Безмерность Марины - глава 10 из новой книги

                Глава деcятая
                ОСНОВА ТВОРЧЕСТВА — СОВЕСТЬ

[Лето1919] «Я стала писать пьесы — это пришло как неизбежность — просто голос перерос стихи, слишком много воздуху в груди стало для флейты... Пишу, действительно, себя не щадя, не помня.»

«Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть; вот основное, что могу сказать о своем ремесле. И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут — триединство. » (Письмо П. Иваску, апрель 1933.)

«Эпоха против меня не лично, а ПАССИВНО, я — против нее — АКТИВНО. Я ее ненавижу, она меня — не видит. »

«Драгоценные вина» относятся к 1913 г. Формула — наперед — всей  моей писательской  (и человеческой) судьбы. Я всё знала — отродясь. Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше. »

«Пока вещь во мне, она — я, стоит только ее назвать — она принадлежит всем. »

«Поэт: определенный духовный строй, осуществляющийся только в слове (певчем). У поэта нет других путей к постижению жизни кроме слова, этим он отличается от не-поэта... <...> Поэт без стихов (т.е. только духовний строй) не поэт. Стихи без поэта (т.е. голый словесный дар) – просто рифмованные строки.» <...>

"У поэта нет других путей к постижению жизни кроме слова, этим он отличается от не-поэта... Называя – постигает."

«Слово для поэта совершенно самостоятельная единица ценности. Не звук (иначе бы нас удовлетворяло и-а-о, и др.), а данный звук, соответствующий данному смыслу. Ища слова, поэт ищет смысл.»

«Нужно, чтобы ты вещь не мог сказать нестихами. Тогда будут — стихи.»

«Я стала себе препятствием. Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник, что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я, прежде всего, выправляю смысл, т.е. довожу вещь до поэзии...»

«...А Лескова читать — всю жизнь, сколько бы ее ни оставалось.»
 
«Никакие  театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки — известен только Богу. <...> Я никогда не просила у Бога рифмы (это — мое дело), а просила у Бога — силы найти ее, силы на это мучение.»

«Разве я знала — длину главы: когда глава кончится?  Глава — вдруг  кончилась, сама, на нужном ей слове.»

[Франция, Ванв, 27 сентября 1937 г.] «Всё лето писала свою Сонечку – повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» — это просто была любовь — в женском образе – я в жизни никого так не любила — как ее.

Это было весной 1919 г. — это была весна 1919 г. И с тех пор всё спало — жило внутри — и весть о смерти всколыхнула все глубины, а  может быть я спустилась в свой тот вечный колодец, где всё всегда — живо.

Словом, это лето я прожила с ней и в ней, и нынче как раз поставила последнюю точку. Писала всё утро, а слышала, слушала ее внутри себя — целый день... Вышла большая повесть: 230 моих рукописных страниц...»

[Франция, Ванв, 23 мая 1938 г.] «Сейчас 6 ч. Утра, пишу в кухне, за единственным столом, могущем вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи — так обед, не обед, так стирка, и т.д. Весны в этом году еще не видела...»

[Чехия, Мокропсы, Бахраху, 14-15 июля 1923 г.] «...Что такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня все слова малы. И безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств...»

[Чехия, Мокропсы, Бахраху, 9 августа 1923 г.] «Пока я буду говорить: «Нет, не так, так не надо, так — надо» — всё хорошо, ибо за всеми этими нет — одно сплошное  ДА. Когда же начнется: «да, да, правильно, совершенно верно» — ВСЁ поздно: ибо за всеми этими да — оодно сплошное НЕТ.
(В первом — сосредоточенное внимание, страстная жажда правды, своей и чужой, исхотреннейшее и напряженнейшее проникновение в другого: ЧУДО доверия, все взятые барьеры розни. Во втором: снисхождение, высокомерие, усталость, равнодушие, бездушие. В первом — всё получить! Во втором — нечего терять!») 

[Москва, 27 января 1941 г., понедельник.]
«Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него — функция) собственным голосом:
— Эту оперу нужно будет написать очень быстро, потому что театр приступает к постановке уже в мае, может быть в апреле — неважно.
— Сергей Сергеевич! А как Вы делаете — чтобы писать быстро? Написать — быстро? Разве это от Вас (нас) зависит? Разве Вы  — списываете? <...>

Быстро. Можно писать — не отрываясь, спины не разгибая и — за целый день — ничего. Можно... к столу не присесть — и вдруг — всё четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочто роясь в сумке, собирая ровно 50 копеек, думая о: 20 и 20 и 10. И т.д.

Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. —  Но от: каждый день — до: написать быстро... Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач.)

У меня — тоже опыт. Тот же Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный  в журнал, и требовавший — по главе в месяц. Но — разве я когда-нибудь знала — что допишу к сроку? Разве я знала длину главы: когда глава кончится?

Глава — вдруг — кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда — слоге). На нужном вещи — слоге. Можно — впадать в отчаянье — что так медленно, но от этого — до писать быстро...

— Всё расстояние между совестливостью — и бессовестностью, совестью — отсутствием ее.

Да, да, так наживаются дачи, машины, так — может быть (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.

И никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукопись до последней проставленной точки, а срок этой точки  — известен только Богу.

— С Богом! (или:) — Господи, дай! — так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод...

Я никогда не просила у Бога рифмы (это — мое дело), я просила у Бога — силы найти ее, силы на это мучение.

Не: — Дай, Господи, рифму! — а: — Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы — на эту муку. И это мне  Бог — давал, подавал.»

[Москва, февраль 1941 г.] «Я отродясь — как вся наша семья — была избавлена от этих двух понятий: слава и деньги. Ибо для чего же я так стараюсь нынче над... вчера над... завтра над... и вообще над слабыми, несуществующими поэтами — так же, как над существующими, как над Бодлером?

Первое: невозможность. Невозможность иначе. Привычка — всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: мое доброе имя. Ведь я же буду — подписывать. Мое доброе имя, то есть: моя добрая слава. — «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» невозможность обмануть — доверие...

...Добрая слава: чтобы обо мне не говорили — плохого.

Деньги? Да плевать мне на них. Я их чувствую только, когда их — нет... Ведь я могла бы зарабатывать вдвое больше. Ну — и? Ну, вдвое больше бумажек в конверте. Но у меня-то что останется?
Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги».

[Франция, 1926 г., ответ на одну из анкет.]
«Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество.
Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями... Жизнь — вокзал, скоро уеду, куда — не скажу.»

[Франция, 1931, Н. Городецкая, “В гостях у Марины Цветаевой»]
«— Вы стихи проверяете на слух?

 — Как же иначе? Когда-то их пели. Когда нравится строка, непременно ее произносишь вслух. И если даже про себя читаешь стихи, так внутренне их все-таки выговариваешь, внутри рта.
<...>
— Как вы работаете?
— ...Лучше  всего, посмотрели бы черновики. Много вариантов — из них выбираю — на слух... Полагаюсь на врожденное чувство языка... Но если  мне на две тысячи строк (как в «Федре») не хватает одного слова — считаю, что вещь не закончена, как бы меня ни уверяли, что больше тут ничего не нужно. Хочу, чтобы вещь стояла, и пишу до тех пор, пока до конца, по чести не скажу себе, что сделала всё, что могла... Остальное — развлечение. А развлечения — ненавижу.»

[Москва, 23-го мая 1941 г. – находящейся в заключении Але...]
«Дорогая Аля... <...>  мне работать труднее, чем кому бы то ни было. Я сама себе препятствие. Моя беда, что я, переводя любое, хочу дать художественное произведение, которым, часто, не является подлинник, что я не могу повторять авторских ошибок и случайностей, что я, прежде всего, выправляю смысл, т.е. довожу вещь до поэзии, перевожу ее — из царства случайности в царство необходимости, — так я, недавно, около месяца переводила 140 строк молодого грузина, стараясь их осуществить, досоздать, а матерьял не всегда поддавался, столько было напутано: то туманы — думы гор, то эти же туманы — спускаются на горы и их одевают, так что же они: думы или покров? У автора — оба, но я так не могу, и вот — правлю смысл, и не думай, что это всегда встречается сочувственно: — «У автора — не так», —  «Да, у автора — не так». Но зато моими переводами сразу восхищаются чтецы — и читатели — потому что главное для них, как и для меня — хорошие стихи. Я за это бьюсь. Прости, что так много о себе, но мне, в общем, не с кем об этом говорить.»

[Пастернак о Цветаевой] «Она не понимала, как можно переводить с языков, которых не знаешь. Жаловалась мне, что делает только 20 строк в день, да потом их еще четыре дня переделывает. Я ей говорил, что для того, чтоб имело смысл этим заниматься, надо делать 100 строк в день. Я в то время мог делать по 150. »