кармане жилетки и опять, словно боясь оставить отпечатки пальцев, не достаю лишний раз, не заливаю водой, не обрызгиваю в коридоре театра знакомую или незнакомую женщину… Всё равно, она незнакомая для пистолета. Проверил и всё. Пусть лежит без лишних глаз. Как и тот, тяжёлый.
  Тусклое здесь электричество, с крыши сочится вода… Ваше Величество где-то далеко. А здесь только я и память. Когда придёте, можно решиться.


Рецензии
Здорово! У меня в детстве тоже был водяной "стечкин". Ну то есть сперва никакой течки у него не было, но потом потерялась родная резиновая пимпочка от дырочки, куда вода заливается, он стал подтекать и таким образом превратился в "стечкина". Так что жму руку, коллега.

Сергей Омельченко   19.05.2021 06:14     Заявить о нарушении
Спасибо, Сергей! У каждого из нас свои ключики, свои пистолетики от той и этой жизни. Но, бывает, что отмычка подходит и к другому сердцу. Впрочем, как и ключ от чужой двери.
Ваш Георгий.

Георгий Прохоров   19.05.2021 14:58   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.