Младший научный сотрудник

               

            Срок аспирантуры истек, а диссертация все еще была в рукописи, и я никак не мог поставить последнюю точку.  Шеф, прежде не проявлявший интереса к работе, вдруг решительно потребовал собрать семинар лаборатории и провести ее первое обсуждение. Я был настолько уверен в себе и так хорошо знал свой материал, что не стал даже составлять тезисы доклада. Развесив великолепные чертежи и графики, сделанные моей тетушкой Ниной Николаевной, я взял указку, вышел к демонстрационным листам и…. надолго замер, не зная, с чего начать. Я так растерялся, что беспомощно смотрел на шефа, ища его моральной поддержки. Баранов покраснел от злости, нервно кусал губы и, наконец, не выдержав моего замешательства, начал задавать наводящие вопросы.

             Постепенно я успокоился, кое-как пересказал содержание работы, ответил на вопросы  и сел, потрясенный неожиданным провалом. Начались выступления, в которых мои коллеги попытались исправить впечатление от неудавшегося доклада неумеренными восхвалениями моей работоспособности и невероятно интересными результатами исследования, но эта милая лесть уже неспособна была обмануть меня. Я ждал, что скажет шеф. Он встал во весь рост, злой и напряженный, выплеснув на меня всю ярость, накопившуюся в нем и за мое неудачное выступление, и за свою трехлетнюю  безучастность ко мне в качестве научного руководителя.

              Да, все три года он аттестовал меня чисто формально, ни разу не поинтересовавшись ходом работ и, тем более, моим ораторским искусством. Нас обоих, а меня – особенно, усыпил мой успех на совещании в Киеве, но, к сожалению, я успел забыть, какой ценой он мне достался. Без ошибок невозможно совершенство – я извлек урок из своего провала и с тех пор к любому докладу и выступлению готовлюсь с особой тщательностью.

             Новый 1963 год ознаменовался двумя неординарными событиями. Из Москвы пришла телеграмма, извещавшая коллектив института о том, что Ученый Совет МГРИ (Московского геологоразведочного института) единогласно присудил ученую степень кандидата технических наук Марату Терметчикову. Это был первый “доморощенный” кандидат наук и мы от души радовались успеху нашего товарища, тем более, что он был всеобщим любимцем за свой веселый и общительный характер, удивительно задорный и звонкий смех и за постоянную готовность придти на выручку или просто помочь. Марат был метисом. В его жилах струилась кровь киргизов, русских и татар и в этом отношении он мог служить неплохим образцом для сторонников теории сближения и ассимиляции наций. У него была широкая, не лишенная приятности, добродушная и всегда улыбающаяся физиономия; плотная невысокая фигура, склонная к полноте, и блестящие черные глаза с хитроватым прищуром. Он был заводилой в любой компании, любил выпить, никогда при этом, не теряя рассудка, и хорошо закусить. Однако больше всего на свете он любил удить рыбу и умел это делать лучше всех. Именно поэтому мы и избрали его председателем нашего общества рыболовов и охотников.

              Второе событие касалось изменения названия и статуса нашего института – отныне он стал называться длинно и туманно: “Институт физики и механики горных пород” Академии наук Киргизской ССР. Мы не сразу поняли необходимость такой модернизации, пока Баранов не объяснил, что с прежним наименованием он больше соответствовал профилю отраслевых институтов, а новое позволяет нам уверенно оставаться в теплых и ласковых объятиях академической науки и существовать за счет бюджета. Вместе с тем реальной была опасность, что за такой вывеской технологические лаборатории могут оказаться неуместными и даже нежелательными.

            Действительно, сторонники “чистой науки” вскоре подняли голову и стали доказывать необходимость привести в соответствие форму и содержание, заниматься “фундаментальными” исследованиями и даже снять часть лабораторий с  бюджетного финансирования, переведя их на хозяйственные договора с предприятиями и вновь возрождающимися министерствами. Они оказались в меньшинстве и вскоре были задавлены мощными коллективами, успевшими наработать деловой и научный авторитет на горных предприятиях.

            Новый статус потребовал и новой организации. В институте были созданы три отдела: “Физики и механики горных пород” во главе с академиком С.Г.Авершиным; “Отдел разрушения горных пород”  под объединенным управлением Е.Г.Баранова и В.Н.Мосинца и “Технологический отдел”, формально возглавляемый В.А.Шестаковым и М.Е. Мухиным. В связи с полным несоответствием тематики лабораторий  обогащения и металлургии новому профилю института, они были переведены в Институт неорганической химии во главе с их лидером академиком М.В.Деменевым.
               
           По институту прокатилась кампания переаттестации сотрудников, затронувшая и нашу лабораторию. В.Н.Мосинец решил воспользоваться ею для объективной оценки нашего научного уровня, деловой активности и прилежания и после самоотчетов о проделанной работе и творческих планах дал каждому нелицеприятную характеристику. Женя Подойницын прослыл как дисциплинированный и трудолюбивый исполнитель, но абсолютно безынициативный  научный работник, не подавший ни одной идеи и предложения. Володя Клаповский, наряду с аналогичными качествами, получил титул “фразера”. Мне была дана более лестная характеристика и среди прочих достоинств, неожиданно для себя, я услыхал о наличии у меня твердой воли – “Вот И.А. поставил перед собой цель изучить английский язык и добился ее!”

            Я был польщен, хотя вовсе не считал, что действительно изучил язык. Я переводил техническую литературу,  почти не обращаясь к словарю, прочитал в оригинале толстый роман Митчелла Уилсона “Live with Lightning “ (Живи с молнией), но совершенно не владел разговорной речью. Кстати, о романе и его названии. До этого я читал его в русском переводе, но  под безнадежным и совершенно несоответствующим содержанию оригинала названием “Жизнь во мгле”. Наши партийцы, курирующие  литературу, на этот раз переусердствовали, вывернув наизнанку форму и оставив неизменным содержание этого интересного романа об американских ученых.

            Регулярный просмотр иностранных журналов давал мне большие преимущества перед теми, кто ленился читать даже отечественный “Горный журнал”. Удивительно, но большинство наших научных сотрудников не следило за периодической специальной литературой, не говоря уж о солидных научных монографиях. Приятным исключением был лишь Володя Мосинец, истово перелопачивающий и конспектирующий труды по общей теории разрушения твердых тел и взрыву. В лаборатории он был, бесспорно, самым эрудированным специалистом в этой области и оставил далеко позади моего шефа. Впрочем, я тоже почувствовал, что ученик, то есть,  я, успел обойти своего учителя, захлебнувшегося в реорганизациях, интригах и торопливой погоне за званием члена-корреспондента. Последний замах ему, обладавшему лишь степенью кандидата наук, обойдется дорого.

            При работе  с иностранной  литературой я довольно часто встречал такую информацию, которая у нас подпадала под ограничения перечней “Главлита” и считалась секретной. По горному делу не разрешалось публиковать сведения о запасах чуть ли не всех видов полезных ископаемых, содержаниях металлов в рудах, а также указывать географическое положение предприятий и даже вообще упоминать о их существовании. Гнетущая атмосфера тотальной секретности сильно осложняла нам жизнь и раздражала традиционной российской нелепостью. Мадам Де Сталь, побывавшая в России во времена Николая-I, одной из первых обратила на это внимание, сказав   -  «В России все секрет и  ничто - не тайна»! За истекшие после этого сто лет ситуация нисколько не изменилась – традиции оказались сильнее здравого смысла.

             Первый отдел Академии в лице его начальника полковника в отставке Ивана Георгиевича Никулина периодически устраивал облавы в надежде схватить нас за руку в случае небрежного обращения с секретными материалами. Все мы имели допуска второй формы, а Володя Клаповский – даже первую. В очередной визит в нашу лабораторию, увидев висевшую рядом с моим столом карту Киргизии, он, изобразив страшное изумление и возмущение, потребовал, чтобы я немедленно снял ее и отдал ему. В недоумении я спросил
        - А в чем, собственно, дело, Иван Георгиевич? Карта старая, на ней не указаны месторождения и мы пользуемся ею в основном для того, чтобы изучать маршруты наших поездок в командировки и на рыбалки. Чем она Вам не понравилась?
       - Вы разве не видите, что на карте координатная сетка?
       - Вижу, ну и что из этого. Без координат это была бы уже не карта, а скорее схема.
       - Раз есть координаты, значит враг может точно вычислить местоположение цели  и расстояние до нее и запустить свои баллистические ракеты на наш город, чтобы уничтожить всех нас.
       - Неужели Вы всерьез считаете, что без этой карты американцы до сих пор не знают координат Фрунзе?
       - Не надо со мной спорить и выяснять, что я знаю и чего не знаю. Снимите немедленно карту и дайте ее мне.

            Ошарашенный абсурдностью всего происходящего, я снял карту и отдал этому кретину. Он успокоился  и стал расспрашивать нас, соблюдаем ли мы предписания «Перечня» по охране государственных тайн, не указываем ли в отчетах и статьях секретных сведений и пр.? Мосинец стал уверять его, что в этом отношении у нас полный порядок, а я решил подшутить над ретивым службистом.
             - А вот я на днях прочитал в одной статье о том, что у нас в стране в год производится до 8 тысяч тонн трехокиси урана для атомных бомб и электростанций, а в другой – сколько мы добываем в год тонн золота, каков размер нашего золотого запаса и на какие цели он расходуется.

             У бедного особиста глаза полезли на лоб.
            -  Где Вы это вычитали? Немедленно покажите мне. Да я их…, да я им…

            Иван Георгиевич клокотал как перегретый самовар, а я положил перед ним красочно иллюстрированный и напечатанный на прекрасной глянцевой бумаге английский  журнал «Мining World. Annual Reviw». В этом журнале в начале каждого года публиковался подробный обзор мировой добычи полезных ископаемых, в том числе и в СССР. Правда, при этом указывалось, что точными сведениями по нашей стране редакция не располагает, а поэтому приводит их по экспертным оценкам. Каково же было мое удивление, когда И.Г. ответил мне, что я все равно не имею права никому называть эти цифры – они секретны.

             - Да как они могут быть секретными – воскликнул я – если опубликованы в международном журнале? От кого они секретны? От меня и наших ребят, которые связаны с горным делом и наукой? Вы что, хотите, чтобы мы вообще были слепыми и глухими и ничего не знали? Тогда какие же из нас получатся ученые?

             Во мне все кипело от возмущения, но Мосинец, почувствовавший, что спор может для меня плохо кончиться, постарался спустить его на тормозах. Я остыл, а И.Г. с картой подмышкой и чувством исполненного долга на круглой тупой физиономии важно выплыл из лаборатории.

            Наука и ученые – две стороны медали. Первая мне все больше нравилась, вторая все чаще разочаровывала. В преддверии своего выхода на защиту диссертации я стал объектом пристального внимания заведующего лабораторией «Открытой разработки месторождений» Геннадия Валерьевича Сектова. Подозреваю, что он имел тайную мысль затащить меня после защиты в свою лабораторию  - я был не только открытчиком, но еще и взрывником.

             Своеобразным человеком был Г.В., которому за глаза я дал кличку «Генсек». Невысокого роста и, что называется, - субтильный, он с первого взгляда производил довольно приятное впечатление. Был вежлив и обходителен, воспитан и говорлив, но я быстро понял, что он относится к той категории людей, о ком говорят – мягко стелет, да жестко спать. Сотрудников своей лаборатории, которых мы взрывники называли не иначе как «мобутовцы», он держал в строгом повиновении и беспрекословном подчинении. В нем удивительным образом сочетались абсолютное отсутствие практических знаний в области открытых горных работ с талантом демагога – он мог долго и много выступать на ученом совете, ничего не сказав по существу вопроса.

             Авторитет его лаборатории держался благодаря практическому опыту двух закадычных друзей Вячеслава Суховерского и Александра Ждановских, приехавших в институт после окончания Свердловского горного института и нескольких лет работы на угольных разрезах Урала.

             Все началось с того, что на объединенном семинаре наших лабораторий я доложил о своей идее по созданию рабочего органа экскаватора непрерывного действия для разработки взорванных скальных пород. (Эта мысль терзала меня много лет, в течение которых я придумал множество вариантов и  даже часть из них реализовал в действующих моделях – правда вполне безуспешно). Обсуждение прошло заинтересованно и оживленно, идея встретила поддержку и была в принципе, никого и ни к чему не обязывающем, одобрена. После семинара, улучив момент, Сектов подошел ко мне, ласково взял под руку и сказал, что совершенно аналогичная конструкция пришла ему в голову, когда он был еще аспирантом и поэтому он полагает целесообразным включить его в заявку на предполагаемое  изобретение. С улыбкой выслушав его, я ответил, что не совсем уверен в тождестве наших замыслов и отказался от лестного предложения. Однако Г.В. оказался не из тех, кто отступает.

            Через некоторое время он снова пошел на абордаж. Узнав о том, что я практически закончил рукопись монографии «Опыт селективной разработки сложных месторождений»  и в соавторстве с Барановым собираюсь сдать ее в редакцию «Илим» при Академии наук, он чуть ли не в ультимативной форме потребовал включить его в авторы. На этот раз я не выдержал. Рукопись содержала обширный и оригинальный материал, накопленный мною  на основе опыта работы на Буурдинском карьере, в  многочисленных поездках по горным предприятиям страны, а также в результате кропотливого поиска и перевода статей из зарубежных журналов. От первой до последней строчки я написал ее собственноручно, а вклад шефа состоял лишь в неудачном и наспех написанном введении к рукописи объемом всего в одну страницу.

             И вот теперь к ней примазывается еще один «ученый»! В довольно резкой форме я отверг его притязания и сказал, что даже если ему удастся уговорить на это Баранова, то я все равно не соглашусь. Как говорят – не мытьем, так катаньем – уже после моей защиты Сектов взял целиком мою диссертацию, прибавил к ней одну главу со своей классификацией источников образования потерь и разубоживания руды и выпустил эту компиляцию в виде годового отчета своей лаборатории, включив в него в качестве соавтора директора института - сиречь моего шефа. Шеф, ничтоже сумняшеся, подмахнул отчет. О моей персоне в отчете даже не упомянули. Я вынужден был выразить энергичный протест, в результате чего отчет не был утвержден и остался в анналах института как образец научной непорядочности. После этого наши отношения с Генсеком были надолго испорчены.

            В средине марта диссертация, наконец, была переплетена. Для официального отзыва «ведущего предприятия» я поехал на бывший свой рудник, сделал сообщение в кругу своих друзей и получил блестящий отзыв. А что им оставалось делать, если они уже оформили мою идею в виде собственного рацпредложения, в котором показали солидный экономический эффект? Им – деньги, мне – отзыв и все довольны.
После этого мне предстояло пройти апробацию в ведущих научных организациях страны. Я выписал командировку в Днепропетровск и Москву. 
 
             В Днепропетровском горном институте меня заслушали на семинаре кафедры Открытых горных работ, проявив большой интерес к работе в целом и моей методике моделирования на эквивалентных материалах – в особенности. Молодые и энергичные ребята, с которыми я познакомился еще в первую нашу поездку в 1960 году, сказали, что намерены использовать мои разработки на известняковых карьерах Украины  и подготовили великолепный отзыв, который следовало утвердить на заседании Ученого совета факультета. В тот день на совете заслушивалась докторская диссертация Бориса Александровича Симкина и я стал невольным участником этой увлекательной процедуры.

           Даже на мой, еще не очень искушенный в науке, взгляд диссертация производила не слишком хорошее впечатление. В ней не было единой идеи и четко выраженной цели, а сам уважаемый соискатель, широко известный  в научных кругах как правая рука нашего единственного в то время академика Николая Васильевича Мельникова, занимавшего к тому же высокий пост министра угольной промышленности СССР, докладывал свою работу нисколько не лучше, чем я в прошлом году. Выступившие в прениях солидные ученые, среди которых я запомнил Борисенко, Кузнецова, Некрасовского и Зелинского, подвергли работу резкой критике. Я уже считал, что после такого разгрома автору пора сматывать чертежи, но тут в дискуссию включился председательствующий на совете профессор Михаил Галактионович Новожилов. Мне было чрезвычайно  интересно как этот известный ученый и наш учитель, по его учебнику «Открытые горные работы» я сдавал экзамены в институте и писал дипломный проект, будет вытаскивать из трясины самоуверенного, но так оплошавшего москвича.

             Новожилов, солидный, с седой, аккуратно уложенной шевелюрой и круглым мягким лицом, встал, положил свою обожженную широкую ладонь на стопку книг и журналов и спокойно сказал:
             – Я прошу вас, товарищи, судить о работе не по ее формальной стороне, не очень удачно преподнесенной здесь соискателем, а по тому фактическому вкладу уважаемого Бориса Александровича  в горную науку, который изложен вот в этих многочисленных и известных всем нам трудах.

           Это был лейтмотив его достаточно длинного выступления, после которого все присутствующие , выступавшие до этого против, почти единогласно проголосовали – «За». Так я впервые стал свидетелем того, как сильный катализатор, участвующий в реакции, способствует переходу большого количества печатных трудов в новое качество их автора.

           После трудной первой части, в которой каждый участник совета был вынужден поступиться частицей своей принципиальности, мою работу решили не заслушивать и единогласно утвердили протокол заседания кафедры. Я был слегка удивлен, так как без тени сомнения считал свою работу более интересной и оригинальной, чем неудачную докторскую Симкина.               
               
               
            В Днепропетровске я жил в общежитии горного института на углу проспекта Карла Маркса.  Перед тем как взять билет на Москву, я отправил в Президиум Академии наук СССР на имя вице-президента по общим вопросам Игоря Васильевича Беляева телеграмму с просьбой забронировать место в гостинице  для аспиранта Тангаева. Да, именно так. Это был тот незабываемый промежуток времени в системе деятельности союзной Академии, когда даже аспирант из провинции мог рассчитывать на внимание к своей персоне. Мы заранее оповещали И.В.Беляева о своем прибытии в Москву, ехали в Президиум на Ленинском проспекте, 14, размещавшемся (и до сих пор) в старинном здании летнего дворца императора Александра II , и из рук этого красивого, интеллигентного человека получали ордер на место в гостинице.

           Чаще всего он поселял нас в Доме для приезжающих ученых АН СССР, который располагался на пересечении  улицы Горького с Большой Грузинской над рестораном «Якорь». Говорили, что до революции здесь были то ли меблированные комнаты, то ли бордель, что, впрочем, по сути - одно и то же. Несмотря на загадочное прошлое этой нынешней обители скромных советских ученых, мы чувствовали себя в ней как дома и неплохо коротали  время, оставляя значительную часть своих «командировочных» в недорогом и очень уютном ресторане. Мы любили  эти заведения и подчас собирались в них большой и шумной компанией.

              В тот день я пришел к Беляеву в самом конце рабочего дня, когда все ордера в «Якорь», так мы коротко называли нашу гостиницу, уже были розданы. Игорь Васильевич нашел в папке мою телеграмму и, узнав из нее, что перед ним бедный аспирант, с сожалением сказал:
            - Молодой человек, я понимаю, что Вы не располагаете большими средствами, но могу предложить только место в более дорогом номере гостиницы «Украина». Если он Вас устроит, пожалуйста.
             - Благодарю Вас, Игорь Васильевич, но я завтра же возвращаюсь домой и думаю, что на одни сутки у меня средств хватит. Спасибо. – Я взял ордер и отправился в эту роскошную, по тем временам, гостиницу.

            Сидя в кафе над просторным вестибюлем, я с горечью наблюдал  за тем, как мои дорогие соотечественники трясли перед неумолимым администратором своими командировочными удостоверениями и, получив равнодушный отказ, понуро уходили восвояси.  В то же время группы и одиночки  заезжих иностранцев получали вожделенные места без всяких проблем. Зрелище было унизительным и мне было стыдно за то, что мои сограждане выглядели в собственной стране людьми второго сорта.

            В Московском Институте стали и сплавов меня крепко потрепали на семинаре кафедры проф. Г.Н.Попова. Самого Попова не было и его молодые преподаватели и сотрудники решили всласть повыкручивать руки мальчику из провинции. От энергичной расправы меня спас только мой производственный опыт. Как только я почувствовал, что их знания  технологии открытых горных работ не выходят за рамки лекционного курса – мы поменялись ролями и вскоре достигли полного взаимопонимания. Они обещали  дать мне хороший протокол, но когда я пришел за ним на другой день, то нарвался на самого заведующего кафедрой. Геннадий Николаевич довольно в резкой форме спросил меня:
             -  Вы где-нибудь уже докладывали свою работу?
             -  Да, у меня есть отзывы предприятия и Днепропетровского горного института.
             - Так чего же вам еще надо? Этого вполне достаточно для защиты и незачем вам больше ездить и отвлекать людей от работы!
             -  Но ведь я уже доложил у вас. Осталось только подписать протокол.
              - Ничего я не буду подписывать, Возвращайтесь к себе и присылайте нам автореферат.  На  него мы и дадим отзыв. Всего хорошего!
               Что мне после такой отповеди оставалось делать? Я ушел, огорченный столь невежливым приемом, и улетел  домой с обидой на московских ученых.

           Самым трудным в работе над диссертацией справедливо считается последний этап ее доводки перед выходом на защиту. Шлифовка автореферата, его публикация и рассылка, оформление многочисленных документов в соответствии с Положением ВАК, работа над докладом, платное объявление в газете о предстоящей защите и прочие формальности настолько измотали меня, что я был на грани нервного срыва. Больше всего меня возмущало то, что вся эта бумажная канитель была придумана чиновниками ВАК с единственной целью – невзирая на научную ценность диссертации, завернуть ее, если не был соблюден какой-нибудь из многочисленных пунктов Положения. 

           Мои старшие коллеги, перенесшие эту бюрократическую  прививку, старались успокоить меня тем, что главная цель защиты кандидатской диссертации состоит вовсе  не в признании ее научной ценности и практической полезности, а в доказательстве моей способности к самостоятельной научной деятельности. Тут же, совсем не к месту, напоминали пошлое извращение гордого поэтического афоризма - «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан». Обозленный, я отвечал, что воспринимаю это изречение в качестве самооценки, но не намерен распространять его на свою работу.

            Когда я сравнивал содержание 20 страниц автореферата со 130 страницами фолианта, то с огорчением подумал о том, сколько времени и сил было затрачено на то, чтобы простую и четко сформулированную идею довести  до абсурда громоздким анализом состояния вопроса, описанием методики исследований, результатами опытов, многословными выводами и заключением.

            Года через два в американском журнале я прочту статью с изложением опыта организации буровзрывных работ на карьере «Bethleheem». В ней, как бы между прочим, будет сказано, что при отработке породного блока, взорванного многорядным способом, они обратили внимание на сохранение естественной структуры массива. Этого случайного наблюдения оказалось достаточно для того, чтобы принять решение о переводе сложных рудо-породных блоков с однорядного взрывания (помните «теорию» Б.П.Боголюбова?) на  многорядное взрывание (мое предложение 1959 года). Здравый смысл и инженерное мышление позволили этим прагматикам мгновенно решить проблему, на которую я потратил три года только в попытке доказать свою правоту. Понадобится еще несколько лет, чтобы в моей стране ее стали постепенно признавать. Что касается практического внедрения, то нас еще долго будут приглашать на предприятия, чтобы мы своим авторитетом первопроходцев доказали многочисленным скептикам очевидное преимущество этой технологии.

            Известна шутка, что любая новая идея усваивается человеческим сознанием в три этапа: сначала говорят – «это какая-то чепуха», затем – « в этом что-то есть» и, наконец,  - «да кто же этого не знает!». Я на собственном опыте убедился в справедливости этой классификации, в которой, впрочем, недостает одного параметра – времени перехода от этапа к этапу. В нашей системе время мерилось не привычными интервалами месяцев  или лет, а совершенно новой категорией – пятилетками. Пожалуй, именно благодаря этой особенности наша страна, в конце концов, оказалась в хвосте прогресса. В то время, как развитые страны двигались по скоростному шоссе, мы пытались обогнать их по ухабистому проселку.

            Время – загадочный феномен космологии, для которого нет и не требуется научного определения. Время есть Время. Оно неумолимо и необратимо всегда и для всех, не исключая и меня. Вплотную приблизился день защиты – 3 июня. Накануне прилетели мои оппоненты профессор М.Г.Новожилов и кандидат наук Ф.Г.Грачев. Их кандидатуры были предложены шефом, находившимся с обоими в теплых отношениях.

           Будучи еще не очень искушенным в процедурах продвижения из категории простых  смертных в бессмертную когорту ученых, я, вместе с тем, не мог не обратить внимания на странность, присущую институту «официальных оппонентов». Оппонировать – значит выступать с возражениями в публичном диспуте, при защите отчета, диссертации и т.д. Вопреки здравому смыслу, оппонент не назначается Ученым Советом или ВАК, а выбирается самим защищающимся. Где же логика? Впрочем, этот вопрос меня интересовал безотносительно к собственной защите. В личном плане меня вполне устраивал сложившийся порядок, тем более, что со стороны Грачева я ожидал серьезных возражений по принципиальному моменту – моя диссертация дезавуировала все, над чем он работал вместе с Б.П.Боголюбовым.

           Вместе с оппонентами прилетели еще два гостя из Днепропетровска – мой знакомый  Миша Друкованый  и доцент Борис Николаевич Тартаковский. По их признанию они хотели не столько принять участие в защите, сколько впервые познакомиться со Средней Азией и новым, бурно развивающимся, центром горной науки.
               
           С утра день был пасмурным, шел небольшой дождь. Моя защита на Объединенном совете по Геологии и Горному Делу Отделения Естественных и Технических наук Академии проходила второй и чтобы познакомиться с обстановкой, я ушел на совет, поручив Шабанову привезти мои чертежи к перерыву. Когда он вылезал из «газика» у крыльца Президиума, свиток с упругими ватмановскими листами вырвался у него из рук и чертежи рассыпались по мокрому и не очень чистому асфальту. Я оторопел, а Леша в панике бросился собирать их. Мне повезло - они упали не лицевой стороной, иначе их невозможно было бы развесить - настолько они были испачканы с изнанки.

            Моя защита оказалась первой в длинной череде последующих защит, прославивших школу «киргизских взрывников», и благожелательный, но достаточно строгий Ученый совет. Когда мне дали слово, и я взглянул на зал, то увидел чуть ли не весь наш институт – вплоть до сотрудниц бухгалтерии. Поймав ободряющий взгляд моей Надежды, я совершенно успокоился. Доклад прошел гладко, а вот  с ответами на вопросы случались заминки. Дело в том, что в состав совета  входили ученые разных специальностей, имевших весьма отдаленное представление о горном деле. Они порой задавали такие вопросы, что мне приходилось сдерживаться и сохранять серьезность при рвущемся наружу желании рассмеяться над наивностью солидного академика.
 
            Как я и предполагал, Грачев в своем отзыве изрядно потрепал меня, но традиционная заключительная фраза – «несмотря на отмеченные отдельные недостатки, работа в целом…» смягчила, насторожившиеся было, лица членов совета. Когда слово представили моему научному руководителю, зал замер. Все уже были знакомы с его темпераментным красноречием, великолепной силой убеждения и способностью завоевывать внимание аудитории. Он в таких ярких красках описал мой жизненный путь, производственный опыт  и научную целеустремленность,  что я впервые почувствовал себя чуть ли не суперменом. Воодушевленный его блестящей речью и столь же положительными  выступлениями Авершина, Мосинца, Мухина и Друкованого совет единогласно присвоил мне ученую степень кандидата технических наук.
   
             Банкет состоялся у меня дома. Присутствовало около 30 человек и жильцы нашей “Вороньей слободки” были шокированы солидной публикой, удостоившей своим посещением нашу, доселе ничем не выдающуюся, скромную семью. В разгар веселья, когда от темпераментных танцев содрогались деревянные стены особняка,  два самых пожилых гостя - академик С.Г.Авершин и профессор М.Г.Новожилов вышли в палисадник и попросили Надежду сварить им кофе. Они выпили три или четыре старомодных кофейника крепкого напитка, поразив мою супругу  выносливостью своих сердец. Затем дежурный шофер увез их, а мы угомонились только часам к двум ночи. Вот так я перешел на новый качественный уровень, и отныне передо мной открывалась столбовая дорога в горную науку.

              Известно, что нервное напряжение, вызванное подготовкой и защитой диссертации, настолько изматывает соискателя ученой степени, что он становится похожим на хорошо выжатый лимон. Я чувствовал себя опустошенным и мечтал о том, чтобы после отправки документов в ВАК поскорее уехать  на полигон и заняться живым делом. Через неделю во главе своей команды я был уже в 100 км от Фрунзе на крохотной железнодорожной станции Джель-Арык, рядом с которой располагался карьер по добыче гранитного щебня. Здесь, в отличие от условий Буурдинского рудника, мы планировали провести серию измерений упругих волн в практически однородном граните, что было особенно важно с позиций “чистого эксперимента”.

              Две недели под палящим солнцем и под неумолчный свербящий аккомпанемент  мириадов цикад мы отстреливали опыт за опытом, набирая данные для последующих теоретических обобщений, на которые был так горазд наш Николаич. Непременным соглядатаем наших экспериментов был пожилой прораб карьера Мирский. Ему казалось, что мы со своей аппаратурой находимся слишком близко к взрыву и, укоризненно покачивая загорелой лысиной, он просил нас:
             -  Ребята, отойдите подальше. Взрыв – дело темное, особенно для вас.
            Очевидно, он считал нас абсолютно невежественными дилетантами и переубедить его в этом было невозможно. Зато мне понравилась вторая половина его сентенции, и после возвращения в институт, несколько подправив, я написал ее крупными буквами и вывесил в лаборатории в качестве нашего профессионального лозунга

          ВЗРЫВ - ДЕЛО ТЕМНОЕ,  ОСОБЕННО ДЛЯ НАУКИ
                ( С.Мирский)
               
             С тех пор этот афоризм стал девизом нашей лаборатории, неизменно вызывавшим смех людей, не лишенных чувства юмора. В 1970 году во время визита в республику Президент АН СССР Мстислав Всеволодович Келдыш  посетил наш институт и побывал в нашем Отделе. Он внимательно выслушал наши краткие пояснения по тематике исследований и даже сделал к ним несколько толковых замечаний, особенно неожиданных, если учесть, что он был специалистом в совершенно иной научной области. Осматривая наш стенд, богато иллюстрированный моими фотографиями, он обратил внимание на лозунг, развеселивший его категоричностью определения, и спросил:
            – А кто такой Мирский? Я что-то не припомню ученого с такой фамилией.
            Наш рассказ о том, кто такой Мирский, где и кем он работает, еще больше рассмешил Президента.

            Немедленно после возвращения с полигона нас подключили к подготовке пятой сессии Совета по народно-хозяйственному использованию взрыва. Господа принимают высокие обязательства, а холопам достается вся черновая работа по их исполнению. Сессия должна была проходить со 2 по 8 июля, причем пленарное заседание с наиболее важными научными докладами планировалось провести в новом здании Фрунзенского политехнического института, а работу секций – в академическом пансионате “Долинка”, расположенном на берегу Иссык-Куля.

            Не без оснований думаю, что именно ради этого в работе сессии приняло участие так много ученых со всех концов страны. В те времена наши ученые, хозяйственники и коммунисты любили и умели устраивать подобные мероприятия за счет государства. А почему бы и нет? Ведь все делалось из самых добрых побуждений – в данном случае в интересах развития науки о взрыве, находившем все более широкое и нетрадиционное применение во многих областях народного хозяйства.

            На пленарном заседании первым выступал Филипп Абрамович Баум, возглавлявший известную тройку Баум-Станюкович-Шехтер – авторов знаменитого среди взрывников капитального труда “Физика взрыва”. Высокий, худой, горбоносый, с кудрявой седой шевелюрой и торопливой сбивчивой речью, он что-то невнятно бормотал  у доски, заполняя ее сложными формулами и беспрестанно поддергивая спадающие брюки. Благодаря своей детской непосредственности, простоте общения и преданности науке этот бывший боец Первой  конной армии Буденного и участник борьбы с басмачами в Средней Азии пользовался большим авторитетом и уважением среди взрывников, к числу которых я теперь относил и себя.

             С превеликим трудом я пробирался сквозь дебри его рассуждений, так и не уловив их главной сути. К сожалению, неумение донести свои, может быть даже гениальные, мысли до слушателей довольно распространенное явление среди ученых. Я всегда считал, что если ты косноязычен, то пиши труды, сиди и слушай в зале, но не лезь на трибуну и не испытывай терпения вежливых слушателей.

            Во время выступления патриарха криворожской школы взрывников Гаврилы Марковича Китача, развеселившего аудиторию новыми “научными” терминами вроде “комкования энергии”, происходящего при встрече детонационных волн, меня вызвали из зала к Баранову. Вот где был подлинный сгусток энергии, похожий  на готовую взорваться от малейшего прикосновения шаровую молнию. Он объявил о том, что я назначен руководителем бригады, срочно выезжающей на Иссык-Куль для организации встречи и приема участников совещания.

            Наша главная обязанность состояла в распределении мест в коттеджах и общем жилом корпусе в соответствии с рангом гостей. Идея мне не очень понравилась, так как я считал, что каждый имеет право выбрать временное жилье по своему вкусу и средствам, но поскольку расходы взяла на себя академия, то в данном случае предпочтение было отдано волевому способу расселения. В этот же день вечером с группой  я выехал  в Долинку.
               
            Целый день я со своей бригадой бился над списками гостей и планами помещений, прежде чем мы составили идеальную, на наш взгляд, карту расселения. На другой день часам к двенадцати подкатили автобусы с гостями. Оживленные, слегка “поддавшие”  в дороге, участники совещания шумной толпой вывалились из машин и, не слушая наших разъяснений и призывов, бросились захватывать привилегированные места в коттеджах, стоявших вдоль пляжа. Все смешалось и расстроилось, а наши попытки навести порядок встретили решительный отпор, подчас выраженный в очень грубой форме. Такой агрессивной стихийности от наших ученых я никак не ожидал. Справедливости ради, следует сказать, что подобное поведение было свойственно преимущественно молодым “ученым”. Представители старшего поколения вели себя достойно и в результате на их долю остались самые “народные”  места в двухэтажных корпусах.

            Баранов сгоряча “спустил на меня пса”, не стал слушать оправданий и приказал любыми способами расселить наиболее почетных участников в лучшие коттеджи. Я также разозлился и решил не церемониться с нахалами. Мы с Маратом Терметчиковым выбрали два лучших домика, обошли все комнаты и предложили их обитателям немедленно освободить помещения, так как они предназначены для более авторитетных клиентов. Попытки протестов мы пресекали самым решительным образом. Признаться, я впервые разговаривал с людьми, которых до этого знал по статьям и понаслышке, в таком, мягко выражаясь, суровом тоне.

             Эффект превзошел мои ожидания – нахальство спасовало перед грубым нажимом и высокими именами тех, кому обязано  было уступить места.  Глядя на то, как они молча собирали  свои вещички и отправлялись в корпуса, я еще раз убедился в том, что в душах моих соотечественников прекрасно уживаются две линии поведения – сила против слабости и слабость против силы.

              А на совещание действительно приехали очень именитые ученые. Кроме председателя Сибирского филиала АН СССР академика М.А.Лаврентьева и выше упомянутого Ф.А.Баума здесь были такие светила горной и взрывной науки как Д.М.Бронников,  Г.П.Демидюк,  Э.А.Миндели,  Л.Н Марченко  и многие другие.
               
             К сожалению, сразу же по возвращении в город мне пришлось убедиться в том, что здесь требуются более низменные жертвы. Возле магазина “Нан” (Хлеб), расположенного на первом этаже жилого дома на пересечении улицы Токтогула и бульвара Дзержинского, где в незабываемые годы военного лихолетья я провел не одну бессонную ночь в очередях за хлебом, я вновь увидел огромный, человек на 200, хвост. Тесно прижавшись друг к другу, люди стояли  в ожидании переклички и новых цифр на ладонях, выписанных химическим карандашом. Всё возвращалось на “круги своя”. В стране очередной неурожай, народ в панике клянет кремлевских мудрецов, еще недавно обещавших, что “нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. Суровая действительность опровергла радужные обещания, одновременно еще раз подкрепляя мою давнюю убежденность в политической и экономической несостоятельности социализма.
 
             И все же не хлебом единым жив человек. В институте шло живое обсуждение участия ряда лабораторий в комплексной всесоюзной  теме по переводу крупных карьеров с цикличной технологии горных работ на циклично-поточную, а затем и полностью поточную технологию. Это означало, что нам взрывникам предстояло взяться за решение чрезвычайно сложной задачи – добиться такого качества дробления скальных пород, чтобы их можно было разрабатывать экскаваторами непрерывного действия наподобие роторных и транспортировать с помощью конвейеров.

             Перспективы были грандиозно заманчивыми. Подразумевалось, что в эту тему, проходившую по Государственному научно-техническому комитету (ГНТК) под номером 411, войдут такие известные институты как киевский Укрниипроект, московский ЦНИГРИ и ташкентский Средазнипроцветмет. В качестве главного объекта исследований был выбран гигантский Кальмакырский карьер по добыче медных руд, входящий в систему Алмалыкского горно-металлургического комбината, расположенного в 60 км от Ташкента.

             Право участия нашего института в исследованиях, финансируемых из союзного бюджета, еще предстояло завоевать.  Баранов объявил, что решение этой организационной задачи он берет на себя, а всем нам рекомендовал подумать о конкурентоспособной научной программе. Главным нашим соперником по взрывной тематике будет ЦНИГРИ в лице Владимира Константиновича Рубцова, заслуженно пользовавшегося  авторитетом одного из опытнейших взрывников. Он много лет проработал в Производственно-Экспериментальном Управлении  (ПЭУ) Союзвзрывпрома и имел большой практический   опыт ведения взрывных работ на карьерах. Это был серьезный соперник, с которым мне вскоре предстояло не просто соревноваться, но порой решительно бороться.

             Наше начальство – Баранов, Мосинец и Сектов буквально захлебывались от предвкушения грядущих успехов в этом, действительно, интересном проекте. Я был настроен значительно пессимистичнее и выражал осторожное сомнение в возможности решения ключевой задачи – достижении мелкого и равномерного дробления пород, удовлетворяющего жестким условиям работы роторных экскаваторов и ленточных конвейеров. Мои скептические замечания в обстановке всеобщей эйфории вызывали раздражение  и я предпочел заткнуться.

           Когда после бурного заседания мы вернулись в лабораторию, я, продолжая сомневаться в успехе, высказал одну мысль, которая оказалась пророческой:
        - Ничего, парни. Даже если мы не найдем технического решения проблемы, то в научном  плане мы  обязательно победим. Представляете, сколько на этой теме можно будет написать кандидатских и докторских диссертаций!

           Забегая вперед, скажу, что на тех идеях, которые мы заложили в свою часть работы, впоследствии защитили кандидатские диссертации Е.Подойницын, А.Солдатов, Э.Токтосунов, Б.Байков, А.Емельянов и директор Кальмакырского рудника А.Березин; докторские – В.Мосинец и И.Тангаев.
               
           Остаток отпуска мне удалось провести в увлекательной поездке на охоту в окрестностях высокогорного (3600 м над уровнем моря) озера Чатыр-Куль, расположенного вблизи перевала Торугарт, что на границе с Китаем. Инициатором идеи был наш заядлый охотник Володя Клаповский. В прошедшем 1962 году он побывал на этом озере во время осеннего перелета, познакомился с начальником тамошней метеостанции Юрием Шульгой и вернулся с богатой добычей. Теперь в рамках клуба “Охотник и рыболов” он развернул кампанию  по организации экспедиции типа африканских “сафари”, в которую поначалу записалось шесть человек.

            До озера было около 700 км. и мы рассчитали, что на всё про всё понадобится десять дней и по пятьдесят рублей, не считая охотничьих припасов. Когда же от слов потребовалось перейти к конкретным делам, коллектив начал таять и вскоре нас осталось только трое – Володя, Леонид Родик и я. В связи с тем, что лаборатория не смогла выделить нам машину на 10 суток, мы решили воспользоваться услугами недавно созданных, по инициативе неугомонного Никиты Хрущева после его знаменитого визита в Америку, пунктов проката легковых автомобилей.

            Нам удалось заполучить довольно потрепанный Москвич-423 типа “фургон”, который, по уверению мастера, был одной из самых надежных машин, имеющихся в организации. Кстати сказать, это неплохое начинание, как и многие другие идеи, почерпнутые Хрущевым на Западе, вскоре с треском провалилось, попав на социалистическую почву. Советские трудящиеся стали использовать прокатные машины не столько по их прямому назначению, сколько в качестве источника запчастей для собственных автомобилей. С казенных машин снимали все лучшее, взамен ставили свои изношенные детали и, таким образом, очень скоро  превратили пункты проката в базы металлолома.

            Уже на первых десятках километров наш “покорный слуга”, как мы его назвали, в полном соответствии с любимым выражением главы государства показал нам “кузькину мать”, решительно отказавшись продолжать движение. Всю дорогу мне, как наиболее опытному из водителей,  пришлось устранять многочисленные неполадки, причиной которых было отсутствие  у машины настоящего хозяина. И все же к исходу вторых суток поздним вечером мы добрались до метеостанции, Правда, следует отметить особо, что на последних десятках метров наш “слуга” окончательно сдох и нам пришлось его толкать на ветру и под дождем до самых дверей метеостанции. Здесь  нас давно ждали и очень  тепло встретили.

             Когда на следующее утро Юра Шульга  на мотоцикле развез нас по побережью озера и я стал делать  из сухих водорослей скрадок, то впервые в жизни почувствовал, что значит похмелье на высоте около 4 км – сердце, казалось, было готово вырваться из груди, пульс – 130! Пришлось залечь и постараться отдышаться, чтобы ружье не прыгало в руках. Немного придя в себя, я осмотрелся и с удовольствием убедился в том, что это огромное и мелкое озеро по обилию дичи ничуть не уступает тем солончаковым озерцам в Гоби, на которых я впервые охотился на водоплавающую дичь  в далеком 1957 году.

             Все десять дней я вел путевые заметки, сопровождая их фотографиями самых примечательных событий и мест. Так появился иллюстрированный репортаж “Трое в одной машине, несчитая собаки” (в нашей поездке принимал участие веселый глупый щенок по кличке Рекс), в котором отразились все перипетии этой экспедиции. Можно считать, что охота оказалась удачной. Я впервые освоил стрельбу влёт и мы не только каждый день варили “кондёр”, но даже смогли по десятку голов дичи привезти домой, частично оправдав тем самым затраты на поездку. Добыча состояла из серых гусей, огарей, кряковых уток, шилохвостей и чирков.
               
              Сразу после нашего возвращения Мосинец собрал семинар лаборатории для обсуждения программы исследований, которую нам предстояло защищать в Алмалыке. Николаич включил в нее продолжение работ по скоростной киносъемке взрывов и измерению характеристик упругих волн в массиве, а в качестве новинки предложил использовать многорядное взрывание с предварительным образованием по периметру блоков зон разрушения, призванных играть роль экрана, отражающего энергию взрывных волн и возвращающего  ее внутрь взрываемого объема.  По существу это была довольно грубая модификация технологии “ Presplitting “, приспособленная к нашим условиям. Программа включала также несколько мелких вопросов, призванных скорее удовлетворить научную любознательность, нежели помочь реализации главной задачи.

               В принципе то, что предложил заведующий лабораторией, нами было давно опробовано и поэтому общий план не вызывал возражений. Я вообще склонялся к тому, что детальное планирование работ без предварительного ознакомления с объектом исследований не имеет смысла. Никто из нас не имел ни малейшего представления о горно-геологических условиях месторождения, о взрываемости пород карьера, наконец, просто о ширине его рабочих площадок.

              В частности, я выразил сомнение о возможности выполнения 48 опытных многорядных взрывов, заложенных Мосинцом в программу в соответствии с канонами теории экспериментов. Такое количество взрывов, требующих тщательной подготовки и последующих наблюдений, было не только неподъемным для нас, но и мало вероятным с точки зрения горной технологии даже для такого большого карьера. Мосинец не принял моих возражений, но во время обсуждения программы на Алмалыкском комбинате именно этот пункт был отвергнут производственниками как абсолютно неприемлемый. Опережая события, скажу, что вместо 48 мы смогли взорвать и провести детальные исследования только на двух блоках – наглядный пример противоречия между потребностями и возможностями.

             С 1 октября мы вплотную приступили к работам по этой теме. В Алмалык ушла экспедиционная машина  с оборудованием, с которой уехали и наши лаборанты. По опыту орловских полигонов ребята арендовали большой двор, времянку для жилья и сарай для имущества. Мы во главе с заведующим поселились в гостинице “Весна”, которая более чем на два года стала прибежищем  “фрунзенцев”, как прозвали наши постоянно сменяющиеся бригады гостиничные горничные.

              Город  “узбекских горняков и металлургов”  Алмалык  (Яблочный), как называла его родная пресса, расположен в отрогах Кураминского хребта, являющегося подлинной сокровищницей недр.  Если уподобить город окружности, вписанной в треугольник, то в двух его вершинах располагаются Кальмакырский меднорудный и Кургашинканский свинцово-цинковый карьеры, а в третьей – металлургический комбинат, включающий обогатительные фабрики и медный завод. В год нашего прибытия комбинату едва исполнилось десять лет, Город был еще совсем юным, отнюдь не утопал в зелени и хорошо прогревался жгучим южным солнцем. Что касается его пышного наименования, то представителей коренного населения мы обнаружили только за базарными прилавками, а вовсе не за рычагами экскаваторов или вблизи плавильных печей.
               
            Тяжелое состояние, в котором в конце 1963 года после нескольких лет трескучих хрущевских реформ вновь оказалось наше сельское хозяйство, в полной мере проявилось и в этом городе, дававшем стране десятки тысяч тонн цветных металлов и тонны золота. Даже в единственном ресторане города при гостинице “Весна” вместо мясных блюд нам предлагали рыбное меню с экзотическими названиями : “Уха из хека серебристого”, “Бельдюга жареная с рисом”, “Пристипома  под белым соусом” и “Нототения под маринадом”. 

            Рыб с такими  нецензурными названиями советский народ до сих пор никогда не видывал и, тем более, - не ёдывал. Однако, благодаря им, мировой океан спасал от голода строителей коммунизма и в очередной раз выручал вождей, окончательно запутавших и разрушивших экономику, но упорно не желавших признавать ни провала коммунистической идеологии, ни собственной некомпетентности.
Недостаток белков и калорий мы возмещали углеводами и витаминами. Цены на фрукты и овощи на базаре были баснословно низкими и в наших номерах постоянно стояли вазы с виноградом, персиками, яблоками, а в ванне под струей воды охлаждались арбузы и дыни.

           Через несколько дней, возвратившись из карьера, мы обнаружили в гостинице Бронислава Байкова. Он числился в штате лаборатории “Открытых горных работ” у Сектова, однако я считал, его “особой, приближенной к императору”, так как этому проходимцу удалось завоевать сердце нашего директора.  Надо отдать ему должное – он настолько приспособился к вращению в высших эшелонах любого руководства, что ему не было равных в умении втереться в доверие без лести и стать нужным человеком без угодничества. Именно поэтому Броня был всегда в центре всех событий и ходячим источником последних новостей.

             Вот и на этот раз он сообщил нам, что в высших инстанциях утрясены все проблемы с финансированием работ на будущее. Нашему институту выделено 42 тысячи рублей на 1964 год и 40 тысяч – на 1965. Это был достаточно весомый довесок к нашему бюджетному финансированию, позволявший нам высоко держать голову в частых спорах с теми, кто упрекал нас в отсутствии “фундаментальности” в наших исследованиях, но сам не мог похвастаться участием в работах, нужных производству.

             Сообщив нам эту приятную новость, Бронислав как бы между прочим сказал, что ему надо возвращаться во Фрунзе, чтобы лететь с Барановым в Москву. На вопрос – Зачем? – он только пожал плечами. Но мы с Мосинцом и без его признания поняли – мужики решили поразвлечься, а кто лучше Байкова способен организовать компанию, пригласить девочек и без последствий   выпить бутылку-другую водки. Начальство может позволить себе расслабиться, когда в коллективе есть люди, самозабвенно преданные работе.

             Через пару дней  Мосинец тоже уехал, оставив мне кучу поручений и проблем по их реализации в условиях работающего предприятия, для которого все наши эксперименты не более чем досадная помеха. Я прекрасно понимал производственников, никогда не пытался встать в позу и тем более читать им мораль на тему о важности наших исследований и их ответственности   за срыв экспериментов. Уговорами и шутками мне удавалось смягчить их души и добиться содействия там, где Мосинец своей принципиальностью лишь раздражал начальство. В конце концов, он и сам понял это и все дипломатические переговоры оставил за мной.

              Мне удалось договориться о проведении нескольких взрывов с одновременной съемкой их скоростными кинокамерами и записью параметров взрывных волн с помощью вибрографов. Сложность заключалась не столько в подготовке и установке  аппаратуры, сколько в том, чтобы синхронизировать взрыв с запуском кинокамер и осциллографа. Дело было трудное, требовало предельной внимательности и терпения, и потому было особенно обидно, когда наши усилия затрачивались впустую. После возвращения с карьера следовало проявить тридцатиметровые бобины с кинопленкой, фотопленку из осциллографа и выполнить первичную обработку полученных результатов.

             К моему великому разочарованию показания вибрографов давали результаты, совершенно не подчиняющиеся ожидаемым закономерностям. После каждого опыта я наносил точки на график, но вместо желанных цепочек получал хаотическое поле, свидетельствующее о полном отсутствии корреляции между энергией во фронте взрывной волны и расстоянием от центра заряда. Обозленный неудачами, я решил проверить правильность показаний самих вибрографов. Для этого я закрепил рядом на небольшой площадке три ВИБа, рассчитывая, что в равных условиях установки они должны дать если не абсолютно одинаковые, то хотя бы сопоставимые показания.

            Трудно представить глубину моего возмущения, когда все три прибора выдали совершенно разный результат. Это могло означать только одно – лаборатория “Радиоэлектроники” не поверила приборы на вибростенде и поэтому все наши тяжкие труды в течение целого месяца пошли насмарку. Невольно в голову пришло сравнение – нас как необученных солдат отправили в бой с учебными винтовками. После этого я решительно прекратил дальнейшие измерения, вернулся в лабораторию и выложил Мосинцу  все, что думаю по этому поводу. В заключение я сказал, что после своего контрольного эксперимента категорически отказываюсь работать с подобными приборами и ни при каких обстоятельствах не поверю тому, что они измеряют и показывают.

            Если бы Николаич согласился со мной, то тем самым он признал бы провал наших первых экспериментов на Кальмакыре. Он поступил мудрее. Забрав у меня все пленки, он долго “химичил” с ними и вскоре показал новый график, на котором вместо прежнего хаотического поля мы увидели три группы точек. При некотором усилии воображения в каждой из групп можно было провести линию  и найти для нее уравнение прямой. Откровенно говоря, я был слегка ошарашен этим фокусом и высказал сомнение в достоверности полученных зависимостей. На это наш лидер поучительным тоном произнес:
            – В науке не следует копаться в мелочах. Надо мыслить категориями.

           С тех пор это выражение стало у нас нарицательным  и в случаях, когда что-нибудь не клеилось, мы советовали друг другу не переживать по пустякам, а мыслить масштабнее. Однако меня не покидало сомнение, что с помощью этого тезиса можно оправдать любые небрежности в экспериментах, а, следовательно, и некорректность в оценке их результатов.

           Главу  в отчет с изложением сомнительных выводов по неудачным экспериментам Николаич написал сам, а остальную его часть оставил на откуп мне. На мой резонный вопрос относительно объема отчета он порекомендовал использовать старый принцип – за 1000 рублей финансирования предоставлять заказчику 1 страницу.  С учетом деноминации рубля, проведенной в результате хрущевской денежной реформы 1961 года, ценовые показатели изменились в 10 раз,  но даже  с учетом этого фактора общий объем отчета никак не выходил меньше 200 страниц!

           Мосинец был молодым и, вне всякого сомнения, прогрессивно мыслящим человеком, поэтому меня особенно возмущала эта абсурдная приверженность подобным догматам. Чтобы заполнить такой объем, мы проводили громоздкие и никому не нужные обзоры “современного состояния изучаемого вопроса”,  приводили никчемные описания условий проведения и подробные изложения методик исследований, громоздкие таблицы с изложением результатов опытов, детально описывали полученные выводы. Я убеждал его в том, что на производстве наши отчеты никто и никогда не будет читать, но все мои доводы были тщетными.

            Понимая, что я прав, он, тем не менее, продолжал стоять на своем:
             – Пусть никто их не читает, но не можем же мы, затратив на исследования 20 тыс. рублей предоставить заказчику отчет объемом 20 страниц! Нас неправильно поймут!

            И, несмотря на то, что в его доводе не было ни капли здравого смысла, я вынужден был с ним согласиться – такова была логика общества абсурда, в котором мы жили и работали.

           После нашего возвращения из Алмалыка мы сразу же попали в круговорот событий, связанных с празднованием 100-летнего юбилея  “добровольного вхождения Киргизии в состав Россиии”. Город прихорашивался, правительство ждало высоких гостей, а народ был взбудоражен тревожными слухами  о том, что киргизы пообещали зарезать в честь юбилея 100 русских. Наши ребята, вернувшиеся из Хайдаркана, рассказали, что вследствие подобных умонастроений местного населения там были совершены нападения на русских, в результате которых пострадало восемь человек. Косвенным подтверждением обоснованности этих слухов служили усиленные наряды милиции на столичных улицах. То ли в результате принятых мер, то ли по причине вздорности самой идеи, но резня не состоялась и народ успокоился. Однако праздничное настроение трудящихся было все же основательно подпорчено, чему в немалой степени способствовали также пустые полки магазинов, с которых исчез даже сахар.

            Трудное экономическое положение страны неотвратимо сказывается на моральном состоянии общества, проявляющемся в нарастании конфликтных ситуаций  на всех уровнях. Этот процесс не обошел стороной и наш коллектив. Первая серьезная стычка прежде дружной компании произошла во время торжеств по поводу  успешной защиты на нашем провинциальном  Совете аспиранта из Москвы Германа Красавина. В разгар непринужденного веселья  Марат Терметчиков внезапно потребовал слова, но не затем, чтобы предложить тост в честь новоиспеченного  кандидата наук, а для  того, чтобы выступить с обличительной речью против порядков в институте. К этому времени он уже успел высоко вознестись над нами, став заведующим лабораторией “Физико-механических свойств горных пород” и возглавив партийную организацию института.

             Он подверг резкой и маловразумительной  критике отсутствующих на банкете Шестакова и Мосинца, обвиняя обоих в узурпации власти и использовании коллективов лабораторий для работы над собственными диссертациями. Когда я попытался  защитить лабораторию, уверяя, что работая над докторской Мосинец  заставляет каждого из нас одновременно работать над собой и для себя, Марат в ярости закричал:
            - А ты сиди! Ты ничего не знаешь и знать не будешь!

           Я опешил, но сообразил, что причина его гнева заключается не в неблагополучном положении организации, в которой он является комиссаром, а в элементарной зависти человека, по собственной воле лишившего себя участия в активных и интересных исследованиях. Его лаборатория долго не могла найти своего научного направления, что, естественно, отрицательно сказывалось на настроении ее руководителя.

           Да, наш когда-то дружный коллектив постепенно таял. Леню Шабанова как опытного специалиста пригласили в Политехнический институт организовать кафедру Горной электромеханики. Нариман Ялымов занял пост ученого секретаря института. Миша Яковлев, который и прежде не баловал нас участием в рыбалках и охотах, наконец-то женился, стал степенным человеком и посещал только солидные семейные вечера. Происходил вполне нормальный эволюционный процесс – коллектив, спонтанно возникший вокруг официального лидера, стал перегруппировываться с учетом профессиональных интересов, личных симпатий и общественного положения индивидуумов. В сущности, повторилось то, что происходило пятнадцать лет назад на первом курсе института, когда на смену сообществу, стихийно возникшему на основе совместного проживания в одной комнате, пришли коллективы более высокого уровня организации, возникшие по принципу общности занятий, сдачи экзаменов и прохождения практик.
               
            Неудачи, которые мы потерпели на замерах параметров взрывных волн, заставили Мосинца более ответственно  отнестись к подготовке аппаратуры к экспериментальным исследованиям. Для “обмена опытом” работы с геофизическими приборами мы с Евгением Подойницыным отправились на недельку в Алма-Ату. Там нас застало известие об убийстве 23 ноября президента США Джона Кеннеди. Этот обаятельный молодой человек за три года своего правления успел завоевать уважение и  симпатии даже оболваненного советского общества. Нас буквально потрясло это бессмысленное и жестокое убийство, продемонстрировавшее хрупкость жизни и власти даже в самой демократической стране.

            Если не считать короткого визита в 1959 году, я не был в дорогом мне городе десять лет. За это время он сильно преобразился и похорошел, особенно если сравнивать его с Фрунзе. Во всем облике столицы Казахстана проявлялись и богатство республики, и симпатии к ней высших должностных лиц страны – Хрущева, Брежнева и Кунаева. Богаче были магазины, выше культура в общественных местах, интеллигентнее и лучше одетой выглядела и местная публика.

           Возле “Детского мира” я нос к носу столкнулся со Славкой Беляевым, приехавшим в отпуск из Текели. Обрадованные неожиданной встречей после долгой разлуки, мы решили нанести визит Матвею Образцову, который жил в центре города рядом с оперным театром. Это был чудный вечер воспоминаний о прошлом и размышлений о настоящем. Оба моих друга после нескольких лет, отданных шахте, перешли на более легкую работу и теперь тянули лямку на инженерных должностях с окладами по 150 рублей без каких-либо перспектив на повышение. Они поразились моей решимости уйти с производства в науку и начать новую жизнь со стипендии в 100 рублей, а я поразился той пропасти, которая возникла между нами за три года, проведенных мною в аспирантуре. Они буквально остановились в своем специальном и общем развитии, и невольно подумалось, что подобное могло произойти и со мной, если бы я решительно не свернул на другую стезю.

             Славка взял баян Матвея и как в студенческие годы начал со своего любимого морского репертуара. Мы спели “Морского ястреба”, “Рассказ старого моряка”, а затем переключились на шахтерские и студенческие песни и завершили наш концерт “Варягом”. Это была моя первая и последняя  встреча с “Боцманом”. Расставаясь, я попросил его передать привет   родителям, о которых всегда вспоминал с самым теплым чувством. После этого вечера наши связи с семьей Матвея  Образцова окрепли и стали регулярными вплоть до его смерти в 1988 году.   Он рано ушел из жизни только потому, что вынужден был  в 15 лет спуститься во время войны в шахту, где заработал силикоз, подорвавший его могучий организм.
               
            В декабре на целых две недели я вынужден был переключиться на общественную деятельность, чтобы оправдать доверие коллектива Института, взвалившего на меня обязанности народного заседателя  в суде Ленинского района. Когда я впервые явился в приземистое здание барачного типа, расположенное ниже железнодорожной линии напротив завода им. В.И.Ленина, то вспомнил, что во время войны здесь был базарчик, на котором я бойко торговал черешней из бабушкиного сада по 10 рублей за стакан и возвращался с “заработка” с полубулкой хлеба для всех, бутылкой снятого молока для сестренки и стаканом самосада для бабушки. Мог ли я тогда представить, что через двадцать лет на этом месте я буду заседать в “народном суде” и даже в какой-то мере решать судьбы людей?

            Нарсудья Евгения Яковлева Костерина – милая, образованная и интеллигентная женщина лет сорока, встретила меня и моего пожилого коллегу приветливо и сразу же выложила для ознакомления кучу тяжб. Под ее опытным руководством мы разбирали кляузные гражданские дела, разводили несостоявшиеся браки, делили имущество и жилплощади, назначали алименты, восстанавливали на работу и пр., и пр. Никогда прежде мне не приходилось так скрупулезно и долго копаться в чужом грязном белье и эти две недели в году в течение четырех лет подряд внесли существенный вклад в мои и без того не слишком лестные представления о нашем обществе. Если прежде я имел сомнительное удовольствие быть внешним наблюдателем тщательно скрываемых подлостей,  то заседая в суде, получил возможность изучить их с изнанки. Все, что мне пришлось там увидеть и услышать, способно было любого человека навсегда избавить от филантропических иллюзий.

             Слушая гражданские, а потом и уголовные дела, я обратил внимание на то, что через милицию и суды проходят, в основном, люди из низших слоев нашего общества. Малообразованные, туповатые, косноязычные, дурно одетые они поразили меня скудостью мышления и ограниченностью интересов. При разделе  “имущества” возникали безобразные сцены вокруг какой-нибудь безделицы, не стоящей ломаного гроша. Никогда не забуду, как разваливающаяся семейная пара завела спор о том, кому достанется дешевенькая шкатулка с осыпавшимися ракушками и надписью “Привет из Крыма”, ставшая главным камнем преткновения всего дела. Наконец судья не выдержала и, шутя, порекомендовала распилить ее пополам. Только после этого сутяги, когда-то возможно любившие друг друга, опомнились и угрюмо замолчали, отвернувшись в разные стороны.

            Невольно анализируя причины подобной мелочности истцов и ответчиков, я приходил к выводу, что в основе их взаимоотношений лежит хроническая нужда, сопровождающая наших людей от рождения до смерти. Еще Конфуций, живший две с половиной тысячи лет назад, справедливо отмечал:  - “Безнравственно требовать от подданных возвышенного духа, обрекая их на нищету и лишения”.  – А между тем наша система только этим и занималась, держа народ в черном теле и призывая его к терпению и подвигам во имя светлого будущего.

             Вспоминая сейчас, по прошествии полвека, свои впечатления о морали и этике наших людей, я вижу в них источник всех зол, обрушившихся на страну в эпоху перестройки. Шквал бандитизма, рэкета, взяточничества, коррупции, проституции и прочих преступлений против личности и общества закладывался долгими десятилетиями жизни в нужде, лжи и унижениях. Они накапливались в поколениях и сдерживались до поры до времени благодаря развитой системе карательных органов. Теперь долго зревший нарыв прорвался, заливая страну гноем ложно понятой демократии и свободы.

             Во время перерывов между заседаниями или в совещательной комнате мы часто беседовали с Евгенией Яковлевной   на подобные темы. Она не боялась откровенных высказываний по поводу нравственности нашего общества, но не очень обвиняла при этом простых  людей, считая, что “рыба гниет с головы”. Если мораль   “низов” проистекала из нужды, бесправия и малограмотности, то у  “верхов”  - из вседозволенности, бесконтрольности и безнаказанности. При этом она приводила множество примеров, о которых никогда не писали наши газеты.

            С тех пор, читая возвышенные произведения нашей литературы, прославляющие трудовые будни и подвиги советских людей, я не мог не соотносить их с реалиями, накопленными собственным жизненным опытом. Понимая, что литература должна воспитывать и что “писатели – инженеры человеческих душ”, я никак не мог согласиться с тем, что орудием воспитания может служить ложь. Человека можно воспитать только правдой, подчас самой откровенной и жестокой, чтобы он мог прочувствовать меру своего падения, но отнюдь не ложью и  лестью.
               
             В канун Нового года коллектив института азартно готовился к очередному вечеру. Учитывая прошлогодний успех, нам с Клаповским снова предложили выступить в концерте, но я вынужден был отказаться по чисто семейным обстоятельствам – по всем признакам в конце года у нас должно было произойти увеличение семейства. Мы надеялись на то, что родится сын, но модная в то время методика расчета упрямо убеждала нас в рождении дочери. В тревожном ожидании прошел Новый год, за ним потянулись трудовые будни и, наконец, в 4 часа ночи 6 января 1964 года Надя разбудила меня и сказала – “Пора”. Я хотел было поймать такси, но она отказалась и предложила потихоньку идти пешком, благо до роддома не было и километра. Была тихая, светлая ночь, шел легкий “рождественский “ снежок. Мы не спеша добрели до роддома и в приемном покое я передал мою жену в заботливые руки нянечек.

             В 10 часов 35 минут утра она родила сына, о чем по телефону на работу мне сообщил врач. Мальчик весил 3700 граммов и имел рост 51 см. Имя ему было определено заранее – в честь деда его назвали Александром. Вполне понятно, что мое мужское и отцовское самолюбие было удовлетворено в полной мере. Чтобы там не говорили, но появление в семье сына всегда и всюду означает продолжение и сохранение рода и фамилии., будь они королевскими или мужицкими.  Через несколько дней, натопив квартиру до состояния финской сауны, я привез их домой. Когда, вылезая из такси, я впервые взял в руки кокон со своим малышом и, не удержавшись, прямо на улице открыл край одеяла, то увидел сморщенное личико, на котором из-под припухших век на меня с любопытством  смотрели широко расставленные голубовато-серые глазенки.

             Внимательно посмотрев на меня в течение нескольких секунд, сынишка  очевидно признал во мне своего человека и расплылся в приветливой улыбке. Сестричка тоже была бесконечно рада брату и не обнаруживала признаков ревности, характерной для детей ее возраста. Ей вскоре должно было исполниться девять лет, и она сразу же взяла брата под свое покровительство.

             Между тем, наш институт, несмотря на молодость сотрудников и раннюю стадию своего существования, в полной мере подчинялся принципам развития государственных структур, изложенных в еще не известном нам «Законе Паркинсона», согласно которому происходит постоянное возвышение бюрократии и неизбежный рост численности персонала независимо от того, становится ли работы больше, меньше или ее нет совсем. Пока мы, рядовые работники, пропадали в командировках и своим трудом оправдывали существование иерархии, в ее руководящих сферах шла борьба за самоутверждение и власть.

              Первое место среди интриганов по праву принадлежало Виктору Александровичу Шестакову, возглавлявшему лабораторию “Подземной разработки рудных месторождений”. У него истекал пятилетний срок пребывания на этом посту, предстояло переизбрание, которое следовало подкрепить ощутимыми успехами в работе над докторской диссертацией и научными достижениями коллектива. Если его назойливая рекламная кампания относительно готовности диссертации к защите все же имела успех, то по второму пункту дела обстояли далеко неблагополучно.

            Мой именитый однокурсник, обладая желчным, завистливым и властным характером, не пользовался уважением ни собственных подчиненных, ни руководства института. Ни одного дня не проработав на производстве, он избрал своим научным направлением туманную область технико-экономической оценки кондиций на рудное сырье, в которой количество оптимальных вариантов равно числу ученых, посвятивших этому вопросу свою научную карьеру. Для того, чтобы придать диссертации законченный вид, ему необходимо было подтвердить свои идеи практическим внедрением на производстве, но именно в этом вопросе интересы заведующего лабораторией и его сотрудников оказались диаметрально противоположными.

             Чтобы получить формальное право на результаты деятельности подчиненных, Шестаков настойчиво навязывал им свое научное руководство, от которого они столь же последовательно старались уклониться. Увернулся от этой опеки Нариман Ялымов, ушел под крылышко руководителя из Москвы Д.М.Бронникова  Миша Яковлев. Витя нервничал, но ни в ком не находил поддержки.

             Не лучшим образом шли дела и в лаборатории “Технологии открытой разработки месторождений” у Геннадия Сектова. Этот внешне интеллигентный и воспитанный ученый, тоже ни дня не работавший на производстве, давил своих сотрудников еще более бесцеремонно и нагло, выступая в качестве обязательного соавтора всех статей, выходящих из лаборатории. Более того, когда в этих статьях набиралось достаточно материала для обобщений, он использовал его для единоличного издания монографии, умело подавляя энергичные протесты подчиненных.

             В других лабораториях обстановка была менее конфликтной, что можно объяснить, в первую очередь, отсутствием высоких научных идей, за которые стоило бы подраться ради использования их в диссертациях руководителей этих подразделений.

             Так коллектив лаборатории “Безлюдных способов разработки угольных месторождений”, названной в просторечии лабораторией “Бесчеловечных способов выемки угля”, занимался преимущественно простым усовершенствованием систем разработки на угольных шахтах республики и не претендовал на глобальные открытия.

            Относительно спокойная и деловая обстановка сохранялась в лабораториях “Физико-механических свойств горных пород” (заведующий Терметчиков М.К.), “Радиоэлектроники” (Лейцин М.Н.) и вновь созданной лаборатории “Геомеханики”  (академик Авершин С.Г.). Бурную деятельность на поприще внедрения вращательного бурения шпуров развивала лаборатория “Буровой техники” под руководством Ю.Н.Смирнова. Ей суждено было в скором будущем стать детонатором мощного взрыва, оказавшего значительное влияние на дальнейшую судьбу как самого коллектива, так и всего института на несколько последующих лет. Впрочем, об этом немного позже.

            В нашей лаборатории неизбежные научные разногласия приобрели более цивилизованные формы и не только не мешали, но скорее способствовали созданию в коллективе творческой соревновательной атмосферы. В этом отношении надо отдать должное ее заведующему В.Н.Мосинцу. Когда однажды я предложил ему стать соавтором одной из статей, написанных мной единолично, он во всеуслышание заявил нам, что считает возможным претендовать на соавторство только в том случае, если ему принадлежит идея статьи или же его вклад в коллективную работу составляет не менее 30% ее объема.

            Что касается редактирования или корректировки представляемого материала, то он считает это прямой обязанностью руководителя научного подразделения, не дающей ему право записываться в соавторы. Эта принципиальная и честная позиция произвела на нас должное впечатление, и я взял себе за правило неукоснительно следовать ей. Уверен, что именно благодаря этому за 30 лет работы в науке список моих печатных работ едва перевалил за 60 наименований, в то время, как у большинства моих сверстников он находится на уровне 200.

              Более того, в лаборатории, которая к этому времени была самым крупным коллективом института с численностью до 15 человек, фактически сформировалось три самостоятельных научных направления. Исследования в области физических явлений, сопутствующих процессу взрывного разрушения горных пород, возглавлял сам В.Н.Мосинец; над проблемами поглощения энергии взрыва в различных средах под непосредственным научным руководством Е.Г.Баранова билась группа В.Е.Клаповского; исследования в области изучения свойств взрываемых пород и совершенствования на этой основе технологии буровзрывных на карьерах выпали на мою долю.
               
            О проблемах, возникших в лаборатории в связи с работами группы Клаповского, следует рассказать более подробно. В то время как мы с Мосинцом работали в обстановке полного взаимопонимания и взаимопомощи, эта группа с самого начала получила статус автономного подразделения, работающего в условиях “максимального благоприятствования”. Особые условия, созданные для нее директором института, подчас вызывали наше, вполне обоснованное, недовольство.

            Евгений Герасимович, вошедший в раж от скорых успехов в деле организации института и вкусивший от сладостей власти, скоро почувствовал, что в пылу администрирования он теряет шанс повысить свой научный потенциал и защитить докторскую диссертацию. Оказывая содействие становлению и развитию нашей лаборатории, он надеялся в этом плане воспользоваться результатами ее исследований, однако Владимир Николаевич недвусмысленно указал ему на ошибочность подобного расклада вещей.

           Этот внутренний конфликт и послужил основанием для переориентации научных устремлений директора и создания группы, исследования которой могли быть использованы им в своей будущей диссертации. Созданию автономной группы способствовало также то обстоятельство, что Владимир Евгеньевич Клаповский, успевший в полной мере прочувствовать трудности организации и проведения экспериментальных работ в условиях действующих горных предприятий, сумел обосновать необходимость проведения чисто фундаментальных исследований физических параметров взаимодействия зарядов ВВ в средах, характеризующихся постоянством и однородностью физических свойств. Анизотропные горные породы ни в коей мере не удовлетворяли этому условию, и в результате было принято решение проводить исследования в воде, в песке, в ледяном и скальном массиве и только после этого полученные выводы сопоставлять с данными измерений в реальных породах.

             Под эту “научно обоснованную” идею с высоким мастерством и находчивостью были выбраны “полигоны” и организованы, оснащенные по последнему слову техники, экспедиции, на которые ушло пять лет, и была затрачена уйма средств из бюджета академии.

             Две первых  экспедиции были организованы на прелестном озерке “Кош Кара-Куль”, расположенном на южном берегу озера Иссык-Куль и отделенного от него узкой полосой, по которой проходила автомобильная трасса, связывающая города Рыбачье и Пржевальск. Озерко находилось всего в нескольких километрах от шахтерского поселка Каджисай, где все еще продолжали добывать урансодержащий уголь. В этом пустынном уголке был разбит уютный палаточный лагерь, позволивший совместить проведение полезных научных экспериментов с приятным времяпрепровождением в бирюзовых водах высокогорной жемчужины Киргизии и на ее шелковистых золотых пляжах.

             Конечно, прежде чем начать экспериментальные исследования, связанные с взрывами в озере, потребовалось провести большую организационную работу. От милиции были получены разрешения на перевозку и временное хранение взрывчатых веществ и средств взрывания, от местных властей и рыбоохранных органов - на проведение взрывных работ вблизи автотрассы и в водоеме, в котором водилась рыба и т.д. Но в этом отношении нашему Владимиру Евгеньевичу не было равных, подтверждением чему является хотя бы такой факт - он даже сумел убедить милицию выдать ему револьвер с патронами для охраны ВВ и СВ от возможных злоумышленников.

              К сожалению, мне не удалось побывать там - моя бригада в это время обливалась потом в знойном чреве Кальмакырского карьера, но от участников и многочисленных гостей знаменитой экспедиции я слышал восторженные рассказы о том, какие крупные сазаны всплывали кверху брюхом и попадали в котел с ухой после опытных взрывов, преследовавших не только сугубо научные задачи.

             Местом для следующей экспедиции, в которой, согласно программе, предстояло исследовать особенности распространения взрывных волн в песке, был выбран необитаемый островок на озере Балхаш в Казахстане. Над островом возвышался песчаный курган с вершиной, заросшей кустами терескена. По этому ориентиру полигон получил историческое наименование - у “Кучерявого бархана”. В связи с тем, что от обитаемого берега до необитаемого острова было несколько километров воды и камышовых джунглей, потребовались соответствующие средства передвижения, для чего были приобретены два дюралевых катера типа “Прогресс” и к ним три мощных подвесных мотора “Вихрь” и “Нептун”.

             Эти плавсредства позволяли нашим ученым делать внезапные и стремительные рейды в многочисленные заводи и протоки озера и наводить там “шорох”, отстреливая на ходу десятки лысух и другой водоплавающей дичи, в панике пытавшейся подняться на крыло или скрыться в камышах. Набеги приносили богатую добычу и чтобы не возиться с ощипыванием дичи, наши ученые приспособились просто сдирать с нее шкуру вместе с перьями. Было даже изобретено весьма специфическое блюдо - плов из лысух. Мне пришлось побывать на этом полигоне, где я стал не только очевидцем и участником великолепно организованной бойни, но вынужден был отдать должное фирменному блюду “а ля Клаповский”.

              В распоряжении участников экспедиции были также рыболовные сети для массовой заготовки рыбы и снасти для ее цивилизованного лова, что позволяло не только разнообразить меню и соблюдать привычные “рыбные дни”, но и культурно отдыхать в окружении дикой природы. Сравнивая условия труда и отдыха элитной части лаборатории на полигонах с нашими работами в карьере и жизнью в гостинице, я невольно задумывался о том, что путь к научной истине не обязательно должен быть тернистым. При определенных, заранее запланированных условиях, эта дорожка может быть гладкой и приятной  как скатерть-самобранка.

             Следующая экспедиция  должна была ответить на вопрос об особенностях распространения  взрывных волн в скальных породах, для чего понадобилось организовать полигон как можно дальше от института. Место для него выбрали недалеко от Хайдарканского рудника в ущелье горной реки Галуян, где при содействии комбината была даже пройдена небольшая штольня. Ко всем прежним, достаточно привычным прелестям подобных экспедиций, здесь добавилась еще одна - рядом был вполне цивилизованный поселок городского типа, откуда можно было приглашать девочек, чтобы в их обществе скрасить часы досуга после тяжких и опасных трудов. Однако недаром существует примета, что женщины приносят несчастье там, где работа имеет чисто мужскую специфику. Так случилось, что эта последняя экспедиция если и не завершилась большой трагедией, то все же принесла множество неприятностей ее организатору и участникам.

              Во время одной из вечеринок на свежем горном воздухе внезапно пошел дождь. Вся компания забралась в “трумэн”, стоявший задом к довольно обрывистому берегу речушки. Машину забыли поставить “на скорость”, ручной тормоз тоже был затянут плохо, в результате она покатилась вниз и упала набок. Несколько человек, в том числе одна из девочек, были сильно помяты и оказались в больнице. Злополучная экспедиция грозила завершиться большими неприятностями, однако ценой больших материальных и нервных издержек дело, как водится, удалось замять.

              Наконец  последнюю экспедицию решено было провести в особо экзотических условиях - на высокогорном леднике Ак-Суек в Центральном Тянь-Шане. Здесь выполнялась та часть программы, согласно которой изучались особенности распространения взрывных волн в однородном  льде. Условия были достаточно суровыми и для их смягчения из запасов лаборатории были изъяты почти все остатки спирта, приобретенного нами еще в 1963 году на складе Быстровского элетромеханического завода. А дело было так.
               
           Когда мы проводили исследования на Орловском полигоне, нам часто приходилось обращаться в различные организации за содействием в изготовлении бетонных блоков и их перевозке к месту работ. За все это приходилось платить “валютой”, в качестве которой, в известный советский период, выступала традиционная пол-литровая бутылка. Казенных средств на приобретение бесчисленных бутылок нам не выделяли, поэтому я однажды обратился к директору этого завода М.М.Матвееву, моему хорошему знакомому еще по работе на Буурдинском карьере, с просьбой выписать нам для этих целей немного спирта по казенной цене. Михаил Михайлович сразу же согласился, но поставил одно условие - спирт мы возьмем не литрами, а бочками.

             Когда я передал Мосинцу это условие, он даже растерялся от неожиданности. Однако массы приняли это известие с восторгом и уговорили шефа принять условия. В результате мы погрузили на нашу машину две двухсотлитровые бочки с гидролизом и ректификатом, увезли их тайком во Фрунзе и поставили на складе лаборатории. Казне эта акция обошлась чуть ли не даром - ведь литр гидролизного спирта стоил в то время всего 20 копеек, а ректификата - 23 копейки. Зато с тех пор и надолго наш коллектив не испытывал никаких затруднений ни при проведении культурно-массовых мероприятий, ни в случаях крайней производственной необходимости.

             Правда, очень скоро директор института взял его расходование под свой жесткий контроль, и нам приходилось буквально выклянчивать у него каждую канистру, в то время как экспедиции Клаповского, в которых наш директор принимал самое деятельное участие, расходовала его без всяких ограничений. И вот теперь этот высокогорный холодильник съел наши последние “валютные” запасы.

             Так закончилась эта длительная, бесславная и дорогостоящая квазинаучная эпопея. Ну, а каковыми же были научные результаты этого многолетнего “исследования”? Их нельзя было оценить даже по привычным обтекаемым критериям, признав “удовлетворительными” или “неудовлетворительными”. Они были просто нулевыми. Из каждой экспедиции В.Е.Клаповский привозил кучи пленок с осциллограммами, на которых наспех были процарапаны порядковые номера без указания условий эксперимента. В ряде случаев пленки даже не были проявлены, и их нельзя было соотнести с тем или иным опытом.

             Предварительной обработки данных, как правило, не производилось и поэтому при работе над отчетом в группе возникали крикливые споры и царила невероятная халтура. Данные не сбивались, точки расползались по графикам, физических закономерностей не обнаруживалось, и вся работа шла насмарку. Учитывая мой солидный опыт в аналогичных исследованиях, Клаповский часто приглашал меня для консультаций, но все мои попытки разобраться в этом хаосе ни к чему не приводили.

              Дело приобрело такую скандальную окраску, что научный руководитель темы Баранов постеснялся выносить заключительный отчет на утверждение Ученого совета института, ограничился его обсуждением на семинаре Отдела физики взрыва и спрятал от греха подальше.

              Нельзя сказать, что мы не восставали против подобной профанации науки. После первых же провальных экспедиций Мосинец и я выступили против их продолжения, мотивируя свои возражения тем, что в то время как остальной коллектив, сидя на рудниках, тянет и бюджетную, и хоздоговорную тематику, мощная группировка развлекается на полигонах без видимых научных результатов. Более того, она забирает весь нештатный фонд, все транспортные средства и лимиты на бензин и, наконец, присвоила весь лабораторный спирт.

            Последний аргумент вызывал особое возмущение и поддержку рядовых сотрудников, до этого остававшихся безучастными. Увы, Баранов предпочитал не считаться с нашими критическими замечаниями и продолжал поддерживать эту группу, которая, по его мнению, была единственной, ведущей истинно фундаментальные, академические исследования, в то время как мы занимались “прикладной” тематикой. В результате он поставил не на ту лошадку и проиграл по- крупному.

             Ну, а что же Клаповский? Потерпев научное фиаско и устав от полигонов, Володя отнюдь не угомонился и вскоре втянул наш Отдел в новую авантюру. На этот раз он решил заняться изучением параметров детонации взрывчатых веществ по методике, разработанной Институтом химической физики, что находится в Черноголовке под Москвой. Для этого необходимо было иметь мощную электромагнитную установку и специально оборудованную взрывную камеру. Камеру мы к тому времени построили и сдали в эксплуатацию, а дорогостоящий заказ на изготовление электромагнита разместили на крупнейшем в городе оборонном заводе им. В.И.Ленина.

            Однако к тому времени дела у нашего коллеги в связи со сменой руководства института стали совсем худыми, и он вынужден был всерьез задуматься о смене места жительства и работы. История его отъезда из Фрунзе не менее авантюрна, чем вся его научная карьера. Он ухитрился единолично и в своих интересах распродать все катера и подвесные моторы, купленные в свое время за счет средств института; сплавил в неизвестном направлении громоздкий электромагнит и подыскал себе работу в университете Тюмени. Однако когда его попытались разыскивать с целью возврата казенного имущества, то его следы затерялись в безбрежных просторах нашей Родины. Несколько позже он проявился в стенах секретного НИИ в подмосковном Красноармейске, где работал в качестве заведующего лабораторией. В конце 1991 года до нас дошли слухи о его безвременной кончине от рака лимфатических желез.

              Об умершем - либо ничего, либо только хорошее. Так говорит народная мудрость, и она права. Я ничего не имел против него лично. Он был хорошим товарищем, великолепным организатором охотничьих вылазок, коммуникабельным и компанейским человеком. Неплохо играя на гитаре, он был моим постоянным аккомпаниатором и партнером на вечеринках, когда, устав от бесчисленных тостов, мы переходили к нашим озорным или лирическим песням. К сожалению, я не могу также положительно отозваться о нем как о научном сотруднике. Для него научная стезя, на которую он, как и множество других молодых людей того времени, попал по чисто конъюнктурным соображениям, служила лишь средством удовлетворения гораздо более прозаических устремлений. Впрочем, я о них уже рассказал.
               
              Пора, однако, вернуться к моим собственным проблемам и заботам. В феврале мне вручили диплом кандидата технических наук, взвалив вместе с ним по существу всю ответственность за нашу часть исследований по теме N 411, курируемую Советом Министров СССР. В апреле нас вызвали на координационное совещание в Алмалык, на котором предстояло защищать нашу часть программы. На представительном синклите, проходившем под председательством директора комбината Поклонского, я оказался между двух огней. Мосинец упорно продолжал настаивать на необходимости выполнения 53 опытных массовых взрывов, что сразу же вызвало резкие критические замечания производственников. Я понимал нереальность подобного требования, но из чувства корпоративной солидарности вынужден был помалкивать.
          
            Наши грандиозные планы были высмеяны представителями ЦНИГРИ в лице
руководителя группы и весьма авторитетного в Союзе взрывника Владимира Константиновича Рубцова. В результате многочасовых обсуждений и споров представители Кальмакырского карьера урезали наши запросы до 21 взрыва, что тоже далеко выходило за рамки наших реальных возможностей. Дискуссия по этому поводу продолжилась в гостинице, где я в открытой форме выразил свой протест. На вопрос Николаича, что же в таком случае делать, я предложил уменьшить количество взрывов до 5-6 в год, но при их проектировании заложить все те новые научные и инженерные решения, которыми мы располагаем на сегодняшний день. Иными словами, я предлагал компенсировать количество качеством, чтобы убедить производственников в возможности совершенствования технологии буровзрывных на основе последних достижений горной науки. Мосинец, в конце концов, вынужден был уступить и сказав - “Делай как хочешь, но я умываю руки” - прекратил споры.

             После решения внутренних разногласий, мне предстояло разобраться с нашими главными соперниками из Москвы. В.К.Рубцов сам искал встречи и пригласил меня в свою комнату, где познакомил со своими коллегами - Сашей Азарковичем и Мишей Ройзманом. За чашкой чая мне пришлось выдержать испытание на прочность со стороны самоуверенных представителей московской школы взрывников, в которой главную роль играл, вне всякого сомнения, сам Владимир Константинович. Я был хорошо знаком с его многочисленными статьями, в которых прослеживался трезвый подход к количественным соотношениям между массой заряда и геометрическими параметрами его заложения, но вместе с тем полностью отсутствовали попытки более глубокого проникновения в физическую суть процесса.

           Володя Рубцов (мы с первого знакомства перешли с ним на ты), был немного моложе меня. Худощавый, темноволосый, подвижный он, как многие люди невысокого роста, ходил с гордо поднятой головой, самонадеянно поглядывая на окружающих сквозь толстые линзы очков. В начале нашего знакомства он несколько шокировал меня безаппеляционностью своих суждений, но быстро убедившись в том, что я далеко не во всем согласен с его убеждениями и имею свою точку зрения, отказался от своего снисходительного тона. С тех пор наши отношения стали чисто товарищескими, но с ироническим оттенком в научных разногласиях.

            В тот вечер мы долго обсуждали предстоящие дела и спорили по принципиальным вопросам. Рубцов не удержался от язвительных замечаний по поводу “занаученности” нашей программы тонкими исследованиями по оценке взрываемости пород и особо подчеркнул, что в горном деле признает только два средства измерения - “палку и веревку”, категорически отрицая при этом необходимость использования более современных научных методов.

            В свою очередь, я тоже не удержался от критики его программы, основанной на вульгарном принципе улучшения качества дробления пород за счет использования сгущенной сетки скважин малого диаметра при увеличенном расходе ВВ. Метод был прост и очевиден, но для его реализации необходимы соответствующие буровые станки, которых у нашей горной промышленности в то время не было.

           Надо отдать должное Владимиру Константиновичу, после того разговора он внимательно следил за нашими работами и через пару лет, перейдя на работу в Московский горный институт, приобрел мобильную американскую сейсмостанцию и вплотную занялся оценкой взрываемости пород методом прозвучивания. И все же, заимствуя в определенной мере идею и методику, он продолжал оставаться московским снобом, всячески пытаясь принизить приоритет и результаты наших исследований. Однажды он даже сделал мне нечто вроде отеческого внушения за то, что в одном из всесоюзных сборников вышла моя статья, опередившая его публикацию на аналогичную тему. Выслушав его, я вынужден был в довольно резкой форме напомнить о том, что он слишком долго придерживался своего метода палки и веревки и поэтому не вправе требовать от других, чтобы его подождали.

          Эта стычка не испортила наших добрых взаимоотношений, которые сохранялись вплоть до его нелепой гибели. Доктор технических наук Владимир Константиновия Рубцов погиб, как говорят, на боевом посту при проведении экспериментального взрыва на Сорском карьере в 1976(?) году. Обстоятельства его гибели схожи с теми, при которых в 1955 г. погиб мой рабочий Азаке Ниязов. Как истый взрывник В.К. решил увидеть взрыв своими глазами и для этого вместе с взрывником залез в ковш экскаватора. Ковш был повернут в сторону откоса уступа. После сейсмического толчка с бровки сорвался большой кусок породы, закатился в ковш и смял обоих насмерть. Взрыв - дело темное и лучше от него держаться подальше, но по собственному опыту знаю, что удержаться от того, чтобы не взглянуть на это величественное и быстро протекающее явление довольно трудно.
               
           К началу развертывания работ по теме наша лаборатория пополнилась новыми сотрудниками, в большинстве своем прошедшими производственную выучку. Это была вторая волна энергичных ребят, поступивших в институт с четко определенной целью - сказать свое слово в науке и защитить диссертации. Они уже были наслышаны о бурно развивающемся центре горной науки республики, имели контакты с его представителями и почувствовали вкус к исследовательской работе. Александр Солдатов и Эркин Токтосунов пришли с Актюзского рудника, Юрий Савельев из Хайдаркана, Нина Штейнбах окончила физико-математический факультет университета. Ее приход означал усиление роли математики в анализе наших научных результатов.

           С такими квалифицированными кадрами заметно вырос уровень наших научных семинаров, на которых стало возможным обсуждать текущие и перспективные задачи в форме “мозговых атак”, когда объединенными усилиями при свободном обмене мнений находится и принимается самое оптимальное решение по существу проблемы. На одном из таких бурных совещаний мы разработали программу комплексных исследований свойств массива горных пород, которая включала оценку их прочностных свойств по показателям затрат энергии в процессе бурения взрывных скважин, последующего прозвучивания массива между пробуренными скважинами и, наконец, определение качества дробления пород по величине энергоемкости экскавации взорванной горной массы.

           Это была великолепная методика, которую мы использовали и совершенствовали в течение последующих лет на многих карьерах. Для ее реализации, помимо имеющихся у нас осциллографов и сейсмодатчиков, потребовалось найти и приобрести самопишущие ваттметры и счетчики активной энергии, с помощью которых мы вели учет расхода энергии на буровых станках и экскаваторах.

            Два года - 1964 и 1965 мы буквально не вылезали из глубоких кратеров Кальмакырского и Кургашинканского карьеров; по целым сменам торчали в душных, вибрирующих кабинах буровых станков и раскаленных, заполненных грохотом и лязгом, машинных отделениях экскаваторов. Необходимо было постоянно следить за движением ленты самописцев, подливать чернила, оберегать приборы от толчков и тряски, делать на лентах записи об условиях эксперимента и режимных параметрах процесса.

             Не менее тяжкой была и работа по прозвучиванию блоков, хотя она и производилась “на свежем воздухе”. Под свирепым солнцем, изнывая от жара, струящегося от раскаленных пород, мы опускали в скважины наши датчики, растягивали бесчисленные провода, настраивали осциллограф, опускали в скважину заряд, подрывали его и тут же проявляли пленку, чтобы посмотреть на результат. Трудно работать с пленкой и реактивами при температуре окружающего воздуха свыше 45 градусов, но я взял за правило - прежде чем перейти к следующему эксперименту, убедиться в том, что предшествующий прошел нормально. На основе собственного опыта и с учетом ошибок Клаповского я требовал железного следования правилу - результат немедленно после завершения опыта, а его анализ сразу же после получения результата. Благодаря этому нам удалось избежать потерь информации, добытой такими тяжкими трудами.

             Когда в 1966 году мы делили премию за успешное завершение темы N 411, то в качестве моего главного вклада в общее дело Мосинец отметил разработку и применение этой комплексной методики экспериментальных исследований. Оригинальность методики и новизна полученных с ее помощью результатов в полной мере проявились осенью 1965 года на IV Всесоюзном совещании по буровзрывным работам, проходившем в Днепропетровске. В своем выступлении я подробно рассказал о методике как новом принципе исследования технологических свойств горных пород в массиве и взорванном состоянии, а Женя Подойницын сделал сообщение о результатах оценки взрываемости пород по скорости распространения продольных волн.

            Наши доклады вызвали большой и вполне заслуженный интерес, а представитель “Гидроспецстроя” С.А.Давыдов,    хорошо    известный    в научных кругах взрывник-практик,  пригласил нас повторить наши сообщения в его организации  в  Москве,  что  мы  с  удовольствием  сделали  на обратном пути во Фрунзе. Это был полный триумф.

            После того, как результаты наших исследований стали достоянием общественности, в ряде научно-исследовательских и учебных институтов горного профиля отдельные положения нашей методики были взяты на вооружение, но ни в одной из этих организаций не хватило сил и настойчивости на ее повторение в полном объеме. Все дело в том, что ее применение в условиях действующего карьера наряду с большой подготовительной и организационной работой требовало большой силы убеждения по отношению к руководителям производства, давно уверенным в бесплодности и бесполезности любых научных экспериментов. Мне почти всегда удавалось преодолевать их скептицизм и получать не только моральную, но часто и материальную поддержку.

             Как я и предсказывал, тема N 411 и эта методика дали нам такой громадный экспериментальный материал, что его с лихвой хватило на несколько диссертаций. Женя Подойницын защитил кандидатскую диссертацию по оценке взрываемости пород методом прозвучивания; Саша Солдатов - по исследованию комплекса буровзрывных работ на основе показателя энергоемкости шарошечного бурения; Эркин Токтосунов - по комплексной оценке буровзрывных и погрузочных работ с использованием единого энергетического критерия; наш шеф Владимир Николаевич Мосинец - докторскую диссертацию по исследованию процессов открытых горных работ на основе методов теории надежности. Однако в полном объеме уникальные возможности методики были реализованы только в моей докторской диссертации, которую я защитил ровно через 25 лет после начала этих исследований.