Анна Каренина

Домой с работы я мчусь стрелой. Однако мой путь не прям, он складывается из отрезков ломаной линии – от одного продовольственного магазина к другому.
Моя сумка постепенно тяжелеет, она оттягивает руки и бьет по ногам. Стараясь пробиться к прилавку, я не очень вежливо расталкиваю публику. Меня тоже толкают в спину, в бок, или тянущимися к продавцу руками сбивают с головы шапку.
Дома сумка водворяется на стол, и свекровь придирчиво рассматривает все купленное мной: «Мясо почем? Творог мороженый. Следующий раз не бери. Масло вологодское? Масло вагонами стали есть. Не напасешься. Всё плохо живем».
Я обедаю одна. Съедаю тарелку борща, а затем на огромной чугунной сковороде свекровь подает мне остатки жареной картошки. В комнате полумрак. Но в ярком пятне света, отбрасываемого настольной лампой, я вижу перепачканный чернилами палец, бесцельно бродящий по розовой промокашке.
— Ма, — говорит сын, — у меня опять задачка не выходит.
У сына к румяным сытым щекам лениво клонятся тяжелые веки.
— Читай задачку. — говорю я ему.
— Ширина поля 50 метров, длина на 10 метров больше, одна пятая... Прочитав задачку, сын говорит: — Надо определить сначала площадь поля. – И он обрадованно хлопает себя по лбу. – Все очень просто, надо 50 умножить на 10.
— Читай задачку, а не спи. — говорю я ему.
К столу подсаживается свекровь. У нее двойной утяжеленный подбородок со множеством округлых бородавочек, проросших пружинистыми жесткими волосами. Свекровь не одобряет моих попыток докопаться до сути задачки.
— Читай, читай. — говорит она жестким голосом. – Сколько можно-то? Если ребенок не понимает, объясни. А хочешь яблочко? Хочешь бананчик? — говорит она внуку, и в ее голосе появляется сладкая паточная мягкость.
Сын решительно отодвигает задачник.
На диване, под развернутой газетой, спит муж. Из брюк тренировочного костюма торчат округлые, удивительно довольные всем пятки. Я останавливаюсь возле него, соображая, что сегодня мне надо еще сделать. Муж неожиданно сбрасывает газету с лица.
— А я и не сплю. Как дела?
Муж удивительно похож на свекровь, только лицо у него чистое, гладкое, без каких-либо намеков на бородавочки. Его ухо беспечно розовеет на белой подушке.
— Нормально, — говорю я, — дела идут нормально.
— Тогда еще полчасика. Не сердишься? — он забирает мою руку в свои теплые со сна ладони и закрывает глаза. – Всего лишь полчасика.
Я стою в неудобной позе над его уткнувшейся в подушку головой, а затем, когда его ослабевшая рука ,наконец, выпускает мои пальцы, иду на кухню и принимаюсь за свои обычные вечерние дела.
Утро врывается в нашу квартиру резким звонком будильника, шум¬ными вздохами свекрови, тяжелыми ударами о пол гантелей, кото¬рые мой муж ежедневно с серьезным видом выкатывает из-под кровати.
По утрам я всегда что-нибудь ищу: шапку, которую сын забросил куда-то после гуляния, перчатки мужа или его шарф, попавший в самое неподходящее место. Проводив мужа и сына, я и сама начинаю собираться на работу. За мной ,сложив на животе руки,  придирчиво следит свекровь и время от времени качает головой.

Во второй половине дня меня неожиданно зовут к телефону. Я кладу рейсфедер на кусок марли, расцвеченный яркими пятнами цветной туши, и поднимаюсь из-за стола. Мой разговор состоит всего лишь из нескольких обычных фраз, и поэтому никто из находящихся в комнате не замечает, что буйная , неистовая весна внезапно ворвалась в душное помещение, настежь растворила и  окна и двери и наполнила  серый зимний  день ярким солнечным светом.
Теперь я то и дело смотрю на часы. У меня слегка дрожат руки, и линии на листе ватмана теряют свою ровность. Наконец , я решительно поднимаюсь и иду в кабинет начальника. Начальник важно восседает за столом, заваленным кипой бумаг. Он стар и уже заметно немощен.
— Ну что ж, идите, — жалостливо говорит он, протирая носовым платком стекла очков. – Дети есть дети. С ними всегда трудно. Они всегда болеют.
До места, где назначено мне свидание, я торопливо бегу по заснеженным улицам. Я забываю и о свекрови, к которой должна явиться с сумкой, набитой продуктами, и о муже, привычно дремлющем под газетным листом, даже о сыне и о его очередной нерешенной задачке.
Он стоит на углу и ждет меня. Медленное неспешное кружение снежинок, висящих в воздухе, теперь отделяет нас от окружающего, суетного мира своей легкой кружевной завесой. Мы бредем сквозь внезапно упавшую на нас тишину раннего зимнего вечера, и он говорит мне те слова, без которых нельзя увидеть солнечный день ярким, нельзя услышать запах морозного воздуха, нельзя почувствовать свои руки легкими и нежными.

Внезапно, среди распутицы приближающейся весны я схватила грипп, который надолго уложил меня в постель. По утрам, когда все уходили из дома, я подолгу лежала, глядя в окно, за которым все чаще и чаще разгорались весенние всполохи. Но однажды какая-то необъяснимая сила подняла меня с постели и подвела к книжному шкафу, на запыленных полках которого стояли, готовые ринуться мне навстречу, некогда любимые мной герои. Рука сама вытащила из завалившегося набок ряда книг «Анну Каренину». Предчувствие чего-то необычного охватило меня, и я в растерянности прижалась щекой к голубому книжному переплету.
Анна вошла неожиданно легкой и быстрой походкой. Она была в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точе¬ные, словно старой слоновой кости, полные плечи и грудь. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же – на черной ленте пояса между белыми кружевами. Я поднялась было ей навстречу, придерживая на груди ночную рубашку, но она остановила меня едва заметным движением своей полной руки. Она присела на краешек стула, и ее блестящие, кажущиеся темными от густых ресниц, серые глаза глянули мне в лицо.
-Я вас слушаю, душенька.
Я молча, не отрываясь,смотрела на ее белое лицо, на своевольные короткие колечки курчавых волос, выбившихся из прически на затылке и висках.
— Ну же! Хотя, если трудно, то не надо.
Она подняла руку к шее и легонько оттянула нитку жемчуга, как бы освобождая шею от чего-то душившего ее. Потом дотро¬нулась своей теплой рукой до моего вдруг вспыхнувшего лица. Го¬речь всех моих последних ,лживых лет солеными горькими капля¬ми побежала по щекам, и Анна, притянув меня к своей теплой груди, зашептала что-то добрыми губами в мои спутанные волосы. От кру¬жев и бархата ее вечернего туалета пахнуло старинным бабушкиным сундуком из давно ушедшего детства. Когда она, легонько меня оттолкнув, выпрямилась, я увидела ее милое лицо, залитое слезами.
— Анна, ты плачешь? — сказала я ей, как очень родному человеку.
— Да, душенька.
И порывисто прижалась ко мне мокрой щекой.
Она исчезла также неожиданно, как и появилась, растаяв в ярких красках очередного весеннего всполоха.
Слезы ее, окропившие мое лицо, были горячи и горьки