Явление абсурда

Улица девятнадцатого века, мощёная, городская. По ней мерно движутся важные начищено-чёрные фраки с любовно забигудюренными усами, тоже начинено-чёрными. Бегают бабки в ажурных чепчиках, размахивая по ветру белыми носовыми платками и что-то суетливо тараторя. По грохочущей мостовой, несколькими шагами правее от цокающего и шагающего тротуара, скрипят деревянными спицами быстрые колёса.

– Пря-я-яники!! Заплесневелые сухие пряники!.. Фу, какая прелесть…

– Ыц-ру-го! Покупаем…

– Ах ты сукин сын!! Шмара несчастная!.. Пшёл прочь, пока я тебя…

– Держи во-о-ора!!!... Смотрите-ка, с моей кошкой удирает, паскуда! Да вы послушайте, как Собачка мяукает-то!..

– А шипит-то как, а! Как вода на углях, хахаха!! Сейчас точно ему глаза выцарапает!..

Люди жёлтые, люди красные, люди синие и зелёные, с грязными и чистыми передниками, в высоких тяжело громыхающих сапогах, в складных цилиндрах, лобзающие обутыми в белые перчатки пальцами натёртые до блеска трости… Кто-то даже в набедренной повязке пробежал, явно босиком. Толкались, кричали, копошились, переваливались, перетекали друг в друга и текли по пёстрым торговым рядам густеющим вязким болотом. Да на жаре и воняли так же – кто тошнотворно-несварительными духами, а кто своим нищенским телом.. Которое в повязке, ага… Солнце нещадно пекло, накаляя атмосферу, и потоки знойного воздуха клубились и текли над пыльными хламидами, покрывающими сверху торговые лавки.

Через эту варёную кашу пытался из всех последних сил просочиться немолодой джентльмен: вытянутый, тонкий, на чёрных каблуках, полуоблезлую белёсую черепушку прикрывал от солнечной радиации высокий цилиндр, длинные пальцы – почти полностью под белыми кружевами. Из-под лучей снежных ресниц горят злобой и лёгким отчаянием выразительные глаза. Горят на весь мир… Не менее выразительное лицо отражает какое-то аристократическое замешательство и неумение ориентироваться в жизни.

– Петушок, подотри слюнки! Ну ты чего, ненормальный какой-то!.. Ты чего не как все-то… Нормальные люди-то… То…. То… То! Всё слюнки пускаешь… Пускаешь слюнки… Пускаешь…

Подбежала испуганно-раздражённая немолодая женщина с таким же платочком, какими размахивали по ветру бабки, и, сжав руку джентльмена с азарта, вытерла ему уголки по моде напомаженного рта. После чего услышала такой упрёк в свой адрес от позволившего ей это сделать:

– Дьявол, как же меня бесят все эти люди, которые «все»! Нахрен ты о них упомянула?! Ты знала, как они меня бесят!!! – и, вырвав платок из её задрожавших рук, с силой швырнул его на землю. Однако мерзкий платок посмел не мгновенно опуститься на мощёную мостовую, а ещё, подхваченный воздухом, полетать туда-сюда несколько секунд, красиво изгибаясь и оседая. Этот факт ещё сильнее разозлил джентльмена. Женщина постаралась защититься:

– Да ты оглядись вокруг, Петушок! Посмотри на нормальных людей!.. Ну разве кто-нибудь ещё так делает, как ты?

Джентельмен вспылил:

– «Кто-нибудь»?! Ты что, собираешься за весь мир говорить?!! Говори только за себя, всегда! Слышишь!! ВСЕГДА, Я СКАЗАЛ!!! «Нор-маль-ны-е» люди! Хахаха, нормальные?!! Это ты про тех дегенератов безмозглых, которые с тобой работают?! Ну конечно, подтирать слюнки людям – ну просто супер-работа! Да, чёрт возьми! На ней только такие и будут работать, как ты, а живые – заметь, не НОРМАЛЬНЫЕ ни в коей мере, а ЖИВЫЕ – никогда в такое днище не сунутся… Но даже на своей работе – ты прям так уверена, что все люди такие, как ты? Да?! Что они не играют социальные роли, а на самом деле такие скоты?!!

Джентльмен уже ни на шутку разошёлся и перекрыл своей фигурой пути отступления испуганной, но озлобленной женщине. А та, собравшись с остатками самомнения, запищала с вызовом что есть мочи:

– Да. Как. Ты. Смеешь?! Я, значит, обслуживаю тут тебя, а ты ещё и не доволен! Ну тогда сам себе слюнки подтирай, раз ты считаешь мою работу глупостью!

Она подумала, что предъявила веский аргумент. А джентльмен чуть ли не прыгал на месте от негодования, злобы и отчаяния, вызванных собственной беспомощностью пробить эту «стену», возведённую мозгом тупой бабы.

– Да при чём тут эта дрянь?! Неужели ты совсем не понимаешь, ЧТО я тебе говорю?!.. Если уж ты работаешь на меня, то ты должна быть такой, чтобы мне не противно было с тобой взаимодействовать хотя бы. Я тебя нанял, следовательно ты должна подчиняться мне!

– Я? Должна подчиняться тебе?! А ты эгоист!..

А на другом конце города, где Солнце уже успело выжечь целую пустыню и зарастить её гигантскими зелёными кактусами, армия женщин с платочками окружала одну-единственную крохотную точку в пространстве, почти занесённую песочными потоками жаркого воздуха. В эту точку врастал постамент из слоновой кости, украшенный кораллами, жемчугом и россыпью горящих и пылающих пожаром всех зорь этого мира рубинов. Армия хором скандировала «Посмотри!», а на постаменте, распятый на кресте из чёрного базальта, висел Бог с выколотыми глазами. Чёрные, словно крест, глазницы слепо взирали на мир дырами глаз, зашитые грубыми нитями губы немо баюкали всех последнею Колыбельной. А армия скандировала… Пока над городом не засвистел оглушительно воздух, и огромный огненный гриб не спалил само Пространство всего мира.

– Платочек?! Ты эгоистичен, Петушок! Я просто хочу тебе вытереть слюнки, ты мне уже запрещаешь?!


Тем временем в образе света явился в город слепой бедуин. Он летел над рынком, скользил в жарких дуновениях пьяного пряностями воздуха, взирал с высоты своего полёта на копошащуюся внизу пёструю человеческую массу и вскоре стал плавно опускаться к земле, постепенно обретая и осязаемый облик. Он искал мячик – небольшой, резиновый, трёхцветный.

– Извините, – обратился бедуин к взрослой девочке, такой толстой, что жёлтое платьице плохо сходилось на боках и не прятало ее больное тело, – Мне нужен мячик, совершенно определённого вида и размера. Где я могу его найти?
Взрослая девочка вдруг резко схватила бедуина за руку, сжала его кисть своими жирными потными пальцами, облила тяжёлым горячим взглядом и потащила за собой. Безмолвно. А бедуин ничего не видел…

– Вот твой мяч, – она сунула ему большой резиновый мячик.

– Нет-нет-нет, это совершенно определённо не мой мяч, – бедуин раскрыл дрожащие ладони, и большой мяч выпал из них и ударился о землю, – Мой такой, знаете ли, белый с красными, чёрными и серыми узорами. Ну там, знаете ли, цветочки такие… бабочки…

Взрослая девочка только нахмурилась, скривилась, стиснула челюсть и пустила пар из ушей, после чего ещё сильнее сжала руку своему учителю, до покрасневшей боли, и потащила его сквозь густую раскалённую толпу. Проделав небольшой круг, она привела его к тому же самому месту, где показывала первый мяч. На этот раз девочка вытащила мяч чуть поменьше, с тремя синими полосками на красном фоне, и сунула его в руки бедуину. И буркнула:

– Твой. Держи.

– Нет-нет-нет, это совершенно определённо не мой мяч. Мой, знаете ли, такой белый с красными, чёрными и серыми…

– Знаю, - прорычала взрослая девочка. Чёрная бровь сильно нахмурилась, опустившись до самого рта, - Это он и есть, придурок. Глаза разуй!

Бедуин провёл бьющимися в конвульсиях пальцами по гладкой поверхности резины и покачал головой:

– Нет-нет-нет… Это же… Да как же вы можете… Мяч-то не мой совсем… Мой размером куда поменьше будет… Я же вижу…

Девочка уже вся пылала яростью, огонь объял её тело, и прямо на глазах жир начал плавиться и вытекать гнойными ручьями из раскрывшихся до предела пор, превратившихся в сотни шевелящихся голодных ротиков. А из главного большого рта на лице вырвался утробный хрип:

– Это – твой! Забирай!

– Нет-нет-нет, это совершенно определённо не мой мяч. Мой, знаете ли, такой… – бедуин выронил из ходящих ходуном хладеющих дланей страшный резиновый мяч, но взрослая девочка в жирном жёлтом платьице, почти не прикрывающем её прекрасного израненного и залитого гнойным потом тела, поймала мяч на лету и, уменьшив его до размера мячика для пинг-понга, запихнула в рот слепого бедуина. И сжала его челюсти своими жирными мокрыми руками, и снова сжала, со злобной силой, с яростью, приговаривая:

– Жуй, скотина, жуй! Твой это мяч, слепой ты осёл, нихрена не видишь, а ещё что-то говорить мне тут смеешь! Гад мерзкий!..

А бедуин лишь подставлял под удары свои щёки – худые и коричневые от солнца, и послушно жевал зелёное яблоко, которое хрустело на зубах, как стекло лампочки Ильича, а каким сочным было!.. Ммм… Кровь заливала горло, раскалённый алый поток бежал по венам, красным трубочкам, изливаясь на землю невидимым образом света, выходящего из слепого учителя и насыщающего этот грешный мир своей жертвенной благодатью.

Из мёртвых ледяных ладоней выкатилось надкушенное зелёное яблоко.


Примерно в центре густой площади, в несметной толчее, спокойно умирал офицер. Он скрестил руки на груди, прижав к ней добрый меч с ещё неостывшей кровью убитых врагов, прикрылся сверху увесистым щитом из старых досок, обтянутых грубо выделанной человечьей кожей, и готовился закрыть глаза. Однако нежданно-негаданно возникла из ниоткуда девушка, вся в чёрном и с чёрными ядовитыми губами. Она опустила взгляд на офицера, и внезапно её рот растянулся в довольной улыбке.

– Смотри, я принесла тебе запонки, как ты просил.

Офицер с трудом прохрипел в ответ:

– Я просил тебя сделать это полмесяца назад, мне они нахрен не нужны теперь. А ты принесла мне живой воды, как я просил тебя сделать ещё час назад?

– А что, я должна была это сделать? Ты же хотел запонки, вот я тебе их и принесла…

– Я просил воду! Я хочу жить! Ты совсем дура?! К чёрту мне твои сраные запонки!

Чёрная девушка с каким-то безразличным удивлением смотрела на побагровевшего офицера, искренне не понимая, почему её не благодарят за наконец-то принесённые запонки. И всё с тем же спокойным упорством продолжила, кладя их на землю рядом с истекающим кровью мужчиной:

– Ладно, я положу их сюда. А что с ними? Чем они тебе не нравятся-то?

Офицер, выплюнув очередной сгусток крови, запрокинул голову назад и прослезился. Его губы страшно искривились в жуткой злобе, и он прошипел сквозь алые зубы:

– Что с НИМИ?!! Может, ты хоть раз в жизни поинтересуешься, что со мной?!! Ты совсем бездушная?!! Увидь меня за этими никчёмными предметами!!

От такого усилия офицер закашлялся, плюясь кровью, и та попала на запонки, окрасив их в свой жидкий цвет. Он, видимо, надеялся, что сказал что-то достаточно важное, чтобы быть услышанным, однако девушка с чёрными губами безразлично протянула:

– Но ты же сам просил меня их принести тебе… Ну ладно, раз они не нужны, я их унесу. Ты только не переживай, – она присела, подбирая с земли окровавленные запонки, и только сейчас заметила на них кровь. Её лицо тут же исказило сильное раздражение, плавно переходящее в неприкрытую злобу. Были испорчены её запонки! Какой неблагодарный офицер, однако!..

– Бог – это смерть.

Офицер погиб с именем Бога на устах. Но при жизни он был таким плохим артистом, что, когда умер на самом деле, никто ему не поверил.


В маленькой лавке, под рваным-драным навесом, варил зелье алхимик – фигура, закутавшаяся чёрным плащом с капюшоном. В чугунном котле растворялись грёзы, брошенные под ноги Толпе. Толпа топтала грёзы до нужной консистенции, потом их собирал цветочный совочек и бросал в кипящий чан. Грёзы недовольно бурлили, булькали, переплавлялись в яд. Готовое зелье алхимик разливал по узким колбочкам, чтобы ничто не сбежало.

– Привет, "спасительное".

Зелье ответило:

– Ты мне?

– Так написано на твоей этикетке.

– Тогда мне.

– Спаси меня.

– Как?

Алхимик удивился недогадливости зелья. Подползло и огорчение...

– Когда я тебя варил, то заливал в котёл все грёзы, присыпал причинами явлений, добавил щепотку мольбы, обоснований, а приправил листьями инструкции по спасению. Поищи внутри себя.

– Не вижу. Давай ты меня просто выпьешь от жажды?

Теперь пришла стандартная пора опешить:

– Но мне нужно не это! Я же тебя варил для другого.

– Так варил меня не ты: я сам себя сварил.

– Это же ложь!

– Но я же сам себя сварил.

– Ты лжёшь!!!

Алхимик закричал в бессильном гневе, отчего горло изнутри разорвали шипы из стали. Кровь забила глотку – больше ни слова. Всё, что можно было сказать, сказано; все грёзы и инструкции уже замешаны. Чёрная фигура упала на колени перед своим зельем. Раздался холодящий душу хрип. Но у яда души нет.

– Так ты мне по-человечески объясни, как помочь-то? – склянка будто чего-то ждала, – Тут написано: "приём внутрь для согреву души". Что за "душа"? Сказки какие-то... К этому объясняющей инструкции нет.

А алхимик задыхался. Время тянется медленно, как завихрения песка на улице под огромным радиоактивным светилом. Толпа перетекает замедленной съёмкой, бесконечно пёстрые цвета сливаются в монотонную серость. Топчет новую партию грёз, только игра смыслами истощила силы. Солнце испепелит всё, смысл придумывает каждый сам, хоть инструкций к "смыслу" нет, и даже алхимик не сварил. Изо дня в день варил – не сварил. Он умер просто играючи.


8 августа 2014 года и дальше