Урок пения

          Урок пения.
    Просто сказать о том, что шестилетний Колька любил петь – значит, вообще ничего не сказать. Не слушать музыку, как любила делать мать Николая и все ее знакомые, а именно петь! Петь с надрывом и печалью невообразимой, необъятной, бесконечной глубины. Петь так, как всегда пел дед Николая, сидя у себя дома в зале на стареньком диване и аккомпанируя себе на гармошке или аккордеоне.
    Дед пел, а Колька подпевал. Их весьма разносторонний репертуар своим музыкальным содержанием так же сильно напоминал русские народные песни, как и отличался от них текстовым содержанием. Дед Николая недолюбливал тексты многих русских народных песен. Русские народные мелодии (и поморские, и среднерусские, и малорусские, и казачьи) любил, а вот тексты недолюбливал, справедливо усматривая в текстах некоторых русских народных песен угрозу для нравственного воспитания своего любимого внука.
   Внук же и не подозревал до поры до времени, что живет в немного иной культурной среде, отличной от той культурной среды, в которой живут все жители его родного Ташкента, да и вообще вся остальная «совдепия» вокруг. До поры до времени не подозревал...
    Сногсшибательные открытия начались в жизни Николая с первых же дней учебы в советской школе, в стены которой он вступил в 1984 году…
    Благодаря стараниям деда и остальной родни (но в первую очередь благодаря стараниям именно деда) к началу учебы в школе Колька умел читать. Писать - нет, не умел. А вот читать умел. Каково же было удивление Николая, когда он на первом же уроке  осознал, что алфавит, предлагаемый школьным учителем, не содержит  многих букв, встречавшихся  Кольке  ранее, при чтении старенькой Библии дореволюционного издания его деда, по которой Колька учился читать, которая стала первой Колькиной азбукой. Его удивление было сравнимо лишь с удивлением школьной учительницы, обрусевшей татарочки, закончившей в том же году институт. Первый школьный урок для Николая в качестве  школьника был ее первым настоящим, самостоятельным уроком в качестве школьного учителя.
    Ну, разумеется, что не в меру наглые заявления Николая о «неправильности» предлагаемого ею алфавита, привели учительницу в некоторое замешательство. Только вмешательство отставника-завуча восстановило субординацию. Завуч успокоил учительницу словами: "Не расстраивайся ты так, дочка, а то тебя так надолго не хватит".
    Кольке же завуч влепил подзатыльник и посоветовал: "Не умничай!"
    "Ну и пожалуйста!" - подумал Колька и даже не расплакался. Подзатыльник совсем не вызвал боли - он носил чисто символический характер, - "Вам же хуже. Не хотите узнать о правильном алфавите - пользуйтесь неправильным!"
                -//-
    К сожалению, этим инцидентом день не закончился. Последним уроком шел урок пения. Ко времени начала урока пения Колька, как и остальные первоклашки, заметно подустал. Как-никак, первый день в школе.
    Урок пения вела та же обрусевшая татарочка, так как учитель пения, по независящим от него причинам, не смог в тот день прийти в школу и его пришлось заменить.
    Колькина учительница решила не мучить уставших детей и решила так: "кто хочет петь - пусть поет. Кто не хочет - пусть отдыхает".
    Зря она так решила… Впрочем, ее трудно винить. Она ж не знала, как любил петь несносный Колька. А его любимый репертуар она, отличница, спортсменка, комсомолка, и в кошмарном сне предположить не могла.
    Колька сидел на последней парте, насупившись. Он безучастно глядел в окно, на школьный двор, пересчитывая голубей и горлиц. Ворон в тот злополучный день на школьном дворе не наблюдалось.
    - А ты, Коля, любишь петь? - спросила учительница, решившая, во что бы то ни стало, в этот же день восстановить дружеские отношения со своим учеником.
    - Люблю... Мы с дедом часто поем... Но петь я не буду, - сердито пробурчал Николай.
    - Почему? - удивилась учительница, - ты до сих пор сердишься на меня? Ну, хватит дуться! Давай мириться! Спой нам что-нибудь...
    - Да вам не понравится! - начал кокетничать Николай, чем чрезвычайно заинтриговал учителя.
    - Позволь нам самим решать! Спой, Коля, спой!
    - А про что вам спеть? - сдался, наконец, Николай.
    "Какая удача! Сразу убью двух зайцев!" - решила учительница, помешанная,  как и вся молодежь Средней Азии восьмидесятых, на экологии.
    - А ты знаешь какие-нибудь песни о воде? Тише, дети! Сейчас Николай споет нам песню о воде! Все мы знаем, что воду надо беречь. Иначе нас всех скоро поглотит пустыня...
    - Я про воду  не знаю... - засмущался Николай.
    - Как? Ни одной песни о воде? О море? О реке? О ручье?
    - Знаю! Знаю! О ручье знаю!
    - Вот и славно! Просим! Просим! - воскликнула учительница и захлопала в ладоши.
    Колька вышел из-за парты, выпрямился и запел. Его громкий, звенящий голос полетел по классу и всей, враз притихшей, советской школе:
    - Знаешь-ли-ру-чеееееей, что-бе-жиииииит!
    "Якши! Якши! Джуда якши!*" -  думала учительница, вслушиваясь в весьма экзотический мотив песни, включающий в себя как среднерусские, так и южнорусские фольклорные  элементы. Думала недолго - ровно до тех пор, пока не услышала последующие строфы Колькиного песнопения, ошарашившие ее, как гром среди ясного неба:
    Со-крес-та-где ууу-мер Христооос!
    Знаешь-ли-тогооо, ктооо-да-рииит!
    Вы-куп-от страдааа-ний и слееез!

    Хоть-как-пурпур грееех мооой плотскооой!
    Хоть-вина-горыыы тя-же-лееей!
    Кровь Христа сте-кааа-ееет ре-кооой!
    Ей-я сде-лааан сне-гааа бе-лееей!
                -//-
     - Ну, рассказывай! Певец! Как ты умудрился в свои шесть лет так нагрешить,  "что вина горы тяжелей"? Это тебя твой дед таким песенкам учит? И не стыдно?   Отвечай! - завучу-отставнику было и грустно и смешно одновременно. Грустно, потому что он еще не придумал, как замять это дело. А смешно, потому что он всей своей молоканской душой,  которую не смогли изменить ни служба в советской армии, ни вся остальная безбожная жизнь вне его родной закавказской общины Русских молокан, был на стороне певца...
    "А почему мне должно быть стыдно?" - недоумевал про себя Николай, - "Я неплохо спел. Думаешь плохо? Спой лучше!"
    Вслух Николай ничего не произнес, разумеется, боясь очередного подзатыльника.
    Завуч-отставник тоже молчал некоторое время, вспоминая свое солнечное детство, свои молоканские песнопения хором вместе с родителями, дедушками-бабушками, братьями-сестрами и прочей многочисленной родней…
    "А я-то думал, что все исчезнет и вымрет. Нет, не вымерло!  Мы, молокане и духоборы пришли на смену стригольникам. Теперь вот баптисты и пятидесятники сменяют нас. Правду не задушишь, не убьешь? Неужто и взаправду в них, в этих неистребимых сектантах-бунтарях, правда?»
    Колька стоял напротив завуча и смотрел на него исподлобья.
    «Как же мне доказать тебе, братишка, что я свой, что меня не нужно бояться?»
    Вдруг завуча осенило:
    - У тебя Евангиль есть?
    Колька вопросу удивился, но головой, в знак согласия, все же кивнул.
    - Покажь, - потребовал завуч.
   Колька вынул из внутреннего кармана своего пиджака маленькую черную книжицу, на переплет которой со всех сторон, для сохранности книжицы, был бережно наклеен дорогой кусок кожи.
    «Ты глянь-ка! И обложка такая же!» - подумал завуч.
    -А у меня тоже есть! – сказал завуч и вынул свой томик Нового Завета. Точно такой же томик. В точно такой  же, кожаной обложке.
    Завуч редко читал свой томик. Зачем читать, если знаешь текст с раннего детства почти наизусть? Зачем читать, если давным-давно, еще до начала службы в советской армии, смирился с тем, что жить, согласно с этой книгой наперекор всей советской власти, просто не сможешь? Зачем читать, если ради военной, а потом и светской карьеры, вступил и в комсомол, а затем и в партию?
    Зачем же тогда всю жизнь носить этот томик с собой, в нагрудном, внутреннем кармане пиджака? Для банального  оберега, разумеется. На место религии всегда приходит не атеизм, а суеверие. Вот и завуч, перестав быть религиозным, стал суеверным, как и все советские люди. Пойти в комсомол, вступить в партию безбожников – хорошо. Надо – значит надо. Но вот выбросить подаренный когда-то томик Евангелия – никогда! Отошедшие от Христа в «коммунизм» православные украдкой носили нательные крестики или иконки в нагрудных карманах. Отошедшие от Христа в «коммунизм» сектанты-протестанты часто носили с собой вот такие вот томики. 
    Колька удивился, но не произнес ни слова. Вместо этого он подошел к столу, вынул из кармана пиджака карандаш и на одном из листков, что лежали на столе завуча, нарисовал контур-силуэт рыбы.
    -Да свой я! Свой, братишка! – засмеялся завуч, - Только ты должен помнить: наших тут почти и нет никого. Если узнают что ты верующий – будет скандал. Так что больше никому ни слова. Никаких цитат Евангелия. Никаких церковных песнопений. Ты меня понял?
    - А как же проповедь Евангелия?
    - Напроповедуешься еще! Какие твои годы? Все, беги в класс.  Деду привет передавай! – засмеялся завуч, прощаясь с Колькой. Завуч смеялся, провожая взглядом убегающего Николая. А в глазах его стояли слезы…
------
Якши! Якши! Джуда якши!* – хорошо, хорошо, очень хорошо (тюрк.)