В тумане. Часть 5

Мишка вышел в широких чёрных сатиновых трусах и в тёмно-синей майке, которая была плотно натянута на его выпуклой, заросшей волосом, груди. Короткие, кривоватые ноги по-хозяйски затопали по паркетному полу.

- Не слышу приветствия. А где „с лёгким паром“? – смеясь проорал он на всю квартиру.
- С лёгким паром, – сорвавшимся слабым голосом произнесла Мария Генриховна.
- Набрать воздуха в грудь! Повторить приветствие! – скомандовал Мишка грозным басом.
Мария Генриховна, действительно, набрала воздуха в грудь и попробовала бодро, как Мишка, произнести приветствие, но снова ничего не получилось. Гость может подумать, что ему и не рады.
- Ничё Мария Генриховна, не огорчаться! Отработаем приём позже! Я на балкон, покурить, – прокричал Мишка из большой комнаты и вышел в майке и трусах на балкон, который, кажется, прогнулся под уверенными пятками шумного гостя.

Окно в кухню было открыто, и Мария Генриховна видела, как опёрся Мишка на металлические перила балкона, весело оглядывая двор. На его предплечье виднелась размытая татуировка. А через минуту он уже зацепил какого-то мужика, сидевшего внизу на лавочке, и стал рассказывать ему о цели своего приезда в город. Этот мужик ни разу не поднял головы, не задал ни одного вопроса, а только постукивал каблуком – то ли весело было, то ли какой стресс переживал.

Мария Генриховна, не выходя на балкон, крикнула:
- Вы бы оделись, на дворе уже холодно. Сейчас Степан Михайлович должен зайти.
Она хотела это сказать приказным тоном, но на самом деле это было сказано жалобным голоском. Мария Генриховна никогда и нигде никем не командовала. После окончания архивного факультета она три года просидела в книгохранилище, аккуратно выполняя все указания заведующей, не очень понимая смысл своей работы. Когда Степан Михайлович, который к этому времени был уже вторым лицом в своём управлении, сделал ей предложение, она сразу согласилась, так как замужество могло как-то изменить её однообразную жизнь. Так и случилось: через год после скромной свадьбы Мария Генриховна навсегда покинула книгохранилище, поселилась в этой большой квартире не очень далеко от центра города и стала поджидать по вечерам вечно занятого мужа. Год, второй, третий, подмигивая лампочками одинаковых новогодних ёлок, убегали прочь, радуясь своей свободе. Мария Генриховна много читала, много знала, но особого смысла в своей жизни не видела, завидуя мужу, полностью поглощённого работой или карьерой, хотя, о делах в своём управлении он всегда рассказывал с брезгливым выражением лица. И постепенно Мария Генриховна перестала завидовать мужу, а стала его жалеть.

Когда, наконец, пришёл Степан Михайлович, все сели за стол, на котором стояло много тарелочек с маленькими кучками салатов, с тонкими ломтиками сыра и прозрачными кругляшками колбасы. Хозяин разлил в две маленькие рюмочки коньяк, поясняя: Марие Генриховне спиртное запрещено.

- Ну давай, Михаил, за начало твоей городской жизни, – будничным голосом произнёс Степан Михайлович и отпил один глоток.

Рюмочка скрылась в большой ладони Мишки и он, улыбаясь, стал заглядывать в дырку своего кулака, словно выискивая там потерю. Выпил без удовольствия и стал водить вилкой по дну полупустых тарелочек. Степан Михайлович налил по второму разу, и Миша, опасливо глядя на тонконогую хрупкую рюмочку, мягко спросил:

- А водочки у тебя, Степан Михайлович, нет?

Водка, конечно, нашлась, и Мишка отдал приказ:
- Давай-ка, Мария Генриховна, сюда стаканы, щас за всех Фёдоровых выпьем. Рюмки для такого уважительного дела не годятся.

Он осторожно, но решительно отодвинул на дальний край стола свою рюмку, а Мария Генриховна, не ожидая согласия мужа, торопливо, не поднимая глаз, поспешила в кухню за стаканами. Вдруг Мишка подскочил, вышел в прихожую, встал там на колени и стал рыться в своём большом чемодане, а затем с торжествующим видом вернулся, поднимая высоко над головой большой замасленный свёрток.

- Витамин СС – сало свиное! – заорал он на всю комнату, разворачивая несколько слоёв газеты и извлекая два белых толстых пласта сала.

Он шмякнул их на стол, достал из кармана большой самодельный складной нож и стал нарезать сало крупными кусками. Нежные фарфоровые тарелочки на столе затрепетали, задёргались, жалобно позванивая, отодвигаясь от грубых кулачищ гостя.

- Степану Михайловичу сало нельзя, – тихо произнесла Мария Генриховна и бледным тонким пальчиком придержала одну слишком взволнованную тарелочку.
- А чё – зубы растерял?
- Нет, у него проблемы с поджелудочной, – ответила она за мужа, а Степан Михайлович развёл слабыми руками и стал ковырять вилкой жёлтенькую кучку какого-то чудного салата.

Мишка выпил водки, выбрал кусок сала и протянул его, счастливо улыбаясь, Марие Генриховне. Она, стесняясь отказаться, взяла щедрый подарок двумя пальцами и прочитала: „...рудовое оревнование...“ Это газета, пытаясь хоть таким образом сообщить народу важную информацию, переложила свой свинцовый оттиск на бок куска сала. Засунуть такой кусок сала в ротик Марии Генриховны было невозможно, но и обидеть гостя нельзя. Она зубами отщипнула маленький кусочек и стала долго, старательно его пережёвывать. Степан Михайлович приподнял стакан с водкой, намочил губы и поставил стакан в сторону, давая понять, что на этом выпивка сегодня закончена.

Решили, что Миша пока осмотрится в городе, а через недельку будет сделан выбор, который определит будущее молодого родственника. Степан Михайлович стал рассказывать о многочисленных местных заводах, о возможных мишкиных перспективах, а потом вышли покурить на балкон. Внизу, слева, обременённый тяжестью тёмной плотой листвы, замер парк. Степан Михайлович глянул коротко на городские огни, потом глаза его остановились на широкой полосе городского леса и он стал расспрашивать о деревенской жизни.

Мишке отвели маленькую комнатёнку, где стоял большой диван, стол и торшер с пёстрой круглой головкой. Эта пестрота жёсткого пластика отдалённо напоминала знакомые лоскутные одеяла и в казённой необжитой комнате становилась поэтому, наверное, теплее деревенскому человеку. А Мишке и без этого напоминания было жарко. Новая жизнь начиналась хорошо.

Рано утром но уже стоял на балконе, курил и что-то высматривал внизу, где редкие люди, нехотя, выходили из подъездов и шли все в одном направлении, не разговаривая друг с другом.

- Пошли на кухню, чаю выпьем, – услышал он голос Степана Михайловича за своей спиной. – Ты здесь потише топай, у Марии Генриховны хроническая мигрень, она по утрам спит долго.

Времени на нормальное чаепитие, конечно, не было.

- Да, передай Машеньке, что у меня сегодня партсобрание, приду поздно. – уже с порога сказал Степан Михайлович и осторожно закрыл за собой дверь.

Мишка походил по квартире, потом вернулся в кухню, открыл холодильник, достал бутылку недопитой водки, налил две трети стакана и, громко глотая, вылил в рот холодную влагу. Потом зашёл в свою комнату, снял синюю майку, остался в одних трусах и стал искать в чемодане рубаху, но наткнулся на какой-то свёрток, развернул его и радостно заулыбался. Это мать положила жене Степана Михайловича подарочек: яркий прозрачный шифоновый платочек.

- Щас сюрприз сделаю, взбодрю, а то баба у папкиного братана совсем квёлая.

Он тихо приоткрыл дверь спальни и положил невесомую ткань на спящую женщину и собирался на цыпочках удалиться, но услышал придушенный испуганный крик:
- Вы что здесь делаете?

Он повернулся. Женщина полусидела на широкой кровати, через тонкую рубашку виднелись два больших тёмных пятна на плоской неинтересной груди. Мужик широко заулыбался, подошёл к кровати, приподнял платок.

- Подарок. Мамкин. Ну, нравится, нравится? – стал он смеяться, пробуя накинуть платок на плечи полусонной женщины.

Она испуганно отшатнулась, повалилась на бок. Мишка, не оставляя своего намерения накинуть платок ей на плечи, упал на кровать и всё-таки ухватился за её плечи. Кровать была ласково-мягкой, податливой, узкие женские плечики – горячими после сна, а водка сделала кровь в жилах торопливой и весёлой.

- Подарок. Нравится, а? – бубнил Мишка, лёжа на боку и игриво притягивая к своей чёрной широченной груди онемевшую от ужаса маленькую женщину и она почувствовала, а может быть ей это просто померещилось, как вчерашний страшный предмет, который вздымался над поверхностью воды, вывалился случайно из штанин широких сатиновых трусов и доверчиво ткнулся в её голые, поджатые к животу, коленки. Беспокойный сон, резкое пробуждение, пережитый страх, игривые прикосновения пьяного мужика – всё это вдруг наполнило тело женщины вязким туманом, и она лишилась чувств. А может быть ей только померещилось, что она лишена чувств, что она беспамятна, беспомощна и беззащитна.

Мишка сразу ощутил в голове просветление, подскочил, побежал, причитая и матерясь, на кухню. Ему уже чудилась знакомая зона. Нет, нет, только не туда! Он стал шарить на полках шкафа, наткнулся на бутылку коньяка, схватил полотенце, намочил его в холодной воде, вернулся в спальню, где на боку лежала бледная Мария Генриховна. Мишка положил на её лоб мокрое полотенце и увидел, что губы женщины зашевелились. Он поднёс ко рту хозяйки дома стакан с коньяком. Она отхлебнула, сморщилась, повела тонкой рукой, как бы отгоняя страшные тени, и сделала, противясь этому, большой звучный глоток. После этого её глаза открылись широко и наполнились уже настоящим ужасом.

- Что, это,что?
- Да коньячок, Мария Генриховна, не паникуй, хорошо пошёл.

Мишке стало легче: живая! И он, радостный, что всё обошлось, допил коньяк, который ещё оставался в стакане, вылил из бутылки остатки и поставил стакан, на всякий случай, на тумбочку возле кровати. А вдруг будет второй приступ. Бабёшка-то слабенькая.

- А чё вы такие несдержанные? Я же подарок принёс, а ты с копыт слетела. Насмерть перепугала, – шептал Мишка женщине, которая немного пришла в себя и , кажется, уже улыбалась. – Ну чё лыбишься, а? Понравилось, да? Я с бабами только по согласию, ты и не бойся, Маша.

Мишка тихо сполз с кровати, укрыл Марию Генриховну одеялом и вышел из спальни, ощущуя облегчение. Он почувствовал сильный голод, нашёл в холодильнике кусок обезжиренной колбасы, нарезал её толстыми колёсиками, извлёк из ящика три больших луковицы, разогрел чай. Потом долго сидел на балконе, молча наблюдая городскую жизнь, которая делает баб такими слабыми, что никто и не поверит, если рассказать. А вдруг она, к примеру, сердечница? Нет, в городе надо быть осторожнее. Особенно с ними.

Часа через два вышла Мария Генриховна, бледная с запавшими глазами. Мишка, пропахший луком, водкой и колбасой, сидел, улыбаясь, на кухне. Она не взглянула на него, опёрлась руками на края мойки и горестно выдохнула:
- Боже, какой стыд.
- Ты про чё, Маша? – по-свойски, искренне не понимая о чём речь, спросил молодой родственник.

Женщина молча налила чай и, не замечая Мишки, стала пить мелкими глотками.
- Мария Генриховна, если надо, я могу сегодня съехать. Ты только скажи. Я баб всегда жалею и навстречу им иду. А, Маш? – серьёзно сказал Мишка и, не дожидаясь ответа, стал натягивать брюки, собираясь, наконец, пройтись по городу, который с балкона выглядел очень заманчиво.
- Не зовите меня, пожалуйста, Машей, – произнесла жалобно Мария Генриховна, почувствовала головокружение и ухватилась за край стола.