Заведующий лабораторией

          

      Моя мечта о независимости приобретала реальные формы, но сразу же возник ряд серьезных вопросов: кадры, ибо они “решают все”; научное направление; объекты исследований и, наконец, материальная база будущей лаборатории. Признавая мою достаточную научную зрелость и способность к самостоятельной работе, мои шефы по существу оставили меня наедине со всеми этими проблемами. Наиболее работоспособные сотрудники второй волны либо ушли в аспирантуру, либо напряженно работали над завершением своих диссертаций в качестве соискателей. Научное руководство над ними осуществляли Баранов и Мосинец, поэтому на их участие в тематике моей лаборатории рассчитывать особенно не приходилось.

К этому времени я тоже получил право научного руководства и даже обзавелся собственным аспирантом. По странному стечению обстоятельств им стал мой бывший однокурсник по институту Коля Кнышов, еще в те годы ревниво относившийся к моим скромным успехам в учебе, а теперь ставший моим подопечным на пути к научной степени. Работал он главным инженером Актюзского рудоуправления и, воспользовавшись его высоким положением и производственными возможностями, я уговорил его взяться за решение такой проблемы, которая, отличаясь новизной и особой актуальностью для этого высокогорного месторождения и была бы одновременно продолжением моих собственных исследований по кандидатской диссертации.

Тема касалась обоснования поочередного выполнения вскрышных и добычных работ с организацией промежуточных рудных складов между карьером и обогатительной фабрикой. Без ложной скромности скажу, что эта схема отработки месторождения была предложена нами впервые, полностью оправдала себя и применялась на карьере вплоть до развала рудоуправления в связи с общим крахом экономики республики в начале 90-х гг.

Работу моего аспиранта в Ак-Тюзе я мог записать в актив лаборатории, но что касается повседневной плановой деятельности, то здесь положение было просто ужасным. Согласно штатному расписанию в лаборатории числилось 10 единиц, из которых к активным я мог причислить только себя да Сашу Солдатова. Еще у меня было три лаборанта - верный Билал Ташибаев, скромный Джалиль Аманбаев и невероятно предприимчивый во всех сферах, кроме научной, Большевик Садыков.

 Да, да - это было имя, данное ему при рождении. Этот факт свидетельствует о том, насколько верили в советскую власть и преклонялись перед ней люди тридцатых годов, и как она их разочаровала через полвека. Все мои лаборанты были добросовестными и исполнительными людьми, но ужасно далекими от тех требований, которые предъявляет работа в научно-исследовательской организации. Как говорится, их участие в общем деле не шло дальше уровня “принеси, подай”. Остальные пять единиц были вакантными, но я уже знал, что рассчитывать на приход деловых и творчески активных ребят, какими были две первых кадровых волны, вряд ли придется.

При обсуждении программы работ лаборатории на семинаре Отдела я вынужден был заявить, что в таком составе мы окажемся полностью недееспособными, и в качестве выхода из положения предложил, при формальном разделении лабораторий, продолжать работу по старому, проверенному временем, принципу коллективной ответственности за общее дело. Идея была одобрена всеми участниками семинара и даже пришлась по душе моим враждующим шефам. Все-таки мы уже семь лет варились в общем котле и то, что нас объединяло, было гораздо прочнее того, что пыталось расколоть. Именно благодаря этому решению и концентрации усилий на главных направлениях общей тематики, мы смогли продержаться еще несколько лет вопреки настойчивым попыткам растащить лаборатории по другим отделам и научным направлениям.

Сложнее обстояли дела с определением тематики лаборатории. У меня не было сомнений, что обе проблемы, которыми я занимался в течение этих лет: совершенствование технологии открытой разработки сложных месторождений и оперативная оценка технологических свойств горных пород в массиве отнюдь не потеряли своей актуальности. Более того, именно теперь горные предприятия стали проявлять к ним деловой интерес. Недаром В.Гюго говорил - “Ничто не может быть сильнее идей, время которых пришло”. Однако сложность заключалась в том, что перспективность этих направлений успели распознать и другие ученые. Гена Сектов на Ученом совете института успел “застолбить” первую проблему в качестве главного научного направления своей лаборатории, что следовало понимать и как тему его будущей докторской. Баранов забрал к себе все материалы по прозвучиванию взрывных блоков вместе с Женей Подойницыным и его будущей кандидатской диссертацией на эту тему. В результате я оказался общипанным со всех сторон.
               
Жизнь становится содержательной тогда, когда в ней появляется цель, за которую следует побороться. Я решил, что, несмотря на заявку Сектова, имею вполне законные основания продолжать работы по теме, по которой мне принадлежал бесспорный приоритет. К тому же в это время в адрес Академии на имя вице-президента С.Г.Авершина пришло письмо из Новосибирского института горного дела за подписью Ю.Н.Ермолина, в котором, во-первых, отмечалась особая актуальность этой тематики для карьеров цветной металлургии СССР, а, во-вторых, подчеркивалось, что именно наша лаборатория обладает необходимым заделом для дальнейшего развития этих исследований. На этом основании Юрий Николаевич предлагал создать в нашем институте нечто вроде проблемной лаборатории. В качестве заведующего лабораторией он предлагал мою кандидатуру, оговаривая для себя роль научного руководителя.

По просьбе Авершина я подготовил по этому вопросу подробную пояснительную записку, в которой определил задачи лаборатории, объекты исследования и необходимую на первых порах численность ее состава. Я никогда не следовал вульгарному принципу - запрашивай в два раза больше необходимого, ибо половину все равно срежут - и назвал скромную цифру 13-14 человек разных специальностей от геологов и горняков до обогатителей и металлургов. В заключении я особо подчеркнул, что лаборатория может быть укомплектована за счет сотрудников нашего института, а также обогатителей и металлургов из Института неорганической химии. Что же касается научного руководства, то лучше, чтобы оно осуществлялось не из Новосибирска, а на месте. В качестве наиболее подходящей кандидатуры я, “ничтоже сумняшеся”, предложил Баранова.

Я понимал, что одно упоминание этой фамилии способно вызвать у Авершина аллергическую сыпь, но я вовсе не хотел, чтобы этой благодатной темой командовал пришелец со стороны.

Через несколько дней после подачи записки Авершин пригласил меня в Президиум. У него шло совещание и секретарь попросила меня подождать. Наконец, открылась высокая дверь и в приемную вышел Алимов в окружении своих сателлитов. Увидев меня, он внезапно побагровел, усиленно засопел и, не поздоровавшись, прошел мимо. Я не понял причины столь откровенного недоброжелательства к своей скромной персоне и зашел в кабинет. Степан Гаврилович, как всегда приветливый и доброжелательный, поблагодарил меня за “прекрасно обоснованную записку” и, покачав головой с укоризной произнес:
         -  Ну что же вы так обидели Алимова? В вашей записке вы ни слова не сказали об участии в этих работах ни его самого, ни его специалистов. А ведь он же директор Института и от него многое зависит.
         -  Но, Степан Гаврилович, речь в письме Ермолина и в моей записке шла только об открытых горных работах, в то время как Алимов со своими сотрудниками занимаются бурильными машинами для подземных работ. Именно поэтому я и не предусматривал их участия в теме. Может быть впоследствии...
        -  Боюсь что теперь он не поддержит эту идею. К тому же Баранов в качестве научного руководителя это, знаете ли,... не совсем подходящая кандидатура. Надеюсь, вы меня понимаете...

Я все прекрасно понял. Личные антипатии, как всегда, оказались сильнее научных и государственных интересов. Инициатива была затерта в самом основании, а у меня в архиве до сих пор лежат эти пожелтевшие “исторические” документы с высокими визами на память.
Этот инцидент особенно не отразился на моих взаимоотношениях с директором. Алимов понял, что я не из тех, кто меняет свои привязанности в зависимости от обстоятельств; не пытался перетащить меня в свой лагерь, но с тех пор стал относиться ко мне нейтрально-вежливо.
               
У меня не было времени для выяснения сложных отношений. Пора было приступать к работе в новой роли заведующего, хотя по статусу и окладу я все еще оставался старшим научным сотрудником. Год обещал быть напряженным - почтовый ящик, осуществлявший добычу и переработку урановой руды на территории Киргизии и Казахстана, предложил мне хоздоговор на совершенствование параметров буровзрывных работ на новом карьере у Западного побережья озера Балхаш и я вылетел в поселок Мирный на рекогносцировку и согласование плана работ.

Ознакомившись с состоянием горных работ в карьере Западного рудоуправления, я понял, что задача будет далеко не простой. Породы на месторождении были очень крепкими и крупноблочными и по существующей классификации относились к категории весьма трудно взрываемых. Карьер был основательно завален “негабаритами”, подошва горизонтов неровная, откосы уступов сильно разбиты взрывами. Кроме необходимости радикального улучшения качества дробления пород напрашивалась и проблема повышения устойчивости бортов карьера. С этой целью я предложил руководству рудника одновременно начать работы по внедрению технологии “Presplitting” для их отстройки. Предложение было одобрено, и я сразу же составил проект на первый экспериментальный взрыв с учетом обоих факторов.

Не буду вдаваться в технические детали работы. Скажу лишь, что в течение года я выезжал на это предприятие семь раз и провел четыре опытных взрыва. Пожалуй никогда прежде я не испытывал такого удовлетворения от результатов нашей работы, как на этом карьере. С полным основанием можно сказать, что все взрывы были “образцово-показательными”. Самые заядлые скептики, вначале ревниво отнесшиеся к тому, что их приехали учить представители академической науки, вынуждены были признать, что мы с честью справились с поставленными задачами.

Справедливости ради, следует признать и то, что в наших рекомендациях не было ничего необычного. Просто мне удалось убедить тамошних горняков, что и при бурении, и при взрывании блоков необходимо неукоснительно соблюдать расчетные параметры и жестко требовать того же от рабочих. Кроме того, мы внесли  ряд существенных корректив по сетке скважин, выбору взрывчатых веществ и их удельному расходу.

После окончания работ руководство предприятия через управление комбината выразило нам благодарность, но не сочло нужным поделиться премией за полученный экономический эффект. Я же со своей стороны раз и навсегда зарекся иметь дело с подобными организациями из-за удушающей атмосферы нелепой секретности, которой мы были окружены в течение этого года.
               
1967 год оказался урожайным на защиты диссертаций представителями нашей старой гвардии. В марте В.Н.Мосинец стал первым доктором технических наук, выросшем на ниве нашего института. Летом, с небольшим разрывом, защитили кандидатские диссертации Женя Подойницын и Володя Клаповский. Осенью, по прошествии полутора лет после первой защиты на Совете, ВАК вызвал Леню Шабанова на повторную защиту. “Черный оппонент” дал отрицательный отзыв на его диссертацию и вот теперь наш многострадальный “старик”, наконец-то, стал кандидатом.

В установившейся процедуре защит самым впечатляющим моментом был, конечно же, банкет. Банкеты были многолюдными и чаще всего проводились в одном из ресторанов города. Члены Совета и приезжие оппоненты отнюдь не считали зазорным принять в них участие и “обмыть” новоиспеченного ученого. Пышное застолье с обильной выпивкой сопровождалось бесчисленными тостами, слово для которых предоставлялось, по очереди, каждому из присутствующих. Естественно, что компания основательно разогревалась и завершала торжество исполнением наших популярных песен. Хорошая и добрая это была традиция, в которой наряду с приятным времяпрепровождением была и полезная сторона - заводились деловые и научные связи, молодые люди знакомились с маститыми учеными, договаривались с ними о защитах и оппонировании своих работ.

Торжественное и приятное событие, венчающее несколько лет напряженного труда, лишений и неизбежных семейных неурядиц, в жизни каждого оставляло глубокий и незабываемый след. Сколько бы не иронизировали над учеными обыватели и партийные функционеры, но работа над диссертацией возвышает человека над средним инженерным уровнем. В этом мне неоднократно приходилось убеждаться в разговорах с производственниками вообще и со своими бывшими однокурсниками, в частности. Недаром многие из них ощутили консерватизм своего опыта и знаний и потянулись в науку.

За годы активной работы Объединенного ученого совета Академии наук Киргизской ССР через него прошли многие инженеры горных предприятий Киргизии, Казахстана, Узбекистана, Сибири и Урала. В этом регионе он заслужил славу доброжелательного, но, вместе с тем, требовательного совета, чего нельзя было сказать о наших соседях из Алма-Аты, раздираемых старыми противоречиями между враждующими научными школами профессоров Бричкина и Попова.
               
Осенью вся страна и каждая советская семья жили в предощущении больших событий. В связи с приближением 50-летнего юбилея советской власти и резко ухудшившихся отношений с Китаем ползли тревожные слухи о том, что именно к этой дате “братья навек” схватятся в войне не на жизнь, а на смерть. Китай открыто заявлял претензии на восточные и южные районы территории СССР, в которые входили практически вся Киргизия и часть Казахстана до озера Балхаш. В связи с этим местные власти сделали неуклюжую попытку избавиться от звучащих по-китайски названий. Гостиницу “Тянь-Шань” (“Небесные горы”) срочно переименовали в “Ала-Тоо” (“Серые горы”), лишив бывших друзей оснований для спора.

Вокруг города и на границах началась концентрация вооруженных сил, косвенно подтверждавшая обоснованность тревожных предчувствий. Одновременно с этим, чтобы поднять предпраздничное настроение трудящихся, пустовавшие полки продовольственных магазинов заполнились дефицитными продуктами. Население, как всегда, отреагировало однозначно - повсюду выстроились громадные очереди.

По радио, телевидению и в печати развернулась шумная пропагандистская кампания по возвеличиванию достижений социалистического строительства за истекшие полвека. Наблюдая за всей этой шумихой, я, со свойственным мне скептицизмом, невольно сравнивал действительное положение дел с пышными славословиями и приходил к очень неутешительным выводам.

Сейчас, когда легенды о мнимых успехах страны в социалистическую эпоху окончательно развеяны, мне часто приходится доказывать, что я и прежде предвидел неизбежный крах этой во всех отношениях неэффективной системы. Такие заявления всегда воспринимаются с недоверием и насмешкой. Чтобы подтвердить свои прогностические способности, приведу с некоторыми сокращениями свой анализ ситуации в стране таким, каким я его сделал в дневниковой записи 4 ноября 1967 года в преддверии юбилейных торжеств.

“В повседневной жизни привыкаешь не расстраиваться из-за мелочей, но когда оглядываешься в прошлое, наблюдаешь настоящее, и на основе общих тенденций развития предугадываешь ближайшее будущее - становится неуютно.
Удивительная нехватка всего, отвратительное качество того, что есть, отсутствие целого ряда товаров первой необходимости стали обыденным явлением.

Общественная мораль - на самом низком уровне. Люди устали от пустых обещаний и не верят в избитые лозунги и бесконечные сравнения вроде “прежде” и “теперь”, “у нас” и “у них”. Отчаявшись дождаться лучшей жизни, разуверившись в будущем, убедившись в том, что жизнь проходит и прожита она в нужде и в борьбе за хлеб насущный, люди озлобились и свое раздражение выплескивают на тех, кто рядом - на домашних, на детей, на соседей по дому и очереди. Отсюда истоки грубости и хамства.

Все это усугубляется низким общим культурным уровнем, отсутствием человеческого достоинства и гордости. Наши люди, особенно русские, в обращении с иностранцами никогда не чувствуют себя равными. Они либо дурацки снисходительны к ним, либо рабски угодливы.
Можно бесконечно спорить о нашей вере в светлое будущее и доказывать, что в этом наша сила. Но сила может быть только в том человеке, который создает больше материальных благ для всех и, следовательно, больше их получает для себя.

Я никогда не могу чувствовать себя столь же уверенным и авторитетным, как американец, француз или немец и даже чех или венгр. Я жалок хотя бы потому, что живу во много крат хуже, чем они. “Американцы работают, чтобы жить, русские живу, чтобы работать” - так говорят сейчас. К этому можно добавить, что мы много работаем, чтобы хорошо жили другие. Они действительно живут лучше нас и презирают нас за то, что мы живем плохо.

Где же выход? Ведь в Центре не могут не понимать и не видеть этого. Видят, понимают и даже пытаются что-то сделать, но - бесполезно. В то время как другие страны развиваются по законам геометрической прогрессии, мы движемся вперед по арифметической. Главным сдерживающим фактором является всеобщая уравниловка, нивелирующая производительные силы. Зачем я буду активно “вкалывать”, если все равно получу одинаково с бездельником? Зачем я буду тратить силы на внедрение новых предложений, если кроме беспокойства они никому ничего не принесут?

Выход я вижу только в развитии инициативы, ее поощрении и выделении ярких личностей из серой толпы. Кто больше дает, то должен и больше получать. Люди не должны быть равными в обществе, потому что они не бывают равными по уму, а значит и по своей полезности для общества. Принцип “от каждого по способностям, каждому - по его труду” хорош, но его воплощение требует остановки существующей общественной системы, перевода ее на другие рельсы и подцепления к новому мощному локомотиву».

Вот так я рассуждал сам с собой еще за двадцать лет до перестройки, иногда делясь подобными мыслями со своими сослуживцами. Мосинец и Юра Савельев, вернувшиеся накануне юбилея из трехмесячной командировки в ГДР, где они с большим успехом внедряли в производство на урановых предприятиях Акционерного общества “Висмут” научные достижения нашей лаборатории, рассказывали об уровне жизни восточных немцев. Он не шел ни в какое сравнение с теми условиями, в которых в то же время жили наши соотечественники. Самым поразительным было то, что, по их мнению, высокий уровень благосостояния в этой искусственной республике поддерживался за счет экономических вливаний из нашей полуголодной страны. Их откровения лишь подтверждали то, что я видел некогда в Монголии и служили дополнительным доказательством правильности моих выводов - наше правительство поддерживало марионеточные режимы в странах “народной демократии” ценой лишений своего многострадального народа.

               
Полтора года пребывания Алимова на посту директора привели коллектив в состояние, близкое к взрыву. Его многочисленные сподвижники, приехавшие из Сибири, основательно потеснили старожилов в очереди на квартиры. Было открыто несколько лабораторий, куда ушли не только дополнительно выделенные штатные единицы, но почти все финансовые и материальные средства, предназначавшиеся институту. После сдачи нового корпуса, в строительство которого Баранов вложил всю свою недюжинную энергию и организаторские способности, для нашего Отдела в нем не нашлось ни одного помещения. Наши лаборатории отправили на “нижнюю базу”, которая находилась в 10 километрах от института на окраине города. Только Баранову в порядке поощрения за инициативу выделили небольшой кабинет, лишив его возможности общения с сотрудниками.

Чаша терпения переполнилась, и после ноябрьских праздников на Ученом совете института произошло публичное “избиение” зарвавшегося самодержца. Основанием для судилища послужили два письма: одно за подписью Мосинца в комитет народного контроля республики и второе, анонимное, на имя секретаря ЦК Мураталиева. Оба письма были зачитаны на Совете в присутствии Алимова и содержали примерно одинаковый перечень фактов общего порядка, однако в анонимке прозвучали и такие выражения как: “Приехал в Киргизию с целью обогащения (?)”; “Развел в институте семейственность, окружив себя родственниками” (зав.лаб. Н.С.Колодяжный) и т.д.

После оглашения обвинения слово дали Алимову. Надо отдать ему должное - он сумел так повернуть дело, что все негативные проступки превратил в позитивные поступки. Даже некрасивый факт организации тайной комиссии по проверке качества исполнения работ по нашей теме N 411 он преподнес таким образом, что ее положительное заключение “помогло Владимиру Николаевичу Мосинцу защитить докторскую диссертацию”. Николаич даже подпрыгнул от возмущения.

После предложения председательствующего на Совете академика Ф.Т.Каширина перейти к прениям выступило 14 человек. Вот краткий перечень только самых основных обвинений и претензий в адрес директора:
        недоверие к старому коллективу, к его прошлой работе и постоянные попытки опорочить все, что было сделано до него;
       порожденная недоверием подозрительность, мелочная опека в вопросах управления лабораториями или отказ от принятия конкретных решений;
       абсолютное безразличие к текущей работе коллективов и исполнителей, отсутствие интереса к тематике и нуждам лабораторий;
       бестактность в осуществлении политики “разделяй и властвуй”, заключающаяся в настраивании рядовых сотрудников против заведующих лабораториями и наоборот;
       откровенное пренебрежение нуждами и интересами старых лабораторий в пользу своего отдела;
      голое администрирование и управление без совета с руководителями отделов и лабораторий, нетерпимость к критическим замечаниям, переходящая в грубость.

Схватка происходила на уровне не ниже заведующих отделами и лабораториями с соблюдением норм партийной критики. Мы, рядовые и беспартийные, участвовали в качестве наблюдателей и посему помалкивали. Всегда розовое лицо Алимова приобрело на этот раз свекольный оттенок, и я боялся, что его хватит кондрашка.

После многочисленных нападающих стали выступать защитники. Первым взял слово Ильгиз Айтматов - младший брат знаменитого писателя Чингиза Айтматова. Он обучался в целевой аспирантуре при Институте горного дела им. А.А.Скочинского, защитил диссертацию, возглавлял лабораторию “Геомеханики” и имел шанс в ближайшее время стать заместителем директора Института по научной работе вместо уехавшего Мухина. Его защитительная речь оказалась довольно неуклюжей - он в тех же тезисах повторил выступление Алимова и вызвал возмущение присутствующих резким изменением своей недавно противоположной позиции.

Столь же двурушническим оказалось и выступление Геннадия Сектова. Пылая благородным гневом, он пытался свалить вину за события на коллектив, произнеся буквально следующее:
 - А где были мы, коммунисты института? Куда мы смотрели, почему допустили такое противостояние и вовремя не помогли новому директору?
 Сваливая вину с больной головы на здоровую, он открыто набирал очки у нового руководства.

Заседание Совета продолжалось с двух часов пополудни до девяти часов вечера. Все ожидали, что в результате коллективной оппозиции Президиум сделает решительные организационные выводы и, возможно, снимет Алимова с должности, но “гора родила мышь”. В своей записке по итогам Совета Каширин сумел сгладить острые углы, и дело ограничилось тем, что Алимова лишь слегка пожурили и порекомендовали впредь прислушиваться к критике трудящихся.

               
Однако коллектив не намерен был отступать и вскоре нанес ему еще один удар. Почувствовав в выступлениях Айтматова и Сектова признаки наметившегося раскола в рядах старых сотрудников, он вознамерился протащить последнего в партбюро с тем, чтобы, сделав его секретарем парторганизации, подчинить ее своему влиянию. Интрига не удалась - на выборах Сектова прокатили и в состав партбюро он не вошел. Геннадий Валерьевич воспринял свой провал очень болезненно и обвинил коммунистов в организации целенаправленной кампании по его дискредитации как ученого и человека.

Когда коллектив раздирают подобные страсти, тут уже становится не до науки. Вместо того, чтобы работать над отчетами, рядовые сотрудники активно обсуждали события и даже заключали пари - чья возьмет. Все склонялись к тому, что Алимов, если в нем еще сохранилась хоть капля мужского достоинства, должен оставить свой пост.

Испытывая органическое отвращение к подобным сварам, я старался сохранять позицию стороннего наблюдателя. К тому же у меня было много собственных проблем. Если прежде отчеты лаборатории были плодом коллективного труда, и каждый исполнитель писал собственный раздел, то теперь я работал практически один. При обсуждении работ по итогам года на Совете Института с критическими замечаниями в мой адрес выступил заведующий лабораторией “Технологии разработки угольных месторождений” Геннадий Калинин.

Поводом для выступления было то, что я не счел возможным, ввиду ограниченности наших сил, принять участие в комплексной теме по оказанию помощи угледобывающим предприятиям республики. На это Гена заметил;
 - Если вы не считаете возможным работать для предприятий республики, то зачем тогда ей тратить средства на содержание такой лаборатории?

 Мне пришлось отвечать вопросом на вопрос:
 - А сможет ли комбинат Киргизуголь обеспечить нам необходимое дополнительное финансирование по хоздоговору? Я знаю, что средств на это у него нет и поэтому вынужден заключать договора с предприятиями из других республик. В частности, на 1968 год нам предлагает договор Балахашский горно-металлургический комбинат в Казахстане и мы вынуждены будем подписать его. Не думаю, что вы сами отказались бы от дополнительного финансирования, если бы оно было вам предложено.

Последним замечанием я крепко подкусил Гену, лаборатория которого держалась исключительно за счет бюджета республики.
К сожалению, этот упрек будет постоянно преследовать меня в течение всех лет существования лаборатории в стенах института и, в конце концов, станет главной причиной, вынудившей покинуть его.

Предложение Балхашского медного комбината провести на Коунрадском карьере исследования с целью широкого внедрения технологии многорядного взрывания сложных блоков оказалось весьма кстати. Во-первых, он входил в первую тройку гигантов отечественной медной промышленности наряду с Алмалыкским и Джезказганским комбинатами и поэтому обращение к нам с такой просьбой свидетельствовало о достаточной известности наших разработок и признании их промышленностью. Во-вторых, оно подтверждало правильность принятого решения о возобновлении работ по теме, которую начали растаскивать все кому не лень.

Для ознакомления с объектом я вылетел в город Балхаш в сопровождении Баранова. Его неожиданное решение лететь вместе со мной навело меня на невеселые мысли - я понял, что он тоже не прочь вернуться к этой теме, но уже на более высоком качественном уровне. Неудачи, которые он потерпел в разных конъюнктурных темах с участием ненадежных партнеров, и то обстоятельство, что наше начинание буквально растащили по разным лабораториям, заставили его принять это единственно правильное решение. Одновременно это означало, что отныне я буду работать на его докторскую диссертацию. Такой поворот событий меня не очень обескураживал. Я все еще хранил верность обету - не браться за докторскую, а если иногда и фантазировал, то совсем в ином направлении.

В Балхашском аэропорту наш ИЛ-14 приземлился морозным декабрьским вечером. На следующее утро мы отправились в комбинат, где нас встретили весьма приветливо и после краткой беседы предложили осмотреть Коунрадский карьер - объект наших предстоящих работ. Коунрадское медно-порфировое месторождение расположено в 12 км. от города и по основным горно-геологическим характеристикам во многом схоже с Кальмакырским. Огромный кратер карьера произвел на меня столь же внушительное впечатление. Капитальная траншея с четырех путным движением электровозов переходила в спиральный съезд, опоясывавший борта карьера. На белесом фоне вмещающих пород,  на дне карьера ярко синим пятном выделялось большое озеро подпочвенных вод, насыщенных медным купоросом. Наметанным взглядом я определил, что породы на карьере легко взрываемы и серьезных проблем с проведением опытных работ и внедрением нашей технологии не будет.

В конторе карьера оперативным порядком был организовано небольшое техническое совещание, на котором наши предложения были выслушаны с большим вниманием и получили полную поддержку. Главный инженер рудника А.С.Карпенко, пожилой мужчина сурового вида, задал мне множество дотошных вопросов относительно программы исследований и, судя по всему, остался доволен ответами. Договорившись о том, что весной мы вернемся с детально обоснованным планом работ и немедленно приступим к его реализации, мы уехали. Я и представить не мог, что вместо предполагаемого вначале одногодичного договора нам предстоит отработать на этом предприятии целую пятилетку.

               
Новый 1968 год начался со знаменательного для меня события. 4 января на Ученом совете института девятнадцатью голосами “за” при одном “против” я был утвержден в должности заведующего лабораторией. По всем признакам этим единственным противником моего избрания был свежеиспеченный парторг института Геннадий Калинин с его республиканским патриотизмом. Коварству этого рослого толстяка с вечно прищуренными улыбчивыми глазками я не придал тогда особого значения. В этой процедуре меня радовали два момента - я снова обретал, пусть относительную, но независимость в делах и замыслах и, что особенно важно, отныне моя зарплата составляла 310 рублей. Это уже считалось вполне приличным заработком.

Больше года, озабоченный проблемами организации и становления лаборатории, я не бывал дальше Балхаша. И вот теперь, когда до начала летних командировок в лабораториях воцаряется “мертвый сезон”, Баранов предложил нам с Женей Подойницыным выехать вместе с ним в Москву, чтобы поработать в фондах Министерства геологии СССР и помочь собрать материалы для обзорной главы его докторской диссертации. Каким-то образом ему удалось получить разрешение на ознакомление с сверхсекретными отчетами по состоянию и перспективам запасов по важнейшим отраслям цветной металлургии страны.

 Мы познакомились с интереснейшими материалами, узнали массу дотоле неизвестных сведений, сделали множество выписок, но когда эти конспекты перед отправкой через I Отдел попали на подпись министру, разразился скандал. На “ковер” вызвали Баранова и высокого чиновника, который дал разрешение на наш допуск в Фонды. Обоим устроили разнос, а все наши выписки приказано было немедленно уничтожить. Две недели напряженной работы пропали втуне.

Все это время мы жили в “Якоре”, где постепенно собралась довольно представительная компания сотрудников ИФиМГП, приехавших в Москву по делам или без оных - чтобы поразвлечься. Кроме нас здесь жили заведующий лабораторией “Аэрологии и вентиляции” Ким Божко, Марат Терметчиков, Нариман Ялымов и Володя Мосинец. К визиту последнего Баранов отнесся весьма подозрительно, не без оснований полагая, что он приехал в Москву договариваться о переезде. Так оно и было.

В доверительном разговоре Николаич сказал мне, что имеет предложение перейти на работу в организацию п/я N 11/19, являющейся основным координирующим, проектным и исследовательским центром урановой промышленности СССР. Обещают для начала должность старшего научного сотрудника, трехкомнатную квартиру и прописку в Москве. Его задача заключается в создании головной лаборатории с целью координации научно-исследовательских работ на объектах, расположенных на территории СССР, а также в Венгрии, Чехословакии и ГДР.

В связи с тем, что выполнение такой сложной программы немыслимо без привлечения квалифицированных специалистов, он предложил мне подумать над перспективой работы в филиале лаборатории в ГДР. Наш разговор он попросил держать в секрете, особенно от Баранова. Я сказал, что предложение очень серьезное, и я не могу на него ответить, не взвесив все за и против и не посоветовавшись с женой. Впрочем, немедленного ответа и не требовалось - он сам еще не был твердо уверен в своем переезде.

Сложно судить о событии, которое предполагалось, но не состоялось. Не исключено, что если бы я принял этот вариант, вся моя жизнь потекла по иному руслу, но вернее всего через несколько лет работы за границей я снова вынужден был бы вернуться в Киргизию, как это случилось после Монголии. Подтверждением этому может служить тот факт, что Юра Смирнов и Юра Савельев, принявшие позднее подобное предложение Мосинца и отработавшие в ГДР по несколько лет, после возвращение на родину осели не в столице, а на предприятиях этой системы - первый в Степногорске, второй в Желтых Водах. Видимо и меня ждала такая же судьба.

Поразмыслив, мы решили, что минусов от поездки в ГДР будет больше чем плюсов. Наде в этом случае придется на неопределенный срок перенести защиту диссертации, которая была близка к завершению и уже успела привлечь внимание научной общественности. Нам предстоит работать и жить в обстановке жесткого режима секретности, соглядатайства и доносительства. О том, какие отвратительные формы это приобретает в “почтовых ящиках”, мы уже знали по опыту общения с Борисом Лопаткиным и по рассказам самого Николаича о его трехмесячном опыте работы в “Висмуте”.

 Наконец, даже если я вчистую уволюсь из этой системы, то в течение следующих пяти лет я не смогу выехать ни в одну зарубежную туристическую поездку. Таков порядок, сложившийся в министерстве “среднего машиностроения”, благодаря которому нормальные люди постепенно превращаются в зайцев, вздрагивающих от каждого шороха. Таких посягательств на мою личную жизнь и свободу я допустить не мог и поэтому деликатно отказался от предложения.

Впрочем, и Мосинец не исключал возможности иного развития событий. По возвращению во Фрунзе его пригласил Алимов и после нескольких не очень уместных комплиментов предложил стать своим заместителем по научной работе. Чтобы усилить привлекательность предложения, он забросил традиционную наживку, пообещав Николаичу, что к ближайшим выборам поддержит его выдвижение в члены-корреспонденты. Слушая воодушевленный рассказ Мосинца, я не понимал, как этот трезвомыслящий человек и эрудированный ученый мог клюнуть на подобную приманку. Видимо человеческое честолюбие действительно не имеет пределов.

Мы не узнавали нашего Николаича. Из усталого доктора, обремененного тяжкими мыслями и заботами, он снова превратился в молодого кандидата, полного творческих замыслов и желания работать. Однако состояние эйфории было недолгим. Однажды он, прихрамывая больше чем обычно, ворвался в лабораторию красный от злости. На мой недоуменный вопрос - Что случилось? - Он рявкнул - Ненавижу эту ржавую морду! Ведь знал же, что он негодяй и подлец и все-таки поверил ему! Теперь, оказывается, на должность замдиректора выдвигают Айтматова. Но я ему этого никогда не прощу!

Трудно не посочувствовать человеку, которого внезапно окатили ледяной водой, но я попытался смягчить гнев Мосинца, высказав мнение, что в данном случае Алимов не очень-то и виноват. Скорее всего, в президиуме Академии его слегка подкорректировали и посоветовали энергичнее выдвигать лояльные национальные кадры, а не возмутителей спокойствия да еще с украинскими фамилиями.

               
В народе говорят - кто везет, на того больше накладывают. Бюджет Академии складывался из двух частей - за счет государственного финансирования и за счет средств предприятий на основе хозяйственных договоров. При этом некоторые из институтов, занимающихся “фундаментальными” проблемами, освобождались от хоздоговоров, а на другие перекладывалась их доля. Аналогичное явление происходило и в нашем институте, только в данном случае дележка бюджета происходила гораздо проще - по принципу благорасположения администрации. В итоге нашему отделу выделили только 60% бюджетных средств, а остальные мы должны были обеспечивать договорами.

Изыскивая дополнительное финансирование, мы, сверх предусмотренной программы работ, вынуждены были заключить договор с “Союзвзрывпромом” на проведение исследований по строительству Байпазинского гидроузла в Таджикистане. Это была одна из широко разрекламированных строек, на которой с помощью направленного взрыва предусматривалось перекрытие реки Вахш с целью орошения засушливых земель Яванской долины.

Наше участие должно было заключаться в проведении скоростной киносъемки взрыва на сброс, на основании которой можно было бы впоследствии корректировать расчетные параметры других аналогичных взрывов. Я полагал, что эта задача не входит в круг моей специализации и интересов, но у Баранова было иное мнение. Решив, что по своему прошлому опыту никто лучше меня не владеет опытом скоростной киносъемки, он включил меня в группу в качестве ответственного исполнителя. Пришлось подчиниться.

В средине марта Баранов, Лейцин, Подойницын и я вылетели в Душанбе, а оттуда на УАЗике через жуткий Гиссарский перевал добрались до гигантской стройплощадки вблизи кишлака Байпазы. Панорама строительства была грандиозной - в крутом склоне известнякового массива было пройдено семь штолен с камерами, в которых предполагалось разместить 2000 т. взрывчатки. Всего в 200 метрах от эпицентра будущего взрыва был пройден тоннель длиной 7,5 км для сброса воды в соседнюю долину. На противоположном берегу Вахша, также всего в 200 метрах от главного заряда, размещалось сложное гидротехническое сооружение для перепуска вод Вахша в обход будущей каменнонабросной плотины. Согласно расчетам Института физики земли оба эти сооружения находились в зоне 8-балльного сейсмического толчка, который возникнет в момент взрыва.

В составлении этого уникального проекта, аналогов которому еще не было в мировой практике, принимали участие крупнейшие специалисты и ученые страны, в том числе академик М.А.Садовский, профессор Г.И.Покровский и др. Работами на стройплощадке, проводившимися в условиях жесткой дисциплины и “сухого закона”, руководил управляющий трестом “Союзвзрывпром” С.А.Попов.

Взрыв был назначен на 22 марта и в связи с ограниченностью времени нам пришлось приложить немало усилий для того, чтобы в условиях непрекращающихся дождей, сырости и грязи установить наши камеры СКС-3, протянуть сотни метров кабелей питания и управления и думать о том, как все это хозяйство уберечь от повреждений и злоумышленников. Со своими задачами мы все же справились, а вот строители гидроузла не успели. В результате взрыв был перенесен на 11 часов 29 марта и мы оказались перед печальной перспективой провести целую неделю в опостылевшей будке на колесах, в сырости и без возможности “согреться”. “Сухой закон” распространялся на всех и за его нарушение людей изгоняли со стройки без права обжалования.

Вместо того, чтобы зябнуть в промозглом ущелье, я предложил, пользуясь случаем, организовать экскурсию по историческим памятникам древних среднеазиатских культур. Предложение было встречено с энтузиазмом и на следующее утро, побросав спальные мешки в УАЗик, мы отправились по маршруту Душанбе-Бухара-Самарканд-Шахрисябз-Душанбе. Не стану описывать это увлекательное путешествие, длившееся пять суток. Для этого понадобилось бы слишком много места и времени. Скажу лишь, что наряду с незабываемыми впечатлениями у меня от него сохранилось множество слайдов и несколько листов фотографий в альбоме.

 После возвращения на площадку мы проверили аппаратуру, прокрутили ее вхолостую и, убедившись, что все в порядке, стали ждать заключительного момента. С утра 29 марта погода начала проясняться, но очень неуверенно. Меня ее состояние беспокоило больше всех. Дело в том, что пропуск в зону взрыва действовал только до 9 часов, а мне предстояло зарядить обе камеры пленкой и установить диафрагму с учетом освещенности объекта на момент взрыва, то есть на 11 часов. Рано утром мы втроем - Баранов, Лейцин и я - отправились по раскачивающемуся подвесному мосту через Вахш к будочке, в которой размещались наши камеры. Пройдя по узкой тропинке мимо штолен, в которые уходили связки детонирующих шнуров к зарядам, мы добрались до будки; последний раз проверили проводимость линий, я вставил бобины с пленкой, тщательно проверил ее положение в направляющих роликах, протер призмы и, установив диафрагму 5.6, закрыл камеры. Все! Теперь конечный результат нашей работы зависел только от Баранова. Он единственный из нас был допущен в центральный пост управления, где ему предстояло нажать кнопку запуска камер за 5 секунд до того, как руководитель взрыва нажмет на подрывной машинке кнопку “Взрыв”.

Перед этим все люди были выведены из зоны взрыва на безопасное расстояние вверх по течению Вахша в район кишлака Пастакан и расположились по склонам окружающих гор, чтобы наблюдать за эффектным зрелищем. Милиция оцепила зону, прибыли высокопоставленные лица из правительства Таджикистана, все сейсмостанции мира, заранее оповещенные о начале операции, готовы были зафиксировать колебания земной коры, вызванные этим уникальным взрывом. В качестве “предупредительного” сигнала готовности к взрыву должна была служить начавшаяся по радио передача “Первого концерта” Чайковского, а в качестве “боевого”, по которому должна нажиматься кнопка “Взрыв” - последний сигнал точного времени. К этому моменту объективы множества кинокамер и фотоаппаратов, в том числе и моего, были нацелены на то место, откуда энергией двух тысяч тонн взрывчатки будут сброшены в воды Вахша около миллиона кубометров скальной породы.

Напряжение достигло высшего накала, все затаили дыхание. Наконец зазвучали величественные аккорды концерта, все встрепенулись, со всех сторон застрекотали ручные кинокамеры, защелкали затворы фотоаппаратов. Но вот прошли сигналы точного времени и...ничего не произошло. Над замершим ущельем сохранялась первозданная тишина. Что-то случилось. Все были в недоумении. Первое, что пришло на ум каждому, кто знаком с казусами, происходящими при взрывных работах, - повреждена линия. Неужели в последний момент опытнейшие взрывники “Союзвзрывпрома” не произвели обязательной проверки проводимости линии? Такого не может быть!

Вскоре в сторону площадки умчалось несколько машин с милицией и руководителями взрыва. Перестал звучать концерт, динамики передавали обычную программу “Маяка”. Сорвалось!
Почти два часа прошли в полном неведении о происходящем и когда все уже устали от ожидания, в 12 часов 50 минут у нас под ногами дрогнула земля. Все повскакали на ноги и торопливо нацелились на склон. Но было уже поздно. Над ущельем, стремительно разрастаясь в объеме, поднялось огромное облако раскаленных газов в обрамлении клубов черно-бурого дыма. В уши ударила мощная звуковая волна. Я успел пару раз передернуть затвор и запечатлеть на слайдах заключительную фазу взрыва.

Только после того, как прозвучала сирена “отбоя”, все кто мог и хотел устремились на объект. Там мы и узнали причину задержки взрыва, которая оказалась донельзя банальной. Оказывается в последние минуты  С.А.Попов, находившийся на минной станции и осматривавший опасную зону в бинокль, обнаружил на кромке хребта непосредственно над местом взрыва двух чудаков, решивших полюбоваться зрелищем вблизи. Немедленно был дан сигнал об отмене взрыва и приняты меры к их выдворению. Звуков мегафона они не услышали и в их сторону были произведены выстрелы из автоматов, после чего они сбежали, но были пойманы милиционерами. К всеобщему удивлению они оказались работниками местного взрывпрома, принимавшего участие в зарядных работах. Прекрасный образец дисциплинированности и профессионализма советских тружеников!

Ну а меня лично больше всего волновало то, как сработали мои камеры. Теперь добраться к ним можно было прямо по массиву набросной плотины, из глубин которой все еще струились потоки горячих газов. Достаточно было беглого взгляда на это искусственное сооружение, в считанные секунды преградившее миллионнолетнее течение Вахша, чтобы понять, что результат взрыва превзошел самые смелые ожидания. Плотина имела форму правильного полуконуса, выше которого река уже успела успокоиться и двумя потоками направиться в новые искусственные русла тоннеля и гидроузла. Ниже плотины воды Вахша покинули древнее русло, оставив на дне обкатанные валуны и лужи, из которых предприимчивые мужички руками вытаскивали ошеломленных рыбин.

Когда я добрался до узкой площадки, на которой кроме нашей стояли также будки с аппаратурой других организаций, то увидел полнейший разгром. Камнепад, возникший в результате сейсмического толчка, начисто снес или разрушил большую часть будок вместе с аппаратурой. Нам невероятно повезло - огромный валун пронесся над нашей будкой и ударил ее уже на излете. Две моих скоростных камеры остались целыми, а кинокамера “Конвас-автомат” Таджикской киностудии, стоявшая рядом, была разбита вдребезги.

               
После успешного взрыва стройплощадка была разблокирована и охрана со шлагбаума снята. Догадливые трудящиеся сообразили, что “сухой закон” отменен и пришла пора, наконец, разговеться. Мы, искренне считая себя в какой-то мере причастными к общему успеху, тоже решили отметить это событие в отведенном нам домике на колесах. Об этом рядовом ужине с горячительными напитками можно было бы и не упоминать, если бы он не знаменовал собою начало длинной череды истеричных скандалов, устраиваемых Барановым каждый раз, когда он выходил из “нормы”.

Вначале все было хорошо. Баранов, обладавший незаурядным даром лектора и рассказчика, поделился с нами впечатлениями от своей недавней командировки в ГДР, в которую он ездил вместе с Юрой Смирновым по вопросам внедрения вращательного бурения шпуров на урановых рудниках. Прихлебывая под шум дождя, стучавшего по железной крыше, доброе таджикское вино, мы с интересом слушали его откровения и только один раз, когда он стал рассказывать о Берлине и берлинской операции конца войны, я переспросил его:
   -  Вы сказали, что берлинская операция обошлась Советской армии в 300 тысяч убитых? Я не ослышался?
   - Нет, все правильно. Такую цифру назвала нам экскурсовод у памятника “Воину-освободителю”.
   -   А вам не кажется, что положить столько наших людей за неделю до окончания войны, тем более, когда Берлин уже был полностью окружен - это верх бессмыслицы и жестокости?
   -   Ну, знаешь ли, войны без жертв не бывают!
   -  Я это знаю, но знаю также, что победа тогда имеет право называться Победой, когда потери врага превышают потери победителя. Наши же армейские потери в этой войне, насколько мне известно, по крайней мере, в 5-6 раз выше потерь германской армии.
   -   Ну и что ты этим хочешь сказать?
   -  А только то, что, во-первых, наше командование так и не научилось воевать малой кровью, а, во-вторых, это лишний раз подтверждает, что человеческой жизни в нашей стране грош цена.

Потрясенный громадной ценой подарка, преподнесенного Сталину к 1 Мая его лучшими полководцами Г.К.Жуковым и И.С.Коневым, я не заметил, что наш шеф уже успел переступить черту, отделяющую трезвого от безумного. Выпучив воспаленные глаза, он, стуча кулаком по столу, вопреки элементарной логике спора, проревел:
         -  Не смей осквернять память погибших своими измышлениями! Я знаю твои настроения...
              -  Да разве ж я оскорбляю павших? Их же принесли в жертву те, кто остался в живых. Я только спрашиваю - ради чего? Вы можете мне ответить? - Ответа на этот вопрос я не получил, но принял на себя такой шквал злобных инсинуаций и бессмысленных нападок, что, не выдержав, выскочил из домика охладиться.

Когда, немного поостыв, я вернулся назад, то стал свидетелем зарождавшейся кулачной схватки. Женя Подойницын, до тех пор молча наблюдавший за нашим спором, после моего ухода стал следующей жертвой разгневанного повелителя. Однако он не дал шефу спуска и высказал ему все, что думает о нем как ученом, научном руководителе и бывшем директоре. Заключительным аккордом скандала стала его   фраза:
 – Если бы я был директором института, я бы не принял Вас на работу даже старшим лаборантом!

 После этого шеф окончательно озверел и кинулся на него со сжатыми кулаками.  Когда я вернулся, они уже стояли друг против друга как бойцовские петухи. Мы с Лейциным, промолчавшим весь вечер, с трудом растащили их. Угомонились мы далеко за полночь, а окончательно пришли в себя только усевшись в самолет Душанбе-Фрунзе. Так некрасиво завершилось наше участие в этой прославленной стройке.
               
Позже на совещании в Москве главный инженер “Союзвзрывпрома” Авдеев сказал, что строительство плотины с помощью энергии взрыва позволило стране сэкономить 27 млн. рублей по сравнению с традиционными способами сооружения.

Байпазинский взрыв широко освещался в средствах массовой информации и в научной литературе, но обычно эти источники показывают парадную сторону события или факта. Я же по мере сил постарался высветить ту его часть, которая сохранилась только в воспоминаниях очевидцев и участников вроде меня.

После возвращения во Фрунзе я передал пленки в лабораторию для проявления и обработки. Времени для их анализа у меня не было - нас ждал Коунрад. Баранов поручил эту работу своему новому аспиранту Яше Додису - тому самому студентику-аккордеонисту, которого я “на заре туманной юности”, приезжая с рудника в город, видел в составе ресторанного оркестрика станции Фрунзе на фоне яркой блондинки, виртуозно работавшей на ударнике. После окончания горно-геологического факультета Фрунзенского политехнического института он проходил производственную выучку на Буурдинском карьере вплоть до его закрытия в 1965 году. С уверенностью могу сказать, что среди всех аспирантов, прошедших нашу школу взрывников, он обладал наибольшей производственной и научной хваткой. Тема его диссертации была посвящена дальнейшему развитию моих исследований по взрыванию с сохранением структуры массивов и поэтому он принял самое активное участие в наших работах по Коунраду.

На Коунрадском карьере мы задумали провести сложный эксперимент по изучению характера деформаций, происходящих в массиве под действием массового взрыва. Этот вопрос оставался совершенно неизученным и спорным еще со времен работ Боголюбова и Грачева и я считал необходимым раз и навсегда покончить с ним. Подготовка блока, взрыв и наблюдения за положением 220 глубинных реперов в развале после взрыва отняли у нас половину лета, но позволили получить уникальные результаты, окончательно подтвердившие мою уверенность в том, что деформации массива носят не случайный характер, а подчиняются достаточно строгим математическим зависимостям. С тех пор эти наблюдения стали классическими и легли в основу многих последующих исследований, о чем я уже упоминал.
Исследования на горных предприятиях, которые мы по-прежнему старались держать в русле самых новых идей, приносили глубокое удовлетворение, чего нельзя сказать о событиях, продолжавших сотрясать институт. Каждый раз по возвращении из командировок я становился свидетелем, а подчас и участником продолжавшихся распрей.

               
Мосинец прошел по конкурсу в Москву и готовился к отъезду, в связи с чем Алимов через партбюро собирался объявить ему выговор с занесением в учетную карточку за то, что его увольнение грозит срывом двух тем - хоздоговорной по Токтогульской ГЭС и союзной по проблеме изучения сейсмики промышленных взрывов.

Баранов подал прошение о предоставлении ему творческого отпуска для завершения диссертации в связи с чем, помимо нерешенного вопроса о судьбе лаборатории Мосинца, возник вопрос и о руководстве отделом “Разрушения горных пород”. Временно эти обязанности возложили на меня и тут же настоятельно рекомендовали поручить руководство лабораторией “Сейсмики” бог весть откуда-то взявшемуся кандидату физ.-мат. наук, потомственному алкоголику Дамиру Муратову. Я должен был срочно выехать на стройку Токтогульской ГЭС, чтобы ввести его в курс дел.

Ко всем заботам основной деятельности и внутри институтским дрязгам добавилась серьезная проблема семейного плана - с отъездом Мосинца освобождалась его двухкомнатная квартира, претендовать на которую больше всех оснований было у меня. К этому времени все старейшие сотрудники успели получить “благоустроенное” жилье и только моя семья продолжала жить в доме без удобств.

Так получилось, что в момент отъезда Николаича я находился в Коунраде и все хлопоты по оформлению легли на плечи Нади. Как говорил М.А.Булгаков - “Москвичи - хорошие люди, но их испортил квартирный вопрос”. Тоже самое, с полным основанием, можно было сказать и в адрес фрунзенской публики. Возникли другие претенденты и если бы не решительная поддержка и энергичное вмешательство Баранова, неизвестно чем бы вся эта затея кончилась. В этом факте как в зеркале проявились лучшие качества его характера - незлопамятность и готовность придти на выручку в критический момент. Профком вынужден был передать ключи моей жене и мы стали готовиться к переезду.

Как неисповедимы пути господни, так же непредсказуемы и человеческие души. Мы прожили в “Вороньей слободке” почти семь лет и по бытовым условиям считали этот период нашей жизни одним из самых мрачных. Но после получения ордера на другую квартиру и накануне предстоящего переселения нам стало грустно от перспективы расставания с привычным образом жизни.

Без преувеличений скажу, что в этом невзрачном двухэтажном деревянном доме сожительствовала такая разношерстная и оригинальная публика, какой нам с женой не приходилось встречать ни прежде, ни после. Она стоит того, чтобы рассказать о ней хотя бы вкратце.

На первом этаже подъезда кроме нас и семьи Бугровых, с детьми которых дружила наша дочь, жила супружеская чета Дитериксов. Володя Дитерикс - высокий, породистый и красивый мужчина – работал тренером республиканской волейбольной команды и среди жильцов слободки прослыл, почему-то, “шизиком”, хотя мне он казался вполне здравомыслящим и порядочным человеком. Его жена Анна, тоже крупная особа с рябоватым и вульгарным лицом, была женщиной ленивой и не очень опрятной. В нашей семье она проходила под прозвищем “Шаболда”. Однажды, когда Шаболда была в отъезде, я заглянул к Володе, наводившему порядок в своей небольшой библиотеке, и стал просматривать какую-то книгу. Мы тихо беседовали на разные темы, и вдруг он мне задал вопрос:
               -А вы слыхали о том, что я прихожусь внуком Льву Николаевичу Толстому и племянником Сергею Есенину? - Я вытаращил на него глаза и невольно вспомнил о том, что за ним тянется слава слегка чокнутого. - Да, да! Это именно так. - Продолжал он.

               Сказав, что мне приятно это слышать от своего ближайшего соседа, я не стал его расспрашивать и ушел с сознанием того, что наши соседи не слишком ошибались на его счет. Однако позже, когда я прочел книгу воспоминаний о Сергее Есенине, мне пришлось пожалеть о прерванном разговоре. Оказалось, что Сергей Есенин в последние годы жизни был женат на Софье Андреевне Толстой - дочери Ольги Константиновны Толстой, урожденной Дитерихс. Так что мой сосед если и не состоял в прямой родственной связи, то имел непосредственное отношение к обеим знаменитым фамилиям.

Когда сносили “Воронью слободку”, в квартире Дитериксов под слоем штукатурки нашли тщательно замурованные полотна нескольких картин, в том числе (по рассказам), - Верещагина и Айвазовского. Володя к тому времени уже умер, Шаболда спилась, и поэтому некому было объяснить причину забвения этого тайника.
В соседнем подъезде проживали менее яркие, но тоже своеобразные личности. По утрам из него выползали две колоритные фигуры, отправлявшиеся в общественный туалет, находившийся метрах в 50 от дома. Первой, с ночным горшком в руках, торжественно выплывала бывшая “сексотка” Настя Донская. Следом за ней, в черных “семейных” трусах и голубой майке, плелась тщедушная, на тонких кривых ножках, фигурка ее соседа, старого киргиза Совитахунова. От постоянного пьянства кожа на его одутловатой физиономии походила на кору карагача; он натужно кашлял и харкался зеленой насвайной жижей. За его “божественную” комплекцию мы прозвали его “Аполлоном” и когда наша Валеня вредничала, грозили ей, что выдадим за него замуж и получим большой “калым”.

Еще в этом подъезде жил благородного вида пожилой человек по фамилии Беренс. Он периодически публиковал в республиканских газетах заметки о птицах Киргизии и поэтому среди жильцов дома слыл ученым-натуралистом, а кое-кто, спотыкаясь на трудном слове, называл его “орнитологом”. Полагая, что по своей принадлежности к научному миру он вправе рассчитывать на взаимопонимание с нашей стороны, он частенько заходил ко мне и просил одолжить “рубликом” до следующего гонорара. Я знал, куда уходили мои рублики - на дворе, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, его уже ждал Чуклин, безрукий топограф и страшный любитель выпить. Однажды, уже будучи в подпитии, он открытым текстом попросил у меня “на читок” и объяснил причину своего пристрастия к “водочке” весьма откровенно: - Люблю я ее, проклятую! – Ну, как тут откажешь!


Однако пора вернуться к стремительно развивающимся событиям 1970 года, которые буквально сотрясали наш несчастный институт. Конфликт между заместителем директора института И.Айтматовым и доктором В. Шестаковым, случившийся после достопамятного профсоюзного собрания, набирал обороты. По инициативе Айтматова была создана специальная комиссия по проверке результатов исследований Отдела технологии подземной разработки рудных месторождений, проводимых на горных предприятиях республики. В результате работы комиссии, в состав которой вошел и наш шеф Е.Г.Баранов, выяснилась весьма неприглядная картина завышения экономической эффективности работ.

Справки об экономических эффектах в сотни тысяч и даже миллионы рублей, выданные предприятиями, оказались оформленными с нарушением установленных требований. Зачастую в них отсутствовали подписи планового отдела и главного бухгалтера, что ставило под сомнение их реальность. Надо признаться, что этим недостатком грешили и другие исполнители. Не были исключением и лаборатории нашего Отдела, но мы старались соблюдать чувство меры, и привозили такие справки, в которых реальный или ожидаемый эффект не превышал бы 1,5-2 рубля на 1 рубль затрат. Виктора Александровича не удовлетворяли такие показатели. Он вынуждал своих сотрудников привозить акты внедрения с коэффициентами 3:1 и даже 5:1 и ребята старались, как могли.

А что делать, если без такой справки деятельность научного подразделения считалась вообще неэффективной, и вставал вопрос о его ненужности и закрытии? Не только наука не могла существовать без приписок. На этом “институте” многие годы держалась вся социалистическая система и я уже не раз писал о том, что приписки и очковтирательства были теми главными подводными камнями, о которые разбилась не только сама система, но и вся экономическая и технологическая мощь великой державы.

Результаты работы комиссии было решено вынести на обсуждение общего собрания института, в котором обещал принять участие сам президент Академии Курман Каракеев. Возможные оргвыводы грозили большими неприятностями не только Шестакову, но косвенно задевали и директора института Алимова. Очевидно, именно поэтому в назначенный срок оно не состоялось - Виктор Александрович вовремя смылся в Крым для поправки расстроенного здоровья.

Между тем подспудная возня вокруг этого дела, получившего нежелательную огласку, продолжалась. В сложном положении оказался втянутый в эту интригу Баранов. Диссертация была готова, и ему предстояло в ближайшее время провести ее через Ученый совет института, с тем, чтобы получить “добро” для выхода на Специализированный совет. Этой ситуацией не преминули воспользоваться его злейшие враги - Алимов и Шестаков. Сначала его вызвал Алимов и “доверительным” тоном сообщил о грозящих неприятностях со стороны сотрудников нашего отдела, которые, якобы, недовольны тем, что он сгреб в свою диссертацию все материалы коллективных исследований. Это был тонко рассчитанный ход - бросить яблоко раздора между нами и шефом. Думаю, что в первую очередь он имел в виду меня. Шеф рассказал мне об этой беседе, а я постарался уверить его в том, что мы были и остались его верными сторонниками.

Заседание Совета института после долгих проволочек все же было назначено. По случайному совпадению или злому умыслу была определена дата 11 июня - в самый канун дня рождения, в который Герасимычу должно было исполниться 44 года. К 14 часам в актовом зале института собралось необычно много публики, большая часть которой явилась не для того, чтобы услышать новые научные откровения, а в предвкушении грядущего скандала. На сцене за столом президиума на деревянных рамках были развешаны 30 листов чертежей, схем и таблиц, мастерски выполненных моей тетушкой Ниной Николаевной. Она по праву считалась лучшей чертежницей Академии, пропустила через свои золотые руки не один десяток кандидатских и несколько докторских диссертаций и была оформителем многочисленных научных отчетов, монографий и статей.

Время шло, однако в зале все еще не было ни главного виновника события, ни двух его злейших противников - Алимова и Шестакова. Люди начали ухмыляться и шушукаться. Я, адресуясь в сторону сидящего неподалеку Сектова, довольно громко высказал предположение о причинах задержки - “Опять, наверное, наши технологи подкладывают шефу свинью”, на что Геннадий Валерьевич, покраснев и возмутившись, произнес тираду о “некоторых, которые свои поступки и привычки распространяют на других людей...” и т.д.

Когда даже у Айтматова, сидевшего за столом президиума, стало иссякать терпении, и он был готов отправиться в кабинет директора для выяснения ситуации, дверь с треском распахнулась и в зал стремительно ворвался Баранов. Лицо его было красным и возбужденным. Он схватил со стола указку и, не дожидаясь обычных формальностей и представлений, огласил название работы и перешел к докладу. Его натиск был настолько активным, что никто даже не выразил недоумения по поводу отсутствия на заседании председателя совета Алимова.

Уже в разгар доклада дверь снова раскрылась, и тихо вошли Алимов с Шестаковым. Их вид весьма характерно отражал реакцию двух разных организмов на одну и ту же стрессовую ситуацию. Всегда пунцовое полнокровное лицо первого на этот раз было угрожающе багровым, обычно пухлые губки обиженно оттопырились, редкие рыжеватые волосы были всклокочены. Шестаков был бледен как смерть. И без того тонкие губы совершенно исчезли с его лица, и на месте рта была какая-то плотно сомкнутая щель. Бледно голубые глаза остекленели и на докладчика из них струилась неприкрытая ненависть. Они молча прошли в зал и сели в первом ряду.

Поздней ночью, когда мы с Барановым будем сидеть за столом у меня на кухне и снимать напряжение за бутылкой водки, он в деталях расскажет мне о перипетиях этого трудного дня и о том, что происходило в стенах директорского кабинета.

А происходило там следующее. Алимов и Шестаков настойчиво требовали от него отказаться от доклада и перенести заседание Совета на три дня. Это время требовалось на то, чтобы смягчить формулировки протокола пресловутой комиссии и после его нового утверждения подписью Баранова, передать президенту. По-видимому, такой подлог был согласован с последним по просьбе Алимова. Взамен этой услуги Баранову обещали прекрасную научную и деловую характеристику, положительную оценку диссертации, и ее гладкое прохождение по всем инстанциям вплоть до ВАК. Когда Баранов наотрез отказался от компромисса, они стали угрожать ему прямо противоположными действиями и их последствиями. Видя, что угрозы не возымели ожидаемого результата, Алимов сказал ему - Евгений Герасимович, вы сейчас находитесь в таком состоянии, что все равно не сможете доложить работу. Откажитесь от доклада! - После этого шеф выскочил из кабинета, поспешил в зал и вопреки мрачным прогнозам сделал блестящий доклад.

Надо отдать ему должное - он был прекрасным оратором, докладчиком и лектором. Сказывалась большая школа преподавательской работы в московском вузе. Когда он говорил, заслушивались не только студенты и младшие научные сотрудники, но и маститые специалисты горных предприятий. И только мы, его давнишние коллеги по работе, подчас не знали, куда спрятать глаза от стыда, когда он входил в раж и начинал выдавать желаемое за действительное и путать очевидное с невероятным.

Доклад прошел успешно и вызвал большое оживление в зале. Когда перешли к обсуждению, то я попросил предоставить мне первое слово. В своем выступлении я, прежде всего, постарался предупредить спекуляции оппонентов по поводу использования в диссертации результатов наших и, в первую очередь, моих исследований. Я сказал, что они являются плодом коллективного труда, в котором Баранов не только был научным руководителем, но всегда принимал активное участие. Исследования по теме проводились на протяжении более чем десяти лет, многие теоретические разработки оперативно проверялись и внедрялись в производственных условиях, что подтверждено совместными отчетами и публикациями.

 В заключение я сказал, что как самостоятельное исследование работа полностью завершена, но наряду с этим она представляет задел для нового научного направления, каковым является районирование карьерных полей по технологическим свойствам горных пород с целью оперативной оценки их буримости, взрываемости и экскавируемости. Таким образом, лишая оппонентов возможности спекулировать на моем “ограблении”, я одновременно обозначил направление и тему своей будущей научной работы.

После меня с отрицательной оценкой работы выступили последовательно Шестаков и Сектов. Видимо в отместку мне они подвергли резкой критике вторую половину диссертации, указывая на наличие в ней большого количества ошибок и несуразностей. Замечания носили явно предвзятый характер и были настолько необъективными, что со всей очевидностью свидетельствовали о недопонимании специфики открытых горных работ со стороны “подземщика” Шестакова и недостаточной компетентности в технологии буровзрывных работ “открытчика” Секисова.

Задавая тон своими критическими выступлениями, оба наши главных технолога явно рассчитывали на поддержку аудитории, но просчитались. Они вынудили меня попросить слово вторично и дать резкий отпор их инсинуациям. После этого все выступающие дружно бросились на защиту Баранова. Каждый завершал свою речь предложением признать работу удовлетворяющей требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям, и рекомендовать ее к защите. Я был восхищен тем, что сторону Баранова приняли все наши киргизы - Айтматов, Мамбетов, Терметчиков, Барсанаев и даже мой Токтосунов.

Тогда мне казалось, что их реакция объясняется простым уважением и благодарностью бывшему директору института, который принимал их на работу и в аспирантуру и помогал встать на ноги. Однако такие благородные чувства руководили далеко не всеми. Была и вторая, до поры до времени скрытая, сторона их поступка. Они были больше осведомлены о подводных течениях институтских интриг, видели дальше нас, лучше предвосхищали грядущие события и последствия скандала, выплеснувшегося на уровень Президиума академии и ЦК КП Киргизии. Но об этом по порядку.

Почувствовав, что контроль над советом окончательно потерян, в разгар полемики Алимов передал бразды правления не своему заместителю Айтматову, явно принявшему сторону Баранова, а ученому секретарю института Григорию Григорьевичу Юшину и окончательно расстроенный вышел из зала. После недолгих пререканий приступили к открытому голосованию. За удовлетворение всех притязаний соискателя подняли руки 11 человек, против 5.
               
Совет кончился в половине седьмого. На выходе меня и Баранова встретил Марат Терметчиков и пригласил к себе домой “расслабиться”. Было сказано много хороших слов о старой дружбе и взаимной поддержке, ругали отщепенцев и перебежчиков, сетовали о разладе в институте и вспоминали доброе старое время, когда был один учитель - Баранов и множество послушных учеников, заглядывавших ему в рот. Ушли мы от Марата в одиннадцать часов и прямым ходом направились ко мне. Надежда все еще ждала нас, поздравила Герасимыча с первой победой и пригласила на кухню.

 Ах, эти крохотные, площадью от 4 до 6 квадратных метров, кухоньки малогабаритных советских квартир, тесно заставленные маленькими холодильниками “Саратов” и убогой мебелью местного производства! Сколько научных и политических дискуссий выслушали их крашеные масляной краской стены; сколько бытовых сцен и семейных конфликтов они видели; сколько в них было выпито “бормотухи”, “шмурдяка” и недорогой водки под неприхотливую интеллигентскую закуску! Порою в них кипели споры и страсти похлеще, чем на римском форуме, французском конвенте или в американском сенате. Уж во всяком случае там всегда была более откровенная и горячая атмосфера, чем на помпезных заседаниях Верховного Совета СССР или партийных съездах.

Втроем мы просидели до часу ночи. Герасимыча крепко развезло. Неожиданно для нас, долго сдерживаемое напряжение выплеснулось в форме полу истерического припадка, прерываемого рыданиями. Он горько сетовал на то, что в самый трудный для него период большинство из тех, кому он когда-то покровительствовал, предали его и постарались уничтожить. Действительно, не только Сектов и Шестаков, но и сам Алимов попали в институт благодаря его приглашению и поддержке.

В этой сложной обстановке на его стороне оказались лишь киргизы, да мы с Надеждой. Что касается меня лично, то до последнего момента он тоже не был особенно уверен в моей лояльности. Теперь он окончательно убедился в моем искреннем к нему отношении и обещал, что никогда этого не забудет. После бурных признаний он немного успокоился и, воспользовавшись паузой, я предложил выпить “на посошок” и за наступивший день его рождения, который еще предстоит отметить в лучшем расположении духа. Потом мы проводили его домой, и вернулись, до глубины души потрясенные одиночеством и отчаянием этого сильного человека.

               
На другой день моя сестренка Ирина, работавшая в Отделе буровой техники, “по секрету” поведала мне о том, что машинистка, тоже под большим секретом, рассказала ей как сразу же после Совета она печатала рапорт Алимова на имя президента Каракеева с просьбой об освобождении от должности директора института и переводе его вместе с отделом в институт Автоматики. Ошеломленный этой неожиданной и приятной вестью, я бросился к Баранову, чтобы порадовать его потрясающей новостью. Он, смеясь, сказал мне, что ему эта новость стала известна со слов институтской буфетчицы. Права людская молва, которая утверждает, что о планах высшего командования в первую очередь узнают писари и рядовые.

Несмотря на возможную и притом неожиданную смену декораций, спектакль продолжался по прежнему сценарию. Когда Баранов обратился к Шестакову с просьбой подписать протокол совета и вернуть ему экземпляр диссертации, с которой тот знакомился по поручению совета, Виктор Александрович наотрез отказался. Потеряв над собой контроль, он в присутствии сотрудников своей лаборатории заявил во всеуслышание, что диссертацию оставит у себя для того, чтобы ознакомиться с ней более внимательно и разоблачить имеющиеся в ней факты мошенничества и очковтирательства.
            -  Я тебе никогда не прощу протокола комиссии! Ты у меня еще годика два попляшешь, прежде чем выйдешь на защиту! - Когда же Баранов в категорической форме потребовал вернуть диссертацию, Шестаков рявкнул - Вон из моего кабинета!

Взбешенный подобным хамством и оскорблением, Баранов написал заявление в партбюро института и попросил провести его как можно скорее, так как уже 17 июня он должен был вылететь в Москву для предварительного заслушивания диссертации на совете института Горного дела имени А.А.Скочинского. Партбюро назначили на 14 часов 17 июня.

Утром этого дня,  когда  мы  с  Барановым  шли  в  кабинет Г.Г.Юшина, нам навстречу, широко улыбаясь и источая показное радушие, бросился Шестаков. Схватив двумя руками руку Баранова, он произнес:
             - Евгений Герасимович, мы оба погорячились! Давай забудем наши разногласия раз и навсегда. Забери свое заявление и останемся друзьями! - К чести шефа, он не поддержал эту идею и оставил ее без ответа.

В назначенный час партбюро не состоялось. Виктор Александрович сказался больным и ушел из института. Выяснилось также, что Алимов срочно выехал в командировку в Таласскую область на строящееся там Кировское водохранилище. Однако перед самым отъездом он успел позвонить вице-президенту С.Г.Авершину и попросил его поручить Шестакову (не своему заместителю Айтматову, или ученому секретарю Юшину, а именно Шестакову) аннулировать протокол совета и характеристику Баранова. Ильгиз Айтматов, в ответ на это странное поручение, нашел в себе мужество заявить, что оба эти документа он подписал вполне ответственно и не намерен их аннулировать. Оставшись в одиночестве и без поддержки директора, Шестаков счел за лучшее дальше не обострять обстановку и в половине шестого “поправился” и явился на заседание партбюро. Через час он вышел оттуда развенчанным - партбюро вывело его из своего состава. Баранов получил-таки вожделенные документы и ночным рейсом вылетел в Москву.

Через день вернулся Алимов, и, узнав о том, что его поручение не выполнено, связался с ИГД им. Скочинского и потребовал снять диссертацию с обсуждения ввиду его несогласия с решением совета. Получив вежливый отказ, он, однако, не угомонился и пожаловался президенту на своеволие своего заместителя. Дело “Алимов-Шестаков против Баранова” вновь вышло на высшие сферы и требовало принятия радикальных решений. Весь наш институт “стоял на ушах”, с интересом наблюдая и обсуждая перипетии схватки титанов местного масштаба. Прошел слух, что Каракеев вызывал Айтматова и требовал его отказа от своих подписей под протоколом и характеристикой. Ильгиз вновь отказался, чем значительно поднял свой авторитет в глазах сочувствующей части коллектива.

               
О том, что в склоку были втянуты все сотрудники института свидетельствует тот факт, что даже моя тетушка, работавшая лаборантом у В.А.Шестакова и откровенно ему симпатизировавшая, пришла однажды ко мне и попыталась убедить в том, что ее шеф ничего не имеет против Баранова и даже любит его. Он воюет с Айтматовым, который, якобы, ненавидит Шестакова и хочет его уничтожить за критику. Она также по секрету сообщила мне, что В.А. написал большое письмо в ЦК КП Киргизии, в котором изложил факты его травли заместителем директора института; уверял в том, что он живет только интересами любимой работы и горнодобывающей промышленности республики; жаловался на то, что ему не дают возможности спокойно трудиться; пытаются вытеснить из института и Киргизии, в то время как его единственным желанием является честный труд во имя их пользы и процветания.

Полагаю, что это не очень правдивое письмо стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Президиума и Отдела науки ЦК КП. Если прежде разбирательство, чтобы не выносить сор из избы, планировали провести на уровне нашего института, то после этого письма было принято решение на основе нашего скандала дать предметный урок в назидание потенциальным возмутителям спокойствия. На 26 июня было назначено расширенное заседание президиума Академии с участием всей научной верхушки вплоть до заведующих лабораториями и старших научных сотрудников.

Вначале президент дал слово Айтматову, чтобы он ознакомил присутствующих с заключением комиссии о результатах проверки научной деятельности технологического отдела на горных предприятиях. По репликам Каракеева в процессе доклада стало ясно, что к выводам и оценкам комиссии он относится скептически и не приветствует их. В своем выступлении он отметил, что порученное задание комиссия выполнила далеко не на должном уровне, к фактам отнеслась слишком предвзято, в результате чего благое намерение вылилось в заурядную, всем надоевшую склоку. Скандал получил широкий общественный резонанс, дошел до предприятий и серьезно испортил отношения между ними и учеными академии.
В заключение он обрушился с резкой критикой на Ильгиза:
                -  А вам, товарищ Айтматов, нужно самому больше работать с предприятиями, чтобы добиваться своими исследованиями высокого экономического эффекта, вместо того, чтобы пытаться принизить и поставить под сомнение достижения и эффективность исследований других ученых. А если не умеете работать, не надо цепляться за институт; такие малоэффективные лаборатории как ваша мы будем ликвидировать. (Ильгиз возглавлял лабораторию “Фотоупругости” и исследовал на моделях проявления горного давления). Вы слишком рьяно подменяете директора института, чего я вам впредь категорически не советую делать.

                Затем в весьма нелестных для Ильгиза выражениях он рассказал историю с Барановым и на его примере порекомендовал присутствующим на заседании заместителям директоров институтов не нарушать принципа единоначалия.
                -  Прошу еще раз запомнить, что вся власть в институте находится в руках директора и никакие ваши советы и собрания вам не помогут, если директор не согласен с их решениями!

                Казалось бы, эта заключительная фраза ставила последнюю точку в затянувшемся противостоянии двух группировок. Все были уверены в том, что Алимов с Шестаковым одержали победу. Надо было видеть, с какими торжествующими улыбками удалились с совещания Виктор Александрович со своими сторонниками и с какими кислыми лицами уходили мы. Окончательный удар нам нанесло известие о том, что на состоявшемся накануне заседании парткома академии было отменено решение партбюро института и Шестакова восстановили в его составе.

Поражение казалось полным и окончательным и никому не приходило в голову, что это расширенное заседание является лишь хорошо поставленным и умело разыгранным спектаклем, в котором во всем блеске проявилось воистину азиатское коварство нашего президента. На следующий день ко мне подошел Макар Натанович Лейцин и, тараща глаза, прошептал:
               -   Ты слышал новость?
               -   Какую еще?
               -  После того как мы вчера ушли с заседания, Каракеев пригласил к себе в кабинет Айтматова и Мамбетова и сказал им, что по представлению вице-президента Авершина и на основании рапорта Алимова он удовлетворил его просьбу о переводе вместе с отделом Буровой техники в институт Автоматики. Исполнение обязанностей директора нашего института он возложил на Айтматова и напоследок сказал им - Идите и работайте и прекратите склоки в коллективе.

Новость была ошеломляющей! Не зря великий знаток человеческих страстей Вильям Шекспир предупреждал - “Не слишком разжигайте печь для своих врагов, иначе вы сгорите в ней сами”.
Трудно описать ликование, охватившее всех униженных и оскорбленных четырехлетней тиранией Алимова. Событие было настолько знаменательным, что в стихийном порыве большая группа старейших сотрудников собралась в саду на нижней базе института и устроила грандиозную пьянку со здравицами в честь нового директора и восстановления былых добрых отношений между коллективом и администрацией. В стане наших противников царило уныние и разочарование.
 
               
Вот в такой сложной и нестабильной обстановке мне стукнуло сорок лет. Круглая дата не очень радовала, тем более, что я считал часть из этой череды лет растраченной понапрасну. К ним я относил все четыре года работы на руднике и два - в Монголии. На примере Мосинца, Шестакова и Баранова я полагал, что если бы подобно им вошел в науку сразу после институтской скамьи, то, бесспорно, был бы уже доктором. Я считал, что годы, отданные производству, не только прервали процесс накопления знаний и активную творческую работу мозга, но сделали из меня скептика, который любую научную идею пропускает через фильтр производственной и технологической целесообразности.

Из-за этого у меня было немало стычек и с Мосинцом, в бытность его заведующим лабораторией, и с Барановым. Когда они высказывали и развивали какую-либо новую идею, я тотчас же примерял ее к практике открытых горных работ, находил в ней множество изъянов и своими замечаниями опускал их с небес на землю. Это раздражало, но со временем они убеждались в моей правоте, в результате чего я превратился в, своего рода, оселок, на котором оттачивалось все, что ковалось в лаборатории. Однако я начал осознавать, что если и дальше любую идею буду рассматривать через призму вульгарного практицизма, то, вероятнее всего, так и зачахну кандидатом.

 Перефразируя изречение Эйнштейна, в тот период мои критические способности явно превышали мои же конструктивные возможности. Следовало изменить сам образ мышления и дать больший простор научной фантазии, тем более новое направление, в котором я планировал вести дальнейшие исследования, открывало в этом отношении большие перспективы. После подобных размышлений я понял, что мой производственный опыт не только не напрасен, но может оказаться весьма полезным. Увериться в этом мне, как ни странно, помог член-корреспондент АН СССР В.В.Ржевский.

Открывая совещание по Физике горных пород и процессов в Московском горном институте, он, говоря о задачах горной науки, произнес запомнившуюся мне фразу о том, что “Современные горные предприятия представляют собой сложные технические системы, функционирующие в условиях недостаточной информации о свойствах объекта разработки”. Этот тезис полностью соответствовал моим представлениям о состоянии и проблемах открытых горных работ. Более того, я уже давно работал в этом направлении и имел солидный задел. Пора сомнений и колебаний закончилась, следует переходить к решительному утверждению своего мнения и начинать работать над диссертацией. Тем более, что и возраст не оставляет времени для долгих размышлений.

               
1970 год проходил под знаком двух юбилеев - столетия со дня рождения Ленина и десятилетия института. Первое событие сопровождалось шумной трескотней о мнимых успехах и достижениях страны, следующей курсом, указанным “вождем мирового пролетариата”. Своеобразно откликнулись на юбилей вождя и трудящиеся, потихоньку передавая друг другу шутку:
            - Говорят, в честь ленинского юбилея объявлен конкурс на лучший анекдот. Победителя конкурса ждет награда - бесплатное путешествие по ленинским местам с десятилетним пребыванием в Шушенском.

По традиции    проводились многочисленные казенные мероприятия в  форме торжественных заседаний и юбилейных ученых советов; по разнарядке партийных  органов  сыпались  награды  и благодарности.  Нашему  институту  было  выделено  11 юбилейных медалей, одна из которых, к моему большому удивлению, досталась мне. Это была моя первая “правительственная” награда, которой я должен был бы гордиться.  Разумеется,  тут же на собрании я  ее нацепил и покрасовался, а придя домой, положил в стол и забыл.
Единственный нагрудный знак, который я некоторое время носил и которым гордился, был красивый овальный значок об окончании горного института.

На фоне пышных торжеств как-то особенно остро ощущался разрыв между словом и делом. В канун праздника мы с Надеждой отправились по магазинам, чтобы купить что-нибудь “эдакое”, что обычно “выбрасывалось” к знаменательным датам. Увы, в магазинах было пусто - ни масла, ни даже селедки. Немного постояв в очереди, мы разжились лишь парой килограммов “тощака” в мокрой целлофановой упаковке. “Тощак” - это непревзойденный символ “развитого социализма”, о котором следует рассказать подробнее. Нынешним людям, теряющимся от изобилия мясных продуктов со всего мира, полезно знать, чем питались их родители, а будущим поколениям невредно представить, чем они будут питаться, если к власти снова придут коммунисты.

Так вот, тощак - это синее, с дурным запахом, мясо овец, истощенных бескормицей и погибших от холода зимой или голода ранней весной. С них сдирают шкуры и продают тушками или в расфасовке по цене 70 копеек за килограмм. Если учесть, что государственная цена нормальной баранины, которой, как правило, в магазинах не было, равнялась 1 рублю 85 копейкам, а базарная колебалась от 4 до 6 рублей, то тощак, несмотря на его неприглядный вид, находил сбыт. Варить это “мясо” было невозможно из-за отвратительного запаха, поэтому его жарили и тушили с большим количеством специй и пряностей. И все равно нужно было обладать большим мужеством и редкой самоотверженностью, чтобы питаться этой гадостью.

Мы брали его в исключительных случаях и всякий раз, брезгливо обгладывая жалкие косточки несчастных животных, я невольно думал - куда же подевался тот “двухгодичный” запас кормов, который, ценой героических усилий ученых от лаборанта до профессора, создавался на колхозных и совхозных полях каждый год? На бесчисленных пастбищах республики, по статистике, бродили более 11 миллионов баранов, не считая крупного рогатого скота, а в магазинах не было ни мяса, ни молока, ни масла - один тощак. Вопросов было много, ответов - ни одного.

Местное население, раздраженное вечной нехваткой мяса в животноводческой республике, было убеждено в том, что маленькая Киргизия кормит большую Москву. Действительно, Москва в 70-ых снабжалась намного хуже, чем в 50-ых, но все же гораздо лучше нас. Часто бывая в командировках, я возвращался домой нагруженным на всю бесплатную двадцатикилограммовую норму. В магазинах можно было купить баранину, но не из родной Киргизии, а из Новой Зеландии; говядину - из Голландии; кур - из Бельгии; индеек и гусей - из Венгрии и т.д. Чтобы все это купить, необходимо было постоять в очереди и выслушать злобное шипенье московских старух - Приезжают, понимаешь, отовсюду и все скупают мешками. Опять же очереди. И когда только они нажрутся?

 К чести продавцов, они не обращали внимания на недовольство бабусек и охотнее взвешивали мясо большими кусками приезжим со всей страны, вместо того чтобы возиться с покупками по 300-400 граммов да еще “вон от того кусочка”. Я же при этом ломал голову над вопросом - а где же продукция нашего коллективного хозяйства? Почему такая огромная страна не может прокормить даже свою столицу?

Хроническая скудость магазинных прилавков и высокие цены на фрунзенских базарах невольно заставляли трудящихся плотнее заняться самоснабжением с дачных участков. Я не был исключением и с весны до осени все свободное время отдавал земледелию. Мой молодой сад уже давал приличные урожаи плодов и ягод; каждый свободный клочок земли был занят овощами и картофелем. Чтобы обеспечить нормальные условия для своих домочадцев, я решил соорудить на даче небольшой домик. Мобилизовав своих сотрудников и пообещав им приличное угощение, я набрал в речушке Кашка-Суу, протекавшей метрах в пятидесяти выше моего участка, несколько машин камня и решил построить из него саклю.

Весь отпуск я прожил на участке один, тщательно подбирая плоские камни и выкладывая из них стены на бетонном растворе. Работа была очень тяжелой, но через две недели стены были готовы. В результате среди молодого сада вырос уютный однокомнатный домик площадью около 20 квадратных метров с пристроенной к нему деревянной верандой. Согласно задумке, внутреннюю поверхность камней я покрыл лаком, а швы между ними заделал цементным раствором и побелил. Сакля получилась на славу - после отмывки и покрытия лаком камни внутри комнаты заиграли всеми цветами радуги, вызывая восхищение любопытных и восторг моих детей. Я же тихо гордился не столько своим оригинальным и единственным на всем участке домом, сколько тем, что смог сделать его от начала до конца своими руками без какого-либо предшествующего опыта. Мой мужской долг был исполнен - у меня росли не только сын, но и дочь; я посадил не одно дерево, но вырастил целый сад; наконец, я построил и дом да не какой-нибудь, а каменный! Значит при желании я все смогу.

Второй, десятилетний юбилей института отмечался не в день его официального создания, а в конце сентября. Один этот факт свидетельствовал о том, что мероприятие носит чисто формальный характер. Так оно и вышло. Мне, как признанному летописцу института, поручили организовать фотовыставку. Она вызвала большое оживление в коллективе, так как, несмотря на относительно небольшой срок, многие интересные события истекшего десятилетия уже были основательно забыты, как забыты были и люди, стоявшие у его истоков - иных уж нет, а те далече. Была организована “научная конференция”, которая под впечатлением недавних событий, перессоривших институт, прошла вяло и неинтересно. После конференции все рассыпались по лабораториям, заперлись и загудели “по интересам”.

Мы, взрывники, во главе с Барановым собрались у себя в отделе, в здании, над которым до сих пор возвышается высокая металлическая башня линейного ускорителя конструкции академика Ильюшина. Ускоритель предназначался для исследований действия взрыва в условиях искусственно создаваемой силы тяжести. Сколько помню, это достаточно сложное и дорогое сооружение было использовано по своему прямому назначению только один раз - в диссертационной работе нашего аспиранта Яши Додиса. Я говорю нашего, потому что у него было два научных руководителя: номинальный - Баранов и фактический - Тангаев.

Я уже давно получил разрешение ВАК на руководство кандидатскими диссертациями и к этому времени имел двух “собственных” аспирантов-заочников Николая Кнышова и Германа Лаврова. В научном плане диссертация Кнышова обещала быть интересной и оригинальной, но стиль изложения и язык были настолько далеки от предъявляемых требований, что мне пришлось затратить массу усилий, чтобы “причесать” ее. Кныш явно торопился получить вожделенную научную степень, чтобы уйти с опостылевшего производства в ташкентский институт “Средазнипроцветмет”.

Его директором недавно был назначен наш однокурсник Владислав Никонович Ищук, которому я еще в институте прочил большое будущее. Сделав стремительную карьеру до главного инженера Ачисайского полиметаллического комбината, он к этому времени успел защитить кандидатскую диссертацию и стать лауреатом Государственной премии. Будучи толковым и энергичным руководителем, он, в первую очередь, постарался пополнить ряды института своими людьми и переманил к себе Колю Дубинского, Аркадия Михайлова и теперь ждал приезда Кнышова. Я испытывал вполне понятное чувство гордости за наш выпуск, из которого Ищук стал первым директором института, а Виктор Шестаков - доктором технических наук.

А последний никак не мог успокоиться и после небольшой паузы вновь возобновил свою подрывную деятельность против Баранова. Макар Лейцин, активный член партбюро института, по секрету сообщил мне, что вице-президент С.Г.Авершин требует повторного проведения Ученого совета с намерением создать комиссию для более глубокого изучения диссертации Баранова на предмет разоблачения ее компилятивного характера. Такая настойчивость еще раз убедила меня в том, что в научном мире страсть к интригам, как правило, наступает вслед за творческим бесплодием.

Повторное заседание Ученого совета по обсуждению диссертации Баранова состоялось 12 ноября. От президиума присутствовали вице-президент академик С.Г.Авершин и директор института Геологии академик Ф.Т.Каширин. Участие двух академиков подчеркивало особую значимость события и ответственность за его последствия. Шеф нервничал. Его повторный доклад длился более сорока минут и был не столь гладким, как первый. Авершин, видимо, тщательно проштудировал диссертацию, особенно ее первую половину, в которой рассматривались теоретические вопросы взаимодействия зарядов ВВ с окружающими горными породами. Будучи специалистом в области механики горных пород и хорошо владея математическим аппаратом, он задал Баранову три вопроса, ответы на которые со всей очевидностью продемонстрировали невысокую математическую подготовку диссертанта. Замешательство не осталось незамеченным и вызвало ядовитое замечание Авершина по поводу недостаточной компетентности соискателя высокой степени доктора наук.

После многочисленных выступлений, в которых в основном повторились прежние высказывания и настроения, слово взял Авершин. Он сказал, что, по его мнению, работа представляет собой искусный монтаж, не содержащий ничего нового в научном плане. Он знает Баранова как хорошего организатора и энергичного человека, но очень сомневается в том, что он в состоянии ответственно объяснить аудитории туманные математические выкладки, приведенные в первой части.

После краткого перерыва неожиданно для всех слово попросил геолог Ф.Т.Каширин. Не затрагивая специальной части диссертации, он свое темпераментное выступление посвятил этической стороне вопроса, сетуя на предвзятость отношения к соискателю, открытое к нему недоброжелательство и на недружественный характер критики. Подчеркнул, что весь ход дискуссии свидетельствует о том, что коллектив института раскололся на два враждующих лагеря - молодых ученых и “аксакалов”, не дающих им дороги в науку. В заключение он призывал всех подтвердить решение первого совета и голосовать в пользу Баранова. Я в своем выступлении не стал оригинальничать и слово в слово повторил свои прежние тезисы.

После препирательств и поиска формулировок остановились на трех предложениях, которые и вынесли на голосование. За предложение С.Г.Авершина считать работу не удовлетворяющей требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям, и не рекомендовать ее к защите проголосовал он один. За предложение Абдусамата Имаралиева с положительной оценкой работы и рекомендацией к защите проголосовало четырнадцать человек, включая и.о.директора института И.Т.Айтматова. За предложение Г.В.Сектова к защите работу не рекомендовать, на обсуждение больше не выносить, а после исправления ошибок и внесения сделанных замечаний решить вопрос о дальнейшей судьбе диссертации “в рабочем порядке” (обтекаемое и любимое выражение закоренелых партийных бюрократов) подняли руки трое - Шестаков, Сектов и его сотрудник Вячеслав Францевич Суховерский. Последний был из когорты “мобутовцев” и, естественно, не мог не соглашаться с мнением своего шефа.

Итак, с общим счетом 14:4 верх взял Баранов. На этом длинное описание его мытарств, которое я привел в качестве образца взаимоотношений в советских научных сферах, можно считать завершенным. Результаты двух голосований по “Делу Баранова” показали, что в итоге победила воля коллектива. К сожалению, люди и общество не всегда осознают свою силу, о чем свидетельствует вся история нашего несчастного государства.

Нервные перегрузки вконец измотали моего учителя. Даже его богатырский организм начал сдавать - выглядел он скверно и я побаивался, как бы его не хватила “кондрашка”. Убеждать его в том, чтобы он не форсировал защиту и отдохнул, было совершенно бесполезно. Престижная степень доктора наук была для него дороже здоровья и самой жизни. А между тем печальный пример подобной одержимости был у всех на слуху - из Красноярска пришло известие о кончине Шустова, которому, как и шефу, не было еще 45 лет. Двукратный провал на защите докторской диссертации подкосил беднягу, и он скоропостижно скончался. Зато после его кончины ВАК присвоил ему вожделенную степень посмертно. Услыхав эту печальную новость, мой друг Леня Шабанов произнес    - Я всегда считал, что пусть лучше на моей двери висит табличка “Кандидат наук Шабанов”, чем на могиле “Доктор наук Шабанов”.
               
Казалось, что 1970 год останется в памяти только благодаря событиям местного значения. Однако далеко от нашего института и республики подспудно зрели процессы, свидетельствовавшие о неблагополучии во всем социалистическом лагере. Очередной, неожиданный для простых трудящихся, взрыв произошел в конце декабря в Польской Народной Республике. Из газет и радио мы узнали об эксцессах в ряде польских городов, в которых состоялись выступления трудящихся против повышения цен и массового обнищания населения. Произошли уличные столкновения, в которых погибли люди. В результате был созван седьмой пленум ЦК ПОРП, освободивший Владислава Гомулку от поста первого секретаря “в связи с его тяжелой болезнью” и избравший на эту должность Эдварда Герека. Последний выступил с обращением к народу, выдержанным в стандартной коммунистической фразеологии, полной призывов к благоразумию и терпению. Обращаясь к населению, он говорил - “Я хочу заверить вас, что все проблемы будут с самой большой заботой рассмотрены руководством партии и правительства и решены в соответствии с возможностями, и только в соответствии с экономическими возможностями, какие будут у нас, а они зависят от хорошей работы всех нас, без исключения”.

Экономические “возможности” социализма были уже достаточно хорошо известны, и было вполне понятно, что принципиальных изменений в положении польского народа произойти не может, как не происходило их и в жизни советского народа. Еще одно, притом последнее, звено в ближайшем к нам социалистическом лагере дало трещину. По тупой привычке прятать от своего народа и мировой общественности истинные причины недовольства, Герек сказал, что недовольство “было использовано врагами социализма, антиобщественными, преступными элементами. И не протест рабочих, а действия этих элементов получили решительный отпор со стороны сил, стоящих на страже порядка - милиции и Войска Польского”. Так было в 1951 в Германии, в 1956 - в Венгрии, в 1968 - в Чехословакии. Также было неоднократно и в СССР, в частности, - в Новочеркасске и Темир-Тау. Виноваты кто угодно, но только не партия, не система, не социализм.

Обстановку в Польше удалось “нормализовать” еще на десять лет. Ее решительный поворот в сторону рыночной экономики и отход от социалистического лагеря произойдет в 1980 году. В нашей же стране, благодаря бесконечному терпению запуганного и забитого народа, агония социалистической системы затянется на целых двадцать лет.

Работая над этими воспоминаниями и постоянно обращаясь к своим дневниковым записям, я, в интересах сокращения объема, привожу лишь наиболее характерные события соответствующих периодов жизни. Очень многие обыденные явления приходится опускать, хотя они могли бы служить дополнительной характеристикой той сложной и противоречивой эпохи, в которой довелось жить моему поколению. К сожалению, даже небольшая часть целого дает весьма неприглядную картину нашего тогдашнего бытия и порождаемого им общественного и личного сознания. А.С.Пушкин писал - “Сердце в будущем живет, настоящее уныло. Все мгновенно, все пройдет, что пройдет - то будет мило”. Так были ли в нашей жизни милые события, о которых можно вспоминать с удовольствием? Несомненно, были. К ним, в первую очередь, следует отнести простые радости, которые дают нам наши подрастающие дети.
               

В начале семидесятых все большее беспокойство общественности вызывал рост преступности среди молодежи. Обстановка в доселе относительно спокойном городе стала резко ухудшаться. Если где-то в Польше трудящиеся выходили на улицы и проливали кровь за высокие идеалы и цели, то стихийное недовольство нашей молодежи, ввиду недосягаемости и изолированности властей, находило выход в более низменных поступках. Встреча Нового 1971 года в городе прошла столь бурно, что столичный морг оказался буквально завален жертвами праздничного загула. Об этом рассказали наши знакомые, с трудом разыскавшие среди трупов своего родственника. Хулиганство на улицах стало обычной нормой поведения молодежи. Владельцы вошедших в моду ондатровых шапок частенько возвращались домой без дорогих головных уборов. Среди наших знакомых первой жертвой подобного нападения стал Нариман Ялымов. Воры не постеснялись сорвать шапку даже с секретаря ЦК КП Киргизии Дикамбаева, неосторожно вышедшего вечером на улицу подышать свежим воздухом.

К этому же периоду следует отнести и резкий, буквально обвальный, рост потребления наркотиков - анаши и опия. Перед учеными нашей академии впервые выступил министр внутренних дел республики генерал-майор Смурыга. Разговор шел о росте преступности и посильном участии ученых в борьбе с этим опасным явлением. За 1970 год в Киргизии было зарегистрировано 10 тысяч преступлений или в относительном исчислении 34 правонарушения на 10 тысяч человек населения. Министр даже осмелился привести малоизвестную цитату Маркса - “Если рост преступности в обществе превышает рост народонаселения, то это значит, что общество нездорово”. - К сожалению, - сказал Смурыга, - мы с беспокойством вынуждены констатировать это как свершившийся факт!

В своем докладе он привел несколько интересных цифр. В текущем году было задержано 280 человек, у которых изъяли 170 кг. опиума-сырца. Транспортировка опиума из Иссык-Кульской области и его продажа находятся в руках хорошо организованных и законспирированных банд, с которыми трудно бороться. Что касается анаши, то ее потоки с территории Киргизии распространяются по всему Союзу и находят все больше потребителей. Иностранное слово “наркомафия” в то время еще не вошло в обиход, но истоки этого явления и его официального признания я отношу к тому памятному собранию ученых.

В заключение Смурыга обратился к ученым с просьбой разработать прибор, способный определять наличие наркотиков, чтобы заменить несчастных собачек-наркоманов, используемых для этой цели милицией.

Забегая вперед, скажу, что летом 1971 года, когда наш научный коллектив был вновь мобилизован на сельхоз работы в колхоз “Дружба” Джеты-Огузского района Иссык-Кульской области, я впервые увидел это зелье в “промышленных” количествах. Мягкий и влажный климат высокогорной иссык-кульской котловины считается одним из наиболее благоприятных для опийного мака, выращивание которого приносило колхозам немалые прибыли. В период созревания мака у каждого поля дежурили сотрудники КГБ и выставлялись дорожные знаки, запрещавшие останавливаться проходящим машинам. В вечерние часы с помощью специальных ножей с тройным лезвием на каждой головке делался глубокий круговой надрез, из которого выступало ядовитое молочко. Сбор сырца происходил ранним утром. К этому времени молочко успевало загустеть, приобрести коричневый цвет и распространяло резкий, горький запах. Собирали его в небольшие плошки и затем сливали в молочные фляги, находившиеся на краю поля под строгим контролем.

Башкарма (председатель) колхоза рассказал нам, что в его хозяйстве под мак отведено 150 гектаров лучших земель, с каждого из которых собирают за сезон в среднем по 37 кг. сырца. За каждый собранный килограмм сборщик получает 10 рублей, в то время как государство платит колхозу по 47 рублей. На сбор урожая выходят семьями от мала до велика, собирают за сутки до 4 кг, зарабатывая таким образом до 40 рублей.

На наш вопрос бывают ли при такой смехотворной госцене случаи кражи сырца и сбыта его по нелегальным каналам по рыночной стоимости башкарма со вздохом ответил:
             -  К сожалению, иногда бывают. Несмотря на вооруженную охрану, в сезон сбора под видом родственников в колхоз приезжает много чужаков. Они спаивают людей, уговаривая продать краденый опиум. С помощью органов мы боремся с этим, но соблазн слишком велик - ведь за килограмм они здесь платят 500-600 рублей, а в Ташкенте продадут в 10 раз дороже. Ради таких денег люди готовы идти на любой риск.

               - А скажите, при таком свободном доступе к опиуму среди ваших колхозников есть наркоманы?
               - У нас в колхозе работает, в основном, местное население, не склонное к употреблению наркотиков. - Смеясь, он добавил - Если они и украдут немного опиума, то вовсе не для того, чтобы курить его, а чтобы купить водки. Однако похоже, что скоро нас избавят от этой технической культуры. На сокращении и даже полной ликвидации посевов мака в Киргизии настаивает ООН. Вы, наверное, знаете, что иссык-кульская котловина имеет повышенный радиоактивный фон и поэтому мак, выращенный на наших полях, кроме высокого содержания морфина отличается также и повышенным содержанием радиоактивных элементов. Благодаря этой особенности удалось установить, что большая доля опиума и производимого из него героина, поступающая на мировые рынки наркотиков, происходит из Киргизии. ООН потребовала от СССР либо принять меры по предотвращению его контрабанды, либо ликвидировать посевы. Кажется наше правительство склоняется ко второму варианту.

Действительно, если мне не изменяет память, то в 1972 году массовые посевы опийного мака в Киргизии были прекращены. Более того, милиция строго преследовала тех, кто высаживал белый мак на своих личных участках. Под эту волну попал однажды и я. На своем дачном участке в чисто медицинских целях я решил вырастить грядку мака, чтобы собрать немного опиума. По своему опыту я знал, что это самое эффективное средство от желудочных расстройств. Когда бутоны распустились и завязались крупные сочные головки, ко мне явился милиционер в сопровождении председателя нашего дачного кооператива и потребовал немедленно уничтожить растения. Жалко было уничтожать выращенное своими руками, тем более, что я лелеял тайную мысль сделать хотя бы одну затяжку опиума, чтобы на себе испытать его действие как когда-то испытал действие анаши. Я всегда следовал принципу, что в жизни надо пробовать все, но для постоянного употребления довольствоваться только необходимым.

               
В конце года вышел на защиту кандидатской диссертации Яков Моисеевич Додис. Событие вполне заурядное для научной организации, но в этот раз мы столкнулись с достаточно новым явлением, как нельзя лучше характеризующим стремление партийных органов вмешиваться и в этот накатанный процесс. Известно, что одним из важных моментов завершения многолетней работы над диссертацией является традиционный банкет. Еще не пришло время, когда их решительно запретили, но зато вышло мудрое указание - в случае, если диссертант коммунист, то для организации банкета требуется специальное разрешение райкома партии. Как законопослушные граждане мы позвонили в райком и попросили разрешения. Строгий партийный голос ответил в трубку:
- Проводить банкеты с участием коммунистов в ресторане запрещено. Если это так уж необходимо, то собирайтесь дома.
-  Но почему?
             -  А потому, что если в это время в ресторане окажутся рабочие, то они будут шокированы тем, что в зале гуляет избранная интеллигентная публика. - Потрясающая мысль!

Первым выдающимся событием нового 1971 года стала защита на нашем Объединенном совете по геологическим и горным наукам докторской диссертации директора института Горного дела Академии наук Казахской ССР Сиразутдинова. В научных кругах это был достаточно известный человек. Он много лет работал председателем республиканского Госгортехнадзора, а я его помнил с момента защиты моего дипломного проекта - в 1953 году он был у нас председателем ГЭК.

Наш совет обладал правом приема к защите только кандидатских диссертаций и поэтому для разовой защиты докторской потребовалось специальное разрешение ВАК СССР. В качестве дополнительных членов в состав совета было включено несколько докторов наук по соответствующим специальностям из других научных организаций Союза. Из Москвы на защиту прилетел научный консультант диссертанта профессор М.И.Агошков; из Новосибирска в качестве официального оппонента – доктор Н.Г.Дубынин; из Алма-Аты - трое представителей казахской горной науки Цой, Ергалиев и Канлыбаева. Эти три "земляка" соискателя приехали с заранее определенной целью - провалить диссертанта.

В диссертационной работе предлагался новый подход к экономической оценке и обоснованию кондиций на медные руды знаменитого Джезказганского месторождения. Тема была сложной и достаточно спорной, но автору удалось получить поддержку не только руководства комбината в лице главного инженера Урумова, но также представителя головного института Гипроцветмет, от которого на защиту приехал главный инженер проекта Сергеев.

Нам, присутствовавшим на заседании совета, казалось, что при таком солидном составе защита пройдет без задоринки, хотя знатоки печально прославившейся скандалами казахской научной школы предвещали большую бурю и намекали на то, что троица докторов из ИГД АН КазССР приехала вовсе не для того, чтобы увенчать лаврами своего коллегу. Мы, в свою очередь, уверяли их, что председатель нашего совета академик М.М.Адышев не допустит, чтобы первая докторская защита закончилась провалом и стала последней. Муса Мирзапаязович много лет был директором института Геологии и пользовался заслуженным уважением своих сотрудников, составлявших основное ядро объединенного совета.

Все шло хорошо до тех пор, пока председатель не предложил перейти к обсуждению диссертации. Первым взял слово профессор Цой, снискавший недобрую известность своим сварливым нравом и жесткими требованиями к математическому аппарату, используемому в работах. Чего греха таить - прагматичные горняки никогда не отличались крепкими знаниями в области высшей математики и подловить их на какой-нибудь формуле не составляло особого труда. Цой задал Сиразутдинову несколько коварных вопросов по его математическим выкладкам и с саркастической улыбкой, повернувшись к аудитории, сказал:
- Уважаемый коллега очень поверхностно владеет математическим аппаратом. Приведенные в работе формулы сделали бы честь старшему лаборанту, но он претендует на соискание ученой степени доктора наук. Я считаю, что рассматриваемая диссертация ни в коей мере не соответствует предъявляемым требованиям и буду голосовать против присуждения ему искомой степени.

После него выступил профессор Ергалиев. Проявив незаурядную осведомленность в вопросах технологии подземных горных работ, он нанес диссертанту несколько сокрушительных ударов по этой части исследования и призвал членов совета основательно подумать, прежде чем давать положительную оценку слабой работе.

Мадам Канлыбаева, чью научную специализацию я не очень хорошо помню, дополнила чашу яда критическими замечаниями в адрес личных качеств соискателя, охарактеризовав его как человека невысоких моральных принципов, интригана и выпивоху.

Трио выступало по хорошо продуманной программе и сумело нейтрализовать положительные отзывы авторитетного консультанта, оппонентов и представителей производства. Об этом свидетельствовал совершенно неожиданный результат тайного голосования - за присуждение степени отдали голоса 9 членов совета, против - 9 и 1 бюллетень был признан недействительным. Когда председатель счетной комиссии объявил провальный итог голосования, в зале повисла зловещая тишина. Адышев побледнел, Сиразутдинов побагровел, члены совета откровенно растерялись. Они явно не ожидали такого расклада. Голосуя против, каждый считал, что проявляет личную научную и гражданскую принципиальность, надеясь, что у других ее на это не хватит и в целом результат окажется положительным. Не получилось.

После весьма продолжительной паузы Адышев со вздохом сказал:
- Ну что ж, товарищи члены совета. По регламенту мы обязаны утвердить протокол счетной комиссии открытым голосованием. Кто за то, чтобы утвердить протокол, прошу поднять руки.

Бедные советские ученые оказались в очень сложном положении! Если бы у них достало мужества соблюсти принципиальность до конца, то результат открытого голосования должен был повторить итог тайного. В этом случае председателю совета несложно было бы вычислить коллег, осмелившихся иметь собственное мнение. У трех из голосовавших "против" нервы не выдержали и в результате тринадцатью голосами против шести протокол тайного голосования утвержден не был. Это было не столько смешно, сколько отвратительно.

После длительного замешательства и споров было принято решение о повторном голосовании. Цой, Ергалиев и Канлыбаева, ссылаясь на Положение о защитах, доказывали, что совет не имеет на это права, заявили решительный протест и угрожали довести его до сведения ВАК. В результате бурной дискуссии их мнение проигнорировали, но оказалось, что для повторного голосования необходимо вновь напечатать бюллетени. Пока искали машинистку, Адышев предложил пополнить ряды своих сторонников и привезти на заседание еще одного члена совета - профессора Розову. Она была очень стара, больна, но, тем не менее, за нею послали машину с двумя молодыми людьми, которые вскоре доставили ее в институт и под руки ввели в зал. Это было бесподобное зрелище. Изначально высокая идея, заложенная в процедуру защиты новой научной концепции, превратилась в трагико-комический фарс!

Повторное голосование состоялось в половине десятого вечера. К этому времени нашелся еще один перебежчик и с результатом 15:5 совет, наконец, присудил бедному Сиразутдинову вожделенную степень доктора технических наук. Со вздохом облегчения члены совета и ограниченный круг приглашенных прошли в столовую института, чтобы снять умственное и нервное напряжение и слегка расслабиться после восьми часов тяжкой работы.

               
В жизни я видел немало примеров того, что в нашем обществе добрые отношения между людьми редки и непоследовательны, а недоброжелательные - часты и продолжительны. Уж если на кого-то "накатят бочку", то стараются не просто свалить человека, а подмять его и раздавить. Не прошло и месяца со дня злосчастной защиты, как в Алма-Ату нагрянула комиссия из Москвы под председательством доктора Б.А.Симкина. Видимо протест "трех" не остался без последствий и дело получило широкий резонанс. Ребята из ИГД АН Каз.ССР рассказали мне, что их по одному вызывают в ЦК КП Казахстана, видимо уважаемый московский профессор избрал это место для своего штаба отнюдь не случайно, и форменным образом допрашивают в поисках компромата против директора. Кстати, это был тот самый Симкин, с которым мы в один день 1963 года добивались положительного заключения по нашим диссертациям на кафедре у профессора М.Г.Новожилова в Днепропетровском горном институте. С небольшой, правда, разницей - он по докторской, а я по кандидатской. Я уже писал о том, что его диссертация тоже проходила с большим скандалом и поэтому сейчас ему представилась великолепная возможность попортить кровь очередной жертве научных амбиций.

Работа комиссии не только деморализовала целый коллектив, но привела к трагическим последствиям. В своих воспоминаниях о годах учебы в Казахском горно-металлургическом институте я упоминал фамилию профессора А.В.Бричкина. Во время описываемых событий ему уже было 70 лет, он перенес инсульт, лежал в больнице частично парализованный, но медики выражали надежду на его выздоровление. По рассказам моих однокурсников, которые, как и я были учениками Бричкина, комиссия не стала дожидаться его выписки и попросила, а может быть и потребовала от старика объяснительную записку с его оценкой личности и деловых качеств Сиразутдинова. Старый профессор разнервничался и отдал богу душу, а комиссия с чувством исполненного долга отбыла в Москву.

Ну а чем же завершилась история с нашим соискателем? Как слишком одиозную фигуру, причинившую много хлопот партийным бонзам, его сняли с должности директора ИГД и назначили заведующим лабораторией, а в качестве компенсации за понесенный материальный и моральный ущерб ВАК выдал-таки ему "корочки" доктора. За нарушение Положения о защитах ВАК чуть было не лишил наш Совет права на прием даже кандидатских диссертаций, но С.Г.Авершину, который был лично против присуждения Сиразутдинову степени доктора наук, все же удалось отстоять Совет.

При виде всего происходящего вокруг невольно возникает вопрос - что же происходит со страной и обществом, в котором мы живем? Давно ли с привычным треском мы на весь мир провозгласили наши основополагающие принципы: "Мир, Труд, Свобода, Равенство, Братство, Счастье!". Вместо желанного мира мы откровенно стремимся к мировой революции, тратя на вооружение более половины своего валового внутреннего продукта! Труд в радость стал в нашем обществе поводом для издевательств - "Работа дураков любит", "От работы кони дохнут" и др.

Свобода? Это уж совсем откровенная насмешка - каждый наш шаг, каждый час нашей жизни был под бдительным контролем властей. Где жить, где работать, сколько зарабатывать, куда ехать и куда не ехать - все это, как и многое другое, было строго регламентировано.

Равенство? Какое может быть равенство, если все люди в обществе разделены на касты. К высшей касте, особенно в национальных республиках, относились аборигены с партийными билетами у сердца; ко второй - коммунисты из представителей некоренного населения; к третьей - беспартийные аборигены и к четвертой - вся прочая публика.

Братство? Разве оно возможно при отсутствии свободы и равенства? В этом случае оно превращается в свой антипод - Рабство. А счастье? Никто не знает, что это такое. Американцы как-то правильно оценили наши притязания на то, чтобы считать себя счастливейшими  людьми на свете - "Вы считаете себя счастливыми только потому, что не знаете, насколько вы несчастны".

И вообще я думаю, что эта социальная модель общества из шести слов, представляющая собой неуклюжее дополнение к лозунгу Великой французской революции Liberte, Egalite, Fraternite, есть не что иное, как малограмотная придумка к очередному партийному съезду, стоящая в одном ряду с такими изречениями как "Пятилетка эффективности и качества", “Год решающий”, “Год завершающий”, “Экономика должна быть экономной" и т.д.

               

Но пора вернуться к собственным проблемам. Мы успешно отчитались по работам на Коунрадском карьере и рассчитывали на то, что в план работ на 1971 год будет включена программа комплексных исследований по районированию карьерного поля по буримости, взрываемости и экскавируемости пород. В очередную поездку на Балхашский комбинат со мной и Додисом увязался и наш шеф. В комбинате нас ждал не очень приятный сюрприз.  Заместитель директора комбината по горным работам Иван Евдокимович Шумсков сказал, что вместо Конурада он дает нам полную свободу действий на новом карьере Саяк-I.

Саякская группа скарновых месторождений медных руд расположена в двухстах километрах к востоку от города Балхаш и представляет собой будущую сырьевую базу комбината, призванную компенсировать выбывающие мощности Конурадского рудника. В декабре 1970 года там был произведен первый взрыв на проходке капитальной траншеи карьера, в результате которого сразу же возникли серьезные проблемы с качеством дробления пород. Перед нами ставилась задача в срочном порядке оптимизировать параметры буровзрывных работ и параллельно осуществлять любые исследования по нашей теме.
.
Совершенно неожиданно в обсуждение тематики исследований вмешался главный инженер Коунрадского карьера А.С.Карпенко. На совещании в комбинате он потребовал оставить за нами работы по районированию с целью совершенствования параметров буровзрывных работ. К этой теме давно и настойчиво рвались представители Отраслевой лаборатории МЦМ Каз.ССР, которые соглашались вести работы не на основе хоздоговора, а по бюджету. Они упрекали главного инженера в том, что он отдает предпочтение "варягам" из Киргизии в ущерб казахской науке. После долгих дебатов комбинат вынужден был пойти на компромисс, и дал согласие на продолжение наших исследований. Отступать было неприлично, и в результате я вынужден был согласиться работать на два фронта - по Коунраду и Саяку.

Согласовав вопросы финансирования и план работ, мы вернулись во Фрунзе, удовлетворенные продолжением наших научных и деловых контактов с комбинатом, входящим в первую тройку крупнейших медных предприятий страны.
Оснований для того, чтобы смотреть свысока на другие лаборатории, с трудом вымогавшие хоздоговорные средства с худосочных республиканских предприятий, у нас было более чем достаточно. Вскоре после успешного возвращения с БГМК, одно за другим поступили предложения от трех организаций с просьбой о нашем участии в проведении совместных научно-исследовательских работ. Институт Средазнипроцветмет предложил продолжить работы по районированию Кальмакырского карьера; представители Северо-Кавказского филиала ВНИКИ ЦМА в Орджоникидзе приехали с просьбой заключить с ними договор на разработку технических условий по созданию прибора измерения энергоемкости бурения для станков шарошечного типа; наконец, пришла телеграмма из института Сибцветметниипроект с предложением провести исследования по совершенствованию технологии буровзрывных работ и селективной выемке сложных руд на карьере Сорского молибденового комбината в Красноярском крае.

Голова шла кругом от заманчивых тем. Нас буквально рвали на части. Деньги сыпались со всех сторон, но система была такой, что сколько бы мы не заключали договоров, наша зарплата оставалась неизменной. Наши доходы приносили нам только огорчения - чем больше была у нас сумма хоздоговорных работ, тем больше нам срезали бюджетное финансирование, передавая его тем, кто предпочитал заниматься "фундаментальными" проблемами. В нашем институте размножались лаборатории, занятые исследованиями в области горного давления и горных ударов; росло число сотрудников, не имеющих специального горного образования, но успешно пытавшихся пудрить нам мозги математическими толкованиями этих процессов. В академии множились ряды ученых, занимающихся вопросами истории партии, современной философии, киргизского языка и литературы, бесконечного изучения бесчисленных вариантов киргизского эпоса "Манас". О секторе "Манасоведения" даже сложили прибаутку - "Манас, Манас - ты кормишь нас".

Оснований для возмущения было больше чем достаточно, но изменить мы ничего не могли, и поэтому оставалось искать моральное удовлетворение в признании наших научных достижений и нашей необходимости родной отрасли. К сожалению, далеко не все разделяли наши чувства. У многих наших коллег, в первую очередь - у Сектова и Шестакова и им подобных, это вызывало жгучую зависть и раздражение. Не думал я в пору нашего бурного успеха, что позже меня упрекнут именно в этих внешних связях и вынудят расстаться с институтом.

               
Сейчас, в эпоху провозглашенных "рыночных отношений" и вызванного ими экономического хаоса и беспредела, тогдашнее наше решение взять на себя все договора, не получая никакой компенсации за возросшую нагрузку, кажется диким. Но в то время общество еще не было разъедено стремлением к наживе и поэтому мы отнеслись к этому достаточно спокойно. Единственное, что меня обескураживало - это неуверенность в способности моих сотрудников к ответственной работе по договорам с предприятиями.

Со мной в лаборатории было пять кандидатов наук, но никто из них до сих пор не работал самостоятельно. Сложившаяся ситуация требовала принятия решительных мер и на семинаре лаборатории я предложил моим молодым коллегам опуститься с теоретических высот на землю и включиться в общую работу. Эркину Токтосунову было поручено выполнение работ по Саяку; Саше Емельянову и Юре Савельеву предоставили возможность проявить себя на Кальмакырском карьере; Яше Додису доверили выполнение темы по Сорскому карьеру; я оставил за собой общее методическое и научное руководство всеми исследованиями с обязательным личным участием в работах по каждому объекту.

Год обещал быть трудным. Наши работодатели были разбросаны от Сибири через Казахстан и Узбекистан до Северного Кавказа, и я решил в первую очередь разобраться с самым отделенным объектом - Сорским молибденовым комбинатом. В СССР было два крупнейших предприятия по добыче молибденовых руд - Тырны-Аузский ГОК в Кабардино-Балкарии с подземным способом разработки и Сорский ГОК, на котором руда добывалась открытым способом.

По старой привычке принимать участие во всех вновь открываемых темах в поездку вместе со мной решил отправиться Баранов. Он находился в паузе тревожного предзащитного состояния - автореферат разослан, защита назначена на апрель месяц, нервы на пределе и лучший способ отвлечься от прошлых и предстоящих неприятностей - уехать в командировку. В начале марта, когда во Фрунзе уже запахло весной, и температура не опускалась ниже 5 градусов, мы вылетели в Красноярск. Уже первая посадка в Караганде заставила нас поежиться - минус 12 с пронзительным ветром. Новосибирск принял нас еще менее приветливо - минус 24 градуса, ну а когда мы вышли из самолета в Красноярске, то чуть не задохнулись от жгучего мороза - 36!

Меня еще спасала моя верная монгольская кожанка с верблюжьей подстежкой, а шеф в своем драповом пальто весь съежился и даже уменьшился в объеме. Мы шустро добежали до стоянки такси, заскочили в теплую "Волгу" и помчались сквозь морозную мглу в город к моему недавнему аспиранту Герману Лаврову, где нас уже ждали сибирские пельмени и водка. Абсолютно согласен с мнением сибиряков, которые утверждают, что нет ничего приятнее, как с сильного мороза войти в домашнее тепло и сесть за стол, на котором дымится блюдо с пельменями и стоит запотевшая бутылка доброй водки.

               
На следующий день вечером в сопровождении сотрудников института Сибцветметниипроект Кауфмана, Корончевского и Лаврова, мы выехали в Сорск. Всю ночь мы в вагоне тряслись от холода, а когда утром вышли на станции Ербинская, то толпой бросились в тесный зал и прильнули к печам - на улице было минус 39. Вскоре пришел насквозь промерзший автобус, мы погрузились в него и поехали в город с единственным желанием поскорей добраться до теплого номера и принять горячую ванну, если она там есть.

Прошло десять лет с моей  первой командировки по рудникам и весям, во время которой среди прочих предприятий я посетил и Сорский комбинат. Это теперь город называется Сорск, а тогда он имел более поэтичное название - поселок "Ольгин Лог". Расположен он на западных склонах пологих, поросших лесом, сопок, между которыми в болотистой низине протекает небольшой ручей. Городок состоит из двух заметно выделяющихся частей - по склонам сопок среди предусмотрительно оставленных деревьев уютно расположились аккуратные бревенчатые избы частного сектора; пространство между лесом и логом было застроено типовыми "пятиэтажками". В центре жилой зоны, как полагается, находились объекты общего пользования - гостиница, дворец культуры им. Ф.Э.Дзержинского с гипсовым памятником незабвенному руководителю ВЧК возле входа и ресторан "Кристалл" в первом этаже жилого дома. В верхней части города располагался парк, органично вписавшийся в опушку натурального леса. Вот, пожалуй, и все достопримечательности Сорска.

Отогревшись в гостинице и пообедав в ресторане, мы отправились в карьер, расположенный в нескольких километрах южнее города. Специалисты горного цеха встретили нас довольно прохладно, что, впрочем, нисколько меня не удивило. Я давно привык к тому, что "науку" на горных предприятиях не жалуют, и относился к подобной неприязни с полным пониманием. Помню, как однажды к нам на Буурдинский рудник, когда я был еще начальником смены, приехали преподаватели горно-геологического факультета Фрунзенского политехнического института с предложением провести обследование капитального откоса карьера и дать рекомендации по повышению его устойчивости.

Мы затрачивали массу средств и усилий по зачистке берм и устранению опасных заколов, но борт потихоньку сползал внутрь карьера и постоянно грозил нам большими бедами. К сожалению, ученые, а ими оказались заведующий кафедрой Разработки полезных ископаемых Фрунзенского политехнического института К.Д.Медведев и его аспирант С.У.Убакеев (моя жизненная стезя в недалеком будущем не раз пересечется с этими людьми), не смогли предложить нам ничего радикального, ограничились закладкой реперов и маркшейдерскими наблюдениями и с тем уехали.

Инженерно-технические работники, давно работающие на предприятии, как правило, хорошо знают свой объект и имеют обыкновение сходу отвергать все новое и непривычное. Причем происходит это не столько из-за неприятия нового, сколько из-за нежелания усложнять свою и без того трудную жизнь проверкой чужих идей и нести дополнительную ответственность за их внедрение без дополнительной оплаты. Что касается возможности получения предприятием "экономического эффекта" в виде снижения себестоимости продукции, улучшения ее качества, увеличения производительности предприятия или труда горнорабочих, то от этого тоже никому не будет ни холодно, ни жарко. Таков социализм с его утопической идеей приоритета моральных стимулов над материальными.
               
Вскоре я понял причину настороженного отношения к нашему появлению. Геолог карьера Юрий Медардович Страгис обмолвился, что до нас аналогичную научно-исследовательскую работу выполнял МГРИ под руководством самого зав.кафедрой открытых горных работ проф. Б.П.Юматова. (Намек на нашу несравненно меньшую известность в сравнении с москвичами). Работа, как водится, была одобрена и принята, а результат оказался нулевым. В технологии горных работ не произошло никаких изменений, в то время как работа геологов и маркшейдеров чрезвычайно усложнилась, а отчетные показатели потерь и разубоживания руды полезли вверх.

Ознакомившись накануне отъезда в Сору с отчетом МГРИ, я хорошо представлял себе причину недоумения и недовольства производственников. Она крылась в глубинах исторического спора между мной и проф. Б.П.Боголюбовым, о котором я уже писал ранее. Борис Петрович Боголюбов был учителем Бориса Петровича Юматова. Для удобства сотрудники кафедры звали их "Боб большой" и "Боб маленький". Оба они неукоснительно проводили в жизнь принцип отрицания многорядного взрывания сложных блоков. Под их идейным руководством Сорский карьер с господствующим однорядным взрыванием зашел буквально в тупик. У меня был уже большой опыт в спорах на данную тему, опиравшийся не только на материалы моей диссертации, но, особенно, на результаты наших последних исследований на Коунрадском карьере.

 Они произвели должное впечатление и переломили общественное мнение в нашу пользу. Единственная сложность заключалась в том, что в связи со значительным отставанием вскрыши на большей части рабочих площадок карьера не было необходимых условий для перехода на многорядное взрывание. С этим приходилось считаться и по обоюдному соглашению мы перенесли разговор на более высокий уровень.

На техсовете у главного инженера комбината Н.В.Черных наша программа получила полную поддержку и одобрение. Более того, мы услышали в свой адрес лестное замечание о том, что впервые разговор с наукой проходил на таком простом и доверительном уровне. После того, как был согласован план предстоящих исследований и сроки начала работ, главный инженер отдал распоряжение оказывать нам всяческую поддержку и в знак особого расположения даже выделил свою персональную машину, чтобы отвезти нас в Абакан, откуда мы могли вылететь самолетом в Красноярск.

Из Красноярска Баранов улетел во Фрунзе, а мне еще три дня пришлось вести переговоры с руководством института и проектировщиками по нашим предложениям. С большим трудом удалось убедить их в том, что без перехода на многорядное взрывание и создания промежуточного рудного склада между карьером и обогатительной фабрикой невозможно добиться их ритмичной работы и вывести комбинат из прорыва. Согласно распоряжению министра Цветной металлургии СССР П.Ф.Ломако производительность комбината по руде в текущей пятилетке должна быть увеличена вдвое и наши предложения могли хотя бы частично помочь в реализации этой трудно выполнимой задачи. В конце концов с нашими рекомендациями вынуждены были согласиться и включить в план важнейших мероприятий на текущий год. Это была большая победа
.
               
Командировки на предприятия, встречи и переговоры с людьми всегда оставляли в душе приятный след. Я с большим удовольствием, пусть временно, включался в знакомый ритм горного производства, видел вокруг лица, озабоченные единой идеей выполнения всегда напряженного плана, понимал их трудности и проблемы и по мере сил принимал участие в их разрешении советом и делом. Лучшей оценкой и наградой за участие в общем деле было признание наших рекомендаций и воплощение их в жизнь. К сожалению, по возвращении с рудников приходилось вновь окунаться в нездоровую атмосферу "родного" коллектива и с разочарованием наблюдать или участвовать в мелких дрязгах и крупных скандалах.

               
Из Москвы пришла телеграмма от Баранова с просьбой ко мне и Клаповскому приехать для оказания помощи и поддержке в защите. Шеф вышел на финишную прямую.

 Многое за эти годы успело измениться в столице в лучшую сторону - в самом начале Ленинского проспекта выросли два высотных здания гостиниц Академии наук СССР с тысячами небольших номеров, но попасть в них стало гораздо сложнее, чем в доброе старое время, когда я давал телеграмму в Президиум И.В.Беляеву и получал направление в скромный "Дом приезжающих ученых". Теперь это осталось в прошлом. Телеграммы непосредственно в гостиницу не производили впечатления, а когда вы появлялись в холле, то за стойкой высокомерного администратора вас в любое время встречала табличка МЕСТ НЕТ. На этот раз Баранов озаботился нами и заранее забронировал номер на двоих

Оставив вещи в номере, забронированном при содействии ИГД им. Скочинского, я спустился на первый этаж и вошел в ресторан. Осматриваясь в поисках свободного столика, я почувствовал сзади медвежью хватку и смесь запахов старого перегара со свежей водкой. Это был наш Юра Смирнов, развенчанный в свое время Алимовым и отработавший несколько лет в Германии в урановой компании "Висмут". Там он смог реализовать свою отвергнутую мечту, внедрить в производство вращательное бурение шпуров, завершить кандидатскую диссертацию и защитить ее в МГРИ. Со дня защиты прошла уже неделя, но он все еще не мог выйти из затянувшегося пике. Он потащил меня к столику, за которым я увидел и Володю Клаповского. Пришлось выпить за молодого кандидата наук и пожелать ему дальнейших творческих успехов.

Едва я поднялся к себе в номер, как раздался стук в дверь, вслед за которым ввалились двое - Женя Подойницын в компании с сотрудником Института физики земли Вячеславом Федоровичем Богацким. Слава Богацкий был большим умницей, горьким пьяницей и человеком очень несчастной судьбы. Если будет возможность, я расскажу о нем позднее. По их виду и настроению я понял, что отдохнуть мне не удастся, и оказался прав. Я с большим трудом оторвался от них за полночь.

Утром мы с Клаповским по старой традиции решили посетить знаменитые московские бани. Попарившись в "Центральных банях" ("Сандуны" в тот день не работали), мы отправились в ресторан "Славянский базар", чтобы заказать на завтра банкет на 35 персон. Прежде чем согласовать меню, мы решили попробовать местную кухню и остались весьма довольны фирменной селянкой и антрекотом. После этого с главным калькулятором мы приступили к согласованию меню для банкетного стола. В рацион мы включили по бутылке водки и шампанского на двоих гостей, по нескольку холодных закусок и по горячему блюду. По тем временам  ужин для 35 человек в одном из лучших ресторанов Москвы обошелся соискателю всего в 420 рублей. На этом примере можно судить о ценах, существовавших при социализме.

               
На следующий день 7 апреля в актовом зале ИГД АН СССР  им. А.А.Скочинского в Панках в присутствии маститых ученых, множества сопереживающих и просто любопытных состоялось защита. Не буду описывать это событие в деталях, расскажу лишь о некоторых основных моментах. Официальными оппонентами у шефа были трое ученых, хорошо известных в соответствующих разделах горной науки. Доктор физико-математических наук Евгений Иванович Шемякин представлял новосибирскую школу геомехаников и был известным специалистом в области физики взрыва. Григорий Прокопьевич Демидюк заведовал лабораторией в Институте проблем комплексного освоения недр (ИПКОН) АН СССР и слыл одним из опытнейших практиков взрывного дела. Его сотрудники рассказывали, что под руководством и при личном участии "Деда" в свое время был взорван храм Христа-Спасителя, но вместо признательности властей он вскоре был арестован, сослан в Сибирь и отдал ей 17 лет жизни, потеряв там единственного сына. Впрочем, это можно рассматривать и в качестве небесной кары за активное участие в кощунстве. Третьим оппонентом был Б.П.Юматов, о котором я уже рассказывал.

Доклад прошел на должном уровне и единственным местом, где шеф споткнулся, был стык между теоретической и технологической частями диссертации. Он так и не сумел найти вариант плавного перехода, на что обратил внимание Б.П.Юматов. В своих замечаниях профессор справедливо отметил слабую взаимосвязь между частями и сказал, что работа могла быть более цельной, если бы автор от начала до конца посвятил ее решению одной научной задачи - новой технологии добычных работ на сложных месторождениях. Это было первым признанием того , над чем мы бились уже более десяти лет и с чем до сих пор не хотела соглашаться московская научная школа.

В прениях по работе выступили шесть маститых ученых, и поэтому рядовая публика предпочла оставить свое мнение при себе. В целом защиту можно было признать состоявшейся. Со счетом 24:1 Е.Г.Баранову была присвоена степень доктора технических наук, к которой он шел так долго и трудно.
К нашему сожалению, торжество было испорчено тем, что под благовидным предлогом в нем отказался принять участие В.Н.Мосинец. Отношения между бывшими коллегами продолжали оставаться напряженными.

В честь знаменательного события от лица старейших сотрудников Отдела и Института мы преподнесли шефу золотые часы с памятной надписью и пожеланием вести по ним отсчет времени вплоть до получения звания академика. Увы, послужили они ему недолго, после одного из очередных возлияний у него их сняли нехорошие люди.

После защиты согласно заранее составленному списку 35 участников были приглашены в "Славянский базар". К нашему удивлению в назначенное время у входа в банкетный зал собралась толпа, значительно превышавшая расчетную численность. Мы не учли того, что в соответствии с нравами московского общества на бесплатное угощение приходят люди, даже не присутствовавшие на процедуре защиты. В небольшой зал пришлось внести несколько столиков, сделать дополнительный заказ еще человек на 15 и все равно мест не хватало. Баранов был в полной растерянности и чтобы как-то разрешить непредвиденную ситуацию я предложил нашим сотрудникам уйти из ресторана. Прихватив пару бутылок коньяка, мы отправились в гостиницу.

На следующий день с утра я зашел к Баранову в номер, чтобы лично поздравить его с успешной защитой. Выматерив от души вчерашних незваных гостей и извинившись за случившееся, он предложил пойти в пивной бар "Жигули", который размещался на проспекте Калинина, и поправить там здоровье в кругу близких людей. Много в тот день было выпито натурального жигулевского пива с великолепными лангустами и сказано теплых слов за дружбу, сотрудничество и взаимную поддержку.

Говорят, похмелье это та же пьянка, только с утра. К вечеру в более узком кругу мы вновь собрались в номере у Баранова, куда вскоре пришли проф. Б.Н.Кутузов из МГИ, проф. В.Н.Родионов из ИФЗ и Е.И.Шемякин. В присутствии высоких лиц, некоторые из которых были членами экспертного совета ВАК, шеф держался хорошо и был в благодушном настроении, чего я за ним уже давно не замечал.
Моя миссия здесь была завершена и следовало поспешить домой, где меня ждала командировка в неизвестный Саяк.

               
В эту первую поездку в Саяк нас с Яшей Додисом сопровождал главный геолог Балхашского комбината Борис Васильевич Косяков. В разговоре выяснилось, что он сын того самого Василия Михайловича Косякова, который в бытность мою начальником смены Буурдинского рудника непродолжительное время был директором комбината. Наблюдая за нашим попутчиком, я пришел к невеселому заключению о том, что люди в наше время явно мельчают в сравнении со своими отцами не столько физически, сколько морально. Если отец был степенным, сдержанным и строгим, то этот казался суетливым, непоследовательным и каким-то неуверенным в себе. С моей точки зрения он никак не соответствовал занимаемой высокой должности. Ну да это его проблемы, нас он интересовал только как официальный представитель комбината при первом знакомстве с руководством рудника.

Как я уже упоминал, от Балхаша до Саяка 200 км новой железной дороги, по которой было разрешено движение только грузовых составов. В связи с этим для перевозки людей использовался прицепной вагон старинного пригородного поезда, освещаемый лишь одиноким фонарем "Летучая мышь". Атмосфера в этом стонущем и скрипящем деревянном ящике, отправлявшемся из Балхаша в 19 часов и приходившем в Саяк в половине второго ночи, очень напоминала ту, которую мы видели в фильмах о гражданской войне или в послевоенную пору, когда массовые перевозки людей осуществлялись в товарных поездах, получивших в народе название "Пятьсот веселых".

Публика в вагоне была самой разношерстной, но в связи с тем, что рудник был новый и привлекал возможностью получить жилье, работу и большие заработки, среди пассажиров преобладали "перелетные птицы" и вербованный контингент. В прокуренном полумраке всю дорогу шумели пьяные компании, слышался сочный мат и вспыхивали скоротечные схватки. Затаившись в темном углу, мы старались привлекать к себе как можно меньше внимания и с тревогой посматривали на разбушевавшихся попутчиков.       

Глубокой ночью мы вышли на крохотном вокзальчике и отправились в общежитие, в котором несколько комнат было отведено под гостиницу. Утром перед нашим взором открылась бескрайняя казахстанская степь, среди которой стояло несколько одиноких пятиэтажек и десятка два двухэтажных коттеджей для начальства. Безрадостная картина новостройки, дополненная длинной цепочкой вагончиков строительного поезда, стоявших на рельсах вдоль железной дороги, произвела на нас гнетущее впечатление. Не хотелось думать о том, что в этой унылой пустыне, очень напоминавшей мне монгольскую Гоби, нам предстоит работать не один год. Да, это не таежный Сорск, не утопающий в зелени Алмалык и даже не обжитой Коунрад! Это много хуже. Но отступать было поздно и оставалось только смириться с обстоятельствами.

Проведя небольшое совещание в конторе рудника, мы выехали на карьер. С первого взгляда я понял, что новый объект будет крепким орешком. Единственный рабочий горизонт был представлен крупноблочными мраморами и крепкими скарнированными породами, пересекаемыми дайками черных гранодиоритов. Забои экскаваторов были сплошь завалены огромными глыбами негабаритов, что свидетельствовало о преобладании трудно взрываемых пород. Обстановка очень напоминала ту, с которой я столкнулся в 1967 году на Западном карьере в Мирном. Несмотря на высокий удельный расход взрывчатых веществ, доходивший до 1 кг на кубометр, качество дробления пород оставляло желать лучшего. Здесь есть над чем подумать и приложить весь наш опыт. Единственное, что меня обеспокоило - сможет ли  мой Эркин на первых порах самостоятельно справиться с такой нелегкой задачей. Что ж, пусть испытает свои силы и подтвердит научную степень.

Краткая рекогносцировка позволила нам наметить ближайшую программу и согласовать ее с руководством карьера, которое, кстати сказать, приняло нас без особого энтузиазма. Они явно не верили в нашу способность изменить положение в лучшую сторону и чтобы переубедить скептиков нам придется основательно постараться.
               
Первые новости, которыми меня встретил родной институт, свидетельствовали о непрекращающейся возне вокруг руководящих должностей. Президиум Академии в лице академика-секретаря и одновременно директора института Автоматики Ю.Е.Неболюбова категорически выступил против утверждения Ильгиза Айтматова в должности директора. А ведь он так желал ее! Ему даже пришлось поступиться принципами и срочно вступить в ряды КПСС. Еще пару лет назад во время поездки на Токтогульскую ГЭС он, будучи в состоянии легкого опьянения, на вопрос почему он до сих пор не коммунист ответил - "Мой отец был репрессирован в 1937 году. Я считаю, что за его гибель несет ответственность партия и поэтому не собираюсь в нее вступать". - Я впервые услыхал об этом и поразился тому, насколько совпадают наши настроения и как он тверд в своем нелегком решении. Однако твердости хватило лишь до тех пор, пока впереди не засияла звезда высокой должности. Тут уж не до напрасно погибшего отца и не до принципов.

За решением Президиума со всей очевидностью прослеживалась рука О.Д.Алимова - ведь теперь он со своей командой находился в составе института Автоматики и получил возможность мстить своему бывшему заместителю руками Неболюбова. Временно смирившись с обстоятельствами, Ильгиз тем не менее решил подобрать себе заместителя. Баранов рассказал мне, что в парткоме с подачи директора и в порядке предложения обсуждалось аж пять кандидатур - Баранов, Сектов, Вдовин (старший научный сотрудник лаборатории Айтматова), Анатолий Коваленко и Тангаев. Я был приятно удивлен тем, что попал в пятерку наиболее достойных, но продолжал оставаться в твердом убеждении, что административная стезя не для меня. Единственная должность в научной организации, которая дает специалисту относительную свободу и самостоятельность - это заведующий лабораторией и я не собирался ее менять ни при каких обстоятельствах. Шеф признался, что он не прочь бы занять этот пост, но шансов получить поддержку Президиума у него нет.

В результате закулисных игр и совершенно неожиданно для всех выбор пал на Анатолия Коваленко. Он был старшим из четырех сыновей Акима Моисеевича Коваленко, много лет отдавшего развитию угольной промышленности Киргизии. После окончания Днепропетровского горного института работал на угольном разрезе Кара-Су, дослужившись до должности главного инженера, затем в один год со мной поступил в аспирантуру и защитил диссертацию. Всю его научную деятельность в институте можно характеризовать как сугубо индивидуальную и эгоистическую. Он никогда не участвовал в коллективных темах, бесконечно изыскивая полуфантастические идеи и пытаясь воплощать их в одиночку.

В конце концов, он выдвинул идею-фикс коренного изменения технологии открытых горных работ. Суть ее заключалась в следующем - по его мнению, карьер должен представлять собой воронку с гладкими, крутыми стенками, по которым на канатах сверху вниз опускаются агрегаты, осуществляющие непрерывное автоматическое бурение шпуров, заряжание их жидкими ВВ и взрывание. Разрушенная порода ссыпается на дно воронки, где погрузчиками грузится в транспортные средства и выдается "на-гора". При всей внешней привлекательности в этом проекте была масса темных пятен и не решаемых проблем, на анализе которых я не буду останавливаться.

Скажу лишь, что он посвятил этой идее всю свою жизнь, затратил миллионы до перестроечных рублей, которые ему выделяли легковерные руководители разного уровня - от околонаучных чиновников до академика В.В.Ржевского, сделал несколько действующих макетов своего комбайна, доказавших техническую неосуществимость замысла, состарился в одиночестве, вышел на пенсию, но с упорством, достойным лучшего применения, до сих пор пытается завершить свой скорбный труд докторской диссертацией на избранную тему.

Однако в тот год это был еще вполне молодой человек, не достигший сорока лет, с приятной внешностью, похожий на экс-президента США Джимми Картера, и мягкими интеллигентными манерами. Своими успехами в попытке реализации нежизнеспособной идеи он обязан двум обстоятельствам: прошлым заслугам своего отца и его связям с Госпланом республики, выделявшим целевые средства, и умению красиво и убедительно доносить идею до слушателей.

Я много спорил с ним о возможности и целесообразности предлагаемой им новой технологии горных работ, но поддерживал замысел создания буровзрывного автоматизированного комбайна, который, на мой взгляд, мог найти применение для других целей. Хорошо зная этого фантазера-одиночку, я был уверен в том, что он абсолютно ничего не даст институту, но сумеет воспользоваться должностью в личных целях. Мои предположения начали оправдываться довольно скоро, однако я никак не ожидал, что стану одной из первых жертв его реформаторской деятельности. Но об этом в свое время.               
               
В бесчисленных командировках незаметно проходило жаркое лето. Приближалась осень, а вместе с нею пора активного участия в опостылевших сельхозработах. По разнарядке горкома партии Академия наук обязана была выставить на уборку сена 500 человек. Слабая попытка президента К.Каракеева сослаться на то, что такое отвлечение сил помешает выполнению собственного плана научных исследований, первый секретарь ЦК КП Киргизии Турдукун Усубалиев не без ехидства сказал - "Пусть уж лучше ваши ученые косят сено, чем занимаются склоками". - Справедливое замечание.

Нашему институту положили отработать тысячу человеко-дней и в начале августа в колхоз "Дружба" Джеты-Огузского района ушли два больших автобуса с пятьюдесятью учеными. Преодолев около 400 километров и заночевав на центральной усадьбе колхоза, утром следующего дня мы выгрузились в живописном урочище "Орун-Тоо" и разбили лагерь на берегу ручья. Со всех сторон нас окружали горы, на склонах которых бушевало разнотравье субальпийских лугов. Ближе к вершинам и на самом гребне возвышалась темно-зеленая стена леса из могучих тяньшанских елей, за которой вздымались бесчисленные волны еще более высоких и крутых скал с сияющими коронами ледников. Дикая, величавая красота первозданной природы покоряла и умиротворяла. Недаром неутомимый исследователь Центральной Азии Н.М.Пржевальский, нашедший последнее успокоение на берегу Иссык-Куля недалеко от этих мест, говорил, что в природе нет ничего более потрясающего, чем красота горных ущелий.

Однако мы приехали сюда не для того, чтобы любоваться красотами местности, а "помочь" колхозу заготовить корма для благополучной зимовки скота. Правда, степенный "башкарма" несколько разочаровал нас, сказав в доверительной беседе, что в принципе наша работа колхозу не только не нужна, но даже вредна. Дело в том, что по вековой традиции богатый травостой горных склонов никогда не скашивали, а зимой овец выгоняли на естественные выпасы. Это было дешевле, чем заготавливать сено, но, что гораздо важнее, способствовало оздоровлению поголовья - кроме того, что овцы целый день были на свежем воздухе и в движении, они еще и кормились травой, не потерявшей своих питательных качеств.

На наш вопрос, зачем же в таком случае нас сюда прислали, председатель с горечью ответил:
- Я не хозяин в своем хозяйстве. Распоряжения что, когда и как делать отдает инструктор райкома партии. Он же следит за тем, чтобы мы исполняли все предписания.

 Не в первый раз мы слышали подобные жалобы и возмущались нелепостью директивного руководства, но по собственному опыту мы уже знали, что бороться с этим бесполезно. По всей цепочке от генерального секретаря ЦК КПСС до последнего звеньевого в колхозе спускались указания, которые нельзя было подвергать сомнению и, тем более, не выполнять. Это была система без обратных связей, что автоматически обрекало ее на саморазрушение.

Мы имели большой опыт сельхозработ, но преимущественно на уборке овощных культур на ровных пригородных полях. Теперь нам впервые предстояло освоить косьбу да еще на крутых горных склонах. Существующие нормы и расценки на этот вид работ буквально потрясли нас - каждому, независимо от пола и возраста, полагалось за смену скосить траву на четверти гектара, за что будет начислено, сколько бы вы думали? - два рубля семьдесят три копейки! И это была высшая расценка из всех прочих видов работ. Дешевле всего стоило копнение скошенного сена - 1 рубль 91 коп. с 5 гектаров. Нормы были такими же нелепыми и невыполнимыми, как когда-то на руднике, а расценки такими же нищенскими. Кто их придумывал, и кто хоть раз попытался проверить их выполнимость? Вот откуда изначально проистекали ручейки приписок, сливающиеся в бурный поток фальшивой отчетности ЦСУ СССР.

Сославшись на отсутствие опыта, мы все же добились некоторого снижения нормы выработки до 0,2 га и с энтузиазмом приступили к работе. Уже через пару дней башкарма, убедившийся в том, что мы работаем не за страх, а за совесть, проникся к нам уважением и усилил рацион питания - ежедневно нам выделяли живого барашка и привозили флягу превосходного кумыса.

По вечерам, запив жирную шурпу хмельным кумысом, мы собирались вокруг костра и заводили песни. После того, как мы перепели весь известный репертуар, я предложил ребятам сочинить свою песню на злобу дня и на следующий день набросал черновой текст. После нескольких дополнений и изменений мы его подкорректировали и приспособили к знакомым мелодиям. Вот что у нас получилось.
             На мотив "По колхозу мы идем..." звучит вступление:
Нас директор вызывает, нарушая наш покой,
"Погорели нынче травы, коровенки мрут гурьбой".
Мы к директору подходим, просим нас не привлекать,
Он нам грубо отвечает - "Всем на сено, вашу мать!"
Через горы, через реки в Джеты-Огуз гонят нас,
А оттуда на джайлоо, где Макар телят не пас.

Про Макара было вполне уместно, так как в этой поездке от лица парткома института нашу бригаду возглавлял Макар Лейцин.
Расскажу я вам, ребята,
Как учили нас косить,
Косу бить, точить и править,
На плече ее носить.
Вот тебе   коса,  дружище,
 Двадцать соток - трудодень,
 Заработаешь ты за день
Рубль, грыжу и мигрень.

Далее, на мелодию песенки "Косят зайцы траву..." из кинофильма "Бриллиантовая рука" шел такой текст:
На джайлоо леса, горы очень крутые,
На делянки ребята на карачках ползут.
Косят парни траву, трын-траву на поляне,
Вечерочком, засосавши, песенку поют.
А нам все равно, а нам все равно,
Не боимся мы папу- башкарму,
Дело есть у нас - в самый жаркий час
Мы колхозную косим трын-траву!

Песня всем понравилась, мы ее пели каждый вечер, доведя исполнение до такого совершенства, что навестивший нас директор И.Айтматов посоветовал включить ее в программу будущего новогоднего вечера.

И хотя мы, по привычке, кляли сельхозработы, нельзя не признать того, что в них была и положительная сторона. Что может быть полезнее для работников "умственного труда", целый день корпевших над постылыми бумагами, чем месяц не слишком изнуряющего физического труда на свежем горном воздухе с хорошим питанием при изобилии натурального кумыса? Я всегда старался использовать это время с максимальной пользой для здоровья и не понимал людей, которые всячески избегали физической работы.
 

Осень 1971 года стала для нашей семьи предвестником грядущих перемен. Еще в конце прошлого года наша дочь самостоятельно решилась на отчаянный шаг и перешла из обычной школы в знаменитую в городе 61-ую школу с математическим уклоном и очень высокими требованиями. Я был поражен ее поступком - ведь она никогда не блистала успехами в математике и не получала по этой дисциплине выше трех баллов даже в обычной школе. Помню, как через несколько дней занятий она вернулась вся в слезах, бросилась с рыданиями на постель и заявила нам, что лучше вернуться в 6-ую школу, чем каждый день испытывать унижения от собственной тупости.

Мы с Надей приложили немало усилий, чтобы уговорить ее не делать этого, а напрячь волю и, преодолев все трудности, доказать, прежде всего самой себе, свою полноценность и готовность стремиться к достижению поставленной цели. Кризис вскоре миновал. Валентина засела за учебники прошлых лет, наверстала упущенное и через некоторое время стала с воодушевлением рассказывать нам о том, как интересно учиться, какой у них изумительный преподаватель математики Якир и как он умеет скучную дисциплину превратить в увлекательную игру с участием всего класса. Мы не узнавали нашу всегда неорганизованную и безалаберную дочь и радовались ее успехам.

Нашему Александру тоже пришлось расстаться с детским садиком, где он был любимцем нянечек и воспитательниц, и пойти в первый класс 47-ой школы, располагавшейся в нескольких шагах от дома. К перемене рода занятий и привычек он отнесся рассудительно и с присущей ему основательностью погрузился в учебу. В отличие от сестры, он не доставлял нам никакого беспокойства по поводу выполнения домашних заданий. Возвратившись из школы и пообедав, он немедленно садился за уроки и, только поставив последнюю точку, уносился на улицу. Так было на протяжении всех десяти школьных лет, и я немало радовался тому, что наш сын растет таким обязательным человеком.

В сентябре в "Правде" была опубликована кратенькая заметка такого содержания: - "ЦК КПСС и Совет Министров СССР с прискорбием (отнюдь не "глубоким"), извещают о том, что 11 сентября 1971 года после тяжелой, продолжительной болезни на 78 году жизни скончался бывший первый секретарь ЦК КПСС и председатель СМ СССР, персональный пенсионер Никита Сергеевич Хрущев". Как водится, люди в меру воспитанности по-разному отнеслись к этому печальному известию. Я считал и продолжаю считать до сих пор, что из всех лидеров страны советской эпохи он был самой, если не выдающейся, то, во всяком случае, яркой личностью.

Мы впервые увидели в нем не вождя с личиной напускной суровости, величия и неприступности, а простого человека, склонного к шутке и юмору. Мое расположение исходит из того, что благодаря ему, я впервые почувствовал себя равноправным членом общества, а не "сыном врага народа". Конечно, как и всякий единоличный диктатор, окруженный плотной стеной карьеристов и подхалимов, он своими непродуманными волеизъявлениями причинил стране и народу много бед. Взять хотя бы ту же безумную выходку с передачей родной Украине Крымской области. Но нельзя также отрицать и того факта, что в эру его правления был сделан прорыв в области освоения космоса, развития гражданской авиации, жилищного строительства для трудящихся, ютившихся в коммуналках, и многом другом. Да и во многих непродуманных решениях и реформах было не столько его личной вины, сколько окружавших его "специалистов", угодливо соглашавшихся с любыми "волюнтаристским" начинаниями. Наши люди не привыкли отстаивать перед власть имущими свои убеждения и принципы и, думаю, еще нескоро сумеют избавиться от этой рабской привычки.

    В октябре я полностью завершил строительство своей сакли и даже затопил в ней плиту, от начала до конца сделанную по собственному проекту и своими руками. Плита топилась с веранды и имела трехколенный дымоход, предназначенный для обогрева комнаты. Признаюсь, я немного опасался, что столь сложное сооружение оправдает мои надежды. Мне часто приходилось бывать свидетелем того, как дымят и плохо греют новые печи, сделанные достаточно опытными печниками. К моему восторгу тяга оказалась превосходной, обогреватель работал великолепно, а двух конфорочная чугунная плита, выходившая в комнату, прекрасно справлялась со своими обязанностями.

 На радостях я решил собрать небольшой мальчишник из остатков нашей былой компании в лице Баранова, Шабанова и Клаповского, чтобы обмыть стены своего загородного жилья. Для начала мы вспрыснули водочкой все четыре каменных стены и пожелали друг другу встречаться в них как можно чаще. За дружеской беседой мы засиделись далеко заполночь, излив в порыве хмельной откровенности все наболевшие тягости и обиды. Больше всех, как всегда, их оказалось у Баранова. В этот раз он ошарашил нас рассказом о том, как Володя Мосинец решил свести с ним старые счеты уже после защиты диссертации.

Мосинец не присутствовал на защите и банкете, но от своей организации за личной подписью прислал тогда положительный отзыв. А недавно шеф получил от Григория Прокопьевича Демидюка, члена экспертного совета ВАК, письмо, в котором он извещал, что рассмотрение диссертации Баранова, назначенное на 28 июня, было отложено в связи с тем, что в ВАК пришло письмо с резко отрицательной оценкой диссертации. Среди пяти подписавших это письмо первой стояла подпись В.Н.Мосинца. При воспоминании об этом шеф рвал и метал, грозился достать фотокопию письма и в случае подтверждения факта обещал Николаичу прилюдно набить физиономию.

Мы успокаивали разбушевавшегося бедолагу и уверяли его, что произошла ошибка, что Мосинец никогда не пошел бы на такую подлость. Отбивая нашу защиту, шеф вспомнил еще несколько неблаговидных проступков Мосинца, в том числе затрагивавших и мою честь. И все же никак не хотелось верить в то, что наш доселе безупречный кумир мог так быстро перенять московские нравы.

К сожалению, позже, как говорят, факты подтвердились. О том, что Николаич действительно возглавил кампанию против Баранова и организовал письмо в ВАК, нам рассказали во время очередной командировки в Москву. Однако вопреки расчетам злопыхателей, старички, имевшие вес в ВАКе, приняли сторону Баранова и в октябре на пленуме он был, наконец, утвержден в ученой степени доктора технических наук. Коллективное письмо в ВАК было последним тяжелым ударом по Баранову на его долгом и многотрудном пути к докторской степени.
               
В октябре я получил от Баранова из Москвы телеграмму, в которой он предлагал мне срочно выехать для встречи с В.В.Ржевским, который дал принципиальное согласие быть моим консультантом по докторской диссертации.  Первого ноября я получил-таки долгожданную аудиенцию член-корреспондента АН СССР, ректора Московского горного института, заведующего кафедрой Открытых горных работ Владимира Васильевича Ржевского. Ему было за пятьдесят. Темноволосый, без признаков седины, довольно смуглый, он мог бы произвести приятное впечатление, если бы на его лице не лежала привычная маска высокомерной усталости, свойственная всем российским чиновникам, достигшим "степеней известных". Многолетнее общение с представителями этой категории совслужащих убедило меня в том, что эта маска служит единственной цели - воздвигнуть трудно преодолимый барьер между распорядителями благ и искателями их милостей. Чем суровее и недоступнее выражение лица чиновника, тем острее посетитель ощущает свою зависимость и тем больше теряется от сознания собственного ничтожества.

Наша первая встреча длилась от силы 5-7 минут. Бегло просмотрев план диссертации, он посоветовал во избежание дубляжа ознакомиться с работами Ю.И.Анистратова и Г.М.Ломоносова, имеющими, по его мнению, ряд сходных позиций с моим замыслом. Я был настолько твердо уверен в оригинальности своего направления, что не стал даже выяснять о каких именно параллелях идет речь. Кроме того, своими вопросами я боялся показать, что недостаточно знаком с научными трудами двух молодых докторов МГИ, что в действительности так и было.

О согласии стать моим консультантом он дипломатично не сказал ни слова, но одно то, что он не отказался, оставляло мне надежду. В заключение нашей короткой встречи он попросил меня передать Баранову о том, что на Пленуме ВАК, состоявшемся 29 октября, его утвердили в ученой степени доктора наук.

Я остался весьма неудовлетворен результатом встречи. Стоило ли приезжать издалека и долго ждать приема ради нескольких минут бесплодного и ни к чему не обязывающего разговора? Я еще продолжал верить в то, что высокое начальство существует ради того, чтобы помогать советами и делом. Однако после каждого подобного разочарования все больше убеждался в том, что к начальству надо идти не с вопросами и не за советами, а приносить готовые, документально оформленные решения, в том числе и диссертации. Начальство существует для того, чтобы либо величественно утверждать их не глядя, либо вносить в них несущественные замечания для доработки.

Накануне нашего  отъезда  мы  с Надей решили нанести визит В.Н.Мосинцам. Угостив нас виски и слегка расспросив о текущих делах, Николаич все оставшееся время посвятил рассказу о сложностях своей московской жизни. Его деловая карьера в институте, которую он начал с больших реорганизаций и расчистки кадров от бездельников, едва не закончилась инфарктом. Представители старого коллектива обвиняли его во властолюбии, слишком быстром росте и прочих грехах, в которых москвичи привыкли обвинять выдвиженцев с периферии.

Он жаловался на то, что авторитетные московские ученые Дубнов, Бронников и, особенно, Демидюк, активно помогавшие во время прохождения диссертации, теперь отшатнулись от него и устроили ему чуть ли не обструкцию. Я молча слушал и сочувственно поддакивал, не решаясь напомнить о том, что обструкция вызвана не столько его прогрессивными реформами в ведущем институте Москвы, сколько его странным письмом в ВАК.

Напоследок он рассказал нам о деяниях Брони Байкова. Этот авантюрист по-прежнему продолжал свои нечистоплотные похождения. После развода со своей первой супругой, которую мы помнили еще по Кашке, он женился на представительнице довольно известной фамилии  и сумел через ее именитых родственников получить квартиру и прописку в Москве. Добившись заветной цели, он бросил ее. Этот поступок шокировал Николаича, он разорвал с ним прежде теплые отношения и отказал ему в своем доме.

Я поразился непотопляемости этого проходимца, сумевшего приспособиться к науке в институте "Гиредмет" и взявшего решительный курс на докторскую диссертацию. Но и на этом пути он останется верным своим привычкам - он сумеет очаровать и втереться в доверие к заведующей одного из отделов редакции издательства "Недра" и опубликовать с ее помощью две халтурные монографии. После выхода второй, которая была подвергнута резкой и заслуженной критике, заведующую уволят с работы, а Брониславу, наконец-то, навсегда откажут в научном доверии. С этим он и уйдет на заслуженный отдых, успев, однако, взять еще одну, на этот раз последнюю, подругу жизни из Фрунзе.

Гнусная история со злополучным письмом в ВАК, так сильно подмочившим доселе безупречную репутацию Мосинца даже среди его правоверных коллег, завершилась вначале следующего года. В конце марта он позвонил во Фрунзе Баранову и сообщил, что ни он, ни четверо других к этому пасквилю не имеют никакого отношения. Обещая разобраться с этим наветом и выявить подлеца, Николаич высказал вполне обоснованное предположение, что автором подложного письма мог быть только Байков, решивший таким образом отомстить ему за разрыв отношений. Хорошо зная Бронислава, я вполне допускал возможность такой реакции.

               
Как всегда, даже после не очень длительного отсутствия, в институте и лаборатории успевало накопиться немало разных событий, требующих соответствующей реакции и решений. Яков, вернувшийся из Сорска, обрадовал меня сообщением о том, что дела там идут вполне успешно, и в конце года мы можем рассчитывать на получение акта о внедрении наших рекомендаций с солидным экономическим эффектом. Нам удалось преодолеть многолетний консерватизм геологической службы карьера и изменить систему опробования взрывных скважин на рудных блоках.

Вместо четырех интервальных проб, отбиравшихся вручную из шламовой лужи в процессе шарошечного бурения, мы предложили брать только одну объединенную пробу с помощью специального пробоотборника, сконструированного нами для Коунрадского карьера. Пробоотборник имел электрообогрев для зимних условий, позволял в четыре раза сократить объем проб и количество химических анализов на содержание молибдена в руде и во столько же раз уменьшить работу участковых геологов без потери качества исходного материала. Это предложение поразило геологическую службу карьера не столько своей простотой и очевидностью, сколько тем, что в течение многих лет они, не раздумывая, выполняли по инструкции массу бесполезной работы.

Информация о делах в Саяке, которую мне поведал Эркин, походила на ситуацию из известной песенки "Все хорошо, прекрасная маркиза". Вначале он обрадовал меня отчетом о проделанной работе по районированию карьерного поля по трещиноватости и взрываемости пород, а вслед за этим огорошил сообщением о том, что его напарник по командировке Билал Ташибаев допился до белой горячки и он вынужден был сдать его в психиатрическую лечебницу. Сейчас он находится в Балхаше и за ним надо посылать человека для сопровождения во Фрунзе.
Бедный Билал! Это был добродушный и ленивый киргиз моего возраста, с широким рыхлым лицом и большой лысиной. Он окончил горный техникум, как и все мы, имел "Единую книжку взрывника" и неплохо справлялся с производством взрывных работ, если была необходимость. Ничего другого он не умел и не хотел делать, а поэтому паузы между взрывными делами заполнял истреблением казенного спирта, который, как я уже упоминал, стоял у нас бочками.

 В свое время Женя Подойницын по какой-то непонятной ассоциации дал ему прозвище "Хомут", на которое он охотно отзывался. Никакие мои увещевания отказаться от пагубной страсти и угрозы принятия репрессивных мер на него не действовали. Хомут продолжал пить дома и в командировках, и вот поступило первое предупреждение. Я выругал Эркина за то, что он не смог остановить Билала, но думаю, что затянувшийся запой старшего лаборанта проходил не без участия старшего научного сотрудника. Просто последний оказался моложе и крепче. В наказание за оплошность я порекомендовал ему самому ехать в Балахаш и вызволять своего собутыльника из психушки.

Из новостей более высокого уровня меня огорчило известие о внезапной болезни нашего вице-президента С.Г.Авершина. В конце октября ему исполнилось 70 лет, в связи с чем он был награжден орденом "Октябрьской революции". Находясь в командировке в ГДР, на одном из приемов он выпил и почувствовал себя плохо. В туалете он потерял сознание, упал и разбил лицо. Говорят, сильное кровотечение из носа спасло его от обширного кровоизлияния в мозг, но все же он был частично парализован и в таком состоянии доставлен в Ленинград к семье. Надо сказать, что все годы после получения звания академика АН Киргизской ССР он жил во Фрунзе один в малометражной квартирке.

Его семья наотрез отказалась последовать за ним из "Северной Пальмиры" в какую-то "Тмутаракань", лишив старика столь важной в его почтенном возрасте домашней заботы и моральной поддержки. Кстати, с подобными примерами отправки мужей на периферию за большими заработками я сталкивался неоднократно. Пока бедные жертвы высоких званий, должностей и зарплат вкалывали в глубинке и отправляли львиную долю своих доходов домой, их близкие с удвоенной энергией пользовались всеми благами цивилизации. Такая же судьба была у профессора К.И.Иванова, переехавшего из Москвы во Фрунзе и почти двадцать лет прожившего там в одиночестве; у М.И.Ермоленко, сбежавшего из Москвы в Мирный в результате "Дела Пеньковского" и много лет проработавшего заместителем директора института Якутнипроалмаз, и ряда других "товарищей".               

             Конец года в институте увенчался работой комиссии под председательством академика М.М.Адышева, разбиравшейся с целым пакетом жалоб, поступивших в разные органы вплоть до ЦК КПСС. На этот раз объектом нападок стал молодой директор института Ильгиз Айтматов, которого обвиняли в национализации коллектива и вытеснении русских. В качестве примера приводились фамилии сотрудников, в разное время вынужденных покинуть родной коллектив по этой причине. Назывались фамилии Мосинца, Подойницына и даже еще работавшего Баранова. Мы, беспартийная масса, не имели доступа к подобной информации и пользовались только слухами.

            Говорили, что автором письма в ЦК КПСС была кандидат наук Клара Шкурина. Это была настырная энергичная особа с бесстыжими глазами и большими амбициями. Ильгиз не очень доверял ее научным способностям и долго противодействовал ее стремлению стать заведующей лабораторией "Реологии горных пород", которую в свое время создал и оснастил Нариман Ялымов. После злополучного письма он вынужден был удовлетворить ее желание, надеясь, что после этого она оставит его в покое. Так и произошло. Получив желаемое, Клара Петровна угомонилась и,  нагрузив образцы горных пород  из угольных шахт республики постоянной нагрузкой, стала наблюдать за их деформацией во времени. Благодатная тема, способная обеспечить занятость небольшого научного коллектива на многие годы вперед!

             Научно-производственные итоги года, несмотря на ряд досадных недоразумений, о которых я рассказал выше, в целом меня вполне удовлетворяли. В средине декабря мы втроем - Баранов, Додис и я - вылетели в Красноярск с отчетами по Соре. И в Сибцветеметниипроекте, и в комбинате наш отчет прошел на "ура" и был подтвержден высоким экономическим эффектом. Согласно расчетам, экономия от внедрения наших разработок только в текущем году составила 120 тыс. рублей, а с учетом нарастающих объемов внедрения планировалось в последующие два года получить не менее 300 тыс. К сожалению, наш статус академического учреждения оставлял нам только моральное удовлетворение от проделанной работы - несмотря на то, что наш главный заказчик Сибцветметниипроект практически не участвовал в работе по Соре, все материальные лавры достались ему.

В самолете на пути домой, продолжая оставаться под впечатлением нашего успеха, мы с Яковом осуществили "мозговую атаку" на серьезно беспокоившую нас проблему оперативной оценки буримости и взрываемости пород и управления параметрами буровзрывных работ. Многолетний опыт работы с самопишущими ваттметрами показал, что эти приборы малопригодны для работы на буровых станах в условиях постоянных вибраций и тряски. Кроме того, трудоемкая камеральная обработка диаграммных лент находилась в явном противоречии с принципом оперативности информации и делала этот способ совершенно нетехнологичным.

В результате вдохновенного обмена мнениями на скорости 600 километров в час и высоте около 6000 метров (мы летели на ИЛ-18) родилась схема коренного изменения методики наших дальнейших исследований в этом направлении, которая включала два основных момента: измерение энергоемкости процесса должно осуществляться с помощью простого прибора типа серийно выпускаемых счетчиков расхода электроэнергии; цифровая информация, считываемая с прибора, должна быть преобразована в табулированные значения характеристик буримости и взрываемости пород по каждой скважине.

 С этого ночного полета я веду отсчет времени рождения нового научного направления, которое, по моему твердому убеждению, должно было придти на смену устаревшему методу оценки свойств горных пород по величине коэффициента крепости горных пород, предложенному М.М.Протодъяконовым в 1926 году, или сложным показателям "Трудности разрушения", разработанным В.В.Ржевским и Г.Я.Новиком в шестидесятые годы. О всех околонаучных препятствиях и превратностях движения на пути к этой цели я расскажу в свое время.

               
Несмотря на большую повседневную занятость отчетами, методиками, статьями и научными спорами, я по-прежнему старался регулярно посещать читальный зал институтской библиотеки, чтобы следить за новинками советской и зарубежной научно-технической литературы. В то время академия располагала солидными валютными средствами, которые позволяли выписывать большое количество журналов по разным отраслям знаний, в том числе и по горному делу. Систематический просмотр периодических изданий позволял мне быть в курсе научных, технических и технологических достижений горнодобывающей промышленности мира и делиться полученной информацией со своими сотрудниками.

 К своему удивлению, я заметил, что подавляющее большинство ученых нашего института мало интересуется новинками науки и техники, предпочитая бесхлопотную жизнь на переписывании и перепечатывании материалов своих ранних исследований. Подтверждение моему печальному наблюдению я нашел в статье Л.Дойла "Семь способов подавить творчество ученого", в которой он писал - "Те, кто меньше всего могут сказать, пишут больше всех". Справедливое замечание, но не дающее ответа на вопрос, почему многие научные работники, защитив диссертации, успокаиваются на достигнутом, прекращают думать и творчески работать, а оставшуюся энергию направляют на интриги и склоки.

Однажды в журнале "Иностранная литература" я обратил внимание на публикацию под названием "Принцип Питера" с интригующим подзаголовком "Почему дела всегда идут вкривь и вкось". Авторами этого произведения, насыщенного добротным английским юмором, были Лоуренс Дж. Питер и Раймонд Халл. Провозглашенный ими принцип "В иерархии каждый служащий стремится достичь своего уровня некомпетентности" находился в вопиющем противоречии с лозунгами социализма, призывающими нас к непрерывному самосовершенствованию с тем, чтобы "Новая общественная формация - Советский народ" состояла сплошь из самых компетентных людей.

В поисках ответа на эту загадку я стал читать дальше и понял, что передо мною глубокое социологическое исследование бюрократических систем, дающее ответ на множество моих собственных вопросов, наблюдений и мыслей, одолевавших меня в последние годы. Читая комментарии к основному закону Питера и сопоставляя их с явлениями окружающей меня действительности, я с восхищением убеждался, насколько они справедливы и всеобщи.

Мой производственный опыт и научная карьера без малейших отклонений подтверждали следующий вывод Питера:
«Компетентность на новом месте автоматически делает вас кандидатом на дальнейшее повышение. Для каждого индивида последнее повышение будет повышением с уровня его компетентности на уровень его некомпетентности».
Как это просто и верно! Люди не обладают равными знаниями и организаторскими способностями, а поэтому жизнь каждому определяет его ступеньку на общественной лестнице.

 В справедливости этого наблюдения я неоднократно убеждался и на руднике, и в институте. Однако из этого вывода вытекало не менее интересное следствие:
«Общая тенденция такова, что со временем каждая должность будет замещена работником, недостаточно компетентым для выполнения своих обязанностей».

Не буду конспектировать это потрясающее произведение дальше. Его следует читать серьезно и полностью, так как, без преувеличения, оно содержит ответ и прогнозирует многие ситуации, возникающие в социальных системах любого уровня. Я, например, нашел в нем толкование собственной линии поведения в ситуациях, когда мне грозило повышение по службе - это так называемое «уклонение Питера или прямой отказ от предложенного повышения»
. К этому способу я дважды обращался на руднике, но не предполагал, что придется использовать его и при работе в науке, о чем расскажу в соответствующем месте.

. Наконец-то я нашел правильное объяснение и формулировку тому, что происходило вокруг – «Все должности в нашей стране были заняты некомпетентными людьми и наша система стала жизненекомпетентной.»
 Ее неизбежный крах - лишь вопрос времени, но я все же не ожидал, что зажатое и зашоренное государство рухнет через какие-то тринадцать лет и сменится такой общественной формацией, которая не подпадает ни под одну категорию исторического материализма.

               
Возвращаюсь в 1972 год. Под впечатлением откровений Питера на одном из семинаров Отдела я рассказал о его основных положениях, привел ряд параллелей из жизни нашего института и посоветовал своим коллегам познакомиться с этим научным трудом. Полнейшее равнодушие слушателей обозлило меня, напомнив известную поговорку о свиньях и бисере. Тем не менее, я сделал попытку обратить внимание более широких слоев научной общественности на это интересное исследование. Все еще числясь в должности заместителя редактора институтской стенной газеты "Горняк", я в очередном номере поместил ряд основных положений "Принципа", посоветовав читателям поискать аналогий в нашем родном коллективе, и пообещал в следующих выпусках продолжить его публикацию.

 Реакция на мою инициативу последовала от члена партбюро Г.В.Сектова - он, видимо, был единственным, кто обнаружил аналогию и притом не в свою пользу и категорически потребовал прекратить цитирование "вредного" исследования. Воспользовавшись грубым нажимом на свободу печати, я столь же категорически отказался от дальнейшего сотрудничества с "прессой" и навсегда вышел из состава редколлегии. Моя первая попытка обратить внимание общественности на интересную социологическую новинку оказалась столь же безуспешной, как и все предыдущие попытки пробудить интерес к техническим новинкам родной специальности. А ведь при этом я преследовал единственную цель - привить любознательность людям, числившимся в привилегированной категории ученых. Тщетно!

           Существовал в нашем обществе правильный лозунг - "Марксизм не догма, а руководство к действию". К сожалению, я имел множество случаев убедиться в том, что абсолютное большинство советских людей, в том числе и партийных руководителей высокого ранга, марксистско-ленинское учение знали на уровне цитат из первоисточников и не более. Цельного представления о диалектическом и историческом материализме, политэкономии социализма и капитализма как единого философского учения ни у кого не было. Естественно, что это учение никак не могло стать руководством к действию, а цитаты из классиков использовались лишь в качестве последнего аргумента в идеологических спорах. Тот, кто осмеливался оспоривать  точку зрения классика, автоматически мог быть причислен к разряду неблагонадежных.               

Я не был исключением из общего правила и тоже очень слабо владел этим основополагающим учением. Сначала свою неспособность к восприятию философии я относил на счет чисто технического склада моего ума, однако впоследствии понял, что причина заключается в отсутствии живой связи между теорией и практикой, между тем, что провозглашали классики и тем, что происходит в реальной жизни. Например, на каждом предприятии можно было видеть цитату из Ленина - "Производительность труда, в конечном счете, самое главное, самое важное для победы нового общественного строя". - Абсолютная истина! Однако, никто не задумывался над тем, что производительность труда в социалистическом обществе была в несколько раз ниже, чем в капиталистическом, и этот разрыв с каждым годом увеличивался. Не это ли самое убедительное доказательство несоответствия между словом и делом и обреченности социализма? Подобных противоречий было множество, но их никто либо не замечал, либо боялся обращать на них внимание.

В отличие от диалектического и исторического материализма, который тщетно вбивали в мою несчастную голову в течение многих лет, "Принцип Питера" я воспринял с первого чтения и с тех пор он стал для меня практическим руководством к анализу процессов, происходящих в реальной жизни в реальном масштабе времени. Все явления в жизни лаборатории, института, академии и страны я стал рассматривать через призму его законов и следствий, каждый раз убеждаясь в их полном соответствии с действительностью.

В этом отношении большой материал представляли, например, годичные собрания Академии, на которых присутствовали и выступали ее ведущие ученые. Следует сказать, что Киргизский филиал был создан в 1943 году на базе существовавших в республике научных учреждений и эвакуированного во время войны во Фрунзе Биологического отделения АН СССР. Первым председателем Президиума филиала стал известный ученый академик К.И.Скрябин. В 1954 г. филиал был преобразован в Академию наук и я, поступив в аспирантуру в 1959 г., еще успел застать многих выдающихся ученых в расцвете их творческой и организаторской деятельности.

На меня, начинающего ученого, они производили сильное впечатление не столько своими научными трудами, далекими от моей заземленной специальности, сколько своей интеллигентной внешностью, высокой эрудицией, умением говорить и отстаивать свою позицию в споре. Это все были представители поколения, родившегося в начале века и получившего хорошее воспитание и классическое образование. Назову лишь несколько фамилий: филологи И.А.Батманов и К.К.Юдахин; биологи А.А.Волкова,  Н.И.Захарьев  (отец моего одноклассника Левушки), М.Н.Лущихин, В.Г.Яковлев; геологи В.М.Попов, Е.А.Розова, а также представители нашего научного направления С.Г.Авершин и Н.В.Деменев.

 Из ученых коренной национальности к этой категории можно было отнести геолога М.М.Адышева, который, по слухам, тщательно скрывал свою принадлежность к роду знаменитой "Алайской царицы" Курманджон-датки; хирурга и бывшего президента академии И.К.Ахунбаева; историков Б.Д.Джамгерчинова и К.К.Каракеева; писателей А.Токомбаева и Т.Сыдыкбекова.

Если представители естественных и технических наук еще старались сохранять свой профессиональный иммунитет и держались в стороне от попыток партийных органов политизировать науку, то гуманитарии вынуждены были подчиниться генеральной линии партии и выстраивали свои научные концепции в соответствии с принципами исторического материализма и ленинской национальной политики.

Ученые второй волны, родившиеся на рубеже старого и нового миров, разительным образом отличались от старшего поколения своей беспринципностью, приспособленчеством и раскованными манерами. Назову лишь нескольких аборигенов, запомнившихся либо своей скандальной известностью, либо на основании личных контактов. Экономист Д.А.Алышбаев - убежденный алкоголик, закончивший свои дни в приступе белой горячки; математик М.И.Иманалиев, специализировавшийся в малопонятной области интегро-дифференциальных уравнений, ставший после Каракеева президентом академии и доказавший своим выдвижением на этот пост справедливость принципа Питера.

Позднее один из моих знакомых - превосходный математик и алкоголик Л.А.Жижимов расскажет мне, как он учился вместе с ним в аспирантуре, помогал ему писать кандидатскую, а потом и докторскую диссертации, за что впоследствии был изгнан из института математики и вынужден был устроиться в ИФиМГП.

Почвовед А.М.Мамытов, дважды академик - АН Киргизской ССР и ВАСХНИЛ, не гнушавшийся брать мзду со своих аспирантов баранами и водкой и разогнавший из киргизской сельхознауки всех докторов, мешавших его авторитарному владычеству. Моя жена, долгое время работавшая под его руководством, много рассказывала об этой "яркой" личности, прославившейся далеко за пределами республики. Один из преследуемых им ученых немец Э.Г.Вухрер в конце концов уехал в Германию и там опубликовал свои воспоминания о работе в Киргизии под чутким руководством академика Мамытова. Естественно, книга не была переведена и осталась неизвестной широкой общественности республики, но слух о ее главном герое достиг все же ушей правительства и отдельных граждан - однако без особых последствий.
Субъектами моих социологических наблюдений и размышлений были также сотрудники института, чья научная карьера проходила на моих глазах. Несправедливо было бы говорить о том, что городские киргизы моего поколения в умственном отношении и общем развитии уступали европейцам, хотя среди некоторых русских такое мнение было достаточно распространенным. Дело было не в расовых различиях, а в искусственных условиях, созданных системой с изначально благородной целью - подтянуть представителей коренных национальностей до уровня более цивилизованных народов. При этом ортодоксальные марксисты сами же нарушали ленинский принцип "Лучше меньше да лучше" и в спешке подготовки национальных кадров пренебрегали качеством в угоду количеству.

 Принадлежность к так называемой "титульной нации" стала золотым ключиком, отпирающим дверь в страну больших возможностей без учета реальных способностей. В результате в аспирантуру стал стремительно увеличиваться приток молодых людей, решивших сменить тернистый путь горного инженера на карьеру ученого. За редким исключением они сбегали с производства в первый же год, благо к этому времени отделы кадров на предприятиях стали не так строго следить за соблюдением закона о закреплении молодых специалистов, как было в 50-ых годах. Так возникла цепная реакция некомпетентности, захлестнувшей сначала аспирантуру при Академии, а по прошествии срока - затопившей лаборатории института малограмотными "молодыми учеными", с первых шагов привыкшими не к добросовестному и упорному труду, а к обходным путям в науке и жизни.

               
Недостаточный образовательный и профессиональный уровень поступающих в аспирантуру национальных кадров неизбежно привел к снижению требовательности на приемных экзаменах и, как результат, - к необходимости материальной компенсации за моральные издержки экзаменаторов. Большое противозаконное дело начинается с малого проступка - сначала после экзамена будущие аспиранты или соискатели ставили членам комиссии бутылочку коньяка, затем, по мере того как аппетиты разгорались, а принципы подавлялись, после экзаменационные застолья переносились в рестораны. Дальше-больше. Вскоре, чтобы не засвечиваться, предпочли устраивать бешбармак с обильной выпивкой на дому, а когда и это надоело - переключились на натуральное выражение благодарности в виде живых барашков, ковров и банальных денежных знаков. Дурное дело заразительно и вскоре в Отделе аспирантуры академии сколотился целый преступный синдикат, поставивший выдачу ложных экзаменационных протоколов на поток.

Для того, чтобы рассказать о всех этапах нравственного падения этих носителей высокого звания советского ученого, мне придется охватить достаточно большой период времени - от средины шестидесятых годов и даже забежать на пару лет вперед.

Слухи о том, что при отсутствии знаний по философии или иностранному языку и при неуемном желании попасть в число соискателей или аспирантов за положительную оценку приходится платить ползли по нашему институту давно. "Благодарность" стала легальной нормой для соискателей и многие даже не считали нужным скрывать это. Особенный размах лихоимство приобрело после того, как среди чиновников высших партийных и советских органов распространилась мода на ученые степени.

Желающие "остепениться" поперли плотной толпой, а так как их образовательный ценз не выдерживал никакой критики, то они и стали основными соблазнителями несчастных председателей и членов комиссий по приему экзаменов кандидатского минимума по философии и иностранному языку. В порочный круг втягивалось все больше и больше людей и однажды на Ученом совете института под грифом "для служебного пользования" нам зачитали приказ о том, что в Академии отмечены случаи "нарушения принципов приема экзаменов кандидатского минимума", за что освобождены от занимаемых должностей заместитель директора Института философии Аманалиев и зав.кафедрой иностранных языков Отдела аспирантуры Аширов. Два сотрудника Института философии Чотонов и Арон Брудный (окончивший 6-ую школу на год позже меня) схлопотали по выговору. Характер и размеры "нарушений" в приказе не были указаны, но из хорошо информированных источников мы уже знали, что такса за оценку "хорошо" равнялась 50 рублям и была эквивалентна 6 бутылкам коньяка.

Примерно через полгода после приказа до нас дошли слухи, что к раскрутке этого дела подключился республиканский КГБ. Поводом для столь пристального внимания "компетентных органов" стали многочисленные публикации на киргизском языке статей и монографий с явным националистическим и антисоветским душком. За этими новыми событиями как-то ушла в тень история с взяточниками, но осенью о них напомнило решение Верховного суда, приговорившего Чотонова и Аширова соответственно к 12 и 9 годам заключения. Ввиду того, что ответчиками в этом скандальном процессе были люди с партийными билетами, официальных сообщений власти постарались избежать, но, тем не менее, люди недоумевали - почему и как от наказания ушел Аманалиев. Мы не знали о том, что следствие еще продолжается, и впереди предстоят новые разоблачения.

Только в апреле 1974 года состоялись многодневные заседания Верховного суда, о которых мне подробно рассказывала Надя. Судили главного обвиняемого Аманалиева, а в качестве одного из свидетелей и соучастников преступлений выступил Аширов, довольно умело представивший себя жертвой системы, сложившейся в республиканской Академии. Как скромный преподаватель и слабохарактерный человек, он не нашел в себе сил и мужества, чтобы преодолеть национальные традиции послушания старшим и отказать высоким лицам из ЦК, СМ, Госплана и самой Академии в их просьбах порадеть "хорошему человеку" и помочь ему получить вожделенный протокол. Аманалиеву дали 15 лет с поражением в правах и постановлением суда лишили всех степеней и званий. Поговаривали, что во время следствия был составлен список, в котором числилось 300 человек, сдавших экзамены таким путем. Особым постановлением суд признал протоколы недействительными, а список отправил в ВАК СССР для принятия соответствующих решений.

Последняя точка в этом процессе была поставлена в декабре 1974 года на заседаниях Ученого совета и товарищеского суда нашего института. Из приказа по Академии нам стало известно, что из 300 человек, попавших в "черный список", 70 были учеными "Мозгового центра республики". Не знаю, сколько среди них было представителей нашего института, но на роль козлов отпущения в целом по Академии выделили 10 человек и в их числе двоих наших м.н.с.- Балкыбека Джетигенова из лаборатории Калинина и Анатолия Колбина из лаборатории Божко. На Ученом совете директор настаивал на ходатайстве перед ВАКом о лишении их кандидатских дипломов, но это предложение не прошло - большинство членов Совета открыто сочувствовало потерпевшим. Товарищеский суд не мог оставить дело безнаказанным, тем более на его заседании присутствовал представитель КГБ подполковник Боровиков. В результате было принято соломоново решение - понизить их в должности до рядовых инженеров.

Бросая ретроспективный взгляд на эти события, не могу не признать, что снисходительность к мошенникам оборачивается против общества. Колбин скоро стал жертвой алкоголя, а Жетигенов много лет работал на ниве просвещения, сея среди молодежи неразумное, злое и сиюминутное.

               
Наблюдая за новым пополнением нашего института, я приходил к невеселым выводам о грядущей деградации науки, если она будет твориться руками подобных "ученых". Однако вскоре я убедился, что это явление далеко не новое и имеет место всюду и во все эпохи. В книге Норберта Винера "Я - математик" я прочел удивившее меня изречение, относившееся к пятидесятым годам: - "Со времен войны авантюристы, становившиеся раньше биржевыми маклерами или светочами страхового бизнеса, буквально наводнили науку. Мы все знали, что у ученых есть свои недостатки. Среди нас были педанты, любители спиртного, честолюбцы, но при нормальном положении вещей мы не ожидали встретить в своей среде лжецов и интриганов". - Я тоже этого не ожидал.

Но еще больше я удивился, когда обнаружил схожие рассуждения в книге Мишеля Монтеня "Опыты". Вот, что он писал по тому же поводу четыре века назад: - "...именно среди ученых мы так часто видим умственно убогих людей, из которых вышли бы отличные земледельцы, торговцы, ремесленники: такой род деятельности вполне соответствовал бы их природным силам".

Таким образом, следовало признать это явление в качестве стихийного бедствия и смириться с ним, но когда коллектив маленький, а интриганов в нем много, то избежать активного противостояния невозможно. Я в своей лаборатории был обречен на перманентную войну с ними. Первым пошел в атаку Саша Емельянов. На Ученом совете после моего отчета он попросил дать ему слово и начал с того, что назвал наши исследования "голым эмпиризмом, в котором отсутствует научная база".

 На предложение Айтматова более четко сформулировать свои рекомендации он сказал, что считает показатель энергоемкости информативным только в том случае, если он измеряется при оптимальной производительности станка, подразумевающей 100-процентную загрузку всех его узлов. А так как я не соглашаюсь с его позицией и продолжаю настаивать на своем ненаучном подходе, то он считает целесообразным создать специальную лабораторию "Горной кибернетики", которая могла бы проводить исследования на более высокой научной основе. Так вот о чем они постоянно и тайно шушукались со Шкутой и сотрудницей лаборатории Лейцина Валентиной Волчанской! Саша всерьез решил отделиться и организовать самостоятельное научное подразделение. Айтматов не стал оспаривать инициативу снизу и предложил ему подготовить свои соображения по организации лаборатории для обсуждения на Ученом совете в мае месяце.

Одно то, что кандидат наук в качестве основного условия своего метода выдвигает технически невыполнимое требование загрузки станка на 100% установленной мощности его агрегатов, свидетельствовало о его полной некомпетентности в данном вопросе. Особенно меня удивил тот факт, что он так и не смог осмыслить результаты тех экспериментальных измерений, в которых принимал непосредственное участие. Будучи абсолютно уверенным в том, что ему не удастся грамотно обосновать идею организации новой лаборатории я даже не стал обсуждать этот вопрос.
               
По множеству признаков, порой едва уловимых, 1972 год я считаю годом начала всеохватывающего застоя, который в эпоху новой волны вторжения в русский язык иностранных терминов стали называть периодом стагнации. Первые симптомы застоя в промышленности я уловил в 1968 году, когда мы работали на Коунрадском карьере. При внешнем благополучии появились признаки, сильно напоминавшие обстановку на Буурдинском карьере в 1953-54 годах: то нехватало тросов для экскаваторов, то бульдозеры останавливались из-за отсутствия башмаков, то возникали перебои с взрывчаткой.

Скверное продовольственное снабжение в стране было постоянным фактором и его можно было бы не относить к застойным признакам, но именно после 1968 года и именно на горных предприятиях, которые прежде снабжались по I категории, я также отметил его стремительное ухудшение и отнес к признакам нарастающего кризиса системы.

Общественное сознание чутко реагирует на изменения, происходящие в экономике страны. Бурная реформаторская деятельность Хрущева в макромасштабе сопровождалась активными реорганизациями на микроуровне, подтверждением чему стали возникновение и творческий расцвет нашего института. К сожалению, историческая закономерность такова, что после периодов роста и стабилизации неизбежно следует период затухания, который наши лидеры никак не хотели признавать.

В хронике нашего института этап роста хорошо кореллирует с периодом организационной и творческой активности Баранова; за ним следует кратковременная фаза деятельности Алимова, в течение которой процесс созидания отдела Буровой техники сопровождался разрушением всего наработанного прежде. После вершины относительной стабильности последовал долгий этап плавного и медленного опускания, связанный с руководством Айтматова.

О том, что институт стал терять привычное лицо и, что важнее, прежнюю душу, свидетельствовали следующие признаки: поползли слухи о том, что доктор Шестаков договорился о переводе в Свердловский институт Горного дела Министерства черной металлургии СССР в качестве заместителя директора по научной работе, а доктора Баранова приглашают занять вакантное место заведующего кафедрой Разработки месторождений полезных ископаемых Фрунзенского политехнического института. В своих воспоминаниях я довольно много уделил внимания обоим, стремясь при этом быть максимально объективным. Оба моих главных героя были источниками постоянных возмущений, переходящих в грандиозные скандалы, сотрясавшие не только весь коллектив, но не обходившие стороной и мою скромную особу. И все же, вопреки всему, оба они были яркими личностями и учеными, горячо и в меру своих сил преданными науке. С их уходом в институте не останется докторов с независимым мышлением и поведением и имеющих имя на всесоюзном уровне.

Кстати, их уход послужил основанием для упреков президента Академии в том, что в институте продолжает сохраняться нездоровая обстановка, следствием которой стал отток докторов наук. Список включал уже четыре фамилии - Мосинец, Алимов, Шестаков, Баранов. Если причислить к ним еще и Авершина, подвергавшегося небрежению во времена господства Баранова, а теперь находившегося в коматозном состоянии в Ленинграде, то основания для подобного обвинения были более чем справедливыми и тревожными - научному коллективу снова грозило "бездокторье".

Ссылка на то, что в скором времени у нас появится молодой доктор наук Г.В.Сектов, не производила особого впечатления - о его творческих и организационных способностях были невысокого мнения, в том числе и в Президиуме. В начале года на семинаре технологического отдела он в течение часа пытался донести до слушателей содержание своей диссертации. Как я и ожидал, ничего принципиально нового в ней не было. Проводя исследования на малых предприятиях республики, он сделал попытку распространить их результаты на все карьеры цветной металлургии без учета специфики крупных предприятий и масштаба горных работ. Как я и предполагал, научная идея работы не выходила за пределы тех выводов и рекомендаций, которые были высказаны в моей кандидатской диссертации и брошюре "Опыт селективной разработки...". Разница заключалась лишь в густом тумане псевдонаучных изречений и ненужных классификаций, к которым был так предрасположен наш соискатель.

               
Почти год я не был в Саяке и, признаюсь откровенно, меня не очень тянуло на эту новостройку. Между тем из комбината все чаще раздавались звонки с требованием активизировать работы, что свидетельствовало о недовольстве деятельностью нашего полномочного представителя Эркина Токтосунова. Состояние дел было настолько удручающим, что для их распутывания мы решили ехать вместе с Яковом.

 И вот мы снова летим в ночь на стареньком и надежном ИЛ-14 рейсом 99 по маршруту Фрунзе-Балхаш-Целинград и далее от Балхаша поездом до Саяка. За истекший год кое-что успело измениться в лучшую сторону - вместо обшарпанных и темных прицепных вагонов в Саяк ходил специальный пассажирский поезд с новенькими плацкартными и купейными вагонами, в которых можно было поспать. К сожалению, сам поселок не претерпел особых изменений.

Вот мои документальные впечатления от встречи с ним через год:
"Поселок по-прежнему голый, только сейчас приступили к его озеленению и посадке деревьев. Примыкающие к нему бараки железнодорожников и строителей еще больше обросли мусором, отбросами и навозом. Ветер тащит по выбитым колдобинам обрывки бумаги и полиэтилена. В общежитии грязь, выбитые стекла, на лестничных площадках разбитые бутылки. Народ испитой, неопрятный, небрежно одетый. По вечерам на всех этажах раздаются пьяные вопли, слышатся мат и звон бутылок, которые выбрасывают прямо из окон на асфальт. Русь не меняется, вернее, ее никто и не пытается изменить. Все вокруг так плохо и небрежно сделано, что у людей не возникает желания беречь общественное добро и жить в чистоте и уюте.

 В поселке до сих пор нет ни бани, ни клуба, ни приличной столовой. Люди пьют на крылечке единственного магазина или в кушырях окружающей поселок пустыни". - Не в первый раз я задумывался о том, что народ нужен нашей власти только в качестве дешевой рабочей силы или пушечного мяса. Пользуясь его привычной неприхотливостью и восхваляя "бесконечное терпение", власти продолжают ужасную политику экономии на его быте и здоровье, подрывая, тем самым, генетические корни, прежде всего, русской нации, составляющей авангард беспросветной борьбы за "светлое будущее".

               
На техсовете Саякского рудоуправления мы впервые выслушали нелицеприятную критику в адрес лаборатории по поводу неудачного взрыва, выполненного зимой по индивидуальному проекту, предложенному "творческим коллективом" в составе Баранова и Токтосунова. В одну из своих самостоятельных поездок в Саяк, шеф воодушевил тамошнее руководство и Эркина предложением провести массовый взрыв сразу на два рабочих горизонта. Надо сказать, что идея бурения и взрывания скважин на глубину двух уступов была впервые предложена и осуществлена на карьерах Кривого Рога и легла в основу будущей докторской диссертации Э.И.Ефремова.

 В сильнотрещиноватых кварцитах криворожских карьеров взрывание на два уступа показало вполне удовлетворительный результат и в свое время вдохновило нас на повторение эксперимента на Кальмакырском карьере. Увы, в Кальмакыре опыт оказался менее удачным и анализируя причины плохого результата, я еще тогда пришел к выводу, что следует быть очень осторожным в его дальнейшем применении. Крепкие, вязкие и крупноблочные породы Саяка, вне всякого сомнения, совершенно не годились для подобных экспериментов и мы с Яковом даже не закладывали их в свою программу.

К сожалению, и в науке есть люди, неспособные учиться на прошлых ошибках. Герасимыч с Эркином сумели склонить руководство карьера на проведение смелого эксперимента, составили проект на подготовку блока в крепчайших рудных скарнах с бурением скважин глубиной 33 метра и взорвали его при явно недостаточной величине удельного расхода ВВ - всего по 0,65 кг на каждый кубометр рудной массы. Результат был не просто обескураживающим - ужасным. Огромный массив слегка встряхнуло; экскаватор с разных сторон сделал несколько безуспешных попыток подобраться к руде, и вынужден был отступить. Пришлось вторично загонять туда станок, бурить через полуразрушенный массив новые скважины, заряжать и взрывать их. Весь карьер с вполне понятной яростью, не стесняясь в выражениях, поносил науку и ученых и прозвал злосчастный блок "академическим". Под этим нелестным названием он был обозначен на планах горных работ карьера, а нам еще долго приходилось сносить шуточки взрывников за чужие грехи. Плохо быть дилетантом, особенно в науке.               

               
Однако пора вернуться в основное русло событий, в котором зародились новые течения - предвестники грядущих перемен, в том числе и в моей будущей судьбе. Баранов поведал мне, что вышел на ГИГХС (Государственный институт горно-химического сырья) и через него на комбинат Кара-Тау в Казахстане с целью организации по линии Министерства химической промышленности СССР отраслевой лаборатории по механизации буровзрывных работ. Для этой цели ему, якобы, выделяют на 3 года по 150 тыс. рублей на научно-исследовательские и конструкторские работы и 200 тыс. на капитальное строительство.

В связи с тем, что постановлением правительства организация подобных лабораторий предусмотрена только при высших учебных заведениях, его переход в политехнический институт - дело решенное и состоится в течение ближайших недель. Развивая передо мной радужные перспективы, он сказал, что для руководства лабораторией со штатным расписанием на 20 человек он пригласил Валентина Низовкина из Алма-Аты, а так как комплексная программа подразумевает внедрение научно-обоснованных параметров буровзрывных работ, то в нее включены также и вопросы районирования карьерных полей. На этом основании он считает целесообразным привлечь меня и еще кое-кого из нашего отдела для участия в работах лаборатории по совместительству.

Я не был знаком с Низовкиным, что называется, накоротке, но был наслышан о его необыкновенном изобретательском таланте в период работы в отраслевой лаборатории МЦМ Казахской ССР при Казахском политехническом институте. Что-то он там не поделил с заведующим лабораторией Забудкиным и вынужден был искать работу на стороне, в Киргизии, оставаясь жителем Алма-Аты. О всех перипетиях его деятельности на поприще заведующего новой лабораторией мне еще придется рассказывать в свое время, поэтому сейчас я не буду останавливаться на характеристике его личных и деловых качеств. Скажу лишь, что Валентин был типичнейшим продуктом своего времени - времени разлагающегося социализма со свойственным ему выплеском авантюрных личностей и малообразованных ученых.

Рассказывая мне о своем новом детище, шеф явно рассчитывал на то, что я проявлю к его затее повышенный интерес, и буду проситься на работу. Его откровенность, как всегда, была подогрета парами алкоголя и разгоряченный собственными грандиозными проектами, он закончил свой монолог патетическими словами: - "Вы еще узнаете о профессоре Баранове! Я разверну в политехе такую деятельность, которая затмит ваш институт. Вы еще услышите о том, что профессор Баранов стал ректором ФПИ!". Мне оставалось только пожелать ему больших организационных успехов, в которых я, впрочем, никогда и не сомневался. Что касается возможности перехода в его лабораторию, то я предпочел отложить этот вопрос до поры, до времени.
               
С 1 сентября наш бывший шеф Евгений Герасимович Баранов должен был приступить к обязанностям заведующего кафедрой Разработки полезных ископаемых ФПИ. Должен был - но не приступил. Накануне он каким-то образом оказался дома у Наримана, где, по традиции, крепко выпил. Нариман помог ему сесть в такси и назвал шоферу его домашний адрес. Как выяснилось позже, шеф развернул такси в противоположную сторону, уехал на нижнюю базу и продолжил загул в гостеприимном домике нашего лаборанта Большевика Садыкова. Далеко заполночь вместо того, чтобы заночевать в саду, он вышел на улицу Советская, был подхвачен попутной машиной и довезен почти до дома.

Надо сказать, что расстояние от нижней базы, где находилась взрывная камера, до коттеджа, в котором жил Баранов, было около 10 км. До дома он так и не добрался. В половине пятого утра напротив Шампанвинкомбината его подобрала утренняя смена шоферов, ехавших на дежурном автобусе. Он был избит, ограблен и выброшен на асфальт. Грабители сняли с него золотые наручные часы - наш подарок к защите, забрали паспорт и деньги, ударили по затылку и выбросили из машины. При падении он разбил переносицу, лицо и получил сотрясение мозга.

Вот так вместо первой лекции на факультете наш неукротимый шеф вляпался в новую большую неприятность. Больше физических страданий его угнетало то обстоятельство, что к моменту прихода на кафедру она находилась в черном списке - три ее преподавателя были недавно изгнаны из института за пьянки и ночевки в вытрезвителе. Шеф продолжил этот прискорбный список.

Я не мог найти объяснения случившемуся иначе как очередному проявлению прогрессирующего алкоголизма, сопровождающемуся распадом личности. До этого уже было несколько случаев, когда в состоянии алкогольного психоза он избивал жену и девочек, выгонял их из дома, и они были вынуждены скрываться у нас. Случалось и так, что, учинив дома погром, он забирал все деньги, приходил к нам поздно ночью, и мы вынуждены были принимать его и устраивать на ночлег на полу возле пианино. Казалось, что неукоснительная обязанность читать лекции поможет ему избавиться от пагубной страсти, но перемена рода деятельности отразилась лишь на том, что он стал напиваться не с утра, а вечером. Благодаря своему богатырскому здоровью он никогда не страдал с похмелья и даже после самой жестокой пьянки приходил на работу розово-свежим, тщательно выбритым и обильно орошенным приторным "Шипром", напрочь забивавшим запах перегара.

Человек погибал на глазах, и ему невозможно было помочь - он не хотел признавать себя алкоголиком. Глядя на него и ему подобных, я не раз ловил себя на мысли о том, что в нашем обществе нужно иметь громадную силу воли, чтобы противостоять разрастающейся эпидемии алкоголизма. Точно знаю, что из 180 сотрудников института только трех особей мужского пола можно было отнести к разряду почти не пьющих - Г.В.Сектова, М.Н.Лейцина и А.А.Коваленко. Все остальные пили либо умеренно, как я, либо неумеренно - как Баранов. Последних, к сожалению, было больше.               

В сентябре же началась террористическая акция дирекции в отношении лабораторий технологического направления, на основе которых, собственно, и создавался наш институт. Айтматов приступил к реализации своего давнишнего замысла - привести в соответствие форму и содержание, название и тематику института. Думаю не слишком ошибусь, если скажу, что за этим решением скрывалось стремление уйти от прикладных производственных задач в лоно "фундаментальной" академической науки. Наш директор не знал и не понимал горного производства, но был твердо уверен в том, что в ближайшем будущем оно неотвратимо столкнется с проблемой горных ударов. Вот тут-то и окажется, что направляемый им коллектив будет в состоянии оказать рудникам и шахтам действенную помощь.

Что такое горный удар? Согласно определению "Горной энциклопедии" это "внезапное быстропротекающее разрушение предельно напряженной части массива полезного ископаемого (породы), прилегающей к подземной горной выработке". Обычно горные удары возникают на больших глубинах, где напряжения под влиянием горного давления существенно превышают предел прочности пород на сжатие. При обнажении породы в результате проведения выработки или выемке полезного ископаемого происходит ее выброс или "стреляние" в открытое пространство. Горные удары сопровождаются подчас большими разрушениями и гибелью людей.

Глубина шахт и подземных рудников республики была явно недостаточной для проявления горных ударов по классической теории, но, тем не менее, что-то похожее в Сулюкте уже происходило. Наши энтузиасты тотчас же нашли причину этой аномалии, которая, по их мнению, заключалась в исключительных особенностях перераспределения давления, вызванного горным рельефом местности. Я вынужден так подробно останавливаться на этих деталях потому, что их удачное толкование на целую четверть века обеспечило кормление нескольких десятков ученых, из которых выросло немало кандидатов и, по крайней мере, четыре доктора наук. Не беда, что за это время ни на одном из предприятий не произошло ничего похожего на действительный горный удар. Наука любого скептика способна убедить в том, что в этом заслуга предпринятых ею профилактических мер.

               
Но вернемся к начавшейся "перестройке" института. Идеологической подоплекой реформ нашего директора стало Постановление пленума ЦК КП Киргизии по вопросам науки, в котором предписывалось всемерно способствовать развитию перспективных направлений научных исследований за счет закрытия малозначащих и ненужных. В разряд последних и попали все лаборатории технологического направления, за счет "излишков" штатов которых были созданы новые и усилены существующие лаборатории геомеханического профиля, вошедшие в состав отдела "Горных ударов и горного давления".

Одним из первых "горных" ударов был нанесен по моей лаборатории. С тонкой улыбочкой, в изысканных выражениях Анатолий Акимович Коваленко сказал мне, что дирекция института, оставаясь весьма высокого мнения о моих деловых и научных качествах, тем не менее считает, что лаборатория недостаточно занимается проблемами республики. (С достопамятной экспедиции 1969 г. в Сулюкту я вообще не находил приложения свои силам в республике). Учитывая назревшую необходимость развития исследований в области геомеханики, и на основании решений недавнего Пленума ЦК мне решено оставить численность в шесть человек, а остальные единицы использовать по усмотрению дирекции. Впрочем, в случае несогласия, я имею право мотивированно опротестовать это решение.

Как ни горько было слышать подобное предложение, я вынужден был проглотить его. Что толку было протестовать, когда и без того от когда-то дружного, многочисленного и работоспособного коллектива остались только мы с Яковом, да два новых сотрудника - физик с университетским образованием А.Г.Голопуров и выпускник нашего горного факультета И.В.Шабанов - племянник моего друга. Младший персонал, включая неумолимо спивающегося Ташибаева, был вообще не в счет.

Сурово обошлись и с лабораторией "Физики взрыва" после недавнего перехода Баранова в ФПИ. Ее репутация была подорвана экзотическими экспедициями, организуемыми Клаповским с неизменно скандальными и провальными результатами. Пока шеф возглавлял наш Отдел, ему удавалось за счет своего былого авторитета отбиваться от нападок народного и партийного контроля и выводить Клаповского из-под ударов. Более того, Володя даже надеялся занять его место. Теперь ситуация в корне изменилась. Его последняя экспедиция на ледник "Ак-Суек" обошлась институту в 8 тысяч рублей и, как все предшествующие, не дала никаких научных результатов кроме одного - ему было отказано в доверии, а кресло Баранова решили передать Саганалы Барсанаеву. Обозленный Клаповский сказал мне, что теперь его в институте никто и ничто не удерживает и в следующем году он намеревается подыскать себе новое место работы.

Наш славный отдел стремительно таял, но мне еще не один год предстояло быть вынужденным свидетелем и летописцем его деградации.

В октябре  в  возрасте  71  года  в  Ленинграде  скончался С.Г.Авершин. В нашей среде он был последним представителем старой школы российских ученых - выдержанным и интеллигентным человеком, грамотным и авторитетным специалистом. Незадолго до кончины он был награжден орденом Октябрьской Революции и вторично стал лауреатом Государственной премии СССР в числе других ученых Ленинградского ВНИМИ. Обидно, когда слава и награды настигают человека на смертном одре. Для института его смерть оказалась серьезным ударом - теперь у нас не осталось ни одного доктора наук.

А в ночь с 7 на 8 ноября ушел из жизни Билал Ташибаев, он же - "Хомут". Незадолго до этого после окончания в Риге курсов операторов множительных установок "Эра", он перешел из моей лаборатории в общеинститутские службы, сохранив на новом месте вожделенный доступ к спирту. Своей преждевременной смертью в разгар всенародных торжеств по поводу 55 годовщины Октября он открыл длинный список будущих жертв этой пагубной страсти, скосившей в последующие годы многих из моих ученых коллег.

На похороны Билала, состоявшиеся в его родном селе Алчалу, собралось множество народа. Я впервые участвовал в киргизском похоронном обряде и был поражен тем, что коммуниста Ташибаева отпевал мулла, а на кладбище все присутствующие киргизы, среди которых большинство тоже были коммунистами, стали на колени и вознесли молитвы Аллаху. Вместе с нами русскими стоял на ногах только Ильгиз Айтматов, который ограничился возгласом "Омен" и провел ладонями по лицу в момент опускания покойного в могилу.

В самом конце уходящего года мой энергичный сподвижник Яша Додис огорчил меня решением подыскать себе другое место работы. Мы оба понимали, что в создавшейся обстановке у него нет собственных перспектив, а с его знаниями и опытом он вправе рассчитывать на вполне самостоятельное научное направление. Понимали мы также, что в этом институте ему ничего "не светит" и поэтому приняли джентльменское соглашение о том, что без взаимных претензий будем продолжать работать вместе до тех пор, пока не представится случай реализовать его желание. И это в то время, когда и на Саяке и с ВНИКИ ЦМА мы выходили на изготовление наших приборов для цифровой регистрации величины энергоемкости бурения, которая позволяла нам перейти к опытно-промышленной проверке принципиально новой технологии буровзрывных работ.
Трудным оказался этот високосный 1972 год!

               
Теперь самое время несколько подробнее рассказать о том, в чем заключались идея и содержание работы, к которой я шел вот уже восьмой год и с помощью каких средств я пытался выйти на опытно-промышленную проверку первых результатов. Начну с того, что мой производственный опыт наградил меня скептическим отношением к формулам, которыми были заполнены страницы учебников, справочников и научно-технической литературы. Кроме неисчислимого количества они страдали изобилием коэффициентов, с помощью которых их авторы пытались, так или иначе, учесть свойства объекта разработки. Беда горной науки заключалась в том, что ей приходилось оперировать показателями сопротивляемости пород тем или иным видам разрушения (при сжатии, растяжении, сколе, изгибе и т.д.), установленными для конкретной породы в лабораторных условиях и на образцах.

 А в реальных производственных условиях горняки имеют дело с массивом горных пород, несоизмеримым по своим размерам с образцами. При этом их интересуют не, так называемые, прочностные свойства пород, а конкретные технологические показатели - буримости, взрываемости, экскавируемости, дробимости и т.д. Вот тут-то наука не придумала ничего лучше, как оценивать их качественными критериями вроде: легкобуримые, трудновзрываемые, третьей категории экскавируемости и т.п. Однако еще лорд У.Кельвин сказал: "Когда мы говорим о величинах, которые мы не можем измерять, тогда мы не знаем, о чем говорим".

 Именно поэтому я и решил взяться за решение сложной задачи - предложить горному производству и науке не качественную, а количественную информацию о свойствах объекта разработки, которую можно было бы получать в цифровом виде. Более того, я полагал, что эта информация должна использоваться не только для нормирования и оплаты труда (в память о моем неудачном первом опыте начисления зарплаты буровикам Буурдинского рудника), но также для оперативного вмешательства в технологический процесс с целью его оптимизации.

Я уже неоднократно упоминал о том, что в качестве единого критерия оценки сопротивляемости пород различным видам воздействия мы еще в начале шестидесятых годов выбрали показатель энергоемкости соответствующих процессов. Последующие исследования подтвердили нашу правоту, и теперь мне предстояло решить две главных и сложных задачи: создать универсальный прибор для цифровой регистрации величины электропотребления горными машинами и предложить технологию управления параметрами буровзрывных работ на основании оперативной оценки энергоемкости шарошечного бурения.

Выше я как-то упоминал о том, что нашими исследованиями заинтересовался Северо-Кавказский филиал ВНИКИ ЦМА, который взял на себя не только изготовление опытной партии приборов, но также согласился финансировать разработку технического задания. Зная по опыту, что конструкторские разработки и выпуск опытной партии займут уйму времени, мы с Яковом решили создать собственный прибор, который позволил бы избавиться от опостылевших самописцев и приступить к реализации идеи оперативного управления параметрами БВР на Саяке.

После долгих поисков в городском энергосбыте мы выменяли на бутылку гидролизного спирта трехфазный пятидесятиамперный счетчик и приспособили к нему контактное устройство, выдающее 1 импульс на один оборот диска или на каждые 0,1 кВт.ч израсходованной энергии. После этого оставалось изготовить еще одно устройство, которое бы принимало эти импульсы и накапливало их в цифровом виде.

Идея накопителя импульсов родилась у нас еще в конце 1971 года, когда мы с Яковом летели в самолете, возвращаясь из Сорска. Его прототипом стал обыкновенный таксометр, который как нельзя лучше соответствовал всем нашим требованиям. Еще прошлой зимой мой верный Билал нашел таксиста, который за 15 рублей и бутылку спирта "достал" нам новенький счетчик. Рассчитывать нам было не на кого и мы взялись за дело сами. Мы прикрепили к корпусу таксометра катушку с соленоидом, который посредством рычага воздействовал на его счетный механизм, и присоединили ее к датчику импульсов. Если "Антилопа Гну", похожая, по мнению Остапа Бендера, на "прелестную колхозную сноповязалку”, сделанную из швейной машины Зингера, служила средством передвижения четверки мошенников, то наш странный гибрид предназначался для более высокой цели - служить горной науке.

Лабораторные испытания показали хорошую работоспособность уникального прибора и в мае 1973 года мы поставили его на буровой станок СБШ-250 на карьере Саяк-I. Однако прежде чем приступить к решающему эксперименту, необходимо было довести идею не только до ИТР рудника, но также до всех рабочих бригады подопытного станка, работающего в три смены. Нам удалось разработать простейший технологический "алгоритм" процесса, не требовавший большого умственного напряжения. Суть нашей идеи, которая по меткому выражению одного из участников совещания, оказалась простой "как огурец", состояла в следующем.

 По традиции скважины на блоке бурят по равномерной сетке, затем закладывают в них заряды равной величины и взрывают. Ввиду того, что породы в границах блока обладают разной сопротивляемостью разрушению, происходит их неравномерное дробление, оказывающее отрицательное влияние на работу экскаваторов. Без сомнения - это "Проблема N1" открытых горных работ, над решением которой бьется не одно поколение ученых от горной науки.

Учитывая эти обстоятельства, мы предложили действительно простой принцип управления качеством дробления неоднородных пород за счет изменения расстояний между скважинами пропорционально изменению взрываемости пород на смежных участках. Для этого следовало измерить расход электроэнергии при бурении скважины и по его величине с помощью специальной таблицы на приборе задать расстояние до следующей скважины. Таким образом, сетка скважин на блоке изменялась вслед за изменением крепости пород. Если при заряжании скважин величину зарядов оставить постоянной, то в результате удельный расход ВВ будет автоматически приведен в соответствие с взрываемостью породы. Что и требовалось достичь.

Не полагаясь на уверения машиниста станка в том, что он все прекрасно понял, я решил принять участие в первом опыте и в ночь с 28 на 29 мая выехал в третью смену на карьер. В кабине станка, по обилию приборов похожей на кабину самолета, было тепло и уютно; басовито гудел двигатель вращателя бурового става; сзади на высокой ноте ныли моторы гидросистемы; над окном кабины, выбрасывая на шкалу вместо гривенников цифры расхода энергии, периодически пощелкивал наш прибор.

Новый непривычный звук действовал завораживающе и мы все не спускали с него глаз. Я был поражен тому, насколько крепкими оказались породы на блоке, который нам выделили для эксперимента - на бурение первой скважины было израсходовано около 45 кВт.ч, что в среднем в 3-4 раза превышало затраты энергии в породах Кальмакырского и Коунрадского карьеров. Согласно таблице расстояние до следующей скважины оказалось равным 5,5 м и машинист перевел станок на новую точку. Породы здесь были несколько слабее - расход энергии составил 33 кВт.ч и третью скважину мы забурили в 6 метрах от второй. Вот, в принципе, и весь секрет новой технологии подготовки блоков.

На первом опытном блоке таким способом было пробурено свыше 100 скважин, в каждую из которых поместили по 500 кг Граммонита-79/21. Всего на блоке было взорвано 50 т достаточно мощной взрывчатки и отбито свыше 42 тыс. кубометров крепких скальных пород. Результат взрыва оправдал наши самые смелые ожидания: развал породы был ровный, качество дробления хорошее и, самое главное, - равномерное. Посмотреть на наш эксперимент собралось множество любопытных, среди которых было немало скептиков, предвкушавших появление очередного "академического" блока. Присутствовало руководство комбината и рудника в лице главного горняка И.Е.Шумскова и главного инженера К.Шауаханова. Последний, считая себя в некотором роде нашим "протеже", не счел нужным сдерживать восхищение и сказал окружающим: - "Вот как надо взрывать! Учитесь!". Я же был не столько горд этим событием, сколько удивлен тем, как легко и просто удалось осуществить то, к чему долго и трудно шел вот уже восемь лет. Воистину - чем длительнее подготовка, тем неожиданнее выглядит результат.
               
Воодушевленные удачей, мы в срочном порядке изготовили еще два прибора, установили их на буровые станки и в течение 1973-74 гг предприняли массированное наступление на саякский карьер, взорвав за этот период свыше 2,5 млн. кубометров породы и руды по новой технологии. Расчет ее эффективности, выполненный без каких-либо натяжек, показал, что в зависимости от крепости пород выемка каждого "кубика" горной массы стала обходиться дешевле на 8 - 20 копеек или в среднем на 10 - 12%.

Игра, казалось, стоила свеч, но я уже давно был искушен в тонкостях социалистической экономики и не обольщался на ее счет. И я, и все производственники знали, что между призывами к тому, что "Экономика должна быть экономной" и снижением себестоимости продукции, являющейся главным показателем экономической деятельности предприятия, - "дистанция огромного размера". Наплевать на себестоимость. Ее повышение всегда может быть объяснено объективными факторами, а вот ее снижение - чревато. Добьешься снижения себестоимости сегодня - завтра ее втиснут план и будут строго спрашивать. Нет уж, лучше пусть она понемногу растет или, в крайнем случае, остается постоянной. Так спокойнее.

Новая технология    буровзрывных работ понравилась производственникам. Они  с  удовольствием стали соавторами двух статей, которые я подготовил  для  опубликования  в  "Бюллетене цветной металлургии"   и   "Горном   журнале".   Статьи   вышли соответственно в 1975 и 1976 гг и позволили  "застолбить"  идею оперативного управления комплексом БВР.  Однако,  как водится у нас, дальше дело не пошло.

 Для  того,  чтобы  подобная  работа получила самостоятельное   продолжение   требовалось   наладить выпуск  приборов,   прошедших   государственную   сертификацию; разработать  и  утвердить на уровне соответствующих министерств инструкции по    порядку    производства    работ; изменить ряд параграфов  Единых правил безопасности при ведении взрывных работ Госгортехнадзора СССР, касающихся проектирования массовых взрывов  на  карьерах;  ввести  в  штат  предприятий специально подготовленных для этого  людей  и  т.д.,  и  т.п.  Испытав  на собственном  опыте консерватизм и косность наших чиновников,  я решил,  что лучше  потратить  это  время  на  диссертацию,  чем обивать пороги московских кабинетов.

Были у этой идеи и противники. Особенно ревниво к ней относился заведующий кафедрой Разрушения горных пород взрывом МГИ проф. Б.Н.Кутузов. Вначале во время одной из наших встреч он спросил меня
 - Почему ты так настаиваешь на энергетическом критерии оценки прочностных свойств пород? Ведь В.В.Ржевский с Г.Я.Новиком предложили новый "Общий показатель трудности разрушения пород", на основе которого могут быть определены также конкретные показатели трудности бурения, взрывания, экскавации и т.д.? Боюсь, что если ты представишь свою диссертацию, то она может не найти поддержки в нашем институте.

  С моей точки зрения этот новый показатель страдал теми же недостатками, что и множество других, предшествующих ему, классификаций, поэтому я и ответил без обиняков
 - Борис Николаевич, общий и частные показатели трудности разрушения по-прежнему основываются на использовании значений сопротивления пород сжатию, растяжению и сдвигу, установленных на образцах. Я же предлагаю единый критерий оценки любого технологического процесса по величине энергозатрат, определяемых непосредственно во время его осуществления. В этом принципиальная разница. Как технологу мне безразлично, как называется порода, которую я в данный момент разрабатываю, как безразлично и то, какие у нее свойства в образце. Реальный интерес представляет лишь то, сколько потребуется энергии станка, взрывчатки или экскаватора на то, чтобы разрушить и вынуть один кубометр породы и сколько это будет стоить. Никакие другие критерии, кроме "моей" энергоемкости не дадут мне ответа на этот вопрос. Вот почему я считаю, что только этот показатель сможет, наконец, помочь в решении проблемы автоматизированного управления открытыми горными работами, о чем сейчас так много говорят.

На словах профессор Кутузов никак не соглашался с моими доводами, но на деле сотрудники его кафедры и отраслевой лаборатории с завидным усердием использовали нашу методику и повторяли наши исследования на карьерах Урала. Его крайне раздражало то, что глубокая провинция опережала головной центр вузовской горной науки. В свое время это обстоятельство стало основной причиной того, что он, будучи первым оппонентом диссертации Саши Солдатова, задержал ее утверждение в ВАКе на целых полтора года. Да что говорить о прошлом, если в будущем за эту идею мне предстояло один на один сражаться чуть ли не со всем МГИ во главе с его ректором академиком В.В.Ржевским.               

               
Однако  пора возвращаться к родным пенатам. В милом моему сердцу коллективе родного института произошли очередные пертурбации. Недолгое и бесславное руководство его научной деятельностью со стороны А.А.Коваленко завершилось - под общую перетряску штатов он сумел сколотить для себя лабораторию "Механических способов разрушения" и теперь считал свою миссию законченной. Даже для Ильгиза стало очевидным, что он совершил ошибку, назначив этого бездарного краснобая на столь высокий пост. Предстояло брать нового заместителя, но выбор был крайне ограниченным - институт фактически вернулся к своему исходному состоянию, у нас не осталось ни одного доктора наук.

На безрыбьи и рак - рыба. Выбор пал на Сектова, у которого на выходе уже было нечто, похожее на докторскую диссертацию. Введение Геннадия Валерьевича в вожделенную должность состоялось в марте. В своей тронной речи он изложил основные принципы будущего руководства наукой, которые состояли всего из двух пунктов: координации усилий лабораторий, занимающихся проблемами открытых горных работ, и объективном отношении к делам и планам прочих подразделений. Я мгновенно сообразил, что первый пункт означает начало наступления с целью реализации давнего замысла присоединения моей лаборатории под его руку, а второй является завуалированным признанием факта абсолютной некомпетентности в вопросах подземных горных работ и потому невмешательства в их дела.

В заключение речи он озвучил главный принцип своей будущей деятельности - "Благодаря свойству своего характера, которое я считаю счастливым, я ни с кем не собираюсь сводить никаких счетов." - Я воспринял этот тезис как выпад в мой адрес и понял, что в ближайшие годы мне предстоит либо сломаться, либо уходить. Первое было невозможным, а второе - нежелательным. За 14 лет работы в институте и жизни во Фрунзе я успел пустить глубокие корни, и у меня давно пропала охота к перемене мест. Приходилось всерьез думать о некоем промежуточном варианте.

Как бы то ни было, но Г. В. пробыл на этом посту дольше всех - почти 13 лет. В течение трех лет я боролся за независимость своей слабеющей лаборатории, но, в конце концов, не выдержал и, дав ему последнее сражение, ушел из института. Но об этом в свое время. Пока же, предчувствуя грядущие осложнения, я, сцепив зубы и с трудом преодолевая усталость и апатию, приступил к написанию седьмой и последней главы диссертации. Работа подвигалась медленно. Частые командировки выбивали из ритма. Посоветоваться было не с кем - с Барановым мы вот уже полгода не общались и не разговаривали. А произошло это так.

Осенью прошлого года,    после    защиты    сотрудника Союзвзрывпрома И.Л.Блеймана, у которого шеф числился научным руководителем, а я вторым оппонентом, мы с ним крепко поссорились. Случилось это после банкета в гостинице "Киргизстан". Все шло благопристойно и было в норме до тех пор, пока дружная компания веселилась в банкетном зале. Потом основная масса приглашенных удалилась, а счастливый соискатель пригласил руководителя и оппонентов к себе в номер. Было уже поздно.

Я страшно устал, но не мог уйти и оставить Герасимыча, так как после ограбления и избиения Зинаида Васильевна просила меня не оставлять его одного. От моих неоднократных просьб прекратить затянувшееся застолье и убираться домой он только отмахивался. Наконец мне удалось вытащить его из-за стола. Мы уже стали спускаться по лестнице, когда он внезапно развернулся и пошел назад в номер. В сердцах я вполголоса прошипел ему вслед - "Алкоголик несчастный" - и вышел на улицу, чтобы остановить какую-нибудь машину.

Видимо выпив еще "на посошок", он, наконец, вышел на улицу, сел рядом с водителем и некоторое время молчал. Затем внезапно повернулся ко мне и начал орать: - "Так это я алкоголик несчастный! А кем бы вы - трезвенники были без меня? Теперь вы все стали самостоятельными учеными! Публикуетесь в центральных журналах и заграницей. Зачем вам теперь Баранов. Гнать его из института, который он создал! Умники..." - И дальше в том же духе.

Чтобы не раздувать скандал в присутствии постороннего, я всю дорогу молча выслушивал этот горячечный бред, хотя в душе все переворачивалось от нелепых оскорблений. Высадив его возле дома и расплатившись с водителем, я пошел к себе пешком. Все во мне клокотало от ярости и я про себя твердо решил, что впредь не намерен терпеть его дикие выходки. Сколько можно сносить оскорбления? Считая меня своим первым учеником, он полагает, что я буду за это признателен ему на всю оставшуюся жизнь? Хватит, я уже давно дал ему понять, что вышел на самостоятельную дорогу и не нуждаюсь в его научной опеке. У меня свое научное направление, в котором мне вовсе не нужны липовые "соавторы". (Одна из наших первых размолвок произошла в 1968 году из-за того, что по предложению профессора Ендерзи из Фрайбергской горной академии я отправил в журнал "Bergacademy" статью и впервые - без его участия).

Наша ссора продолжалась около полугода, но Герасимыч был не из тех людей, с которыми можно надолго или навсегда разорвать отношения. Он первым подошел ко мне с предложением, прежде чем ехать с диссертацией в Москву, доложить работу у него на кафедре. Я могу очень долго и даже всю жизнь помнить обиды, но не считаю нужным держать за них зло. Глубоко прав Монтень, говоря - "Злоба чаще всего впитывает в себя свой собственный яд и отравляется им". - Я имел много случаев убедиться в справедливости этого мудрого афоризма. Живя в грязном и подлом обществе, трудно и невозможно оставаться чистым. Не исключаю, что и я при своем чересчур независимом, а порой и высокомерном характере тоже неоднократно давал повод для обид и даже ненависти. Однако если человек готов забыть прошлое и продолжать с тобой дружеские отношения, то следует идти ему навстречу с открытой душой, а не злорадствовать.

7 апреля общественность республики была взбудоражена известием о том, что в результате автомобильной катастрофы "трагически оборвалась жизнь секретаря ЦК КП Киргизии, члена Бюро ЦК, депутата Верховного Совета Киргизской ССР Бейшенбая Мураталиева". Ему было только 44 года и все кто его знал, прочили ему большое будущее. Это он в свое время сумел повлиять на решение Президиума Академии и одновременно "уговорить" Баранова снять свою кандидатуру на выборах член-корреспондента.

По городу и Академии ползли нехорошие слухи о том, что катастрофа не была случайной. Основанием для таких предположений было то, что Мураталиева считали не только главным претендентом на пост президента Академии вместо Курмана Каракеева, но и наиболее вероятной кандидатурой в будущем на высокую должность Первого секретаря ЦК КП Киргизии вместо Турдукуна Усубалиева. Таким образом, его внезапная и загадочная гибель одним сулила сохранение покоя и благополучия, другим - крах смелых ожиданий. Ко вторым у нас относили Марата Терметчикова, который пользовался явным покровительством и поддержкой покойного.

Гибель Мураталиева лишь на время обескуражила Марата. Вскоре он оправился и начал энергично сколачивать группировку, оппозиционную по отношению к директору. Не знаю, какими посулами, но ему удалось втянуть в нее парторга Шергазы Мамбетова, зав. лабораторией Саганалы Барсанаева, а для того, чтобы новая оппозиция не выглядела слишком националистической - пригласили толстяка Гену Калинина. Трое из этой компании, исключая Шергазы, были закаленными собутыльниками. Совершенно очевидно, что затевая войну с директором, Марат прежде всего делал ставку на затянувшуюся неопределенность с его утверждением на этом посту. Вместе с тем, он не мог не учитывать и то, что его репутация в Академии была сильно подмочена.

Чтобы подкрепить свои притязания на высокий пост, он начал сразу две кампании - дискредитации директора как ученого и вербовки сторонников среди тех, кто больше всего пострадал от реформ. Так как я был в их числе, то Марат однажды пришел ко мне в лабораторию и начал издалека:
- Твоя лаборатория является одной из старейших в институте, имеет прочные связи с крупными предприятиями страны, пользуется известностью среди взрывников Союза, но посмотри, что теперь от нее осталось. Неужели ты и дальше будешь оставаться таким же безучастным к судьбе одной из лучших лабораторий института, в которую много сил и средств вложили Баранов и Мосинец? Мы считаем, что этого допустить нельзя и надо оказать решительное противодействие директору. Он откровенно хочет подмять под себя или вовсе закрыть те лаборатории, которые не вписываются в его тематику горных ударов. Если его не остановить, то институт потеряет свое лицо и превратится в убежище для математиков и механиков с университетскими дипломами.
- Извини за нескромный вопрос, Марат, но кто это "Мы"?
- Ты прекрасно знаешь - кто, но уж если так хочешь, пожалуйста. Мы - это парторг Мамбетов, я, Калинин, Саке (Саганалы) и многие другие, кто хотел бы возродить былую славу нашего института.
- Знаешь, я не меньше вашего удручен тем, что происходит в институте, но больше не верю в возможность его возрождения. Вам не удастся взять верх над Ильгизом. Несмотря на то, что президент не раз отчитывал его при всех, он никогда не решится снять его с должности, и ты знаешь почему. Ведь это ты хочешь занять его место? Не так ли?
- А почему бы и нет.
- Действительно, почему бы и нет. Ты технолог, взрывник и к тому же мой старый друг. Мне с тобой было бы легче найти взаимопонимание и получить поддержку. Но мне не нравится то, что уже много лет происходит в институте. Сначала съели Баранова, потом сожрали Алимова. Еще не так давно мы все вместе гуляли на нижней базе, радуясь по поводу назначения Ильгиза директором, а теперь и он вас не устраивает. Когда же все это кончится? Эта постоянная борьба за власть уже всем надоела. Ты можешь считать меня кем угодно - оппортунистом или трусом, но больше я в этих играх не участвую. Извини, но у меня другие заботы.
- Ну, что ж. Смотри, как бы не пришлось тебе потом пожалеть. Может получиться и так, что ты будешь с диссертацией, но без поддержки коллектива. - Я обозлился и уже не считал нужным сдерживать накопившееся раздражение.
- В таком случае это опять будет не коллективная воля, а очередные козни руководства - старого или нового. А я всю свою сознательную жизнь старался и стараюсь держаться от него подальше.

Так оборвалась еще одна ниточка, связывавшая когда-то дружную и веселую компанию молодых аспирантов. "Aspirant" - в переводе с английского означает стремящийся, домогающийся. Оба слово очень точно определяют два направления, по которым разошлись пути моих сверстников - одним звания открывали путь к новым знаниям, другие с их помощью домогались новых должностей.

               
Накануне я получил долгожданное письмо от Б.Н.Кутузова с предложением привезти диссертацию в МГИ для предварительного рассмотрения. Я уже не считал возможным докладывать сырую работу и решил ограничиться собеседованием с ним. Никогда не забуду эту унизительную встречу. Борис Николаевич принял меня как вчерашнего выпускника института и долго объяснял устройство и принцип работы шарошечного долота.

Беседовали мы с ним достаточно долго и единственная польза от этой встречи состояла в том, что она помогла мне представить позицию МГИ в отношении к данной проблеме и предвидеть наши будущие разногласия. Я решил не оставлять диссертацию на кафедре Кутузова из двух соображений: во-первых, чтобы не давать повода для насмешек над своими достаточно слабыми научными притязаниями, а, во-вторых, чтобы исключить возможность использования экспериментального материала, накопленного на карьерах за 10 лет. Забирая диссертацию, я не мог даже вообразить, что между первой неудачей и успешной защитой пройдет 16 лет!
               
               
Ну что это я все о работе да о работе! Ведь были и другие радости в жизни. Правда, прежнего молодого и беззаботного задора и веселья уже не было, но изредка мы еще собирались и даже пытались воскресить былую атмосферу непринужденного застолья. Получалось плохо. Отчаянные попытки женщин увлечь нас песней или танцами заканчивались тем, что мужчины находили укромный уголок подальше от их глаз и продолжали свои бесконечные "производственные совещания" и "ученые советы". Разница заключалась лишь в том, что здесь они велись откровеннее и принципиальнее. Это уже походило на национальную болезнь, над которой смеялись Аркадий Райкин, Тарапунька и Штепсель, Шуров и Рыкунин и другие острословы.

За истекшие полтора десятилетия изменились не столько мы, сколько то, что называлось нелепым словосочетанием индустрия развлечений. Раньше в любой компании люди развлекали себя сами пением, танцами, играми, анекдотами. К этому надо было готовиться, думать, сочинять, репетировать. Теперь, с появлением телевизоров, радиол, магнитофонов не надо было прилагать никаких собственных усилий - достаточно было нажать соответствующую кнопку и певцы, юмористы и чечеточники толпой врывались в тесную квартирку и развлекали вас без устали и даром. Что оставалось делать за столом - только пить, есть, громко ругать начальство и тихо - советскую власть.

Катушечные магнитофоны послужили первым средством прорыва партийной цензуры и государственной монополии в музыке. Если до этого запись нелегальных или запрещенных песен производилась с использованием специальной аппаратуры на рентгеновской пленке, то теперь записать и переписать все что угодно мог каждый владелец магнитофона. Однако подлинно массовый характер полулегальное искусство бардов приобрело только после появления портативных кассетных магнитофонов.

Именно тогда я впервые по-настоящему услыхал и прочувствовал уникальность песен Булата Окуджавы и Владимира Высоцкого. До этого я знал лишь несколько его песен, которые чаще всего звучали в эфире - это были "Если друг оказался вдруг...", "Лучше гор могут быть только горы..." да шуточную "Вздох глубокий, руки шире...". Я не очень выделял их из ряда прочих советских песен, а что касается манеры исполнения, то хриплый бас Луиса Армстронга нравился мне больше. И только после того как у Цыбульских я впервые прослушал две компакт-кассеты с записью одного из концертов, до меня дошло, что значит Высоцкий в жизни нашего общества в период между 70-ыми и 80-ыми годами. Я был потрясен тем, какими яркими и точными выражениями он рисует нравы общества и людей, я умирал от смеха над его "Ой, Вань, гляди какие клоуны...", над "Козлом отпущения", "Милицейским протоколом" и др.; едва сдерживал слезы под надрывным воем "Протопи ты мне баньку, хозяюшка..."; переживал вместе с ним трагедию "Охоты на волков"; отдыхал вместе с ним "В жаркой, желтой Африке...".
До сих пор я считаю Высоцкого неповторимым летописцем самых мрачных лет застойной эпохи, сумевшим в нескольких сотнях песен дать ее самую выразительную и точную характеристику.

               
В конце июня я получил письмо из Алма-Аты с приглашением принять участие в "конференции", посвященной двадцатилетию нашего выпуска. Из 112 горняков, окончивших институт в 1953 году, собралось около половины. Мы еще помнили и легко узнавали друг друга, несмотря на то, что многие из моих однокурсников за это время успели здорово измениться - отяжелеть, облысеть и состариться. Радость от встреч была искренней и бескорыстной, как бывает между людьми свободными и независимыми. Короткую торжественную часть мы провели в новом здании Казахского политехнического института на проспекте Абая, выросшего из нашего незабвенного КазГМИ.

От имени старейших преподавателей нас приветствовал Сергей Павлович Кравченко, бывший в 1948 году деканом горного факультета и знакомивший нас с "Основами горного дела". После него инициативу перехватил представитель КазПТИ, доктор технических наук, профессор, заведующий кафедрой и вдобавок наш однокурсник Пангирей Чулаков. Я уже уделял ему немало строк в своих воспоминаниях и не буду повторяться. Скажу лишь, что в то время он еще не достиг пика своей карьеры, но совершал к нему стремительное восхождение.

Из нашей бывшей группы ГИ-48-1 во встрече участвовали Александр Данилович Симонов, Аркадий Петрович Михайлов, Сабырхан Кауленов, Набикен Шаймерденов и Имекеш Исин. Мой старый друг Сашка Симонов, с которым мы не переписывались и не виделись с момента окончания института, при виде меня внешне проявил неподдельную радость, но домой не пригласил и адреса своего не дал, хотя к этому времени жил в Алма-Ате. Видимо на данном этапе его жизни и деятельности он нуждался во мне гораздо меньше, чем в годы учебы.

После официального приема в стенах института мы всей толпой отправились в банкетный зал ресторана гостиницы "Алма-Ата", которая сейчас стоит на том месте, где в старое и не очень доброе к нам время находилось кафе "Лето". Много там прозвучало хороших и добрых тостов и когда по принципу "алаверды" очередь дошла до меня, я попросил всех встать и выпить за тех наших ребят, кто не дожил до этого дня, а таких, по моим подсчетам, набралось девять человек: Куракпаев, Досанов, Тазьмин, Рыжов, Зайцев, Голубчиков, Чебаков, Хамитжанов, Захаров. Из них только Зайцев погиб в шахте от взрыва метана, а Захаров умер в результате болезни. Остальные стали жертвами алкоголизма. Печальная статистика.
Возвращаясь после банкета в студенческие общежития политехнического института, где нас разместили на время встречи, мы решили заглянуть в двухэтажное деревянное здание на улице Калинина, 118. Теперь здесь находилось какое-то учреждение, чиновники которого с изумлением воззрились на толпу слегка поддатых, солидных мужчин среднего возраста, с любопытством рассматривающих непритязательную обстановку их большой казенной комнаты. На недоуменный вопрос -"Что вы здесь ищете?" - мы рассказали им, что в далеком 48 году вот эта самая комната была нашим родным домом и здесь размещалось не 10 человек как сейчас, а 39.

Здесь стояло 39 коек, сваренных по четыре в два этажа, и на всех было всего два стола, на которых пили и ели, решали курсовые и чертили, готовились к экзаменам и шпарили кипятком клопов, высасывающих кровь из наших тощих животов. Глаза слушателей потеплели, они прониклись симпатией к нашим воспоминаниям и нам самим и даже предложили нам заходить почаще. Но чаще не получилось - это была первая и, увы, последняя встреча нашего курса, также как и последнее посещение "Корпуса N 1", через который прошло не одно поколение первокурсников КазГМИ. Вскоре его снесли. А наша очередная встреча, которую мы наметили на 25-летие, не состоялась потому, что избранный нами ее будущий организатор Петя Цхе трагически погиб под колесами пьяного водителя. Больше инициативного человека среди ребят, проживающих в Алма-Ате, не нашлось. Ну а до полувекового юбилея выпуска в 2003 году едва ли кто-нибудь из нас доживет.

               
Наша жизнь на первый взгляд казалась размеренной, однообразной и внешне спокойной. В магазинах по-прежнему ничего не было, но мы давно к этому привыкли; на базарах было все необходимое, но дорого и к этому мы тоже привыкли. По вечерам город пустел - люди рассаживались около телевизоров в ожидании очередной серии фильма "Семнадцать мгновений весны". Восхищаясь аналитическим умом Штирлица, его выдержкой и находчивостью, мы окунались в романтическое и героическое прошлое, на время забывая об окружавшей нас мерзкой и лживой действительности.

А в ней разворачивалась травля того, чье имя в отдаленном будущем станет символом очнувшейся после долгой спячки России. Бессовестная советская и партийная пропаганда умело промывала мозги трудящимся, навешивая на мало известного нам академика А.Д.Сахарова и писателя А.И.Солженицына ярлыки лютых антисоветчиков и чуть ли не предателей Родины. В "Известиях" была опубликована большая статья некоего К.Петрова, в которой приводилось множество откликов "возмущенных трудящихся" в связи с сообщениями советской печати о позиции и поведении академика Сахарова. Как водится, никто не читал, да и не мог читать первоисточников, опубликованных за рубежом, но все брались судить их авторов заочно. Прием, знакомый по процессам тридцатых годов. Перемежая гневные высказывания читателей отдельными цитатами, вырванными из контекста статей и выступлений А.Д,Сахарова, автор сознательно фальсифицировал его действительную позицию, в которой я, читая между строк, все же отыскал ряд моментов, созвучных моим собственным оценкам происходящего в стране.

О том, что в стране растет и множится инакомыслие и проклевываются первые зерна ее грядущего распада, свидетельствовала также статья "Беречь и укреплять великое братство", опубликованная в газете "Советская Киргизия". Доктор исторических наук Д.Малабаев и кандидат философских наук М.Джанузаков подвергли довольно решительной критике "серьезные теоретические и политические ошибки", допущенные в публикациях профессора К.Нурбекова и кандидата юридических наук Р.Тургунбекова. Вкратце, суть их выступлений касалась целесообразности разделения Киргизской ССР на Северную (Горную) и Южную (Долинную) области. Основанием для такого раздела всегда считалось то, что в Горной области, куда входили Чуйская долина, Иссык-Кульская котловина, Нарынская и Таласская области, жили 100-процентные киргизы, в то время как в Южной, включающей Ошскую и Джалал-Абадскую области, примыкающие к Ферганской долине, население было основательно разбавлено узбеками и таджиками.

Интересна в связи с этим цитата, приведенная в качестве философской концепции раскольников: "Может случиться и случается, что выдвижение представителями той или иной нации требования об отделении противоречит общим интересам борьбы за демократию и социализм. Бывает, что требование политического самоопределения будет противоречить и интересам нации, от имени которой выдвигается это требование. Даже в этом случае никто не имеет права насильственно вмешиваться во внутреннюю жизнь и силой "исправлять" ее ошибки." - Вот о чем мечтали и говорили в далекие 70-ые годы те, кто исподволь готовили идеологическую базу и подводили мины под "Великое братство", взорвавшееся в 1991 году. Москва и Кремль напрасно тешили себя заверениями первых секретарей ЦК КП союзных республик в вечной и нерушимой дружбе и единстве народов СССР. Мы, жившие и работавшие там, не заблуждались на этот счет и знали, что "братский союз" держится благодаря присутствию в столицах республик гарнизонов внутренних войск и размещению вокруг них войск Министерства обороны СССР.

               
Медленно, но верно таял наш коллектив, когда-то славный тем, что на любое импульсивное предложение собраться и погулять мгновенно находились место и деньги. Теперь, даже после основательных приготовлений и согласований подчас все могло сорваться. Новый 1974 год мы решили встретить у нас в обществе Барановых, Шабановых и Яковлевых. Печальные осколки прежней монолитной компании даже в таком количестве не смогли собраться - Герасимыч слег с тромбофлебитом сосудов ноги (это был первый звонок), Яковлевы не явились без объяснения причин. Детей с нами тоже не было - сын встречал новый год в Орловке у Воробьевых, а дочь - в студенческом общежитии в Туле. Безрадостная встреча не предвещала нам с Надеждой в новом году ничего хорошего.

В конце января Надя вернулась с работы расстроенная и заявила, что больше не может терпеть самодурство Мамытова и намерена перейти в институт "Киргизгипрозем", куда ее давно приглашают. Когда известие о возможном уходе единственного сотрудника, способного писать за директора не только статьи, но и монографии, достигло его ушей, он решил умилостивить ее повышением в должности. С 1 мая ее назначили заместителем заведующего Отделом горного почвообразования.

               
Воспользовавшись безвременьем, которое регулярно возникает между годичными отчетами и началом "полевого сезона", я сгреб три экземпляра диссертации и поехал с ними через Москву в Днепропетровск. Дело в том, что после нашей доброй ссоры шеф был со мной особенно любезен и предупредителен. Он по собственной инициативе написал письма в ДГИ М.Г.Новожилову и в ИГТМ М.Ф.Друкованому с просьбой принять к предварительному рассмотрению мою диссертацию. "Принципиальное" согласие вскоре было получено, и в начале февраля я уже был в Днепропетровске и прямо с вокзала отправился в ИГТМ.

Друкованого я там уже не застал - его "ушли" не только из института, но даже навечно изгнали из системы АН СССР. Об этом я уже писал, давая первую характеристику Мише Друкованому. Теперь о деталях этого беспрецедентного дела мне рассказали его свидетели и участники Эрнест Иванович Ефремов и Борис Александрович Тартаковский. В приказе по АН УССР за Мишей числились следующие прегрешения: злоупотребление служебным положением; превышение должностных полномочий; морально-бытовое разложение. Кара за грехи была достаточно показательной - его сняли с должности первого заместителя директора ИГТМ и объявили выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку. И это в 40 лет!

Принимая диссертацию, Тартаковский обескуражил меня заявлением, что работа может быть официально принята к рассмотрению только в том случае, если на это будет "добро" из Москвы от имени Мельникова или Ржевского. Для того, чтобы постичь причину подобной зависимости мощной украинской научной школы от московских ученых следует вернуться на десять лет назад - в 1963 год, когда на кафедре профессора Новожилова разгорелись страсти по поводу докторской диссертации Б.А.Симкина. Перипетии того конфликта я уже описывал в соответствующем месте, но он имел продолжение с более тяжелыми и длительными последствиями, о чем самое место рассказать сейчас.

После того, как по убедительной просьбе Новожилова участники объединенного семинара все же согласились рекомендовать диссертацию Симкина к защите, Михаил Галактионович совершил трудно объяснимый поступок, ставший причиной крупного скандала между Москвой и Днепропетровском. Накануне официальной защиты он разослал членам специализированного Совета записки с просьбой считать его выступление на семинаре ошибочным и не принимать всерьез. В результате из 19 членов Совета 16 проголосовало против присуждения Симкину степени доктора наук.

Трое ему сочувствовавших изложили эту историю в письме к академику Н.В.Мельникову, после чего отношения между двумя нашими ведущими открытчиками испортились настолько, что отразились на взаимоотношениях ученых двух крупнейших центров горной науки - Днепропетровска и Москвы. А так как ВАК Союза располагался в Москве и в его секциях и экспертных советах преобладали московские ученые, то украинские горняки оказались в трудном положении. Им приходилось бороться за каждую свою диссертацию, а тут еще приехал соискатель из какой-то Киргизии.

После беседы с Ефремовым и Тартаковским я отправился на кафедру к Новожилову и изложил свою просьбу. Михаил Галактионович взял экземпляр диссертации в мягком переплете в свои обожженные руки и стал просматривать ее, как это делают при покупке книги, желая убедиться, что в ней есть интересные картинки. Затратив на ознакомление не более 2-3 минут, он сказал мне, что работа "хорошая" и посетовал на то, что не может принять ее к защите в связи с ликвидацией совета.

Совет был прикрыт в результате волны репрессий, прокатившихся по украинской науке после того, как в ЦК КПСС и органы народного контроля поступили доносы с многочисленными фактами присуждения ученых степеней директорам горных предприятий Украины. Процесс был хорошо отлаженным - директора заключали хозяйственные договоры с научно-исследовательскими и учебными институтами; ученые писали толстые отчеты с изложением результатов исследований и внедрению их в производство с высоким экономическим эффектом; руководители предприятий охотно их подписывали. Через некоторое время эти отчеты в опытных руках сотрудников лабораторий и кафедр превращались в диссертации, на титульных листах которых стояли фамилии тех, кто платил деньги и заказывал музыку.

Затем соискателя натаскивали по заготовленному докладу и выпускали на карманный ученый совет, который единогласно присуждал ему искомую ученую степень. Таким образом, в жизнь воплощалось сразу несколько мудрых постановлений Партии и Правительства: об укреплении связей науки и производства; о повышении экономической эффективности научных исследований и внедрении их результатов в производство; о материальном стимулировании руководителей на производстве, имеющих ученые степени и звания. В результате Ученые получали премии за внедрение своих исследований, а "ученые" - по 50 рублей прибавки к жалованью.

Жалуясь мне  на  произвол  Москвы,  закрывшей  его  Совет, М.Г.Новожилов предпочел умолчать о том, что тем же приказом ему было предписано вернуть государству приличную сумму, выплаченную в виде премий за липовые исследования и внедрения. Из многих соискателей, ставших таким образом кандидатами наук, я запомнил только фамилию Генералова - бывшего директора Южного горно-обогатительного комбината (ЮГОК) в Кривом Роге. "Ученой" степени его, правда, не лишили, но с высокой должности он был вынужден уйти и пристроился, где бы вы думали? - конечно же, в науке.

Мое сообщение на семинаре Отдела разрушения горных пород взрывом прошло вполне успешно. Работу признали актуальной и, похвалив стиль изложения и огромный экспериментальный материал, пообещали принять к защите при условии, если я введу в нее трех китов - теорию, внедрение и экономический эффект. Что ж, это был первый успех.

Сразу же после возвращения из этой поездки я вынужден был вылететь в Балхаш, чтобы на месте разобраться в конфликтной ситуации, внезапно возникшей вокруг наших работ по Саяку. Все началось с того, что после первых наших публикаций по прибору, который мы назвали "Прогноз-1", в стране нашлись люди, мгновенно уловившие идею и возможность ее использования в своих интересах.

Бесцеремонность, с которой в Советском Союзе похищались чужие замыслы, разработки и технологии, неоднократно становилась темой внутренних и международных скандалов. В нашем институте тоже происходило нечто подобное, в том числе и со мною, о чем я уже писал. Однако если прежде мне приходилось отбиваться от притязаний своих коллег, то на этот раз в роли плагиатора выступил представитель кафедры Куйбышевского политехнического института некто Трубицын. После ознакомления с нашими работами на кафедре был изготовлен собственный вариант прибора, который, по их мнению, в техническом отношении был на порядок выше нашего скромного "Прогноза".

Если бы они поставили свой прибор и использовали нашу технологию, разумеется, со ссылкой на первоисточники, на любом другом карьере, то наша реакция была бы по социалистически здоровой и положительной. Однако они додумались привезти его в Коунрад, установили на буровой станок, где он до поломки отработал всего две смены, затем сняли и попросили производственников подписать акт опытно-промышленных испытаний с указанием суммы ожидаемого экономического эффекта от внедрения в рамках предложенной нами технологии буровзрывных работ. К чести коунрадцев, они были до глубины души возмущены таким легковесным отношением к делу. Они сказали, что без нашего согласия на использование прибора и авторского надзора за его применением не может быть и речи об участии КПИ в работах на Коунраде. Не дождавшись моего приезда, куйбышевцы исчезли, оставив прибор в камере хранения общежития.

Инцидент можно было бы считать исчерпанным, если бы вскоре в "Горном журнале" не появилось сообщение о том, что на Коунрадском карьере прошел успешные испытания и внедрен в производство прибор, позволяющий регулировать параметры буровзрывных работ на основе измерений энергоемкости шарошечного бурения.

Нашему с Яковом возмущению не было предела. Тотчас же мы написали и отправили письмо на имя ректора Куйбышевского ПИ проф. Волкова, в котором в резких выражениях изложили эту некрасивую историю. Через некоторое время во Фрунзе примчался сам Трубицын. Он передал нам письмо ректора КПИ с извинениями за случившееся и просьбой разобраться с виновником инцидента лично. Трубицын, молодой и очень приятный человек, умолял нас простить его и признался, что сделал это единственно из необходимости получить столь необходимый для защиты диссертации акт о внедрении прибора, который и предназначался-то для совершенно иной цели - сбора информации о процессе бурения нефтяных скважин. Пожалев парня, мы вручили ему письмо на имя ректора, в котором считали вопрос полностью урегулированным.
Так возник и кончился первый и последний в моей жизни случай, когда ради защиты своего авторства и научного приоритета я вынужден был пойти на скандал.

В апреле   к   нам  в  институт  прибыл  высокий  гость  - В.В.Ржевский. О его визите мы знали заранее, и я с ребятами подготовил в лаборатории стенд, на котором в самой лаконичной и выразительной форме была представлена вся информация по нашей текущей работе. Владимир Васильевич в сопровождении зам.директора Г.В.Сектова, ученого секретаря Н.В.Дронова и свиты из наших сотрудников, желавших на всякий случай закрепиться в памяти полезного человека, обошел ряд лабораторий и на несколько минут заглянул ко мне. Ни намеком не выказав нашего знакомства, он выслушал мое краткое сообщение о работах и высказал пожелание, чтобы мы не останавливались только на оперативной оценке свойств пород и ее использовании в решении текущих задач управления производством, но попытались на этой основе решить проблему прогнозирования крепости и неоднородности пород на нижележащих горизонтах.

Аналогичная мысль возникла у меня еще во время работ на Сорском карьере, где мы пытались доказать геологам более высокую надежность прогнозирования содержания в руде на основании экстраполяции данных опробования взрывных скважин по сравнению с опробованием скважин эксплуатационной разведки. Тогда же я пришел к выводу, что показатель энергоемкости бурения вполне может быть распространен на нижележащий уступ с надежностью, близкой к единице. Совпадение наших позиций воодушевляло, и я решил в срочном порядке доработать этот вопрос, чтобы успеть ввести его в монографию, включенную в план редакционной подготовки издательства "Илим" ("Наука") на 1975 г.

Раз уж разговор пошел о научных публикациях, то необходимо осветить и эту сторону нашей деятельности. С самых первых дней своего вхождения в науку я стал свидетелем неукротимой страсти окружающих меня ученых к количеству опубликованных работ. Несмотря на то, что большинство моих коллег не могло родить ни строчки, все без исключения желали видеть свои фамилии в перечне авторов отчетов и статей. Подлинные авторы материала шли на это без особых возражений, так как гонораров все равно не платили, и делить было нечего. В результате через некоторое время многие наши сотрудники имели внушительные списки печатных трудов, которые не только никогда не писали, но даже не удосужились прочитать. Если же учесть, что список научных работ являлся главным критерием при защите диссертации или повышении в должности, то легко вообразить, сколько в советскую науку проникло подобных "ученых". Недаром к описываемому времени количество научных работников в  СССР превышала численность ученых в остальном мире.

Пока моя лаборатория при активном содействии дирекции тихо агонизировала, рядом в политехническом институте бурно развивался новый центр: Отраслевая научно-исследовательская лаборатория " Системы комплексной механизации взрывных работ". В ее стремительном возникновении и программе работ ощущался сплав неукротимого организаторского таланта профессора Баранова и фантастической изобретательности кандидата технических наук Валентина Низовкина. Однажды я случайно оказался в их компании, направлявшейся в ресторан для того, чтобы "обмыть" 40-ое авторское свидетельство на изобретение, полученное Низовкиным.

Я тоже не был чужд изобретательству и за время работы в Академии послал в "Комитет по делам изобретений и открытий при СМ СССР", так тогда называлось это учреждение, несколько заявок. Однако в связи с тем, что у меня не было опыта составления "Формулы изобретения" и желания вести изнурительную полемику с экспертами, я так и не получил ни одного авторского. В ответ на мое изумление по поводу поточного процесса оформления заявок и получения свидетельств Валентин только ухмыльнулся и сказал, что надо иметь "свою руку" в Комитете и тогда дело пойдет.

Ларчик открывался просто, но, справедливости ради, надо отметить, что этот парень был и в самом деле очень изобретательным. Он не терпел традиционных подходов и постоянно искал новые пути решения поставленных задач, на ходу генерируя идеи и щедро раздавая их окружающим. Его открытость была легко объяснима - пока вероятный похититель идеи "обмозговывал" ее, Валентин успевал оформить заявку и отправить ее в комитет. Впрочем, работая в коллективе, он был хорошо знаком и с социалистическими принципами "коллективизма" - живи и давай жить другим. Посылая очередную заявку, он не забывал включать в нее полезных соавторов. Мой шеф как-то с гордостью объявил мне, что у него уже 3 "авторских" и 4 "положительных решения".

В ресторане, сидя в окружении молодых и задорных сотрудников ОНИЛ, которые напомнили мне нашу научную молодость, распыленную и растраченную в чужой борьбе за власть, я вновь услыхал настойчивое скорее требование, чем предложение перейти к ним. При этом даже назывался срок - июль текущего года. На мой вопрос о том, чем вызвано это условие, Низовкин ответил, что со второго полугодия открывается большое финансирование работ по производственному объединению "Якуталмаз", штат возрастет еще на 15 человек, и он хотел бы видеть меня в качестве руководителя этого направления.

Заманчивая перспектива, особенно если учитывать возможности и перспективы развития этого относительно нового горнопромышленного региона! Подумать только - алмазы и Якутия, где началось мое детство, и где я потерял отца! На душе слегка засвербило. Захотелось сбросить с себя оцепенение последних лет и резво включиться в новую тематику на новом, и таком привлекательном, объекте.

Но я был уже не таким горячим, как прежде и поэтому ответил Низовкину, что прежде чем решиться на переход, мне необходимо ознакомиться с тематикой и планами работ лаборатории и побывать на карьерах объединений Якуталмаз и Кара-Тау. Чтобы не обращаться лишний раз в дирекцию и не давать повода для ненужных расспросов и умозаключений, мы договорились с Валентином, что расходы по этим командировкам ОНИЛ возьмет на себя. Это был первый практический шаг к предстоящему уходу из Института физики и механики горных пород.

 Прежде чем поведать о поездках в Мирный и Кара-Тау, необходимо в общих чертах рассказать о системе комплексной механизации взрывных работ под громким названием "Прогресс", от начала до конца родившейся в изобретательном мозгу заведующего ОНИЛ В.Низовкина. Сначала небольшой экскурс в историю проблемы механизации взрывных работ.

Еще в начале 50-ых годов горняки и думать не могли о том, чтобы применить какие-то технические средства для облегчения заряжания шпуров и скважин взрывчатыми веществами. И на подземных, и на открытых работах все процессы приготовления зарядов и заряжания осуществлялись только вручную. Однако бурный рост объемов добычи полезных ископаемых в послевоенное время, особенно за счет открытого способа разработки, привел к соответствующему увеличению объемов производства и потребления промышленных ВВ. На крупных горных предприятиях стала стремительно расти численность взрывников, заставившая впервые и всерьез задуматься о повышении производительности их труда. Главная сложность заключалась в том, что патронированные ВВ для подземных работ и порошкообразные - для открытых обладали достаточно высокой чувствительностью к ударам и трению, неизбежным при использовании средств их механизированной переработки, транспортирования и заряжания. Толчком к решению этой проблемы стало появление нового класса гранулированных ВВ, обладающих пониженной чувствительностью к механическим воздействиям.

Наша "передовая" общественная система и в этом отношении оказалась неразворотливой. Государственные НИИ и КБ не торопились с разработкой столь необходимых средств механизации взрывных работ, в результате чего на предприятиях возникла критическая ситуация - взрывники не успевали за ростом объемов добычи горной массы. Чтобы заполнить образовавшийся вакуум, отраслевые министерства пошли на организацию специализированных лабораторий, поручив им конструирование, изготовление и внедрение для своих предприятий необходимых средств. Успеху дела способствовало то, что незадолго до этого было принято правительственное постановление, направленное на привлечение к решению актуальных производственных задач преподавателей и ученых высших учебных заведений. Таким образом, была создана и ОНИЛ СКМВР при кафедре Разработки полезных ископаемых Фрунзенского политехнического института.

В связи с тем, что в ближайшем будущем моя научная деятельность будет связана с необходимостью выполнения обязательств по созданию и внедрению системы "Прогресс", выданных Барановым и Низовкиным коллективам производственных объединений Кара-Тау и Якуталмаз, придется рассказать о ее основных технических особенностях.

До пришествия эры механизации взрывных работ все операции с ВВ, как я уже говорил, производились вручную по следующей технологической схеме: из железнодорожного вагона мешки с взрывчаткой (40 кг) перегружались в специально оборудованные машины и перевозились на базисный или расходный склады. Там их выгружали, взваливали на плечи, переносили в хранилища и укладывали в штабели. Накануне производства массового взрыва мешки вновь выносили из хранилищ, грузили на машину и везли в карьер. На технологическом блоке у каждой взрывной скважины сбрасывали столько мешков ВВ, сколько требовалось согласно паспорту массового взрыва. Затем мешки с ВВ разрезали ножом и высыпали содержимое в скважину, в которой к этому времени размещали также один или два "боевика", состоящих из толовой шашки и детонирующего шнура. Затем поверх заряда оставшуюся часть скважины засыпали забойкой. Такова вкратце общая схема заряжания взрывных скважин при ручном процессе.

По технологической схеме "Прогресс" было предусмотрено использование, так называемых, простейших взрывчатых смесей, в состав которых входит 95-94% аммиачной селитры (окислитель) и 5-6% горючих добавок на основе жидких (дизельное топливо) или твердых (уголь) углеводородов. Ввиду того, что смеси АС-ДТ обладают пониженной, по сравнению со "штатными" ВВ, мощностью, плотностью и водоустойчивостью, Валентин Низовкин предложил улучшить указанные качества смесей АС-ДТ за счет введения в них ряда специальных добавок: заваренного пищевого крахмала для повышения плотности зарядов и придания им "киселеобразной консистенции"; мочевино-формальдегидной смолы для образования монолитных, твердых и нерастворимых в воде зарядов и ряда других компонентов.

Для приготовления этих смесей, которым был присвоен индекс ФП (фрунзенский политех) с соответствующими номерами 1,2,3 ..., он придумал принципиально новую конструкцию зарядной машины на шасси карьерного автосамосвала БелАЗ-540. Идея и в самом деле была оригинальной и красивой - в бункер из нержавеющей стали, установленный на шасси, из силосной башни засыпается 20 т смеси АС с добавкой 1-2% кукурузного крахмала; в бак, расположенный в козырьке над кабиной водителя, заливается 1т солярки и машина направляется на блок. Перед зарядкой скважины оператор переключает поток выхлопных газов дизельного двигателя машины в специально сконструированную "барботажную камеру", в которую одновременно поступает вода из дополнительной емкости.

 В камере образуется парогазовая смесь (ПГС) с высокой температурой и влажностью. Перед началом заряжания скважины оператор включает также порционные дозаторы, расположенные в нижней части бункера, через которые сухие компоненты поступают в смесительную камеру. В смесительной камере состав подвергается высокотемпературной обработке ПГС, в результате которой происходит растрескивание гранул АС и начинается процесс набухания крахмала. На выходе из смесительной камеры специальной форсункой в состав впрыскивается соляровое масло, после чего вся эта "адская смесь" подхватывается мощным потоком выхлопных газов и через шланг направляется в скважину. В скважине происходит окончательное "дозревание" состава, превращающее его, по идее автора, в заряд с заранее заданными положительными свойствами.            

               
Составы ФП и зарядная машина для их приготовления и заряжания, названная "Универсал-1", служили главными, но далеко не единственными элементами системы "Прогресс". Низовкин не был бы Низовкиным, если бы остановился только на этих двух позициях. Он решил создать такую систему, которая могла бы служить образцом для всех горных предприятий страны, для чего необходимо было развязать еще два узла: механизировать разгрузочно-погрузочные операции в хранилищах промышленных ВВ (там, где применение простейших смесей было ограниченным или нецелесообразным); а также механизировать процесс растаривания мешков с ВВ и подачу взрывчатки в бункер временного хранения для ее последующей загрузки в зарядные машины.

Обе задачи он решил со свойственной ему оригинальностью. Для перемещения пакетов из мешков с ВВ было предложено применить тележки-поддоны с использованием эффекта "воздушной подушки". На поддон, подсоединенный с помощью шланга к внутренней системе сжатого воздуха в хранилище, помещался штабель из 25 мешков ВВ (1т). Скольжение на воздушной подушке по гладкому полу должно было обеспечиваться за счет небольшого усилия. Таким образом, в хранилищах емкостью 120 и 240 т, легко размещалось соответствующее количество поддонов с пакетированной взрывчаткой.

Растаривание мешков с ВВ предусмотрено было производить с использованием растаривателя УРВ-1, сконструированного при участии Низовкина еще в бытность его сотрудником ОНИЛ МЦМ КазССР при Казахском политехническом институте. После того, как мешок разрезался на вибрационном столе, высыпавшаяся взрывчатка посредством пневмодозаторов, подобных установленным на "Универсале", по шлангу транспортировалась в бункер временного хранения.

Таковы принципиальные элементы системы "Прогресс", разработанной зав. ОНИЛ В.М.Низовкиным и с энтузиазмом подхваченной и широко разрекламированной ее научным руководителем Е. Г. Барановым.
После внимательного ознакомления с этой оригинальной разработкой, я обнаружил в ней немало сомнительных элементов, но решил отложить их выяснение до поездки в Мирный и Кара-Тау, где, судя по рассказам, уже широким фронтом велись подготовительные работы по реализации грандиозного замысла.

Мирнинская экспедиция состояла из пяти человек. Кроме Баранова, Низовкина и меня в нее вошли также инженер-конструктор Дуденко и начальник цеха автоматизации и механизации (ЦАМ) ПО Кара-Тау Е.И.Моргунов. Формальный повод его участия был таким же, как и у меня - ознакомление с работами по механизации, осуществляемыми на карьере кимберлитовой трубки "Мир". Учитывая то, что мы летели в суровый край в конце июля, когда базары Киргизии были завалены свежими овощами и фруктами, мы везли с собой мешок молодого картофеля для ухи, которой нас обещали угостить на Вилюе, и несколько крупных дынь.

Рейс был достаточно сложным, так как нам пришлось делать пересадку в Новосибирске, откуда в Мирный ходил небольшой АН-24, попасть на который было не очень просто. Самолет шел с двумя промежуточными посадками в Красноярске и Братске, и приходил в Мирный в 22 часа местного времени. Несмотря на мою привычку к частым разъездам и длительным полетам, лететь на гудящем и вибрирующем АНе было утомительно. Уснуть я так и не смог и смотрел в иллюминатор на проплывающее внизу бескрайнее море сибирской тайги, среди которой лишь изредка мерцали одинокие и загадочные огоньки.

После двух с половиной часов полета от Братска под крылом самолета показались, наконец, признаки активной человеческой деятельности - сначала редкие, а потом все более частые неподвижные огни на каких-то сооружениях; движущиеся и прыгающие лучи автомобильных фар на темных трассах; ослепительно-яркие, отражающиеся в воде, огни драг, промывающих алмазосодержащие россыпи. Все это были признаки приближения к обширной и хорошо освоенной промышленной зоне, которой наша страна имела основания гордиться наравне с освоением месторождений норильского никеля или колымского золота. Побывав во всех перечисленных местах, я имею веские основания заявить, что нигде в мире нет более тяжелых условий для работы и жизни, разве что в Антарктиде. И слава Богу, что мировое сообщество пока что не позволяет вести освоение этого континента, иначе наши русские люди ради того, чтобы "подзаработать", воздвигли бы там привычные бараки и "балки" и стали добывать его сокровища для государства, которое никогда ими не умело распорядиться.

Но вот самолет вздрогнул - из моторных гондол вынырнули стойки шасси и мы резко пошли на снижение. Слева под крылом я увидел правильную воронку небольшого карьера трубки "Интернациональная", затем показался огромный, идеально круглой формы, кратер карьера трубки "Мир". За карьером, чуть ли не на самом его борту, виднелось множество огней города Мирный, а под нами замелькали огни посадочной полосы аэропорта "Мирный". Здесь люди жили и работали на тесном пространстве, экономя время, средства и силы на всем. Нигде прежде я не видел такого компактного города, расположенного так близко к карьеру, что его здания трескались от взрывов, а из аэропорта можно было наблюдать за движением карьерных автосамосвалов на отвалы и к сверкающему, как гигантский алмазный кристалл, корпусу обогатительной фабрики N3, собранному из алюминиевых панелей.

Городской автобус довез нас до гостинцы "Якутск", где нам были забронированы два номера - трехместный "Люкс" с двумя кроватями и диваном для Баранова, Низовкина и меня и двухместный для Дуденко и Моргунова. В "Люксе" главным "удобством" был только ковер на полу, все остальное находилось на первом этаже, и было настолько грязным и заплеванным, что наши апартаменты в общежитии Саяка вспомнились мне как райский уголок. Горячей воды в гостинице не было, а вместо холодной из крана текла ледяная. Признаюсь, я думал, что люди, приезжающие сюда не ради праздного любопытства, заслуживали большего внимания и комфорта. Хотя пора было бы и привыкнуть к тому, что социализм интересуют вовсе не люди, а "трудящиеся массы".

Побывав в нескольких городках при урановых предприятиях Киргизии и Казахстана, поразивших меня чистотой, уютом и прекрасным снабжением, я ожидал увидеть нечто подобное и в прославленном городе алмазодобытчиков. Действительность меня разочаровала. Город состоял из тесно расположенных деревянных и панельных домов, поставленных на бетонные свои по норильской технологии. Все водо- и теплоснабжение производилось по трубам, расположенным в утепленных коробах на поверхности или поднятым на 3 м над проезжей частью. Зелени было посажено много, но росла она трудно.

Во всяком случае, за 17 лет, прошедших между моими первой и последней поездками в этот суровый край, я так и не заметил ее прироста. Обойдя весь город с фотоаппаратом и кинокамерой, я обнаружил на его окраинах море домишек частного сектора, с невероятной скоростью выраставших там, куда в погоне за "длинным рублем" приезжали наши люди. Большинство из них походило на халупы Фрунзенского "Шанхая", только сделанные не из самана, а из бревен и досок, обитых снаружи кусками жести, рубероида и прочего случайного хлама, лишь бы уберечь его обитателей от лютого холода и ветра. Некоторые эстеты обивали свои "балки" круглыми доньями от железных бочек, что делало их похожими на рыбью чешую. Улицы окраин даже в июле представляли собой сплошные колдобины, заполненные жидкой грязью, по которым можно было передвигаться только на вездеходе. Под стать домам и улицам было и население - за моими съемками с подозрением наблюдали неопрятные старухи в грязных халатах и галошах на босу ногу, да сопливые детишки, проводившие свои каникулы в этих мерзких трущобах. Мирный - город контрастов, как сказала бы героиня "Бриллиантовой руки".

Продовольственное снабжение в городе было небогатым по ассортименту, но значительно лучше, чем во Фрунзе. В магазинах были мясо, мясные консервы, свежая рыба и даже яблоки и персики. Плохо было с овощами, но хорошо с водкой и, особенно, спиртом. Что касается промтоваров, то еще от дверей магазина было видно, что на полках и на вешалках лежит и висит исключительно ширпотреб российского производства. Магазины Средней Азии, заполненные непонятно почему импортными товарами, выглядели на этом фоне несравненно роскошнее. Не баловало наше правительство родной народ "дефицитом".

               
В последующие дни меня знакомили с сотрудниками Горной лаборатории института "Якутнипроалмаз", у которой ОНИЛ СКМВР ФПИ со своей тематикой проходила в качестве субподрядчика. Институт напрямую финансировался из средств Объединения "Якуталмаз" и из тех же средств привлекал к работе те организации, которые считал нужными и полезными для решения производственных и научных задач. В течение многих лет, начиная с 1974 года, ОНИЛ ФПИ работала в самом тесном контакте с Горной лабораторией и, без преувеличения, была первой в списке подрядных организаций, внесших значительный вклад в совершенствование технологии буровзрывных работ на карьерах Объединения. Но это особая тема, место для которой в следующем томе моих воспоминаний.

Побывали мы на обоих карьерах. Трубка "Интернациональная" с высокоценными ювелирными алмазами "чистой воды" отрабатывалась буквально бешеными темпами - карьер внедрялся в ее богатое тело со скоростью свыше 40 м в год, или в 4-5 раз выше, чем в среднем по Союзу. Борта ее были настолько крутыми, что их пришлось укреплять штанговой крепью и все равно стоять на дне карьера было страшно. Снизу казалось, что борта нависают над тобой и в любой момент могут рухнуть.

Карьер трубки "Мир", обеспечивавший основной объем добычи кристаллического сырья по объединению, произвел на меня более приятное впечатление. Фотографировать во время нашего официального спуска в него мне не разрешили, так как он числился в ряду сверхсекретных объектов. Еще одна глупость наших органов в эру космических спутников-шпионов, способных с орбиты производить съемку объектов размерами до 2 м.
Так как я не мог позволить себе уехать с горного предприятия, не сделав традиционного снимка с панорамой карьера, то мне пришлось пробраться на его отдаленный борт и тайком сделать несколько кадров, увековечивших вид карьера по состоянию на июль 1974 г.

Пришлось побывать и на фабрике N3, где по той же причине нас не пустили дальше цеха измельчения кимберлита, оснащенного пятью гигантскими, диаметром 11 м, мельницами самоизмельчения, в которых кимберлит доводится до кондиции, требуемой по технологическим условиям последующих процессов извлечения кристаллов. Увы, сами легендарные якутские алмазы мне удалось увидеть только в 1991 г, когда я в последний раз побывал в Мирном в качестве участника Международного симпозиума по глубоким карьерам. Внешние атрибуты секретности были сняты даже для наших бывших западных противников и на той же фабрике, под бдительным оком сотрудников службы безопасности, нам показали и дали пощупать несколько крупных кристаллов, даже не пытавшихся сверкать знаменитым волшебным блеском, как мы их не крутили.

Заведующий Горной лабораторией Василий Михайлович Власов, как и все его сотрудники, еще не успел "остепениться" и присутствие Баранова в качестве возможного научного руководителя будущих диссертаций, воодушевило молодежь. На совещании Баранов с Низовкиным развернули перед слушателями такие радужные перспективы механизации взрывных работ, что вся эта сцена напомнила мне вдохновенное выступление Остапа Бендера в клубе "Четырех коней" в деревне Васюки. После моего сообщения о наших исследованиях, слушатели высказали мнение, что они могут оказаться полезными для будущего карьера трубки "Удачная", строительство которого велось вблизи Полярного Круга в 450 км севернее Мирного. Вмещающие породы и кимберлит двух смежных трубок, составляющих месторождение, были более крепкими и неоднородными, чем в карьерах Мир и Интер, и поэтому предлагаемая нами технология представляла в недалеком будущем практический и научный интерес. Мне предлагалось активное сотрудничество.

В один из дней наши гостеприимные хозяева предложили нам поездку на турбазу, расположенную на берегу таежной речушки Ботуобия километрах в 30 от Мирного. Турбаза состояла из десятка небольших дощатых домиков, расположенных на левом, более крутом берегу Ботуобии. Домики стояли среди сосен, лиственниц и берез, нависавших над пологим песчаным пляжем, плавно уходящим в коричневато-зеленые, прозрачные и на удивление теплые воды речушки. Вместо кроватей в домиках были устроены полати на трех человек, и шеф сразу же приказал мне и Моргунову поселиться вместе с ним. Не могу сказать, что я был тронут его вниманием, так как прекрасно представлял его способность храпеть, особенно после пары бутылок. Надо сказать, что Герасимыч к этому времени обзавелся солидным животом и весил порядка 110 кг.

Пока ребята готовили ужин, шеф успел раздеться, погрузить свои телеса в воду, дважды пересечь реку крупными саженками, вылезти на берег и потребовать стакан водки для "сугреву". Моргунов с готовностью присоединился к нему и вскоре вся наша компания обрела подобающие форму и содержание.

Мы с Валентином заранее договорились о том, что проведем всю ночь от заката до рассвета без сна, чтобы воочию увидеть то, что происходит в дикой природе во время смены суток и что обычно недоступно подавляющему большинству горожан. Незаметно прихватив с собой початую бутылку водки и несколько кусков мяса, мы откололись от шумного общества, сели за одинокий столик, стоявший на самом обрыве, развели костер, набросали в него хвои и шишек, чтобы отгонять дымом докучливых комаров и приготовились коротать ночь за тихой беседой. Вскоре после полуночи наши собутыльники, наконец, угомонились, ощутимо захолодало, от реки к нашим ногам стал подбираться туман, исчезли комары, из-за леса медленно поднялась луна и вокруг воцарилась такая чарующая тишина, что даже наша тихая беседа казалась кощунственной.

Между заходом и восходом солнца прошло не более пяти часов, которые скорее можно было назвать сумерками, чем ночью. Утром из домика, завернувшись в простыню и зябко поеживаясь, вышел шеф. Его лицо в результате совместного воздействия комаров и водки распухло, и он походил не столько на современного профессора, сколько на римского сенатора в измятой тоге, всю ночь возлежавшего за пиршественным столом. Он подошел к нам и спросил, нет ли похмелиться. Наша бутылка оставалась почти нетронутой, мы великодушно отдали ее страждущему, и очень скоро пожалели об этом. Новая добавка к старым дрожжам быстро привела его в знакомое агрессивное состояние, нацеленное на этот раз против Валентина Низовкина. Нет смысла повторять грубую лексику нападок на парня, который просто оказался в роли очередного предохранительного клапана. Низовкин терпеливо сносил оскорбления, пытался успокоить разбушевавшегося шефа и, наконец, жалобным тоном произнес:
 - "Игоря Вы, небось, не оскорбляете как меня".

 Этого оказалось вполне достаточно, чтобы профессор переключился на меня. Вполне миролюбивым тоном он начал выговаривать мне за то, что я растерял былой энтузиазм, позволил растащить лабораторию, ничего за последние годы не предложил нового и не завершил старое, предпочитаю заниматься дачей, а не наукой. Все больше возбуждаясь, он перешел на крик и в заключение изрек - "Ты вообще ничего не сделал в своей жизни самостоятельного и никогда уже не сделаешь!" - От криков вокруг столика постепенно собрались проснувшиеся парни и молча слушали темпераментную речь своего руководителя. Терпеть дальше такое хамство было выше моих сил и воспользовавшись паузой я перешел в наступление:
- Вот Вы обвинили меня в распаде лаборатории. А не кажется ли Вам, что основная доля вины в случившемся лежит на Вас. Да, Вы действительно создали эту лабораторию, как создали и институт. За это честь Вам и хвала. Но создав то и другое, Вы тотчас же забыли об их существовании, стали бороться за звания, отдали коллектив во власть проходимцев и в конце концов бросили его. В результате распалась не только моя лаборатория, но и весь институт превратился в болото. Так что вина во всем случившемся лежит не на мне, а на Вас. Теперь Вы создаете второй научный коллектив, но боюсь, что и с ним произойдет то же самое - Вы скоро бросите его, и опять будете устраивать свои собственные дела.

Я впервые подверг шефа столь беспощадной критике, высказав в присутствии подчиненных все, что думаю о стиле его руководства. Мои слова, сказанные сгоряча на берегу далекой Ботуобии, оказались пророческими. Баранов и на этот раз показал себя великолепным "закоперщиком" нового дела, но оказался абсолютно непригодным на роль терпеливого исполнителя задуманного. К сожалению, исправлять новые, навороченные им, ошибки через два года волею судьбы придется мне.

Поездка в Мирный оставила глубокий след в моей душе и памяти. Нельзя было не восхищаться волей и мужеством геологов, строителей и горняков, осваивающих этот суровый и необычайно богатый край. Одновременно невозможно было и не возмущаться тем, что добытчики одного из самых прекрасных и дорогих камней, используемых не только для украшения "западных" красавиц, но и в промышленности, жили и трудились в условиях гораздо худших, чем в любом киргизском колхозе. Государство забирало у них все, не считая себя обязанным обеспечить им достойные условия существования. Зато не скупилось на похвалы и лозунги, восхвалявшие героические подвиги этих людей во благо Родины.

В начале октября я продолжил ознакомление с предприятиями, на фоне которых развивалась деятельность ОНИЛ, и выехал в Кара-Тау.

Небольшой городок Кара-Тау (Черная гора) расположен в 100 км. севернее г. Джамбул Казахской ССР среди невысоких, выжженных солнцем, отрогов одноименного хребта. Городок с населением около 30 тыс. зелен и похож на оазис среди пустыни. Фосфоритоносный каратаусский бассейн является одним из крупнейших в мире. Суммарные запасы группы месторождений оцениваются в 3,5 млрд. т. и по условиям залегания рудных тел, выходящих на дневную поверхность, все они пригодны для открытого способа разработки. Действующий карьер Аксай расположен невдалеке от города, а строящийся Жанатас - в 75 км. к Северу. Я побывал на обоих и должен сказать, что они мне не очень понравились. В отличие от виденных прежде карьеров цветной и черной металлургии эти, в соответствии со спецификой крутопадающих пластообразных и вытянутых залежей, представляли собой длинную цепочку отдельных участков, напоминающих бусинки на шнурке.

 Достаточно сказать, что суммарная длина пластов, слагающих собственно месторождение Жанатас составляла около 22 км. и окинуть одним взглядом все карьерное поле можно было только с высоко летящего самолета. Зато здесь я впервые увидел в действии отечественные зарядные машины СУЗН-5 и МЗ-1, которые произвели на меня не очень доброе впечатление.

Большую часть своей трехсуточной командировки я провел на площадке вблизи цеха автоматизации и механизации (ЦАМ), расположенной на промплощадке подземного рудника "Молодежный", где воочию увидел, как воплощаются в жизнь идеи Валентина Низовкина. Группа слесарей и сотрудников ОНИЛ под неусыпным контролем автора и начальника цеха Е.И.Моргунова, энергично завершала работы по монтажу бункера и оборудования "Универсала-1"; рядом два человека при участии самого Низовкина безуспешно пытались продемонстрировать мне работу поддона на воздушной подушке; в вагончике на колесах инженер-химик Лисовская в стаканчиках и колбах готовила к испытаниям адские смеси для составов ФП. Шипела газосварка, стучали кувалды, сжатый воздух из пневмоподдона разметывал по площадке пыль, из вагончика струились бурый дым и отвратительные запахи окисей и закисей азота, формальдегидной смолы и аммиака. Работа кипела.

"Универсал" производил настолько внушительное впечатление размерами и технической сложностью, что я даже поверил в идею. Поддоны разочаровали, но Валентин сумел убедить меня в том, что это лишь первый образец и дальше все получится. А вот в новые ВВ я не поверил сразу. Помимо того, что они мне показались нетехнологичными в изготовлении и применении, присутствие в них пищевого крахмала, который трудно было купить даже для киселя, вызывало у взрывников массу ядовитых шуточек. Низовкин отверг мои сомнения, с гордостью показав на две больших емкости, в которых по его словам было уже заготовлено 12 т. этого дефицитного продукта. (Забегая вперед, скажу, что я все же оказался прозорливее него. После двух лет хранения крахмал был частично растащен по домам, а частично ушел на совхозную свиноферму.)

Во Фрунзе я вернулся вполне удовлетворенный увиденным. Мне понравилось, с каким энтузиазмом и верой в дело молодежь ОНИЛ воплощала в жизнь странные идеи Низовкина. Это напоминало лучшие дни нашей лаборатории и мне невольно захотелось снова окунуться в атмосферу споров и поиска. Во всяком случае, обе эти поездки утвердили меня в мысли, что еще не все потеряно и у меня есть шанс вырваться из академического болота и попытаться принять активное участие в живом и действительно нужном деле.

Не пробыв дома и нескольких дней, я вновь был вынужден выехать в командировку в Кривой Рог на всесоюзное совещание по буровзрывным работам. Помимо обмена оперативной информацией о последних достижениях в области науки и техники эти регулярные мероприятия обеспечивали возможность для деловых и дружеских контактов.

На пленарном заседании председательствующий попросил присутствующих почтить минутой молчания память доктора Владимира Константиновича Рубцова, погибшего в августе на Сорском карьере во время экспериментального взрыва. Я уже писал о его гибели, которую многие считали следствием неумеренного любопытства, непростительного доктору наук. Я не был согласен со столь строгой оценкой, считая, что истинный взрывник никогда не откажет себе в удовольствии видеть весь процесс развития взрыва, а не только его конечный результат. Сам я тоже грешил этим и частенько наблюдал за взрывом через окуляры фото- или кинокамеры.

Совещание, как, впрочем, и многие предшествующие, меня разочаровало. Оно велось по традиционной схеме - на пленарном заседании с "постановочными" докладами выступали маститые ученые ведущих НИИ, вузов, а также редкие представители министерств или крупных предприятий. Прочитав свои, как правило, всем уже давно известные, назидательные доклады, они тут же исчезали. После этого начиналась работа секций, на которых представлялась возможность выступить всем желающим. Так как желающих прокукарекать с трибуны всесоюзного совещания было много (тезисы такого совещания приравнивались к печатной работе и входили в список публикаций при защите), то слушатели очень скоро теряли интерес к выступлениям и разбегались по ресторанам и гостиничным номерам.

Во время  одного  из  перерывов  я  подошел  к  профессору Г.П.Демидюку и представился ему в качестве автора аннотации к монографии "Буримость и взрываемость горных пород", которая по сообщению издательства "Недра" была отправлена ему на рецензирование. Григорию Прокопьевичу было уже 79 лет, но он все еще работал заведующим лабораторией ИПКОН АН СССР и был одним из самых активных пропагандистов использования на горных предприятиях простейшего ВВ на основе смесей аммиачной селитры с дизельным топливом, так называемого "Игданита". Отличительной чертой его характера была легендарная неуживчивость с молодыми сотрудниками лаборатории, странным образом сочетающаяся с приветливостью и доброжелательностью в отношении провинциальных ученых.

Меня он выслушал тоже весьма приветливо и обрадовал, сказав, что ознакомился с аннотацией и планом монографии, дал положительное заключение и рекомендовал принять рукопись к изданию. Тут же он сообщил мне, что недавно подверг резкой критике редакционный совет за то, что он превратил издательство "Недра" в кормушку для ограниченного круга привилегированных авторов, лишив доступа в этот "аристократический клуб" новых людей и идей.

В качестве примера он с возмущением назвал мне проф. Б.Н.Кутузова из МГИ и М.Ф.Друкованого с компанией. Действительно, ни один проспект издательства не обходился без объявления о скором выходе в свет монографий, справочников или учебников этих плодовитых ученых. Зная по собственному опыту сложности работы над статьями и, тем более, солидными монографиями, я понимал, что все это является следствием хорошо отлаженного конвейера, в котором от подачи заявки до выхода книги расписаны все роли и действия.
В заключение нашей беседы я попросил "Деда" ознакомиться с моей диссертацией. Он великодушно согласился и мы договорились, что на обратном пути, когда я буду в Москве, я занесу ее к нему на работу.

 Свое выступление на заключительном заседании Демидюк посвятил любимому игданиту. Он привел ряд впечатляющих цифр, свидетельствующих о том, что использование "AN-FO" (так назывались эти смеси в зарубежной литературе) в США и Канаде превысило 75-80% от общего объема ВВ, потребляемых в горной промышленности, в то время как в СССР едва приблизилось к 5%. В качестве главного фактора, обеспечившего такой стремительный рост, была их низкая стоимость в сравнении со "штатными" ВВ.

Действительно, при средней цене наиболее распространенного на открытых горных работах Граммонита 79/21 180 руб. за тонну стоимость 1т игданита не превышала 70 руб.  Казалось экономия в 110 рублей на  тонне взрывчатки должна была воодушевить каждого хозяйственника,  особенно  если  учесть,   что   только открытые горные работы сжигали ежегодно до 1 млн.  т ВВ. Однако горная и научная общественность  на  призывы  Деда  реагировала пассивно и  понятно  почему - от полученной экономии выигрывало только государство,  но  не  люди.  К  тому  же  гораздо  проще получить готовую  взрывчатку  и  высыпать  ее  в скважину,  чем месить селитру с вонючей соляркой в специальных машинах  или  - того хуже  -  готовить  эту  смесь  на  специально  построенных комплексах. Производственники согласно кивали во время доклада, но во время перекуров посмеивались над настырным стариком.

Первую новость, которую довелось услышать после появления в институте, мне преподнес ГенСек. С трудом скрывая довольную ухмылку, он сказал, что в скором времени предстоят большие реформы в прохождении диссертаций и, в первую очередь, - докторских. Из системы Высшего образования ВАК передают в подчинение Совету Министров СССР. Будут созданы Специализированные Советы, которые повысят требования к качеству защищаемых работ с целью резкого ограничения численности новых ученых. Явно имея в виду меня, он проворковал:
- Так что учтите это, кандидаты в доктора! А я, очевидно, успею пройти по старому положению. Моя защита уже назначена на 15 января будущего года.

Действительно, через несколько дней в газетах было опубликовано постановление ЦК КПСС и СМ СССР "О мерах по дальнейшему совершенствованию аттестации научных и научно-педагогических кадров". Уже задолго до этого приходилось слышать о том, как ВАК пачками возвращал слабые работы и лишал некоторые Ученые советы права приема диссертаций к защите. Волна подобных репрессий прокатилась по Азербайджану, Узбекистану и Украине и затронула, в частности, Совет, который возглавлял М.Г.Новожилов. Теперь слухи воплотились в дела и я был изрядно удручен тем, что мог попасть, что называется, под горячую руку.

               
Начало нового 1975 года ознаменовалось трагедией республиканского масштаба. Возвращаясь из Пржевальска во Фрунзе на собственной "Волге", в автокатастрофе погиб бывший президент Академии Иса Коноевич Ахунбаев. Между Ивановкой и Кантом машина, за рулем которой находился его зять, на бешеной скорости врезалась в автобус-экспресс. Вместе с Ахунбаевым жертвами ужасной катастрофы стали его жена, внучка и беременная дочь с мужем. Весь город скорбел по поводу гибели знаменитого хирурга-кардиолога, выдающегося ученого и к тому же человека, чуждого националистическим предрассудкам. Если человек по-настоящему умен, то он знает себе цену, в любом обществе чувствует себя ровней и не испытывает потребности утверждать свое превосходство национальностью. К сожалению, гораздо чаще приходилось наблюдать обратное.

Именно в это десятилетие с особой остротой стали проявляться симптомы нарастающего разложения высших эшелонов общества. От головы ко всем органам, подобно метастазам, расползалась зараза протекционизма и круговой поруки, в основе которых лежали национальные и родовые корни, родственные связи и партийная принадлежность. Деловые качества и профессиональные способности давно уже не принимались в расчет, и это было одной из главных причин того, что дела в стране на всех уровнях шли все хуже и хуже. Подтверждением тому, что неблагополучие в нашем институте было лишь слабым отражением того, что происходило в масштабах великой державы, стала статья Тенгиза Буачидзе в "Литературной газете" под заголовком "Протекция".

Довольно откровенно рассказав о фактах протекционизма в Грузии, автор "по доброй советской традиции" умудрился не назвать ни одной фамилии виновников вопиющих нарушений социалистической морали. В результате безликая статья стала к тому же и безадресной, а ее анонимные герои - безнаказанными. Стоило ли в таком случае писать и заявлять в конце статьи - "Борьба с протекционизмом - общее дело. В ней принимают участие рабочие, колхозники, ученые, инженеры - все те честные труженики, которым небезразличен экономический, нравственный, политический урон, наносимый протекционизмом". Золотые слова, со слезами смешанные, вот только сказаны они были глухому.

Не иначе как к явлению того же порядка я отнес и факт защиты со счетом 34:2 докторской диссертации Г.В.Сектовым. До него из стен нашего института вышло три доктора технических наук, но ни кого я не считал менее достойным этой степени, чем ГенСека. В автореферате его диссертации я насчитал 4 страницы с перечислением фамилий советских ученых, которым он отдавал должное за их вклад в горную науку. Ну как при этом не порадеть человеку, который возможно читал твои труды и не забыл на тебя сослаться! Не было в нем лишь одного - собственной идеи автора. Позже В.Н.Мосинец, присутствовавший на защите, написал мне, что своим докладом Сектов запутал существо вопроса настолько, что если бы не вмешательство первого оппонента Б.П.Юматова, которому удалось отсеять зерна от плевел, то Ученый совет прокатил бы его с треском.

Несмотря на отсутствие Баранова, мы на кухне все же не смогли избавиться от животрепещущих проблем повседневности. Леша Шабанов в качестве представителя горно-геологического факультета ФПИ выдал нам серию кадровых новостей ведущего вуза республики, имевших к нашему бывшему шефу прямое отношение. Я уже упоминал о том, что ректор института Г.А.Сухомлинов предлагал ему занять пост проректора по научной работе. Однако Баранов, втайне надеявшийся занять место престарелого Сухомлинова, тогда не дал положительного ответа и в результате проректором стал молодой доктор геолого-минералогических наук Усенгазы Асаналиев из Института геологии Академии наук. Самого Сухомлинова вскоре "ушли" на пенсию, а в его кресло посадили тоже молодого и очень энергичного заведующего Отделом науки ЦК КП Киргизии Владимира Михайловича Журавлева. Шеф, решивший схватить журавля в небе, упустил и синицу. Услышав эти новости, Зинаида Васильевна сказала, что Герасимыч не очень-то нуждается в этом и уже имеет предложение перебраться в Тульский политехнический институт на горный факультет.
Бесчисленные варианты перебежек шефа лишали меня перспективы перехода в ОНИЛ. Я склонялся к тому, что если обстановка в ИФиМГП станет совершенно невыносимой, то я приму его предложение уйти в ФПИ, чтобы продолжить и завершить там свои собственные исследования. Но я отнюдь не хотел взваливать на свои плечи груз запутанных проблем, которые он успел наворотить за короткое время вместе с Низовкиным. Я вновь оказался на распутье.


Новость о переезде Баранова в Тулу прожила недолго. Вскоре пришло сообщение о смерти директора ГИГХС (Государственного института горно-химического сырья) проф. Нифонтова и наш неугомонный и мятущийся шеф стал соискателем нового вакантного места. И этот номер не прошел. Баранов рвал и метал, обвиняя в своей неудаче и врагов из объединения Кара-Тау, и клеветников из киргизской академии, и конкурентов из Москвы. Не хотел он признавать только одного - его непримиримым противником была его собственная основательно подмоченная репутация.

А я довольно неожиданно получил первое в своей жизни заманчивое предложение - переехать в столицу Северо-Осетинской АССР г. Орджоникидзе на должность заведующего Лабораторией горной технологии СКФ ВНИКИ ЦМА (Северо-Кавказского филиала Всесоюзного научно-исследовательского и конструкторского института автоматизации предприятий Цветной металлургии). Я уже несколько раз был в этом уютном городе, расположенном у самого входа в воспетое Лермонтовым Дарьяльское ущелье. У меня установились там хорошие деловые отношения с директором института И.В.Вишняковым и заведующим лабораторией средств автоматизации Ю.В.Плехановым. Лаборатория разработала техническую документацию на наш модернизированный прибор "Прогноз-1М" и готовилась запустить его в виде опытной партии на экспериментальном заводе при институте. Единственное чего у них не было, так это специалистов, хорошо разбирающихся в технологии горных работ и способных задавать правильное направление в разработке средств их автоматизации. Этот вакуум предлагалось заполнить мне.

Много доводов за и против перебрали мы с моей Надеждой, прежде чем ответить вежливым отказом. Главной гирей на чаше весов, склонившей меня к отказу, стало окончательно сложившееся предубеждение против совместного проживания и работы с инородцами. Я устал от запутанных и лживых условностей, которым вынужден был подчиняться, прожив много лет среди киргизов, казахов, монголов и снова вернувшись к киргизам. Не хватало нам с женой еще приспосабливаться в зрелых летах к кавказцам, которых я хорошо помнил по раздорам между рудничными шоферами и чеченцами, периодически вспыхивавшими в Октор-Кое. В отличие от киргизов, нехотя признававших превосходство русских во всех областях культуры и знаний, эти без достаточных оснований всегда были заносчивыми, понимали себя выше и не считали нужным скрывать свою к нам антипатию. Мы единодушно решили, что разумнее оставаться с теми, к кому мы уже привыкли и где нас терпят. Уж если и придется когда-нибудь выбирать место жительства, то пусть это будет только Россия.


Наш заместитель директора по науке после защиты докторской решил показать себя в новом качестве и на очередном заседании Ученого совета решительно уведомил нас о разработанном им "Новом порядке прохождения докторских диссертаций в ИФиМГП АН Кирг.ССР". Свое выступление он начал с исправления афоризма Л.И.Брежнева, который в виде лозунга висел в каждом научном учреждении - "Наука стала производительной силой общества". Провозгласив набивший оскомину и ничего не значивший тезис, он сказал - "Я к этому добавил бы, что наука стала главной и определяющей силой общества!" - Ай да Гена, ай да молодец! Он первым решился поправлять генерального секретаря ЦК КПСС и никто из присутствующих коммунистов не сделал ему замечания.

После такого блестящего вступления он поведал нам, что отныне задачей N1 дирекции института станет борьба за качество докторских диссертаций, и он никому не позволит нарушать "Новый порядок", как это делают "некоторые наши товарищи". При этом он назвал Гену Калинина и Марата Терметчикова, которые, не представив своих работ в родном институте, успели доложить их в других организациях, определить ведущую организацию и даже согласовать кандидатуры официальных оппонентов. Чтобы пресечь подобные безобразия, он  по своей неуемной любви к классификациям обрушил на нас с добрый десяток пунктов и подпунктов "Нового порядка", которые я, в силу их абсурдности,  не считаю нужным приводить. Не спорю, Геннадий с Маратом допустили грубое нарушение общепринятых норм, но здесь он явно превысил свои полномочия. Не успел он закончить, как на трибуну выскочил разъяренный Марат:
- А ты сам, Геннадий Валерьевич, разве не нарушал положения о защите? Почему ты не отчитался за свой творческий отпуск и не докладывал свою работу после того, как тебе предложили внести в нее исправления?

Разгорался очередной скандал и чтобы умерить страсти слово взял Айтматов:
- Новая инструкция ВАК составлена в общем и не может предусмотреть специфических условий и наших особенностей. Никто в Союзе не может дать более квалифицированную оценку нашим работам, чем мы сами. - Великолепно сказано! При такой постановке вопроса можно плевать на то, что там еще придумает Москва. Главное, чтобы наша работа нравилась нам самим, а если диссертацию не пропустят, то можно будет обвинить ВАК в предвзятом отношении к национальной науке и ученым.

Сектов явно перехватил через край, вооружив большинство Совета против дирекции. Ильгиз понял это и, закрывая Совет, попытался смягчить обстановку уверениями в том, что в институте нормальная деловая обстановка, что дирекция никому и ни в чем не хочет препятствовать, а отдельные критические замечания в ее адрес будут только способствовать улучшению взаимопонимания и пробуждению творческой активности коллектива.

Однако на годичном собрании Академии вице-президент Адышев дал иную оценку творческой обстановке в нашем институте. Обвинив коллектив (причем здесь коллектив?) в непрекращающихся склоках, он сказал, что в институте создана нетерпимая обстановка для творческой работы специалистов высшей квалификации, в результате чего они не только вынуждены искать другую работу, но и уезжать из республики. Вот так - с больной головы да на здоровую.

На этом собрании мы стали свидетелями довольно редкого и яркого события - долгожданного открытия института "Сейсмологии". Директор нового института доктор геол.-минер. наук Каный Калмурзаев, когда его пригласили для сообщения, вышел из зала и взошел на трибуну обдуманно медленно и величаво, долго стоял молча, многозначительно оглядывая зал и напуская на свою круглую и самодовольную физиономию подобающую случаю солидность. Когда из зала стали доноситься нетерпеливые реплики и предложения сказать, наконец, что-нибудь о планах института, он собрался с духом и произнес буквально следующее:
- Я хочу вам напомнить, что в 1885 году сильнейшее землетрясение произошло в Беловодском (городок в 60 км западнее Фрунзе), затем такое же разрушительное землетрясение случилось в Быстровке (райцентр в 100 км восточнее столицы), а теперь готовится под Фрунзе! - Зал загудел! Довольный произведенным эффектом новоиспеченный директор сполз с трибуны и уселся в первом ряду. Только ради подобных уникальных личностей стоило посещать скучные годичные собрания.

На этом собрании произошло еще одно эпохальное событие - нашего Айтматова наконец официально утвердили в должности директора института. Не прошло и четырех лет!

Ну а что же в это непростое время происходило в моем скромном коллективе? Меня одолевали кадровые неурядицы. Лаборатория превратилась в проточный бассейн, из которого выливалось больше, чем вливалось. В осадке остались только мы с  Яковом, да и тот в последние месяцы больше метался по разным организациям в поисках работы, чем занимался делом. Он сделал несколько неудачных попыток подать на конкурс в политехнический институт. По-человечески я понимал его: также как и я, он был по-настоящему предан горному делу и науке, но сейчас, вместо того, чтобы продолжить начатое в кандидатской диссертации, Яша фактически вынужден был работать на мою идею. Стараясь удержать его, я рисовал радужную перспективу работы над докторской диссертацией, в которой, с учетом наработанного нами материала по Соре, Коунраду и Саяку, должна была быть окончательно решена доселе антагонистическая проблема связи между геологией сложного месторождения и технологией его разработки открытым способом.

С тех давних пор, когда я еще работал на Буурдинском руднике,  через всю мою последующую научную деятельность красной нитью проходил тезис о том, что технология горных работ должна в наибольшей степени соответствовать геологическим особенностям месторождения. Об этом я писал в своих статьях и монографии. Однако стандартное и ограниченное по ассортименту горное оборудование, выпускаемое нашей промышленностью, не позволяло реализовать эту идею. Мы с Яковом пришли к убеждению, что несоответствие  между параметрами буровых станков и экскаваторов с одной стороны и сложными элементами залегания рудных тел – с другой является одной из главных причин частых конфликтов между рудничными геологами, горняками и обогатителями. Проблема может быть решена, если нам удастся убедить конфликтующие стороны в том, что в наших условиях геология должна быть “подстроена” под технику и технологию горных работ.

Не буду вдаваться в технические подробности этой, казавшейся многим ученым и инженерам “дикой”, идеи. Скажу лишь, что в Саяке нам удалось переубедить не только главного инженера проекта из московского “Гипроцветмета”, но даже первооткрывателя и разведчика этого месторождения.

 Яков  соглашался с моими доводами, но были и другие, казавшиеся более весомыми, причины, заставлявшие его искать более спокойную и без разъездов работу – он страдал язвой желудка. Я  вполне понимал стремление Якова подыскать более комфортную работу, но меня отвращали его попытки делать это за моей спиной. Баранов сказал, что за короткое время мой коллега сделал несколько попыток прорваться в политехнический институт, в том числе и на место Шабанова, освободившееся после его перехода во ВНИКАМС (Всесоюзный научно-исследовательский институт комплексной автоматизации мелиоративных систем).

Попытки оказались безуспешными, после чего он решился на открытый шаг и принес мне на подпись характеристику для участия в конкурсе на должность доцента Сельскохозяйственного института. Такое отступничество от своей профессии возмутило меня до глубины души, и я подписал ее, оговорив условием завершение и защиту отчета по Саяку. Отчет был срочным и внеплановым, и мы работали над ним по личной просьбе И.Е.Шумскова в связи с крайне тяжелой обстановкой, сложившейся на руднике из-за резкого снижения содержания меди в рудах. Тематически он выходил за рамки нашей основной задачи по совершенствованию параметров буровзрывных работ, однако к этому времени у нас был накоплен такой уникальный опыт эксплуатации сложных месторождений, что мы готовы были ответить на поставленные вопросы и без дополнительных исследований.

В конце мая из комбината пришла телеграмма с предложением привезти отчет и принять участие в заседании специальной межведомственной комиссии. Кроме сотрудников комбината и рудоуправления в работе комиссии участвовали представители проектного института "Гипроцветмет" во главе с главным инженером проекта Гулевичем, МЦМ Каз.ССР и Геологического Управления Казахстана в лице начальника геологоразведочной партии, осуществлявшей детальную разведку месторождения. Не записал его фамилию, но помню, что за Саяк он получил орден Трудового красного знамени и значок лауреата госпремии.

Два дня шли жаркие споры, в которых главным объектом нападок стали наш отчет и принципиальная позиция. Суть споров сводилась к разногласиям в оценке запасов месторождения Саяк-I, которые мы считали завышенными. Дело в том, что при разведке месторождения максимальная плотность сети разведочных скважин не превышала 25х25 м. и по данным интервального опробования кернов геологи "нарисовали" рудные тела в виде пластообразных залежей горизонтального типа и пологого падения. Располагая большим количеством данных по опробованию взрывных скважин, пробуренных на блоках по сетке 6х6 м., мы с цифрами и схемами в руках показали, что в действительности оруденение имеет вид отдельных гнезд и линз. В результате так называемый "коэффициент рудоносности" оказался значительно ниже заложенного в подсчет запасов и, следовательно, сами запасы были сильно завышены. Как следствие, объем пустых пород в технологических блоках был выше расчетного, что в итоге привело к снижению планового содержания меди в отгружаемой руде и высокому значению ее разубоживания.

Долго геологи с пеной у рта пытались опровергнуть наши данные, но, в конце концов, вынуждены были согласиться с ними. Комиссия постановила отправить наш отчет на экспертизу в институт "Унипромедь" и в случае положительного заключения использовать наши выводы для корректировки товарного содержания меди в рудах. Это был наш полный триумф! Впервые провинциальная "академическая" наука вынудила прислушаться к своему мнению таких авторитетных оппонентов.

Возбужденные успехом, мы с Яковом еще долго обсуждали перипетии дискуссии, и я не преминул намекнуть, какой блестящий шанс он теряет в связи со своим бегством в сельское хозяйство. Это ли не лучшее доказательство нашей концепции, которая сама просится на страницы докторской диссертации, и для которой материала было больше, чем достаточно. Через несколько лет Яков сделает не одну попытку выйти на ее защиту, но всякий раз его поползновения будут отвергнуты, как только люди услышат о том, что соискатель работает в сельхозинституте.

               
О мздоимстве, распространяющемся по городам и весям нашей страны, мы чаще всего узнавали по слухам и значительно реже из газет. Но однажды мне "посчастливилось" узнать о методах противозаконного обогащения непосредственно из уст одного из своих старых знакомых. В связи с тем, что этот случай оставил довольно глубокую зарубку в моей памяти, расскажу о нем поподробнее.

В средине жаркого июльского дня, когда я возвращался в лабораторию после домашнего обеда, мне встретился распаренный, с осоловевшими от жары и похмелья глазками-щелочками Сапар Убакеев. В то романтическое время, когда наш институт был еще только Отделом, он, будучи мэнэсом, завершил кандидатскую диссертацию и защитил ее в Алма-Ате. Однако вскоре после этого в ВАК поступило анонимное письмо, и Убакеев был вызван в Москву для повторной защиты. Он сумел доказать подлинность материалов и объективность своих научных выводов, но вернувшись во Фрунзе обрушил накопившееся раздражение на голову зав.отделом Баранова, обвинив его в авторстве анонимки.

Я хорошо помню бурное заседание тогда еще немногочисленного коллектива, на котором мы все решительно приняли сторону нашего молодого заведующего. Эмоции с обеих сторон не помогли открыть истину, воюющие стороны разошлись со своим мнением, но у меня осталось твердое убеждение в том, что при всех недостатках, шеф не мог пойти на такой подлый и мелкий поступок. Через некоторое время новоиспеченный кандидат наук исчез из нашего отдела и мы его быстро забыли. И вот теперь, по прошествии многих лет, он вновь предстал передо мной - оплывший и обрюзгший, с мягким круглым животиком под рубашкой навыпуск и с удивительно белым для казаха, рано увядшим и пористым лицом.

 Изобразив удивление и восторг от встречи, он сказал, что специально разыскивал меня, чтобы с моей помощью найти Баранова и втроем посидеть в ресторане и вспомнить нашу молодость. Не скажу, что я очень обрадовался предложению, но обижать бывшего коллегу не хотелось, и я привел его в свой кабинет, откуда он мог позвонить на кафедру. Из их разговора я понял, что Баранов давно забыл старую обиду и принял приглашение с благодарностью. Вечером, когда жара слегка схлынула, и от гор потянуло прохладным бризом, мы сидели за столиком в ресторане гостиницы "Ала-Тоо", в которой остановился Сапар, и слушали его повествование о себе и своем образе жизни. Начал он с того, что, прячась от официанта, вытащил из портфеля бутылку болгарской "Плиски" и рассказал о том, как она к нему попала:

- Вчера вечером я зашел сюда поужинать и увидел, что за соседними столиками, сдвинув их вместе, сидит группа туристов из Болгарии человек в 20 и на всех стоит 2 бутылки шампанского. Мне стало обидно за наших братьев и я попросил официантку поставить каждому по бутылке, но не говорить от кого этот дар. Болгары страшно удивились, стали настойчиво расспрашивать официантку и даже пригрозили вернуть бутылки, если она не назовет доброхота. В конце концов, она призналась и старший группы затащил меня в свою компанию. Мы хорошо посидели, и все бы кончилось пристойно, если бы один из туристов не объяснил причину их экономии тем, что им мало дали советских дензнаков. Я был страшно возмущен скупердяйством наших финансовых органов и, как подгулявший купчик, тут же всучил каждому по десятке "на подарки детям и женам".
- Они долго отказывались, но я категорически настоял на своем. После того, как я вернулся в свой номер, ко мне пришел старший группы с двумя молодыми парнями, и они вручили мне 3 бутылки "Плиски". Одну мы распили сразу же в номере, а две я оставил на сегодня. Так что давайте выпьем за нашу встречу и за болгаро-советскую дружбу.

 Мы посмеялись над этой забавной историей, но я не смог удержаться от вопроса из каких средств он смог сделать такие щедрые дары. И вот что он нам рассказал:
- Конечно, если бы я жил только на одну зарплату, то едва ли решился выбросить 400 рублей на такие глупости. Но я работаю заведующим кафедрой Джамбульского технологического института, а Евгений Герасимович хорошо знает какие возможности дает такая должность, если их умело использовать.

 Баранов выразил недоумение и Сапар, не стесняясь своей циничной откровенности, изложил нам свой метод добывания денег:
- Ко мне часто обращаются деловые люди с просьбами оказать содействие в получение диплома о высшем образовании без лишних хлопот в виде длительного обучения, написания дипломного проекта и т.д. В год я устраиваю, таким образом, по 4 -5 дипломов и получаю к отпуску дополнительно порядка 10 тысяч рублей. На эти средства я могу многое себе позволить.

- И не боишься погореть? - Спросил шеф. - Ни в коем случае. Я имею дело только с надежными людьми - греками, грузинами или армянами. Русские ко мне не обращаются - у них никогда нет таких денег, а с киргизами и казахами я не связываюсь, они не умеют держать язык за зубами. Кроме того, моя вторая жена работает первым секретарем райкома партии. Через нее вся торговля в районе, водочный завод и мясокомбинат тоже находятся в моих руках и приносят хороший доход. Жаль только, что с такими деньгами я не могу поехать куда-нибудь за границу. Для этого надо заполнять анкету и писать автобиографию, которые будут проверять органы. А у меня тут не все благополучно - я ведь из рода знатных казахских баев. Не только не пустят за границу, но еще и из партии вышибут. И зачем я только в нее вступал?

 Ошеломленные исповедью, мы помолчали. Потом они с Барановым пустились в воспоминания, а я сидел и с интересом прислушивался к их разговору. В порыве пьяной откровенности Сапар высказал то, о чем мы оба услышали впервые:
- Если бы ты, Евгений Герасимович, не поссорился тогда со мною по моей диссертации, то до сих пор оставался бы директором института. Я тогда здорово обозлился на тебя и использовал все свои связи в высоких кругах, чтобы свалить тебя.
- Какие у тебя были связи? Ты что-то загибаешь. - Проворчал шеф.
- Нет, дорогой, я ведь был женат на Галине Джаманкуловой, а она была не только секретарем райкома комсомола, видишь, у меня все жены - секретари, но и родственницей самого Турдукуна Усубалиева первого секретаря ЦК. Я хоть и казах и живу в Казахстане, но до сих пор поддерживаю связи в высших сферах вашей республики. Вот и сейчас я еду отдыхать на Иссык-Куль в санаторий ЦК и СМ на их "Волге". Но дело не в этом. Мы напрасно с тобой ссорились. Извини меня за то, что я погорячился и взвалил вину на тебя. Позже я все-таки докопался до истины и этот человек жестоко поплатился. Я долго верил ему, считал своим другом, а фактически был орудием в его руках. Это очень хитрый человек! Не будем называть его, черт с ним - пусть живет. Давайте выпьем за вас, чтобы вы оставались такими же, какие вы есть.

Уже после того, как мы разошлись, оставив Сапара в номере в дымину пьяным, и возвращались с Барановым домой, я спросил его, что он думает по поводу всего услышанного.
- Сапар, конечно же, приврал относительно связей и своей роли в тех событиях. Ты ведь знаешь, как все на самом деле происходило. Что же касается таинственного анонимщика, то я теперь, наконец, могу связать письмо в ВАК с другим фактом из того времени. Помнишь, как весь наш Отдел был взбудоражен тем, что неизвестными лицами был избит Нариман Ялымов? Теперь можно догадаться по чьему наущению это было сделано. Ай да Сапар!

Ну, чем не сюжет для детектива из мира провинциальной науки?

               
В средине июля по академии была объявлена всеобщая мобилизация на сельхозработы. Первая партия сотрудников нашего института во главе с парторгом Макаром Лейциным уехала в Нарынскую область на заготовку сена. Начальником второй бригады дирекция назначила меня и в двадцатых числах на двух ЛАЗах мы отправились за 500 км им на смену. Чтобы рассказать о героических буднях ученых на колхозных полях в реальном масштабе времени, воспользуюсь документальными записями, которые я вел во время этой экспедиции.

"Местность, где я сейчас нахожусь, можно сравнить разве что с участком Цагаан-Дель в Гоби, где я жил с Мезенцевым осенью 1957 г. Ехали мы сюда 11 часов с минимальными остановками. Миновав г.Нарын и село Дюрбельджин, центр Акталинского района, мы добрались до его самого глухого угла вблизи китайской границы, где располагаются угодья колхоза "Жениш" ("Победа"). Здесь только грунтовые дороги, частично размытые, а частично утопающие в белой лессовой пыли. Наш лагерь расположен в 15-20 км от впадения речки Алабуки в Нарын. Кругом белесые горы, сложенные лессами и глинистыми сланцами. Зелень видна только в пойме речушки, да на кукурузных и эспарцетовых полях. Нас поселили в грязных запущенных домах из самана, которые зимой служат убежищем для чабанов и животноводов. Всего в моем отряде 46 человек, 30 заняты на заготовке сена, а 16 делают бетонные кормушки для животных.

Колхоз считается бедным - в нем живет 230 семей, имеется 40 тыс. овец, 700 голов крупного рогатого скота и столько же лошадей. Председатель колхоза Кёбек Арыков - невысокий, крепкий и, видимо, жесткий мужчина средних лет. Работает в этой должности 2 года и прислан сюда райкомом партии после того, как его предшественник был застрелен у себя в кабинете.

В качестве представителя колхоза к нам прикреплен бригадир, которого зовут Тезек. Когда я спросил его о том, как переводится его имя, он ответил - кизяк. А имя председателя Кёбек по-русски означает шелуха или полова. По старому киргизскому поверью такое уничижительное имя давали с целью обмануть Аллаха, чтобы он не забрал новорожденного к себе. Действительно, зачем Всевышнему в его небесных чертогах кизяк и полова!

В очередной раз присматриваюсь к колхозной жизни и не перестаю удивляться. Порок нашего сельского хозяйства состоит в том, что труд колхозников оплачивается так низко, что прожить на заработанное невозможно. Норма на косьбе в горах и на склонах составляет 0,25 га и стоит это 2 руб. 73 коп. Таким образом, работая без выходных в течение месяца, косарь получит под расчет рублей 75. Еще ниже расценка на копнении - при норме 2,5 га она составляет всего 1-91 рубля. А чтобы заработать те же 2-73 на скирдовании сена, надо переворочать его аж 12 т! Если учесть, что прожиточный минимум примерно в 3 раза больше официального заработка, то становится ясно, что живя в колхозе, надо либо приписывать объемы работ, либо красть. Здесь так и делают.

Сейчас рядом с нами работают учащиеся 9-10 классов местной школы. Киргизы, девочки и мальчики, худенькие и малорослые для своего возраста. Тяжелыми тяпками они пропалывают и окучивают кукурузу. Режим у них более жесткий, чем у нас - по 10 часов с 7 до 12 и с 15 до 20. Толстый киргиз в белом колпаке - их учитель, стоит на бугорке над ними как надзиратель и покрикивает. Использование детского труда в Киргизии и Узбекистане стало нормой, об этом много пишут, но "воз и ныне там". Это похоже на рабство и я сомневаюсь, чтобы такое отношение к детям привило у них любовь к сельскому труду.

Познакомился с парторгом колхоза. Зовут его Амангельды. Его плутовское личико состоит из одних округлостей - круглые глазки и ротик, красненький, пуговкой, носик. У него мягкий круглый животик - мечта и гордость всякого азиатского "башкармы". Он откровенно признался мне, что своим основным обязанностям уделяет не больше 30% времени, а остальное уходит на то, чтобы следить за политической конъюнктурой в колхозе, районе, области и республике. Скоро на 2 года едет в Алма-Ату в ВПШ (Высшую партийную школу). Там ему будут платить его нынешний оклад 180 рублей и у него будет отдельная комната с телефоном. После возвращения с учебы перед ним откроются дороги к любой власти. Такие люди очень нужны нашей системе.

               
Вечером председатель колхоза пригласил меня на заседание правления, где сказал, что в связи с недовыполнением намеченного объема работ он просит, чтобы в оставшиеся дни мы работали не по 8, а по 10 часов. В противном случае он позвонит в Академию и потребует задержать нас, по крайней мере, на неделю. Я возмутился и решительно отказался, сказав, что мы никогда не будем работать по 10 часов, а что касается недовыполнения объемов, то мы работали в полную силу и не намерены отрабатывать за тех, кто сюда не приехал или сбежал раньше времени.

Во время нашего жесткого разговора члены правления, а их было человек 15, молча сидели на стульях вдоль стен и пытались понять причину наших разногласий. Я обратил внимание на то, как они с удивлением посматривали то на меня, то на председателя, очевидно удивляясь тому, что я осмелился перечить властному "башкарме". Но я был не из их министерства, и мне удалось отстоять свою позицию.

Идет закрытие нарядов. После трудного разговора, председатель утвердил справку о выполненных объемах работ. Мы заготовили 358 т. сенажа, заскирдовали 688 т. сена, выкосили вручную 62 гектара и сдали колхозу 14 бетонных кормушек. За вычетом расходов на питание нам начислили 2036 рублей, которые мне предстояло разделить на всех сотрудников пропорционально числу отработанных трудодней. По моим подсчетам максимальный заработок ученого, отработавшего здесь все 28 дней, составил 33 рубля.

Те, кто еще оставался, получили деньги наличными и в тот же вечер народ захмелился. Я боялся, что могут быть эксцессы, но все прошло достаточно спокойно, если не считать стычки, возникшей между шофером нашего УАЗика Маржаковым и киргизом из лаборатории Айтматова. "Ученый" приказным тоном потребовал от шофера "сгонять" в Дюрбельджин, находившийся километрах в 40 от колхоза, за водкой, а когда тот отказался ехать в ночь, обозвал его "вредным хохлом". Маржаков, тоже слегка выпивший, не остался в долгу и назвал его "зверем". Дело дошло до драки и нам с трудом удалось их разнять.

Утром 8 августа за нами пришел автобус и мы уехали домой".
Я так подробно описал этот достаточно рядовой сюжет второй стороны нашей научной работы и жизни потому, что по продолжительности и той роли, которую мне пришлось в нем играть, он стал для меня последним. Я еще много раз буду оказывать помощь агонизирующему сельскому хозяйству, пытаясь вместе со всем народом вытащить его из социалистической трясины, но то будут однодневные и скорее развлекательные, чем производительные выезды на природу с долгими обедами на свежем воздухе.

               
Однажды, возвращаясь домой, я зашел в аудиторию ФПИ, где временно размещалась ОНИЛ и разговорился с Валентином Низовкиным о состоянии дел и настроениях в его коллективе. То, что я от него услышал, напоминало обстановку в нашем институте десять лет назад - развал работы и распад коллектива, которому не исполнилось и двух лет. Объем финансирования достиг 200 тыс. в год, что само по себе предполагало большую ответственность перед заказчиками. Численность "трудящихся" согласно штатному расписанию достигла невероятной цифры - 65 человек.

Больше половины из них были так называемыми "полставочниками", т.е. сотрудниками разных кафедр и служб института, зачисленными по совместительству в лабораторию, получавшими там зарплату и ни в чем не принимавшими участия. В штате лаборатории числились, например, начальник дружины ФПИ, референт замминистра высшего образования республики и пр., и пр. Все эти "нужные люди", подобно пиявкам, присосавшиеся к фонду заработной платы, вызывали глухое раздражение коллектива, в котором действительно работоспособными было всего 8-10 человек, не вылезавших из командировок. На все протесты Низовкина от научного руководителя следовал один ответ:
 -  Ты ничего не понимаешь. Не вмешивайся в мои дела! - Знакомый рефрен.

Валентин с выражением тоски на худом, измученном, скуластом лице сказал:
- Надо уходить.  С ним работать невозможно. Переходи к нам и принимай лабораторию. Иначе все разбегутся.
- Куда же ты меня зовешь? Уж если хочешь переманить меня из одного болота в другое, то хоть бы расписывал свои дела не так мрачно. Впрочем, я и без тебя их достаточно хорошо представляю и понимаю, что значит работать с Барановым. Да, мне плохо в институте, но у меня отлажены связи с предприятиями, и я смогу продержаться еще пару лет, пока не закончу диссертацию. А что я получу здесь? Мне придется вникать в новые проблемы, которыми я прежде не занимался, и разгребать завалы, которые наворочал Герасимыч. На это уйдет несколько лет, в течение которых придется надолго забыть о своей работе. Нет, Валя, поищите кого-нибудь другого.

.А в «родном институте» меня ждали  инструкция по использованию приборов "Прогноз" для ВНИКИ ЦМА, доклад к предстоящей конференции в МГИ и ответ Щекинскому филиалу ОКБА "Химавтоматика" на запрос относительно совместных работ по ПО "Апатит"

 Я представил, какие кислые физиономии состроят директор и его заместитель, когда я покажу им письмо и напомню, что предприятие находится не в Киргизии, а на Кольском полуострове. Складывалась парадоксальная ситуация - чем меньше у меня было возможностей, тем больше поступало заявок о сотрудничестве с предложениями солидных хоздоговорных сумм. Увы, рассчитывать на то, что они будут мыслить по-государственному не приходилось. Вот и партком политехнического института обрушился на Баранова с претензией на то, что он, "кушая киргизский хлеб", отдает предпочтение работам в РСФСР и Казахстане. При этом никто не принимает в расчет, что оттуда в бюджет республики ежегодно поступает свыше 200 тыс. рублей. Шеф рассказывал об этом с горечью, и я прекрасно понимал его чувства, так как сам находился в подобном состоянии.

Вообще Баранов в последнее время сильно сдал. Его все чаще мучили тромбы в конечностях. Он неделями лежал в "Клинике Ахунбаева", где ему вливали препараты, разжижающие кровь, и настоятельно рекомендовали сменить климат на более влажный. Кроме устрашающей болезни настроение портили семейные неурядицы и участившиеся конфликты с новым ректором института, возникавшие на почве продолжающихся пьяных оргий. Словом, с новым дополнением в виде серьезной болезни повторялась старая история, за которой, по существу, стояла его несостоятельность в качестве руководителя.

В порыве откровенности он заявил мне, что принял твердое решение уезжать из Фрунзе и готовит документы на участие в конкурсе на заведование кафедрой "Горных машин" Днепропетровского горного института. Будучи уверенным в том, что малейшее сомнение в его неполном соответствии этой специальности может вызвать бурю негодования, я смолчал, но мне стало грустно. С его отъездом в отделе "Физики взрыва" и в институте я оставался "последним из Могикан". Несмотря на все наши разногласия и ссоры, вызываемые его необузданным и скандальным нравом, я считал Баранова яркой и неординарной личностью. К великому сожалению в нашем запрограммированном обществе он не сумел найти своего истинного призвания и разменял свои, так и не проявившиеся способности, по мелочам.

               
В конце февраля, а точнее - 24-го, с привычной трескотней открылся XXV съезд КПСС. При всем моем скептическом отношении к делам партии я никогда не оставлял без внимания материалы съездов, пытаясь выудить в мутном потоке банальных фраз крупицы информации, по которой можно было бы воссоздать истинное положение дел. По традиции любые выступления коммунистов начинались за здравие, после чего словами "вместе с тем имеются и некоторые недостатки и недоработки" следовала заупокойная часть. Вот здесь-то и следовало попытаться наскрести немного правды.

Больше всего возмущало то, что делегаты съезда, получившие редкую возможность высказаться с такой высокой трибуны, больше половины своего времени тратили на безудержные славословия в адрес "горячо любимого и дорогого Леонида Ильича и его верных соратников - членов Политбюро и ленинского ЦК КПСС". Когда-то наш признанный авторитет в области взрывного дела профессор Георгий Иосифович Покровский, с которым на одном из совещаний я сидел рядом, после многословного сообщения коротко бросил: - "Удивительно неделовые люди". В его словах не было злости, а лишь звучало сожаление по поводу напрасно растраченного времени.

В своих безудержных восхвалениях мнимых достижений народного хозяйства под руководством дорогих вождей наши партийные лидеры теряли чувство меры. В качестве образца льстивой фразеологии приведу несколько цитат из речи первого секретаря ЦК КП Киргизии Т.У.Усубалиева, произнесенной на этом съезде в присутствии самого Л.И.Брежнева.

- "На каждого из нас Отчетный доклад ЦК, с которым выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л.И.Брежнев, произвел неизгладимое впечатление. В нем с исчерпывающей полнотой обобщена многогранная деятельность партии после XXIV съезда, выражена ее воля и коллективная творческая мысль, даны марксистско-ленинские ответы на коренные вопросы современности, предельно четко и ясно изложена научно-обоснованная программа дальнейшего продвижения нашей страны к коммунизму. ...И мы, коммунисты, можем поздравить друг друга с тем, что получили новый выдающийся документ научного коммунизма и за это выражаем сердечную благодарность Политбюро и лично товарищу Л.И.Брежневу. ...Поистине титаническая организаторская и политическая деятельность ЦК, его Политбюро во главе с товарищем Л.И.Брежневым - для всех нас яркий пример беззаветного служения Родине, партии и народу".

Затратив на это словоблудие ровно 60% отведенного ему времени, остальную часть выступления Усубалиев разделил поровну между критикой маоистского китайского руководства, хулиганившего на границе с Киргизией, и прославлением расплывчатых достижений республики после, не менее исторического, XXIV съезда.

Съезд не оправдал скрытых надежд трудящихся на то, что явно стареющий и разваливающийся на глазах дорогой Леонид Ильич уйдет на покой и передаст бразды правления более энергичному товарищу. Самым деловым и толковым членом Политбюро большинство советских людей считало премьера А.Н.Косыгина, но на всех заседаниях, транслировавшихся по телевидению, у него была какая-то постная и нездоровая физиономия, что многие воспринимали как явный признак скорой отставки.
Несмотря на то, что социализм, судя по реставрации капитализма в Египте, ухудшающейся экономической и политической обстановке в Югославии и перерождающемуся Китаю, терпел нарастающий крах, кремлевские хрычи не желали считаться с действительностью и расставаться со сладкой властью. А народ, оболваненный идеологией и запуганный репрессивными органами, не имел воли к сопротивлению.

Начало новой X пятилетки дало дирекции института прекрасный повод для наведения порядка в планах и программах научно-исследовательских работ. Некоторые симптомы указывали на то, что ГенСек, пользуясь благоприятным стечением обстоятельств и времени, решил нанести мне решающий удар. Наше противостояние длилось с 1962 года, и вот теперь у него появилась реальная возможность либо подмять меня и заставить перейти в свой отдел, либо окончательно добить и вынудить уйти.

Макар Лейцин предупредил меня, что на 20 мая назначено заседание Ученого совета по обсуждению планов НИР на пятилетку, на котором Секисов намеревается подвергнуть меня остракизму за "неучастие в работах по предприятиям республики". Повод столь же нелепый, сколь и эффективный, если учитывать настроения доморощенных "патриотов" типа Калинина, Терметчикова и других. Вот уже почти 20 лет они обивали пороги одних и тех же бедных предприятий, выколачивая из скудных средств, выделяемых на науку, жалкие договора. О таких деятелях мой друг и сосед по Октор-Кою Федя-водолаз обычно говорил - "Всю жисть с протянутой рукой". Однако я чувствовал, что в этот раз мне будет нанесен серьезный удар, и решил к нему основательно подготовиться.

О серьезности намерений дирекции свидетельствовало хотя бы то, что заседание Ученого совета было объединено с открытым партийным собранием, благодаря чему удалось увеличить число участвующих в несколько раз. Тем лучше для меня! Я намеревался дать ГенСеку "последний и решительный бой". Документальных материалов для этого у меня было более чем достаточно, я набросал тезисы, которые сохранились в моем архиве, и тщательно подготовился к выступлению.

Доклад Сектова, как всегда, был долгим и нудным. Он умел говорить, но не умел думать, и поэтому вышелушивать убогие мысли из вороха гладких и пустых фраз было очень сложно. К тому же, как и большинство советских руководителей, не привыкших к критике своих руководящих указаний, он пренебрегал сбором и анализом фактов и ограничивался общими фразами и штампами. На этот раз его самонадеянность оказала ему плохую услугу - добравшись до моей лаборатории, он ляпнул, что у нее "отсутствует четко сформулированное научное направление". Трудно было придумать более нелепый упрек. Как заместитель директора по научной работе он обязан был знать, что оно является переходящим из прошлой пятилетки, сформулировано в теме моей докторской и фигурирует во всех наших договорах с предприятиями и НИИ. Этой оплошностью я и решил воспользоваться для нанесения контрудара.

Кроме главного обвинения Гена нанес мне пару мелких уколов, не назвав мою фамилию в перечне ветеранов института и в списке его перспективных "докторантов", что вполне соотносилось с его мелкой натурой.

Свое выступление я начал с того, что лаборатория является старейшей в институте - ей 18 лет, из которых восемь я являюсь ее руководителем. Обвинение в отсутствии научного направления свидетельствует о том, что Г.В., мягко говоря, не в курсе дела. В 1970 г. лаборатория завершила десятилетние работы по теме, связанной с совершенствованием БВР на сложных месторождениях, а с начала IX пятилетки, т.е. с января 1970 г работает в новом научном направлении - "Исследование физического состояния и поведения горных пород под действием взрыва".

 За истекшие 5 лет, вопреки предвзятому отношению к лаборатории со стороны дирекции, достигнуты неплохие научные и практические результаты, в числе которых: теоретическое обоснование и экспериментальное подтверждение единого энергетического подхода к оценке горнотехнологических свойств пород - буримости, взрываемости и экскавируемости; оригинальная технология управления параметрами буровзрывных работ на основе оперативной оценки взрываемости пород; разработка и изготовление на специализированном заводе при ВНИКИ ЦМА 30 комплектов приборов "Прогноз-1", на которые поступило 17 заявок от горных предприятий, "Союзвзрывпрома" и нескольких НИИ.

 Замдиректора по научной работе, визировавшему эти заявки, как специалисту в области открытых горных работ следовало бы догадаться, что такой интерес к нашим исследованиям сам по себе свидетельствует о их новизне и актуальности. Однако вместо того, чтобы поддерживать престиж института и лаборатории, он чинит ей препятствия, скрывая от меня входящие письма и препятствуя подписанию договора с ВНИКИ ЦМА и Якуталмазом.

Что касается упреков в том, что лаборатория не занимается проблемами разработки месторождений Киргизии и, в частности, совершенствованием технологии отбойки штучного камня на карьерах "Промстройматериалов", то и здесь Г.В. лукавит. Мы не против оказания им помощи и даже имеем определенные предложения, но дирекция сама лишает нас этой возможности, постоянно сокращая численность лаборатории без соответствующей корректировки тематического плана. Мы же связаны договорными обязательствами и не можем их рвать в средине года. В качестве примера я привел свежий факт - на днях, после участия в коллегии "Минпромстройматериалов", на которой нас обязали подключиться к теме по улучшению качества отбойки гранитных блоков на месторождении "Кыртывалга" и мы дали свое согласие, Г.В. изъял из лаборатории 2 вакантных единицы. С кем в таком случае я должен оказывать помощь республике?

Затем я обратил внимание присутствующих на отношении Г.В. ко мне, как потенциальному соискателю ученой степени доктора наук. Когда-то в списке десяти претендентов на степень я числился четвертым, но после его прихода к власти вообще выпал из него. Между тем, я считаю, что в основном завершил работу над диссертацией еще в 1974 г и даже успел апробировать ее в крупных научных центрах. Что касается обсуждения на нашем совете, то фактически я докладывал ее в конце прошлого года и получил протокол с такими абсурдными замечаниями, что пришлось отказаться от надежды на положительное заключение. В результате я вынужден был переработать ее в монографию, которая в настоящее время принята к публикации в издательстве "Недра".

В заключение, обращаясь к присутствующим, я сказал, что если отношение руководства к лаборатории и мне как руководителю не изменится, то ее дальнейшая работа и само существование станут невозможными.

Пожалуй, после обструкции Алимову такого противостояния на нашем совете еще не было. С критикой в адрес ГенСека выступили также Барсанаев и Калинин, остальные предпочли сохранять нейтралитет. Все ждали реакции Айтматова, но в своем вялом выступлении он никак не проявил отношения к конфликту. Зато Сектов, почувствовав угрожающую перемену общественного мнения в мою пользу, в своей заключительной речи вновь обрушился на меня и сказал буквально следующее:
- Да, я действительно не хотел подписывать договор с Якуталмазом потому, что И.А. за спиной руководства куда-то ездит, с кем-то договаривается, распыляя свои силы, которые можно было бы направить на решение проблем республиканского значения. Я еще не говорил о том, что в IX пятилетке И.А. вообще не работал на республику, а занимался партизанщиной за ее пределами. Пора кончать с подобной практикой!

В порыве благородного негодования Геннадий Валерьевич потерял над собой контроль и не учел того, что на все его обвинения у меня могут быть документальные опровержения. Я немедленно воспользовался его оплошностью, чтобы нанести ответный удар. Решительно потребовав слова, я вышел на трибуну и показал высокому собранию пачку официальных писем на бланках перечисленных организаций в адрес Академии наук с визами президента Каракеева, вице-президента Авершина, директоров института Алимова и Айтматова и их резолюциями, предлагающими включить запросы предприятий в план работы института. Обращаясь к Сектову, я сказал:
- Как видите, уважаемый Геннадий Валерьевич, я никогда не позволял себе "партизанщины". На все мои действия есть официальные разрешения академии и института. Вы вводите в заблуждение общественное мнение, и я знаю почему. Вы давно пытаетесь подчинить себе меня и лабораторию, ревниво относитесь к тому, что я работаю с крупнейшими предприятиями Союзного значения. Вы и сами бы не прочь подключиться к этим работам, да только Вас туда не приглашают. Не к лицу замдиректора по науке заниматься ее профанацией!

Это была наша последняя стычка. Таким образом, 20 мая 1976 г можно считать датой прекращения деятельности одной из старейших лабораторий Института физики и механики горных пород. Оставшиеся несколько месяцев до формального решения вопроса о своем переводе я посвятил постепенному сворачиванию дел.

В тот же день вечерним рейсом "Аэрофлота" я вылетел в Москву, откуда в компании с представителями ОКБ "Химавтоматика" на поезде N58 Москва-Мурманск выехал в г. Кировск. Там мне предстояло сделать сообщение в объединении "Апатит" о перспективах применения на карьере "Центральный" приборов "Прогноз-1", изготовленных в ВНИКИ ЦМА. Лишившись возможности непосредственного участия в работах, я отныне взял курс на оказание научной и методической помощи организациям, заинтересованным в их использовании.
Не буду описывать свои впечатления и наблюдения, сделанные на этом новом объекте, хотя они и заслуживают того. Впервые мне довелось увидеть Карелию и Кольский полуостров и должен сказать, что они оставили смешанные чувства гордости за природные богатства моей Родины и негодования за небрежное к ним отношение и хищническую эксплуатацию. Всюду, где ступала нога и действовала рука русского человека, я видел их печальные и безобразные следы - вырубленный, брошенный и гниющий лес вдоль дороги, черные убогие избы полустанков и поселков, неопрятные фигуры людей с серыми, испитыми и нездоровыми лицами. И какое-то нескончаемое, утопающее в грязи и хаотическое строительство непонятно чего и для чего. Все это было давно знакомо и привычно, но продолжало раздражать и злить.

Ах, эти частые командировки! Помимо неизбежных трудностей, вызываемых задержками рейсов, ночевками в аэропортах и на вокзалах, неурядицами с гостиницами и скверными услугами "Общепита", в них бывало и многое из того, что скрашивало серенькие социалистические будни. Кроме возможности открытия для себя новых мест и впечатлений, во время поездок мы знакомились с новыми людьми и лучше узнавали своих старых знакомых, открывая в них доселе неизвестные черты характера. Я до сих пор не могу без смеха вспоминать одну веселую историю, приключившуюся во время одной из командировок в Москву. В ту далекую пору я еще был аспирантом. Прилетев в столицу в конце рабочего дня, я сразу же поехал на Ленинский проспект, 14 в Президиум АН СССР к И.В.Беляеву за направлением в гостиницу.

Места в "Якорь" уже были расхватаны и Игорь Васильевич предложил мне направление в гостиницу "Северная". Прибыв туда, я получил койку в многоместном  номере, в котором, к своему удивлению и радости обнаружил двоих коллег по институту - Женю Подойницына и Юсувалиева. Последний числился по лаборатории Калинина, но фактически был правой рукой Баранова в вопросах снабжения растущего института. Это был пожилой, по нашим молодым меркам, мужчина лет за 50, долго работавший на шахтах Киргизии и вышедший на пенсию не столько по возрасту, сколько по причине антракоза, осложненного силико-туберкулезом. Судя по правильным и приятным чертам лица, он был родом из Южной Киргизии, в представителях которой явно ощущалось преобладание узбекской крови. На его пиджаке красовался обширный набор орденских ленточек от боевых наград, который помогал ему добиваться расположения должностных лиц во время визитов в присутственные места.

Обрадованные неожиданной встречей, мы тут же решили отметить ее ужином в гостиничном ресторане и заняли столик в мрачноватом и насквозь прокуренном зале. Молодой официант довольно проворно принес нам графинчик водки, три бутылки пива и по традиционному салату "Столичный", сказав, что бифштексы "по-гамбургски" придется немного подождать. После того, как мы пропустили по рюмочке, Юсувалиев стал рассказывать о своей поездке в Ленинград, куда он был направлен с целью приобретения современного оборудования по исследованию физико-механических свойств горных пород для лаборатории Марата Терметчикова.

Ему было поручено "любой ценой" достать новый прибор УМГП, разработанный в институте ВНИМИ. К сожалению, ценный прибор существовал в единственном экземпляре и директор института проф. Омельченко наотрез отказался отдавать его в Киргизию. Не долго думая, наш "толкач" отправился в Ленинградский обком партии и добился приема у первого секретаря Фрола Романовича Козлова. Там, щеголяя своими орденами и изображая обиженного представителя зарождающейся национальной горной науки в далекой республике, он сумел так разжалобить члена Политбюро ЦК КПСС, что тот немедленно связался с Омельченко и, несмотря на его возражения, распорядился передать уникальный прибор просителю. После такого вмешательства прибор, разумеется, был отправлен и, насколько я помню, долго стоял в лаборатории Марата без научного употребления.

Пока наш коллега рассказывал эту историю, официант принес бифштексы, и мы взялись за горячее. Разрезав свой бифштекс, Юсувалиев с возмущением бросил нож, подозвал официанта и тыча вилкой в тарелку спросил:
-   Послушай, ты что мне принес?
-   Как что? Бифштекс.
-  Я вижу, что бифштекс, но почему из него сочится кровь? Ты думаешь, если я киргиз, значит я людоед и меня можно кормить сырым мясом? - Официант явно смутился и начал объяснять:
-  Я так не думаю, но дело в том, что это английское блюдо и англичане едят его полусырым.  Юсувалиев не унимался и решил окончательно добить опешившего парня:
-  Ты посмотри на меня! Как, по-твоему, - я похож на англичанина?
-  Н-нет, не похожи.
- Так что же ты кормишь меня кровавым мясом! Зови сюда зав. залом.

 Шум за нашим столиком вызвал интерес соседей и когда к нам подошел метрдотель, Юсувалив, явно работая на публику, громко высказал ему свои претензии. Тот не стал с ним спорить, а приказал официанту заменить бифштекс и принес извинения. Минут через 20 Юсувалиеву принесли большой, хорошо прожаренный, кусок говядины с кучей гарнира и он успокоился, откровенно довольный произведенным эффектом. Посмеявшись над его выходкой, мы пожалели о том, что не присоединились к ней и продолжали изображать из себя истинных любителей натуральных бифштексов "по-гамбургски".
К сожалению, через год букет болезней, заработанных нашим юмористом на шахтах Киргизии, свел его преждевременно в могилу.

Баранову исполнилось 50! Чествование было достаточно скромным. От лица "старичков" ему преподнесли вскладчину японский чайный сервиз, а я на основе своего фотоархива собрал альбом, в который включил эпизоды из командировок, сюжеты на производственные темы, выезды на рыбалки, компании и дружеские застолья, сопроводив все это соответствующими комментариями и текстами песен, которые мы пели в лучшие годы нашей научной молодости. Подарок растрогал шефа до такой степени, что он расплакался. Для слез было и еще одно основание - Герасимыч официально объявил, что прошел по конкурсу в Днепропетровский горный институт и в августе уезжает. Еще одна точка в нашей летописи.

Незадолго до отъезда Барановых в Днепропетровск мы с Надей навестили их. В пустой квартире стоял густой запах спиртного. Герасимыч был "на взводе" и сходу обрушился на меня с требованием - "Принимай лабораторию. Ответ ты должен дать завтра не позже 15 часов. На 15 часов назначено заседание парткома института".

Подсознательно я был готов к переходу, но мой разум все еще не созрел для решительного шага. Меня беспокоила не столько непривычная и новая тематика, сколько то, что она была основательно запутана действиями руководства лаборатории. Я уже знал о сложностях с финансированием со стороны объединения Кара-Тау, возникших в связи с провалом ряда "задумок" Низовкина. Баранов уверял меня, что все вопросы отрегулированы, а его сотрудники по секрету сказали, что, наоборот, 50 тыс. рублей от суммы договора он намерен забрать с собой в ДГИ. Единственным положительным доводом за переход в сложившихся обстоятельствах была численность лаборатории, в которой после чистки насчитывалось 40 человек. После моего безлюдья цифра впечатляла и давала повод для оптимизма. Однако прежде чем сказать "да", я решил сделать два последовательных шага: поговорить у себя в институте с директором и еще раз побеседовать в ОНИЛ с людьми, чтобы окончательно разобраться с тематикой.

Разговор с Айтматовым я начал с того, что от меня требуют решительного ответа на приглашение перейти в ФПИ и принять руководство отраслевой лабораторией. Прежде чем дать ответ, я хотел бы удостовериться в том, что моя тематика институту больше не нужна и руководство намерено перепрофилировать лабораторию на республику. Если это так, то с проблемами, которые выдвигает Сектов, вполне справится и Г.Г.Юшин и мне здесь делать нечего.
- Ты неправ, если считаешь, что лаборатория больше не нужна. Бывают временные обстоятельства, на которые не следует обращать внимание. Разве тематика лаборатории не соответствует твоим планам? (И это говорит человек, присутствовавший на совете 20 мая и слышавший мою полемику с Сектовым).

- Сектов и Дронов обкорнали мою тематику до неузнаваемости. Конечно, я мог бы под любой новой вывеской продолжать прежнюю работу, но лаборатория обескровлена настолько, что стала просто недееспособной.
-  А разве Додис и другие ушли не из-за того, что на новом месте им больше платят? Он мне не жаловался на обстановку и отношение к тематике. – Попробовал вывернуться Ильгиз.
-  Додис ушел в основном из-за того, что Сектов вычеркнул его из списка "докторантов" и лишил его какой-либо перспективы. – Уточнил я.
-  Ну, если твое решение твердое, то стоит ли его вообще обсуждать?
- Я проработал в институте 17 лет и уходить очень тяжело, тем более, что я ничего там не выигрываю, кроме возможности работать активно, а не бороться за выживание. Здесь же, при таком отношении ко мне Сектова, мое дальнейшее пребывание теряет смысл. Он с 62-го года сводит со мной счеты, а сейчас открыто пользуется своим правом сильнейшего. - Подвел я итог разговору.

В заключение беседы Ильгиз попросил меня подождать с ответом в течение 3-4 дней до возвращения Сектова из отпуска и разговора с ним. Мне опять пришлось иметь неприятный разговор с шефом, у которого и без того была масса неприятностей. Партком ФПИ отказался снимать его с учета, лишив тем самым возможности уволиться по собственному желанию. Вот она "привилегия" коммуниста, когда он вступает в конфликт с партийным руководством! Разъяренный откровенным издевательством в канун отъезда, он записался на прием к Усубалиеву и после встречи с ним получил свою учетную карточку.

В самый последний день августа мы пришли проводить его в аэропорт. Настроение у него и близких было невеселое. Еще бы - он уезжал из города, которому отдал свои лучшие годы и энергию, униженным и оскорбленным. Герасимыч сильно сдал и постарел. Грузный, с оплывшим лицом и набрякшими веками, за которыми прятались выцветшие голубые глаза в красных прожилках, он тяжело опирался на палочку, с которой в последнее время практически не расставался. Пристально глядя на меня, он с каким-то надрывом сказал:
- Игорь, а ведь я совсем уезжаю! Только теперь это стало особенно понятно.
               Объявили посадку. Мы обнялись. Я почувствовал знакомую смесь запахов перегара и одеколона "Шипр" и подумал о том, что вместе с ним улетает в прошлое и большой семнадцатилетний кусок моей жизни.

Я уже перетаскивал свою техническую библиотеку и архив из кабинета домой, а в адрес умирающей лаборатории продолжали поступать письма с предприятий с предложениями заключить договора на выполнение работ. Из Москвы пришла телеграмма от Виктора Шупикова с просьбой внедрить на карьере "Инкур" Джидинского вольфрамового комбината, что в Бурятии, технологию взрывания с сохранением морфологии рудных тел с целью снижения потерь и разубоживания руды. Я считал это давно пройденным этапом и в иных обстоятельствах отказался бы. Однако сейчас время обязывало думать по-новому, и я решил использовать этот интригующий документ для того, чтобы поиграть на нервах ГенСека.

Кстати, следует сказать о том, каким образом мой бывший однокурсник оказался в Москве. После работы на руднике Ак-Тюз, где в полной мере проявились его деловые качества, его перевели на должность начальника Буурдинского рудника, о чем я уже, впрочем, упоминал. После закрытия карьера он оказался на посту главного инженера, а потом и директора Кадамджайского сурьмяного комбината, которому я тоже посвятил немало строк в разделе своих студенческих воспоминаний. Позднее, когда мой бывший коллега по первым дням работы на производстве Н.М.Лунин был переведен в Москву начальником Главка "Союзредмет", он, хорошо зная способности Шупикова, добился его перевода в Москву на должность начальника производственно-технического отдела Главка. Вот так в реальной жизни решаются многие не только кадровые, но и научные вопросы.
               
Сразу же после своего возвращения в институт Сектов пригласил меня для разговора по поводу телеграммы Шупикова и письма с Кантского цементно-шиферного комбината, расположенного всего в 35 км от Фрунзе, с просьбой заключить договор с целью совершенствования параметров и технологии буровзрывных работ на известняковом карьере комбината.
Как ни в чем не бывало Г.В. предложил мне создать для начала "мобильную группу" для работы на обоих объектах с включением в нее сотрудников его лаборатории. При этом мне он великодушно отводил роль ответственного исполнителя, а себя, как говаривал когда-то мой преподаватель Павел Николаевич Торский - «ничтоже сумняшеся» - определил научным руководителем. Я был потрясен сочетанием бесцеремонности и наивности, из которой сделал вывод, что мою угрозу уйти из института он совершенно не воспринимает всерьез. Боле того, он был абсолютно уверен в том, что только дурак может решиться на такой шаг - сменить культурное академическое поле на хаос вузовской научной целины.

Уверенный в моем согласии, он стал развивать передо мной радужные перспективы возрождения лаборатории при его заинтересованном участии: - "Начнем работы..., а потом наберем людей и развернемся...". Я прервал его сладкие грезы и сказал, что это по его вине лаборатория стала абсолютно недееспособной, и я не намерен делать попыток к ее возрождению. Я принял окончательное решение и ухожу в ФПИ. Гена явно обиделся, побагровел, принял строгий вид, но я не стал дожидаться его ответной реакции и вышел из кабинета.

В тот же день я позвонил в Москву Шупикову. Поздравив его с возвышением, я рассказал о своих проблемах и Виктор тут же сделал мне предложение перейти в "Средазнипроцветмет", обещая свою поддержку. Вариант был довольно неожиданным, но без особых колебаний я тут же отказался, мотивируя отказ тем, что я, во-первых, не люблю и не желаю жить в Ташкенте, а, во-вторых, устал от местного национализма и не хочу окунаться в еще более изощренный узбекский. В конце концов, мы договорились о том, что договор остается в силе, но будет заключен после того, как я перейду в ФПИ. Виктор обещал длительную деловую поддержку "Союзредмета" не только по Джидинскому комбинату, но предлагал взяться за решение ряда проблем, возникших на Мукуланском карьере Тырны-Аузского вольфрамо-молибденового комбината.

Я уже успел побывать там вместе с представителями ВНИКИ ЦМА в одну из своих поездок на Северный Кавказ. Дело в том, что МЦМ СССР избрало этот карьер в качестве полигона для внедрения комплексной автоматизации производственных процессов и определило ВНИКИ ЦМА головным по проблеме. К этому времени мне удалось убедить ученых института и, в первую очередь, Ю.В.Плеханова - его будущего директора, в том, что показатель удельной энергоемкости является лучшим критерием оптимального управления производственными процессами, и они заложили его в качестве научной основы создания средств автоматизации.

Кстати, об автоматизации. Юра Плеханов рассказал мне комичный случай, который произошел на одном из совещаний в МЦМ по проблеме автоматизации в присутствии самого министра П.Ф.Ломако - знаменитого грубияна и матершинника. Внимательно выслушав несколько докладов, Петр Фаддеевич, обладавший колоссальным опытом и инженерной интуицией, изрек: - "Автоматизация - сухой мандеж! Работать надо!". И хотя за автоматизацией, конечно же, будущее, я не мог не согласиться с его резюме. В условиях кондового социализма, когда мы только приступали к этим работам, в стране не было ни технических возможностей, ни социальных условий для широкой автоматизации производства. Зачем повышать производительность труда за счет сложных и дорогостоящих устройств, если лозунгом времени было обеспечение полной занятости населения? Но я немного отвлекся.

Получив поддержку "Союзредмета", гарантированную моими бывшими коллегами, возглавлявшими ныне этот Главк, я стал лучше воспринимать свой грядущий переход в ФПИ. Теперь у меня появлялась возможность открыть при ОНИЛ технологический отдел, независимый от финансирования по тематике механизации взрывных работ. Это обеспечивало мне возможность продолжения и развития собственного научного направления.

Вскоре ко мне пришел А.Коваленко и передал приглашение ректора ФПИ В.М.Журавлева придти для беседы. До этого я видел Журавлева один раз, когда он в качестве зав. Отделом науки при ЦК КП Киргизии присутствовал у нас в институте на разборке конфликта "Коллектив против Алимова" и сидел в президиуме собрания. На этот раз встреча оказалась более близкой, и я смог разглядеть его подробнее.

Владимир Михайлович обладал приятной наружностью - плечистый, с небольшой темноволосой головой, живыми карими глазами и располагающей улыбкой - он, казалось, излучал энергию и доброжелательность. Мне он понравился с первого взгляда, а это много значило. Он, видимо, уже располагал необходимыми сведениями обо мне и, не теряя времени, спросил, согласен ли я перейти к ним и возглавить лабораторию, состоянием дел в которой он чрезвычайно озабочен. Я ответил утвердительно и попросил его решить этот вопрос письмом на имя Президента академии с просьбой о моем переводе в политехнический институт. Определили и срок - с 1 ноября 1976 г.

Письмо пришло уже через несколько дней и ГенСек снова попытался обратить глубокий конфликт в легкое недоразумение:
- Зачем уходить из института? Я думаю надо наоборот расширять и укреплять твое направление, набирать новых людей...
- Спасибо за заботу о моем направлении, но мы с тобой достаточно взрослые люди, во всяком случае, я считаю себя таким, и потому нет смысла возвращаться к старой теме. Зачем говорить о развитии лаборатории, сокращая ее...

Наш разговор стал постепенно обостряться. Я высказал все, что накопилось в душе за последние годы и что думал о нем, как ученом и руководителе института и лаборатории. Не знаю, чем бы кончилось это собеседование, если бы в разгар нарастающей ссоры не вошел Ильгиз. Ему удалось примирить враждующие стороны и даже убедить нас в возможности продолжения творческих контактов - он попросил меня оказывать содействие по взрывной отбойке штучного камня и обещал дать объективную оценку моей будущей диссертации. Расстались мы как вполне культурные люди.

Последним впечатлением долгой работы в системе Академии наук Киргизской ССР оказалась моя краткая встреча с вице-президентом М.М.Адышевым. По положению я как заведующий лабораторией, прошедший по конкурсу, обязан был объяснить ему причину своего ухода. Я не стал лукавить и сказал, что ухожу вследствие нездорового отношения руководства института к работам, выполняемым лабораторией за пределами республики, и объяснил их истинную подоплеку. По равнодушной реакции уважаемого ученого я понял, что моя оценка событий не представляет для него никакого интереса и наш разговор простая дань формальности. В заключение Муса Мирзапаязович сказал то, что всегда говорили в подобных случаях советские руководители:
- Ну, что ж, незаменимых людей не бывает! - Видимо уважаемый М.М. на себя это правило не распространял.
               
Оставшиеся несколько дней я использовал для деловых встреч в Щекино, где обсудил с главным конструктором Тульского филиала ОКБА Журавским проблемы автоматизации буровзрывных работ на ПО "Апатит". В конце разговора он сделал мне неожиданное предложение перейти к ним на работу. Я обещал подумать и принять решение по результатам нашей совместной деятельности, умолчав о том, что его контора не произвела на меня впечатления солидной организации. Мои опасения вскоре подтвердились  - Журавского выперли, коллектив распался, тематику вычеркнули из планов.

В Москве накануне отъезда я нанес визит проф. Кутузову, с которым у меня состоялся неприятный разговор. До него уже дошел слух о том, что "Союзредмет" приглашает нас для работы на Мукуланском карьере и он недвусмысленно дал понять, что считает мое участие там нежелательным. – «Там и без вас тесно, так что занимайтесь Джидинским комбинатом и не лезьте в Тырны-Ауз.» - Я хотел было возмутиться и сказать, что он слишком много на себя берет, но передумал - и без моего прямого участия ВНИКИ ЦМА уже проводит там мою линию, так что не стоит ломать копья зря.

Вторая тема разговора касалась его отношения к моей диссертации и перспективы ее защиты на Совете при МГИ. - "Ты привозишь мне диссертацию и просишь оказать содействие в ее прохождении через наш Совет, а на титульном листе я вижу фамилию научного консультанта - Е.Г.Баранов. Так что, дорогой, езжай домой, крепко подумай и решись на что-нибудь одно - или он, или я. А потом и поговорим". - Я понял, что попал в жернова и надо действительно на что-то решаться. Фамилия моего учителя с недавних пор производила эффект красной мулеты на быка и если я по-прежнему буду держать курс на защиту в МГИ, мне придется просить его снять свою фамилию с титула.

Итак, с 1 ноября 1976 г я стал заведующим Отраслевой научно-исследовательской лаборатории "Системы комплексной механизации взрывных работ" при кафедре Разработки полезных ископаемых горно-геологического факультета Фрунзенского политехнического института. Это было четвертое и последнее место работы с момента окончания института в 1953 году. Мне предстоит отработать здесь почти 20 лет и все, что придется за это время пережить - станет темой заключительной части моих воспоминаний.

Так что же дали мне эти семнадцать лет сначала учебы в аспирантуре, а потом работы на ступенях научной лестницы от младшего научного сотрудника до заведующего лабораторией? Оценивая результативность приобщения к науке на основании сравнения своего уровня с уровнем моих бывших сокурсников по институту, я пришел к выводу, что этот период жизни нельзя считать потраченным только на поддержание существования и продление рода.

Работа в Науке, требующая развития памяти, воображения, способностей к анализу и синтезу фактов, явлений и процессов, дает мозгу постоянную и полезную творческую нагрузку. Подобно физическим нагрузкам, делающим мышцы упругими, систематические умственные упражнения позволяют человеку сохранять свежесть восприятия и критической оценки всего, что происходит вокруг. Сейчас, на склоне лет, мне приходится с сожалением наблюдать примеры не только физической, но и духовной деградации моих сверстников. Чтобы избежать подобного финала в период, когда накопленные знания и опыт моего поколения оказались никому не нужными, я и попытался использовать свое свободное время для того, чтобы рассказать о длительном периоде работы в системе Академии наук Киргизской ССР, позволившем мне основательно познакомиться с горным производством и горной наукой в СССР.

Регулярное знакомство с научно-технической литературой и, особенно, бесчисленные командировки на горнодобывающие предприятия обширной страны позволили мне составить достаточно полное представление об этой, без преувеличения, ведущей отрасли народного хозяйства. Сейчас, когда я пишу эти строки, от нее остались лишь жалкие руины. Некогда могучая когорта добывающих гигантов, куда входили министерства черной и цветной металлургии, стройматериалов, минеральных удобрений, среднего машиностроения (урановой промышленности), растащена по новым национальным образованиям, а многие из ее предприятий, служивших одним из основных источников валютных поступлений, закрылись или стали убыточными.

Чтобы составить представление о былой мощи той отрасли, которой я отдал столько сил, приведу несколько цифр.
По состоянию на конец 1975 г. в СССР в общей сложности добывалось около 7 миллиардов кубических метров горной массы в год, что эквивалентно примерно 20 млрд. т. По объемам это составляло четвертую часть мировой добычи твердых полезных ископаемых. Этим можно было бы гордиться, если не думать о том, что страна жила за счет ограбления будущих поколений. Сейчас, когда многие сожалеют о социализме как времени относительного благополучия, большинство даже не подозревает, что достигалось оно только за счет безудержной эксплуатации недр. Достаточно сказать, что по данным академика Н.В.Мельникова суммарная стоимость полезных ископаемых, добываемых в стране в то время, оценивалась суммой около 100 млрд. долларов.

В черной и цветной металлургии действовало более 110 карьеров, не считая множества подземных рудников. Производительность многих из них превышала 15 - 25 млн. т. горной массы в год, а по таким гигантам как Михайловский, Качканарский, Коршуновский и ряду карьеров Криворожского железорудного бассейна превышала 50 млн.т. На многих из этих колоссальных карьеров мне приходилось бывать, и я никогда не уставал восхищаться увиденным, хотя и осознавал, что польза не всегда компенсировала ущерб, наносимый карьерами окружающей среде.

В горнодобывающей промышленности того времени было занято более 4,5 млн. человек, а в подготовке инженерных кадров для отрасли участвовали 47 горных вузов и факультетов. Благодаря усилиям геологов на балансе Государственной комиссии по запасам (ГКЗ) числилось свыше 16 тыс. месторождений полезных ископаемых. В решении множества проблем, возникавших в процессе эксплуатации месторождений по мере увеличения глубины карьеров и шахт, роста масштабов производства и снижения качества полезных ископаемых, участвовали десятки академических и отраслевых институтов, в числе которых не последнее место занимал и бывший мой ИФиМГП АН Кирг.ССР.

В заключение мне хотелось бы поделиться впечатлениями о горной науке, а также ее творцах и статистах на примере людей, окружавших меня в течение этих 17 лет. Тот, кто набрался терпения прочитать эти записки, понял, что у меня сложилось весьма нелицеприятное мнение о моих коллегах по институту. Подавляющее большинство в науке были случайными людьми, искавшими и нашедшими в ней уютное прибежище, обеспечивающее прожиточный уровень несколько выше среднего, городские удобства и статус "работника умственного труда". Я уже приводил свою классификацию ученых и, опираясь на нее, не боюсь утверждать, что в институте было их следующее примерное соотношение - гениев не было вообще, инициативных исследователей 1 на 100, энергичных исполнителей 1 на 10, а остальное приходилось на равнодушных и недобросовестных статистов. Результатом таких пропорций было то, что инициативные и энергичные вынуждены были работать за десятерых.

Подобное соотношение я склонен распространять на всю горную науку. Основанием для такого неутешительного вывода послужило знакомство с сотнями кандидатских и десятками докторских диссертаций, в которых я обнаружил очень мало идей, заслуживающих признания в качестве новых и оригинальных.

Наиболее существенный вклад в горную науку сделали ученые старой школы. Они распахали целину, превратив "горное искусство", бывшее уделом избранных одиночек, в "горное дело", ставшее сферой инженерной деятельности тысяч специалистов, и сформулировали направления, заложившие основы современной "горной науки". К сожалению, бурный рост количества ученых, пришедшийся на шестидесятые годы, сопровождался потерей качества, следствием чего стало то, что называется "информационным шумом". Вместо того, чтобы питать промышленность свежими идеями, наша наука предпочла совершенствовать то, что уже было сделано и внедрено другими. Чтобы не быть голословным, остановлюсь лишь на нескольких примерах из хорошо мне известной области открытых горных работ.

Наиболее революционными достижениями, получившими широкое распространение на карьерах за период моей практической и научной деятельности, я считаю следующие:
1. Изобретение способа и средств  короткозамедленного взрывания скважин. Впервые осуществлено в СССР инженером К.А.Берлиным в 1934 г; промышленное применение нашло в США и Канаде в 1945; в СССР - после 1955 г.
2. Применение на взрывных работах простейших взрывчатых смесей на основе аммиачной селитры и горючих добавок. Патент на "Динамоны" был получен шведами И.Норбиным и И.Ольсеном в 1867 г; в СССР гранулированные динамоны стали применяться в конце 50-х гг.
3. Использование шарошечного способа бурения скважин. Впервые этот способ был применен при бурении нефтяных скважин в США в 1920-х г.г, а в СССР для бурения взрывных скважин - в начале 60-х гг.
4. Применение для транспортирования горной массы из карьеров дизель-троллейвозных автосамосвалов. Впервые идея была предложена в СССР в 1949 г. А.С.Фиделевым, но признание получила в США в 1959 г, где был изготовлен первый самосвал с мотор-колесами грузоподъемностью 75 т.

Все эти новинки, как и прочие выдающиеся открытия в любой области знаний, были предложены талантливыми одиночками, а не коллективами ученых. В.И.Вернадский, в заочной полемике с рьяными сторонниками коллективизма, сказал - "Я уверен, что все решает человеческая личность, а не коллектив, элита страны, а не ее демос, и в значительной мере ее возрождение зависит от неизвестных нам законов появления больших личностей". Увы, система, противопоставлявшая коллективизм индивидуализму, лишала себя возможности появления личностей, забыв о том, что, как сказал Генрих Шурц, - "Масса всегда консервативна, прогресс всегда индивидуален".

Изобретения и открытия, сделанные выдающимися одиночками, в последующие годы дали обильную пищу коллективам ученых, занимающихся обоснованием области их практического применения, оптимальных технологических параметров и экономической эффективности. На протяжении семнадцати лет я тоже был усердным участником этого процесса, стараясь, по мере сил, находить, исследовать и предлагать новые идеи и технологические решения. При этом я не мог не обратить внимание на то, что даже в этой, достаточно процветающей отрасли народного хозяйства, в конце 60-х и начале 70-х г.г. стали проявляться все более и более явные признаки того, что через 10 лет с самых высоких трибун назовут "стагнацией". Но, в отличие от барона Мюнхгаузена, вытащившего себя из трясины за собственную косичку, титанические усилия партии, правительства и науки вырвать экономику из болота распределительно-уравнительной системы хозяйствования не дали результатов.