Старший научный сотрудник

 
               

             В мае 1965 года по представлению заведующего лабораторией и директора института Президиум Академии утвердил меня в должности старшего научного сотрудника. С этого момента мой оклад подскочил на 90 рублей, что было достаточно ощутимой добавкой к нашему доселе скромному бюджету, на котором мы просуществовали почти шесть лет. Надя к этому времени ушла в аспирантуру со стипендией в размере своего прежнего оклада 88 рублей. Откровенно говоря, это решение я связывал с надеждой на то, что после рождения сына она тем самым получит больше свободы и возможностей для воспитания ребенка в течение трех лет. Однако мои лукавые предположения не оправдались.

             Тема ее диссертационной работы оказалась на острие актуальной проблемы качественной оценки (бонитировки) земель с целью прогнозирования урожайности колхозных полей. Она с жаром взялась за решение этой проблемы и вместо того, чтобы облегчить нашу жизнь, мы получили дополнительные сложности. Мне пришлось лишний раз убедиться в том, что при добросовестном отношении к делу наука действительно способствует пробуждению творческих способностей личности. Мы вынуждены были вновь обратиться к услугам нянек и отдавать нашего младенца в их руки, пока она ставила опыты и объезжала колхозы Чуйской долины, собирая данные по урожайности с учетом качества земель и климатических факторов. Что ж, наука требует жертв, и мы оба служили ей вполне искренне и с полной самоотдачей.

            Между тем, пока наша лаборатория разрывалась по нескольким научным направлениям, а сотрудники не вылезали из командировок, в маленьком институте кипели большие страсти. Во время краткосрочных визитов домой на нас обрушивался шквал новостей, из которых я, в частности, узнал, что мы стали заложниками большой игры с участием высокопоставленных людей из Москвы. Так случилось, что наша тема N 411 и тема, связанная с исследованием и внедрением вращательного бурения шпуров, числившиеся в ряду всесоюзных, привлекли пристальное внимание самого председателя ГНТК Самарина и его заместителя по горным вопросам С.С.Шарашкина. Сначала их интерес к нашей проблематике мы воспринимали как бескорыстную поддержку молодого и бурно развивающегося научного коллектива, однако вскоре до нас дошли слухи о том, что ставка была много выше - в случае успешного завершения исследований по обеим темам или хотя бы по одной из них речь могла идти о присуждении ленинских премий.

             Наши шефы Баранов и Мосинец не склонны были будоражить общественное мнение и держали нас в неведении. Об этой интриге я впервые услыхал от Лени Родика, вернувшегося из командировки на Хайдарканский комбинат, на котором при энергичном содействии ГНТК создавался опытный участок по вращательному бурению. Туда неоднократно прилетал сам товарищ Шарашкин, благодаря чему и объект, и сотрудники лаборатории во главе с ее заведующим Юрой Смирновым получили неофициальное наименование "шарашкина контора". С Родиком мы встретились в столовой на бульваре Дзержинского, которая между нами была известна под названием "Бывший друг желудка".

             Там за кружкой пива он и поведал мне о перипетиях этой крупной игры, одновременно рассказав о том, что первые практические результаты по вращательному бурению шпуров не оправдывают светлых надежд московских чиновников. Дело в том, что резцы крупного скола (РКС) обладают недостаточной прочностью и при попадании в прослойки более крепких пород разрушаются. Попытки же создания резцов повышенной стойкости также закончились неудачей, в связи с чем, интерес наших покровителей к этой теме стал стремительно угасать. Ну а если не оправдаются надежды и по нашей теме, то этот провал будет иметь для нашего института и его директора самые неприятные последствия.

            В свою очередь я тоже рассказал ему о своих сомнениях в благополучном завершении темы N 411 и нам не оставалось ничего иного, как выпить за то, чтобы грядущие неприятности обошли нас стороной.
               
            Слабая сторона лаборатории "Буровой техники" по мнению многих, привыкших судить о работе научного коллектива не по энергии и знаниям сотрудников, а по званию его руководителя, заключалась в отсутствии в ней "остепененных" людей. Впрочем, они и сами ощущали этот недостаток и по некоторому размышлению пришли к выводу о целесообразности приглашения в институт крупного ученого, специалиста в области буровой техники. Выбор пал на доктора технических наук из Новосибирска Олега Дмитриевича Алимова. В качестве морального и материального стимулов для перехода была использована приманка в виде вакансии члена-корреспондента республиканской Академии наук, до сих пор действовавшая безотказно.

             Принимая этот вариант и ходатайствуя перед Президиумом о выделении институту этой вакансии, Баранов не мог не понимать, что при наличии в институте двух известных ученых, докторов наук, из которых один уже академик (С.Г.Авершин), а второй член-корр., он сам, оставаясь кандидатом наук на посту директора института, будет сильно проигрывать в глазах не только своего коллектива, но и в более высоких сферах. Потеряв последние шансы выйти в ближайшем будущем с докторской диссертацией, он принял отчаянное и глубоко ошибочное решение выставить свою кандидатуру на ту же вакансию члена-корреспондента. Для этого ему необходимо было заручиться поддержкой корифеев в области взрывного дела и получить от них письмо-ходатайство в адрес Президиума нашей Академии с просьбой о присвоении ему искомого звания.

             При его пробивной энергии и популярности среди почтенных старцев сбор подписей под петицией не составил труда, однако на заключительном этапе произошла осечка. Дело в том, что подобные представления по существующему порядку должны утверждаться в высшей инстанции, каковой в горной науке считалась подпись нашего единственного академика Н.В.Мельникова, исполнявшего к тому же должность министра топливной промышленности СССР. Очевидно, до Николая Васильевича дошли нелестные отзывы о нашем шефе и ходатайство по кандидатуре Баранова было им лично исключено из повестки дня очередного заседания коллегии.

              Потерпев поражение в Центре, Евгений Герасимович предпринял фланговую атаку. Накануне годичного собрания АН Киргизской ССР он обошел всех членов Президиума, чтобы заручиться их поддержкой. Разумеется, молодой многообещающий директор института был известен высокому ареопагу гораздо лучше пришельца из Сибири и поддержка ему была обещана. В результате на годичном собрании, где помимо прочих вопросов происходили и выборы новых действительных членов и членов-корреспондентов Алимова прокатили. Новый президент Академии историк Курман Каракеев был шокирован таким исходом и после соответствующего внушения заставил членов Президиума голосовать вторично.

             Далеко не все поступились своими принципами, и результат повторных выборов снова оказался в пользу Баранова. Такое очевидное неповиновение не могло не вызвать гнева у власть придержащих. Ученые в своем демократическом порыве не учли руководящей и направляющей роли партии в подборе и расстановке кадров и вызвали на свои головы гнев ЦК компартии республики. Их стали вызывать по одному и делать внушения, а самого виновника обструкции вызвал второй секретарь ЦК, курирующий науку, Мураталиев и провел с ним "беседу".

            Много позже, в порыве откровения за бутылкой, мой шеф рассказал об этом разговоре, в котором ему недвусмысленно дали понять о бестактности и несвоевременности выдвижения своей кандидатуры. Мураталиев посоветовал ему отказаться от претензий, пообещав, что это звание он получит сразу же после защиты докторской. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но Баранов говорил мне, что разговор был настолько жестким, что уходя из ЦК он, якобы, боялся, что вместо дома окажется в подвалах КГБ. Думаю, что он сильно приукрасил события.

            После такой усиленной обработки Президиуму не осталось выбора, и он вынужден был отдать голоса Алимову, в лице которого наш институт получил мину замедленного действия. Ну а Баранов совершил очередную стратегическую ошибку, расплачиваться за которую пришлось не только ему. К сожалению, и на этот раз он не сделал необходимых выводов, но лишь сильнее закусил удила, пойдя на открытое противостояние с Мосинцом. В свои союзники он взял М.Н.Лейцина, но вместо того, чтобы направить объединенные усилия на позитивные исследования они несколько месяцев затратили на опровержение экспериментов Мосинца по экранированию энергии взрывных волн. Для Николаича, высоко ценившего профессиональные знания Лейцина и поддерживавшего с ним самые теплые отношения, это было настоящим ударом.

            И все же вопреки всему Мосинец еще продолжал сохранять к своему бывшему учителю и коллеге добрые чувства. Он в открытую предложил ему не только помочь в работе над докторской, но даже написать ее вчерне. Однако Баранов не смог переступить через свою гордыню и отказался. С тех пор их отношения окончательно и бесповоротно испортились.

            Выходка шефа значительно подмочила его репутацию в высших сферах. Ему не простили самовыдвижения и рассылки эмиссаров за поддержкой. Кроме того, на годичном собрании вице-президентом был избран наш домашний академик С.Г.Авершин, которого Баранов за непродолжительное время также сумел превратить в своего неукротимого врага. А началось все с пустяка. Когда к нам приехали первые два академика, Деменеву Баранов выделил отдельный кабинет, а Авершина отправил в ветхий ангар, в котором размещались прессы для определения физико-механических свойств горных пород. В конце ангара находилось что-то вроде капитанского мостика с узким и крутым трапом, по которому почтенному академику приходилось карабкаться каждое утро. Разумеется, интеллигентный ученый из Ленинграда не опустился до банального скандала, но принял такую дискриминацию за личное оскорбление и не простил ее выскочке и "добру молодцу", как он однажды не без иронии в моем присутствии окрестил зарвавшегося шефа. Понятно, что оказавшись на научном Олимпе уважаемый Степан Гаврилович получил прекрасную возможность наказать обидчика. Из ЦК и Президиума потекли слухи о грядущей смене руководства института.

             Вместо того, чтобы осмыслить создавшееся положение и принять разумное решение Баранов пошел на очередную авантюру. Он собрал заведующих лабораториями и, объявив о грядущем уходе со своего поста, предложил им выбрать нового директора. Такой демократический вариант находился в вопиющем противоречии с существующей централизованной системой выдвижения и свидетельствовал о полной потере чувства реальности. Тем не менее, предложение было принято и в результате дискуссии на вожделенный пост выдвинули две кандидатуры - Мосинца и Терметчикова. Парторг института Г.П.Калинин горячо выступил в поддержку менее авторитетного Терметчикова, за спиной которого стояла тень второго секретаря ЦК КП Киргизии Мураталиева.

            Позже Николаич рассказал мне, что на этом совещании Баранов, не встретив поддержки и сочувствия своих коллег, чуть было не расплакался и сказал, что готов уйти старшим научным сотрудником в лабораторию Лейцина. Расстановка сил внутри старого коллектива прояснилась, но не более. Окончательное решение все равно оставалось за Президиумом и ЦК.

           Мы, рядовые сотрудники, до поры до времени оставались в стороне от этих дрязг, но вскоре я почувствовал, что становлюсь пешкой в большой игре. Баранов, пользуясь еще сохранившейся властью, объявил об организации лаборатории "Моделирования взрыва", но не получив штатов от Президиума, решил укомплектовать ее за счет сотрудников из других лабораторий. В числе первых кандидатур стояла моя фамилия, о чем я узнал, будучи в Алмалыке. Естественно, я подумал о том, что мне, поднаторевшему в моделировании, будет предложен пост заведующего новой лабораторией и, хотя мои научные интересы к этому времени несколько изменились, я, откровенно говоря, тешил себя мыслью о возможности самостоятельной деятельности. Однако я глубоко заблуждался.

             По возвращении в институт меня вызвал Баранов и между нами состоялся долгий и трудный разговор. Красочно осветив радужные перспективы и научные задачи, стоящие перед лабораторией, и пообещав, что мы будем работать под его непосредственным руководством в качестве заведующего, он предложил мне перейти к нему в моей теперешней должности с.н.с. Ей богу, шеф совершенно потерял способность мыслить трезво. Ну с какой стати я должен менять шило на мыло? В лаборатории Мосинца я возглавлял самостоятельное научное направление и руководил небольшим, но вполне дееспособным коллективом. Теперь мне предлагалось встать под его потрепанное знамя во главе команды, набранной с бору по сосенке.

             Молча выслушав его темпераментную речь, я, преодолев свою деликатность и чувство признательности за поддержку, оказанную в трудное для меня смутное время, вынужден был отвергнуть его предложение. Свой отказ я мотивировал тем, что на собственном опыте убедился в невозможности с помощью моделирования получить представление о количественной стороне процессов, происходящих при взрыве в реальном массиве, а качественные картинки, получаемые на моделях, мне уже хорошо известны. Шеф посуровел и я понял, что своим отказом нанес болезненный удар его самолюбию. Впрочем, и меня следовало понять - чувство благодарности нельзя эксплуатировать вечно.

             После этого тяжелого разговора я оказался в рядах оппозиционеров, однако надо отдать должное моему шефу - он не был злопамятным человеком. Подобного рода стычки у нас возникали часто, но благодаря тому, что я никогда не принимал участия в закулисных играх, а лишь отстаивал свои принципиальные позиции и взгляды, нам с ним на протяжении многих лет всегда удавалось сохранять искренние и дружеские отношения.

            Много позже, вспоминая трудные годы своих поражений и краха честолюбивых замыслов, он с горечью произнесет полюбившееся изречение: - Не раскрывайте широко свои объятия людям, ибо этим вы помогаете им распять себя. - Верное замечание, но неверно его толкование. Его не распинали. Он вел себя как цирковой эквилибрист, стремящийся забраться повыше на шатком основании, и в результате сорвался под свист и улюлюканье публики.

             Продолжая числиться директором института, Баранов все больше терял реальную власть, которая постепенно переходила в руки Олега Дмитриевича Алимова. Этот плотный, рыжеватый и краснолицый человек с пухлыми губками, круглыми щечками и мягким носом с первого взгляда произвел на меня неприятное впечатление, которое лишь подтвердилось в результате многих лет наблюдения и непродолжительного вынужденного общения с ним. Свою деятельность на посту заведующего отделом "Буровой техники" он начал с разгрома лаборатории Юрия Смирнова.

             Мне довелось участвовать в семинаре, на котором проходило обсуждение тематики и направления дальнейших исследований этого энергичного, но слабо организованного коллектива. Как я уже упоминал, в лаборатории не было ни одного "остепененного" специалиста. Воспользовавшись этим, Алимов всем выступавшим задавал одни и те же вопросы - Над какой темой Вы работаете, кто ее утвердил и кто Ваш научный руководитель? - Ответы были стандартными и беспомощными: - Тему выбрали сами, никто ее не утверждал, а в качестве руководителя предполагается профессор Эпштейн из Днепропетровского горного института. - Большинство ребят училось у него, и они были уверены, что он не откажет им в руководстве, однако формальной договоренности ни у кого не было.

            Алимов безжалостно высмеял их практическую и исследовательскую деятельность и камня на камне не оставил от их научных поползновений. В результате ядро лаборатории, возмущенное столь пренебрежительным отношением со стороны человека, который свалился на их головы по их же собственной инициативе, попросило убежища в нашем Отделе. Освободившись от неугодных ему дилетантов, Алимов не замедлил перетянуть в институт солидную толпу из своих сибирских коллег и учеников. Судя по той поддержке, которую оказал ему Президиум Академии, выделив штатные единицы и квартиры для приглашенных, акции этого варяга котировались там и в ЦК очень высоко. Мы, старожилы, затосковали.

             Таковыми были внешние события, на фоне которых протекала наша личная жизнь. В ней тоже происходило много приятных и огорчительных явлений. Росли дети, а вместе с ними умножались наши семейные заботы и хлопоты. Дочь откровенно ревновала мать за то, что она отдает большую часть своего свободного времени и любви братишке. Однажды наша строптивая и своевольная дочь, уставшая от наших покушений на ее личную свободу и воркотни по поводу плохих отметок, решила бежать из дома. Подговорив свою подружку Людмилу Бугрову, проживавшую в соседней квартире, они положили в узелок пару яблок, помидоры, по куску хлеба, коробку спичек и собрались бежать в горы. Нас, как всегда, не было дома, и на их приготовления обратила внимание мать Людмилы. После энергичного допроса они признались в авантюре и соседка, не без оснований посчитавшая, что инициатива побега принадлежит нашей дочери, попыталась прервать детскую дружбу. Глупый запрет продержался целую ночь до утреннего похода в школу - девочки учились в одном классе.
               
           В конце 1964 года я обнаружил в почтовом ящике открытку с предложением внести 4020 рублей за долгожданную машину. Радости моей не было границ. Наконец-то я получу возможность влиться в ряды еще немногочисленных в то время владельцев собственных автомобилей! Какое это счастье сидеть за рулем пусть не "Волги", а всего лишь "Москвича" и почувствовать себя хозяином блестящего чуда, источающего приятные запахи лака, резины и нагретого масла. В нашем институте только у Наримана Ялымова была "Волга", а теперь и я, наконец, стану независимым автолюбителем. Правда, наличных средств у меня не хватало, и пришлось влезть в долги на 1000 рублей, но это были мелочи по сравнению с перспективой стать владельцем собственного автомобиля.

            Однако радость моя оказалась несколько преждевременной. Когда я пришел на товарный двор станции Пишпек, я увидел что выделенный мне "Москвич-403" в экспортном исполнении был помят при разгрузке - передняя левая дверца была искорежена и требовала серьезного ремонта. После долгих колебаний я отказался его брать и в магазине мне предложили ждать следующей партии. На это ушло еще семь месяцев, но зато я получил машину, предназначенную для внутреннего рынка и мне вернули 550 рублей разницы в цене.

            К великому сожалению свою первую поездку я вынужден был сделать не на Иссык-Куль, как планировал прежде, а в Орловку на похороны моего товарища и соратника по работе на Буурдинском карьере Бориса Бурова. Он умер в возрасте всего 35 лет вследствие тромбоза кровеносных сосудов. Эта преждевременная смерть потрясла всех, но вместе с тем стала закономерным финалом его безалаберного образа жизни, в которой единственным средством забвения и ухода от суровой рудничной действительности была водка.

            Возвращаясь с кладбища в компании своих бывших соратников Аркадия Михайлова, Виктора Шупикова и Аркена Закирова мы, вспоминая покойного, пришли к горькому выводу, что смерть Бориса была следствием безжалостной системы плановой экономики, выматывающей из людей все силы и не обеспечивающей им достойных условий для нормального труда и отдыха. Аркадий рассказал о том, как в одной из последних бесед Борис с горечью признался ему, что только после своего перевода по болезни с должности главного маркшейдера карьера на должность председателя рудничного комитета профсоюза он впервые увидел приход весны, цветение садов и красоту окружающей природы. Раньше, отправляясь в шесть часов утра на перегруженной "дежурке" на карьер и возвращаясь затемно домой, он не замечал и не чувствовал ничего кроме усталости и желания расслабиться за стаканом водки и тарелкой любимых пельменей. Увы, прозрение пришло слишком поздно. На его долю досталась только одна весна, которая оказалась последней в его короткой жизни.

              Парни с некоторым чувством зависти впервые высказали одобрение моему решительному уходу с производства и посетовали на то, что отдав рудникам более чем по десятку лет, успели взамен получить множество хронических болезней. Шупиков жаловался на то, что частенько приходится пользоваться нитроглицерином, а Михайлов - на облитерирующий эндоартрит и прогрессирующую ишемическую болезнь сердца.

            Интриги в борьбе за власть и привилегии лихорадили не только наш небольшой коллектив. Огромная страна была издергана импульсивными новациями Никиты Сергеевича и со вздохом облегчения восприняла 16 октября 1964 года известие о его уходе со всех руководящих постов. Еще в августе он в полной силе, окруженный льстиво улыбающимися представителями местных властей, вручал Киргизии второй орден Ленина за выдающиеся успехи в сельском хозяйстве и животноводстве республики. Торжества проходили на фоне пустых магазинных прилавков, с которых исчезли не только мясо и колбасы, но даже сахар и макаронные изделия. Потрясающий разрыв между словами и делами!

             Скорее всего, он судил об успехах народного хозяйства по тем бешбармакам, которыми его потчевали на правительственных дачах за городом и на Иссык-Куле. Кстати, именно в эту его последнюю поездку на озеро родилась шутка:
- Вы   знаете   тайну   озера   Иссык-Куль,   связанную  с Н.С.Хрущевым?
- Нет, а в чем она заключается?
- Нырнул премьером, а вынырнул - пенсионером.

            Рассказывали также, что во время его заплыва в озере, аксакалы, наблюдавшие эту бесподобную картину с берега, укоризненно покачивали головами и говорили, что человеку его ранга и возраста не полагается показывать свое обнаженное тело народу. Да еще такое тело, какое было у нашего пузатого коротышки.

             В связи с низложением генсека, прежде льстивая и преданная "Правда", специализировавшаяся исключительно на обмане народа, разразилась статьей, в которой зазвучали знакомые по 1953 году нотки о "чуждом коммунистической партии культе личности", о хвастовстве и пустозвонстве вчерашнего "дорогого Никиты Сергеевича", о его неуемном администрировании и т.д., и т.п. На смену ему пришел улыбающийся, красивый и обаятельный Леонид Ильич Брежнев. По этому поводу озабоченные трудящиеся задали "Армянскому радио" вопрос:
- Как же мы теперь жить-то будем без Хрущева?
- Отвечаем – По-Брэжнэму!

            Когда в стране происходят подобные исторические события, люди приникают по ночам к радиоприемникам, чтобы на коротких волнах поймать "вражеские голоса" и узнать из них хоть чуточку правды. Я тоже полночи крутил ручку "Октавы", пытаясь за ревом глушителей поймать Би-Би-Си или "Голос Америки". Частично мне это удалось и я узнал, что Н.С. все же был снят легально на Пленуме ЦК, что, несмотря на все его демократические потуги, он в душе оставался верным сталинцем, в свое время принимавшим активное участие в репрессиях.

             Слушая разоблачения очередного лидера страны, в душе я оставался ему глубоко признательным за то, что он был единственным, кто нашел в себе силы приоткрыть кровавые деяния проклятого грузина и избавить меня от ощущения изгоя общества.

             Кстати, регулярно читая зарубежные журналы, я изредка находил в них материалы, посвященные нашему закрытому обществу. Однажды я долго смеялся над меткой карикатурой, на которой Хрущев был изображен в качестве каюра, управляющего собачьей упряжкой. На собаках была надпись "Soviet people" (Советский народ). Высунув языки, собаки бежали за куском колбасы с надписью "Communism", привязанным к палке, которую держал в руках Никита. Остроумно и точно!

            Существенные изменения политического курса страны, сопровождающиеся критикой прежнего руководства, обычно дают толчок к проявлению свободомыслия в массах. В нашей лаборатории и прежде возникали дискуссии на злобу дня, но число активных участников споров было невелико. Мосинец, как единственный партиец и к тому же член партбюро, свято соблюдал принципы "демократического" централизма и неукоснительно подчинялся партийной дисциплине. Именно поэтому он вынужден был, вопреки личной принципиальности, менять свои взгляды и убеждения вслед за переменами, происходящими в высших партийных сферах. Меня забавляла подобная мимикрия и я часто подшучивал над его потугами оправдать ее тем, что Партия всегда права. Он злился и в ответ на мои критические замечания говорил - Если ты действительно такой принципиальный, то почему бы тебе не вступить в партию, чтобы доказывать свою правоту вслух.

            Надо сказать, что когда он, а затем и Шестаков были секретарями институтской парторганизации, мне неоднократно приходилось отбиваться от настойчивых предложений стать кандидатом в члены партии. С Николаичем у нас были доверительные отношения и я мог прямо говорить ему, что никогда и ни при каких обстоятельствах не вступлю в партию, которую считаю виновной в репрессиях, лишивших меня отца и деда и принесших лично мне столько унижений. Шестакову я не доверял и поэтому вынужден был привычно изворачиваться, доказывая, что считаю себя недостаточно подготовленным для такого ответственного шага. К чести моих коллег среди них было достаточно много сторонников моей позиции.
               
            Однажды я чуть было не поплатился за свои оппозиционные высказывания. Случилось это во время пикника, который организовал Баранов в честь пятилетнего юбилея института в августе 1965 года. Небольшой компанией мы выехали на Курдайский перевал, чтобы вдали от шума городского отметить это историческое событие. Раскол в когда-то сплоченном коллективе зашел уже далеко и поэтому в числе избранных кроме меня оказались только Шабанов и Терметчиков. Среди приглашенных был также парторг Академии Ильин, с которым у Баранова установились теплые отношения. Мы привезли с собой барашка для бешбармака и уютно устроились на берегу небольшой горной речушки. Выпивки, как всегда, было с избытком и через некоторое время мы дошли, как говорится, до нужной кондиции.

             По своему обычаю превращать рядовую пьянку в технический совет и арену политических дискуссий, Баранов вскоре перевел легкую беседу в русло выяснения отношений и подсчет прошлых обид. Крепко досталось и мне. Он начал обвинять меня в черной неблагодарности и отступничестве, а я, не выдержав нападок, высказал свой взгляд на его лукавое окружение, под влиянием которого он растерял своих преданных сподвижников. Возможно, эта неприятная тема была бы вскоре исчерпана, если бы молчавший до этого Ильин не дал ей нового направления.

           Очевидно, приняв меня за коммуниста, он в довольно резкой форме сказал мне, что такие дискуссии следует проводить не на пикниках, а выносить на партийное собрание. Я вынужден был не менее резко ответить ему, что инициатива спора принадлежала не мне, а его другу, а, во-вторых, я не член партии и никогда им не стану, так как не представляю своего участия в сообществе людей, поставивших себя над остальным народом. Я предпочитаю оставаться в рядах 90% рядовых граждан, а не быть в числе 10% привилегированных.

           Ильин взвился. Посыпались знакомые выражения о передовом отряде рабочего класса, о том, что без него страна давно бы превратилась в колонию мирового империализма, что только благодаря заботам партии мы вышли на передовые рубежи в освоении космоса и научно-технического прогресса и т.д., и т.п.

          В ответ на его демагогические лозунги я привел ему множество фактов и цифр, почерпнутых, кстати, из зарубежных журналов, которые свидетельствовали о катастрофическом отставании СССР по темпам роста производительности труда в сравнении с передовыми капиталистическими странами. Разгоряченный Ильин заметил, что мы идем своим путем и капстраны нам не указ. Тогда, блеснув знанием высказываний классиков марксизма-ленинизма по предмету спора, я привел ему цитату Ленина, которую всегда считал безупречно истинной: - "Производительность труда, в конечном счете, является самым главным, самым важным для победы нового общественного строя".

           Логика и выдержка изменили моему оппоненту. Обращаясь к Баранову, он с негодованием спросил:
             - Да кто он такой, Женя? Он же враг нашей партии! С такими настроениями ему не место в вашем коллективе. Я вижу у вас в институте не все благополучно с воспитательной работой. Коммунистам надо обратить на это особое внимание, и я лично прослежу за этим.

            Наступила гнетущая тишина. Настроение у всех было испорчено, и только Марат со своей обезоруживающей улыбкой сумел переломить его, предложив выпить "многая лета" институту, у которого впереди еще столько славных дел и открытий.

           Страсти постепенно улеглись. Солнце опустилось за вершины. День угасал. А мы еще долго лежали в спальных мешках вокруг затухающего костра и, как ни в чем не бывало, вели мирные разговоры, пока сон окончательно не примирил нас. Инцидент был исчерпан, а наутро о нем никто и не вспомнил.
               
           Через несколько дней я вылетел в Алмалык закрывать 411-ую тему. Бригада под руководством Жени Подойницына завершила последние исследования, и мне предстояло свернуть экспедицию. Алмалык задыхался от зноя. В гостиничных номерах царила духота, но согласно укоренившейся традиции трудящиеся массы требовали организовать прощальный "уйкулук". Чтобы охладить спиртные напитки мы привезли с карьера мешок аммиачной селитры, растворили ее в ванне и опустили туда бутылки со спиртными напитками. Вечер прошел превосходно. Под аккомпанемент гитары, на которой мастерски играл лаборант Володя Дедусенко, мы с большим воодушевлением и до глубокой ночи будоражили гостиницу песнями из нашего хорошо подобранного репертуара.

           В нем самыми любимыми и исполнявшимися с большим мастерством и чувством были: лирические "Ты мое дыхание, утро мое ты раннее...", "Синий троллейбус", "Если я заболею..."; шуточные "Утром встал я раньше всех...", "Помнишь, Акулька, мгновение...", "Сильным дается радость..."; озорные "Раз пошли на дело я и Рабинович...", "По деревне мы идем...", "Ёксель-Моксель" и множество других в том же духе. Не зря коллектив нашей лаборатории слыл в институте самым веселым и певучим.

          Кстати о веселье и достопамятной гостинице “Весна”.   Однажды, по-моему, это случилось в 1964 году, там  произошел чрезвычайно оригинальный казус, о котором мы долго не могли вспоминать одновременно без смеха и содрогания. Случилось все в одноместном номере «люкс», в котором проживал наш шеф Володя Мосинец.  Не  помню уж по какому случаю он временно был в отлучке – то ли выехал на пару дней в Ташкент на совещание в Совнархоз, то ли в Хайдаркан, где работала его вспомогательная бригада. Ключи от номера, в котором стояла и канистра со спиртом, находились у Билала, что при отсутствии шефа было для него равносильно пропуску в рай. Происшествие случилось незадолго до моего прибытия в Алмалык и поэтому о подробностях случившегося в этом роскошном, по социалистическим меркам, номере провинциальной гостиницы мне поведал Женя Подойницын.

            Николаич вернулся из поездки поздно вечером. Он зашел к Евгению в номер, и они вместе отправились к татарам на улицу Ахунбабаева, чтобы взять у проживавшего там Билала ключ от номера. (Я уже упоминал о том, что у этой семьи крымских татар, депортированных Сталиным в 1944 году в Среднюю Азию за пособничество фашистам, мы арендовали двор для размещения экспедиционных машин и времянку, в которой жили наши лаборанты. Должен признаться, что татары оказались очень милыми  людьми и только пристрастие  хозяина к «зеленому змию» несколько портило общее приятное впечатление. Зато  наш киргиз Билал на этой основе быстро нашел общий язык с татарином, которого по-русски звали  Юрой).

           Билала  у татар они не обнаружили и вернулись в гостиницу, чтобы открыть номер запасным ключом, находившемся у администратора. Едва они подошли к номеру и вставили ключ, как дверь отворилась и в лицо им повеяло такой чудовищной вонью, что ребята  вынуждены были отступить назад. Но выбора не было и пришлось войти. То, что они  там увидели, повергло обоих  в шок, а брезгливый Николаич выскочил в коридор, зажимая нос и рот ладонью. На письменном столе полями вверх лежала новая, дорогая по тогдашним меркам,  темно-синяя велюровая шляпа Николаича, чуть ли не до краев наполненная содержимым чьего-то  желудка, отравлявшим атмосферу номера жуткой смесью запахов водки, пива и прокисшей закуски. Из ванной комнаты несло вонью из использованного и не смытого унитаза. Художественным дополнением  этой яркой картины служили бледная лысина и пористое багровое лицо Билала, невинно похрапывавшего на диване.

             Потрясенные увиденным и одурманенные ароматами, мои коллеги самым неприличным образом растолкали Билала и обрушились  на него с острой критикой за недостойное поведение. Билал долго не мог понять, за что его ругает начальство, но когда ему указали на все  чудачества, совершенные в номере, он страшно возмутился и категорически отверг свою к ним причастность. Он не отрицал, что открыл номер, чтобы взять немного спирта. Острый запах алкоголя взбудоражил его проспиртованную душу, он не выдержал, приложился несколько раз, захмелел и  прилег вздремнуть. Больше он ничего не видел и не слышал, пока его не разбудили. Кто, когда и  как вошел в номер и сотворил в нем все, выше описанное,  ему не ведомо. Возмущение мужика по поводу обвинений   в его  причастности к событиям было таким искренним, что ребятам ничего не оставалось, как   поверить ему. Пришлось предположить, что оригинальный посетитель выбрался на крышу ресторана и пробрался в  номер через незапертую балконную дверь.

            Женя рассказал, что Билал, чувствовавший в определенной мере свою вину за случившееся, попытался хоть в малой степени искупить ее. Он взял дорогую шляпу Николаича, вывалил ее содержимое в унитаз и попытался выстирать, чтобы вернуть ей товарный вид   и прежнее уважение владельца. Мосинец категорически отверг его инициативу, выбросил шляпу в помойку и потребовал у администрации сменить номер. Пришлось ему переселиться в обычный двухместный номер, в каких жили мы – мэнээсы и простые инженеры. Вот такая грязная, но, тем не менее, забавная история приключилась в одну из наших командировок. Я же до сих пор считаю ее в некотором роде таинственной – кроме посетителя-инкогнито, творцом  художеств вполне  мог быть и упомянутый выше Юра. Что касается Билала (царство ему небесное, хотя он и был коммунистом), то за солидный срок совместной работы я никогда не видел его пьяным до той степени, когда человек теряет контроль над своими поступками. Так и осталась эта загадочная история нераскрытой.
   
              На другой день колонной из двух машин через Ташкент, Чимкент и Джамбул с чувством хорошо исполненного долга мы отправились домой. Так закончилась славная трехлетняя эпопея, из которой каждый серьезный участник привез домой столько идей и материалов, что, без преувеличения, их хватило на всю оставшуюся жизнь. Но об этой стороне дела я уже упоминал.

            Уходящий 1965 год с его пятилетним юбилеем стал гранью, отделившей пору становления и расцвета от длительного рутинного периода, в течение которого институт уже ничем не отличался от множества подобных структур советской эпохи. Первоначальный молодой задор сменился скучной повседневностью, оживляемой околонаучными страстями - борьбой за должности, интригами вокруг диссертаций, скандалами из-за авторства и соавторства, сокращениями и переаттестациями и т.д.

           Главным событием весны нового 1966 года было, конечно же, давно предчувствуемое снятие Е.Г.Баранова с поста директора института. Разумеется, мы хорошо знали истинные причины опалы, но с почтением выслушали представителя Президиума академика К.Оторбаева, зачитавшего приказ о том, что в связи с большой загруженностью и необходимостью завершения докторской диссертации тов. Баранов освобождается от должности директора института, а на его место назначается тов. Алимов. Пришел новый султан со своей свитой, и следовало ждать больших перемен.

            До этого времени Алимов занимался только вопросами развития собственного направления, связанного с исследованиями в области бурильных машин, и не очень интересовался делами других лабораторий. Однако на примере разгрома лаборатории Ю.Смирнова можно было предположить, что у него создалось не очень высокое мнение и о прочих научных коллективах. Переломить подобное предубеждение помог приказ по МЦМ СССР о выделении институту премии за успешное завершение темы N 411. Тяжкое это дело делить внезапно свалившиеся деньги! Особенно между научными сотрудниками, каждый из которых приводит тысячу оснований для того, чтобы урвать побольше.  Избалованный в свое время рудничными премиями, я не участвовал в спорах и целиком положился на добрую волю Мосинца. Даже не помню точно, сколько я получил. По-моему 600 рублей, или что-то около трех окладов. Во всяком случае, их хватило на то, чтобы за 400 рублей купить дочери пианино, хорошо "обмыть" премию в кафе "Юность" и оставить немного "на бедность".

             При дележе премии из списка исключили главного закоперщика работы Баранова, нанеся ему еще один болезненный щелчок. От имени нашей лаборатории мы пригласили его для участия в торжестве, в чем позже вынуждены были раскаиваться. Основательно загрузившись, он попёр в атаку на Мосинца, считая, что именно с его подачи лишился своей доли. Ему, как бывшему директору, было хорошо известно, что премирование руководителей такого уровня не может зависеть от воли заведующего лабораторией. Однако никакие доводы не в силах были обуздать его гнева. Ссора грозила завершиться крупным скандалом и, учитывая то обстоятельство, что банкет проходил в общем зале, мы постарались побыстрее убраться из кафе. Глядя на эту безобразную сцену, я окончательно уверился в том, что оба моих шефа отныне стали непримиримыми врагами.

             Очень скоро Баранов сделал неуклюжую попытку отомстить Николаичу за мнимые обиды. Во время доклада на семинаре отдела первого варианта докторской Мосинца Евгений Герасимович в своем заключительном выступлении в пух и прах разнес диссертацию и потребовал ее полной переделки. Однако буквально через несколько дней, после личной беседы с глазу на глаз, он был вынужден изменить свою позицию и на Ученом Совете выступил с предложением рекомендовать ее к защите. Немудрено, что в результате таких закулисных баталий Мосинец дважды побывал в больнице с сердечным приступом.

           С той поры дипломатические отношения между нашими идейными лидерами были надолго прерваны, но через много лет, когда Баранов будет находиться между жизнью и смертью, первым, кто окажет ему эффективную помощь и поможет выкарабкаться из разверзшейся могилы будет все-таки Мосинец.

           Нам, молодому поколению кандидатов наук, пришлось стать свидетелями того, как трудно и болезненно происходило прохождение докторских диссертаций ученых с периферии. В Ленинградском Горном Институте примерно в это же время завалили Шестакова, указав на то, что его диссертация не содержит ничего принципиально нового. В Московском Институте Радиоэлектроники и Горной Электромеханики (МИРГЭМ), так с недавних пор в соответствии с требованиями времени стал называться Московский Горный Институт, приняли в штыки докторскую Миши Друкованого. Патриарх московских взрывников, автор учебников по разрушению горных пород взрывом профессор Афанасий Филимонович Суханов назвал его "конъюнктурщиком" и пообещал, что если он ее вкорне не переделает, то будет иметь неприятности в ВАКе.

            Трудно разобраться в том, чем в действительности руководствовались столичные ученые в таком отсеве - то ли принципиальными соображениями, то ли нежеланием множить ряды научной элиты. В любом случае каждый и нас вынужден был задаваться вопросом - а стоит ли овчинка выделки? Лично я дал себе зарок не высовываться.

           Между тем новый директор института продолжал входить в свою роль, знакомясь не только с коллективами лабораторий, но и вызывая их сотрудников для личной беседы. После посещения нашей лаборатории, которая, по его словам, произвела на него хорошее впечатление (еще бы, ведь мы были особо отмечены в приказе МЦМ СССР), он пригласил меня в свой кабинет для разговора с глазу на глаз. Тема беседы оказалась довольно скользкой - Алимов попросил меня высказать мнение по поводу целесообразности существования двух отделов - Технологического, который возглавлял Шестаков, и нашего отдела Разрушения горных пород, возглавляемого Барановым.

            Не дожидаясь ответа на первый вопрос, он сразу же задал следующий - кто, по моему мнению, более достоин возглавить объединенный отдел - Баранов или Мосинец. Вопросы явно выходили за рамки моей компетенции. Более того, я почувствовал в них подвох в стиле "разделяй и властвуй". В любом варианте мой совет вышел бы из стен кабинета и рассорил меня со всеми тремя участниками этого "конкурса". Завершая неприятную беседу, я сказал, что тематика отделов настолько специфична и несходна, что их механическое слияние ни к чему хорошему не приведет. Что касается кандидатуры на роль руководителя, то тут я без обиняков дал понять, что не считаю приличным быть советчиком в таком сложном деле, и постарался выйти из некрасивой игры.

             Очевидно, Алимов согласился с моей точкой зрения о нецелесообразности объединения отделов, но, продолжая свою кадровую политику, предложил Мосинцу возглавить любой из них. Создалась еще более щекотливая ситуация. От решения Николаича зависело дальнейшее положение Баранова и Шестакова. Так как к этому времени я оставался его единственным доверенным лицом, то он обратился за советом ко мне. Прикинув варианты, мы пришли к выводу, что ему следует согласиться и принять руководство Технологическим отделом и перевести туда нашу лабораторию, которая по существу имеет самое непосредственное отношение к технологии горных работ. В таком решении я видел две положительных стороны: Баранов останется заведовать отделом, а я, чего греха таить, буду иметь шанс возглавить лабораторию. Мосинец мне уже не раз говорил о том, что имеет несколько реальных предложений из других институтов.

            Его приглашали на работу во вновь создаваемый институт Физики Взрыва в Киеве; было предложение от Э.О.Миндели перебраться в Институт Горного Дела им. А.А.Скочинского в Подмосковье. Осуществление этих планов он увязывал с защитой диссертации, которая, между тем, уже около года лежала без движения у профессора Ханукаева в Ленинграде. Николаич спешил, нервничал и, не выдержав, забрал ее оттуда, отвез в Магнитогорский Горно-Металлургический Институт, где она сразу же нашла доброжелательный отклик. Таким образом, наши судьбы в известной мере оказались связанными.

           Прошло более пятидесяти лет со времени описываемых событий, но даже сейчас, перечитывая дневниковые записи того периода, я с горечью продолжаю думать о том, сколько энергии и жизненных сил расходуют люди на борьбу друг с другом. И ради чего? Ради еще одного диплома или аттестата? Ради сторублевой прибавки к жалованию? Ради публикации лишней монографии или кучи статей, которые через несколько лет безнадежно устареют и забытые, как и их авторы, будут пылиться на библиотечных полках? Суета сует и не более. Об этих интригах давно забыли сами, еще оставшиеся в живых, участники и только страницы моих тетрадей продолжают хранить и напоминать о низменных страстях человеческих. Для кого и ради чего я ворошу слежавшиеся пласты малой истории - я твердо не знаю, но все же надеюсь, что со временем кто-то захочет узнать, как и чем жили люди в пору "развитого социализма" и в этом желании ему поможет мой рассказ.
               
            Однако я слишком увлекся. Уши слышат, а руки - делают. Начальство может драться сколько угодно, а холопам следует работать. Моя бригада, более двух лет изнывавшая в пекле Кальмакырского карьера, потребовала передышки. Я поддержал законное пожелание трудящихся и на текущий год мы, по доброму примеру Клаповского, запланировали облегченные экспедиции с целью добрать экспериментальный материал все по тому же распространению взрывных волн в разных средах. Что-то там не хватало для окончательных теоретических выводов в докторской диссертации Мосинца и мы решили ему подсобить.

            В конце мая мы выехали на грунтовый полигон в село Камышановку, что в 60 километрах от Фрунзе. Отстреляв там несколько серий опытов и получив кучу сомнительных, с моей точки зрения, осциллограмм, я передал их Николаичу для обработки. К моему, уже привычному, изумлению, Мосинец ухитрился-таки вытянуть из них нечто полезное и попытался растолковать мне научный результат, но я уже не в силах был преодолеть закоренелого скептицизма.

             Отдохнув месячишко в городе и основательно подготовившись к очередной экспедиции, мы выехали в одно из красивейших на Иссык-Куле ущелий, по дну которого струила ледяные воды горная речка Курменты. Около двух недель мы прожили на лоне роскошной природы, раздолбав взрывами огромный известняковый валун, скатившийся в незапамятные времена со склонов ущелья. Мы без сожаления принесли в жертву часть окружающего ландшафта ради сомнительного научного результата. Впрочем, в то время вопрос об экологии и охране природы еще не стоял так остро, как теперь. "Природа не храм, а мастерская" - это изречение Чернышевского еще было у нас на слуху.

             Мы торопились поскорее завершить полигонные исследования, так как впереди нас ожидала давно задуманная экскурсия на Норильский горно-металлургический комбинат "по обмену опытом" с тамошними учеными. В поездку собралась небольшая теплая компания - Володя Мосинец, Женя Подойницын и я. Желая совместить приятное с полезным, мы долетели самолетом до Красноярска, а оттуда решили плыть по Енисею до Дудинки на теплоходе.               
            Второй раз в жизни, если вести отсчет от памятной поездки в раннем детстве по Зее с матушкой, я отправлялся в плавание по реке. Поездка оставила незабываемые впечатления, которые я постарался закрепить в памяти с помощью казенной кинокамеры "Кварц" и своего "Зоркого". С уверенностью могу сказать, что трудно придумать лучшие условия для отдыха, чем в поездке на теплоходе по большой реке. Именно по реке, а не по морю, где многими часами и днями не видно ничего кроме воды. Здесь же вы, сидя в каюте или на палубе в доброй компании, имеете возможность созерцать непрерывно меняющиеся картины великолепной природы и наблюдать за деловой жизнью могучей водной артерии, обгоняя медленно плывущие вниз по течению караваны барж и плотов или быстро расходясь со встречными "Кометами" и "Ракетами", спешащими вверх.

              На каждом километре, за каждой излучиной реки открываются новые виды то дикой природы, то давно обжитых мест. С сожалением и недоумением приходилось отмечать, что в больших селах, привольно раскинувшихся по высоким берегам, многие избы, собранные из вековых лиственниц, стояли с заколоченными окнами. Попутчики из местных объяснили нам, что молодежь подалась на "великие стройки коммунизма", а старики потихоньку вымирают. Процесс раскрестьянивания России принял необратимый характер, и мы были тому невольными свидетелями.

            Глядя на пустующие крепкие дома, я размечтался о том, как хорошо было бы купить один из них за бесценок и переправить в Киргизию на мой только что полученный под дачу участок в Ала-Арчинском ущелье. Однако мне популярно разъяснили, что это невозможно по целому ряду причин, из которых важнейшей была социалистическая мораль - пусть добро лучше пропадет, чем станет чьей-то собственностью.

            Наш теплоход "Антон Чехов" чехословацкой постройки 1956 года, часто причаливал к дебаркадерам известных и неизвестных пристаней, и мы получали возможность искупаться в реке и почувствовать под ногами земную твердь. Около двух часов мы простояли в знаменитой Игарке и успели за это время побродить по городку. Столица сибирской лесной биржи, из которой за рубеж ежегодно уплывали миллионы кубометров древесины, от крыш до тротуаров была сплошь деревянной. В ней уже ощущалось приближение к иной климатической зоне – светло зеленая трава казалась непривычно обесцвеченной, повсюду на тоненьких стебельках под едва ощутимым дуновением ветерка покачивались легкие пуховые шарики тундровой "пушицы". Я нарвал небольшой букетик и нашел, что он пахнет точь-в-точь, как только что обсохший цыпленок.

           Чтобы составить представления об условиях жизни в этом далеком краю, мы зашли в магазин и были приятно удивлены хорошим, по сравнению с Фрунзе, снабжением. Мясо, колбасы, сливочное масло, сыр, яйца заставили нас облизнуться и запастись на дальнейшую дорогу. В винном отделе мы обнаружили множество неплохих вин, а среди крепких напитков впервые увидели питьевой спирт - характерный признак приближения к полярному кругу.

           В Дудинку наш теплоход подошел в 0 часов 20 минут, однако было настолько светло, что встречающую публику и транспарант "Добро пожаловать к нам на Таймыр" я снял при обычной выдержке. Гостеприимный Таймыр поразил нас своим неформальным отношением к встрече теплохода - вместо надоевших маршей из динамиков дебаркадера рвались задорные звуки популярного шлягера "Мамалюк".

           Из Дудинки до Норильска мы добрались на поезде, едва тащившемся по шатким рельсам, проложенным на небольшой насыпи, под которой колыхалась оттаявшая почва. Я был поражен морем цветов, ярким и пестрым ковром покрывавших бескрайную тундру.
               
           Норильское месторождение богатейших медно-никелевых руд было открыто геологом Н.Н.Урванцевым в тяжелейшем 1919 году. Родина, по традиции, отблагодарила своего сына тем, что в тридцатые годы вернула его сюда в качестве заключенного. В 1936 году был введен в строй действующих горно-металлургический комбинат, одновременно с которым на вечной мерзлоте был воздвигнут красавец Норильск. Ко времени нашего визита в нем уже проживало более 150 тыс. человек.

           Встречавшие нас бывшие однокурсники Мосинца с гордостью рассказывали о своем городе, об уникальном комбинате, о ГМОИЦ (горно-металлургическом опытно-исследовательском центре), в котором они работали. Слушая их, мы невольно испытывали чувство гордости за страну и народ, нашедших силы, средства и умы, чтобы создать в невероятно сложных географических и экономических условиях подобный промышленный центр.

           Мое восхищение увиденным продолжалось до тех пор, пока в одном из разговоров я не услышал мельком оброненную фразу о том, что за знаменитым карьером "Медвежий ручей" на противоположном склоне горы "Шмидтиха", названной в честь летчика Шмидта, разбившегося на ее склоне в тумане, в вечной мерзлоте лежат трупы 300 тысяч заключенных-строителей этой "гордости" державы. Радужная картина мгновенно потускнела и после этого на каждом камне и каждом кирпиче мне мерещились отпечатки обмороженных пальцев этих несчастных. Может быть, среди них был и мой отец? Я тогда еще не знал, где он погиб и где его могила.

           Жили мы в гостинице "Норильск", расположенной в центре города на "Гвардейской площади". От нее начинался традиционный проспект им. Ленина, застроенный монументальными зданиями, характерными для "дохрущевской" эпохи. Через огромные окна с легкими занавесями большой трехместный номер круглые сутки ярко освещался лучами незаходящего солнца. Несколько первых "ночей" мы засыпали только под утро и просыпались от звуков мощного мегафона, доносившихся со стороны площади.

          Заинтересовавшись причиной шума, я выглянул в окно и увидел неповторимое зрелище - вокруг большой клумбы в центре площади в сопровождении милиционера, понуро наклонив остриженные головы, брела длинная колонна мужчин. Впереди шло несколько женщин. Как нам объяснили местные жители, это были клиенты городского вытрезвителя, задержанные накануне за пьянство и нарушения общественного порядка. Через мегафон милиционер называл их фамилии, места работы и причину наказания. Зрелище было смешное и одновременно отталкивающее. Можно ли еще изощреннее придумать способ унижения человеческого достоинства? Впрочем, в то время понятия о "правах человека" в советском обществе просто не существовало.

            Деловая часть нашей поездки включала знакомство с огромным карьером "Медвежий ручей"; посещение никелевого завода, на котором мы задыхались от выбросов сернистого газа; промплощадки строящихся подземных рудников "Маяк" и "Комсомольский" в Талнахе, а также научного центра. Для полноты восприятия местного колорита мы провели вечер в ресторане "Таймыр", где подача спиртных напитков ограничивалась нормой в 100 грамм. Из незабываемых впечатлений от знакомства со знаменитым городом следует упомянуть о невероятном количестве ненасытных комаров, на которых местные жители привычно не обращали внимания.
Из Норильска во Фрунзе мы вылетели самолетом через Красноярск, на что у нас ушло менее суток.
               
            Минуло семь лет с момента моего приобщения к науке. Прошел период активной любознательности и повышенного интереса к новой сфере деятельности. Часто бывая на совещаниях, защитах диссертаций, прочитав уйму научной литературы, я вступил в ту фазу, когда чувство нового постепенно начинает утрачиваться и все чаще кажется, что ты уже все знаешь. Для себя этот период я определил  как  переход  от  оптимизма незнания к скептицизму познания. Подобное   пресыщение   информацией    для    ученого означает необходимость  смены интересов и деятельности.  Видимо это понял и Мосинец,  который все чаще стал поговаривать о том, что  мне  пора  выходить  на самостоятельную работу.  Осенью он поднял вопрос о  разделении  лаборатории  на  две:  “Технологии буровзрывных   работ”   под   моим   управлением   и  “Сейсмики промышленных взрывов”,  которую оставлял за собой.  Оформив эту идею в качестве докладной записки, он направил ее в дирекцию.

            Уходящий в прошлое 1966 год был насыщен событиями, оставившими глубокий след и в нашей семейной жизни.  Шестого мая из Тулы пришла телеграмма о кончине тестя. Георгий Яковлевич умер от рака легкого в возрасте 63 лет. Старушки рассказывали, что почувствовав приближение смерти, он, подняв ладони к лицу, сказал больничной нянечке - Если бы ты знала, сколько крови на этих руках! - Раскаяние пришло слишком поздно, а этот человек мог бы многое рассказать о своей работе в ЧК, когда он, молодой, оболваненный пропагандой, деревенский парень безжалостно уничтожал "врагов революции". Недаром он, посмотрев справку о посмертной реабилитации моего отца, в которой от руки было приписано "умер после болезни", твердо сказал - Его расстреляли.               
       
           Мы с Надей вылетели в Тулу. Похороны состоялись в день Победы 9 мая. Поминки справляли в новом деревянном срубе, пристроенном к старому, полусгнившему дому. Не пришлось капитану милиции Г.Я.Лопаткину пожить в нем и подышать терпким воздухом, напоенным смолистым запахом свежее окоренной сосны.

            Из Тулы Надя улетела в Кишинев к своим университетским преподавателям для апробации диссертации, а я вернулся домой к детям, находившимся под временной опекой моей матушки. Едва переступив порог, я выслушал ее жалобы на строптивое поведение внучки. В Валентине все более откровенно формировался жесткий, независимый и властный характер, не склонный к компромиссам и уступкам. Единственное, что объединяло внучку с бабушкой, так это их безграничная любовь к брату и внуку.

            Нашему сыну, которому бабушку дала ласковое прозвище "Пуничка", шел третий год. Это был толстенький, крепкий мальчонка с обстоятельным мужским характером. Вопреки возрасту, он был аккуратным чистюлей и терпеть не мог грязной одежды и рук. При первых звуках музыки он весь приходил в движение и начинал пританцовывать в стиле входившего в моду твиста. Его лексикон был настолько своеобразным, что мог бы служить хорошим дополнением к популярной книге К.Чуковского о детях "От двух до пяти". После того, как последняя нянька жестоко отшлепала его за постельный грех, мы устроили его в детский сад. Обычно очень домашние дети идут в это заведение со слезами, но наш сын вошел в коллектив спокойно, как к себе домой, и вскоре стал любимцем нянечек за свою покладистость и основательность. 

             Итак. Мое вхождение в науку завершилось. Если все предшествующие годы в системе Академии наук я работал под руководством моих наставников, то в грядущей ипостаси заведующего лабораторией мне придется стать самостоятельным. Это и мечта, и ответственность, и сложность. Я отдавал себе отчет в том, что горное производство,  по своей сути, очень консервативно, а посему неохотно идёт на новшества, усложняющие и без того непростую жизнь. Следовательно, прежде чем предлагать нечто новое, надо крепко подумать, многократно проверить и только потом убеждать в его полезности. Иначе все твои труды останутся в виде никому не нужных "научных отчетов", пылящихся в архивах.