Сашка

Женщина тяжело поднимается по лестнице, опираясь на скрипучие деревянные перила и задевая полами цигейковой шубы облупившуюся кирпичную стену. Дом старый, с устоявшимся запахом сырости, полутемной лестничной клеткой, освещенной горящей день и ночь крохотной лампочкой, упрятанной в железную сетку. Наконец, женщина останавливается перед дверью, обитой грязной, в нескольких местах порванной клеенкой, упирается в нее крупной полной рукой и долго тяжело дышит, потом нажимает на кнопку звонка. Ей отвечает тишина.
Внезапно из распахнувшейся двери соседней квартиры, застегивая на ходу пальто и дожевывая что-то торопливым ртом, выскакивает мальчишка и с грохотом проносится по готовой рассыпаться под его ногами стонущей лестнице. Женщина испуганно прижимается к стене, и лишь тогда, когда внизу резко, словно выстрел, хлопает дверь, она снова вскидывает руку и несколько раз продолжительно звонит.
Слышны шлепающие шаги. Кто-то долго, в полном молчании, возится с ключом по ту сторону двери, потом в распахнувшемся ярком проеме возникает фигура мужчины, который, недоуменно всматриваясь в темноту, поскребывает в вырезе неряшливо расстегнутой рубахи очень белую кожу.
— Кать, ты? — наконец удивленно говорит он, не двигаясь с места и словно не веря себе.
— Ну?
Женщина проходит в комнату и там, не снимая шубы, опускается на узкую железную кровать, прикрытую грубошерстным солдатским одеялом, потом долго молча смотрит на задумчиво улыбающееся лицо мужчины, который, прикрыв за собой дверь и прислонясь к ней спиной, теперь неловкими пальцами все пытается застегнуть распахнутую на груди рубаху.
— Все тот же, все тот же... — безнадежным голосом говорит она, потом обводит комнату медленным взглядом.
На залитом ярким солнечным светом подоконнике в трехлитровой банке зеленоватого стекла весело копошится красный мотыль; здесь же, на облупившейся местами эмали узорчато разбросаны крючки самых разных размеров, игристые блесны, разноцветные поплавки и мотки лески, вздыбившей свои тугие упругие нити; на затоптанный до черноты, лишенный блеска паркет словно скошенные диковинные травы легли бамбуковые удилища различной длины и толщины; а на стульях, кровати и даже на полу — горы небрежно сваленных книг. Женщина берет одну из них и раздраженно листает. Со страниц книги на нее лупоглазо глядит многочисленное рыбье племя. В сердцах она швыряет книгу на пол, прямо на вздрогнувшие от удара бамбуковые удилища.
— Еще не надоело, значит, Саш? — говорит она. — Седой, старый и все, как мальчишка.
Мужчина виновато опускает голову и начинает носком стоптанного шлепанца водить по контурам паркетной шашки.
— Забыл, что тебе скоро пятьдесят? — говорит женщина.
— Нет, почему ж, помню...
— Са-а-шка! — вдруг несется из прихожей. — Я готов…
Потом на пороге стремительно распахнутой двери возникает мальчишеская фигура в резиновых сапогах, из широких голенищ которых торчат худые ноги, почти до колен прикрытые свисающей с плеч телогрейкой. В руках у него связка удочек, которую он осторожно, стараясь не зацепиться за притолоку двери, втаскивает в комнату. Внезапно его часто моргающие, удивленные глаза останавливаются на женской фигуре, торжественно восседающей на  кровати.
— Здрасьте, Екатерина Степановна, — боязливо произносит он. И тут же добавляет, явно спеша уйти. — Ну, я это, значит…
— Нет уж, постой, — не отвечая на его приветствие, говорит женщина. — Ты мне лучше скажи, сколько тебе лет?
— Кать, ну что ты, правда. Я лучше чайник поставлю.— нерешительно говорит мужчина.
Меня твой чай не интересует, — сердито машет она рукой в его сторону. И, отстегнув крючок на душащем ее полную шею тесном вороте шубы, снова спрашивает: — Так сколько?
— Двенадцать, — совсем тихо говорит паренек.
— Какое ж ты в таком случае имеешь право человека в три раза старше себя называть Сашкой?
Паренек молча глядит в скорбное Сашкино лицо, потом произносит нечто, явно режущее слух:
— Так значит, это, я пойду, Александр Степанович...
После того, как закрывается дверь за обескураженным сникшим пареньком, Сашка долго ходит по комнате, шаркая тапочками и бесцельно перекладывая книги из одной стопки в другую. Полосатая рубаха его неровными полукружьями свисает над лоснящимися на тощем заду, заметно выношенными брюками.
Зря ты так, Кать, — наконец,говорит он в гладкое сытое сестрино лицо. – Мы с тобой все о разном толкуем. Не понять тебе этого.
Но она все-таки остается пить чай, и, когда Сашка, расставив на столе, застеленном газетой, стаканы, надорванную пачку сахара и тарелку с невесть откуда взявшимся печеньем, присаживается сам, Екатерина Степановна говорит те главные слова, ради которых она, бросив все дела насущные, протащила через весь город свое грузное тело и теперь вот осталась пить чай.
— Клавдя у меня была, слышь...
— Ага… — говорит Сашка и уходит на кухню, а когда он приносит зеленый эмалированный чайник, сквозь неплотно прилегающую крышку которого пробивается обжигающий пар, и разливает кипяток по стаканам, Екатерина Степановна, уже явно сердясь, говорит:
— Нет уж, хватит, женю тебя на Клавде, хотя Клавдя тебе и не ровня, да все про тебя, дурака, спрашивает.
— Ага… — говорит Сашка, невесть чему улыбаясь. И добавляет: — Только брось ты все это. Поздно, и ни к чему.

Екатерина Степановна сидит в тени застывшей в безветрии развесистой  березы, подле деревянного стола, врытого в плотно утоптанную, поросшую травой землю, и перебирает на варенье ягоды. Рядом с белым эмалированным тазом, в котором нежно розовеет клубника, уже аккуратной горочкой сложены вынутые из ягод белоснежные пикообразные сердцевинки.  Открытые плечи Екатерины Степановны  все в частых веснушах,  а завернутая в пучок коса вздыбливает белый капроновый платок над склонившейся к тазу головой.
Рядом на скамейке сидит соседская девочка. Ее волосы туго стянуты на затылке лентой и спадают на спину длинным рыжим хвостом. Девочка не в состоянии отвести завороженный взгляд от таза с клубникой. Екатерина Степановна выбирает несколько бледных , средней величины ягод и протягивает их девочке.
Варенье еще не варите?
— Не-е... – говорит девочка, запихивая ягоды в рот.
— Что ж так?
Скрипит калитка. Екатерина Степановна поворачивает голову и отводит со лба волосы пахнущей сладким клубничным соком полной рукой, а девочка, взмахнув рыжим хвостом, зажимает ладонью готовый раскрыться в улыбке, ягодами набитый рот. Подле калитки стоит Сашка. Ворот его рубахи привычно расстегнут, и в вырезе солнце нарисовало алый треугольник. В руках у него связка бамбуковых удилищ, а с плеча свисает жиденький рюкзачок с прицепленной к нему алюминиевой кружкой.
— Кать, примешь?
— Проходи. За рыбой, небось? Ну, здравствуй, — говорит Екатерина Степановна.
Сашка входит в тень березы, прислоняет связку удилищ к краю стола и садится сам. Он чувствует на себе внимательный сестрин взгляд.
— Ишь ты, пижоном вырядился! Бритый, чистый! — Екатерина Степановна вдруг решительно отодвигает в сторону тяжелый таз с клубникой и, навалившись  грудью на стол, весело говорит: — Ох, непутевый! Все равно не уйдешь. И ты попадешься на крючок. Вот увидишь, женю тебя на Клавде, — и всматриваясь в его лицо, которое нерешительная улыбка делает по-детски беззащитным, добавляет, пытаясь объяснить нечто, давным-давно понятное ей самой: — Человеком хочу тебя сделать, чудак.

Ровно через полчаса, выложив из рюкзака сверток с колбасой, батон хлеба, из надломленного бока которого Екатерина Степановна сердито вытаскивает ржавый крючок, и весело подморгнув рыжеволосой соседской девочке, Сашка отправляется на пруды. Повиснув на калитке, девочка некоторое время смотрит вслед удаляющейся широким быстрым шагом худой Сашкиной фигуре, потом вприпрыжку бежит вдоль улицы. Она догоняет Сашку у спуска к первому пруду. От быстрого бега к ее гладкому чистому лбу прилипли потемневшие от пота короткие прядки волос, и мелкие бисерные капельки влаги покрыли кожу над верхней припухлой губой.
— Ты что? — спрашивает ее Сашка.
Но девочка стоит поодаль, тяжело дыша, и молчит. Тогда он начинает спускаться к воде по крутой глинистой тропинке.
На зеркальную поверхность пруда упали деревенские , бревенчатые дома и неподвижно повисли остроконечными крышами вниз,  зеленые ветлы окружили их тонкими перистыми ветвями, но застывший лак Палеха то там, то здесь проклевывают взблескивающие на солнце серебряной чешуей игривые рыбы, оставляя после себя на поверхности воды лениво разбегающиеся круги. Сашка, не торопясь, разматывает леску, привязывает к ней крючок, который он долго и старательно выбирает, все время пришевеливая губами, будто творя заклинание, и затем, помедлив, решительно передвигает вниз свинцовую каплю грузила.
— Как тебя звать-то? — обращается он к девочке, которая с любопытством глядит теперь на его пальцы, что-то быстро и ловко скатывающие.
— Малина, — отвечает она, подходя ближе.
— Так, значит. А ну-ка, держи...
И он сыплет ей на раскрытую ладошку горсточку мягких серых шариков.
— Бросай их в воду, да подальше от берега.
— А зачем? — спрашивает девочка, поднимая на него серьезные глаза.
— Если рыбам это понравится, они мигом приплывут сюда.
— А это вкусно? Лыбам вкусно?
— А это мы сейчас узнаем. Ты бросай, бросай...

Давай, Маринка, отдохнем.— говорит Сашка, когда они спустя некоторое время подходят к самому дальнему пруду, поверхность которого сплошь усыпана желто-зелеными монетками ряски. С берега клонится к воде плакучая ива, а внизу, в тени дерева , притулился мосток из прогнивших досок, весь в осклизлой зелени. Они усаживаются на край мостка и опускают ноги в теплую стоячую воду.
Плохо все-таки человеку одному. — говорит Сашка, развертывая газетный сверток и подавая девочке кусок батона с розовеющим на нем кружком колбасы.
— А лазве ты один? — спрашивает девочка.
— Да как тебе сказать, наверное, один.
Девочка осторожно надкусывает хлеб и поднимает из воды ногу, оплетенную змейками скользких рдестовых стеблей.
— Ты ешь, ешь повеселее, — говорит ей Сашка и задумывается, опустив руку с зажатым в ней хлебом на газетный лист, разложенный на  коленях. – Конечно, одному плохо. Пятьдесят скоро, — и не замечая этого, спекшимися от жары губами чуть слышно, словно свои собственные, повторяет сестрины мысли:  Хватит! Сколько можно-то?  Непутевый, право. Человеком стать пора.
Ему вдруг среди низко опавших к неподвижной воде густых ивовых ветвей чудится яркий женский сарафан и взмах легкой белой руки, обращенной к нему.
— Вот наваждение! — говорит Сашка и в задумчивости скребет уже готовый оголиться, бело просвечивающий среди редких волос затылок.
— Чего ты? — удивленно спрашивает девочка, повернув к нему обожженное солнцем за время их скитания по прудам нежно-розовое лицо.
— Так просто, Маринка, — задумчиво улыбается Сашка, — последний раз попробуем стать человеком.

В маленькой прихожей Клавдиной квартиры, под полированной деревянной вешалкой, в квадратных ячейках аккуратно расставлены домашние тапочки, среди которых на Сашкину ногу так и не находится подходящей пары.
Ничего, — смущенно говорит Сашка, переступая на сером пластиковом полу большими ступнями, обутыми в новейшие эластичные носки, — я так, тепло, лето...
Клавдия, поджав губы, подрисованные яркой помадой, краснеет и все время одергивает пестрый туго накрахмаленный фартук.
Гости проходят в комнату, и Екатерина Степановна, опускаясь на широкий, покрытый ковровой дорожкой диван, кричит в кухоньку:
— Клавдь, ты особо не старайся, мы сытые...
— Как так?! — появляясь в дверях, всплескивает руками Клавдия. – Нет уж, я всего наготовила.
Сашка сначала в нерешительности стоит посреди комнаты, потом присаживается на краешек стула под розовый, плавно качнувшийся плафон торшера. Он с робостью косится в угол комнаты, где на деревянной кровати, застеленной шелковым покрывалом , двумя стопками возвышаются взбитые подушки.
Будь повнимательней к Клавде. — наставительно шепчет ему Екатерина Степановна.
Сашка согласно кивает головой и подбирает ноги под стул.
Наконец ,садятся за стол. На белой скатерти, среди тарелок, как украшение стола, возвышается хрустальный графин с водкой. Клавдия берет его и, стараясь не смотреть в Сашкину сторону, разливает водку по высоким цаплевидным фужерам. Потом она сталкивает внушительную порцию благоухающего огуречного салата сначала на тарелку Екатерины Степановны, потом на Сашкину. Сашка испытующе вглядывается в ее немолодое, но приятное в своей осенней спелости , свежее лицо. Вокруг головы мелким барашком шестимесячной завивки лежат темные, с редкой проседью волосы, а над глубоким вырезом крепдешинового платья берет начало ложбинка, уходящая к двум полукружьям все еще по-молодому высокой  груди.
Наконец, все разложено по тарелкам, и Клавдия поднимает фужер с водкой.
— Будем здоровы! — говорит она.
Выпив, все молча закусывают. Екатерина Степановна при этом поочередно пробует все выставленное на стол.
— Хозяйственная ты, Клавдя. — наконец , говорит она, надкусив надетый на вилку пупырчатый огурец. – И дом у тебя полная чаша.
— Да уж прямо. — машет Клавдия рукой. – Ну, чистоту, правда, люблю. Порядок чтоб был во всем, чтоб все по своим местам, по своим полочкам было разложено. Да вы ешьте, ешьте побойчее. — говорит она, поворачиваясь разгоревшимся лицом в сторону Сашки.
Но Сашке почему-то уже не хочется ни есть, ни пить. После слов Клавдии он с опаской, незаметно , оглядывает комнату. Ему вдруг становится не по себе. Что-то страшное таится в этом непривычном для него, явно стесняющем, розово-кружевном, оборчато нарядном царстве порядка. Он некоторое время нерешительно ерзает на стуле, потом неожиданно говорит:
— Я можно выйду?
— Вот здесь. Прямо.— показывает Клавдия и затем обращается к Екатерине Степановне: — Еще по рюмочке, штоль, ради нашей встречи?

В прихожей Сашка сразу же находит свои ботинки, ярко начищенные специально для этого вечера. Не завязывая шнурков, он на цыпочках подходит к двери, бесшумно открывает замок, зачем-то оборачивается, оглядывает прихожую, и затем уже переступает порог.
На улице он жадно вдыхает влажный теплый воздух, пропитанный мелкой изморосью, сыплющейся с неожиданно затянувшегося неба, потом останавливает прохожего:
— Извините, закурить есть?
Мужчина вытаскивает надорванную пачку и протягивает Сашке. Сашка долго рассеянно вертит сигарету в руках, потом сминает ее и решительно отбрасывает прочь.
Быстрой легкой походкой устремляется он навстречу своему бестолковому, не знающему порядка, потерянному им было, полному грустной радости, прекрасному миру.