Здравствуй, Ваня...

      «Здравствуй, Ваня…»
      И как продолжить? Какие слова найти, чтобы об этом тебе рассказать?
      Нет больше, Ваня, у тебя жены. Нет детей. Нет дома.
      Два года минуло, и столько я видала. А всё будто наяву перед глазами тот день сентябрьский холодный.
      Неделя прошла, как заняли немцы нашу деревню. Ничего пока страшного не случилось, малость осмелели мы: глядишь, и под ними дышать можно? Заботы повседневные — в тот день собралась я картоху докопать. Последние рядки, как раз у плетня, что наши усадьбы разделил.
      Копаю. И услышала, как стукнула у соседки калитка. Глянула, что за гости к Катерине? Входят на ваш двор два немца. В мундирах мышиных, пилотках, вроде безоружные. Один постарше, матёрый мужик, другой — молодой совсем, щуплый парнишка. Остановились среди двора, огляделись, матёрый младшему что-то по-ихнему велел. Тот зашёл в стайку, спустя минуту показался, тянет за собой корову, поводом ей рога захлестнув. Не идёт Красавка, упирается, головой мотает. Замычала жалобно. Тут Катя на крыльцо выскочила. Сарафанишко её, ещё девичий, кумачовый, помнишь? Плечи голые, волосы вразлёт, щёки раскраснелись — вся как огонь. Знать, стирку затеяла тем часом. Руками всплеснула мокрыми, в мыле по локоть:
      — Да что же это?
      За мамкой мальчуганы высыпали из сеней. Трое, большенького вашего, Саньки, не видать. Сбились кучкой, вылупили глазёнки.
      Как была, босая сбежала Катя на двор. Бросилась к солдату, повод из рук его выхватила.
      Матёрый к ней шагнул. Тычет Кате какую-то бумагу. То расписка была. Что забирает корову её германская армия. Все мы потом такие получили взамен наших кормилиц. А первыми по списку вы оказались, Андреевы.
      Едва взглянула на расписку Катя — взвилась:
      — Нельзя! Ведь четверо у меня — как без коровы? Не дам!
      Немец ухватился за повод, вырывает его у Кати, а другой рукой в грудь её толкнул.
      Уж тебе ли, Ваня, Катиного норова-пороха не знать?
      — Сказала, не дам! Пошёл вон, выб..док!
      И развернулась Катя, да такого леща ему отвесила — отлетел шагов на пять, едва на ногах устоял.
      Остервенился вражина. Присел, тянет руку к голенищу. А там рукоятка, раньше я её не приметила. Выхватил пистолет, чёрный, с длинным стволом. На Катю направил.
      Ноги у меня ватные. На плетне повисла. Нет…
      Ударил выстрел.
      Ахнула Катя. Лицом враз побелела, глаза огромные, болью плеснули. Фашист ещё в неё, ещё… Но осталась, видать, малая жизни искорка, успела обернуться к крыльцу, на сыновей остатний раз глянуть. И грянулась навзничь. Красавка шарахнулась, взревела дико.
      Несмышлёныши на мамку таращатся. Я огорошена, всё не пойму… Да где же ты, Господи?
      Вонь тухлая пороховая — дух чужой, страшный. Погибели самой.
      Сапогом Катю пихнул мародёр. Осклабился:
      — Капут.
      На молодого рявкнул. Нагнулся тот, поднял с земли повод, дёрнул Красавку. Как человек, коровушка заплакала, задрожала. Поволокли её за ворота.
      Будто ножом резанул ребячий крик. К мамке кинулись, зовут, теребят. Не слышит, не смотрит она. Руки раскинутые в мыльной пене. Пузырится, ещё тёплая… А Катя…
      Осела я у плетня. Заголосила:
      — Убили-и-и!

      Никогда, до гроба, не забуду этого. Хотя потом вдосыть смертей видать довелось.
      И сынки твои, Ваня, погинули. Саньку в тот же день. Пальбу услыхал, прибёг… Схватил косарь, на немцев бросился. Справились с восьмилетним, прикладом по головёнке.
      Меньшие до весны не дожили. Ведь ограбили нас дотла. С голоду пухли. За горсть зерна надрывались, строили доты. Каждый день под смертью ходили — чуть огрех в работе, лютует фашист: «Саботаж!» Виселица тут же, у стройки. Ирину. Ольгу. Наталью. Задорожных — Валерию, Анфису. Сироты обезумевшие, голодные, нам, живым, в глаза смотрели. Но где же всех поднять? Мёрли они как мухи.
      Повешенных долго не снимали — для острастки. Мать ещё на ветру качается, а дети раньше неё в землю полегли.
      Работала и я на иродов. Всё, что велели, делала. Поклонишься, говорят, не переломишься… Да не только кланялась, и на брюхе перед ними ползала, сапоги целовала. Что поминать? Зато жива. И деток сберегла, как Фёдору моему, провожая, клялась. Но не узнал муж про то.
      Освободили нас, почта заработала. Тут и пошли валом похоронки. Два года копились вести чёрные. Редко кого минули.
      И мне…

      А вчера пришло с фронта письмо твоё, Ваня, Кате адресованное. Упросили мы почтальонку назад его не отсылать, отдать нам. Прости нас — прочитали мы, вдовы, слова те, что для неё одной, любушки своей, ты берёг.
      Нам ведь таких слышать никогда уже не придётся.
      Поручили мне всё как есть тебе отписать.
      Сижу я в землянке. Когда наступали наши, бой был страшный. Крепки оказались доты проклятые, нами строенные. Пока разбили их, от всей деревни одни угольки остались.
      Ребятишки спят, посапывают. А я всё жгу лучину. Листок бумаги передо мной. И два слова пока лишь на нём:
      «Здравствуй, Ваня…»